.

Кони А.Ф. – Избранные труды и речи (книга)

Язык: русский
Формат: книжка
Тип документа: Word Doc
0 141774
Скачать документ

Кони А.Ф. – Избранные труды и речи

Слово к читателю

Анатолий Федорович Кони (1844-1927). Биографический очерк

Юридические статьи. Заметки. Сообщения

История развития уголовно-процессуального законодательства в России

Нравственные начала в уголовном процессе

Приемы и задачи прокуратуры

Судебная реформа и суд присяжных

Память и внимание

Самоубийство в законе и жизни

Юридические беседы

По поводу преступлений печати

Антропологическая школа в уголовном праве

Власть суда в применении наказания

Возобновление уголовных дел

Обвинительные речи

По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем

По делу о Станиславе и Эмиле Янсенах, обвиняемых во ввозе в Россию

фальшивых кредитных билетов, и Герминии Акар, обвиняемой в выпуске

в обращение таких билетов

По делу об убийстве Филиппа Штрама

По делу об игорном доме штабс-ротмистра Колемина

По делу земского начальника Харьковского уезда кандидата прав Василия

Протопопова, обвиняемого в преступлениях по должности

Дело о редакторе-издателе газеты “Гражданин” князе В.П.Мещерском,

обвиняемом в опозорении в печати военных врачей

Кассационные заключения

По делу об отставном подполковнике Соболевском, обвиняемом в клевете

в печати

По делу о злоупотреблениях в Таганрогской таможне

По делу о мултанском жертвоприношении

Кто слышал Кони,
тот

знает, что
отличительное

свойство его живой речи

полнейшая гармония
между

содержанием и формой.

К.К.Арсеньев

Слово к читателю

В ваших руках первая книга серии “Юридическое наследие”. Цель
издательства – познакомить вас с богатейшим научным, литературным,
публицистическим материалом, созданным юристами прошлого и настоящего
времени.

Мы открываем серию трудами великих русских судебных ораторов –
прокуроров и адвокатов,- чья деятельность приходится на период середины
и конца прошлого столетия. Это было особое время в России, его можно
назвать “золотым веком” в судопроизводстве. Реформа 1864 года,
обнародование и введение Судебных уставов призвало людей, готовых
послужить делу истинного правосудия, к новой творческой деятельности.
Положительный закон не в силах был начертать образ действий судебного
деятеля во всех его проявлениях. Да это не входило в его задачу. Говоря
о порядке, внешнем характере и содержании отдельных судебных обрядов и
процедур, распоряжений и постановлений, намечая служебные обязанности
органов правосудия, закон коснулся лишь правовой, а не нравственной
стороны деятельности своих служителей. Но в исполнении судебным деятелем
своего служебного долга, в охранении независимости своих решений и в
стремлении вложить всю доступную ему справедливость содержится еще не
все, к чему нравственно обязан такой деятель. Новый судебный процесс
поставил его лицом к лицу с живым человеком. Гласность и устность внесли
в судебное производство начало непосредственного материала для суждения,
они расшевелили и разметали по сторонам тот ворох бумаг в виде докладов,
проектов, протоколов, резолюций и т. п., под которым при старом суде был
погребен человек.

Таким образом, на людях, шедших на завидное, но и очень трудное служение
Судебным уставам, лежала обязанность строгой выработки приемов
отправления правосудия и создания типов судебных деятелей. Эта
творческая работа была начата ими и продолжаема в первые годы Судебной
реформы. В это время намечались черты председательствующего судьи,
прокурора-обвинителя и уголовного защитника. Теперь мы уже можем
говорить, что к концу века была создана национальная школа судебного
красноречия. Примечательно, что никаких корней в прошлом русское
судебное красноречие не имело. Со времен закрытия Псковского Веча ХVI
в., со времени окончательного торжества письменности русскому человеку
негде было упражняться в публичных выступлениях. Существовало, правда,
так называемое духовное красноречие, но оно было уделом меньшинства и
отличалось такою своеобразностью содержания и формы, что о влиянии его
за пределами небольшой, тесной сферы не могло быть и речи. Поэтому
судебным деятелям прошлого века пришлось возводить здание правосудия на
пустом месте. Интересная деталь – не существовало даже специального
форменного костюма, как это было принято почти во всех европейских
странах. Защитники, обвинители выступали либо в черных сюртуках, либо во
фраках. В петлице правого лацкана был виден университетский значок,
представляющий собой белый эмалевый ромб, внутри которого – синий крест,
тоже покрытый эмалью, и золотой двуглавый орел над ним. Постоянным
атрибутом был большой черный портфель без ручки с вытесненной на нем
фамилией юриста или его инициалами. Именно эти атрибуты легли в основу
оформления серии.

К концу века список адвокатов, как заметил в своей речи, посвященной
25-летию Судебных уставов В. Д. Спасович, составил 615 человек. Можно
предположить, что количество прокуроров означено меньшей цифрой, но она
была весьма внушительной. За столь короткий срок русские юристы смогли
создать образ, достойный подражания. Их имена составляют национальную
гордость России, они стоят в одном ряду с великими русскими писателями,
поэтами, учеными, государственными деятелями, ибо русские юристы
удивительным образом соединили в себе и литературный дар, и научные
познания, и государственность. Почти забытые сегодня, они представляли и
представляют собой выдающихся личностей в области духовного и
гражданского развития общества.

Во многих произведениях, особенно в трудах К. К. Арсеньева, А. Ф. Кони,
С. А. Андреевского, В. Д. Спасовича последовательно отстаивались
нравственные основы судебной этики. Сергей Аркадьевич Андреевский писал:
“В правде есть что-то развязывающее руки, естественное и прекрасное.
Если вы до нее доищетесь, то какой бы лабиринт нелепых взглядов и
толкований ни опутывал дело, вы всегда будете чувствовать себя крепким и
свободным. Если даже дело проиграется, то вы испытаете лишь нечто вроде
ушиба от слепой материальной силы. Вам будет жалко судей, которые были
обморочены слишком громоздким скоплением чисто внешних помех,
заслонивших от них истину. Я всегда оставался упрямым во всех тех
(сравнительно весьма немногих) случаях, когда суд со мной не соглашался.
И почти всегда время меня оправдывало”.

В своих речах русские юристы руководствовались главной целью – осветить
суть дела так, чтобы она была понятна судьям. Отсюда – стремление к
тому, чтобы каждое слово оратора было понято слушателями, именно поэтому
особенно важна на суде исключительная ясность речи. Стремление к чистоте
и точности слога, умение правильно формулировать свои мысли считалось
долгом оратора. Их речь была очищена от расплывчатых выражений, ненужных
синонимов, нагромождений мыслей, не имеющих прямого отношения к делу.

Все без исключения видные русские ораторы безупречно владели словом,
блистали изяществом слога, знали цену произнесенного слова. “Слово –
одно из величайших орудий человека,- писал Кони.- Бессильное само по
себе – оно становится могучим и неотразимым, сказанное умело, искренне и
вовремя. Оно способно увлекать и ослеплять его и окружающих блеском.
Поэтому нравственный долг судебного оратора – обращаться осторожно и
умеренно с этим оружием и делать свое слово лишь слугою глубокого
убеждения, не поддаваясь соблазну красивой формы или видимой логичности
своих построений, не заботясь о способах увлечь кого-либо своею речью”.

К сожалению, о русских юристах крайне мало осталось материала. Его можно
собрать по крупицам из источников прошлого века, воспоминаний
современников. А. Ф. Кони выделил пять имен отечественных судебных
ораторов, назвав их гигантами и чародеями слова: Константин
Константинович Арсеньев, Сергей Аркадьевич Андреевский, Федор
Никифорович Плевако, Владимир Данилович Спасович, Александр Иванович
Урусов; безусловно, к этим именам необходимо причислить и самого
Анатолия Федоровича Кони. Бесконечно интересный жизненный путь этих
великих судебных деятелей достоин подражания.

Константин Константинович Арсеньев – один из виднейших организаторов
русской адвокатуры. Родился 24 января 1837 года в семье известного
академика К. И. Арсеньева. В 1849 году поступает в Императорское училище
правоведения и в 1855 году, по окончании училища, определяется на службу
в департамент Министерства юстиции. К. К. Арсеньев не был
профессиональным адвокатом, хотя работе в адвокатуре он посвятил около
десяти лет жизни. Диапазон общественной деятельности был весьма широк –
он проявил себя и как публицист, и как критик, и как крупный теоретик в
области права, и как общественный деятель.

В своих теоретических работах, посвященных русской адвокатуре, К. К.
Арсеньев неустанно проповедовал те высокие идеалы, которые он своей
практической деятельностью стремился воплотить в организационные начала
адвокатской корпорации. В этом отношении особенно заслуживает внимания
его книга “Заметки о русской адвокатуре”, в которой он осветил вопрос о
нравственных принципах в адвокатской практике. Его перу принадлежит
также ряд работ об иностранной адвокатуре (“О современном состоянии
французской адвокатуры”, “Французская адвокатура, ее сильные и слабые
стороны”, “Преобразование германской адвокатуры” и др.). Эти работы он
подчиняет своей основной идее – необходимости внедрения в адвокатскую
деятельность высоких моральных устоев, нравственных и этических начал.

Талант и самобытность К. К. Арсеньева как адвоката-практика проявились в
его защитительных речах по ряду крупных процессов. Ему не были
свойственны эффектные тирады, красивые фразы и пламенное красноречие.
Его речь отличалась умеренностью красок и художественных образов. Он
старался убедить суд скупыми, но четкими суждениями, точными
характеристиками и доводами, построенными на анализе даже самых мелких
фактов и обстоятельств. Он, по его образному выражению, старался
“низвести дело с той высоты, на которую возносит его предшественник”. К.
К. Арсеньев, выступая в процессах, выше всего ставил свое убеждение,
ничто не могло на него повлиять. Это придавало его речам темперамент,
большую силу. Стиль его речей, так же как и печатных
произведений,ровный, деловой, спокойный, лишенный нервных порывов и
резкостей. Как отмечали современники Арсеньева, он говорил плавно, но
быстро. Быстрота речи не позволяла детально стенографировать его
выступления, вследствие чего многие из его опубликованных речей в той
или иной мере, нередко в значительной, отличаются от произнесенных перед
судом. Тем не менее, это не умаляет их достоинств.

Речи по делу Мясниковых и по делу Рыбаковой довольно отчетливо
характеризуют его как судебного оратора. Глубокий и последовательный
анализ доказательств, внимательный и всесторонний разбор доводов
обвинителя при сравнительно простой структуре речей, отсутствие излишне
полемического задора свойственны и той, и другой его речам. С точки
зрения их восприимчивости, они, по сравнению с речами ряда других
ораторов (Андреевского, Плевако), представляются несколько скучноватыми,
однако это ни в какой мере не отражается на их ценности и богатстве как
судебных речей.

Сергей Аркадьевич Андреевский принадлежал к более младшему поколению
судебных ораторов. Он родился в 1847 г. в Екатеринославле. В 1865 г. с
золотой медалью окончил курс местной гимназии, поступил на юридический
факультет Харьковского университета. После окончания в 1869 году
университета был принят кандидатом на должность при прокуроре
Харьковской судебной палаты, затем следователем в г. Карачеве, товарищем
прокурора Казанского окружного суда.

В 1873 году при непосредственном участии А. Ф. Кони, с которым он был
дружен, С. А. Андреевский переводится товарищем прокурора Петербургского
окружного суда, где зарекомендовал себя как первоклассный судебный
оратор.

В 1878 году подготавливалось к слушанию дело по обвинению В. Засулич в
покушении на убийство петербурского градоначальника Ф. Ф. Трепова. В
недрах Министерства юстиции тщательно отрабатывались вопросы, связанные
с рассмотрением этого дела. Большое внимание уделялось составу суда и
роли обвинителя в процессе. Выбор пал на двух прокуроров – С. А.
Андреевского и В. И. Жуковского, однако они участвовать в этом процессе
отказались.

Самостоятельный в своих суждениях, смелый во взглядах, Андреевский
поставил условие: предоставить ему право в своей речи дать общественную
оценку поступка Трепова и его личности. Министерство юстиции на такое
требование Андреевского не согласилось. После рассмотрения дела В.
Засулич Андреевский был уволен.

В связи с уходом Андреевского из прокуратуры Кони 16 июня 1878 года
писал ему: “Милый Сергей Аркадьевич, не унывайте, мой милый друг, и не
падайте духом. Я твердо убежден, что Ваше положение скоро определится и
будет блистательно. Оно Вам даст свободу и обеспечение, даст Вам
отсутствие сознания обидной подчиненности всяким ничтожным личностям. Я
даже рад за Вас, что судьба вовремя выталкивает Вас на дорогу свободной
профессии. Зачем она не сделала того со мной лет 10 тому назад?”

Вскоре А. Ф. Кони подыскал ему место юрисконсульта в одном из
петербургских банков. В этом же 1878 году Андреевский вступил в
адвокатуру. Уже первый процесс, в котором выступил Андреевский (речь в
защиту обвиняемого в убийстве Зайцева), создал ему репутацию сильного
адвоката по уголовным делам. Речь по делу Сарры Беккер в защиту
Мироновича принесла ему широкую известность за пределами России.

В основе речей Андреевского почти не встретишь тщательного разбора улик,
острой полемики с прокурором; редко он подвергал глубокому и
обстоятельному разбору материалы предварительного и судебного следствия;
в основу речи всегда ставил личность подсудимого, условия его жизни,
внутренние “пружины” преступления. “Не стройте вашего решения на
доказанности его поступка, – говорил он по одному делу, защищая
подсудимого, – а загляните в его душу и в то, что неотвратимо вызывало
подсудимого на его образ действий”.

Андреевский умело пользовался красивыми сравнениями. Для осуществления
защиты часто использовал и острые сопоставления как для опровержения
доводов обвинения, так и для обоснования своих выводов. В речах он почти
не касался больших общественно-политических проблем. В борьбе с уликовым
материалом он всегда был на высоте, допуская иногда “защиту ради
защиты”. Широко проповедовал идеи гуманности и человеколюбия.
Психологический анализ действий подсудимого Андреевский давал глубоко,
живо, ярко и убедительно. Его без преувеличения можно назвать мастером
психологической защиты.

Как судебный оратор, С. А. Андреевский был оригинален, самостоятелен,
ораторское творчество его окрашено яркой индивидуальностью. Основной
особенностью его как судебного оратора является широкое внесение
литературно-художественных приемов в защитительную речь. Рассматривая
адвокатскую деятельность как искусство, он защитника называл “говорящим
писателем”.

С. А. Андреевский занимался и литературной деятельностью. Его перу
принадлежит много поэм и стихотворений на лирические темы.

Андреевский был дружен с великим русским юристом Анатолием Федоровичем
Кони. Русскому обществу Кони известен в особенности как судебный оратор.
Переполненные залы судебных заседаний по делам, рассматривавшимся с его
участием, стечение многочисленной публики, привлекавшейся его
литературными и научными речами, служат тому подтверждением. Причина
этого успеха Кони кроется в его личных свойствах. Еще в отдаленной
древности выяснена зависимость успеха оратора от его личных качеств:
Платон находил, что только истинный философ может быть оратором; Цицерон
держался того же взгляда и указывал притом на необходимость изучения
ораторами поэтов; Квинтилиан высказывал мнение, что оратор должен быть
хорошим человеком. Кони соответствовал этим воззрениям. Он воспитывался
под влиянием литературной и артистической среды, к которой принадлежали
его родители. В Московском университете он слушал лекции Крылова,
Чичерина, Бабста, Дмитриева, Беляева, Соловьева. Слушание этих лекций
заложило в него прочные основы философского и юридического образования,
а личные отношения со многими представителями науки, изящной литературы
и практической деятельности поддерживали в нем интерес к разнообразным
явлениям умственной, общественной и государственной жизни. Обширные, не
ограничивающиеся специальной областью знания, эрудиция при счастливой
памяти давали ему, как об этом свидетельствуют его речи, обильный
материал, которым он умел всегда пользоваться как художник слова.

По содержанию своему судебные речи Кони всегда отличались высоким
психологическим интересом, развивавшимся на почве всестороннего изучения
индивидуальных обстоятельств каждого данного случая. Характер человека
служил для него предметом наблюдений не только со стороны внешних,
только образовавшихся в нем наслоений, но также со стороны тех особых
психологических элементов, из которых слагается “я” человека. Установив
последние, он выяснял затем, какое влияние могли оказать они на
зарождение осуществившейся в преступлении воли, причем тщательно отмечал
меру участия благоприятных или неблагоприятных условий жизни данного
лица. В житейской обстановке деятеля находил он “лучший материал для
верного суждения о деле”, т. к. “краски, которые накладывает сама жизнь,
всегда верны и не стираются никогда”.

Под аналитическим ножом Кони раскрывали тайну своей организации самые
разнообразные типы людей, а также разновидности одного и того же типа.
Таковы, например, типы Солодовникова, Седкова, княгини Щербатовой, а
также люди с дефектами воли, как Чихачев, умевший “всего желать” и
ничего не умевший “хотеть”, или Никитин, “который все оценивает умом, а
сердце и совесть стоят позади в большом отдалении”.

Соответственно содержанию, и форма речей Кони отмечена чертами,
свидетельствующими о выдающемся ораторском таланте: его речи всегда
просты и чужды риторических украшений. Его слово оправдывает верность
изречения Паскаля, что истинное красноречие смеется над красноречием как
искусством, развивающимся по правилам риторики. В его речах нет фраз,
которым Гораций дал характерное название “губных фраз”. Он не следовал
приемам древних ораторов, стремившихся влиять на судью посредством
лести, запугивания и вообще возбуждения страстей, и тем не менее он в
редкой степени обладал способностью, отличавшей лучших представителей
античного красноречия: он умел в своем слове увеличивать объем вещей, не
извращая отношения, в котором они находились в действительности.
Отношение его к подсудимым и вообще к участвовавшим в процессе лицам
было истинно гуманное. Злоба и ожесточение, легко овладевающие сердцем
человека, долго оперирующего патологические явления душевной жизни, ему
чужды. Умеренность его была, однако, далека от слабости и не исключала
применение едкой иронии и суровой оценки, которые едва ли в состоянии
бывали забыть лица, их вызвавшие. Выражавшееся в его словах и приемах
чувство меры находит свое объяснение в том, что в нем, по справедливому
замечанию К. К. Арсеньева, дар психологического анализа соединен с
темпераментом художника. В общем, можно сказать, что Кони не столько
увлекал, сколько овладевал теми лицами, к которым обращалась его речь,
изобиловавшая образами, сравнениями, обобщениями и меткими замечаниями,
придававшими ей жизнь и красоту.

Анатолий Федорович Кони неоднократно писал и анализировал деятельность
таких известных своих коллег, как князь Александр Иванович Урусов и
Владимир Данилович Спасович. Это были крупные фигуры в адвокатской
корпорации, которые сыграли очень важную роль в становлении
отечественного правосудия.

В. Д. Спасович – одаренный юрист, известный своими теоретическими
работами в области уголовного права и уголовного процесса, гражданского
и международного права, литератор, публицист и критик.

В 1849 г. окончил курс юридических наук в Санкт-Петербургском
университете и уже через два года защищал магистерскую диссертацию на
тему “О правах нейтрального флага”. Ряд мыслей, высказанных в
диссертации, получили осуществление через несколько лет в Парижских
декларациях 1856 г.

Сблизившись с известным ученым, профессором Кавелиным, Спасович в 1856
г. занял кафедру уголовного права в Петербургском университете. Поражая
своих слушателей как глубиной эрудиции и смелостью взглядов, так и
живостью, картинностью и изяществом изложения, профессор Спасович сразу
приобрел огромную известность и в университете, и за стенами его. В 1863
г. он издал “Учебник уголовного права”, который в течение многих
десятилетий был настольной книгой для всякого образованного юриста.

В 1861 г. Спасович покинул Петербургский университет, а в 1866 г. с
открытием новых судов вступил в сословие петербургских присяжных
поверенных. Независимо от деятельности в составе присяжных поверенных
Спасович своей многолетней адвокатской практикой принес громадную пользу
и новому суду, и молодой адвокатской корпорации. Благодаря обширным
научным познаниям и мастерской разработке юридических вопросов Спасович
пользовался большим авторитетом в глазах судов всех степеней, не
исключая и кассационного.

Тщательное изучение малейших обстоятельств дела, самая усердная
подготовка к делу (Спасович пишет и заучивает наизусть речи по всем
серьезным делам), тонкий психологический анализ, всестороннее освещение
судебного материала при помощи научных данных и литературных параллелей
– таковы приемы, которыми всегда пользовался Спасович и которые под его
влиянием перешли в традиции петербургской адвокатуры. Постоянное близкое
общение с наукой и литературой сообщает речам Спасовича ту богатую
содержательность, благодаря которой речи эти и в чтении производят
сильное впечатление.

Отдав адвокатской деятельности 40 лет своей жизни, Спасович всегда
сочетал эту работу с литературной и научной деятельностью. Десять томов
его Сочинений посвящены самым разнообразным отраслям знаний.
Деятельность этого замечательного юриста оставила яркий след в истории
русской адвокатуры.

В. Д. Спасович неоднократно встречался на судебных процессах с
выдающимся судебным оратором, “королем русской адвокатуры” Александром
Ивановичем Урусовым.

А. И. Урусов учился в Первой московской гимназии. В 1861 г. поступил в
Московский университет, из которого был исключен за участие в
беспорядках, затем принят снова, окончил курс по юридическому факультету
и поступил на службу кандидатом по судебному ведомству. Уже в 1867 г.
Урусов стал известен как талантливый защитник речью по делу крестьянки
Волоховой, в которой он, по выражению Кони, уничтожил “силою чувства и
тонкостью разбора улик тяжелое и серьезное обвинение”. В 1871 г. получил
звание присяжного поверенного. В течение этого времени он с неизменным
успехом выступал в нескольких громких процессах, в том числе в известном
нечаевском деле, в котором он защищал Успенского, Волховского и
некоторых других. Впечатление, произведенное речью Урусова в названном
процессе, было очень сильным. “Вестник Европы” писал: “Полный юношеского
пыла и вместе с тем опытный уже мастер формы, он увлекал и убеждал,
являясь то политическим оратором, то тонким диалектиком…
Демаркационная черта, проведенная им между заговором и тайным обществом,
предопределила исход процесса”.

Урусов принадлежит к числу самых выдающихся из тех русских судебных
ораторов, на долю которых выпало пережить лучшие годы судебного
преобразования. Он до конца оставался верен традициям того времени,
понимая обязанности адвоката как защиту личности, как правозащиту в
лучшем смысле слова, являясь на помощь везде, где, по его мнению,
грозила опасность справедливости. Урусов повиновался единственно голосу
своей совести. “Выше совести человека,- говорил он в речи по делу о
беспорядках в деревне Хрущевке,- нет силы в мире”. В этом – общественное
значение адвокатской деятельности Урусова, в этом же главная причина
силы и убедительности его речей. Внешними ораторскими данными он обладал
в высокой степени; он прекрасно владел богатыми голосовыми средствами,
его дикция и жесты были безукоризненны. Он умел увлекать слушателей,
подчинять себе их мысль и чувство. Он не столько изучал дело во всех
подробностях, сколько старался взять в нем самое важное и на этом строил
свою защиту. С большим искусством Урусов владел также и иронией, он умел
оспорить нужное доказательство и отстоять свое, собрать для поддержания
своего взгляда самый разнообразный материал, подкрепить аргументацию
силой увлечения.

Еще одной выдающейся фигурой в русской школе судебного красноречия был
Федор Никифорович Плевако. Во второй половине XIX – начале ХХ в. это имя
знали все от мала до велика, знали не только в России, но и за ее
пределами.

Ф. Н. Плевако заявил о себе как оратор очень рано, и к этому были все
основания: талант, трудолюбие, обширные знания. Редактор двух томов
речей Плевако Н. К. Муравьев в предисловии к первому тому писал: “Его
подготовка к речам в тех случаях, когда ему не приходилось говорить
экспромтом, сводилась к тому, что он в беспорядке заносил на бумагу
отдельные мысли, приходившие ему в голову по поводу процесса, отдельные
выражения, иногда намечал порядок речи…” В других источниках
указывается, что в период расцвета своего таланта Плевако, выезжая на
судебные процессы в провинцию, приглашал с собой квалифицированного
стенографа, который полностью записывал его выступления. После их правки
самим Плевако они шли в печать. Интересную оценку Плевако давал журнал
“Нива”: “Это был самородный, чисто национальный талант, не везде
одинаково ровный, но стихийно-могучий и покорявший сердце своим
стихийным могуществом. Те, кто слышал его в крупных, захватывавших его
самого делах, до сих пор сохраняют впечатление великолепной лавины
красивых образов, поэтических уподоблений, скатывавшихся с его уст и
чаровавших ум и слух и судей, и адвокатов, и публики. Те, кто его не
слыхали, слышали множество рассказов о нем. О Плевако говорила вся
Россия, подобно тому как устами Плевако говорила мощная, великая в своей
стихийной красоте, та же самая Россия”.

Плевако прославился своим ораторским дарованием и долгие годы слыл
московским златоустом. Его личность сделалась легендарной, и ни о ком не
ходило столько анекдотов и мифов, сколько о нем. И при его жизни, и
после его смерти коллеги и соратники сходились на том, что во время его
речей образовывался незримый контакт между оратором и аудиторией.
Обращаясь к судьям, он часто призывал их: “Будьте судьями разума и
совести”.

Федору Никифоровичу Плевако, несомненно, принадлежит роль первоклассного
русского судебного оратора, много сделавшего для создания национальной
школы ораторского искусства.

Вряд ли можно было бы говорить о существовании русской школы судебного
красноречия, если ей так самоотверженно не служили бы: П. А.
Александров, А. М. Бобрищев-Пушкин, А. Л. Боровиковский, В. Н. Герард,
А. С. Гольденвейзер, М. Ф. Громницкий, М. И. Доброхотов, В. И.
Жуковский, Н. П. Карабчевский, В. А. Кейкуатов, И. С. Курилов, А. В.
Лохвицкий, Н. В. Муравьев, А. Я. Пассовер, В. М. Пржевальский, В. М.
Томашевский, В. Н. Языков…

Все эти фигуры настолько велики, а их деятельность настолько значима,
что потребуется немалое время, чтобы изучить, проанализировать, и, в
конечном счете, следовать этому неисчерпаемому наследию.

Однако было бы несправедливым поставить точку и завершить серию XIX
веком. Социальные и политические коллизии XX в. не исключали
существования правовых, хотя и неоднозначных, отношений в обществе, а в
этой связи и развития юридической и аналитической мысли. Наиболее
интересные и значительные имена юристов – наших современников встанут в
этой серии в один ряд с именами юристов века девятнадцатого.

Мы надеемся, что читатель не останется равнодушным к тем проблемам,
которые волновали умы лучших правоведов на протяжении полутора веков
нашей истории.

Анатолий Федорович Кони

(1844-1927)

Практическая и научная деятельность Анатолия Федоровича Кони до сих пор
интересует юристов, историков, литературоведов.

Государство, как правило, издает законы, чтобы они соблюдались, а не
нарушались. Для последовательного воплощения своих законов в жизнь оно
готовит и ставит на ответственные посты талантливых, образованных,
честных юристов. Таким был и А. Ф. Кони.

Долгая жизнь Анатолия Федоровича Кони была насыщена событиями. Он
пережил четырех последних российских императоров, с тремя из них был
знаком лично. Он видел четыре больших войны, до основания потрясшие
страну. Перед его глазами прошли в Петербурге Кровавое воскресенье 1905
г., Февральская революция, наконец, Октябрь 1917 г. Судьба сводила А. Ф.
Кони с разными людьми – с придворными аристократами и обитателями
петербургских трущоб, с цветом российской интеллигенции и дикими
провинциальными помещиками, с рабочими и крестьянами, с высшими
иерархами православия и сектантами, с царскими министрами и с советскими
народными комиссарами. Общением с ним дорожили И. А. Гончаров, Н. А.
Некрасов, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, В. Г.
Короленко, А. М. Горький, Л. Н. Толстой. Дружеские отношения связывали
А. Ф. Кони с великими деятелями русской сцены: М. Г. Савиной, М. Н.
Ермоловой, А. И. Сумбатовым-Южиным, К. С. Станиславским, В. И.
Немировичем-Данченко. По должности Анатолий Федорович участвовал в
исторических судебных процессах, привлекался к обсуждению важнейших
вопросов государственной жизни.

Один из образованнейших людей своего времени, вдумчивый аналитик,
обладая незаурядным литературным даром, А. Ф. Кони в теоретических
трудах, очерках, мемуарах, в судебных речах и служебных документах, в
личной переписке с научной достоверностью и художественной образностью
отразил один из наиболее сложных, бурных периодов истории нашего
Отечества. Интересы его были широки и многообразны. Наряду с
правоведением он серьезно занимался философией, особенно этикой и
социологией, а также психологией, судебной медициной и психиатрией, с
увлечением работал в литературоведении. Не случайно А. Ф. Кони избран 7
декабря 1896 г. Почетным членом Академии наук за выдающиеся достижения в
области права, а 8 января 1900 г. – Почетным академиком за
литературоведческие труды. Но, несомненно, “самую выпуклую грань в его
многогранной работе составляет его именно судебная деятельность”*(1).

А. Ф. Кони видел присущие его времени противоречия произвола и
законности, аморализма и нравственности, бюрократии и общественных
начал, насилия и прав личности, жестокости и милосердия, канцелярской
тайны и общественной нужды в гласности. Попытки разрешить такие
противоречия сообразно своим гуманистическим идеалам – гражданский
подвиг А. Ф. Кони, а тщетность этих попыток – драма его жизни.

С подобными противоречиями, возникающими, однако, на совершенно иной
классовой основе, мы сталкиваемся и сегодня. Преодоление их – одна из
важнейших задач современности. И в решении ее нам будет полезен опыт
предыдущих поколений.

Историческое развитие культуры возможно потому, и только потому, что
находятся личности, способные воспринять духовное богатство прошлого,
преумножить его собственными достижениями и передать дальше по эстафете
поколений. Тем и дорог нам А.Ф.Кони.

* * *

Анатолий Федорович Кони окончил юридический факультет Московского
университета в 1865 г. Это было время больших перемен. В связи с отменой
крепостного права проводилась прогрессивная по своему содержанию
Судебная реформа.

Реформа осуществлялась постепенно, медленно. Новые судебные учреждения
открывались по мере подбора и подготовки кадров, по мере устройства
помещений. Тормозили дело и противники нововведений. Уставы
судопроизводства были приняты 20 ноября 1864 г., а торжественное
открытие Петербургской судебной палаты*(2) состоялось только через
полтора года – 17 апреля 1866 г. На следующий день, 18 апреля, А. Ф.
Кони был назначен помощником секретаря Палаты. Но долго работать здесь
ему не пришлось. Реформа шла вширь. Одно за другим создавались новые
судебные учреждения, и требовались энергичные, образованные люди,
способные организовать работу по-новому. 23 декабря А. Ф. Кони был
переведен на должность секретаря Московской прокуратуры.

Осенью 1867 г. А. Ф. Кони был командирован в Харьков на должность
товарища прокурора окружного суда – на ответственную самостоятельную
работу. Ему надолго запомнились тесноватые, но уютные и хорошо
обставленные помещения этого суда. “В его стенах, – писал впоследствии
А. Ф. Кони, – я проработал два с половиной года, лучшие годы моей
молодости, полные воспоминаний о том душевном подъеме и любви к новому
делу, которыми была проникнута деятельность моих сослуживцев и моя в
новом судебном строе в милой Малороссии”.*(3)

На энергичного талантливого товарища прокурора Харьковского окружного
суда обратили внимание в Министерстве юстиции (в то время прокуратура
входила в состав этого министерства). Видимо, чтобы поближе
познакомиться с А. Ф. Кони, в 1870 г. его переводят в Петербург. Вскоре
для проведения Судебной реформы в жизнь его направляют – с повышением в
должности – губернским прокурором в Самару, а затем прокурором окружного
суда в Казань. Год спустя, двадцати семи лет от роду он возвращается в
Петербург, чтобы принять на себя обязанности прокурора столичного
округа. На этих постах, как и в Харькове, А. Ф. Кони не мог мириться с
обыкновением, когда, как писал Н. А. Некрасов, “ловят маленьких воришек
к удовольствию больших”. И в Петербурге он бесстрашно преследовал
“сильных мира сего”, преступивших закон. Показательны в этом смысле:
дело разъезжавшей по Петербургу в дворцовой карете дочери наместника
Кавказа баронессы Розен, в монашестве игуменьи Митрофании, которую А. Ф.
Кони уличил в подлогах с целью изыскания средств на пополнение
монастырской казны; дело о великосветском игорном притоне в квартире
гвардейского штабс-офицера Колемина; дело обвиняемого в поджоге огромной
паровой мельницы петербургского мультимиллионера Овсянникова. Овсянников
ранее уже привлекался к уголовной ответственности по пятнадцати делам и
пятнадцать раз был “оставлен в подозрении”. А на шестнадцатый, при новом
суде и новой прокуратуре, был полностью изобличен, признан виновным и
сослан в Сибирь.

Практика и наука

Интерес к науке у А. Ф. Кони пробудился еще на студенческой скамье.
Влечение к теории часто объясняют влиянием учителя. У А. Ф. Кони это
было по-другому, можно сказать, от противного. Лекции по дисциплинам
криминального цикла в университете читал профессор С. И. Баршев, человек
крайне реакционных взглядов, низкой культуры. Не удовлетворяясь его
лекциями, А. Ф. Кони стал изучать уголовное право самостоятельно,
знакомясь с зарубежной и небогатой в то время отечественной литературой.
Так возникла мысль написать кандидатскую диссертацию о праве необходимой
обороны. “Я стал заниматься этой темой весьма усердно, с жадностью
отыскивая везде, где можно, материалы. В январе 1865 года я засел за
писание и проводил за ним почти все вечера, памятные мне и до сих пор по
невыразимой сладости первого самостоятельного научного труда”*(4),
вспоминал А. Ф. Кони уже на склоне лет.

И в дальнейшем, поступив на государственную службу, А. Ф. Кони продолжал
заниматься научной работой. С 1865 г. он публикует статьи по вопросам
уголовного права и уголовного судопроизводства в “Журнале Министерства
юстиции”, в “Московском юридическом вестнике”. Увлеченный службой и
научными занятиями, А. Ф. Кони подчас не соразмерял свои силы с
нагрузкой. В 1868 г. в Харькове он надорвался, появились чрезвычайная
слабость, малокровие, частые горловые кровотечения. По совету своего
старшего друга профессора судебной медицины Лямбля, А. Ф. Кони
отправился в путешествие по Европе. Однако в письмах своим друзьям из-за
границы А. Ф. Кони пишет не о развлечениях, на которые ориентировал его
Лямбль. Он сообщает о четырех сложных делах, прослушанных им в
апелляционном суде Мюнхена, о манере поведения в процессе
председательствующего в бельгийских и французских судах, о посещении
архива и библиотеки брюссельского Дворца правосудия, а также
следственных тюрем*(5).

Впоследствии, возглавив прокуратуру столичного округа, А. Ф. Кони ввел в
обыкновение общие собрания товарищей прокурора – своего рода
научно-практические семинары. На них обсуждались разнообразные сложные
вопросы надзора за законностью. Один из участников делал подробный
доклад по рассматриваемой проблеме. После обмена мнениями проводилось
голосование, и принятое решение облекалось в форму указания,
обязательного для всего прокурорского состава. Таким образом
обеспечивалось правильное понимание и единообразное применение закона.
Четверть века спустя по грустному поводу – в связи со смертью В. И.
Жуковского, бывшего сотрудника А. Ф. Кони, один из участников этих
семинаров В. Г. Вильямсон писал: “Я сошелся с Владимиром Ивановичем в
период незабвенных дней 1871 – 75 гг., когда во главе петербургской
прокуратуры стоял А. Ф. Кони… По инициативе прокурора были устроены в
его камере вечерние заседания… На одном из них Жуковский прочел свой
реферат, и я забыть не могу, как до поздней ночи, не проронив словечка,
слушали мы его лекцию, которой мог бы позавидовать любой юридический
факультет”*(6).

В своей научной и практической деятельности А. Ф. Кони придавал большое
значение принципу состязательности в уголовном судопроизводстве.
Сущность этого принципа состоит в равенстве прав сторон – прокурора, а
также подсудимого и его защитника на участие в исследовании
обстоятельств дела и отстаивание своих позиций перед независимым и
беспристрастным судом.

Состязательность – гарантия выяснения сложных, подчас противоречивых,
запутанных обстоятельств действительного или мнимого преступления.
“Состязательное начало в процессе,- пишет А. Ф. Кони,выдвигает как
необходимых помощников судьи в исследовании истины обвинителя и
защитника. Их совокупными усилиями освещаются разные, противоположные
стороны дела и облегчается оценка его подробностей”*(7). В условиях
гласного процесса состязательность приобретает важное воспитательное
значение. Использование равных возможностей обвинением и защитой
убеждает судебную аудиторию в том, что исследование обстоятельств дела
ведется всесторонне, объективно, что суд учитывает все “за” и “против”
подсудимого. В связи с этим А. Ф. Кони напоминал прокурорам и адвокатам,
участникам судебного состязания, что “суд в известном отношении есть
школа для народа, из которой, помимо уважения к закону, должны
выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому
достоинству”*(8).

В представлении А. Ф. Кони прокурор, стоящий на уровне своих задач – это
“говорящий публично судья”*(9). Он не разрешает дела по существу, но так
же, как и судья, он должен быть объективным и беспристрастным.

Возвышенными наставлениями называет А. Ф. Кони правила Устава уголовного
судопроизводства, обязывающие обвинителя не представлять дела в
одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие
подсудимого, не преувеличивать значения доказательств и улик или
важности преступления. Прокурор приглашается сказать свое слово и в
опровержение обстоятельств, казавщихся сложившимися как будто против
подсудимого. Он обязан сгруппировать и проверить все, изобличающее
подсудимого, и если подведенный им итог с необходимым и обязательным
учетом всего говорящего в пользу обвиняемого создает в нем убеждение в
виновности последнего, заявить о том суду. А. Ф. Кони акцентирует
нравственно-психологическое звучание в речи обвинителя: сделать это надо
в связном и последовательном изложении, со спокойным достоинством
исполняемого грустного долга, без пафоса, негодования и преследования
какой-нибудь иной цели, кроме правосудия, которое достигается не
непременным согласием суда с доводами обвинителя, а непременным
выслушиванием их*(10).

В воспоминаниях А. Ф. Кони запечетлены портреты первых государственных
обвинителей, пришедших в реформированные суды. Один из них – Михаил
Федорович Громницкий. “Сочетание силы слова с простотою слова,
отсутствие всяких ненужных вступлений и какого-либо пафоса, спокойное в
своей твердости убеждение и самое подробное изучение и знание всех
обстоятельств и особенностей разбираемого преступления делали из его
речи то неотразимое “стальное копье закона”, о котором говорит король
Лир”*(11).

Писал А. Ф. Кони и об одном из своих ближайших сотрудников В. И.
Жуковском, умном, блестяще образованном и опытном “Мефистофеле
петербургской прокуратуры”, вспоминал его сухую, чуждую всяких фраз,
пропитанную беспощадной иронией, но всегда обдуманную и краткую речь.
Однажды министр юстиции собрал следователей и прокуроров, отличившихся
по упомянутому делу богатейшего купца Овсянникова, и среди них В. И.
Жуковского, который поддерживал обвинение в суде. Министр объявил, что
об их успешных действиях и трудах доложено государю. Жуковский на это
ответил ядовито: “Да, мы ведь именно этим и отличаемся от администрации:
мы всегда бьем стоячего, а она всегда лежачего”*(12). С особой симпатией
отзывался А. Ф. Кони о своем сослуживце и друге Сергее Аркадьевиче
Андреевском, выдающемся по своим дарованиям обвинителе, мягком и
человечном, независимом и благородном в своих ораторских приемах*(13).

Отдавая должное достойным, А. Ф. Кони, однако, был далек от того, чтобы
живо писать деятелей царской прокуратуры лишь розовыми и голубыми
красками. По мере наступления реакции в рядах прокуратуры стало
появляться все больше и больше тех, для кого служба – способ
удовлетворения властолюбия, самоутверждения за счет унижения подвластных
и зависимых. Таким запомнился А. Ф. Кони один из бывших его подчиненных
“узкий, малообразованный В. А. Желеховский”. Однажды он пришел,
печалясь, что проиграл дело, но утешая себя тем, что все же “вымазал
подсудимому всю морду сапогом”. Тогда он был отстранен от участия в
уголовных делах. В то же время Желеховский был удален от надзора за
местами лишения свободы, так как своей придирчивостью и бездушием он
приводил арестантов в ожесточение, грозившее опасными последствиями.
Выйдя из подчинения А. Ф. Кони, Желеховский сделал карьеру – был
назначен товарищем обер-прокурора Сената. В этом качестве он отличился
по делу “193-х” – умышленно раздутому “спасителями отечества” до
чудовищных размеров. В течение года Желеховский не спеша писал
обвинительный акт. Обвиняемые тем временем томились в тюрьмах. Это дело,
искусственно преувеличивающее размах и глубину революционного движения в
России, подрывало международный престиж государства да и не имело
определенной судебной перспективы. Возник вопрос о прекращении дела без
направления его в суд. Вспоминая совещание по этому поводу при товарище
министра юстиции, А. Ф. Кони писал: “Желеховский – воплощенная желчь –
бледнея от прилива злобы, настаивал на продолжении дела, играя на
общественной безопасности и достоинстве государства”*(14). Крах
обвинения наступил в суде. Ввиду отсутствия улик Желеховский объявил об
отказе от обвинения против почти ста человек, объяснив, что они,
пробывшие по несколько лет в заключении, были-де привлечены, чтобы
“составить фон” в картине обвинения остальных. Суд оправдал 129
подсудимых. Это, однако, не препятствовало дальнейшей карьере
Желеховского вплоть до назначения сенатором. Вспоминая деятелей такого
типа, А. Ф. Кони заклеймил карьеризм, жестокость, злоупотребление
властью.

Состязательность уголовного процесса включает активное участие в деле
защитника. А. Ф. Кони глубоко это понимал. Только приступив к
прокурорской работе, весной 1868 г. он писал из Харькова своему товарищу
по факультету, молодому, но уже прославившемуся адвокату А. И. Урусову:
“Хоть мы стоим с Вами и на совершенно противоположных концах судебной
деятельности, но служим общему делу и связаны общими университетскими
преданиями…”.

В защите по уголовным делам А. Ф. Кони видел общественное служение. По
его убеждению, адвокат, вооруженный знанием и глубокой честностью,
умеренный в приемах, бескорыстный в материальном отношении, независимый
в убеждениях, стойкий в своей солидарности с товарищами должен являться
лишь правозаступником и действовать только на суде или на
предварительном следствии – там, где это допускается, быть не слугою
своего клиента и не пособником ему в стремлении уйти от заслуженной кары
правосудия, но помощником и советником человека, который, по его
искреннему убеждению, невиновен вовсе или вовсе не так и не в том
виновен, как и в чем его обвиняют*(16).

Состязательный процесс служил совершенствованию государственного
обвинения. В Петербургской прокуратуре в свое время существовал обычай:
переведенных из провинции молодых товарищей прокурора проверяли, поручая
им поддерживать обвинение против сильных защитников. Такой проверке был
подвергнут и приехавший из Харькова А. Ф. Кони. Ему досталось дело
некоего Флора Францева, обвинявшегося в покушении на убийство. Защищал
подсудимого К. К. Арсеньев, председатель Петербургского совета присяжных
поверенных, видный ученый, юрист, литературный критик, общественный
деятель. Молодой товарищ прокурора навсегда запомнил, как защитник
разбил обвинение в пух и прах. “Урок был чувствителен и поучителен,-
писал А. Ф. Кони.- Оставалось опустить руки и зачислить себя в рядовые
исполнители обвинительных функций или начать переучиваться и постараться
воспринять новые для меня приемы и систему судебного состязания… Я
избрал второе”*(17).

И не раз еще с теплым чувством писал А. Ф. Кони о К. К. Арсеньеве,
заботясь о том, чтобы не были забыты его научные и литературные заслуги,
благородство его судебных приемов и то этическое направление в
адвокатуре, которого он вместе с В. Д. Спасовичем был видным
представителем*(18).

Фамилии Арсеньева и Спасовича оказались рядом не случайно. Выдающийся
российский юрист В. Д. Спасович двадцати двух лет от роду защитил
магистерскую диссертацию и вскоре возглавил кафедру в Петербургском
университете. В дальнейшем, однако, его прогрессивные научные взгляды
создали ему репутацию человека, политически неблагонадежного.
Вынужденный оставить преподавание, В. Д. Спасович вступил в адвокатуру.
“Как живой,- писал о нем А. Ф. Кони,- проходит передо мною покойный
Владимир Данилович Спасович, с его резкими угловатыми жестами,
неправильными ударениями над непослушными, но вескими словами, которые
он вбивал, как гвозди, в точно соответствующие им понятия, с чудесной
архитектурой речей, в которых глубокая психология сливалась с долгим
житейским опытом. Из каждого нашего состязания с ним я выносил
поучительный пример строго нравственного отношения к приемам и формам
судебной борьбы и воспоминание о широких горизонтах философских,
социальных и даже естественнонаучных знаний, которые он так искусно умел
открывать взору слушателя сквозь лесную чащу фактических данных
дела”*(19).

О жизни и деятельности адвокатов В. Д. Спасовича, А. И. Урусова, Ф. Н.
Плевако, К. К. Арсеньева, С. А. Андреевского опубликованы очерки А. Ф.
Кони, окрашенные искренним уважением и глубокой симпатией*(20).

На склоне лет, разрабатывая вопрос о приемах и задачах обвинения по
уголовным делам, А. Ф. Кони отмечал важность особого такта, выдержки в
отношении защитника и писал в связи с этим: “Прокурору не приличествует
забывать, что у защиты, теоретически говоря, одна общая с ним цель
содействовать, с разных точек зрения, суду в выяснении истины доступными
человеческим силам средствами и что добросовестному исполнению этой
обязанности, хотя бы и направленному к колебанию и опровержению доводов
обвинителя, никоим образом нельзя отказывать в уважении”*(21). Это,
несомненно, очень важный нравственно-психологический вывод из принципа
состязательности. Цитируемый труд в последний раз при жизни А. Ф. Кони
был издан в виде отдельной брошюры “Приемы и задачи прокуратуры (из
воспоминаний судебного деятеля)” в 1924 г. и служил практическим
пособием для сотрудников молодой советской прокуратуры. И приходится
сожалеть, что по сей день иной раз в ходе судебных прений можно услышать
задорные выпады, личные упреки, неучтивости, а то и оскорбления,
которыми обмениваются прокурор и адвокат, забыв о сути дела, о служении
высоким целям правосудия. Это одно из многих подтверждений тому, что
научные обобщения, наблюдения и практические рекомендации А. Ф. Кони
по-прежнему нужны прокурорам, адвокатам, судьям.

В Министерстве юстиции

Когда летом 1875 г. освободилась вакансия вице-директора Департамента
юстиции, министр граф К. И. Пален, уже давно оценивший высокие деловые и
личные качества А. Ф. Кони, предложил ему эту должность.

В аппарат министерства в то время входили: министр – генерал-прокурор,
его товарищ (заместитель), консультация, т. е. совет при министре,
обсуждавший наиболее сложные из вопросов, отнесенных к ведению
министерства, канцелярия, занимающаяся личным составом и ревизиями, а
также департамент. Именно на департамент возлагалась основная часть
функций министерства: законопроектная работа, судебный надзор,
руководство прокуратурой, финансово-хозяйственная деятельность и
статистический учет.

Перелистывая страницы личного архива, А. Ф. Кони нашел запись,
относящуюся к этой перемене в его жизни: “К. И. Пален, приглашая меня
заменить Сабурова… выслушав о моем нежелании оставлять судебное
ведомство, со свойственным прямодушием сказал: “По уходе Андрея
Александровича мне здесь нужна судебная совесть””*(22). Назначение
состоялось. А. Ф. Кони стал энергично работать и на новом посту.
Министр, руководители других ведомств, губернаторы обращаются к нему за
советами. Он создает в министерстве научную библиотеку. По должности
непременно участвует в подготовке и обсуждении законопроектов. Однако со
временем возникло и стало нарастать чувство неудовлетворенности. В
значительной мере оно вызывалось отношениями с Паленом.

А. Ф. Кони отдавал предпочтение своему министру в сравнении с бездумным
и пустым царедворцем министром внутренних дел А. Е. Тимашевым, злым
гением русской молодежи министром народного просвещения Д. А. Толстым.
Пален отличался от них личной честностью. “Но и он,- пишет А. Ф. Кони,-
был прежде всего типичный русский министр – не слуга своей страны, а
лакей своего государя, дрожащий и потерянный пред каждым докладным днем
и счастливый после каждого доклада тем, что еще на целую неделю ему
обеспечена казенная квартира и услуги предупредительного
экзекутора”*(23). Неуверенность Палена в себе, в своих решениях, в своем
будущем была обусловлена не только произволом, органически присущим
самодержавию, но и личными качествами министра – слабой профессиональной
подготовкой, интеллектуальной тупостью. Проведение сколько-нибудь
последовательной правовой политики ему было непосильно. Чувство
самосохранения побуждало его к попыткам предугадать взгляды и настроения
царя, влиятельных коллег по Совету министров, чтобы импонировать или, во
всяком случае, не противоречить им. Оборотной стороной лакейства
является, как известно, жестокость к бессильным, униженным, бесправным.
И это свойство в немалой степени были присуще К. И. Палену. Каково же
было работать с ним А. Ф. Кони, для которого смысл жизни состоял в
утверждении законности, справедливости, милосердия?

Отношения между ними раз от разу осложнялись.

Так, однажды к А. Ф. Кони обратилась Александра Товбич, невеста И. Р.
Попова, осужденного к ссылке за участие в политической демонстрации.
Товбич просила разрешения обвенчаться с Поповым до его отправления в
Сибирь, чтобы в качестве жены следовать за ним. А. Ф. Кони доложил об
этом Палену, от которого зависело разрешение. Однако последовал
неожиданный и яростный отказ. А. Ф. Кони убедил Палена “путем нескольких
периодических атак”*(24).

В принципиальных же вопросах судебной политики настойчивые попытки А. Ф.
Кони отстоять свою точку зрения часто не достигали цели. Когда в
середине 70-х годов политические дела участились, товарищ министра
юстиции Э. В. Фриш, чтобы ускорить прохождение таких дел, предложил не
производить по ним предварительного следствия, ограничиваясь жандармским
дознанием. Министр юстиции и шеф жандармов ухватились за это
предложение. А. Ф. Кони же категорически возражал против такого, как он
считал, “явного нарушения основных начал уголовного процесса”*(25). Он
указывал, что полуграмотные и невежественные жандармские чины не в
состоянии обеспечить объективное расследование; что материалы дознания в
отличие от предварительного следствия перед направлением дела в суд
обвиняемому и защитнику не предъявляются, и они лишены возможности
заявить обоснованное ходатайство о дополнении материалов дела, о вызове
в суд новых свидетелей. В результате, сотни молодых людей, привлекаемых
к дознанию, годами содержатся под стражей, а в конце концов многих из
них суд признает невиновными. Не довольствуясь устными объяснениями, А.
Ф. Кони подал министру докладную записку о необходимости распространить
на дознание по политическим делам все правила предварительного
следствия. К. И. Пален не согласился*(26).

Острое столкновение между министром и строптивым вице-директором
департамента было вызвано событиями в доме предварительного заключения
13 июля 1877 г. Эти события и их последствия с большой силой повлияли на
судьбу А. Ф. Кони, на развитие его взглядов. И о них следует рассказать
подробнее.

В то время значительно усилилась революционная пропаганда в виде
“хождения в народ”, распространения антимонархической, антипомещичьей
литературы и т. п. Царская администрация ничего не могла придумать,
кроме судебных и внесудебных репрессий, которые только разжигали
революционный энтузиазм молодежи. И вот в придворных кругах, в
великосветских салонах стали циркулировать приватные законопроекты о
применении к пропагандистам телесных наказаний. В поддержку одного из
таких проектов высказался и министр юстиции Пален. Проект законом не
стал. Тем не менее с этими “сладкими мечтаниями о розге” А. Ф. Кони не
без оснований связывает происшедшее 13 июля.

В тот день в дом предварительного заключения приехал по какому-то поводу
петербургский градоначальник генерал Ф. Ф. Трепов. Заинтересовавшиеся
причиной приезда генерала следственные заключенные прильнули к окнам. Во
дворе в это время гуляли осужденные студенты А. С. Боголюбов и А. А.
Кадьян. Они поклонились градоначальнику, а когда, сделав еще круг по
двору, снова поравнялись с ним, то повторно, естественно, кланяться не
стали. Трепов подскочил к Боголюбову с криком “Шапку долой!” и сбил ее.
Но не успел он замахнуться, как раздались негодующие бешеные крики
стоявших у окон заключенных, и все, что можно было просунуть сквозь
решетку, – жестяные кружки, книги и т.п., – все это градом полетело во
двор. Тогда рассвирепевший генерал приказал высечь Боголюбова. Затем,
спохватившись было, из осторожности велел повременить с сечением. Уехав
из дома предварительного заключения, Трепов пытался посоветоваться с
управляющим Министерства внутренних дел и с А. Ф. Кони, но ни того, ни
другого не застал на месте. Тогда он пошел к Палену, который вполне
одобрил сечение заключенного студента. Все еще неуверенный Трепов снова
поискал А. Ф. Кони. Но тот, оказалось, был за городом. Только после
этого Трепов поручил полицмейстеру А. И. Дворжицкому “распорядиться”.
Демонстративные приготовления к экзекуции довели нервное возбуждение
арестантов, преимущественно женщин, до крайних пределов. Они впадали в
истерику, бросались в бессознательном состоянии на окна, крушили в
камерах все, что можно. Многим требовалась помощь врача. Тюремное
начальство, однако, решило навести “порядок” силой. Дюжие городовые
врывались в камеры, набрасывались на молодых людей, обессиленных
длительным содержанием под стражей, хватали правого и виноватого,
осыпали побоями. Наиболее неугодных помещали в карцеры, расположенные
над паровым котлом, так что температура в них достигала 35 градусов.
Обходя эти карцеры по жалобам заключенных, товарищ прокурора несколько
раз от жары и смрада терял сознание. Действия служителей тюрьмы были
столь бесчеловечны, что прокурор Петербургской судебной палаты возбудил
против них уголовное преследование. Впрочем, законного хода дело не
получило, да и не могло получить: ведь в нем был замешан сам министр
юстиции – генерал-прокурор, высший блюститель законности.

Вернувшись во второй половине того же дня в Петербург, А. Ф. Кони пришел
к Палену. Тот откровенно подтвердил, что разрешил Трепову высечь
Боголюбова и ни в коей мере об этом не сожалеет. В ответ А. Ф. Кони
заявил своему министру, что разрешенное им ничем не оправдываемое
насилие – вещь противозаконная, что это – политическая ошибка, которая
будет иметь ужасные последствия.

Председательствующий в суде по делу В.И.Засулич

А. Ф. Кони давно просился на службу в Петербургский окружной суд. Ему
обещали, но по каким-то причинам назначение задерживалось. Наконец 24
января 1878 г. А. Ф. Кони вступил в должность председателя окружного
суда. Он с надеждой смотрел в будущее. “Для меня казалось,- вспоминал А.
Ф. Кони,- начиналась после ряда беспокойных годов деятельность, чуждая
неожиданных тревог, заранее определенная и ясная. Нервное возбуждение и
хлопотливость прокурорских занятий и бесплодно протестующая, опутанная
канцелярской паутиной роль “советника при графе Палене” оставались
позади. Открывался широкий горизонт благородного судейского труда,
который в связи с кафедрой в Училище правоведения мог наполнить всю
жизнь, давая, наконец, ввиду совершенной определенности положения
несменяемого судьи возможность впервые подумать и о личном
счастии…”*(27)

Но не тут-то было. Как раз в этот день развитие событий, начавшихся
инцидентом с Боголюбовым, вступило в новый этап и пошло по линии,
пересекшейся вскоре с судьбой А. Ф. Кони.

24 января в 10 часов утра Трепов в своих служебных апартаментах принимал
просителей. Молодая женщина, назвавшаяся Козловой, подала ему прошение,
а затем неожиданно извлекла из-под плаща короткий тупоносый револьвер и
выстрелила. Опасно раненый генерал повалился. Стрелявшая бросила
револьвер на пол. И тут же была сбита с ног кинувшимися на нее
полицейскими служителями. Женщина заявила, что выстрелом в Трепова
желала отомстить за сечение Боголюбова, известное ей из газет и
рассказов знакомых.

А. Ф. Кони навестил Трепова, когда покушавшаяся еще находилась в
приемной градоначальника и отвечала на вопросы следователя. Ему
запомнились продолговатое бледное нездоровое лицо, нахмуренные брови,
сжатые тонкие губы над острым подбородком, светло-серые глаза, которые
она поднимала вверх, точно всматриваясь во что-то на потолке. Это была
Вера Ивановна Засулич, дочь капитана, домашняя учительница и акушерка.
Она уже испытала на себе жандармский произвол: два года тюрьмы без суда
и следствия по одному лишь подозрению в причастности к государственным
преступлениям, затем новые аресты, ссылка, гласный полицейский надзор.
Так что весть о наказании розгами Боголюбова, о безнаказанности его
истязателей пала на хорошо подготовленную почву.

С внешней стороны действия В. Засулич, казалось, были очевидны: в
Трепова она стреляла в присутствии нескольких полицейских чиновников.
Сама не отрицала своей вины. Но какова юридическая сущность ее действий?
От того или иного решения этих вопросов зависела не только квалификация
деяния, но и подсудность дела.

– Нет признаков политического преступления? – спросил А. Ф. Кони через
три дня после выстрела у прокурора Судебной палаты А. А. Лопухина,
надзиравшего за предварительным следствием.

– Нет, – утвердительно отвечал Лопухин, – это дело простое и пойдет с
присяжными, которым предстоит случай отличиться*(28).

Дела об обычных убийствах, о причинении телесных повреждений
рассматривались судами с участием присяжных заседателей, тогда как дела
о государственных преступлениях – политические дела шли в другие суды.

Политический характер дела В. И. Засулич был для А. Ф. Кони очевиден, и
вопрос об этом он задал Лопухину, рассчитывая на утвердительный ответ, а
значит, и на предание обвиняемой суду без присяжных заседателей,
который, несомненно, ее осудит. А. Ф. Кони не желал зла В. И. Засулич.
Но его тревожила перспектива рассмотрения данного дела в суде присяжных.
Он предвидел возможность оправдательного приговора, который озлобит
администрацию и вызовет новые ограничения для суда присяжных, если не
полное его упразднение.

Недели за две до судебного разбирательства Пален, видимо, предчувствуя
недоброе, засуетился. Он пригласил к себе А. Ф. Кони и задал ему вопрос:
“Можете ли вы, Анатолий Федорович, ручаться за обвинительный приговор
над Засулич?” В ответ министру пришлось выслушать разъяснение
элементарных понятий уголовного процесса: во-первых, судья не может
наперед высказаться о виновности, не рассмотрев всех обстоятельств дела
в судебном следствии; во-вторых, решение о виновности принимается
коллегиально, и мнение одного не решает вопрос, а главное – это решение
принимают присяжные без участия председателя и о его ручательстве за их
решения не может быть и речи.

А вскоре обнаружились трудности и с постановкой государственного
обвинения. Интересы Веры Засулич взялся представлять присяжный
поверенный П. А. Александров, один из лучших адвокатов в политических
процессах, принципиальный, бесстрашный, отлично владеющий всем арсеналом
средств защиты. Прокурор Судебной палаты Лопухин первоначально решил
противопоставить ему уже упоминавшегося товарища окружного прокурора В.
И. Жуковского, сильного и опытного обвинителя. Но тот уклонился,
ссылаясь на то, что дело Засулич имеет политический характер, и, защищая
ее, он поставит в трудное и неприятное положение своего брата,
эмигранта, живущего в Женеве. Второй кандидатурой в государственные
обвинители оказался С. А. Андреевский, по отзыву А. Ф. Кони, тоже
выдающийся своей даровитостью. Андреевский спросил Лопухина, может ли он
в суде признать действия Трепова неправильными. Получив отрицательный
ответ, С. А. Андреевский сказал: “В таком случае я вынужден отказаться
от обвинения Засулич, так как не могу громить ее и умалчивать о
действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию
Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и
придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую
силу…”*(29) А. Ф. Кони имел основания гордиться С. А. Андреевским,
своим учеником, последователем, другом еще со времени службы в Харькове.
Но самому С. А. Андреевскому, как и В. И. Жуковскому, отказ от участия в
деле Засулич даром не прошел. Оба были вынуждены оставить
государственную службу. Вскоре, впрочем, тот и другой заняли достойное
место в адвокатуре.

Государственным обвинителем по делу В. Засулич был назначен болезненно
самолюбивый, но бесцветный товарищ окружного прокурора К. И. Кессель.
Это тоже не сулило удачи обвинению.

Утром 31 марта 1878 г. началось судебное разбирательство. И сразу же
появились обстоятельства, не благоприятствующие обвинению. Так, Трепов,
столь склонный советоваться с Паленом, уклонился от явки в суд под
предлогом болезненного состояния, якобы препятствующего даче показаний
даже в домашних условиях. Между тем было известно, что он возобновил
исполнение обязанностей градоначальника и каждый день катался по городу
в открытом экипаже.

Из III Отделения – штаба жандармерии, сообщили, что свидетели защиты
Куприянов и Волховский, очевидцы бесчинств Трепова и его подчиненных в
доме предварительного заключения, не будут доставлены из Петропавловской
крепости якобы в силу каких-то “существующих особых правил”. Защитник П.
А. Александров по этому поводу напомнил суду, что в недавнем процессе
Нечаева тот же Волховский и другие заключенные были доставлены в суд в
качестве свидетелей, и никакие правила этому не препятствовали. Прокурор
же высказался за возможность рассматривать дело в отсутствии
неявившегося Трепова и недоставленных свидетелей. У присяжных
заседателей это могло создать впечатление, что власти пренебрегают ими,
пытаются что-то от них скрыть, что Трепов даже в качестве потерпевшего
боится предстать перед судом.

При формировании коллегии присяжных для данного дела П. А. Александров
мудро использовал право отвода. Из явившихся по вызову двадцати девяти
присяжных он отвел одиннадцать, представлявших наиболее консервативный
слой городского населения – купечество. В результате в состав присяжных
попали только один купец и наряду с ним студент, художник, неслужащий
дворянин и восемь мелких чиновников. Видимо, П. А. Александров учел, что
из их семей вышло немало молодых людей, подвергшихся политическим
репрессиям, и на сочувствие этих присяжных можно рассчитывать. Были
также основания полагать, что мелкие чиновники не останутся безразличны
к эмоциям высших сановников, настроенных против Трепова.

В судебном следствии несложные обстоятельства ранения Трепова были
вполне выяснены в допросах очевидцев председателем суда и товарищем
прокурора. Защитник же П. А. Александров основное внимание уделил
происшедшему 13 июля 1877 г. в доме предварительного заключения, т. е.
событиям, побудившим В. И. Засулич стрелять в Трепова. Об этом он
тщательно допросил бывшего начальника дома предварительного заключения
Курнеева, а также находившихся в этом доме под стражей Голоушева,
Петропавловского, Щиголева, Чарушину. В результате, присяжные смогли
убедиться, что самодур Трепов наказал Боголюбова за волнения, которые
сам спровоцировал своим рукоприкладством. Попутно выяснилось, что
организатор последовавшей в тот день массовой расправы над заключенными
майор Курнеев не только избежал наказания, но напротив, приближен к
градоначальнику, назначен чиновником по особым поручениям.

Худшие опасения А. Ф. Кони по поводу фактического неравенства сил
обвинителя и защиты оправдались в ходе судебных прений. Товарищ
прокурора К. И. Кессель прочитал по бумажке речь с претензиями на
красноречие и крайне пошлую по сути.

П. А. Александров в своей защитительной речи не стал задерживать
внимание присяжных на бесспорных обстоятельствах причинения Трепову
ранения. Он не отрицал, что формально, по закону действия его
подзащитной преступны, и не приводил юридических оснований для
объявления ее невиновной. Но он напомнил присяжным иные дела, прошедшие
в этом суде,дела женщин, которые мстили смертью своим соблазнителям,
убивали на почве ревности и выходили отсюда оправданными. В. И. Засулич
в отличие от них действовала не в личных интересах, не мстила за себя, а
боролась за идею во имя того, кто был ее собратом по несчастью всей ее
молодой жизни. Выслушав резюме председателя, присяжные удалились в
совещательную комнату. Совещание было недолгим, а решение признать В. И.
Засулич невиновной – единогласным.

Если работа в прокуратуре, выступления в качестве обвинителя принесли А.
Ф. Кони всероссийскую известность, то после дела о покушении на Трепова
имя его прозвучало на весь мир. Сообщения об этом процессе обошли едва
ли не все газеты Западной Европы и США. При этом назывались имена
оправданной В. И. Засулич, ее защитника П. А. Александрова и, конечно,
председателя суда А. Ф. Кони.

Какова же была действительная роль А. Ф. Кони в оправдании В. И.
Засулич?

Еще в 1927 г. советский ученый профессор Б. И. Сыромятников ставил в
заслугу А. Ф. Кони гражданское мужество и стойкость, необходимые, “чтобы
в политическом процессе 70-х гг., в разгар революционного народничества,
по делу исторического выстрела Веры Засулич – произнести
председательсткое резюме, послужившее основанием для оправдания
“террористки”…”*(30).

Того же мнения и В. И. Смолярчук: “Кони в своем напутствии присяжным, по
существу, подсказал оправдательный приговор, и в этом проявилась его
боевая натура”*(31). Содействие оправданию революционерки, избавлению ее
от тюрьмы, каторги – с нашей нынешней точки зрения, конечно, высшая
доблесть. Но не слишком ли это много для А. Ф. Кони, видевшего в те годы
цель жизни в верном служении закону? И еще вот на что обратим внимание.
Влиятельнейший реакционный публицист М. Н. Катков в своей газете
“Московские ведомости” тоже писал, хотя не одобрительно, а доносительно,
что “г. Кони, подобрав присяжных, оправдал Засулич”. Но сам А. Ф. Кони,
квалифицируя такие выступления как инсинуации, под первым впечатлением
хотел преследовать Каткова в суде за клевету в печати и отказался от
этого намерения, лишь припомнив либеральное прошлое своего
“ожесточенного врага”*(32).

Накануне процесса В. Засулич в беседе с министром Паленом А. Ф. Кони с
нравственных и правовых позиций отвергал возможность для председателя
суда склонить весы правосудия в сторону обвинения или защиты. А как
оценил свою позицию в этом деле сам А. Ф. Кони? Отвечая на нападки
“справа”, он писал: “Меня упрекают за оправдательное резюме… Оно
напечатано во всех газетах, со всею подробностью… Те, кто упрекает, не
читали его или злобно извращают его смысл. Я старался быть совершенно
объективен, но, читая его сам в печати, я подметил в нем скорее
некоторый обвинительный оттенок: “Следует признать виновность в
нанесении раны и дать снисхождение” – вот что, мне кажется, сквозит из
этого резюме…”*(33)

Юрист до мозга костей, А. Ф Кони никак не мог оправдывать Засулич,
намеренно причинившую опасное для жизни ранение Трепову. То
обстоятельство, что эти действия вызваны возмутительным произволом
самого потерпевшего, служили, с точки зрения А. Ф. Кони, основанием к
снисхождению, но не к оправданию.

Вспоминая пережитое в те минуты, когда присяжные совещались за закрытыми
дверями, А. Ф. Кони писал: “…я боялся надеяться, но желал, чтобы разум
присяжных возобладал над чувством и подсказал им решение, в котором
признание вины Засулич соединялось бы со всеми смягчениями и
относительно этой вины, и относительно состава преступления, признание
ее вины и нанесении тяжелой раны – со “снисхождением”; такое решение, не
идя вразрез ни с фактами дела, ни с требованиями общественного порядка,
давало бы суду возможность применить к виновной наказание сравнительно
не тяжкое”*(34).

То, что именно такова была воля А. Ф. Кони, подтверждают факты. Так, в
ходе следствия он проявлял интерес к признакам политического
преступления в деле В. Засулич. Выявление же и признание таких признаков
повлекло бы рассмотрение дела коронными судьями без участия присяжных
заседателей с неизбежным обвинительным приговором. А. Ф. Кони также
просил министра заменить слабого для этого дела государственного
обвинителя Кесселя более сильным, причем называл поименно товарищей
прокурора Судебной палаты А. Ф. Масловского, А. Д. Смирнова. Он
советовал министру (впрочем, также безуспешно) разрешить прокурору дать
в суде надлежащую оценку незаконных и возмутительных действий Трепова,
чтобы завоевать доверие присяжных, убедить их в объективности
обвинения*(35).

Ну а что же в действительности содержит резюме – напутствие А. Ф. Кони
присяжным перед удалением их в совещательную комнату? Структуру резюме
предопределяли вопросы, поставленные судом перед присяжными.

На первом месте в “вопросном листе” стоял вопрос о виновности. Он,
казалось, не должен бы вызвать затруднения. Факт выстрела Засулич,
повлекшего ранение Трепова, трактовался в резюме как бесспорный и
несомненный. Поэтому ожидаемые ответы на последующие вопросы А. Ф. Кони
ограничивал узкими альтернативами: является ли деяние Засулич покушением
на убийство или причинением тяжкого и опасного ранения без намерения
непременно убить Трепова; совершено ли деяние в ясном, незатемненном
сознании; какие внутренние побуждения двигали Засулич: чувство мести или
желание привлечь внимание общественности к наказанию розгами Боголюбова;
совершено ли деяние в состоянии запальчивости или с заранее обдуманным
намерением.

Резюме содержало критические соображения об отдельных доказательствах и
частных выводах обвинения. Так, было сказано о сомнительности оглашенных
в суде показаний Трепова, будто Засулич хотела еще раз выстрелить в него
и вступила в борьбу с бросившимися на нее полицейкими чиновниками, не
отдавая им револьвера. А. Ф. Кони отметил противоречие этих показаний
тому, что говорила сама В. И. Засулич и те же полицейские чиновники,
допрошенные судом в качестве свидетелей. Противоречие он объяснил
болезненными ощущениями, нравственным потрясением и волнением Трепова.

А. Ф. Кони отметил также, что выбор оружия и дистанции выстрела может
быть обусловлен не только стремлением совершить убийство, как считает
прокурор, но и другими обстоятельствами.

В то же время в резюме отвергнута попытка защиты оправдать
террористический акт стремлением привлечь внимание общественности к
инциденту с Боголюбовым. В связи с этим А. Ф. Кони напомнил, что при
задержании Засулич пыталась утаить свою фамилию, утаить свои связи, так
как ожидала, что ее будут судить по обвинению в политическом
преступлении, а значит, за закрытыми дверями. А. Ф. Кони говорил также
об опрометчивости ссылки защитника на “состояние постоянного аффекта”
подсудимой и разъяснял, что закон придает значение аффекту, возникающему
внезапно как непосредственный результат неожиданной борьбы, насилия, и
т. д. Доводам П. А. Александрова о том, что Вера Засулич ограничилась
нанесением Трепову ранения и не убила его потому, что не мстила, А. Ф.
Кони в своем резюме противопоставил суждение, что месть может состоять
не только в убийстве, но и в ранении.

Завершил же он резюме следующими словами: “Быть может, ее скорбная,
скитальческая молодость объяснит вам ту накопившуюся в ней горечь,
которая сделала ее менее спокойною, более впечатлительную и более
болезненною по отношению к окружающей жизни, и вы найдете основания для
снисхождения”*(36).

Как видно, действительно, А. Ф. Кони “гнул” к признанию В. И. Засулич
виновной, но заслуживающей снисхождения.

Почему же присяжные ее оправдали? Да потому, что сработали факторы, о
которых знал А. Ф. Кони и, наверное, К. П. Победоносцев. Это
недовольство внешней и внутренней политикой царской администрации, к
которой причислялся Трепов, и его нравственно-психологическая изоляция в
“верхах”, и восхищение героическим поступком В. Засулич, и великолепное
мастерство адвоката П. А. Александрова, выразившееся уже при
формировании коллегии присяжных, а затем в судебном следствии и прениях.

Против течения

Провал обвинения в процессе Засулич был весомым ударом по реакции.
Следовало ожидать контратаку. Сигнал подал своими статьями в “Московских
ведомостях” Катков, к мнению которого уже прислушивались царь и царский
двор.

3 апреля 1879 г. Александр II собрал по поводу дела Засулич своих
приближенных. Председатель Комитета министров Валуев доложил царю, что
судебные чины пропитаны противоправительственным духом, а А. Ф. Кони –
главный и единственный виновник оправдательного приговора. Этот домысел
поддержали другие министры. Не решился разъяснить царю действительную
роль председателя в суде присяжных министр юстиции Пален.

Через день 5 апреля Пален рассказал А. Ф. Кони о том, какие обвинения
возводят на него “в верхах”. Утверждалось, будто председатель суда дал
присяжным оправдательное резюме, потакал защитнику Александрову, вызвал
свидетелей, чтобы опозорить Трепова, позволил публике делать неслыханные
скандалы, раздал билеты на вход в зал разным “нигилистам”, превратил
ведение процесса в демонстрацию. Пален не утаил, что разделяет эти
обвинения. Ведь они были сочувственно восприняты царем. Не скрывал
министр также, что желает, чтобы Кони просил об увольнении от должности
председателя суда.

Ситуация была непростой. По закону председатели суда и судьи назначались
пожизненно. Увольнение предусматривалось только по просьбе об отставке
или по решению суда о признании судьи виновным в совершении
преступления.

Похоже, Пален догадывался, что даже из холопствующих царских чиновников
вряд ли удастся образовать судебную коллегию, которая осудила бы Кони за
то, что он вел процесс Засулич не так. Да и сама попытка возбудить
судебное преследование имела бы очень неприятный резонанс в России и за
ее пределами. Впрочем, был и еще один путь: самодержавный монарх мог
пренебречь им же принятым законом и “в порядке исключения” уволить Кони
без просьбы об отставке и без судебного разбирательства. Пален пытался
запугать А. Ф. Кони такой возможностью. Но ясно было, что и этот путь
безнадежно скомпрометировал бы в общественном мнении царя и его министра
юстиции. А. Ф. Кони не поддавался на испуг. Поэтому Пален снова и снова
его уговаривал подать в отставку, предупреждал о трудностях, неизбежных,
если он останется на нынешнем посту, обещал, что в случае отставки царь
не покинет его своими милостями и даст какую-нибудь должность, хотя,
конечно, не в “действующей армии”, т. е. не в уголовной юстиции.

Настойчивость министра вполне объяснима. Пален, видимо, рассчитывал, что
добровольная отставка Кони, истолкованная как признание вины в
оправдании Засулич, отвлечет внимание от ошибок, за которые ответственен
сам Пален (направление дела в суд присяжных, назначение слабого
обвинителя и др.). А. Ф. Кони категорически отказал министру в его
домогательствах.

Что же удерживало его на этой позиции? Мысли о государственной карьере?
Нет. Войдя в конфликт с министром, за которым явственно просматривалась
фигура царя, о карьере следовало бы забыть. Может быть, материальные
интересы? Нет же. А. Ф. Кони мог вполне рассчитывать на работу в
адвокатуре, которая принесла бы значительно большее вознаграждение,
нежели оклад председателя окружного суда.

А. Ф. Кони стоял на своем во имя принципа несменяемости судей.
Увольнение председателя столичного суда за неугодный правительству
приговор означало бы, что этот принцип существует только на бумаге. Для
А. Ф. Кони же несменяемость была дорога не сама по себе, а как гарантия
независимости судей, без которой нет подлинного правосудия, нет
справедливости в суде. Председатель окружного суда вступил в бой за
высочайшие, по его убеждению, социальные ценности, до которых, однако,
не было дела царю и его министрам.

Александр II с недоверием относился и к самому Кони, и к инсинуациям
против него. Он не стал увольнять с должности председателя суда одного
из умнейших людей страны, но навсегда сохранил к нему недоброе чувство,
которое унаследовал от него и сын – Александр III. Министерские же
чиновники решили проучить А. Ф. Кони, чтобы ему да и другим впредь
неповадно было игнорировать “высшие виды правительства”.

Одной из первых акций в этом направлении был кассационный протест на
приговор по делу Засулич. Цель его состояла не только в том, чтобы
объявить приговор незаконным и тем самым ослабить его воздействие на умы
и сердца, а также попытаться довести до конца судебную расправу над
Засулич, но и в том, чтобы опорочить А. Ф. Кони как юриста. Протест в
качестве обвинителя подписал К. И. Кессель. Однако приложили к нему руку
и сотрудники министерства. Соответствующей обработке были подвергнуты
сенаторы, рассматривающие дело по протесту.

Кессель указал в протесте семь якобы допущенных А. Ф. Кони
процессуальных нарушений. Сенаторы же, имитируя объективность, шесть из
них признали несущественными, но вот седьмой случай сочли основанием к
отмене приговора. Состояло это “нарушение” в том, что в суде по
ходатайству защиты были допрошены свидетели обстоятельств экзекуции над
Боголюбовым, якобы не относящихся к делу.

Решение, надо отметить, не было единогласным. Так, сенатор В. А.
Арцимович на призыв присоединиться к большинству ответил: “Вы забываете,
что у меня есть дети…” Вечером в заседании Юридического общества К. И.
Кессель, чувствуя себя героем дня, подошел к сенатору профессору Н. С.
Таганцеву, развязно протянул ему руку и спросил: “Что поделываете,
Николай Степанович?” Не приняв руки, Таганцев ответил на всю залу: “Да
вот, был сегодня в Сенате, слушал хамское решение по хамскому
протесту”*(37). Дело, однако, было сделано. В. И. Засулич, скрывшейся за
границу, отмена оправдательного приговора ничем не грозила. А. Ф. Кони
же по предложению министра юстиции соединенное присутствие двух
кассационных департаментов Сената сделало замечание в дисциплинарном
порядке.

Палена это не спасло. В том же 1879 г. он был уволен в отставку – за
небрежное ведение дела Засулич*(38). Однако гонения против А. Ф. Кони
продолжались – уже силами менее значительных деятелей министерства.
Известно, впрочем, что никто не может так донять слона, как мыши.

Чиновники терзали А. Ф. Кони мелочами. Так, один из них, В. К. Плеве
(будущий министр внутренних дел), самовольно распорядился перевести
заседания окружного суда в здание Судебной палаты, чтобы освободить
помещение, временно понадобившееся военному суду. А. Ф. Кони узнал об
этом в случайном разговоре. Ввиду такого наглого вторжения в сферу своей
компетенции он письменно предупредил Плеве, что не позволит пользоваться
этими помещениями без предварительного его согласия и прикажет запереть
дверь в залу, а также объявит в газете, что вследствие самовольного
захвата помещения суда сессия присяжных прерывается впредь до
восстановления законного порядка. Плеве струсил, явился с извинениями и
принес письма министра юстиции, а также генерал-губернатора с просьбами
предоставить зал для слушания.

Другой случай касался библиотеки Министерства юстиции, которую создал
сам А. Ф. Кони. Перейдя на работу в суд, А. Ф. Кони с разрешения
министра Палена брал из библиотеки книги, требующиеся для служебных и
научных занятий. Но после процесса Засулич у него потребовали немедленно
возвратить книги в библиотеку и запретили пользоваться ею впредь как
“постороннему”.

Были неприятности и более чувствительные. По совместительству А. Ф. Кони
преподавал уголовный процесс в Училище правоведения. И вот однажды шеф
училища член императорской фамилии сумасбродный принц Ольденбургский в
отсутствие А. Ф. Кони выступил перед воспитанниками училища с речью, в
которой призвал их быть истинными слугами престола и отечества и не
подражать дурному примеру председателя суда по делу Засулич. А. Ф. Кони
потребовал, чтобы принц публично извинился за эту выходку. Принц на это
не согласился, и А. Ф. Кони ушел из училища.

Тягостное положение сложилось и в самом окружном суде. Когда А. Ф. Кони
представлял к наградам и пособиям своих подчиненных, министерство в
течение трех лет все отклоняло, давая понять всякий раз неугодность
председателя. И среди сотрудников суда сложилась группа людей, неустанно
жаловавшихся, что из-за Кони они лишены наград, что он не имеет в этом
смысле авторитета в министерстве.

Поворот к лучшему наметился, когда сменивший Палена министр Д. Н.
Набоков, преодолев первоначальное предубеждение, внушенное министерскими
чиновниками, из личных наблюдений составил мнение об А. Ф. Кони, оценил
его честность, глубокие знания и горячую преданность делу.

Осенью 1881 г., находясь на лечении за границей, А. Ф. Кони получил
телеграмму министра юстиции с предложением перейти на должность
председателя департамента Петербургской судебной палаты. Выдержав четыре
года осады в окружном суде, А. Ф. Кони мог считать, что с честью отстоял
принцип несменяемости судей. Тем более что речь шла о переводе, при
котором он повышался в должности, по-прежнему оставаясь судьей*(39).

Возвратившись из отпуска, А. Ф. Кони узнал, что его назначили
председателем не уголовного, как он полагал, а гражданского
департамента. Значит, все же вывели из “действующей армии”. Смущало его
и отсутствие опыта работы по гражданским делам. Но министр Д. Н. Набоков
уговорил А. Ф. Кони не отказываться от нового назначения, сославшись, в
частности, на опыт Франции, где принято периодически переводить судей,
которые занимаются рассмотрением уголовных дел, на гражданские дела и,
наоборот, чтобы избежать чрезмерной специализации, содействовать
расширению юридического кругозора. Да и сам А. Ф. Кони чувствовал, что
после четырех лет, проведенных в окружном суде, его натянутые до предела
нервы нуждаются в отдыхе, которого он ожидал от перемены рода занятий,
от успокоительного разбирательства гражданских дел. Впрочем, отдых он
понимал по-своему. Несколько месяцев, работая по пятнадцать –
шестнадцать часов в день, новый председатель департамента штудировал
лекции, учебники, научную литературу, гражданское законодательство и,
наконец, почувствовав себя вполне подготовленным, уверенно стал
рассматривать очень сложные гражданские дела.

В защиту суда присяжных

В тот вечер, когда освобожденная В. И. Засулич оставила здание суда и А.
Ф. Кони собрался уходить, к нему в опустевшем зале подошел член совета
МВД генерал А. И. Деспот-Зенович, поблагодарил за пропуск в суд и
сказал, что день оправдания Засулич считает счастливейшим днем своей
жизни. Кони ответил, что боится, как бы для российского суда присяжных
этот день не стал роковым. В системе Российского самодержавного
государства, где все представители власти, сверху донизу – от столичного
градоначальника до городового – назначались указами царя, приказами
министров и губернаторов, суд присяжных являл собою инородное тело.
Двенадцать отобранных по жребию мужчин, ни от кого не зависящих, никому
не подчиненных, никем не контролируемых, за дверью совещательной комнаты
решали вопрос о виновности или невиновности подсудимого, руководствуясь
только внутренним убеждением, велением своей совести, ни перед кем не
отчитывались в основаниях и мотивах своего решения.

“…Лучшая, благороднейшая, основанная на доверии к народному духу часть
этой реформы”*(40),- писал А. Ф. Кони о суде присяжных, имея в виду его
независимость от чиновничества.

Суд присяжных возможен только в условиях устности и гласности. Чтобы
убедить присяжных в своей правоте, прокурор и адвокат должны были
представлять доказательства, излагать доводы, затрагивающие разум и
чувства. Впервые в казенных российских учреждениях громко звучало живое
слово. Чиновникам довелось услышать в зале судебного заседания такое,
что раньше и во сне не приснилось бы. Так, в упомянутом уже процессе
игуменьи Митрофании представитель гражданских истцов адвокат Ф. Н.
Плевако восклицал, обращаясь к православному духовенству,
идеологическому оплоту монархии: “Выше, выше стройте стены вверенных вам
общин, чтобы миру не было видно дел, которые вы творите под покровом
рясы и обители!..”*(41)

Предвидя возможные издержки независимости и гласности, консервативная
часть “отцов судебной реформы” еще в ходе подготовки проектов нового
законодательства добивалась существенного ограничения компетенции суда
присяжных. Уже в первоначальной (1864 г.) редакции Устава уголовного
судопроизводства дела о государственных преступлениях, т. е.
политические дела, были отнесены к ведению судебных палат и Верховного
уголовного суда, действующих без присяжных заседателей. Но и это
показалось слишком либеральным. Законом от 7 июня 1872 г. рассмотрение
основной массы этих дел было возложено на особое присутствие
Правительствующего Сената. По усмотрению Особого присутствия
разбирательство могло производиться за закрытыми дверями. Время от
времени предпринимались меры к дальнейшим ограничениям сферы действия
судов присяжных.

А. Ф. Кони столкнулся с этим еще в бытность прокурором Петербургского
округа, когда в 1874 г. министерство юстиции очередной раз начало
“хмуриться” на суд присяжных и потребовало от товарищей прокурора
сведения о количестве оправдательных приговоров и их причинах.

Тогда по своему почину А. Ф. Кони организовал эту работу так, чтобы
исключить односторонние субъективные выводы в ущерб институту присяжных.
Со своими сослуживцами он провел несколько заседаний, на которых была
выработана система ответов. При этом считалось необходимым выяснять
причины оправдательных приговоров не в организации суда, а в фактических
обстоятельствах каждого процесса: в характере вменяемого преступления,
во времени, прошедшем с момента его совершения, в степени строгости меры
пресечения и в отношении народного правосознания к уголовному закону,
преследующему данное деяние. Это было подлинно научное исследование. Оно
показало, что оправдательные приговоры, непонятные с формальной
юридической точки зрения, имеют веские причины, коренящиеся в толще
общественных отношений. В тот раз гроза, нависшая над судом присяжных,
прошла мимо.

Оправдание В. И. Засулич вызвало новую волну нападок на суд присяжных.
Пресловутый Катков на страницах печати требовал полного упразднения
этого суда. Последовала команда царя, и в министерстве началась работа.
Напомним, что в это время Пален домогался от А. Ф. Кони прошения об
отставке с должности председателя окружного суда. Догадываясь о
возможных мерах против суда присяжных, Кони сказал Палену:

– Я понимал бы вопрос о моем выходе в отставку в одном только случае…
Можете ли вы поручиться, что этим будет куплена совершенная
неприкосновенность суда присяжных? Что он останется, безусловно,
нетронутым?

– Нет! Нет! – заговорил Пален.- Эти вопросы несовместимые. Государю
угодно привести этот суд в порядок. Нет! Против присяжных необходимы
меры; надо изъять у них эти дела! Это решено!..*(42)

И вскоре, 9 мая 1878 г., по проекту, представленному Паленом и
одобренному Государственным советом, царь подписал закон о “временном”
изменении подсудности уголовных дел. По этому закону дела о
сопротивлении правительственным распоряжениям и неповиновении властям,
явном неуважении к присутственным местам и чиновникам при исполнении
служебных обязанностей, о взломах тюрем, побегах находящихся под стражей
или под надзором, а также о посягательствах на жизнь должностных лиц, о
нанесении им ран – все эти дела были изъяты из ведения суда присяжных и
переданы на рассмотрение судебных палат.

Убийство 1 марта 1881 г. Александра II, рост крестьянских волнений
побудили царское правительство принять 14 августа 1881 г. Положение о
мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия.
В силу этого Положения в местностях, объявленных на “положении усиленной
охраны”, генерал-губернатор, а в иных местностях министр внутренних дел
наделялись властью передавать в военные суды дела о преступлениях, по
своему характеру не являющихся политическими, требовать рассмотрения при
закрытых дверях любого дела, сочтя, что гласное его рассмотрение может
служить “поводом к возбуждению умов и нарушению порядка”.

Реакционерам и этого было недостаточно. К. П. Победоносцев в докладе
Александру III, негодуя на суд присяжных, требовал “отделаться от этого
учреждения, чтобы восстановить значение суда в России”*(43).

Влиятельную поддержку, однако, получило мнение, что полное упразднение
суда присяжных неблагоприятно отразилось бы на международном престиже
России. В результате 7 июля 1889 г. был принят компромиссный закон: суд
присяжных сохранялся, но из его ведения окончательно изымались дела о
многих преступлениях против порядка управления, о должностных
преступлениях, о преступлениях против доходов и имущества казны, о
преступлениях против общественного благоустройства и благочиния, против
прав семейных, а также все дела об убийствах должностных лиц, связанных
с исполнением ими служебных обязанностей, и об иных насильственных
действиях против них.

Во многих случаях присяжные не следовали линии, предлагаемой
государственным обвинителем, и оправдывали подсудимых. В этом
проявлялась независимость “суда улицы”, возможность выразить
правосознание общества.

Между тем в реакционной (охранительной) печати, в дворянских клубах и
министерских апартаментах вновь и вновь возникали разговоры о том, что
присяжные произвольно оправдывают несомненных преступников, подрывают
проведение законной карательной политики.

Надо сказать, корпус присяжных заседателей, огражденный имущественным
цензом и условиями “благонадежности” от проникновения в свою среду
сельских бедняков, пролетариата, а также инакомыслящих, представлял
собою слой законопослушных подданных, отнюдь не революционеров.

Так в чем же дело? Опираясь на многолетний практический опыт, А. Ф. Кони
писал, что “неожиданные” оправдательные приговоры – результат разных
причин, и далеко не все они состоят в заблуждениях присяжных. В иных
случаях газетчик из отрывочных поспешных наблюдений за ходом “громкого
дела” вырабатывает о нем ошибочное мнение, которое, распространяясь в
читающей публике, создает общественное предубеждение. Присяжные же на
основе вдумчивого исследования обстоятельств дела убеждаются в
невиновности подсудимого и оправдывают его.

Принципиальное значение А. Ф. Кони придавал оправдательным приговорам,
вызывающим недоумение и даже возмущение с узкой правовой точки зрения,
но понятным и объяснимым с этических позиций. Отстраненные в силу закона
от решения вопросов о применении уголовного права присяжные выносили
оправдательные приговоры, когда считали справедливым и милосердным
освободить виновного от сурового наказания. В таких случаях, как отмечал
А. Ф. Кони, наделенные нравственным чувством присяжные кладут на одну
чашу весов тяжесть содеянного, а на другую – душевные и физические
страдания, материальную нужду, которые толкнули подсудимого на
преступление; пребывание под стражей, подчас чрезвычайно длительное, до
суда. Присяжные также не могли отрешиться от представления о
развращающем воздействии мест, где осужденные отбывают наказание. В
качестве примера А. Ф. Кони приводил оправдательный приговор по делу
семнадцатилетнего безработного, застигнутого с поличным при взломе шкафа
с провизией, или дело юного “бомбиста”, исключенного из училища за
невзнос платы и упавшего от голодного обморока в доме, куда пришел
грозить свертком газетной бумаги в виде бомбы. В таких ситуациях у
присяжных складывается убеждение, что подсудимый своими страданиями уже
искупил содеянное.

Оправдательный приговор мог выражать и осуждение незаконных,
безнравственных действий потерпевшего, которые и побудили обвиняемого к
насилию, как это было с В. Засулич.

Наряду с этим отмечалась особая склонность присяжных заседателей
выносить оправдательные приговоры по делам о преступлениях против
порядка управления, в которых потерпевшим выступает не живое конкретное
лицо, а совокупность чиновничьих предписаний. Так, 62 процента общего
числа оправдательных приговоров пришлось на дела о нарушениях паспортной
системы. Эта система, созданная исключительно в полицейско-розыскных
целях, опутывала цепями ищущих заработка безземельных крестьян,
препятстсвовала свободному обращению рабочей силы в стране, затрагивая
таким образом и интересы предпринимателей.

С цифрами в руках А. Ф. Кони показал неосновательность мнения, будто суд
присяжных не осуществляет репрессивую политику, систематически оставляет
безнаказанными преступников. Так, если на протяжении ряда лет
обвинительные приговоры окружного суда, вынесенные без присяжных,
составляли 74,5 процента к общему числу приговоров, а обвинительные
приговоры Судебной палаты с участием сословных представителей – 68
процентов, то соответствующий показатель суда присяжных составил лишь
немногим меньше – 65 процентов. И это при том, что присяжным приходилось
рассматривать наиболее сложные и спорные дела*(44).

А. Ф. Кони констатировал и ошибочные решения, иногда принимаемые
присяжными заседателями. Но причины этих ошибок он видел не в
демократических началах деятельности суда присяжных, а в привходящих
обстоятельствах. Опираясь на конкретные факты, А. Ф. Кони отмечал
неудовлетворительный состав, небрежность работы комиссий, изготовляющих
общие списки присяжных заседателей (в списки часто включали лиц, уже
умерших и престарелых, по возрасту не подлежащих вызову в качестве
присяжных, и др.); прекращение выплаты пособий присяжным из крестьян как
компенсации за отвлечение от хозяйственных занятий; безнаказанность
уклонения чиновников и дворян от обязанностей присяжного; формализм в
принесении присяги; не всегда удовлетворительное руководство судебным
процессом со стороны председателя; недостаточная подчас культура
судебных прений.

В то же время А. Ф. Кони опровергал несправедливые упреки суду присяжных
заседателей. Так, утверждениям об их пассивности, малой самодеятельности
он противопоставляет факты, когда после несогласия коронных судей с
обвинительным вердиктом присяжных дело передавалось в новый состав
присяжных, и те снова вопреки мнению коронных судей подтверждали решение
о виновности. Рассматривая десятки тысяч дел, присяжные проявляли
способность установить истину, нередко при крайне сложных, запутанных
обстоятельствах.

Милосердие же, побуждавшее присяжных оправдывать подсудимого, когда,
несомненно, содеянное им преступление вызвано острой нуждой или
бесчеловечностью потерпевшего,- в глазах А. Ф. Кони являлось более
высоким благом, нежели механическое следование букве закона.

А. Ф. Кони не раз отмечал важную роль суда в правовом воспитании
присяжных – представителей народных масс: “Люди, оторванные на время от
своих обыденных и часто совершенно бесцветных занятий и соединенные у
одного общего, глубокого по назначению и по налагаемой им нравственной
ответственности дела, уносят с собой, растекаясь по своим уголкам, не
только возвышающее сознание исполненного долга общественного служения,
но и облагораживающее воспоминание о внимательном отношении к людям и о
достойном обращении с ними”*(45).

В оправдательных приговорах при бесспорной доказанности обвинения по
делам, затрагивающим интересы самодержавного государства, подобно делу
В. Засулич, А. Ф. Кони находил “драгоценное для политика указание –
указание на глубокое общественное недовольство правительством и
равнодушие к его судьбам”*(46). С сожалением А. Ф. Кони отмечал, что
“именно на эту-то сторону – то близоруко, то умышленно – не обращалось
никакого внимания”*(47).

В иных делах присяжные оправдывали подсудимого, выявив причины и
условия, которые способствовали совершению преступления. Так, по делу
восемнадцатилетнего письмоносца Алексеева, обвинявшегося в утрате части
вверенной ему корреспонденции, просидевшего восемь месяцев под стражей,
присяжные вынесли оправдательный приговор ввиду того, что Алексеев
физически не в силах был доставить массу писем, приходившуюся на его
долю. Опубликованный вслед за слушанием дела отчет о деятельности
петербургских письмоносцев показал, что нагрузка каждого из них за
последние три года возросла в среднем почти в полтора раза*(48).

Большое значение придавал А. Ф. Кони решениям суда присяжных как
показателям “для законодателя, не замыкающегося в канцелярском
самодовольстве, а чутко прислушивающегося к общественным потребностям и
к требованиям народного правового чувства”*(49). Но где было взяться
такому законодателю? Единственный позитивный пример, который смог
привести А. Ф. Кони, касался упомянутых уже паспортных дел, по которым
присяжные оправдывали подсудимых в двух случаях из трех, отвергая, по
существу, закон. Но реакция правительства была лукавой: уголовная
ответственность за нарушения паспортной системы была не отменена, но
снижена, и в результате, дела об этих нарушениях, перейдя в ведение
других судов, стали неподсудны присяжным. Однако в результате – и то
благо – тяжесть уголовной репрессии уменьшилась*(50).

Участие в рассмотрении дела из двенадцати заседателей, конечно,
увеличивало, материальные издержки. Но они, по мнению А. Ф. Кони, вполне
окупались преимуществом этой формы правосудия. “Дешевый суд дорого стоит
народу” – эти мудрые слова И. Бентама не раз напоминал А. Ф. Кони.

В 1894 г. началось новое наступление на “суд улицы”. Министр юстиции Н.
В. Муравьев в очередном “всеподданнейшем докладе” предложил царю
упразднить основные либерально-демократические институты Реформы 1864
г., прежде всего суд присяжных. Для рассмотрения этих предложений была
образована комиссия, которую сам Муравьев и возглавил. Членом комиссии
был назначен А. Ф. Кони, к тому времени уже обер-прокурор
уголовно-кассационного департамента Сената и сенатор.

В рамках работы этой комиссии было проведено под руководством А. Ф. Кони
совещание старших председателей и прокуроров судебных палат. А. Ф. Кони
произнес убедительную речь в защиту суда присяжных. Большиство
участников совещания (18 из 20) проголосовало за сохранение этого суда.
Свою позицию А. Ф. Кони последовательно отстаивал в заседаниях комиссии
на протяжении пяти лет ее деятельности, а также в печати. В составе
самой комиссии, тенденциозно подобранной Муравьевым, А. Ф. Кони
неоднократно оказывался в меньшинстве, представляя мотивированные особые
мнения. В конечном счете предложения упразднить суд присяжных так и не
воплотились в закон.

Крупный советский ученый профессор И. Д. Перлов писал, что А. Ф. Кони
“решительно отбивал все атаки на суд присяжных”*(51). Я бы сказал: вел
тяжелые арьергардные бои, страдая от потерь, теряя соратников, в
невероятно трудных условиях спасал то, что можно было спасти. И
благодаря этому институт присяжных заседателей, пусть урезанный,
истерзанный, пережил, однако, и царского министра Муравьева, и царский
режим.

Опубликованным 24 ноября 1917 г. первым Декретом Советской власти о суде
все судебные учреждения прежних режимов упразднялись. Пункт 8 Декрета
предусматривал: “Для борьбы против контрреволюционных сил в видах
принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний, а равно для
решения дел о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими
злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и пр. лиц,
учреждаются рабочие и крестьянские революционные трибуналы, в составе
одного председателя и шести очередных заседателей, избираемых
губернскими или городскими Советами Р., С. и Кр. депутатов”*(52).
Вскоре, 19 декабря 1917 г., Народный комиссариат юстиции издал
инструкцию по применению Декрета. В ней, в частности, разъяснялось, что
заседатели избираются на один месяц из общего списка заседателей путем
жеребьевки. В Декрете о суде N 2 от 7 марта 1918 г. институт заседателей
в советском уголовном процессе получил дальнейшее развитие. В нем
предусматривалось участие в судебном разбирательстве по уголовному делу
двенадцати заседателей под председательством одного из постоянных членов
суда. Председательствующий участвовал в совещании заседателей, но лишь с
правом совещательного голоса*(53) (заметим попутно, что в пользу
предоставления председательствующему права давать разъяснения
заседателям в ходе их совещания неоднократно высказывался А. Ф. Кони).

В наше время, когда процесс углубления демократии побуждает к поиску
новых форм государственной и общественной деятельности, полезно
вспомнить о борьбе мнений вокруг суда присяжных заседателей, доводы “за”
и “против” в этой борьбе.

На вершине уголовной юстиции

А. Ф. Кони руководил гражданским департаментом Судебной палаты более
трех лет, когда о нем вспомнили, чтобы назначить обер-прокурором
уголовного кассационного департамента Сената. В дореволюционной России
Сенат был высшим судебным органом, осуществляющим надзор за
деятельностью всех судебных учреждений. В нем рассматривались
кассационные жалобы и протесты на приговоры окружных судов и судебных
палат. В качестве суда первой инстанции Сенат мог рассматривать дела
высших сановников. Из состава Сената формировались особые присутствия
для рассмотрения политических дел. Свое согласие на службу в Сенате А.
Ф. Кони оговорил тем, что его не будут использовать в таких делах.
Обер-прокурор Сената давал заключения об оставлении в силе или об отмене
приговоров, на которые принесены жалобы или протесты. Таким образом, А.
Ф. Кони была предложена одна из высших, если не высшая должность в
системе уголовной юстиции.

Последовали возражения, внушительные и решительные. К. П. Победоносцев
писал царю: “Назначение это произвело бы неприятное впечатление, ибо
всем памятно дело Веры Засулич, а в этом деле Кони был председателем и
выказал крайнее бессилие, а на должности обер-прокурора кассационного
департамента у него будут главные пружины уголовного суда в России”.

Александр III оправдывался перед своим временщиком: “Я протестовал
против этого назначения, но Набоков уверяет, что Кони на теперешнем
месте несменяем, тогда как обер-прокурором при первой же неловкости или
недобросовестности может быть удален со своего места”*(54).

Сам А. Ф. Кони принял новое назначение охотно. От рутинной, однообразной
практики гражданского суда предстояло вернуться к живому слову, к борьбе
за справедливость на самом остром и ответственном направлении.
Обер-прокурором, а затем и сенатором А. Ф. Кони прослужил в уголовном
кассационном департаменте шестнадцать лет – с февраля 1885 по 1900 гг.

Многие дела, рассмотренные в Сенате с участием А. Ф. Кони, вошли в
летопись российского судопроизводства. Одно из них – дело Василия
Протопопова, земского начальника Харьковского уезда, кандидата прав. По
Закону 12 июля 1889 г. мировые суды в сельской местности упразднялись, и
их функции были возложены на земских начальников, возглавлявших
полицейскую службу. А. Ф. Кони не раз критиковал этот закон, указывая,
что соединение в одних руках полицейской службы и суда ведет к
произволу. Его прогноз подтверждался повсеместно. Но случай с
Протопоповым превзошел самые мрачные ожидания. Видимо, это был крайне
распущенный агрессивный психопат. Знакомство с подчиненными после
вступления в должность он начал угрозами “бить морды городовым, если они
не будут отдавать ему честь”. Затем он незаконно арестовал и избил
нескольких крестьян, объявил на сельском сходе, чтобы к нему ни с чем не
обращались, предупредив, что иначе “жалобы будут на морде, а прошение на
задней части тела”. Крестьяне решили, что возвращается крепостное право.
Начались волнения. На подавление их были брошены войска. Среди
участников волнений произведены аресты. Четырнадцать крестьян осуждены к
лишению свободы. Только после этого совет Министерства внутренних дел
постановил предать Протопопова суду. Харьковская судебная палата
приговорила его к увольнению от должности. Но и этот предельно
снисходительный приговор Протопопов обжаловал в Сенате. Он писал, что
приговор разрушает его служебную карьеру, ссылался на молодость и
неопытность.

В своем заключении А. Ф. Кони показал фактическую и юридическую
обоснованность приговора, не оставив тени сомнений в том, что обладатель
звания кандидата прав в действительности оказался “кандидатом
бесправия”*(55). Это было первое дело о должностных преступлениях
земского начальника. Оно привлекло внимание общественности, вызвало
отклики в печати. Комментарии прогрессивных журналистов выходили за
рамки данного процесса. В деле Протопопова видели закономерный результат
антинародной политики администрации. Министерство внутренних дел сделало
свои выводы: ни одного дела против земского начальника после этого уже
возбуждено не было.

Историческое значение имело и дело о так называемом мултанском
жертвоприношении. Одиннадцать крестьян села Старый Мултан, удмуртов по
национальности, были привлечены к уголовной ответственности по обвинению
в убийстве с целью жертвоприношения языческим богам. Полиция, используя
фальсификацию доказательств, пытки, добилась признаний, от которых
обвиняемые затем отказались. Один из них во время расследования умер.
Большое участие в этом деле принял писатель В. Г. Короленко. Он
пригласил в качестве защитника выдающегося адвоката Н. П. Карабчевского,
обратился за разъяснением к ученым этнографам и медикам.

Суд, первый раз рассматривавший дело, троих подсудимых оправдал и
семерых признал виновными. Обвинительный приговор был отменен. При
повторном рассмотрении дела те же семеро вновь были осуждены. И опять по
жалобам защитников дело слушалось в Сенате. Ситуация осложнилась
вмешательством Победоносцева. Виновны или невиновны арестованные – его
не интересовало. Но осуждение их казалось Победоносцеву очередным
торжеством православия над язычниками и он нажимал на все рычаги, чтобы
обвинительный приговор остался в силе. На Победоносцева оглядывался и
министр юстиции. Но А. Ф. Кони действовал без оглядок. Он скрупулезно
проверил дело и выявил ряд допущенных судом серьезных процессуальных
нарушений. Эти нарушения имели общую тенденцию: все они препятствовали
выявлению оправдывающих обстоятельств. Особое внимание сенаторов А. Ф.
Кони обратил на то, что сам факт существования у удмуртов обычая
человеческих жертвоприношений, оспариваемый этнографами и другими
учеными, не получил в материалах дела достоверного подтверждения.
Констатация же такого обычая авторитетным приговором суда означала бы
создание опасного прецедента. Склонив большинство Сената к повторной
отмене приговора, А. Ф. Кони не только оградил подсудимых от незаконного
наказания, но и защитил малую притесняемую народность от домыслов,
приписывающих ей ужасные кровавые обычаи. Дело в третий раз было
рассмотрено судом первой инстанции, который оправдал всех подсудимых.

Одним из проявлений общего кризиса самодержания являлось падение
престижа и влияния государственной православной церкви. Множились и
росли разнообразные секты; учащались случаи высказываний и действий,
подрывающих авторитет церкви и религии; крестьяне прибалтийских
губерний, насильственно обращенные в православие или добровольно в него
вступившие, чтобы избавиться от духовного гнета своих протестантских
пасторов, разочаровывались и возвращались к прежнему вероисповеданию.

Правительство реагировало на это полицейско-судебными преследованиями.
Участились уголовные дела о принадлежности к “вредным” сектам, об
отпадении от православия, о “совращении в ересь”, о кощунстве,
богохульстве и пр.

Убежденный сторонник принципов свободы совести и веротерпимости, А. Ф.
Кони всеми силами противился этим преследованиям. В своих заключениях по
делам о преступлениях против церкви и православной веры он настаивал на
отмене обвинительных приговоров и оставлении в силе приговоров
оправдательных. Где невозможно было добиться полного прекращения дела,
он предлагал изменить квалификацию преступления, чтобы значительно
смягчить наказание. В делах, по службе ему недоступных, А. Ф. Кони
использовал свои связи, чтобы добиться оправдания или смягчения участи
осужденных. Эти дела часто затрагивались в переписке А. Ф. Кони с Л. Н.
Толстым, к которому стекались жалобы со всей Руси.

Так, 5 апреля 1900 г. Кони сообщал: “Я уже писал Вам по делу Ерасова
(крестьянина, осужденного за богохульство. Л. Н. Толстой просил помочь
ему.- А. Л.). Ничего нельзя было сделать. Чаще и чаще приходится мне
терпеть поражение по такого рода делам. Иногда приходишь домой из
заседания совсем с измученным сердцем – и редки случаи радости по поводу
спасения какого-нибудь несчастливца. На днях, впрочем, удалось мне
добиться кассации двух возмутительных дел. Пастор был приговорен к
исключению из службы за то, что допустил к исповеди и причастию девушку,
крещенную в лютеранство родителями, насильственно записанными в
православие… Сенат оправдал пастора, прекратив дело о нем. По другому
делу был осужден раскольник, выбивший кадушку с водою из рук священника,
пришедшего с полицией и понятыми насильственно крестить его внука,
несмотря на протесты и плач лежавшей в постели родительницы. Мы отменили
предание суду. А сколько таких дел не доходит до Сената!”*(56). В другой
раз он мог порадовать Л. Н. Толстого чем-то достигнутым по его просьбам:
“По делу старика Кирюхина есть надежда на исполнение его ходатайства о
возвращении его в Томскую губернию… По делу Чичерина (о богохулении, о
распространении раскола) состоялось определение уголовного кассационного
департамента, которым усмотрены признаки кощунства, наказываемого
гораздо слабее. Дело для нового приговора возвращено в суд”*(57).

В некоторых случаях действия А. Ф. Кони в этом направлении поражают
своим бесстрашием. В конце прошлого века в Прибалтике царские
чиновники-руссификаторы в союзе с православными церковниками развернули
кампанию против протестантских пасторов. Им предъявлялось обвинение в
“совращении в инославие”, предусмотренном статьей 187 Уложения о
наказаниях и влекущем ссылку в Сибирь с лишением всех прав состояния.
“Преступления” этих священников заключались в том, что они по просьбе
родителей, обманным путем обращенных из протестантства в православие,
допускали их детей к конформации и причастию по протестантским обрядам.
Первым по такому обвинению был осужден Рижским окружным судом
престарелый пастор Гримм. Его дело было пробным шаром, за которым должны
были последовать еще 55 подобных дел. В порядке апелляции дело Гримма
рассматривала Петербургская судебная палата. Член Палаты Н. А. Булатов,
посоветовавшись с А. Ф. Кони, убедил Судебную палату признать действия
Гримма подпадающими под статью 193 Уложения. Разница была громадная.
Статья 193 предусматривала за первый случай временное удаление от места
службы, а за второй – лишение сана и отдачу под надзор полиции. Но на
это решение прокурор Судебной палаты А. М. Кузминский принес протест в
Сенат. А. Ф. Кони был ознакомлен с отчетом лифляндского
генерал-губернатора Зиновьева, который, между прочим, сожалел, что столь
важный для ограждения в крае интересов православной церкви приговор
окружного суда по делу пастора Гримма отменен Судебной палатой, и
выражал надежду на отмену этого решения Сенатом по протесту Кузминского.
И за этим последуют другие приговоры по аналогичным делам. Против этого
места в отчете царь синим карандашом написал: “И я надеюсь обратить на
это дело особое внимание министра юстиции”.

А. Ф. Кони направил министру юстиции Н. А. Манасеину письмо, в котором
юридически обосновал правильность решения Судебной палаты. Он также
указал на неизбежные политические последствия превращения пасторов в
мучеников за веру, напомнив, что такие преследования обращают все
симпатии местного населения к преследуемым, а негодование совестливых
людей – к правительству. При этом А. Ф. Кони предупредил, что, несмотря
на резолюцию царя, не даст иного заключения, как об отклонении протеста.

На следующий день А. Ф. Кони был вызван к министру. На вопрос, что
делать, Кони напомнил, что министр вправе поручить дачу заключения по
делу Гримма обер-прокурору общего собрания сенаторов. Дальнейшее течение
разговора Кони описывает следующим образом:

– Да ведь это значит вас обидеть и подорвать ваш авторитет перед
Сенатом,- воскликнул Манасеин.- Вы, пожалуй, после этого не захотите
оставаться обер-прокурором?

– Вероятно,- сказал я.- Но это- единственное средство исполнить волю
государя.

– Нет, нет, я на это не пойду,- нервно сказал Манасеин,- но помогите,
придумайте, что сделать!

– Доложите государю мое письмо.

Манасеин принял этот совет. Но получилось так, что в Гатчину на доклад к
царю он смог попасть только в тот день и почти в те же часы, когда А. Ф.
Кони выступал со своим заключением по делу Гримма в Сенате. После
бурного обсуждения большинство сенаторов стало на точку зрения А. Ф.
Кони. А тем временем в Гатчине царь ознакомился с письмом А. Ф. Кони и
согласился, чтобы дело Гримма было разрешено по закону. Так что на этот
раз обошлось…

По должности обер-прокурора кассационного департамента Сената А. Ф. Кони
обычно не занимался надзором за предварительным следствием. Однако когда
18 октября 1888 г. произошло крушение царского поезда в Борках,
руководство расследованием было возложено на него. И здесь, неустанно
стремясь к истине, пренебрегая какими-либо иными целями, кроме
обеспечения законности, А. Ф. Кони не упустил случая нажить влиятельных
врагов. Он сделал вывод, что главными виновниками катастрофы были
министр путей сообщения Е. Н. Посьет, главный инспектор железных дорог
Российской Империи К. Г. Шернваль и другие крупные железнодорожные
чиновники, а также члены правления акционерного общества, владевшего
железной дорогой. Царь помиловал виновных. Но число недругов в
придворной среде у А. Ф. Кони от этого не убавилось.

Вскоре после избрания в 1900 г. А. Ф. Кони Почетным членом Академии наук
он оставил судебную деятельность. И хотя Кони продолжал государственную
службу сенатором в общем собрании Сената, а с 1907 г. также членом
Государственного совета, он получил возможность уделять больше времени
научно-литературной, а также общественной деятельности. В этот период
выходят в свет новые издания “Судебных речей”, сборник материалов о
жизни и деятельности прогрессивных российских юристов “Отцы и дети
судебной реформы”, первые тома собрания сочинений “На жизненном пути”,
комментированный Устав уголовного судопроизводства. Своими трудами А. Ф.
Кони закладывает основы отечественной судебной психологии. Одним из
первых он обратился к психологической природе следственных и судебных
ошибок, к памяти и вниманию как факторам формирования свидетельских
показаний. Особо значительны разработки А. Ф. Кони в сфере судебной
этики. Выстраданные многолетней судебно-прокурорской работой его
положения о нравственных основах судопроизводства и – шире – уголовной
политики во многом сохраняют теоретическое и практическое значение в
наши дни. К этому направлению примыкает и историко-биографический очерк
А. Ф. Кони о великом человеколюбце XIX в. московском тюремном враче
Федоре Петровиче Гаазе. Кроме того, А. Ф. Кони преподает уголовное
судопроизводство в Александровском лицее и читает курс публичных лекций
в Петербургском народном университете (Тенишевских курсах). Не
прекращалось активное участие в законопроектной работе Государственного
совета, где А. Ф. Кони энергично, хотя часто безуспешно, отстаивал
гуманные и демократические предложения. Он выступал за распространение
условного досрочного освобождения на политических заключенных, за
предоставление женщинам равных прав с мужчинами на получение наследства,
на занятие адвокатурой и др.

* * *

После Октябрьской революции А. Ф. Кони остался вне государственной
службы. Он был стар. Принять новый общественный строй с невиданным
доселе политическим режимом, приспособиться к скудному, нередко
голодному, холодному быту в разоренной стране было трудно. Его звали за
рубеж под предлогом лечения, в котором он действительно нуждался. И
власти не препятствовали выезду. А. Ф. Кони, однако, отклонил эти
приглашения и остался на родине.

С энтузиазмом писал А. Ф. Кони Н. Н. Полянскому в сентябре 1919 г. о
своей педагогической деятельности: “Последней и я отдался всемерно.
Читаю в Институте живого слова (очень интересное и своеобразное
учреждение) курс “прикладной этики” и курс “истории и теории искусства
речи” (6 лекций в неделю); в Университете – “уголовное судопроизводство”
(4 лекции в неделю), или, по новой терминологии, “судебную деятельность
государства”; в “Железнодорожном университете” (есть и такой) – 2 лекции
“этики общежития”; кроме того, читаю серию лекций… в Музее города и
выступаю иногда публично с благотворительными целями. Так, еще вчера
читал я, в пользу бедствующих писателей, о Достоевском. Наконец, в
Институте живого слова по воскресным дням я устраиваю практические
занятия в ораторских упражнениях по судебным и политическим вопросам,
причем обнаруживаются недюжинные молодые таланты. Меня эти занятия очень
увлекают, а отношение ко мне молодежи очень трогает.

И какая страшная ирония судьбы: 54 года назад я был оставлен Московским
университетом по кафедре уголовного права. Обстоятельства заставили уйти
с этой дороги и прослужить, трудно и настойчиво, не сходя с судейского
пути, 53 года – и вот судьба меня возвращает на кафедру!.. Трудно
предугадывать будущее, но профессура так меня захватила, что я даже не
хотел бы вернуться в судебную деятельность”*(58). И это – на восьмом
десятке, в годы гражданской войны и разрухи, в голодном и холодном
Петрограде, да еще с тяжелой хромотой – последствием давнего перелома
ноги, когда доводилось из конца в конец города плестись на костыльках.

Деятельность А. Ф. Кони в тот период была подлинным подвигом во имя
любви к своему народу. В январе 1924 г. Академия наук торжественным
заседанием отметила 80-летие А. Ф. Кони. В ознаменование этого события
был издан юбилейный сборник. И перешагнув в девятый десяток, А. Ф. Кони
неустанно продолжал литературную и просвещенческую деятельность: готовил
к публикации свои уникальные воспоминания, выступал с лекциями.

Весной 1927 г., читая лекцию в холодной, неотапливаемой аудитории, А. Ф.
Кони простудился и заболел воспалением легких. Вылечить его уже не
смогли. 17 сентября 1927 г. Анатолия Федоровича Кони не стало.

Труды А. Ф. Кони и сегодня служат делу укрепления законности, развития
правовой культуры, охраны прав личности.

А.М.Ларин

Юридические статьи. Заметки. Сообщения

История развития уголовно-процессуального законодательства в России*(59)

Законы о судопроизводстве уголовном, помимо своего значения как ряда
действующих правил об отправлении уголовного правосудия, имеют значение
историческое, политическое и этическое. Историческое – в смысле
показателя путей и степени развития народа к восприятию господствующих
форм и обрядов уголовного процесса и усвоению себе связанных с ними
учреждений; политическое – в смысле обеспечения личных прав и свободы и
степени ограничения самовластия органов правосудия и произвола в
способах отправления последнего; этическое – в смысле развития
правосознания народа и проникновения в процессуальные правила
нравственных начал. С этих точек зрения особенного внимания заслуживает
та роль, которую играет в выработке приговора внутреннее убеждение
носителей судебной власти. Ближайшее знакомство с историческим развитием
процесса показывает, что, имея задачею быть живым выразителем
правосудия, судья не всегда, однако, принимал одинаковое участие в
исследовании истины и роль, которая отводилась его внутреннему убеждению
как основанию приговора, не была однородна в разные исторические
периоды. Народный суд гелиастов под председательством архонта в Древней
Греции, присяжные судьи (judices jurati) под руководством претора в Риме
до IV века до Р. Х. и франко-германский суд лучших людей, созываемый
вождем мархии, являются представителями чисто обвинительного начала и
решают судебный спор лишь по тем доказательствам, которые представлены
истцом – обвинителем и ответчиком – обвиняемым. К доказательствам
греческого и римского процессов – задержанию с поличным, собственному
признанию и показаниям свидетелей – эпоха leges barbarorum*(60)
присоединяет свои, выдвигая на первый план очистительную присягу
подсудимого и поручителей за него из свободного сословия, с заменою ее
ордалией, т. е. испытанием огнем, водою и железом. Феодальная система
передает суд в руки сеньора, патримониального владельца, по уполномочию
которого его заместитель (во Франции – бальи) судит обвиняемого при
сотрудничестве определенного числа равных последнему по званию людей.
Процесс остается тем же, но в числе доказательств преобладает судебный
поединок, получающий особенное развитие в XI и XII столетиях и почти
совершенно упраздняющий свидетельские показания. Так совершается
постепенный переход от свободы внутреннего убеждения – при ограниченном
круге доказательств – древнего народного суда к внешней задаче суда
феодального, которая характеризуется отсутствием или, вернее,
ненадобностью внутреннего убеждения в виновности или невиновности
подсудимого. Вместо суда человеческого этот вопрос решает суд Божий,
выражающийся в наличности или отсутствии несомненных признаков
виновности, состоящих в следах ожогов, в победе противника во время поля
и т. д. Определяя, на чьей стороне истина, суд не исследует вины и не
основывает своего приговора на сопоставлении и взвешивании внутренней
силы доказательств: поличное, ордалия, поединок и даже собственное
сознание такой работы по тогдашнему взгляду вовсе не требуют. Сплочение
государств в одно целое и торжество монархического единства над
феодальною раздробленностью объединяют суд, сосредоточивая его в руках
специальных судей, назначаемых от короны. Их роль изменяется. Подобно
служителям церкви, имевшим свой особый инквизиционный процесс, коронные
судьи начинают разыскивать доказательства преступления и доискиваться
виновности подсудимого. Под влиянием церкви, которая все более и более
сливается с государством, устраняются кровавые доказательства. Исчезают
всякие следы ордалий, не назначается более судебных поединков. Но
связанное с формальной проповедью мира и человеколюбия влияние церкви на
светский суд привело к обратному результату, усвоив этому суду приемы и
обстановку своих исследований. Очищенная церковью от воззрений
феодального времени, система доказательств сосредоточилась на показаниях
– и прежде и главнее всего, на собственном сознании и оговоре. Это
сознание надо добыть во что бы то ни стало – не убеждением, так страхом,
не страхом, так мукою. Средством для этого является пытка.
Употреблявшаяся в античном мире и в феодальную эпоху очень редко и лишь
относительно рабов и несвободных, пытка становится универсальным
средством для выяснения истины. Судья допытывается правды и считает за
нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст обвиняемого,
которому жмут тисками голени и пальцы на руках, выворачивают суставы,
жгут бока и подошвы, в которого вливают неимоверное количество воды.
Этого нельзя делать всенародно – и суд уходит в подземелье, в застенок.
Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с
судорожными рыданиями или прерывающимся, умирающим шепотом. Отсюда –
отсутствие очевидно бесполезной защиты, безгласность, письменность и
канцелярская тайна. Очевидно, что и тут внутреннему убеждению очень мало
места. Если только есть убеждение, что пытка – спасительное средство для
получения истины, а в этом горячо убеждены, в лице выдающихся юристов,
все судьи того времени, то решает дело физическая выносливость
подсудимого. Это время можно назвать временем предвзятости судейского
убеждения. Человечество, однако, движется вперед и к концу своего свыше
трехвекового господства пытка сначала регулируется и сокращается и,
наконец, исчезает с мрачных процессуальных страниц. Развивавшаяся рядом
с нею система формальных, предустановленных доказательств заменяет ее и
господствует повсюду, более или менее неограниченно, до введения суда
присяжных. Эта система дает в руки суда готовый рецепт, где установлены
заранее виды и дозы доказательных средств, необходимых для излечения
подсудимого от недуга, называемого преступлением. Задача сводится к
механическому сложению и вычитанию доказательств, вес и взаимная сила
которых заранее определены, причем даже и для сомнения есть
определенные, формальные правила. Хотя при господстве розыскного,
следственного процесса судебная власть сама собирает доказательства, но,
собрав их, она не дает суду права свободно сопоставлять и сравнивать их,
руководясь внутренним убеждением, а указывает ему для этого готовое
непреложное мерило. Время господства системы формальных доказательств
может быть поэтому названо временем связанности внутреннего убеждения
суда.

Новое время дает, наконец, надлежащую свободу убеждению судьи, возвращая
его в положение античного судьи, но обставляя его личность и
деятельность условиями и требованиями, которые обеспечивают, по мере
возможности, правильность отправления правосудия. Розыск доказательств,
в самом широком смысле слова, производит судья, вооруженный опытом и
знанием, и свою работу передает другим судьям, которые ее уже оценивают,
присутствуя при совокупной работе сторон по разработке этих
доказательств. При этом следственно-обвинительном производстве вывод о
виновности является результатом сложной внутренней работы суда, не
стесненного в определении силы доказательств ничем, кроме указаний
разума и голоса совести. Притом, по важнейшим делам судебная власть
зовет к себе в помощь общество, в лице присяжных заседателей, и говорит
этому обществу: “Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело
человека, ставимого мною на твой суд,- теперь скажи свое слово
самообороны или укажи мне, что, ограждая тебя, я ошибалась в его
виновности”.

Наш старый уголовный суд, решительная отмена которого была возвещена
Уставом уголовного судопроизводства, являясь выразителем системы
связанности внутреннего убеждения, представлял в законодательном своем
начертании и в практическом осуществлении безотрадную картину,
оправдывавшую негодующие слова Хомякова о том, “что Россия в судах черна
неправдой черной”. Законной опорой этого суда являлась вторая часть XV
тома Свода законов – бессвязное собрание самых разнородных и
разновременных постановлений, механически сливавших воедино статьи
Уложения царя Алексея Михайловича, указы Петра и, как выразился в 1835
году Государственный совет, “виды правительства”, обнародованные в 1784,
1796-1809 и 1823 годах. Этот суд существовал для немногих и за немногое.
Лишь крайние нарушения условий общежития, в которых предписания закона
сливались с велениями заповедей, да и то не всех, влекли за собой общий
для всех суд. Все остальное для целой массы населения разбиралось
специальными сословными и ведомственными судами, границы подсудности
которых далеко не всегда были ясны. В особенности широкое применение
имел суд чинов полиции и помещиков, при котором понятие о судебном
разбирательстве неизбежно переходило в понятие о расправе. Лишь при
совершении крепостными важнейших преступных деяний, влекущих лишение
всех прав состояния, владелец “душ” был безусловно обязан обращаться к
общему суду в лице уездного суда и Уголовной палаты. Во всех же
остальных случаях, когда крепостному приписывалась вина против помещика,
его семейства и управляющего, его крестьян и дворовых или даже
посторонних, обратившихся к заступничеству помещика, существовало право
бесконтрольного домашнего суда и взыскания. Если, однако, при этом вина
представлялась особо важной или меры взыскания “домашнего” изобретения
оказывались мало успешными, то провинившиеся отсылались в смирительные
или рабочие дома, а также и в арестантские роты на срок (до 1846 года),
самим владельцем определенный. Если же помещику или (до 1854 года) его
управляющему это наказание казалось слишком малым, то к их услугам было
право отдачи несовершеннолетних крестьян в кантонисты, а более взрослых
в рекруты или препровождение их “в распоряжение губернского правления”,
которое, “не входя ни в какое розыскание о причинах негодования
помещика”, ссылало представленного в Сибирь в сопровождение жены и
детей, не достигших “мальчики – пяти лет, а девочки – десяти лет”.
Ближайшую к городскому населению инстанцию суда представлял собою по
большей части квартальный надзиратель и его непосредственное начальство.
Ими учинялось разбирательство по маловажным делам. Общие суды считались
коллегиальными, но сам закон допускал такой состав присутствия (в
магистратах и ратушах), в котором все судьи были неграмотные, и возлагал
на секретаря изложение решения таких судей. В действительности дела
почти никогда не докладывались даже и в уездных судах, где большая часть
членов были малограмотные или вовсе неграмотные. В судах второй степени
дело тоже обыкновенно решалось без доклада, одним товарищем
председателя, единственным членом, назначаемым от правительства,- все
прочие члены, за исключением иногда председателя, только подписывали
заготовленное заранее решение участи подсудимого, совершенно им
неведомого. А между тем закон предоставлял такому суду право определять
наказание по своему усмотрению, не установив ни высшего предела лет
каторжной работы, ни числа ударов кнутом или плетьми. Перо художника и
юмор бытописателя оставили незабвенные образы типических судей того
времени. Гоголь и Иван Аксаков, Салтыков-Щедрин и Горбунов нарисовали
картины отправления правосудия, правдоподобность которых подтверждается
серьезными исследователями и очевидцами, каковы, например, Ровинский,
Стояновский и др. Излишне говорить, что при низком уровне судей и
влиятельном положении секретаря, а также при бесконтрольном усмотрении
органов местной полицейской власти отсутствие при судебном
разбирательстве “корыстных или иных личных видов” составляло скорее
исключение, чем общее правило. Недаром один из описателей деятельности
квартального надзирателя, которого московские обыватели обыкновенно
называли Комиссаром, приводил слова будто бы подлинной, но во всяком
случае характерной, рукописи: “Не Бог сотвори Комиссара, но бес начерта
его на песце и вложи в него душу злонравную, исполненную всякие скверны,
воеже прицеплятися и обирати всякую душу христианскую”. И высший суд –
Сенат – тоже не был богат людьми просвещенными и, в особенности,
получившими юридическое образование. При господстве канцелярии
знаменитая “практическая опытность” в делах, т. е. рутинная и в то же
время изворотливая техника, облеченная в отяготительное многословие,
заменяла собою правильные понятия о духе и целях закона. Так, например,
в начале сороковых годов в семи петербургских департаментах
Правительствующего Сената оказалось всего шесть человек, получивших
высшее образование. Главная пружина деятельности общих судов –
секретарь, от которого в огромном большинстве случаев зависел исход
дела, отличался нередко от “начертанного бесом” Комиссара лишь большим
внешним достоинством манер да навыком в законах и умелою “готовностью
подбирать их масть к масти”, о чем ему укорительно, но бессильно
напоминал указ Петра Великого, вставленный в зерцало. Поэтому в старом
суде торжествовало, в руках приказных людей, своеобразное правосудие,
среди органов которого подчас власть без образования затопляла собою
небольшие островки образования без власти. Вследствие этого слова
коронационной эктении “яко суды Его не мздоимны и не лицеприятны
сохрани!” являлись не мольбою об устранении возможности, а воплем пред
подавляющею действительностью.

Канцелярская тайна, бесчисленные отписки и допускаемая самим законом
плодовитость в возбуждении частных производств, возвращавших дело почти
что к его первоисточнику, были атрибутами уголовного производства и
влекли за собою медленность и волокиту, достигавшие иногда поразительных
размеров. Достаточно указать хотя бы на дело о краже из московского
уездного казначейства медной монеты на 115 тыс. руб., возникшее в 1844
году и оконченное лишь в 1865 году, т. е. через 21 год.

Материалом для суда такого устройства и состава служило следствие,
производимое полицией. Безотчетный произвол, легкомысленное лишение
свободы, напрасное производство обысков, отсутствие ясного сознания о
действительном составе преступления, неумелость и нередко желание
“покормиться”, “выслужиться” или “отличиться” были характерными
признаками производства таких следствий, причем ввиду того, что
собственное признание обвиняемого считалось законом “за лучшее
доказательство всего света”, бывали случаи добывания его истязаниями и
приемами замаскированной пытки. Следственное производство поступало
затем в суд и подлежало рассмотрению и разрешению в строгих и узких
рамках правил о формальных доказательствах, в силу которых закон
требовал от судьи признания виновности лишь при совершенных
доказательствах. По отношению к главному из доказательств вообще – к
показаниям свидетелей – было принято законом, что они по отношению к
установляемому ими обстоятельству не имеют силы совершенных
доказательств, если не даны под присягой и притом двумя свидетелями,
буде только один из последних не мать или отец, показывающие против
своих детей. Когда судья встречался с искренним и правдивым показанием,
закон говорил ему, что оно не идет в счет, если свидетель признан по
суду “явным прелюбодеем” или “портившим тайно межевые знаки” или
оказывается иностранцем, “поведение которого неизвестно” и вследствие
этих своих “качеств” не может быть допущен до присяги. Но и по отношению
к показаниям, данным под присягою, закон предписывал давать предпочтение
показанию знатного пред незнатным, духовного пред светским, мужчины пред
женщиной, ученого пред неумным. Если, наконец, судья находил, что,
несмотря на отсутствие совершенных доказательств, есть ряд улик, которые
приводят к несомненному убеждению в виновности подсудимого, совершившего
мрачное дело и ловко спрятавшего особенно выдающиеся концы в воду, то
секретарь имел право представить ему “с должной благопристойностью” о
том, что его рассуждения не согласны с законами и что подсудимого
необходимо оставить только в подозрении или дать ему для очищения
подозрения возможность принести присягу. Эта система, связывая убеждение
судьи и внося в его работу элемент бездушного механизма, создавала
уголовный суд, бессильный в ряде случаев покарать действительно
виновного, но достаточно могущественный, чтобы разбить личную жизнь
человека слиянием бесконтрольного возбуждения преследования воедино с
преданием суду и оставлением невиновного в подозрении, что заставляло
его болезненно переживать стыд, который ни разъяснить, ни сбросить с
себя нельзя. Под ее покровом вершились иногда уголовные дела, содержание
которых и теперь, по прошествии многих лет, волнует при знакомстве с
ними и оскорбляет чувство справедливости. Она предоставляла судье лишь
одну возможность, при отсутствии собственного признания подсудимого и
двух присяжных свидетелей, оставлять виновного в сильном подозрении в
тех случаях, когда подсовываемый секретарем приговор об освобождении
обвиняемого от суда и следствия смущал совесть, связанную
формальностями.

Пересмотр состоявших приговоров, значительная часть которых подлежала
утверждению начальника губернии, совершался в двойном порядке:
апелляционном – для дел меньшей важности, но подсудных общим судам, и
ревизионном – для дел, связанных с лишением всех прав состояния или с
потерею всех особенных прав и преимуществ. В апелляционном порядке дело
могло и даже должно было тянуться многие годы, так как, докатившись,
наконец, до Сената, оно из департамента, за разногласием, переходило в
общее Сената собрание, откуда, при отсутствии двух третей голосов в
пользу того или другого решения, шло в консультацию министерства юстиции
и снова возвращалось в общее собрание, откуда обыкновенно поступало в
Государственный совет со всею сложной старой организацией последнего. В
порядке ревизионном дела о подсудимых, не изъятых от телесных наказаний,
поступали, в силу закона, независимо от жалоб, на окончательное решение
Уголовной палаты, а о лицах высших сословий, приговоренных уголовными
палатами, – в Сенат, где следовали общеустановленным ходом производства.
Для ограждения “прочности правосудия” существовала ст. 116 второй части
XV тома Свода законов, разъясненная в 1835 году Государственным советом
в том смысле, что уголовный арестант на приговор, по коему он понес
наказание и отправлен в ссылку, может приносить жалобу установленным в
законах порядком не прежде, как по достижении места каторжной работы или
поселения, которое по окончательному распоряжению для него
предназначено. Понесение наказания, на которое предоставлялось приносить
жалобу лишь с места назначения, доходило, независимо от лишения прав
состояния и обращения в каторжные работы, до ста ударов плетьми через
палачей с наложением клейм, которых, конечно, никакое дальнейшее
признание невиновности осужденного вытравить уже было не в состоянии.

Таковы были условия отправления уголовного правосудия, обрекавшие
население на судебную волокиту по множеству инстанций и представлявшие
полное смешение административной и судебной властей. Произвольно и
случайно, без законного повода начатое следствие обыкновенно влекло за
собою по отношению к лицам непривилегированным лишение свободы в
помещениях, чуждых элементарным условиям правильного тюремного
устройства. А затем над привлеченным начинал громоздиться ворох
неведомых ему протоколов следствия, и до конца суда, производимого в
канцелярской тайне, без непосредственного знакомства не только со
свидетелями по делу, но и с самим подсудимым, он не знал об ожидавшей
его участи. Эта участь решалась приговором связанных в своем суждении
судей, не имевших ни права, ни возможности доискиваться в деле не
приказной, а доступной вообще человеческому пониманию правды. Вопиющие
недостатки такого порядка вещей долгое время не привлекали к себе
внимание законодателя и мало интересовали науку, которая, брезгливо
отворачиваясь от действительности, уходила в глубь веков, изощряясь в
исследованиях о кунах и вирах по “Русской Правде” или раболепно пела
дифирамбы нашему судопроизводству. Так, до работ комиссии под
председательством графа Блудова в половине пятидесятых годов, было лишь
две попытки улучшения уголовного процесса – в 1826 году в записке
статс-секретаря Балугьянского и в 1836 году – в записке Дашкова, причем
обе записки по надлежащем рассмотрении были одобрены и… сданы в архив.
В автобиографической записке к столетию Московского университета
профессор, читавший уголовное судопроизводство, заявлял, что главною
задачею своего преподавания с 1838 по 1855 год он полагал утверждение в
своих слушателях глубокого уважения к отечественным постановлениям по
преподаваемому им предмету. Не существовало и руководств для
производства следственных действий, кроме изданного в 1833 году
приставом уголовных дел при Московской уголовной палате Орловым “Опыта
краткого руководства для произведения следствий”. Эпиграф этой книги: “В
чем застану – в том и сужду” и вступление: “Уголовные законы наши,
определяя преступление и присуждая к наказанию за оное в духе
человеколюбия, соединенного с истинною справедливостью, предписывают
лишь некоторые различия относительно лица и состояния преступника” –
достаточно характеризуют содержание ее и степень критического анализа
существующих постановлений. Когда же Н. И. Стояновский в 1850 году
приготовил к печати “Практическое руководство к русскому уголовному
судопроизводству”, то он встретил неожиданные затруднения: цензор нашел
эту книгу излишнею, объяснив автору, что если в его руководстве
приведено то, что изложено в Своде законов, то к чему оно? – а если в
нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а следовательно,
и не нужно…

Вторая половина пятидесятых годов, совпавшая с новым царствованием,
ознаменовалась особым пробуждением и подъемом общественных надежд и
государственного творчества. То, что в течение долгих лет считалось злом
неизбежным, стало чувствоваться как зло невыносимое. Явилась потребность
от платонических сожалений и юмористических изображений перейти к
уничтожению фактических оснований для этого в действительности и к
созданию нового порядка вещей, соответствующего требованиям настоящего
правосудия. Удовлетворения этой потребности в одинаковой мере жаждал ум
мыслящих людей, отвращавшийся от архаической картины судебного
устройства, жаждало и сердце, не могшее мириться с систематическим
забвением о правде, отданной на жертву бездушным хитросплетениям,
связанным с этим устройством. Великое дело освобождения крестьян от
крепостной зависимости неизбежно должно было повлечь за собою реформу
суда, городского и земского устройства и общую воинскую повинность.
Ближайшим к нему звеном в этой цепи великих реформ стояло преобразование
суда. Оно должно было свершиться всецело, без полумер и компромиссов,
предлагаемых осторожными и боязливыми искателями золотой середины. К
таким принадлежал, в свое время, занимавший высокое официальное
положение и приобретший почти непререкаемый авторитет в делах
законодательства граф Блудов, составивший в начале пятидесятых годов
проект, своеобразно выражавший его взгляды на условия и границы судебной
реформы, в чем она могла касаться уголовного процесса. Исходя из мысли,
что внезапное введение нового судебного устройства без предварительного
к тому приготовления легко может повести к весьма нежелательным
результатам, граф Блудов заявлял себя поборником следственного начала и,
относясь скептически к началу обвинительному, предлагал улучшить
существующее судопроизводство введением одиннадцати правил, “имеющих
целью как ограждение подсудимых от напрасных притеснений, так и
доставление им действительных и надежных средств законной защиты”.
Правила эти сводились, главным образом, к улучшению учреждения
“депутатов” при следствии; к установлению права отвода свидетелей; к
сообщению обвиняемому материала, собранного против него по следствию, с
окончательным допросом его в присутствии родственников, знакомых, друзей
или одного из состоящих при суде присяжных поверенных; к допущению
подсудимого не только присутствовать при докладе дела, совершаемого с
некоторою публичностью, но и, защищаясь письменно через присяжных
поверенных, лично выслушивать объявления приговора с правом подавать
против него отзывы и дополнительные объяснения. Дух времени,
могущественно расширявший в первые годы царствования императора
Александра II законодательные и правовые горизонты, повлиял, однако, и
на престарелого главу второго отделения собственной Его Величества
канцелярии, и в течение 1860 и 1861 годов в Государственный совет был
внесен составленный в этом отделении, при деятельном участии С. И.
Зарудного и под его влиянием, проект Устава уголовного судопроизводства,
сопровождаемый весьма ценной объяснительной запиской графа Блудова.
Намеченный в ней решительный разрыв со старым был сочувственно встречен
Государственным советом, и 29 сентября 1859 г. были обнародованы
Основные положения новых начал уголовного судопроизводства. В них было
твердо проведено отделение власти судебной от административной,
отвергнуто оставление в подозрении, провозглашена публичность судебных
заседаний, ограничено число инстанций двумя, разграничена деятельность
полиции по дознанию и судебного следователя по производству следствия,
введена определенная градация мер пресечения, установлен обряд предания
суду, найдены необходимыми судебные прения, причем прокурору придано
значение представителей особой обвинительной власти, отделенной от
судебной, намечен кассационный порядок обжалования взамен ревизионного
и, наконец, найдено допустимым, желательным и целесообразным введение у
нас присяжных.

Соображения, приведшие к Основным положениям, были результатом долгих
словесных прений и особой законодательной полемики, развившейся под
влиянием ряда записок, поступавших от судебных деятелей, “совлекших с
себя ветхого Адама” и стремившихся содействовать своим опытом и
практическими соображениями судебному обновлению России. Некоторые из
этих записок представляли целые трактаты, не утратившие своего значения
и до настоящего времени. Были между ними и своего рода курьезы, вроде,
например, предположений обязать присяжных заседателей составлять
письменное мотивированное решение или предложения установить особую
плату на билеты в публичные заседания суда в пользу богоугодных
заведений. Но в общем записки эти свидетельствовали о пробуждении
правового чувства и юридической мысли. Составители Основных положений,
как и вообще “отцы Судебных уставов”, распадались на четыре главные
группы. Первую составляли чистые теоретики, вносившие в свои предложения
строго логические выводы, построенные на отвлеченных
политико-юридических принципах; ко второй принадлежали подражатели,
стремившиеся, без серьезной критики, перенести на нашу почву целиком
западноевропейские порядки, предлагая преимущественно французские
образцы с большею или меньшею примесью английских судебных обычаев.
Представителями третьей группы были люди, не решавшиеся сразу оторваться
от существующих уже учреждений и приемов судопроизводства и желавшие
медленного, осторожного и постепенного перехода от старого к новому.
Наконец, четвертая группа заключала в себе практических судебных
деятелей, желавших полного обновления старого судебного строя, для
разрыва с которым они черпали основания не из теоретических соображений
или слепой подражательности, но из знания русской жизни в ее
судебно-бытовых проявлениях и из доверия к умственным и нравственным
силам народа, способного к восприятию новых начал судопроизводства.

Надо, впрочем, заметить, что главнейшие принципиальные вопросы не
возбуждали резких разногласий. Освобождение суда от вмешательства
администрации, введение судебного состязания, расширение и улучшение уже
действовавшего с 1860 года Наказа судебным следователям, устранение
медленности путем сокращения судебных инстанций – объединяли во взглядах
большинство деятелей, привлеченных к судебной реформе. Разногласия
касались подробностей и разности надежд на практический успех того или
другого преобразования. Но был вопрос, резко разделивший созидателей
Судебных уставов на два лагеря в период составления Основных положений.
Это был суд присяжных. Главным противником его был граф Блудов и вместе
с ним некоторые из представителей бюрократической России, для которых
самая идея о суде присяжных, намеков на который нельзя было найти ни в
Своде, ни даже в Полном собрании законов и введение которого в Западной
Европе совпадало с периодами больших политических потрясений, должна
была представляться беспочвенным и опасным новшеством. Граф Блудов
сознавал неизбежную альтернативу между судом по предустановленным
доказательствам и судом присяжных, но и обвинительное начало, и эта
форма суда казались ему преждевременными. “Надлежит ли,- спрашивал граф
Блудов,- для отвращения недостатков действующего суда прямо перейти к
принятой в западных государствах системе обвинительной или, по крайней
мере, следственно-обвинительной? Сколь ни желательно было бы
воспользоваться вдруг всеми усовершенствованиями, до которых другие
народы дошли путем долговременных постепенных преобразований, однако ж
прежде, нежели решиться на какое-либо коренное изменение, должно
тщательно обозреть и взвесить имеющиеся к тому средства, дабы,
предприняв слишком много, не повредить делу. Несмотря на все
преимущества обвинительной системы, она до такой степени различествует
от существующего ныне порядка, что внезапное введение оной, без
предварительного к нему приготовления, и в народе, и в самых
правительственных установлениях легко может, вместо усовершенствований
сей части, повести к столкновениям, запутанности и удалить нас от
желанной цели”. Из этих слов выясняется взгляд Блудова на суд присяжных.
“В настоящее время, – писал он в своей записке, – едва ли полезно
установлять у нас суд через присяжных. Легко себе представить действие
такого суда, когда большая часть нашего народа не имеет еще не только
юридического, но даже самого первоначального образования, когда понятия
о праве, обязанностях и законе до того не развиты и нелепы, что
нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность,
признается многими самым обыкновенным делом, иные преступления
удальством, а преступники – только несчастными. Допущение таких людей к
решению важного, иногда чрезвычайно трудного вопроса о вине или
невинности подсудимого угрожает не одними неудобствами, но едва ли и не
прямым беззаконием. Конечно, могут сказать, что для получения убеждения
о вине или невинности подсудимого не нужно особое образование и
достаточно одного здравого смысла. Действительно, здравый смысл иногда
вернее учености; но здравый смысл обыкновенного человека ограничивается
тесным кругом его общественной жизни и ежедневного положения: он редко и
с трудом достигает предметов, выходящих из его круга. Нетрудно заключить
о вине или невинности подсудимого, когда для него есть в виду
положительные, так сказать, осязаемые доказательства и данные; но в
большей части случаев к сему заключению может довести только
внимательное соображение многих обстоятельств и высшая способность к
тонкому анализу и логическим выводам: для него уже одного здравого
смысла далеко недостаточно”. Это мнение Блудова встретило поддержку в
некоторых ученых работах, проникнутых пессимизмом по отношению к
правовому чувству русского народа, между прочим, в публичных лекциях
Спасовича и во мнении авторитетнейших представителей старой судебной
практики. Таким был, между другими, известный сенатор Карниолин-Пинский,
впоследствии первый председатель нашего уголовного кассационного суда.
“Присяжных, присяжных и присяжных! – писал он.- Вот крики, с некоторого
времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих
криках мало смысла, хоть много увлечения и еще более подражания.
Закричал один, как не зареветь другому?! Рассудительные люди не кричат:
они уверены, что все доброе и полезное нас не минует, а блестящего, но
сомнительного хотя бы и не бывало…” Наконец, высказывалось мнение,
стоящее на совсем другой почве и с наименьшею силою направленное против
призвания к делу суда представителей общественной совести. Суд присяжных
– говорили представители этого мнения – есть учреждение политическое и
по своему происхождению и по своему характеру. Он – одно из звеньев в
целой цепи государственных учреждений западного образца, не имеющих
ничего общего с самодержавным строем России. Такой взгляд, по-видимому,
опиравшийся на историю, мог стать могущественным средством в руках
противников суда присяжных, ибо указывал на будущую опасность от
введения этого суда не только для правильного отправления правосудия, но
и для целесообразного устройства и действия всего государственного
организма, построенного на абсолютно монархических началах.

Против всех этих возражений выступили в своих трудах и подготовительных
работах Зарудный (“Общие соображения о составе суда уголовного” и “О
специальных присяжных в Англии, Франции и Италии”), Ровинский (“Записка
об устройстве уголовного суда”) и Буцковский (“Особая записка о суде
присяжных”). Зарудный, указывая, что правосудие в широком смысле требует
не только твердости и непреклонности решений, но и глубокого знания всех
мелочей обыденной жизни, доказывал, что в такой постановке суда нет
ничего противного началам монархического правления. Проследив развитие
суда присяжных в Западной Европе и изменение взглядов на него в науке и
в среде самих правительств, Зарудный настаивал, что эта форма суда не
только представляет лучший судебный метод, но и является прекрасным
средством в руках каждого правительства, независимо от формы правления,
для ограждения себя от нравственной ответственности за ошибки зависимых
от него по службе прямо или косвенно судей, впадающих в рутину и
равнодушие. Опровергая Блудова, Ровинский горячо и образно, на основании
своих личных наблюдений, разъяснял истинный смысл отношения народа к
преступнику как к несчастному, вызываемый отсутствием доверия к
добросовестности полиции, производящей следствие, к правосудию судей,
связанных предустановленными доказательствами, и глубоким состраданием к
человеку, искупающему свою вину годами предварительного заключения,
плетьми, каторгой и ссылкой. “За это сострадание,- писал он,- следовало
бы скорее признать за народом глубокое нравственное достоинство, нежели
обвинять его в недостатке юридического развития”. Он не отрицал
указываемого Блудовым отсутствия или полного неразвития в народе чувства
законности, но признавал, что это печальное явление коренится в том, что
общественное мнение у нас еще совсем не сложилось и самая попытка его
проявления в предшествующее время преследовалась наравне со скопом и
заговором. Необходимо предоставить обществу разбирать и осуждать
поступки своих членов: посредством такого суда правительство сольет свои
интересы с нуждами общества. “Говорят,- писал он,- что введение
присяжных у нас преждевременно, что народу и обществу предстоит прежде
всего юридическое развитие и выработка способности к тонкому анализу и
логическим выводам. Я же, напротив, убежден, что такой суд – гласный и
уважаемый – должен предшествовать всякому юридическому развитию и
общества, и самих судей и что только в нем народ научится правде и
перестанет считать преступление против собственности за самое
обыкновенное дело”. Наконец, и Ровинский и Буцковский указывали, что
само правительство вынуждено устроить рядом со своим формальным коронным
судом суд общественный, предоставив мещанским обществам и другим
податным сословиям разнообразные права по суду над своими порочными
членами и установив в уставе о рекрутской повинности призыв двенадцати
человек из общества, к которому принадлежит членовредитель, для
разрешения вопроса о намерении последнего избежать рекрутства. Вместе с
тем Ровинскийуказывал на господство общественного элемента в только что
учреждаемом для временно обязанных крестьян волостном суде. Со своей
стороны Буцковский, считая, что цель правосудия достигается разделением
между независимыми друг от друга судьями задач определения виновности
подсудимого и назначения ему наказания, утверждал, что эта цель лучше
всего может быть достигнута учреждением суда присяжных. Отделение
вопросов факта и права, не налагая тяжких испытаний на чувство судей
существа дела, дает им возможность руководствоваться исключительно
голосом правды и очевидностью, а судьям, налагающим наказание, даст
возможность спокойно применять законную кару к установленной виновности,
следуя лишь своему долгу и побуждению справедливого человеколюбия. “Если
главная цель уголовного суда есть применение кары к основанной на
здравом суждении оценке действий и побуждений подсудимого, – писал он, –
то надо признать, что наглядная непосредственность суждения во многих
случаях вернее ученых и тонких анализов. А это суждение составляет
принадлежность выборных по жребию из всех слоев общества судей, которые
в качестве присяжных являются лучшими примирителями требований правды с
действительною жизнью”. Историк судебной реформы с глубоким уважением
должен вспомнить эту борьбу мнений, в основе которой лежала сознательная
и твердая вера в то, что только вышедший из рабства русский человек,
призванный в качестве присяжного заседателя, поймет и свою роль, и
великодушно возлагаемые на него надежды. Имена Буцковского, Зарудного и
Ровинского не могут, не должны быть забыты наравне с именами главных
деятелей по выработке Положения 19 февраля 1861 г. – великого князя
Константина Николаевича, Николая Милютина, князя Черкасского и Самарина
и их вдохновительницы великой княгини Елены Павловны. Государственный
совет принял почти все предложения, коренным образом изменявшие наш
уголовный процесс, и умел разделить точку зрения сторонников суда
присяжных.

Основные положения были переданы для разработки в особую редакционную
комиссию под председательством государственного секретаря Буткова,
двинувшего дело быстро, настойчиво и энергично. Поставленная вне
зависимости от какого-либо ведомства, комиссия состояла из наиболее
выдающихся судебных деятелей и ученых-юристов того времени. Уголовное
отделение ее собиралось под председательством Н. А. Буцковского, а одним
из деятельных ее членов был будущий обер-прокурор уголовного
кассационного департамента М. Е. Ковалевский. Оба они были призваны по
введении Судебных уставов а действие положить – первый в своих решениях
и сочинениях, а второй в своих заключениях – практические основы
кассационной деятельности, столь новой тогда и столь необходимой при том
значении, которое приобретали формы и обряды уголовного процесса и
правильное толкование закона при введении суда по внутреннему убеждению
вообще, суда присяжных в особенности. Инженер по месту воспитания,
учитель математики и бухгалтерии Буцковский, перейдя на службу в
министерство юстиции, пытливым умом и с жаждою знаний погрузился в
изучение иностранной юридической литературы и судебных учреждений и тут
с особой ясностью увидел и понял все недостатки нашего уголовного
процесса. Назначенный в начале пятидесятых годов на пост обер-прокурора
одного из московских департаментов Сената, доставшийся ему по праву
необыкновенного трудолюбия и выдающихся способностей, он на себе испытал
косность и отсталость нашего процесса и трудность влития в его мертвящие
формальные берега струи действительного правосудия. Его трудам обязан
Устав уголовного судопроизводства точною, сжатою редакциею своих статей,
почти всецело усвоенною Государственным советом. Принимая оживленное
участие в спорах по выработке тех или других положений нового
процессуального порядка, Буцковский взял на себя роль беспристрастного
историка всех прений и изложил окончательные результаты их в блестяще
составленной объяснительной записке к проекту Устава уголовного
судопроизводства. Эта записка не только представляет замечательный
историко-юридический труд, но и до сих пор не утратила значения и как
превосходное изложение различных точек зрения на сущность процессуальных
приемов и их внутренний смысл. Она служит также показателем светлого
настроения, исполненного доверия к живой восприимчивости и способностям
русского народа, настроения, которым были проникнуты, даже расходясь в
частностях, те, кому выпала счастливая доля работать над судебным
законодательством с верою, что указания на его улучшения действительно
войдут в жизнь, а не прозвучат лишь как vox clamantis in deserto*(61)…
Работам комиссии в особенности содействовал своими записками и мнениями
энергический и подвижный московский губернский прокурор Д. А. Ровинский,
глубокий знаток народной жизни, свойств и вкусов русского человека,
перестрадавший на опыте и в близком соприкосновении все темные стороны
нашего суда, тюремного дела, полицейской “распорядительности” и
генерал-губернаторского “усмотрения”. Он внес в свои работы по судебному
преобразованию не только богатый фактический материал, не только
вдумчивость своего ума и чуткость своего сердца, но и настойчивое
стремление коренным образом обновить и облагородить наш судебный строй,
связав его со всем лучшим, что дало народному быту упразднение
крепостного права.

Уголовное отделение в течение пяти с половиною месяцев имело 89
заседаний и 30 июня 1863 г. окончило свои занятия. В занятиях этих оно
шло шаг за шагом за статьями Основного положения, разрабатывая и
развивая каждую из них в ряде новых постановлений, проникнутых
почерпнутою из нее руководящей идеей. Но был, впрочем, вопрос, который
смущал членов уголовного отделения, несмотря на широту их взглядов. Они
приветствовали упразднение системы предустановленных доказательств и
замену ее внутренним убеждением судей. Однако крутой переход от заранее
измеренных и взвешенных, по раз навсегда данному обязательному рецепту,
доказательств к полному отсутствию каких-либо правил о последних казался
им невозможным. Их смущал этот “прыжок в неизвестность”, могущий,
казалось им, подорвать уверенность в правосудном, в меру человеческого
разумения, решении дел судьями и в особенности присяжными заседателями.
В этом выражался не окончательно пережитый старый взгляд на силу
доказательств, отразившийся в свое время и на ст. 8 Основных положений,
говорившей “о правилах, служащих руководством при определении вины или
невинности подсудимых по внутреннему убеждению судей, основанному на
совокупности обстоятельств, обнаруженных при производстве следствия”. В
комиссии возникли обширные прения и разногласия по вопросу о
необходимости установления таких правил для оценки и определения силы
доказательств. В конце концов все сошлись на том, что вводить эти
правила в Устав уголовного судопроизводства не представляется оснований,
но что, однако, необходимо составить обдуманный свод их, изложенный в
особом Наставлении, которое не стесняло бы совесть судей и присяжных в
оправдании или обвинении подсудимого по внутреннему их убеждению, но
служило бы лишь облегчением для соображения ими обстоятельств дела.
Поэтому, после довольно обостренных прений, уголовным отделением было
выработано такое Наставление, которое должно было быть приложено к
Уставу уголовного судопроизводства и содержать в себе правила о судебных
доказательствах вообще и в частности о доказательствах посредством
осмотра и удостоверения сведущих людей, о доказательствах посредством
свидетелей и посредством улик, о письменных доказательствах и, наконец,
о доказательствах, основанных на признании подсудимого. Государственный
совет отверг, однако, эти правила, признав, что часть их относительно
источника доказательства должна найти себе место в постановлениях,
определяющих условия и порядок производства дел, оценка же силы и
значения доказательств в виде советов, преподаваемых присяжным, должна
составить обязанность председательствующего судьи. Вследствие этого 71
статья Основных положений, говорящая о том, что председатель суда по
окончании прений излагает вкратце существо дела и представленные в
пользу и против обвиняемого доказательства, вылилась в 801 статью Устава
уголовного судопроизводства, на основании которой председатель объясняет
присяжным не только существенные обстоятельства дела и законы,
относящиеся к определению свойства рассматриваемого преступного деяния,
но и общие юридические основания к суждению о силе доказательств,
приведенных против и в защиту подсудимого.

Из вопросов, возникавших в уголовном отделении и вызывавших характерные
по содержанию и по принятому окончательному выводу разномыслия,
наибольшего внимания заслуживают те, которые не были разъяснены в
определенном смысле Основными положениями. Таков был вопрос об
ограждении правильности содержания под стражей, нашедший себе
окончательное разрешение в принятых Государственным советом статьях: 9,
10 и 11 Устава уголовного судопроизводства. Меньшинство членов находило,
что ни судьям, ни прокурорам не может быть предоставлено ни в каком
случае право освобождать арестантов независимо от производства дел о
них. Но большинство было иного взгляда. Оно находило, что всякое
произвольное задержание кого-либо неподлежащею властью, равно и
задержание в частном доме, сарае, подвале и вообще в ином месте, кроме
тех, которые определены для этого по закону, составляет преступное
насилие против личности граждан, почему обязанность пресекать подобное
насилие должна лежать безразлично на каждом судье или лице прокурорского
надзора, имеющем к тому возможность. На возражение, что нет надобности
особо упоминать о пресечении преступного лишения свободы, так как
обязанность такого пресечения лежит не только на всех должностных, но и
на частных лицах, члены большинства отвечали, что “хотя по смыслу
действующих законов на каждом частном лице действительно лежит
обязанность пресекать преступления, но под влиянием различных условий
обязанность эта почти никогда не осуществляется на практике. Всем
известно равнодушие и даже отчуждение нашего общества в деле суда и
полиции; всем известно, как трудно бывает приискать свидетелей
преступления, так как всякий старается избежать неприятности быть
привлеченным к суду и следствию. Если подобное уклонение проявляется в
случаях важных и, так сказать, осязательных преступлений, то его следует
опасаться тем более в случаях неправильного задержания, жестокого по
своему существу, но не столь ужасного по своим внешним признакам. Притом
нельзя не заметить, что под влиянием вековых злоупотреблений задержание
частных лиц вне законного порядка сделалось у нас обыденным явлением, не
возбуждающим ни особенного ропота, ни особенного негодования. До сей
поры правом задержания пользовались не только всякая власть и всякое
начальство, но и частные лица, занимавшие выгодное положение в обществе.
Судебная реформа должна положить предел подобному произволу”. Таков был
затем вопрос о допущении защиты обвиняемых на предварительном следствии
и о допущении гласности при производстве последнего. Комиссия нашла, что
такая гласность представляется самым действительным средством в смысле
ограждения лица, подвершегося преследованию, от злоупотреблений и
увлечений следователя, для явки нередко таких свидетелей, которые
следователю и неизвестны, и, наконец, для устранения несправедливых
нареканий на добросовестных следователей и для предупреждения
возможности голословного отказа подсудимых от сделанного ими признания
преступления. Впрочем, сама комиссия сознавала практические затруднения
и процессуальные неудобства, вызываемые этим предположением, ибо ею же
проектировалось право следователя устранять гласность, когда это
окажется необходимым, лишь отметив о побудительных к тому причинах в
протоколе. Ввиду этого Государственному совету не представлялось
затруднений совершенно устранить гласность при производстве
предварительного следствия, и последующие карательные статьи нашего
Уложения о наказаниях пошли еще дальше, воспретив до судебного
разбирательства оглашение данных, добытых предварительным следствием.
Допущение защиты обвиняемого в принципе было признано в комиссии
необходимым, как одинаково полезное не только для привлеченного, но и
для самого следователя. Но в условиях допущения защитника мнения
разделились. Одни находили, что допущение неограниченного выбора
защитников может вредить успеху следствия, допустив вторжение в него
злоупотреблений со стороны мелких ходатаев, не брезгающих никакими
способами для сокрытия истины ради собственной выгоды. Поэтому
защитниками могли бы быть лишь присяжные поверенные и мировые судьи.
Другие предлагали уполномочить следователей на устранение тех
защитников, которые будут ими признаны недостаточно благонадежными или
навлекут на себя подозрение в противодействии к открытию истины, о чем
должно быть объяснено в особом протоколе. Большинство находило, что
никаких ограничений в выборе защитника и в установлении права
следователя по личному усмотрению, трудно подлежащему проверке,
устранять такового не должно быть и что поэтому обвиняемый, которому при
самом начатии следствия объявляется о его праве иметь защитника, может
выбрать каждое лицо, которому не воспрещено ходатайство по чужим делам.
В подкрепление этого мнения приводилось оригинальное соображение о том,
что в России менее, чем в какой-либо другой стране, можно опасаться
вреда от защиты при следствии, так как и при старом порядке
судопроизводства уже существовали зачатки защиты в виде депутатов от
ведомств или сословий. Депутаты эти могли бы быть столь же опасны, как и
предлагаемые на будущее время защитники, ибо они, как известно,
назначаются далеко не всегда из самых благонадежных людей, однако
практика не видела от них никакого вреда, а для одного из самых
отдаленных краев России, населенного людьми, прошедшими, так сказать,
через огонь и воду, Сибирским комитетом было постановлено, что выбор
депутата в Амурской области представляется тому лицу, интересы которого
он должен защищать. Государственным советом, однако, не было разделено
ни одно из этих трех мнений.

В связи с гласностью при производстве предварительного следствия
находится и вопрос о гласности, т. е. собственно о публичности судебных
заседаний. Признавая эту публичность, согласно с указаниями ст. 7
Основных положений, за коренное начало ноk