Тема
Сохранение быта и традиций через язык и литературу
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
Глава 1. Особенности быта и традиций
1.1 Понятие «быта» и «традиций»
1.2 Проблемы быта и традиций в современной культуре
Глава 2. Сохранение быта через язык и литературу
2.1 Быт и бытие в произведениях литературы 60-90-ых годов
2.2 «Толковый словарь русского языка» – энциклопедия русского народного
быта
Глава 3. Сохранение традиций, как основная форма передачи межпоколенного
опыта, формирования национального характера народа через язык и
литературу
3.1 Традиция как ценность
3.2 О сущности культурной традиции
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ВВЕДЕНИЕ
Мы живём в новом веке, ещё не сделано множества великих открытий,
которые принёс нам век ушедший – двадцатый. Как бы открывая новую
страницу в истории человечества нам дано узнать больше чем знали наши
отцы, деды, прадеды. Они внесли свою долю знаний в колесо прогресса, дав
нам базу для развития, как впоследствии и мы отдадим самое лучшее нашим
детям. Всё в нашей жизни изменяется столь стремительно, что невозможно
предугадать, что же несёт нам век грядущий, какие ещё испытания, и
проблемы ждут нас впереди, что человечество воплотит в реальность, а что
оставит за новым поворотом колеса истории. И всё таки есть ещё в мире
вещи до которых не дотронулась рука прогресса, это самая прекрасное, то,
что создавалось веками, то, что свято хранилось нашими предками и
обегалось дабы поколения грядущие могли оценить, воздать должное и
преумножить, добавив что-то новое – это наша культура. Ведь культура –
это не только прекрасные произведения искусства, это духовная жизнь
общества в целом, достижения науки, искусства, усвоенный в процессе
обучения и восприятия способ поведения, духовный мир личности, уровень
развития чего-либо, совокупность традиций передаваемых норм деятельности
и поведения. С другой стороны эти слова могут вызвать представления о
силе прошлого, стремящейся подчинить себе новое, молодое, задержать ход
развития жизни. Именно так мы иногда представляем смысл этих древних и
мудрых слов, забывая порой, что обычаи и традиции всегда закрепляют то,
что достигнуто в общественной и личной жизни, именно они стабилизируют
общественные отношения, закрепляя то, что было достигнуто веками
поколениями наших предков.
Цель моей работы заключается в раскрытии лишь некоторой части сохранения
традиций и быта человека, а значит и культуры, потому, что именно
человеческое общество создало культуру, созидая опыт накопленный им в
прошествии многих лет.
Глава 1. Особенности быта и традиций
1.1. Понятие «быта» и «традиций»
БЫТ, уклад повседневной жизни, внепроизводственная сфера, включающая как
удовлетворение материальных потребностей людей (в пище, одежде, жилище,
поддержании здоровья), так и освоение духовных благ, культуры, общение,
отдых, развлечения (общественный, национальный, городской, сельский,
семейный, индивидуальный быт). Складывается и изменяется под влиянием
материального производства, общественных отношений, уровня культуры, а
также географических условий и оказывает огромное влияние на другие
стороны жизни людей, на формирование личности.
Быт — это обычное протекание жизни в ее реально-практических формах; быт
— это вещи, которые окружают нас, наши привычки и каждодневное
поведение. Быт окружает нас как воздух, и, как воздух, он заметен нам
только тогда, когда его не хватает или он портится. Мы замечаем
особенности чужого быта, но свой быт для нас неуловим — мы склонны его
считать «просто жизнью», естественной нормой практического бытия. Итак,
быт всегда находится в сфере практики, это мир вещей прежде всего. Как
же он может соприкасаться с миром символов и знаков, составляющих
пространство культуры?
Обращаясь к истории быта, мы легко различаем в ней глубинные формы,
связь которых с идеями, с интеллектуальным, нравственным, духовным
развитием эпохи самоочевидна. Так, представления о дворянской чести или
же придворный этикет, хотя и принадлежат истории быта, но неотделимы и
от истории идей. Но как быть с такими, казалось бы, внешними чертами
времени, как моды, обычаи каждодневной жизни, детали практического
поведения и предметы, в которых оно воплощается? Так ли уж нам важно
знать, как выглядели «Лепажа стволы роковые», из которых Онегин убил
Ленского, или — шире — представлять себе предметный мир Онегина?
Однако выделенные выше два типа бытовых деталей и явлений теснейшим
образом связаны. Мир идей неотделим от мира людей, а идеи — от
каждодневной реальности. Александр Блок писал:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным…1
«Пылинки дальних стран» истории отражаются в сохранившихся для нас
текстах — в том числе и в «текстах на языке быта». Узнавая их и
проникаясь ими, мы постигаем живое прошлое. Отсюда — метод предлагаемых
читателю «Бесед о русской культуре» — видеть историю в зеркале быта, а
мелкие, кажущиеся порой разрозненными бытовые детали освещать светом
больших исторических событий.
Однако быт — это не только жизнь вещей, это и обычаи, весь ритуал
ежедневного поведения, тот строй жизни, который определяет распорядок
дня, время различных занятий, характер труда и досуга, формы отдыха,
игры, любовный ритуал и ритуал похорон. Связь этой стороны быта с
культурой не требует пояснений. Ведь именно в ней раскрываются те черты,
по которым мы обычно узнаем своего и чужого, человека той или иной
эпохи, англичанина или испанца.
Обычай имеет еще одну функцию. Далеко не все законы поведения
фиксируются письменно. Письменность господствует в юридической,
религиозной, этической сферах. Однако в жизни человека есть обширная
область обычаев и приличий. «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма
обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь
народу»2. Эти нормы принадлежат культуре, они закрепляются в формах
бытового поведения, всего того, о чем говорится: «так принято, так
прилично». Эти нормы передаются через быт и тесно соприкасаются со
сферой народной поэзии. Они вливаются в память культуры.
ТРАДИЦИЯ (от лат . traditio – передача), элементы социального и
культурного наследия, передающиеся от поколения к поколению и
сохраняющиеся в определенных обществах и социальных группах в течение
длительного времени. В качестве традиции выступают определенные
общественные установления, нормы поведения, ценности, идеи, обычаи,
обряды и т. д. Те или иные традиции действуют в любом обществе и во всех
областях общественной жизни.
Понятие «традиция» генетически восходит к лат. traditio, к глаголу
tradere, означающему «передавать». Первоначально это слово
использовалось в буквальном значении, обозначая материальное действие:
так, древние римляне применяли его, когда речь шла о необходимости
вручить кому-то некий предмет и даже отдать свою дочь замуж. Но
передаваемый предмет может быть нематериальным. Это, например, может
быть определенное умение или навык: такое действие в фигуральном смысле
также является traditio. Таким образом, границы семантического спектра
понятия традиции жестко указывают на основное качественное отличие всего
того, что можно подвести под это понятие: традиция — это прежде всего
то, что не создано индивидом или не является продуктом его собственного
творческого воображения, короче, то, что ему не принадлежит, будучи
переданным кем-то извне.
Это основное отличие часто отходит в сознании на задний план, уступая
место другому, тоже значимому, но производному. Для обыденного сознания
эпохи модерна слово «традиция» ассоциируется в первую очередь с тем, что
связано с прошлым, утратило новизну и в силу этого противостоит развитию
и обновлению, что само по себе неизменно, символизирует стабильность
вплоть до застоя, избавляет от необходимости осмысливать ситуацию и
принимать решение.
1.2 Проблемы быта и традиций в современной культуре
Одной из наиболее важных для современной культуры проблем является
проблема традиций и быта в культурном пространстве. Устойчивая сторона
культуры, культурная традиция, благодаря которой происходит накопление и
трансляция человеческого опыта в истории, дает новым поколениям
возможность актуализации предшествующего опыта, опору на созданное
предшествующими поколениями. В традиционных обществах усвоение культуры
происходит через воспроизведение образцов, с возможностью незначительных
вариаций в рамках традиции. Традиция в этом случае является основой
функционирования культуры, в значительной мере затрудняя творчество в
смысле новаторства. Собственно, наиболее «творческим» в нашем понимании
процессом традиционной культуры, как ни парадоксально, выступает само
формирование человека в качестве субъекта культуры, как набора
канонических стереотипных программ (обычаев, ритуалов). Трансформация же
самих этих канонов достаточно медленна. Таковы культура первобытного
общества и более поздняя традиционная культура. В определенных условиях
устойчивость культурной традиции можно отнести на счет необходимости
устойчивости человеческого коллектива для его выживания. Однако, с
другой стороны, динамичность культуры не означает отказа от культурных
традиций вообще. Вряд ли возможно существование культуры без традиций.
Культурные традиции как историческая память – непременное условие не
только существования, но и развития культуры, даже при наличии в ней
большого творческого (и одновременно негативного по отношению к
традиции) потенциала. В качестве живого примера можно привести
культурные трансформации России после Октябрьской революции, когда
попытки полного отрицания и разрушения предшествующей культуры привели
во многих случаях к невосполнимым потерям в этой сфере.
Таким образом, если возможно говорить о реакционных и прогрессивных
тенденциях в культуре, то, с другой стороны, вряд ли возможно
представить создание культуры «на пустом месте», совершенно отбросив
предшествующую культуру, традицию. Вопрос о традициях в культуре и об
отношении к культурному наследию касается не только сохранения, но и
развития культуры, т. е культурного творчества. В последнем всеобщее
органическое слито с уникальным: каждая культурная ценность неповторима,
идет ли речь о художественном произведении, изобретении и т.п. В этом
смысле тиражирование в той или иной форме уже известного, уже
сотворенного ранее – есть распространение, а не созидание культуры.
Необходимость распространения культуры, как кажется, не нуждается в
доказательствах. Творчество же культуры, являясь источником инноваций,
вовлечено в противоречивый процесс развития культуры, в котором
отражается широкий спектр подчас противоположных и противоборствующих
тенденций данной исторической эпохи.
На первый взгляд, культура, рассматриваемая с точки зрения содержания,
распадается на различные сферы: нравы и обычаи, язык и письменность,
характер одежды, поселений, работы, постановка воспитания, экономика,
характер армии, общественно-политическое устройство, судопроизводство,
наука, техника, искусство, религия, все формы проявления «духа» народа.
В этом смысле первостепенную важность для понимания уровня развития
культуры приобретает история культуры.
Если говорить собственно о современной культуре, то она воплощена в
огромном множестве создаваемых материальных и духовных явлений. Это и
новые средства труда, и новые продукты питания, и новые элементы
материальной инфраструктуры быта, производства, и новые научные идеи,
идеологические концепции, религиозные верования, нравственные идеалы и
регуляторы, произведения всех видов искусств и т.д. В то же время, сфера
современной культуры при ближайшем рассмотрении неоднородна, потому что
каждая из составляющих ее культур имеет общие границы, как
географические, так и хронологические с другими культурами и эпохами.
Культурная самобытность любого народа неотделима от культурной
самобытности других народов, и все мы подчиняемся законам культурной
коммуникации. Таким образом, современная культура представляет собой
множество самобытных культур, находящихся в диалоге и взаимодействии
друг с другом, причем диалог и взаимодействие идут не только по оси
настоящего времени, но и по оси «прошлое-будущее».
Но с другой стороны культура является не только совокупностью множества
культур, но также и мировой культурой, единым культурным потоком от
Вавилона до наших дней, с Востока на Запад, и с Запада на Восток. И
прежде всего в отношении мировой культуры возникает вопрос о дальнейших
ее судьбах – является ли то, что наблюдается в современной культуре
(расцвет науки, техники, информационных технологий,
регионально-организованной экономики; а также, с другой стороны,
торжество западных ценностей – идеалов успешности, разделения властей,
личной свободы и т.д.) – расцветом человеческой культуры в целом, или же
наоборот, ее «закатом».
Начиная с ХХ века характерным становится различение понятий культуры и
цивилизации – культура продолжает нести позитивный смысл, а цивилизация
получает нейтральную оценку, а порой и прямой негативный смысл.
Цивилизация, как синоним материальной культуры, как достаточно высокая
ступень овладения силами природы, безусловно, несет в себе мощный заряд
технического прогресса и способствует достижению изобилия материальных
благ. Понятие цивилизации чаще всего связывается с ценностно-нейтральным
развитием техники, которую можно использовать в самых разнообразных
целях, а понятие культуры, наоборот, максимально сблизилось с понятием
духовного прогресса. К негативным качествам цивилизации обычно относят
ее тенденцию к стандартизации мышления, ориентацию на абсолютную
верность общепринятым истинам, свойственную ей низкую оценку
независимости и оригинальности индивидуального мышления, которые
воспринимаются как «социальная опасность». Если культура, с этой точки
зрения, формирует совершенную личность, то цивилизация формирует
идеального законопослушного члена общества, довольствующегося
предоставленными ему благами. Цивилизация все чаще понимается как
синоним урбанизации, скученности, тирании машин, как источник
дегуманизации мира. В самом деле, как бы глубоко ни проник человеческий
ум в тайны мира, духовный мир самого человека остается во многом
загадочным. Цивилизация и наука сами по себе не могут обеспечить
духовного прогресса, здесь необходима культура как совокупность всего
духовного образования и воспитания, включающие в себя весь спектр
интеллектуальных, нравственных и эстетических достижений человечества.
В общем случае для современной прежде всего мировой культуры
предлагаются два пути решения кризисной ситуации. Если, с одной стороны,
разрешение кризисных тенденций культуры предполагается на пути
традиционных западных идеалов – строгой науки, всеобщего образования,
разумной организации жизни, производства, сознательного подхода ко всем
явлениям мира, изменения ориентиров развития науки и технологии, т. е.
увеличения роли духовного и морального совершенствования человека, а
также улучшения его материальных условий, то второй путь разрешения
кризисных явлений предполагает возвращение рода человеческого или к
различным модификациям религиозной культуры или к формам жизни более
«естественным» для человека и жизни — с ограниченными здоровыми
потребностями, ощущением единства с природой и космосом, формам бытия
человека свободного от власти техники.
Глава 2. Сохранение быта через язык и литературу
2.1 Быт и бытие в произведениях литературы 60-90-ых годов
Человек рождается не просто для того, чтобы есть и пить. Для этого бы
гораздо удобнее было родиться дождевым червем. Так писал Владимир
Дуденцев в романе “ Не хлебом едины”. Поиски смысла жизни – это удел
каждого мыслящего и совестливого человека. Поэтому-то лучшие наши
писатели напряженно искали художественное решение этого вечного вопроса.
И наша советская литература 60-х, 90-х г.г. не обошла его. А сегодня,
когда старые идеалы потускнели, а новые только завоевывают свое место,
эти проблемы стали едва ли не самыми важными.
Литература 60, 90 гг., пытаясь найти новый выход из жизненного тупика,
обращается к простому человеку с его маленькими, обыденными,
повседневными проблемами. В литературе 60 есть свой выход из обыденной,
страшной жизни, нежели у писателей 90 г.г.
Шестидесятниками принято называть тех, кто во время “ оттепелей” входил
в литературу. Входили они дерзко и шумно, своими страницами
свидетельствуя, что поэзия, проза, критика и драматургия высвобождаются
из литорического состояния, в каком находились в годы сталинского
режима. Это можно хорошо и внимательно проследить в рассказах В. М.
Шукшина и в повести Юрия Трифонова “ Обмен”.
В настоящее время, в век, когда машины выполняют сотни операций и
заменяют десятки людей, встает как первоочередная проблема душевной
теплоты. Это, конечно, очень странно звучит. Вдруг рядом со словом “
проблема” ставятся слова “нравственность”, “добро”, “теплота”. Но. К
сожалению, особенно сейчас стало необходимо чаще задумываться над этим,
ибо надо быть добрее к друг к другу, слушать, чувствовать души других,
не проходить мимо людей, зовущих на помощь. Плохо, когда люди, стремясь
к собственному благополучию, забывают о том, что существуют, живут они в
этом мире не одни, что кругом тоже люди, о которых нужно думать, с
которыми необходимо считаться. Авторы 60 призывают нас быть добрее,
душевнее друг с другом, вспоминая историю, уроки прошедшей войны.
Одним из таких авторов был В.М. Шукшин. Та сердечность, которой
проникнуты каждое слово, каждая строчка его произведения, показывает,
как дороги писателю простые люди. В. М. Шукшин своей любовь, теплотой,
душевность, простой и высокой нравственностью сумел охватить все. Лучшие
его герои- такие же, как и он сам. Герои В. М. Шукшина самые
обыкновенные люди; они работают, устают, судачат о разных разностях,
пьют и бывают даже скованными, но все-таки это люди особые. В. М. Шукшин
обратился один из первых к теме духовных исканий личности. В его
произведениях с большой художественной силой показан этот трудный
процесс. Значительное художественное открытие Шукшина в том, что он
уловил диалектику духовного процесса, он заметил не только светлые, но и
тревожные тенденции и предупреждал о них. Писатель увидел, что рядом с
мятущимися героями формируются люди другого типа.
Рассмотрим этот трудный процесс очеловеченья на примере нескольких
рассказов Шукшина. В рассказах “ Чудик”, “Микроскоп” мы видим, что герои
Шукшина искренние и действительные натуры, что их действия устремлены к
добру. Таких героев Шукшин называет ласково «чудик». Чудик всегда и
везде хочет доставить людям радость, но все его добродетельные порывы,
как правило кончаются конфузом. Каждый из: “ чудиков- это тип времени”,
в нем существует своеобразный зазор между жаждой жить насыщенной
человеческой жизнью и умением так жить. Они не всегда могут разобраться
в философских вопросах, которые ставят перед собой; порой имеют
искаженное представление о подлинной культуре, а иногда им просто не
хватает широты кругозора. Неудачи, потрясающие чудиков, предупреждают о
том, что нет и не может быть легкого и безболезненного обретения
душевной гармонии. Мало почувствовать в себе желание жить одухотворенно.
Надо осознать высоко нравственные ориентиры, надо вобрать их в себя и
руководить ими.
У Шукшина так же есть и такие герои, которые устремлены к реализации
собственного “я”. Например, в рассказах “ Срезал”, “Обида”, «Крепкий
мужик» невежественные герои, не обладая высоким нравственным чувством,
стремятся выделиться их толпы, заносятся в своем кураже, беззастенчиво
топчут человеческое достоинство других людей, берут на себя право
по-хамски поучать всех и вся, демагогически прикрываясь святым
авторитетом народа. Так нереализованная душа компенсирует свою
человеческую недостаточность. Герои Шукшина все разные: кто-то ощущает
неудовлетворенность своей жизнью, доходящую до неистовства, кто-то все в
жизни меряет рублем, чтобы у него все было не хуже, чем у других. Ш в
своих произведениях опирается в большей степени на самого человека, на
его душу, нежели на проблему быта. Он был уверен в том, что в человеке
есть зло, то только из-за социальной несправедливости. Система обличала
общество, среду, по мненью Шукшина.
В это же время, что и Шукшин, творил свои шедевры Ю. Трифонов. Но в
своих произведениях он больше делал упор на то, что «быт-это
обыкновенная жизнь, испытание жизнью, где проявляется и проверяется
новая сегодняшняя нравственность. Быт – это война, не знающая
перемирия».В повести «Обмен» мир четко разделен на два лагеря: семья
Дмитриевых и Лукьяновых, точнее сказать Дмитриевы против Лукьяновых или
Лукьяновы против Дмитриевых. Страницы повести напоминают репортаж о
холодной войне. Трифонов ставит своих героев в обстоятельства
экзаменующие прочность нравственных основ. Главный герой повести Виктор
Георгиевич Дмитриев говорил своей жене Елене: «Есть в тебе какой-то
душевный эффект, какая-то недоразвитость чувств. Что-то
недочеловеческое». Именно это «недочеловеческое» становится предметом
исследований писателя. Каждый человек в этих семьях недочеловечен. Если
у Дмитриевых недочеловеченье – от непомерного чувства превосходства над
«людьми другой породы», то у Л – от хищничества.
Повесть Трифонова « Обмен» очень схожа с произведениями 90-х годов. «
Грязный реализм» возник в конце 80-х годах, как протест , как желание
сказать неприглядную и страшную правду всему человечеству. « Грязный
реализм» – это тупиковая ветвь в литературе, она никуда не ведет и
выход, который предлагают писатели 90-х годов из этого кромешного ада –
шизофриния, алкоголизм или смерть. Начало этой литературе положили
шестидесятники, которые обратились к частной жизни человека, к его быту.
Но 60-ки находили выход из этого мира: сохранить в человеке
нравственность и главное душу. Авторская позиция не сливалась с позицией
героя. Эта литература не была такой убийственной, как литература 90-х
годов. Шестидесятники верили в изначальное искреннее, чистое,
нравственное начало, поэтому в их произведения были положительные герои.
В произведения 90-х годов положительных героев нет. Они считают, что
человек по своей природе нравственно грязен, а система только
усугубляет. Человек в себе несет зло. («Любящие нас»).
2.2 «Толковый словарь русского языка» – энциклопедия русского народного
быта
«Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля
– явление исключительное и, в некотором роде, единственное. Он
своеобразен не только по замыслу, но и по выполнению. Другого подобного
труда лексикография не знает. Создатель его не был языковедом по
специальности. О себе и своём словаре В. И. Даль говорит: «Писал его не
учитель, не наставник, не тот, кто знает дело лучше других, а кто более
многих над ним трудился; ученик, собиравший весь век свой по крупице то,
что слышал от учителя своего, живого русского языкa». Выдающийся знаток
русского слова, В. И. Даль был чутким ценителем и заботливым собирателем
русской речи в самых многообразных её проявлениях: меткая самобытная
пословица, поговорка, загадка, сказка находили в нём внимательного
собирателя и бережного хранителя. Отсюда и та необыкновенная полнота, с
которой отражается народное речевое творчество в составленном им словаре
В. И. Даль обладал исключительным интересом к русскому народному языку,
творчеству и быту, а личная судьба его сложилась так, что ему пришлось
побывать в различных частях обширного русского государства, прийти в
тесное соприкосновение с многочисленными и разнообразными
представителями русского народа, по преимуществу крестьянства.
В. И. Даль горячо сетовал на отрыв книжно-письменного языка его времени
от народной основы, от живого русского языка, на обильное засорение
книжной речи «чужесловами», то есть словами, заимствованными из
западноевропейских языков. «Пришла пора подорожить народным языком и
выработать из него язык образованный», – писал В. И. Даль. Составляемый
им словарь, по его замыслу, должен был ответить этой задаче.
Автор-составитель понимал, что путь преобразования литературного языка
долгий и сложный, посильный лишь грядущим поколениям писателей и учёных.
Свою роль он осознавал как роль начинателя большого и важного дела.
Убеждённая уверенность В. И. Даля в высоких достоинствах русского языка,
в безграничной способности его к совершенствованию, в полной возможности
своими национальными средствами выразить любую мысль не покидала его на
протяжении всего творческого пути и определила характер составленного им
словаря. Своим словарём и обильно введёнными в него материалами народной
речи В. И. Даль стремился указать современникам средства народного
обновления русского литературного языка XIX века. И, действительно,
«Толковый словарь» Даля сыграл очень большую роль в подъёме интереса к
живым говорам русского языка и к народной основе литературной речи
В. И. Даль не ошибался в той высокой оценке, какую он давал русской
народной речи: «Живой народный язык, сберёгший в жизненной свежести дух,
который придаёт языку стойкость, силу, ясность, целость и красоту,
должен послужить источником и сокровищницей для развития образованной
русской речи». Этот его завет неоспорим, и тот путь, которым шли и идут
лучшие мастера художественного слова, создатели великой русской
литературы, подтверждает правильность его мысли. В. И. Даль вовсе не
считал обязательным переносить всё из народной речи в язык
литературно-книжный. В этом отношении он совершенно недвусмысленно
характеризует свой словарь как собрание материалов, которые подлежат
переработке под пером писателя: «Я никогда и нигде не одобрял безусловно
всего, без различия, что обязан был включить в словарь: выбор
предоставлен писателю». Больше того, он предостерегает от внесения в
литературную речь резко выраженных областных слов и оборотов, которые
приводят к порче литературного языка, засорению его. «Нет, языком грубым
и необразованным писать нельзя, это доказали все, решившиеся на такую
попытку, и в том числе, может быть, сам составитель словаря». Между этим
заявлением и одной из попыток сближения литературного языка с народным,
которую демонстрировал Даль Жуковскому за двадцать пять лет до того,
существует заметная разница. Взгляды и вообще мировоззрение В. И. Даля,
несомненно, эволюционировали, отчасти и под влиянием критики, которой
они подвергались. В 1837 году, встретившись в Уральске с Жуковским, Даль
представил ему образец двоякого способа выражения: общепринятого
книжного и народного. Фраза на книжном языке имела такой вид: «Казак
седлал лошадь как можно поспешнее, взял товарища своего, у которого не
было верховой лошади, к себе на круп и следовал за неприятелем, имея его
всегда в виду, чтобы при благоприятных обстоятельствах на него напасть».
На народном же – «Казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на
забедры и следил неприятеля в назерку, чтобы при спопутности на него
ударить». В ответ на характеристику В. И. Далем народного способа
изложения как более короткого и выразительного В. А. Жуковский заметил,
что вторым способом можно говорить только с казаками и притом о близких
им предметах. Справедливость ответа Жуковского, очевидно, побудила Даля
к пересмотру своих убеждений. Во всяком случае, от крайностей он
постепенно освобождался. Личный опыт обработки Далем народного языка с
целью превращения его в язык книжно-литературный оказался неудачен.
Борьба за создание литературного языка на народной основе, сближение
литературного языка с живым, разговорным языком широких демократических
слоев общества – эта задача была продиктована эпохой Даля и решалась его
великими современниками Пушкиным и Гоголем.
В. И. Даля глубоко волновал вопрос об иноязычных заимствованиях в
русском литературном языке; в его высказываниях по этому поводу
содержится немало и здравых мыслей, хотя в целом его теория явно
неубедительна и носит путаный характер. В. И. Даль объявляет войну
далеко не всем иноязычным словам, проникшим в русский язык: «Мы не гоним
общей анафемой все иностранные слова из русского языка, мы больше стоим
за русский склад и оборот речи, но к чему вставлять в каждую строчку:
моральный, оригинальный, натура, артист, грот, пресс, гирлянда,
пьедестал, и сотни других подобных, когда без малейшей натяжки можно
сказать то же самое по-русски? Разве: нравственный, подлинный, природа,
художник, пещера… хуже? Нисколько, но дурная привычка ходить за
русскими словами во французский и немецкий словарь делает много зла. Мы
очень нередко видим, что писатели вставляют самым странным образом
французское слово, явно против воли и желания своего только потому, что
не могли вскорости найти русского, или даже не знали его – неужели и это
хорошо и извинительно». Не всегда предложения В. И. Даля в отношении
замены являются счастливой находкой и приемлемы; вряд ли кому-либо
придёт в голову заменять иноязычное по происхождению слово пьедестал
рекомендуемым Далем русским словом стояло, но самая идея замены ненужных
иноязычных слов, особенно в области специальной научной и технической
терминологии, близка нашему времени.
Когда В. И. Даль пишет: «читатели и писатели, надеюсь, согласятся, что
между словами: сапог, кушак, журнал – и какими-нибудь газонами,
кадаверами, кавернами, есть разница», – он стремится отграничить
иноязычные заимствования, усвоенные под влиянием действительной нужды, с
одной стороны, от заимствований под влиянием моды и слепого подражания –
с другой. Реформатор-одиночка, мировоззрение которго было весьма близко
к славянофилам, В. И. Даль не мог найти правильного решения вопроса об
иностранных словах в русском языке, а его практическая пуристская
деятельность шла вразрез с прогрессивным течением общественной мысли.
Современная Далю критика упрекала его в том, что он впадает в крайность,
борясь с «чужесловами». В. И. Даль, видимо, сам отдавал себе в этом
отчёт, когда писал: «Во всяком новом деле крайности неизбежны; станется,
что и тут было не без того. Но из крайности этой может выйти со временем
что-нибудь путное, из посредственности же никогда и ничего не выйдет».
В. И. Даль не избегал иноязычных слов в своём словаре, справедливо
считая: «От исключения из словаря чужих слов, их в обиходе, конечно, не
убудет; а помещение их, с удачным переводом, могло бы иное пробудить
чувство, вкус и любовь к чистоте языка». Помещая «чужесловы» в своём
словаре, он xoтел обезвредить их, вывести из употребления своеобразным
приёмом: подбирая им замены и иногда создавая для этой цели новые слова.
Далю казалось, что при возможности такого выбора отпадёт потребность в
«чужесловах». Вступая на путь словотворчества, Даль не самообольщался:
ему были ясны все трудности продвижения в жизнь нового слова по личному
почину. «Переводы эти, – писал он, – многих соблазняют и вызывают
глумление; признаемся, что на это пенять нельзя: где только, в
применении малоизвестного слова, видна натяжка, а тем более во вновь
образованном – погрешность против духа языка, там оно глядит рожном». В.
И. Даль, конечно, был убеждён, что в его опытах не будет «погрешности
против духа языка», что тщательно и стремился доказать, сердясь и
негодуя, когда оставался непонятым. Слабая сторона позиции В. И. Даля
была в другом: ему было чуждо понимание социальной природы языка.
Изобретённые Далем слова: колозёмица, мироколица (атмосфера), небозём
(горизонт), насылка (адрес), носохватка (пенсне), самотник (эгоист) и
другие подобные не могли войти в практику живого речевого общения,
оставаясь мёртвыми препаратами, так как они не были рождены
«настоятельной нуждой в общении с другими людьми». Апелляция же к тому,
что «чужесловы» не соответствуют «духу русского языка», не помогала.
Даль несколько раз высказывал убеждение, что «словарник не узаконитель,
а раб языка; что есть – то он обязан собрать», но на деле он не остался
на этой скромной позиции. Он пожелал быть не только собирателем, но и
реформатором русского языка. И если его собирательская деятельность
встречала полное сочувствие и одобрение современников, то его
пуристические попытки осуждались неоднократно и вполне справедливо.
Долгий срок жизни знаменитого детища Даля свидетельствует о его
выдающихся лексикографических достоинствах. Являясь одной из самых
богатых сокровищниц человеческой речи, Словарь Даля навсегда останется
классическим памятником литературы.
Рекомендации Словаря Даля как увлекательной и занимательной книги для
чтения, советы воспользоваться таким полезным чтением делались
неоднократно и разными авторами. Академик Грот, один из первых
исследователей «Толкового словаря», вскоре после выхода книги писал:
«Словарь Даля – книга не только полезная и нужная, это – книга
занимательная: всякий любитель отечественного слова может читать её или
хоть перелистывать с удовольствием. Сколько он найдёт в ней знакомого,
родного, любезного, и сколько нового, любопытного, назидательного!
Сколько вынесет из каждого чтения сведений драгоценных и для житейского
обихода, и для литературного дела». Писатель К. Чуковский в двадцатых
годах заявлял: «Нужно, чтобы переводчики всячески пополняли свой
мизерный запас синонимов. Пусть они воспользуются знаменитым советом
Теофиля Готье и возможно чаще читают словарь. Даль – вот кого
переводчикам нужно читать».
«Толковый словарь живого великорусского языка» – это настоящая
энциклопедия русского народного быта, склада ума и характера, нашедших
своё выражение в речи. Достаточно указать, что В. И. Даль под разными
словами поместил около тридцати тысяч пословиц. Словарь Даля далеко
выходит за пределы, которые ограничивают обычные филологические словари:
он объясняет и предметы, характеризующие русский народный быт, и
поверья, и приметы, связанные с сельскохозяйственным календарём, а также
даёт множество других этнографических сведений. Толкуя то или иное
слово, В. И. Даль подбирает множество синонимов, свидетельствующих об
исключительном богатстве русского языка, его гибкости и выразительности,
он показывает безграничные словообразовательные возможности русского
языка.
Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень
уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру:
честность, трудолюбие совестливость, доброту… Мы из всех исторических
катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан
нам нашими дедами и отцами…
Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной
тяжести победы, наше страдание – не отдавай всего этого за понюх табаку.
Мы умели жить. Помни это. Будь человеком
ТУРГЕНЕВ Иван Сергеевич (1818-83), русский писатель, член-корреспондент
Петербургской АН (1860). В цикле рассказов «Записки охотника» (1847-52)
показал высокие духовные качества и одаренность русского крестьянина,
поэзию природы. В социально-психологических романах «Рудин» (1856),
«Дворянское гнездо» (1859), «Накануне» (1860), «Отцы и дети» (1862),
повестях «Ася» (1858), «Вешние воды» (1872) созданы образы уходящей
дворянской культуры и новых героев эпохи разночинцев и демократов,
образы самоотверженных русских женщин. В романах «Дым» (1867) и «Новь»
(1877) изобразил жизнь русских за границей, народническое движение в
России. На склоне жизни создал лирико-философские «Стихотворения в
прозе» (1882). Мастер языка и психологического анализа, Тургенев оказал
существенное влияние на развитие русской и мировой литератур.
РУССКИЙ ЯЗЫК
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины,- ты
один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего,
что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан
великому народу!
В формировании исторического сознания с Нового времени остро соперничают
два главных носителя письменной ментальности в России: государство и
интеллигенция. Первое – пытаясь монополизировать национальный архив;
вторая – апеллируя к языковому началу культуры. Государственность наша
дика, церковь подхалимна, наука и философия скудны, но язык – великий
русский язык – наша звучащая плоть; пока он есть – Россия существует.
“Для России отпадением от истории, от царства исторической
необходимости, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка.
Онемение двух-трех поколений могло бы привести Россию к исторической
смерти” (Мандельштам О. Проза. М., 1983. С. 61.).
Глагол времён, мой гений, мой язык,
Скрещение судеб и мужества народа…
М. Дудин
Русский язык всегда отличался изменчивостью и умением включать в себя
иностранные слова, которые через какое-то время становились настолько
родными, что исконные термины выпадали из оборота. Хороший пример этому
слова «зодчий» и «архитектор». Хорошо это или плохо? Надо ли, да и
возможно ли бороться с этим процессом? Например, Екатерина II. Несмотря
на немецкое происхождение, была большой патриоткой России и боролась за
чистоту русского языка. Однако, даже с высоты царского престола не
удалось заставить называть «клизму» – «задослабом» а «бульвар» –
«просадом». Можно, кстати, привести и обратные примеры. Павел I своим
указом сумел заставить военных отдавать команды по – немецки. Именно при
нем вместо «ступай» стали говорить «марш», а «стражу» назвали «караул».
Памятный знак великому русскому языку
В поселке Мостовском вскоре появится памятный знак, посвященный великому
русскому языку. Инициатива установки знака была выдвинута несколько лет
назад. Однако тогда многие отнеслись к ней скептически. И только сейчас
представители общественности смогли обратить внимание районных депутатов
на вечные ценности и заручиться их поддержкой. Проект памятного знака
уже готов и даже благословлен владыкой Майкопско-Армавирской епархии
епископом Филаретом. Уместно ли сегодня размышлять и писать о русском
языке, когда неясна судьба самого творца и носителя этого языка –
русского народа? Вот уже целое десятилетие русский народ несет тяжелый
крест роста болезней и сокращения численности. По всем прогнозам, ему
предстоит нести этот крест и дальше. Конечно, существует официальный,
казенный оптимизм, типа известной песенки про прекрасную маркизу и ее
кобылу. И хотя этот оптимизм возглашается с достаточно высоких эстрад,
он не вдохновляет. Более убедителен оптимизм самой жизни: язык до сих
пор не удалось ни приватизировать, ни продать с устройством капитала в
иностранный банк; даже самый обездоленный бомж остается владельцем того
“великого, могучего, правдивого и свободного языка”, о котором когда-то
с таким чувством говорил И.С.Тургенев. И при смерти человек стремится
свои последние слова сказать на этом языке. А на его поминках все будут
стараться говорить в канонах родного языка, родной культуры (как давно
установили археологи и этнографы, погребальные традиции особенно
устойчивы). Только такой оптимизм позволяет преодолеть тоскливое,
щемящее чувство безбудущности, свертывания науки, культуры и самого
языка.
Глава 3. Сохранения традиций, как основная форма передачи межпоколенного
опыта, формирования национального характера народа через язык и
литературу
3.1 Традиция как ценность
Слово «традиция» происходит от лат. traditio («передача») и имеет,
казалось бы, вполне очевидный смысл. Традиция — это элементы социального
и культурного наследия, передающиеся от предков к потомкам и
сохраняющиеся в этносах, в обществах, а также в социальных группах в
течение длительного времени. Это определенные общественные установления,
нормы поведения, ценности, идеи, а также уже знакомые нам ритуалы,
обряды и обычаи. Но при таком определении понятие традиции полностью
идентично понятию наследия.
Многие исследователи считают, что традиция — это даже не то, что
передается, а сам способ передачи культурного наследия. В этом смысле
традиция есть передача «в диахронном плане, от старших к младшим, от
поколения к поколению, от когорты к когорте устоявшихся норм поведения,
навыков, понятий, всего, что образует костяк культуры» . К сожалению,
это определение практически игнорирует то, что традиция вовсе не всегда
передается через отношения “отцов и детей”, как выразился М. Блок,
“гуськом”. После изобретения и широкого распространения письменности
передача определенных ценностей сразу от “дедов” и “прадедов”, минуя
“отцов”, стала обычным делом. Кроме того, оно не учитывает и еще одного
важного момента: для того, чтобы что-то передалось, нужно, чтобы это
что-то было не просто объектом, транслируемым с помощью некоего
механизма, но и определенной ценностью. Любая традиция определяется
отношением к ней народа или группы. И следовательно, главное наполнение
традиции — это сам факт ее отбора как особенно ценного, того, что в силу
этой ценности нельзя позволить себе утерять.
Наконец, традиция содержит в себе не только “нормы поведения, навыки и
понятия”, но и символический круг ментальных смыслов, архетипов и
отношений, который члены этноса во многом связывают со своим языком и со
способами невербальной коммуникации.
Итак, традиция включает в себя модели чувствования, мышления, поведения,
и, кроме того, нормы, навыки, обычаи, культурные достижения,
представляющие собой ценность для членов этноса, а также способы их
трансляции от поколения к поколению.
Традиция — это не все наследие народа, но его некоторая часть— та,
которую члены этноса оценивают (положительно или отрицательно) как нечто
значимое для себя. И кроме того, традиция — это сам процесс такой
оценки, последующего усвоения, а также механизм межпоколенной передачи.
Только понимая традицию как ценность , можно говорить о ней как о
содержательной форме преемственности культуры.
Интересный пример такого ценностного отношения, в результате которого
элемент наследия превращается в традицию, мы находим в истории польской
культуры. Начиная со второй трети 18 в. излюбленным головным убором
поляков была так называемая “конфедератка”, и этот факт носил характер
обыкновенной моды. Но с 60-х годов, после того, как многие участники
польского восстания оказались за границей, в эмиграции, конфедератка
превращается в символ единства поляков — как тех, кто остался на родине,
так и тех, кто оказался за ее пределами.
Лишь тогда, когда элементы наследия прошлого для нас являются не просто
сведениями из учебника истории, а значимыми, актуальными (позитивными
или негативными) элементами нашего бытия, мы можем говорить о них как о
традиции. “Традиция — это не просто социальный факт, объективированный в
общественных институтах и обычаях… традиция — это присутствие прошлого
в нас самих , делающее нас чувствительными к влиянию этого социального
факта”, — писал французский социопсихолог М. Дюфрен . С другой стороны,
традиция в определенном смысле отделена от личности, она — одновременно
и в нас (постольку, поскольку мы воспринимаем ее как основу нашего
укоренения в мире), и вне, сверху нас (поскольку традиция никогда не
есть принадлежность индивида, а всегда — группы, народа, цивилизации).
Уже в этом коллективном санкционировании традиции как ценности и
заложена сила ее влияния на членов любого этноса. Ведь существование
любой сплоченной общности невозможно без признания ее членами неких
общих ценностей. Впрочем, у этой медали есть и другая сторона: именно в
силу своего ценностного наполнения традиция меняется с переменой
ценностей. Потому «на реке наследия появляются и исчезают острова
традиции».
3.2 О сущности культурной традиции
Природа культурной традиции не была предметом специального анализа Д. С.
Лихачева. Однако едва ли не все его теоретическое наследие в той или
иной степени связано с этим понятием. В работах ученого проблематика
традиций и традиционности нашла свое отражение в размышлениях о культуре
и искусстве. И прежде всего — о русской культуре и отечественном
искусстве.
В культурологии под традицией понимается способ осуществления
преемственности, в котором интегрируются тенденции творческой
деятельности прошлого, имеющие значение для современного развития.
Понятие традиции получало разные теоретические истолкования в истории,
что объясняется их разнообразием2. Именно благодаря традициям
сохраняется богатейший потенциал культуры, достигается живая и
естественная связь настоящего и прошлого, становится возможным
взаимодействие культурных эпох и ценностей, сохранение ведущих линий в
творческой жизни.
Но традиция — это не просто сохранение и передача (трансляция)
ценностей. Она предполагает продуктивный тип связи между культурами,
когда старое переходит в новое и активно работает в нем. Характерное
свойство традиции — в ее неоднозначности; она очень пластична, имеет
подвижные рамки и способна в одной и той же культуре существовать в
разных формах: то как культурная основа циклического повторения
элементов жизнедеятельности человеческих сообществ, то как «строительный
материал», на основании которого создается новый пласт культуры, либо
как критерий, относительно которого оценивается современная культура и
др.
Во второй половине XX века гуманитарные науки превращают категорию
традиции в едва ли не ведущую в исследовательской проблематике.
Ускорение социально-культурного развития, многочисленные кризисы и
явления, подобные «молодежной революции», заставляют ученых совершить
настоящий прорыв в осмыслении этого феномена, ставя его в оппозицию
понятию новации.
Сегодня традиция и новация трактуются как диалектически взаимосвязанные
противоположности. Считается, что процесс саморазвития культуры
происходит в результате непрерывного (а по интенсивности — цикличного)
взаимодействия культурных процессов сохранения и изменения (традиции и
новации). Вектор изменения обеспечивает развитие культурной системы, а
традиции образуют «коллективную память» нации, выступая предпосылкой и
условием сохранения ее исторической идентичности. Оптимальная модель
саморазвития предполагает определенное соотношение этих векторов — с
учетом специфики культуры, этапа и проблем ее развития.
Дисбаланс этих тенденций разрушает целостность культурного мира. В
частности, доминирование вектора сохранения (в государственной
идеологии, культурной политике) искусственно «консервирует» исторически
неоправданные нормы, традиции и соответствующие им социальные институты,
блокируя тем самым естественные механизмы саморазвития культуры,
«растворяет» личность в сверхзначимости целого, лишая ее самоценности.
Идеология сохранения общественного целого становится основной целью и
ценностью культурного сообщества, а проблематика свободного развития
личности отодвигается на второй план. С другой стороны, инновационная
модель, наоборот, вносит в социальную и индивидуальную жизнь динамизм,
напряженность и нестабильность, «отлучает человека» от надличных смыслов
и ценностей, провоцирует конфликтность социальных групп, институтов и
государства, личности и общества. Вселяя в человека безграничную веру в
его возможности, инновационное мировоззрение (в контексте
соответствующей общественной идеологии) лишает человека «тыла», обрекая
его на пустоту индивидуального существования3. Таким образом, крайности
опасны.
В условиях нормы традиционный и инновационный векторы культурных
процессов взаимодополняют друг друга, компенсируя дефициты и издержки
каждого в отдельности. Бинарность культурных оппозиций сохранения и
изменения, придавая определенный драматизм культурной жизни, в то же
время выступает гарантией устойчивости развития культуры.
Однако это соотношение не является жестко заданным. Цикличный характер
динамики культурных ориентаций проявляется в формировании исторических
периодов, для которых характерно явное преобладание и высокая значимость
традиционных ценностей. И наоборот, на иных исторических этапах эти
ценности вдруг начинают подвергаться сомнению, и культура активно
генерирует иную систему ценностных координат.
В частности Н. Дж. Смелзер, анализируя американскую культуру, периодами
предпочтения традиционных ценностей считает 1920-е, 1950-е и 1970-е
годы, в которые явно преобладала консервативная традиция. В 1930-е годы
критике были подвергнуты капиталистические символы веры, а в 1960-е годы
молодежное движение противопоставило идеалу «американской мечты»
(который включал такие ценности, как успех, оптимизм, упорный труд)
ценности свободы самовыражения и независимости от общества, государства.
В результате появилась новая форма культурного противостояния —
контркультура, нормы и ценности которой во многом оказались
противоположными основным положениям господствующей культуры4.
Существует экстравагантная гипотеза, что в условиях общественной
стабильности и индивидуального благополучия, совпадающих с бытием
культурного целого в режиме оптимальной самоорганизации, количественное
соотношение «атомов» изменения и сохранения подчиняется правилам
золотого сечения (числовое выражение которого, как известно, близко
соотношению 1/3). Изменение этого соотношения между суммой новаций и
традиций в сторону обновления приближает культуру к некоему критическому
порогу смены типа культурной системы. В плоскости социально-культурного
бытия этот порог можно представить в виде соотношения количества
носителей инноваций (в пределе — альтернативных по отношению к данному
типу культуры) и количества традиционно ориентированных субъектов
культуры, способных принять и усвоить новое. В пользу этой гипотезы
свидетельствует множество фактов, в частности судьба различных моделей
социального устройства, ряда оригинальных научных идей и художественных
концепций и так далее — всем им пришлось ждать до тех пор, пока культура
«созреет» и сможет включить их в актуальное пространство своего бытия.
Следовательно, гармоничность «наложения» горизонтов традиции и новации
(по существу, определяющих меру слияния в самосознании общества
культурных пластов прошлого, настоящего и будущего) оптимизирует
культурную динамику, определяет глубину и целостность национальной
культуры в пространстве «здесь и теперь». Прошлое «оживает» в настоящем
в форме преданий, ценностей, традиций, образа духовных референтов, и чем
полнее оно представлено сегодня, тем объемнее и многограннее культура
нации, тем осмысленнее ее видение своего будущего (в том числе и в форме
национальной идеи). Каждое новое поколение, осуществляя выбор и
интерпретацию традиций, выбирает и определяет тем самым свое будущее.
При этом обращение к духовным традициям требует немалых усилий —
духовность никогда не дается в виде готовой «формулы», которую можно
просто усвоить — она должна непрерывно реинтерпретироваться в контексте
проблем настоящего и горизонтов будущего.
Огромный материал исследователю данной проблематики дает Петровская
эпоха. Наше время характеризуется возрастанием роли духовных факторов
развития.
Оппозиционность культурных ориентаций на сохранение и изменение сегодня
усиливается в ситуации духовного кризиса (и прежде всего кризиса
национально-культурной идентичности, когда в очередной раз встает
вопрос: «Что есть мы в сообществе народов?», «Каково наше духовное
предназначение во всемирной истории?») — одна из них начинает агрессивно
доминировать, провоцируя соответствующую реак-цию другой. В частности,
после 1917 года баланс сохранения и изменения был нарушен факторами
субъективного порядка — насильственным характером государственной
культурной политики первых лет советской власти, суть которой сводилась
к ликвидации многих традиций русской культуры и соответствующих
социальных институтов. И в 1990-е годы наблюдается похожая ситуация —
духовный кризис развивается на фоне развала государственной культурной
политики, ее концептуальной несостоятельности, отсутствия стратегически
выверенных приоритетов как на федеральном, так и на региональном
уровнях.
В России основная «зона конфликта» образуется в результате
взаимодействия двух центральных для отечественной культуры линий
напряжения: с одной стороны, сохранение исторически сложившихся основ и
традиций индивидуального и общественного бытия; с другой — изменение
культурной модели (через ревизию исторического прошлого, разрушение
настоящего, которое нередко воспринимается как «невыносимое» и
«постыдное»), как правило, по образцам западной цивилизации.
Следует отметить, что при существенном продвижении в концептуальном
понимании роли традиций в культуре, конкретные механизмы реализации этой
роли исследованы явно не достаточно и сегодня. Яркие идеи, научные
гипотезы при всей их важности для нации не могут подменить живого,
конкретного исследования взаимодействия различных временных пластов
культуры в ее непосредственном развитии.
Лихачев же провел такое исследование практически на материале
тысячелетнего развития российской культуры. Не стремясь создать
специальную теорию культурной традиции, Дмитрий Сергеевич тем не менее
оперировал этим понятием всякий раз, когда требовалось решить ту или
иную научную проблему. И внес в итоге неоценимый вклад в понимание
сущности традиции как особого механизма культурной жизни.
Контент-анализ работ Д. С. Лихачева дает основания утверждать, что
проблематика традиций рассматривалась им с широких культурологических
позиций. Исследователь использовал термины: «национальные традиции»5,
«русские традиции»6, «народные традиции», «старые традиции»8,
«древнерусские культурные традиции», «культурные традиции домонгольской
Руси», «традиции эпохи независимости», характеризуя культурную жизнь как
единое целое в пространстве, времени, жизнедеятельности этноса.
Одновременно он в той или иной степени касался отдельных сфер
человеческой деятельности, вводя термины, характеризующие такие пласты
культуры, как художественная культура («художественные традиции»,
«живописная традиция», «литературная традиция», «архитектурные
традиции», «садовая традиция» и др.), политическая культура
(«политические традиции», «государственные традиции», «традиции
великокняжеской власти», «традиции совещательных учреждений» и др.),
семейно-бытовая культура («семейные обычаи», «традиционные формы русской
народной свадьбы» и др.
Традиции, по Д. С. Лихачеву, играют незаменимую роль в культуре:
«…история культуры есть не только история изменений, но и история
накопления ценностей, остающихся живыми и действенными элементами
культуры в последующем развитии». С точки зрения ученого, творческий
потенциал эпохи определяется неразрывным единством традиций и новаций.
Так, характеризуя культурную жизнь Руси начала ХII века, он
подчеркивает: «В этом соединении стремительного движения вперед с
сохранением лучших традиций прошлого — основа творческой мощи этого
периода». Традиция, в его понимании, — это одновременно механизм
сохранения культуры, а также элемент культуры и средство ее трансляции.
В качестве традиции могут выступать определенные нормы, ценности, идеи,
обычаи, обряды, стили и др. Думается, что ранее процитированное
высказывание Дмитрия Сергеевича о том, что культуру необходимо
рассматривать «как определенное пространство, сакральное поле, из
которого нельзя, как в игре в бирюльки, изъять одну какую-либо часть, не
сдвинув остальные», в существенной степени относятся именно к традициям.
Традиции играют особую роль — механизма воспроизводства культуры и в
определенной мере необходимого условия ее существования. Поэтому утрата
традиции (как весьма значимой части культуры) может привести к
деградации культуры. Как утверждал академик, «общее падение культуры
непременно наступает при утрате какой-либо одной ее части».
Если же рассматривать культуру как «куст» традиций (что часто
встречается в работах этнографов), то становится понятна их роль
«стабилизатора» культуры, некоей основы, фундамента ее динамичного
развития. Весьма актуальны в этом плане следующие размышления Лихачева:
«Человек — часть общества и часть его истории. Не сохраняя в себе самом
память прошлого, он губит часть своей личности. Отрывая себя от
национальных, семейных и личных корней, он обрекает себя на
преждевременное увядание. А если заболевают беспамятностью целые слои
общества? Тогда это неизбежно сказывается и в нравственной области, на
их отношениях к семье, детям, родителям и к труду, именно к труду и
трудовым традициям». Слова Д. С. Лихачева тем более справедливы, что
именно традиции фактически являются способом фиксации коллективной
памяти социальных групп, обеспечивая их самоидентификацию,
самотождественность и преемственность в развитии.
В истолковании роли традиций в культуре многое зависит от понимания
самой ее природы. С точки зрения Дмитрия Сергеевича, воспроизводство
традиции предполагает ее творческое освоение: «…простое подражание
старому не есть следование традиции. Творческое следование традиции
предполагает поиск живого в старом, его продолжение, а не механическое
подражание иногда отмершему». Действительно, каждое поколение получает
от предыдущих определенную совокупность традиций. Однако оно не может
воспринимать и усваивать их механически, в готовом виде. В своей
деятельности каждое поколение всегда осуществляет, во-первых, выбор из
имеющихся традиций (принимая одни традиции или их аспекты и одновременно
отвергая другие), а во-вторых, дает их собственную интерпретацию. Именно
в связи с этим Д. С. Лихачев и указывает на необходимость творческого
освоения традиций.
Вместе с тем, обращаясь к современному состоянию дел, исследователь с
горечью констатирует, что в жизни отношение к традициям наших предков
подчас далеко от творческого. Например, «долг современных
градостроителей перед русской культурой — не разрушать идеальный строй
наших городов даже в самом малом, а поддерживать его и творчески
развивать. Что же, однако, происходит? Вид на Ильмень из центра
Новгорода систематически сужается и загораживается. Вместо того, чтобы
снести нелепый дом ХIХ в., портящий вид на Ильмень на Торговой стороне,
за ним построена новая гостиница, еще более загораживающая вид на
Ильмень»29.
Творческое следование традиции, подлинную традиционность Дмитрий
Сергеевич отличал от вульгарной стилизации: «Невозможна также никакая
стилизация. Стилизуя, мы убиваем старые памятники, вульгаризуем, а
иногда невольно пародируем подлинную красоту». В связи с этим он в
качестве примера указал на использование одним из ленинградских
архитекторов характерного для города элемента — шпиля. Действительно, в
Санкт-Петербурге есть три главных шпиля: Петропавловский, Адмиралтейский
и на Инженерном (Михайловском) замке. Однако «когда на Московском
проспекте появился новый, довольно высокий, но случайный шпиль на
обыкновенном жилом доме, семантическая значимость шпилей, отмечавших в
городе главные сооружения, уменьшилась. Была разрушена и замечательная
идея «Пулковского меридиана» — от Пулковской обсерватории прямо по
меридиану шла математически прямая многоверстная магистраль, упиравшаяся
в “Адмиралтейскую иглу”. Адмиралтейский шпиль был виден от Пулкова, он
мерцал золотом вдали и притягивал к себе взор путника, въезжавшего в
Ленинград со стороны Москвы. Теперь этот неповторимый вид перебит
стоящим посередине Московского проспекта новым жилым домом со шпилем над
ним». Еще один пример, который приводит Лихачев: «Во второй половине ХIХ
в. целый ряд архитекторов вносили элементы старомосковской архитектуры в
свои безвкусные строения: Ропет, Парланд и прочие. Они создали мрачный и
тяжелый стиль “Александра III”. Они хотели угодить националистическим
вкусам своих заказчиков, а заказчикам хотелось увидеть в Древней Руси
то, чего в ней было как раз очень мало: великодержавную помпезность.
Неудивительно, что попытки архитекторов времен Александра III резко
отталкивали эстетически тонких людей от Древней Руси, а вовсе не
привлекали к ней».
Таким образом, подлинная традиционность, по мысли Д. С. Лихачева, не
имеет ничего общего ни с механическим подражанием, ни с вульгарной
стилизацией. Само следование традиции оказывается невозможным без ее
постоянного творческого обновления, без поиска «живого в старом».
Следует отметить, что Дмитрий Сергеевич рассматривал культурную традицию
не как нечто застывшее, неподвижное, но как явление постоянно
развивающееся. В этом плане представляет интерес обращение ученого к
анализу традиций в историческом аспекте. Действительно, история русской
культуры дала множество примеров, как утраты, так и возрождения
традиций. Для исследователя в этом плане важной страницей развития
русской культуры оказалась эпоха татаро-монгольского нашествия. Лихачев
подчеркивал, что «в годы, когда под ударами Батыевой рати и последующих
нашествий никли и гибли государственные устои, особенно остро встала
необходимость сохранения традиций старого русского культурного наследия,
государственных традиций эпохи национальной независимости. В
национальных традициях, в «старине и пошлине» домонгольской Руси была та
сдерживающая сила, которая могла быть противопоставлена разрушительному
и тлетворному дыханию чужеземного ига».
Обращение Руси к эпохе своей независимости до татаро-монгольского ига —
к «своей античности» не было уникальным, специфически русским процессом.
Исследователь показывает, что «в поисках опоры для своего культурного
возрождения русские, как и другие наиболее передовые народы Европы,
обращаются к древности, но к древности не классической (Греция, Рим), а
к своей, национальной». Вот почему «вторая половина ХIV — начало ХV в.,
характеризуются повышенным интересом к домонгольской культуре Руси, к
старому Киеву, к старым Владимиру и Суздалю, к старому Новгороду». При
этом стремление к возрождению культурных традиций домонгольской Руси
охватывает в конце ХIV и в ХV веке разные сферы жизни общества:
зодчество, живопись, литературу, фольклор, общественно-политическую
мысль, проявляется в исторической мысли, проникает в официальные теории
и т. д. В связи с этим он отмечает, что, например, «второй сын Дмитрия
Донского, Юрий Дмитриевич, строит целый ряд храмов, в архитектуре
которых сказываются традиции домонгольского владимирского зодчества… Но
обращение ко временам национальной независимости сказывается не только в
искусстве. Политическая мысль постоянно обращается к древнему Киеву и к
домонгольскому Владимирскому княжеству — к их государственному
наследству и политическим традициям».
Д. С. Лихачев не ограничивает «стремление к возрождению культурных
традиций домонгольской Руси» лишь указанной эпохой. Он подчеркивает
непреходящую ценность культуры Древней Руси для любого этапа развития
отечественной культуры. Именно в связи с этим он выдвигает концепцию
исторического взаимодействия, диалога временных пластов культур: культур
новых эпох становления Руси–России с культурой Древней Руси. В
частности, Дмитрий Сергеевич пишет: «История русской культуры ХVIII–ХХ
столетий — это, по существу, постоянный и чрезвычайно интересный диалог
русской современности с Древней Русью, диалог иногда далеко не мирный. В
ходе этого диалога культура Древней Руси как бы росла, становилась все
значительнее и значительнее. Древняя Русь приобретала все большее
значение благодаря тому, что росла культура новой России, для которой
она становилась все нужнее». Это в существенной мере относится и к эпохе
XIII–XV веков: «древнерусская культура, вливаясь в восточноевропейское
Предвозрождение, не утрачивает собственной традиции в подражании
иностранным образцам, но, напротив, стремится к возрождению национальной
древности».
Это относится даже к эпохе Петра I: «Традиции древней русской
литературы, особенно традиции официального языка, тем не менее не ушли
целиком из русской жизни. Они ушли, по преимуществу, из самой
литературы, но остались в официальном языке.
Сохранилось стремление к официальным обозначениям официальных понятий, к
церемониальному обряжению различных постановлений. Сохранились штампы в
языке официальных выступлений и т. д. Споры из-за слов, выражений,
принятых в официальном языке, — все это тоже остатки глубокой
древности». Касаясь данной проблематики на материале Санкт-Петербурга,
исследователь отмечает, что «замечательным примером продолжения русских
традиций в истории русского Петербурга является Благовещенская церковь
на Васильевском острове, созданная в середине ХVIII в. Древнерусские
культурные традиции живут в Петербурге и в письменности, преимущественно
старообрядческой, и в музыке, преимущественно церковной, и в русском
деревянном зодчестве, потому что в Петербурге строились даже деревянные
церкви с восьмигранным шатровым покрытием».
Представляется, что концепция диалога культур новой Руси–России с
культурой Древней Руси — значительный вклад ученого в осмысление роли и
значимости последней для отечественной культуры, с одной стороны, а с
другой — существенный вклад в разработку концепции культурной
преемственности. Действительно, культурная преемственность отнюдь не
ограничивается преемственностью традиционализма (то есть стремлением к
буквальному воспроизведению культурного наследия в обычае, фольклоре и
т. д.). Диалог культур, по Лихачеву, — та форма преемственности, которая
обеспечивает наследование и использование культурных ценностей,
накопленных нашими предками, способствуя творческой переработке этих
ценностей и дальнейшему развитию культуры. Именно диалог культур
оказывается наиболее оптимальной формой для поиска «живого в старом»,
для «его продолжения». Особенно актуальным диалог культур становился в
переломные для Отечества периоды развития: именно в это время традиции и
традиционные ценности обретают особый смысл, становясь нравственной
опорой в поисках путей дальнейшего развития человека, общества,
культуры.
Д. С. Лихачев неоднократно в своих трудах обращается к феномену эволюции
традиций: имеется в виду отмирание пережитков старого, а также
зарождение элементов новых традиций. Реконструкция его концепции дает
основание утверждать, что ученый рассматривал эволюцию традиций в трех
возможных формах.
Во-первых, некоторые традиции, отживая свой век, покидают культуру. Так,
анализируя процессы, происходившие в бытовой жизни второй половины XIV
века, «в первую очередь в среде господствующего класса и в обстановке
города, там, где быт легче всего изменялся, отражая веяния времени», он
отмечает, что «все более и более отходят в прошлое языческие верования и
обычаи, столь распространенные в ХI–ХIII вв. Постепенно отмирают и
другие пережитки язычества, многие из которых существовали не только в
широких народных массах, но и в княжеской среде».
Во-вторых, некоторые традиции, видоизменяясь, обретают новые черты и
новую жизнь. Например, рассматривая эволюцию традиций в сфере
литературного творчества, Д. С. Лихачев показывает, что «формы
традиционности становятся в литературе более совершенными и постепенно
теряют свою жесткость». «…Если в Средние века одним из проявлений
традиционности в литературном развитии была связанность этого развития
трафаретными, шаблонными формами, то в Новое время шаблон уступает место
более сложной традиционности — традиционности осознанного и
сознательного освоения всего литературного прошлого. Слепая
традиционность литературных форм уступает место осознанным эстетическим
представлениям, диктующим поиски новых форм с учетом всего многовекового
опыта литературы». Поэтому эволюция идет от внешней традиционности к
традиционности эстетических представлений и традиционности идейной
(«вместо “матриц” и литературного этикета в литературе начинает
господствовать свободный учет всего многовекового опыта литературы»). А
будущее литературы он связывает с «более сложной воспроизводящей
традиционностью — традиционностью общей эстетической культуры».
В-третьих, наряду с процессами отмирания и видоизменения, в культуре
постоянно происходят процессы формирования новых традиций. К примеру,
исследователь пишет: «В ХIV–ХV вв. постепенно складывается семейный быт
народа с сильной властью отца, с высоким нравственным авторитетом
матери, о котором много пишут в посланиях и грамотах ХIV и ХV вв.
Укреплению семьи сопутствует развитие семейных обычаев. Рождения, браки,
смерти — все эти внутренне значительные моменты семейной жизни
отмечаются, начиная с ХIV в., с необыкновенной торжественностью и в
княжеской, и в боярской, и в купеческой среде».
Интенсивное формирование новых традиций — характерная черта эпохи Петра
Великого. Д. С. Лихачев показывает, что процесс перехода русской
культуры от средневекового типа к типу культуры Нового времени
сопровождался ломкой старых традиций и осознанным формированием новых
традиций, поскольку Петр I стремился не только к тому, чтобы «расширить
разрыв между Русью и Россией», но и утвердить в сознании современников
всю «глубину совершающегося переворота». В связи с этим закономерным был
разрыв со всей средневековой знаковой системой культуры: «изобретение
нового русского знамени (перевернутого голландского знамени), перенос
столицы, вынос ее за пределы исконно русских земель, демонстративное
название ее по-голландски — Санкт Питербурхом, создание новых и, кстати,
неудобных в русском климате мундиров войска, насильственное изменение
облика высших классов, их одежды, обычаев, внесение в язык иностранной
терминологии для всей системы государственной и социальной жизни,
изменение характера увеселений, различных “символов и эмблем” и т. д. и
т. п.».
В центре внимания Д. С. Лихачева оказались традиции и традиционность в
сфере литературы и искусства. Конечно, первоочередной сферой его
интересов была литература, однако в своих трудах он касался проблематики
традиций на материале живописи, архитектуры и др. Исследователь
отмечает, что «произведения искусства воплощают в себе длительные
народные традиции. Они продолжают жить и за пределами своей эпохи.
Вот почему “Слово о полку Игореве”, продолжающее жить в сотнях
произведений русской литературы ХIХ и ХХ веков, мы вправе считать
произведением не только древней, но в известной мере и современной
литературы. Оно живо и действенно, заражает своей поэтической энергией и
воспитывает идейно, учит литературному мастерству и любви к Родине».
Концепция традиции в сфере литературного творчества раскрывается
Лихачевым в контексте его представлений о «сознательном» и
«бессознательном» элементах в творческом акте. «Сознательные» элементы
при этом определяют индивидуальный творческий облик автора, а
«бессознательные» — его принадлежность к национальному литературному
процессу: «…к стихийным, бессознательным элементам творчества относятся
традиционные элементы, которые не изобретаются заново, но которыми
художник пользуется в необходимых случаях, традиционные элементы часто
включаются в новые элементы по своеобразной творческой инерции».
Под «традиционными элементами», которые задавались в отечественном
литературном процессе именно древнерусскими книжниками, стоящими у его
истоков, Лихачев прежде всего имеет в виду «литературное “обряжение
мира”», стилистические творческие установки, тесно связанные с
особенностями национального мировосприятия, «манифестирующие» это
мировосприятие: «Торжественные, церемониальные одежды — всегда
традиционны, всегда восходят к прошлому. Традиционные приемы, которыми
сообщается о тех или иных событиях, — это не только дань уважения к
прошлому, но и своеобразный этикет, а писатель в известном роде
церемониймейстер, занятый заботой о том, чтобы обо всем было сказано в
приличествующих случаю выражениях, чтобы дух событий был понят в своей
традиционности. Понять что-либо означало для писателя увидеть в предмете
своего повествования какие-то значительные аналогии в прошлом».
Д. С. Лихачев немало сделал для утверждения в современном научном и
читательском обиходе понимания сложности миропонимания в древнерусской
литературе. Он указывает на неверное представление о ней, как литературе
малоподвижной и однообразной, связывая такую ошибку с неспособностью
большинства современных читателей выйти за пределы собственной картины
мира, понять особенности мирочувствования наших предков: «Мы просто не
видим ее [древнюю русскую литературу], имеем дело с собственными о ней
представлениями, из которых часто бессильны вырваться, привыкнув к
традициям новой литературы и литературным вкусам Нового времени». Это
касается и особенностей формирования традиций и следования им. Как
отмечает ученый, «древнерусский писатель с непобедимой уверенностью
влагал все исторически происшедшее в соответствующие церемониальные
формы, создавал разнообразные литературные каноны. Если писатель
описывает поступки князя — он подчиняет их княжеским идеалам поведения;
если перо его живописует святого — он следует этикету церкви; если он
описывает поход врага Руси — он и его подчиняет представлениям своего
времени о враге Руси». Литературный этикет вызывал к жизни особую
традиционность литературы: «появление устойчивых стилистических формул,
перенос целых отрывков одного произведения в другое, устойчивость
образов, символов-метафор, сравнений и т. д.».
Д. С. Лихачев отмечает существование множества традиций в древнерусской
литературе: «литературных традиций в древнерусской литературе — не одна
и не две. Их много, они живут рядом — совсем несхожие, контрастируя друг
с другом, заставляя читателей перестраиваться каждый раз на новый лад,
даже на новую напевную манеру чтения вслух».
Дмитрий Сергеевич обращает внимание на существование жанровых традиций и
одновременно на то, что в древнерусской литературе появляется много
произведений, «которые трудно отнести к какому-нибудь из прочно
сложившихся традиционных жанров». В связи с этим он отмечает, что «ломка
традиционных форм вообще была довольно обычной на Руси»: «тонкий слой
традиционных жанров, перенесенных на Русь из Византии и Болгарии, все
время ломался под влиянием острых потребностей действительности».
Количество произведений, возникших под воздействием острых потребностей
русской действительности и не укладывающихся в традиционные жанры, по
мнению Д. С. Лихачева, постоянно росло. Появлялись исторические повести
о тех или иных событиях: «Особенно много исторических повестей возникает
в период татаро-монгольского ига». Эти произведения имели «огромное
значение в росте русского национального самосознания, в политическом
развитии русского народа64.
Помимо того, Д. С. Лихачев предлагал читателю видеть динамику эволюции
традиций литературного процесса XI–XVII веков, его движение к
современному художественно-литературному творчеству: «Создавая новый
стиль, древнерусские авторы не разрушают прежние традиции, а творят как
бы основу для новой традиции на основе старых, и создают ее не
свободной, а снова жесткой и упрямой, сильно ритмизованной и как бы
готовой существовать вечно». По мнению ученого: «Два явления, на первый
взгляд противоположных, характерны для литературы второй половины ХV
века: усиление в ней чисто литературной занимательности, перестройка
традиций именно в этом направлении и усиление интереса к историческим
судьбам народов, к историософским проблемам»66. Особенно характерна эта
«перестройка традиций» для литературного процесса в Московской Руси в
ХVII веке: «Перед нами полная противоположность тому, чем жила старая
литературная традиция: там — единичный «исторический» герой, здесь —
весь человеческий род, обобщенный в безвестном молодце; там —
представители самых верхов феодального общества, здесь — герой из его
низов, безымянный молодец, бредущий без цели и занятий в “гуньке
кабацкой”, в уши которого “шумит разбой”; там — игнорирование быта,
здесь — сугубо бытовая обстановка, хотя и изображенная только намеками;
там — абстракция, здесь — конкретность, сложная, внутренняя жизнь
героя».
Академик утверждает, что «великая новая русская литература родилась не в
ХVIII веке и не в Петербурге: она явилась вершиной многовекового
развития всей русской литературы на всей русской территории. Русской
литературе тысяча лет: первые памятники переводной и оригинальной
русской литературы появились еще в Х в.». В своих работах он
неоднократно проводит мысль о влиянии традиций древнерусской литературы
на литературу ХIХ–ХХ веков. Например, рассматривая творчество Льва
Николаевича Толстого в свете традиций древнерусской литературы, он
пишет: «В своем видении истории Толстой в значительной мере зависел от
многовековых традиций русской литературы в изображении нашествия врагов,
войн, подвигов полководцев и простых ратников. Именно в этом он не был
простым последователем Гердера или Бокля, но был национальным
художником, гигантом, выражающим этические взгляды народа, сложившиеся
за многие столетия». Действительно, в основе мысли Толстого о
«соборности» любого патриотического мышления, как «массового», так и
«индивидуального» (этим и обусловлено «единство воль» русской армии и ее
главнокомандующего Кутузова в толстовской эпопее), лежит этический
взгляд на историю — и этот взгляд вполне «древнерусский». «Это видение
истории в аспекте той высшей правды, которая в ней заключена, — пишет
Лихачев, — своеобразный средневековый “этический оптимизм”. Поэтому и
для Толстого бессознательно, невольно остается в сердце закон летописи и
исторических произведений Древней Руси: “Не в силе бог, но в правде”. На
современном языке это означает: побеждает правый. И победа правого не
всегда внешняя, но всегда моральная. Именно эта мысль лежит в основе
рассуждений Толстого о том, кто победил в Бородинском сражении».
Обращение Дмитрия Сергеевича к прошлому, в особенности к сложному
диалектическому взаимодействию старого и нового в периоды повышенной
активности национально-культурного самосознания, было мотивированно не
только познавательным интересом ученого, но и потребностью понять истоки
проблем настоящего, выявить ресурсы преодоления современных Лихачеву
духовных кризисов.
Достигнутое им понимание духовных традиций России, ее
ценностно-нормативных корней может в нашем ближайшем будущем стать
мировоззренческой основой корректировки приоритетов национального
развития, выработки стратегии собственных преобразований — экономические
и политические реформы будут эффективны лишь в той мере, в какой они
станут фактом проявления и организационного оформления глубинных черт и
пластов национального сознания, отражением сущностных характеристик
отечественной культуры как исторически сложившейся целостности.
Обращаясь к своим истокам через традиции, культура преодолевает
историческую дистанцию, воссоздавая тем самым свою целостность во
времени, ибо культура никогда не ограничивается содержанием настоящего,
она стремится к охвату всей бесконечности и глубины исторического бытия
и самосознания народа.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Познание окружающего мира постоянно ставит перед человеком проблему
адекватного восприятия новых знаний, которые стремительно входят в
привычную жизнь. Но наряду с этим продолжают использоваться знания,
накопленные тысячелетиями.
Способность воспринимать новшество определяется не только наличием у
конкретного человека профессиональных навыков, уровня образования, но в
значительной мере особенностями национальной культуры. Никакие рекламные
акции не могут насильно внедрить в обиход нововведения, если они не
соответствуют нормам национальных традиций и быта.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. И.В. Суханов «Обычаи, традиции и преемственность поколений»
2. Коган Л.Н. Социология культуры. М., 1995 г.
3. Культура как общественное явление. Журнал «Природа и человек» №3,
1995 г.
4. Драч Г.В. Культурология. Ростов-на-Дону, 1996 г.
5. Лекции по Культурологии.
6. А.А. Данилова «История России XX век». М., 2001
7. Антология мировой философии. В 3-х тт.Т.2. – М.: Мысль, 1969.
8. Белова Т. Культура и власть. – М, 1991.
9. Бердяев Н. «Самопознание», М., 1990.
10. Восленский М.С. Номенклатура: Господствующий класс Советского
Союза.- М.,1991.
11. Зезина М.Р., Кошман Л.В., Шульгин В.С. История русской культуры. –
М., 1990.
12. Киселев Г.С. Трагедия общества и человека. Попытка осмысления опыта
советской истории. – М., 1992.
13. Кондаков И.В. Введение в историю русской культуры. – М., 1997.
14. Культура: теории и проблемы. – М., 1995.
15. Культурология. Под ред. Г.В.Драча. – Ростов-на-Дону, 2000.
16. Культурология: Учеб. пособие для студ. И учащихся колледжей и лицеев
Авт. Коллектив Южакова Л. В. и др. – Рязань: Русское слово,1999.
17. Розин В.М. Введение в культурологию – М.: Международная
педагогическая академия, 1994.- 104с.
18. Семенникова Л.И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. – М.,
1994.
19. Сидоров Е.Ю. Культура мира и культура России// Полис,1998. №5.
20. Скворцова Е.М. Теория и история культуры. – М., 1999.
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
