Теоретические предпосылки непарадигматической лингвистики
1. Существует ли никем не описанный пласт языка?
Всякий, кто имеет дело, например, со славянскими языками или даже просто
с русским языком, не может не заметить, что подавляющее большинство слов
так называемого «коммуникативного фонда» состоит из мелких частичек,
видимо, комбинирующихся в соответствии с некоей грамматикой порядка,
представленных почти на всем пространстве Terra Slavica, имеющих одно
определимое значение в изолированном виде и совсем иное значение в
зависимости от типа их комбинаций. Это, например, ли, входящее в ряд: и
+ ли, а + ли, то + ли, у + же + ли и т.д. Это также и кь, входящее в
ряд: кь + то, кь + /ь, + кь + то и т.д. Примеры эти можно умножать,
почти играя в какую-то игру. Так, // входит в ряд: и + же, и + ли, и +
то, и + но, а а входит в ряд: а + же, о + по, а + ж + но и т.д.
Создается впечатление чего-то близкого к детским играм вроде кубиков,
конструктора или даже калейдоскопа, о чем уже мы писали в Предисловии.
Если обратиться к пространству славянского континуума, то легко увидеть,
что большинство таких частичек и / или их комплексов совпадает в
славянских языках либо полностью, либо легко пересчитывается по правилам
фонетики. Но при этом – от языка к языку – они могут различаться
функционально. Они могут различаться по степени принадлежности к языку
литературному, к диалекту, к языку жаргонному, то есть быть фактом
литературного языка, фактом того или иного диалекта, фактом просторечия.
Они могут быть графически контактными в одном языке и дистантными – в
другом. Однако несомненно то, что внутри славянского языкового
континуума существует практически единый набор таких простейших частичек
и довольно единообразно работающий «порождающий конструктор», создающий
комплексы из них. Несомненно и то, что отрицать существование этого
фонда уже невозможно.
Нельзя отрицать также, что лингвистика по неким глубинным причинам, о
которых я буду говорить подробнее в следующем параграфе, не описывает
перечень этих частичек, правила их комбинации, их ареальные преференции.
Однажды мне довелось делать доклад о таких частичках, и самый важный
вопрос из заданных мне был таким: «А к какой части речи они относятся, в
какой уровень языка они входят?» Честным был только один ответ: «Ни к
какой и ни в какой». И на это я услышала ответ лингвиста: «Так не
бывает». За этим моим ответом стоит многое. Прежде всего – сам по себе
достаточно пугающий намек на то, что лингвистика не умеет описывать все;
что в языке есть недоступные для современной лингвистической теории
пласты, однако вполне доступные и понятные для носителя языка. Тем самым
ставится вопрос о неадекватности соотношения метаотображения и
восприятия.
Особенностью описываемых элементов является то, что многие из них вполне
известны языковедам как в единичном виде, так и в комбинации и входят в
каноны Академических грамматик. Это, например, союзы: а, и, но, да, или,
либо и др.; это частицы: то, же, даже, уже, ти, это, вонь, воть; это
местоимения: къто, кыпото, иже, нЪкъто; это наречия: тамъ, туть, здесь GENAI > GENS, так как А + I > AI > 1>. Подобные объяснения знают
студенты еще на младших курсах. Но при этом не ставится и не решается
простой вопрос – что же это за i, присоединяемое к основе, тождественно
ли оно i, лежащему в основе флексии номинатива множественного числа, и
другим i, например, в глагольных флексиях, или это разные по функции и
семантике i? Наконец, небезразличен для истории языка и такой вопрос:
какова была в предыстории позиция этого знаменательного корня *gen- и
какова была его функция в высказывании, при которой это i присоединялось
именно справа. То есть, иначе говоря, речь идет о том, как функционально
дистрибуировались эти два типа единиц, описанных Ф. Адрадосом и
К. Шилдзом, выбирая ту или иную последовательность представителей этих
классов в зависимости от коммуникативного задания говорящего в ту эпоху.
Можно – сначала упрощенно – сказать, что таким способом выявляется
мотивация того, как «из вчерашнего синтаксиса возникает сегодняшняя
морфология». Почему было сказано: «упрощенно»? Потому, что слова
«вчерашний синтаксис» предполагают синтаксис в нашем современном его
понимании, упорядоченные сочетания уже сложившихся форм словоизменения.
Каков же был на самом деле «дофлективный» и «дочастеречный» синтаксис?
Его мы, по моему мнению, должны реконструировать методами
«непарадигматической» лингвистики, которая пока еще только возникает.
Конечно, некоторые отдельные попытки воссоздать этот «минисинтаксис»
словоформы уже делались, и давно: например, Ф. Шпехт трактовал форму
множественного числа от греческого «человек» – avsqeg как «один человек
и один здесь, а один там», то есть это как бы тройственное число.
Уже говорилось о том, что «нормальная» лингвистика этот вопрос
практически не ставила. И можно понять – почему. Это – страх перед
первоначальной диффузностью элементов, при которой современные
семантические методы явно не работают. Это страх перед новой
таксономией, который уже не толкает к тому, чтобы объявить приклеившиеся
партикулы «застывшими» или «окаменелыми» формами в прошлом состоявшихся
членов все тех же частей речи.
Это нежелание подумать о том, что наступает время новой парадигмы,
которая, возможно, потребует расстаться с удобной идеей
униформитарности, прочно укрепившейся в последние десятилетия. С идеей
униформитарности связана и установка на невозможность – в эволюции –
существования типологических тупиков. Дискуссии вокруг теории
униформитарности относятся в основном к 80-м годам прошлого века, когда
появились две книги, ставшие сразу цитируемыми. Это монографии Р. Лэсса
и Дж. Айтчисон. Принцип униформитарности, провозглашенный Р. Лэссом,
означал следующее: «Не существует ничего, что по каким-либо разумным
причинам не могло бы существовать для настоящего, но было бы истинным
для прошлого». В более поздних работах Р. Лэсс повторяет этот тезис, а
также тезис о том, что изменения в языке не принадлежат области
рационального изменения: «Я не думаю, что языки ~ это «системы» в
собственно-техническом смысле, и что, таким образом, их можно удачно
диахронически рассмотреть, даже если бы они и были таковыми»; он
считает, что изменения в языке вообще не подлежат никакому объяснению.
Аналогичные идеи развивает и Дж. Айтчисон: см. характерное название ее
книги «Языковое изменение – прогресс или упадок?».
Естественно, что идеи униформитарности в свою очередь неотделимы от
типологических изысканий, так как допустить что-либо неизвестное ранее в
древности, по этой теории, можно лишь в том случае, если хоть где-нибудь
найдется язык, обладающий искомым свойством. Таким образом, язык
отделяется от других антропоцентрических проявлений, за которыми
все-таки оставляют право иметь тупиковые и даже нам совсем неизвестные
ответвления.
Напоминаю, что в нашей работе будет говориться именно о не описанных
таксономически частичках языка, партикулах, которые могут выступать
сейчас как лингвистические единицы – тогда они становятся либо союзами,
либо так называемыми клитиками, либо частицами в грамматическом смысле;
они могут склеиваться друг с другом, создавая новую лингвистическую
единицу; они могут «приклеиваться» к глагольной или именной основе в
виде аугментов, будущих флексий, будущих расширителей.
Таким образом, «непарадигматическая» лингвистика, в нашем понимании, это
некая лингвистическая дисциплина, пытающаяся приблизиться к описаниям
протоязыка Стадии I и проследить механизм возникновения словоформ,
имеющих флексию, через описание еще не введенного в лингвистику, но явно
единого по происхождению класса – класса партикул.
То есть «непарадигматическая» лингвистика может быть определена как
новая дисциплина, стоящая между синтаксисом и морфологией. Однако
одновременно она обращена и к синхронии, и к глубокой диахронии, так как
не представляет собой историю тех слов, или словоформ, которые мы видим
в языке и речи в настоящее время.
Этой дисциплины пока еще не существует – так же, как не существует такой
части речи, как партикулы. Не существует пока и исследовательских
методов, которые могли бы дать желанную историю партикул с не менее
желанной мотивацией их преображения.
Как представляется, одним из подходов к этой истории может быть
обнаружение «скрытой памяти» языка, о которой будет говориться в
следующем параграфе.
5. «Скрытая память» языка и возможности ее выявления. Партикулы и
знаменательные слова
В этом параграфе демонстрируются сразу две теоретические позиции, одна
из которых предполагает другую. Проще говоря, на дискуссию выставляется
такое общее понятие, как «скрытая память» языка. По нашему мнению,
скрытая память языка распространяется не только на партикулы, не только
на слова коммуникативного фонда, но и на слова так называемые
«знаменательные». С другой стороны, концепция «скрытой памяти» может
служить одним из способов реконструкции «партикульной» диахронии.
Итак, что же такое «скрытая память» языка? Прежде всего, ясно, что речь
не идет о фактах обыденного научного знания, т.е. о тех фактах, которые
известны историкам языка и специалистам-компаративистам. И не о тех
фактах, которые сообщаются студентам. Так, например, описание диалектной
дистрибуции праславянского Ъ – это не скрытая память. Объяснение того,
почему в одних случаях в языке имеет место «беглая гласная», а в других
нет, также не является «скрытой памятью», так как это тоже факты
обыденного научного знания, об этом знают и пишут в нормативных
учебниках.
Говоря обобщенно, можно сформулировать понятие «скрытой памяти» языка
как ту ситуацию, когда в речеупотреблении сосуществуют два как будто бы
свободно заменяющихся в коммуникации варианта; при этом на вопрос, чем
их употребление различается, носитель языка ответить не может. Не может,
как правило, ответить на этот вопрос и кодификатор-лингвист. И только
пристальное исследование большого массива данных дает возможность
выявить некоторую «тенденцию», позволяющую интерпретировать это
различие; именно тенденцию, а не грамматикализованную модель. Иногда
помогает выявить эти различия какой-нибудь формант, который не
воспринимается и не описывается традиционно как релевантный фактор
различения «вариантов».
Почти обязательным для «скрытой памяти» феноменом является «наивная»
реакция носителя языка, и даже филолога, на вопрос об этих вариантах – в
том смысле, что ответом будет сообщение о том, что ведь можно сказать и
так, и так, и все равно будет правильно. Иными словами, разработка
«скрытой памяти» не относится к той строгой лингвистике как нормальной
науке, в которой описание строится по принципу: можно – нельзя.
Разумеется, я понимаю, что предлагаемая теория только нарождается. Все
сказанное далее будет относиться к сфере партикул, которые, на мой
взгляд, во многом помогают вычислить эту «скрытую память» языка. Именно
они, по-моему, являются теми подводными межевыми столбами, которые
помогают нам проследить путь языковой эволюции. Допускаю, что моя точка
зрения пристрастна. Допускаю также, что и знаменательные слова, не
перешедшие в разряд дискурсивных слов, тоже могут как-то определять
«скрытую память» языка. Приведем некоторые примеры.
Нам уже приходилось писать об употреблении / неупотреблении в речи
русского местоимения первого лица я.
Что же представляет собой это я в индоевропейской предыстории?
Естественно, оно соотносится с такими же односложными формами славянских
и балтийских языков. Но переход к индоевропейским языкам ведет я к греч.
ауш, латинскому ego, др.-инд. aham, авест. azsm и др. Таким образом, оно
предстает как трехчленное партикульное сочетание: е + g/h/z/ + m. В ЭССЯ
оно реконструируется как *egom. Неясными остаются: идентификация
чередования е/а и объяснение того, почему в одних языках есть в этой
форме j, а в других – нет. О.Н. Трубачев интерпретировал начальный j как
необходимую вставку, для того чтобы избежать частых зияний, поскольку
для Я частотна конструкция а + я, тогда было бы а..а. Возможна и другая
концепция, по которой *j-восходит к релятивному форманту, соединяющему
части высказывания. Так, о более древнем чисто разделительном характере
относительного местоимения *jo писал еще Я. Гонда. См. также у
К. Красухина: «Частица o/jo4 стоявшая в начале предложения в
крито-микенских текстах, обладала сильным фразовым ударением. Это не
морфема генитива, а частица, подобная *de, т.е. выражающая
противопоставление предшествующей конструкции и направленность на
последнее сообщение». Тогда русское я может раскрываться в предыстории
как четырехчленный катафорический комплекс, состоящий из четырех
партикул: *j + е + gh’ + от. Что же этот комплекс означает, если его
перевести на современный язык русских частиц-партикул? Это: «а + вот +
он + я Интересно, что именно так часто отвечают русские, имея в виду
самого себя, на вопрос: А где такой-то? Таким образом, «скрытая память»
языка сохранила семантическое тождество этого древнего четырехчленного
катафорического комплекса, только переодев древние партикулы в новые
одежды из того же мешка партикул, а старый комплекс свернула до
неузнаваемого неспециалистами моносиллаба.
Но с этим словом, местоимением первого лица, связаны и другие интересные
вещи. Те, кто признает изначальную компо-зитность этого местоимения,
расчленяют его по-разному. Так, например, О. Семереньи пришел к выводу,
что * – т было более ранним, и именно оно было личным окончанием глагола
в первом лице: «Следовательно, значащим элементом в номинативе является
не *eg, а – от; *eg – это элемент, который в качестве префикса
присоединялся к местоимению *ет». То, что позднее первое лицо восходит к
комплексу частиц, а собственно показателем первого лица является
m-основа, признает также В.Н. Топоров. Эту форму он реконструирует как
*eg’hom и пишет о ней: «и.-е. *eg’hom, как бы его ни членить,… состоит
более чем из одного элемента, из двух по крайней мере». Первым элементом
он считает дейктический элемент: *е-, *Н’е-, *H’ei– ? *H’I и т.д. Вторым
элементом – усилительную частицу: * – g’h-, * – gh– Но основное внимание
он уделяет последнему элементу, с опорой на – т-, развивая идею
совместного существования этой формы и той, которая выступает в
родительном падеже и обычно трактуется как супплетивное образование для
косвенных падежей у местоимения первого лица – т.е. *men. По мнению
В.Н. Топорова, это *men связано с корнем «общементального значения» Me
miserum «О, я несчастный’ также важны тем, что демонстрируют возможность
введения первого лица без интродуктивного построения ‘вот + он + я’, к
которому на самом деле восходит индоевропейское «Я».
Достаточно сложное построение, однако близкое к указанным выше,
предлагает для форм первого лица В.М. Иллич-Свитыч. Он перечисляет те
языки, где т – основа связывается с первым лицом. Однако у автора явно
возникают колебания в вопросе о том, что же считать исходной формой
местоимения, а что – показателем косвенной основы. Он формулирует вывод
следующим образом: «Наличие форманта косв. пад. – п- в форме gen.
предполагает, по-видимому, что первоначальная форма те – выполняла
функцию прямого падежа; введение специфического и.-е. новообразования –
формы *hegHom в пот. вызвало изменение функций основы *те– В и-е.,
по-видимому, наличествовал вариант с предшествующим he-/ho –». Таким
образом, вводящая конструкция у В.М. Иллича-Свитыча была элементом
словоформы, вытеснившим в косвенные падежи исходное начало те-, которое
в других языках ностратического пространства могло быть вытеснено
формантом п-, также ставшим в свою очередь инициалью.
Однако для первого лица единственного числа в индоевропейском
реконструируется еще одна форма. См. хеттское iik-, продолженное в
германских местоименных формах, сохранивших много реликтовых элементов.
К. Шилдз объясняет эту форму как контаминацию уже «ослабленного»
первоначального дейксиса *и и дейктической частицы *к, обладающей
семантикой ‘here and now’. То есть и эта форма местоимения первого лица
также есть первоначальный композит, а именно – комбинация дейктических
элементов, очевидно, с тем же катафорическим значением вроде ‘вот я’.
Все это можно было бы считать просто историей личных местоимений первого
лица и не относить к явлениям «скрытой памяти», если бы это не имело
отношения к одной скрытой тенденции различения двух конструкций, которую
как раз демонстрирует именно русский язык. Дело в том, что в русском
языке равно допустимы в речи и формы с представленным местоимением
первого лица единственного числа: Я люблю хорошо заваренный чай, и формы
без местоимения: Люблю хорошо заваренный чай. См. также в поэзии: Люблю
тебя, Петра творенье и Я люблю этот город вязевый. То есть русский язык
оказался интересным лингвисту для возможных новых выводов, находясь как
бы в некоей середине, где по одну сторону помещаются языки с
обязательным местоимением, и языки, где местоимение в речи практически
почти всегда опускается. На эту особенность русского языка лингвисты не
обращали пристального внимания, однако в последние годы появилась серия
работ, начатых Ж. Брейяром и И. Фужерон, в которых демонстрируется, что
за этим внешне не систематичным варьированием форм с местоимением и без
него можно увидеть определенную тенденцию.
Эта тенденция такова: во-первых, местоимение возникает тогда, когда
имеет место противопоставление – как контактное (Гости давно ушли, а я
все продолжал обдумывать происшедшее), так и дистантное.
Интересно то, что связь местоимения с противопоставлением отмечалась для
древних языков и отмечается для тех языков, где местоимение как правило
отсутствует. То есть это, очевидно, одна из древнейших синтаксических
реализаций сочинения при противопоставленности.
Далее. Во-вторых, местоимение первого лица появляется в русском языке
при наличии в этом же высказывании других местоимений, часто контактных
по отношению к нему, например: Он знает, что я ему этого не говорила;
Честное слово, я их не видела и т.д. Интересно, что в старославянском,
где употребление местоимения при противопоставлении обязательно,
указанная выше ситуация я не требует.
Существует и ряд речевых штампов, когда, напротив, практически не
употребляется я: Прошу слова; Слушаю Вас; Стреляю и т.д.
Однако основной вывод, который сделали Ж. Брейяр и И. Фужерон на
материале современного русского языка, очень важен для объяснения
контекстно-семантических отношений. А именно: я не употребляется тогда,
когда говорящий полностью присоединяется к точке зрения Другого, я
употребляется при несовпадении точки зрения говорящего и точки зрения
Другого,
Отсюда следуют два важных вывода. Во-первых, в семантику неприсоединения
к точке зрения Другого как подвид органически входит и сообщение о
Новом: новом событии, новой точке зрения, собственной новой акции.
Во-вторых, существенно понять, что этим Другим может быть и сам
говорящий. Люблю хорошо заваренный чай! может утверждать человек,
говоривший это много раз и еще раз в этой своей любви убедившийся.
Поэтому А. Пушкин убежден в своей любви к Петербургу и повторяет это не
раз: Люблю твой строгий, стройный вид… С. Есенин же понимает, что его
любовь к дряхлой Москве может быть оспорена: хоть обрюзг он и одряб.,
но, споря с этим, он утверждает: Я люблю этот город вязевый…
Эта тенденция хорошо прослеживается и на самом простом бытовом уровне. –
Ну, ты идешь? – Иду, иду, – подтверждает жена. Ср.: Ну, ты идешь? – Я
иду.
Теперь можно снова обратиться и к партикулам, и к «скрытой памяти»,
эффектно подтверждающейся именно этой сохранившей архаику русской
особенностью. Итак, я – это катафорическая комбинация партикул.
Естественно, что эта объявленность себя, своей точки зрения и должна
связываться с противопоставлением, с объявлением нового, началом текста,
с несогласием. Легко представить себе, что официант говорил: Слушаю-с, а
начальник: Я слушаю. Гораздо труднее ответить на вопрос о том, почему
одни языки грамматикализовали обязательность местоимений при финитных
глаголах, другие – грамматикализовали практическое отсутствие
местоимений, а русский язык почему-то сохранил в неявном виде это тонкое
семантическое различие.
На связь «скрытой памяти» и партикул можно привести еще несколько
примеров. Так, в частности, А.И. Рыко исследовала дистрибуцию окончаний
3-го лица настоящего времени глагола в северо-западных русских говорах.
В работе приводятся данные о том, что в 3-м лице глагола может быть на
конце флексия t или f или этой флексии нет. На первый взгляд, здесь
представлена именно свобода выбора варианта: у одних информантов чаще
один вариант, а у других – другой. Количественные показатели, по ее
данным, меняются даже от деревни к деревне. Однако, в соответствии с
выдвинутым нами выше положением о статусе «скрытой памяти», намечается
некая тенденция, которая все же пробивает дорогу к исследователю. Что же
это за тенденция? Как пишет А.И. Рыко, «применительно ко всем этим
системам можно говорить о противопоставлении актуальных и неактуальных
значений презенса, причем актуальные значения характеризуются
преимущественным употреблением флексии – t, а неактуальные –
преимущественным употреблением флексии – 0».
Более подробно о «прилипании» партикул к знаменательным корнесловам и
создании глагольных и именных парадигм с партикульной помощью будет
говориться в главе второй настоящей книги, но сейчас можно только
сказать по этому поводу, что эти северо-западные говоры «помнят» о том,
что добавление партикулы с опорным консонантом – t, то есть с сильной
семой определенности «здесь и сейчас», создает именно значение
актуальности, а нулевая флексия не создает этой дейктической привязки. В
других говорах и в литературном языке прошла грамматикализация окончаний
с обязательным добавлением консонанта или с «недобавлением», а
анализируемые северо-западные говоры остались в архаической середине.
Как будет говориться в главе второй, партикулы могли и могут «прилипать»
не только справа от знаменательной основы, но и слева. Так, в работе
приводится пример того, что в формах греческого глагола инициальным
компонентом является аугмент s-,* который в настоящее время преподается
студентам как чисто грамматический формант-показатель категории. Однако
Вяч. Вс. Иванов, вслед за К. Уоткинсом, предлагает отождествить этот
формант с начальной частицей *е/о. Вяч. Вс. Иванов разбирает подобные
начальные комплексы в индоевропейских языках и, широко привлекая
славянский материал, показывает соответствие этого «аугмента» начальному
э- в русском э-mom, э-та. Таким образом, партикула э в данном случае
«помнит» свое инициальное ударение, но и аорист как действие яркое,
мгновенное и, скорее, сиюминутное, «помнит» именно эту актуальную
«здешнесть».
Представляя нашу концепцию «скрытой памяти», мы обращались к идее
В.Н. Топорова о том, что *men- в косвенных формах местоимения первого
лица соотносится со знаменательным корнем *men-5 обозначающим некую
тонкую духовную субстанцию. Это подводит нас, в свою очередь, к самой
трудной проблеме: связи партикул и знаменательных слов, к проблеме того,
могут ли они «перетекать» из одного класса в другой. Некоторые
современные решения при этом довольно просты. Например, наречие здесь
легко разлагается на исходный комплекс партикул: сь + де+ сь. Но это
наречие есть также дейктическое слово.
Возможны и такие случаи, когда и имя собственное на самом деле
реконструируется как дейктико-анафорический комплекс. Интересный пример
подобной ситуации приводит Т.А. Михайлова. Так, в древнеирландской
нарративной традиции часто фигурирует женский персонаж, обозначенный в
тексте как Этайн и обычно исполняющий функции супруги правителя,
наделенной рядом признаков, демонстрирующих связь с потусторонним миром.
Однако, даже если рассматривать этот персонаж как чисто мифологический,
становится очевидно, что составить «биографию» женщины-Этайн невозможно,
т.к. в разных текстах она может фигурировать с разными патронимами и
выступать в роли жены разных королей, кроме того, зачав, она обычно
производит на свет девочку, с которой они «похожи как две капли воды» и
которую тоже зовут Этайн. Принципиальная размытость «биографической
парадигмы» этого образа не дает также возможности предположить
существование нескольких персонажей, носящих одно и то же имя.
Аналогичная картина наблюдается с персонажами по имени Этне, которые
очень многочисленны,
Т.А. Михайлова, подробно анализируя разные тексты с этими «странными»
именами, приходит к выводу, что они развились из сложения двух
дейктических основ с семантикой «этот, оный» и проч. Именование Этне /
Этайн, таким образом, означает буквально «та-вот-та», «вот-та».
Исследование подобных ситуаций только начинается.
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
