Философия грамматики

208

THE PHILOSOPHY OF GRAMMAR

by

OTTO JESPERSEN

О. ЕСПЕРСЕН

ФИЛОСОФИЯ ГРАММАТИКИ

Перевод с английского В.В. ПАССЕКА и С.П. САФРОНОВОЙ

Под редакцией и с предисловием проф. Б.А. ИЛЬИША

ИЗДАТЕЛЬСТВО

ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Москва, 1958

Аннотация

В труде известного датского лингвиста Отто Есперсена рассматривается ряд
основных проблем общего языкознания и главным образом взаимоотношение
логических и грамматических категорий. Свое исследование О. Есперсен
строит в широком плане и на материале большого количества разнообразных
по структуре языков. Книга представляет значительный интерес для широких
кругов языковедов.

Предисловие

Известный датский языковед Отто Есперсен (1860–1943) посвятил целый ряд
трудов вопросам общего языкознания («Язык», «Система грамматики»,
«Учебник фонетики»), вопросам истории и теории английского языка
(«Прогресс в языке, в специальном применении к английскому языку», «Рост
и строй английского языка», «Грамматика современного английского языка
на исторической основе [в 7 томах]», «Основы английской грамматики»), а
также вопросам методики преподавания иностранных языков («Как
преподавать иностранный язык»).

Широким кругам читателей Есперсен известен в первую очередь своей
теорией «прогресса в языке», связанной с превознесением аналитического
строя языка и с восхвалением английского языка как якобы самого
совершенного из существующих языков. Эта теория в свое время подверглась
в нашей печати заслуженной суровой критике. Однако лингвистические
воззрения Есперсена нельзя полностью свести к этой теории. Будучи
лингвистом широких интересов и широкого кругозора, Есперсен развивает в
своих трудах целый ряд теоретических положений, многие из них
представляют интерес и для современного советского языкознания. Правда,
следует отметить, что Есперсену не удалось создать цельную и стройную
систему: в его трудах интересные наблюдения и частные выводы нередко
сочетаются с поверхностными и необоснованными обобщениями, не
соответствующими той обширной предварительной работе, которую проделал
автор по собиранию и анализу материала из различных языков земного шара.

Неравноценным в отдельных своих частях оказывается и его труд «Философия
грамматики» (1924). Заглавие этого труда следует понимать в том смысле,
что в нем рассматриваются взаимоотношения между грамматическими и
логическими категориями, т.е. связь между языком и мышлением. Есперсен
ставит себе целью выяснить, какие категории мышления находят отражение в
грамматических категориях и в какой степени грамматические категории
соответствуют логическим или расходятся с ними. Исходя из такой
постановки вопроса, Есперсен выдвигает, например, проблему
взаимоотношений между грамматической категорией времени (англ. tense) и
категорией реального времени (англ. time) и ряд других подобных проблем.
Такая постановка вопроса не вызывает возражений и может при правильном и
вдумчивом анализе материала привести к весьма плодотворным результатам.
Если выводы, к которым приходит Есперсен, не всегда оказываются
обоснованными и убедительными, это происходит по той причине, что в ряде
случаев ему мешает, с одной стороны, поверхностный подход к языковым
явлениям, с другой – недостаточно отчетливое разграничение разных сфер
языка – грамматики и лексики.

Ставя себе целью исследовать «философию грамматики», необходимо,
очевидно, прежде всего, установить, что такое грамматика и чем она
отличается от лексики. Отграничив предварительно грамматику от лексики,
можно было бы затем перейти к рассмотрению взаимоотношений между
грамматическими и логическими категориями, т.е. к «философии грамматики,
если пользоваться терминологией Есперсена.

Однако Есперсен не дает четкого отграничения Ср. стр. 31 и сл.. Не
определив предварительно специфику грамматики, он в целом ряде случаев
привлекает к рассмотрению такие языковые явления, которые вовсе не
являются грамматическими, причем не делает по этому поводу никаких
оговорок, и в результате создается впечатление, что изложение будто бы
все время остается в рамках «философии грамматики», хотя в
действительности это совсем не так.

Например, рассматривая грамматическую категорию времени в ее
взаимоотношениях с реальным временем, Есперсен изучает не только
глагольные времена, которые являются грамматическим средством выражения
времени, но и выражение временных понятий в лексических значениях слов и
словообразовательных аффиксов. На стр. 329 он говорит: «Рассмотрев таким
образом временные отношения, выражаемые временами личных форм глагола,
мы перейдем теперь к вопросу о том, нет ли сходных грамматических
явлений за пределами этой области», – и рассматривает такие чисто
лексические явления, как значение префикса ех- в слове ex-king, значение
прилагательного late в сочетании the late Lord Mayor, значение
прилагательного future, например в сочетании a future Prime Minister и
т.д., хотя эти факты не имеют никакого отношения к грамматике. Сами по
себе такие явления, безусловно, заслуживают тщательного изучения, но это
должно быть делом лексикологии. При том способе их рассмотрения, какой
мы находим у Есперсена, специфика грамматики стирается.

Нечто подобное обнаруживается и при рассмотрении категории рода.
Рассмотрев (стр. 265 и сл.) грамматическую категорию рода в
индоевропейских языках, Есперсен далее переходит к таким случаям, как
англ. man-servant, maid-servant, he-devil, girl-friend, где все дело в
лексических значениях компонентов сложных слов; такие случаи не имеют
отношения к грамматике и ее проблемам.

Есперсен незаметно выходит за пределы грамматики и при изложении весьма
существенного вопроса о различии между «формулами» и «свободными
выражениями» или «свободными словосочетаниями» (см. гл. 1, стр. 16 и
сл.). Сопоставляя два предложения современного английского языка – How
do you do? «Здравствуйте!» и I gave the boy a lump of sugar «Я дал
мальчику кусок сахару», – Есперсен справедливо замечает, что первое из
них, как и предложения Good morning! «Доброе утро!», Thank you!
«Спасибо» и др., представляет собой неизменяемую формулу. «Такую
формулу, – говорит он, – можно подвергнуть анализу и показать, что она
состоит из нескольких слов, но она воспринимается и трактуется как
целое, значение которого может быть совершенно отличным от значений
составляющих его слов, взятых в отдельности… Легко заметить, что
предложение I gave the boy a lump of sugar имеет иной характер. В нем
можно выделить ударением любое из полнозначных слов, сделать паузу,
например после boy, заменить местоимение I местоимением he или she» и
т.д. (стр. 16–17). Здесь затрагивается, таким образом, весьма важный
вопрос о лексикализации целых предложений, или, если применить
терминологию проф. А.И. Смирницкого, о «предложениях, входящих в систему
языка «эти предложения не создаются заново в процессе речи, а вносятся в
речь как готовые единицы. От наблюдений Есперсен далее переходит к
вопросу о «формулах» в различных областях грамматического строя.
«Формулами» в этом смысле оказываются и такие формы множественного числа
существительных, как oxen «волы»; они тоже не создаются заново в
процессе речи, а вносятся в речь как готовые единицы: такую форму
говорящий обязательно должен был услышать, прежде чем он мог сам ее
употребить, тогда как формы множественного числа существительных,
образованные с помощью окончания – s, он не обязательно должен был
слышать, а мог образовать сам по общему правилу.

Такое различение «формул» и «свободных выражений» умело используется в
дальнейшем изложении для характеристики сущности грамматического строя.
При этом, однако, следовало бы отметить, что «формулы» во всех случаях
представляют собой результат лексикализации того или иного явления
синтаксиса или морфологии данного языка. Есперсен этого не отмечает.
Таким образом, границы грамматики и здесь остаются неясными.

Переходя далее к собственно грамматическим теориям Есперсена, мы должны
прежде всего остановиться на весьма своеобразной трактовке различия
между морфологией и синтаксисом. По мнению Есперсена, это различие
основано не на каком-либо различии объектов изучения, а только на
различии в подходе исследователя к этим объектам. Материал, с которым
имеет дело морфология, по Есперсену, ничем не отличается от материала, с
которым имеет дело синтаксис. Как морфология, так и синтаксис изучают
всю совокупность грамматических явлений языка. Различие же между ними
заключается, по Есперсену, в том, что морфология подходит к явлениям
извне, т.е. идет от формы к значению, а синтаксис – изнутри, т.е. от
значения к форме. Так, например, если мы говорим, что форма
множественного числа существительных образуется в современном английском
языке в большинстве случаев при помощи окончания – s, в отдельных
случаях при помощи окончания – en, при помощи изменения корневого
гласного и т.д., то это будет синтаксис, поскольку мы идем при этом от
значения к форме. Если же мы говорим, что окончание – s может выражать в
современном английском языке следующие значения: 1) множественное число
существительных, 2) родительный падеж существительных (–’s), 3) 3е лицо
единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения
глаголов, 4) неатрибутивную форму притяжательных местоимений (hers и
т.п.), то это будет морфология, поскольку мы идем от формы к значению.
Такое разграничение подхода извне и подхода изнутри к одним и тем же
явлениям, вообще говоря, возможно (хотя «подход извне» в этом смысле
представляется мало плодотворным). Но совершенно недопустимо применять к
этому своеобразному различению термины «морфология» и «синтаксис»,
которые по давней и общепринятой научной традиции имеют совсем другое
значение. Подлинное же различие между морфологией и синтаксисом у
Есперсена стирается. Так, например, в морфологию он включает порядок
слов, поскольку исследователь рассматривает его «извне», т.е.
устанавливает, какие значения может иметь то или иное расположение слов
в предложении. Употребление привычных терминов в непривычном значении
всегда создает серьезные принципиальные трудности. Принять предложенное
Есперсеном употребление терминов «морфология» и «синтаксис» совершенно
невозможно.

Видное место в грамматической системе Есперсена занимает его теория
«трех рангов», которая первоначально была изложена в его «Грамматике
современного английского языка» и в несколько измененном виде включена в
«Философию грамматики».

Согласно этой теории, следует различать слова трех «рангов»: 1) слова
первичные, 2) слова вторичные, или адъюнкты, 3) слова третичные, или
субъюнкты. Это различение основано на следующем принципе: первичные
слова стоят, так сказать, «сами по себе» и не определяют какого-либо
другого слова; слова вторичные стоят при каком-нибудь первичном слове и
определяют его; слова третичные стоят при каком-нибудь вторичном слове и
определяют его. Разумеется, замечает далее Есперсен, бывают слова,
которые стоят при третичных (их можно было бы назвать четвертичными);
бывают и слова, которые стоят при четвертичных (их можно было бы назвать
пятичными), и т.д.; однако в установлении дальнейших градаций нет
необходимости, поскольку четвертичные, пятичные и т.д. слова ничем не
отличаются от третичных; поэтому можно ограничиться тремя рангами.

Взаимоотношение между этими тремя рангами и частями речи, а также между
рангами и членами предложения остается у Есперсена не вполне ясным. Для
иллюстрации своих положений Есперсен приводит такие английские примеры:
extremely hot weather (extremely – третичное слово, hot – вторичное
слово, weather – первичное слово), a furiously barking dog. Таким
образом, первичными словами оказываются в первую очередь
существительные, вторичными – прилагательные, третичными – наречия.
Однако отождествить понятие первичного слова с понятием существительного
и т.д. все же нельзя: первичным словом может быть и местоимение и т.д. С
другой стороны, нельзя также отождествить первичное слово с подлежащим:
дополнение тоже будет первичным словом. Характерно для всей этой
концепции Есперсена то, что в системе трех рангов не находится места для
глагола-сказуемого. Правда, на стр. 112 упоминается о том, что глагол в
личной форме может быть только вторичным словом, но это попутное
заявление не меняет существа дела: система трех рангов задумана как
система организации безглагольных сочетаний. В сущности, система «трех
рангов» характеризует отношения, складывающиеся внутри словосочетания,
центром которого является существительное (или субстантивное
местоимение). Подлинной областью применения теории «трех рангов»
является, таким образом, именное словосочетание. Однако Есперсен
применяет понятия «трех рангов» не только к этой области. «Первичными
элементами» могут, согласно его теории, быть и подчиненные предложения.
Так, например, в составе сложноподчиненного предложения That he will
come is certain подчиненное предложение that he will come будет, по
Есперсену, «первичным элементом»; в составе сложноподчиненного
предложения I like a boy who speaks the truth предложение who speaks the
truth будет «вторичным элементом» и т.п. (ср. стр. 117 и сл.). Такое
применение этих терминов представляет собой, очевидно, уже дальнейший
шаг – применение понятий, выработанных на материале именного
словосочетания, к явлениям, характерным для сложного предложения.

Таким образом, теория «трех рангов» имеет свое значение в определенной
узкой сфере, но не может заменить ни теорию частей речи, ни теорию
членов предложения.

Другой существенный пункт в грамматической теории Есперсена представлен
теорией «нексуса» и «юнкции». Под этими терминами подразумеваются
явления, давно знакомые лингвистической науке. Различение «нексуса» и
«юнкции» – это различение предикативных и непредикативных сочетаний
слов. Элементарные примеры, которые приводит Есперсен на стр. 108 –
«собака лает» и «лающая собака», – иллюстрируют явления, которые
обозначались различными терминами. Само собой разумеется, что обычным
случаем «нексуса» является предложение: связь между подлежащим и
сказуемым будет, если пользоваться терминологией Есперсена, «нексусной
связью», поскольку во всяком предложении налицо акт предицирования –
утверждение или отрицание связи между подлежащим и сказуемым. Однако
«нексус» может встретиться и в ином грамматическом оформлении.
«Нексусом» будет, по Есперсену, и такое предикативное сочетание, которое
состоит не из подлежащего и сказуемого, а из других элементов
предложения, напр.: мер сочетание her sing в предложении I heard her
sing (стр. 133).

Таким образом, под понятие нексуса подойдут все те явления, которые
получили у нас название «вторичной предикативности « См. статью Г.Н.
Воронцовой. Вторичная предикативность в английском языке. „Иностранные
языки в школе“, 1950, №6. – сочетание «объектный падеж с инфинитивом»,
«абсолютная конструкция» и т.п. Во всех этих случаях понятие нексуса
трактуется как понятие синтаксическое: две отдельные языковые единицы
образуют нексус, если между ними существуют предикативные отношения. В
таком понимании термин «нексус» вполне приемлем: он обобщает целый ряд
языковых явлений, объединяя их по одному существенному признаку. Однако
Есперсен расширяет это понятие настолько, что оно выходит за пределы
синтаксиса и проникает в лексикологию. Так, например, существительные –
имена действия (arrival «прибытие» и т.п.) он называет «нексусными
существительными» на том основании, что они обозначают не отдельно
существующий предмет, а опредмеченное действие предмета, выраженного
другим существительным или местоимением, например: the doctor’s arrival
«прибытие доктора» (стр. 131). Ход рассуждения здесь, по-видимому,
примерно следующий: сочетание имени с личной формой глагола, например
the doctor arrived «доктор прибыл», образует нексус, поскольку между
обеими составными частями сочетания существуют предикативные отношения;
в существительном arrival «прибытие» как бы подразумевается действующее
лицо; следовательно, предикативные отношения обнаруживаются как бы
внутри существительного, которое и получает у Есперсена наименование
«нексусного существительного». Но такой перенос синтаксического понятия
нексуса внутрь слова, т.е. перенос его в лексикологию, лишает это
понятие отчетливого грамматического содержания и ведет к смешению
совершенно различных областей лингвистического исследования. Здесь мы
опять видим стирание границ между грамматикой и лексикологией, о котором
шла речь выше.

Сходную тенденцию обнаруживает Есперсен и при рассмотрении других
явлений языка. Характерной является в этом отношении его трактовка
терминов «активный» и «пассивный». Эти термины имеют вполне ясное и
определенное содержание в применении к залоговой системе глагола. В
таком значении употребляет эти термины и Есперсен (стр. 187 и сл.).
Однако отчетливое грамматическое содержание этих терминов у него
начинает стираться, потому что он применяет их (притом без всяких
оговорок) к явлениям совершенно иного порядка, а именно – к лексическим
значениям прилагательных и существительных. Так, на стр. 192 и сл. идет
речь об «активных» и «пассивных» прилагательных; в качестве примеров
«активных прилагательных» приводятся английские прилагательные
troublesome «беспокойный», talkative «разговорчивый» и т.п., а в
качестве примеров «пассивных прилагательных» – eatable «съедобный»,
credible «вероятный» и т.п. На стр. 193 говорится об «активных и
пассивных существительных»; активные существительные: fisher «рыбак»,
liar «лжец» и т.д., пассивные: lessee «съемщик» («тот, кому сдают в
аренду»), referee «рефери» («тот, кому вопрос направлен на
рассмотрение») и т.д. Не приходится спорить с тем, что в лексическом
значении этих прилагательных и существительных содержатся элементы
значения, в одних случаях активного признака – способности активно
производить действие, или действующего лица, а в Других – способности
подвергаться действию, или лица, подвергающегося действию. Постольку
поскольку эти различия связаны со словообразовательными суффиксами, они,
безусловно, составляют органическую часть словообразовательной системы
английского языка. Однако необходимо ясно отличать такие случаи от
грамматической категории залога и от деления глагольных форм на активные
и пассивные: в глаголах мы имеем дело с различными формами одного и того
же слова, т.е. с грамматической категорией, которая входит в систему
грамматических категорий глагола, а в прилагательных и существительных –
с лексическими значениями, обусловленными (и то не всегда) значением
словообразовательных элементов. Смешение этих языковых явлений,
принадлежащих различным сферам языка, приводит, как уже отмечалось, к
стиранию границ между лексикой и грамматикой. Поскольку труд Есперсена
озаглавлен «Философия грамматики» (а не «Философия языка» вообще),
вопрос о лексических значениях слов, зависящих от значений
словообразовательных суффиксов, не должен был бы вообще рассматриваться;
если же допустить рассмотрение этого вопроса, то лишь с целью отчетливо
отграничить грамматические явления языка от неграмматических.

Позиция Есперсена в вопросе об аналитических формах слов требует особого
рассмотрения.

В вопросе о падежах английских существительных Есперсен стоит на
безусловно правильной позиции. В обстоятельной полемике с Зонненшейном
он отвергает причисление предложных сочетаний к падежам (стр. 200 и
сл.), справедливо указывая, что Зонненшейн и другие сторонники
«предложных падежей» навязывают современному английскому языку
категории, существующие в языках флективного строя, например в латинском
или в древне-английском.

С другой стороны, об аналитических формах глагола Есперсен высказывает
спорные суждения. На стр. 51 он замечает: «…было бы неправильным
включать особую форму будущего времени в систему времен английского
языка». По его мнению, этого не следует делать потому, что, с одной
стороны, значение будущего времени можно выразить без особой глагольной
формы (I start to-morrow at six и т.п.), а с другой – оно часто
передается при помощи сочетаний (phrases), которые выражают не чистую
будущность, а будущность в сочетании с дополнительными оттенками – воли,
обязанности и т.п. Признавая далее, что глагол shall может совершенно
терять значение обязанности (например, в предложении I shall be glad if
you can come), Есперсен замечает, что shall действительно очень близок к
состоянию вспомогательного глагола будущего времени, но все же
отказывается признать существование формы будущего времени в английском
языке, ссылаясь на то, что данный глагол употребляется не во всех лицах.

Что же касается перфектных и длительных форм, то Есперсен (см. гл. XIX и
XX) не находит препятствий к признанию их аналитическими формами
глагола. Таким образом, в этом вопросе он придерживается общепринятой
точки зрения.

Важное значение для проблематики книги имеет, конечно, вопрос о
взаимоотношениях между диахроническим и синхроническим подходом к
языковым явлениям. Со времени выхода в свет «Курса общей лингвистики» Ф.
де Соссюра этот вопрос вызывает, как известно, много споров среди
языковедов, в том числе и среди советских. Позиция Есперсена в этом
вопросе, несомненно, представляет для советского читателя значительный
интерес.

В начале гл. II («Систематическая грамматика») Есперсен заявляет: «За
последние сто лет старые методы лингвистического исследования были
заменены новыми методами исторической грамматики – и этим лингвистика
вправе гордиться. Историческая грамматика не только описывает явления,
но и объясняет их» (стр. 29), и далее: «Но как ни велики успехи новых
методов исследования, нельзя забывать, что мы не все еще сказали, если
истолковали факты языка в свете его истории. Даже после того, как многие
неправильные образования были возведены к более ранним правильным,
другие все же остались неправильными, как бы далеко в прошлое мы ни
углублялись… Многие неправильности можно объяснить, но объяснение не
устраняет их: для говорящих на современном языке они остаются столь же
неправильными, как если бы их происхождение не было объяснено… Во всяком
случае, историческая лингвистика не может сделать ненужной описательную,
поскольку историческая лингвистика всегда должна основываться на
описании тех этапов в развитии языка, которые нам непосредственно
доступны» (стр. 30).

Такое понимание взаимоотношений между двумя подходами к языковым
явлениям в целом вполне совпадает с тем, которое дает проф.
А.И. Смирницкий в своей книге «Древнеанглийский язык «Именно такое
понимание представляется нам наиболее правильным. Возражать можно было
бы только против термина «описательная лингвистика», «описательный
способ», так как слово «описательный» легко можно понять в смысле
«дающий только описание и не дающий объяснения явлений». В этом
отношении термин «синхронический» представляется гораздо более удачным.

Исходя из такого понимания, Есперсен строит свою грамматическую систему
в «описательном», т.е. синхроническом плане. Данные диахронического
характера привлекаются там, где это содействует более полному и
всестороннему освещению грамматических явлений (например, в главе о
категории рода, стр. 263 и сл.), но две плоскости рассмотрения явлений
нигде не смешиваются. Отчетливое различение двух подходов к языковым
фактам составляет, безусловно, одну из сильных сторон «Философии
грамматики».

Можно было бы отметить и целый ряд других проблем, по которым Есперсен
высказывает своеобразные, иногда свежие и интересные, иногда спорные и
даже неприемлемые суждения: проблему частей речи (гл. IV–VI), проблему
глагольных времен в связи с категорией вида (гл. XIX–XX), проблему
классификации высказываний (гл. XXII), проблему отрицания (гл. XXIV) и
др. Даже в тех случаях, когда концепция Есперсена вызывает серьезные
возражения, она интересна тем, что будит мысль читателя и заставляет его
глубже вдуматься в проблему, чтобы вскрыть корни есперсеновских
концепций и опровергнуть их.

Таким образом, мы находим в книге Есперсена множество мыслей, далеко не
равноценных. В ней чередуются правильные наблюдения и плодотворные
частные выводы с произвольными, а в ряде случаев предвзятыми
обобщениями. Приходится констатировать, что Есперсен нередко смешивает
грамматические явления с неграмматическими, а во многих случаях не
вдумывается достаточно глубоко в сущность языковых категорий, которые он
рассматривает. Целый ряд серьезных недочетов в этом отношении бросается
в глаза мало-мальски подготовленному читателю.

При всем том «Философия грамматики», несомненно, представит для
советского читателя незаурядный интерес. Обилие и разнообразие языкового
материала, оригинальные и в ряде случаев неожиданные размышления автора
заинтересуют читателя-языковеда и заставят его глубже задуматься над
сущностью многих языковых явлений. Б. Ильиш.

Глава 1. Живая грамматика

Говорящий и слушатель. Формулы и свободные выражения. Грамматические
типы. Построение предложений.

Говорящий и слушатель

Сущностью языка является человеческая деятельность – деятельность одного
индивида, направленная на передачу его мыслей другому индивиду, и
деятельность этого другого, направленная на понимание мыслей первого.
Если мы хотим понять природу языка и, в частности, ту его область,
которая изучается грамматикой, мы не должны упускать из виду упомянутых
двух людей – производящего и воспринимающего речь, назовем их проще –
говорящим и слушателем. В прежние времена этот процесс оставался
незамеченным; слова и формы слов рассматривались как естественные
предметы, существующие сами по себе. В значительной мере это
объяснялось, вероятно, чрезмерным вниманием к написанным или
напечатанным словам; однако такая концепция совершенно несостоятельна,
что можно ясно понять, если хоть сколько-нибудь вдуматься в этот вопрос.

Мы называем двух людей – производящего и воспринимающего речь –
говорящим и слушателем. Произносимое и слышимое слово есть
первоначальная форма языка, гораздо более важная, чем его вторичная
форма, проявляющаяся в письме (печати) и чтении. Совершенно очевидно,
что произносимое и слышимое слово обладало первостепенной важностью и в
течение тех неисчислимых веков, когда человечество еще не изобрело
письменности или когда оно пользовалось ею в ограниченных пределах. Но
даже и теперь, в наш век широкого распространения газет, подавляющее
большинство людей гораздо больше говорит, чем пишет. Во всяком случае,
невозможно понять, что такое язык и как он развивается, если не исходить
постоянно и прежде всего из процесса говорения и слушания и если хотя бы
на мгновение забыть о том, что письмо – только заменитель устной речи.
Написанное слово подобно мумии до тех пор, пока кто-нибудь не оживит
его, мысленно превратив в соответствующее слово устной речи.

Грамматист всегда должен быть начеку, чтобы избежать ловушек, в которые
его может завести орфография. Вот несколько очень простых примеров.
Окончание множественного числа существительных и 3го лица единственного
числа настоящего времени глаголов у таких слов, как ends «концы»,
«кончает», locks «запоры», «запирает», rises «подъемы», «поднимается»,
одинаково по написанию – – s; но в действительности мы имеем три
различных окончания, что видно из их фонетической транскрипции [endz,
lOks, raiziz]. Точно так же окончание – ed в написании соответствует
трем различным окончаниям в произношении, например: sailed «плыл»,
locked «запер», ended «кончил» [seild, lOkt, endid]. Исходя из
написания, можно подумать, что формы прошедшего времени paid «платил» и
said «сказал» образуются одинаково, но отлично от формы stayed
«остался»; однако в действительности paid и stayed образуются по общему
правилу [peid, steid], a said с сокращенным гласным [sed] представляет
собой неправильное образование. Если письменная речь признает только
одно слово there, то устная речь различает и по звучанию и по значению
(также и грамматическому) два слова there; ср., например, предложение
There [Dq] were many people there [‘DF·q] «Там было много народу».
Длительность, ударение и интонация, очень плохо отраженные или совсем не
отраженные на письме, играют важную роль в грамматике устного языка, и
это постоянно напоминает нам о важной истине: грамматика должна в первую
очередь иметь дело со звуками и лишь во вторую очередь – с буквами.

Формулы и свободные выражения

Если теперь, после приведенных предварительных замечаний, мы обратимся к
психологической стороне языковой деятельности, то прежде всего заметим
важное различие между формулами или единицами типа формул и свободными
выражениями. Ряд единиц языка, причем любого языка, имеет характер
формул; иначе говоря, в них никто ничего не может изменить. Так,
выражение How do you do? «Как поживаете?» в корне отлично от выражения I
gave the boy a lump of sugar «Я дал мальчику кусок сахару». В первом
предложении ничего изменить нельзя: нельзя даже переставить ударение,
сказав How do you do?, или сделать паузу между словами. И в отличие от
прежних времен в наши дни не принято говорить How does your father do?
или How did you do? Правда, еще можно, сказав How do you do? нескольким
присутствующим, изменить ударение и произнести And how do you do, little
Mary? Но фактически How do you do? нужно считать застывшей формулой. То
же относится и к Good morning!, Thank you, Beg your pardon и другим
выражениям подобного рода. Разумеется, такую формулу можно подвергнуть
анализу и показать, что она состоит из нескольких слов; но она
воспринимается и трактуется как целое, значение которого может быть
совершенно отличным от значений составляющих его слов, взятых в
отдельности. Beg your pardon, например, часто означает «Пожалуйста,
повторите, что Вы сказали; я не совсем расслышал»; How do you do? теперь
уже не является вопросом, требующим ответа, и т.д.

Легко заметить, что предложение I gave the boy a lump of sugar имеет
иной характер. В нем можно выделить ударением любое из полнозначных
слов, сделать паузу, например после boy, заменить местоимение I
местоимением he или she, а глагол gave – глаголом lent или вместо the
boy поставить Tom и т.д. Можно вставить в предложение слово never и
произвести другие изменения. В то время как при употреблении формул все
дело в памяти и в воспроизведении усвоенного, свободные выражения
требуют умственной деятельности иного рода; говорящий должен создавать
их в каждом конкретном случае заново, включая в предложение необходимые
для этого случая слова. Полученное таким образом предложение может в том
или ином отношении совпадать с тем, что говорящий слышал или произносил
ранее; это не меняет сути дела. Важно то, что, создавая предложение,
говорящий опирается на определенный образец. Независимо от того, какие
слова он подбирает, он строит предложение по этому образцу. И даже без
специальной подготовки в области грамматики мы чувствуем, что
предложения

John gave Mary the apple

«Джон дал Мери яблоко»,

My uncle lent the joiner five shillings

«Мой дядя одолжил столяру 5 шиллингов «

являются аналогичными, т.е. что они созданы по единому образцу. В обоих
случаях налицо один и тот же тип предложения. Слова, из которых состоят
эти предложения, различны, но тип один и тот же.

Как же возникают такие типы предложений в сознании говорящего? Маленький
ребенок не знает грамматических правил, согласно которым подлежащее
занимает первое место, а косвенное дополнение всегда стоит перед прямым;
и все же без подготовки в области грамматики он извлекает из
бесчисленного количества предложений, которые он слышал и усвоил,
достаточно определенное понятие об их структуре и может построить
подобное предложение сам. Разумеется, трудно или невозможно
охарактеризовать это понятие без таких терминов, как подлежащее, глагол
и т.п. Когда ребенок произносит правильное предложение, построенное по
определенному образцу, ни он, ни его слушатели не в состоянии
определить, является ли оно чем-то новым, созданным им самим, или же
предложением, которое он слышал прежде в точно таком же виде. Важно
здесь только то, что ребенка понимают и будут понимать впредь, если его
предложение соответствует языковым нормам того общества, в котором он
живет. Если бы это был ребенок француз, он слышал бы бесконечное
множество таких предложений как

Pierre donne une pomme а Jean

«Пьер дает яблоко Жану»,

Louise a donnй sa poupйe а sa soeur

«Луиза дала куклу своей сестре» и др.,

и в случае необходимости мог бы сказать что-нибудь вроде:

Il va donner un sou а се pauvre enfant

«Он собирается дать су этому бедному ребенку».

Немецкий ребенок, соответственно, построил бы свое предложение по иному
типу – с dem и der вместо французского а и т.д. (Ср. «Language», гл.
VII).

Таким образом, свободные выражения можно определить как соединения
языковых единиц, созданные на данный случай по определенному образцу,
который возник в подсознании говорящего в результате того, что он слышал
огромное количество предложений, имеющих общие черты. Отсюда следует,
что различие между свободными выражениями и формулами в ряде случаев
улавливается трудно; его можно обнаружить только при помощи тщательного
анализа: для слушающего те и другие на первый взгляд кажутся совершенно
одинаковыми, и при этом формулы могут играть и действительно играют
большую роль в выработке моделей в сознании говорящих, тем более что
многие из них встречаются очень часто. Приведем еще несколько примеров.

Чем является предложение Long live the King! «Да здравствует король!» –
формулой или свободным выражением? Составить бесчисленное количество
предложений по этому образцу невозможно. Такие сочетания, как Late die
the King! «Да продлится жизнь короля!» (букв. «Да умрет король
поздно!»), Soon come the train! «Да прибудет скорее поезд!», не
употребляются в наше время для выражения желания. С другой стороны,
можно сказать Long live the Queen! «Да здравствует королева!», или the
President «президент», или Mr. Johnson. Иными словами, тип предложения,
в котором на первом месте стоит наречие, за ним следует глагол в
сослагательном наклонении и, наконец, подлежащее, а все вместе выражает
желание, совершенно вышел из употребления как продуктивный образец.
Выражения же, которые еще употребляются, представляют собой пережитки
этого типа. Таким образом, предложение Long live the King! следует
рассматривать так: оно состоит из формулы Long live, в основе которой
лежит мертвый тип, и любого подлежащего. Поэтому мы находим здесь тип
предложения, имеющий употребление, гораздо более ограниченное в наше
время, чем в ранние эпохи развития английского языка.

В статье Дж. Ройса по вопросам этики я нашел принцип, сформулированный
следующим образом: Loyal is that loyally does «Лоялен тот, кто поступает
лояльно». Это предложение звучит неестественно, поскольку автор построил
его по образцу пословицы Handsome is that handsome does «Красив тот, кто
красиво поступает»; но он совершенно не считается с тем, что как бы оно
ни воспринималось прежде, в момент его создания, теперь оно является
фактически лишь формулой, на что указывает употребление относительного
that без определяемого слова и порядок слов.

Различие между формулами и свободными выражениями пронизывает все
разделы грамматики. В морфологии подобное различие обнаруживается во
флективных формах. Форма множественного числа eyen «глаза» стала
выходить из употребления в XVI в.; теперь она мертва. Но когда-то не
только это слово, но и тип, по которому оно было образовано, являлись
живыми элементами английского языка. Единственным сохранившимся до наших
дней случаем образования множественного числа путем прибавления
окончания – en к единственному числу является слово oxen «волы». Теперь
оно живет в качестве формулы, а его тип уже давно вымер. В то же время
shoen «башмаки», fone «враги», eyen «глаза», kine «коровы» были
вытеснены формами shoes, foes, eyes, cows, или, иначе говоря,
множественное число этих слов было переоформлено в соответствии с живым
типом, который мы находим в kings, lines, stones («короли», «линии»,
«камни») и др. Этот тип стал сейчас настолько универсальным, что ему
следуют все новые слова: bicycles «велосипеды», photos «фотографии»,
kodaks «фотоаппараты кодак», aeroplanes «самолеты», hooligans
«хулиганы», ions «ионы», stunts «фокусы» и др. Когда впервые было
произнесено eyes вместо eyen, оно явилось аналогическим образованием по
типу слов, уже имевших окончание множественного числа – s. Теперь же,
когда ребенок в первый раз говорит eyes, невозможно решить,
воспроизводит ли он ранее слышанную форму множественного числа, или же,
усвоив форму единственного числа eye, добавляет к ней окончание – s
(фонетически [z]) в соответствии с тем типом, который он выделил из
множества подобных слов. Результат в обоих случаях один и тот же. Если
бы свободное сочетание языковых элементов, которое производит
индивидуум, не совпадало в подавляющем большинстве случаев с
традиционной формой, то развитие языка испытывало бы затруднения;
нелегко было бы пользоваться языком, если бы говорящему приходилось
обременять свою память запоминанием каждого элемента в отдельности.

Как можно заметить, «типом» в морфологии является то, что принято
называть правильными образованиями, неправильные же образования
представляют собой «формулы».

В теории словообразования принято выделять продуктивные и непродуктивные
суффиксы. Примером продуктивного суффикса может служить суффикс – ness,
поскольку можно образовать такие новые слова, как weariness «усталость»,
closeness «духота», perverseness «упрямство» и т.д. Наоборот, суффикс –
lock в составе слова wedlock «супружество» является непродуктивным, так
же как и суффикс – th в словах width «ширина», breadth «ширина», health
«здоровье»; попытка Раскина создать слово illth по аналогии с wealth
«богатство» не имела успеха; по-видимому, ни одного нового слова с таким
суффиксом за несколько сот лет не появилось. Это еще раз иллюстрирует
сказанное выше: тип «прилагательное + – ness» все еще живет, в то время
как wedlock и другие приведенные выше слова с суффиксом – th являются
формулами ныне мертвого типа. Однако последний был живым, когда
образовалось слово width. В те отдаленные времена можно было прибавить
это окончание (тогда оно звучало приблизительно – iюu) к любому
прилагательному. С течением времени это окончание свелось к звуку ю
(th), и одновременно подвергся изменению гласный первого слога. В
результате суффикс перестал быть продуктивным. Поэтому человеку, не
знающему исторической грамматики, невозможно увидеть, что такие пары
слов, как long: length, broad: breadth, wide: width, deep: depth, whole:
health, dear: dearth, представляют собой один и тот же тип образования.
Эти слова передавались из поколения в поколение как некие единства, т.е.
формулы. Когда же появлялась потребность в новом «абстрактном
существительном» (я пользуюсь здесь обычным термином для таких слов), то
обращались уже не к суффиксу – th, а к суффиксу – ness, присоединение
которого не сопровождалось изменением прилагательного и поэтому не
вызывало затруднений.

Те же соображения остаются в силе и для сложных слов. Возьмем три
древних сложных слова, включающих hыs «дом», – hыsbфnde, hыsюing,
hыswоf. Все они образованы по обычному типу, характерному для древних
сложных слов; те, кто впервые создал эти слова, сообразовались с
обычными правилами; таким образом, первоначально эти слова представляли
собой свободные выражения. Но, переходя из поколения в поколение, они
стали трактоваться как цельные, нечленимые слова и поэтому подверглись
обычным звуковым изменениям: долгий гласный ы сократился; [s]
озвончилось перед звонкими звуками; [ю] после [s] перешло в [t]; [w] и
[f] исчезли, а гласные второго компонента редуцировались. В результате
появились современные формы husband «муж», husting(s) «трибуна», hussy
«женщина дурного поведения» – фонетически [hAzbqnd, hAstiNz, hAzi].
Первоначальная прочная связь со словом hыs постепенно ослабела, особенно
после перехода долгого и в дифтонг – house. Наряду с расхождением по
форме появились не менее значительные расхождения по значению, так что
никому, кроме лиц, занимающихся этимологией, не придет в голову
связывать слова husband, hustings или hussy со Словом house. С точки
зрения современной живой речи эти три слова не являются сложными; они
стали, согласно терминологии, принятой здесь, формулами и находятся в
одном ряду с другими двусложными словами неясного или забытого
происхождения, такими, например, как sopha «диван» или cousin «кузен».

Что касается слова huswif, то здесь обнаруживаются различные степени
изоляции по отношению к словам house и wife «жена». Hussy [hAzi] в
значении «женщина дурного поведения» утратило всякую связь с обоими
компонентами; однако для устаревшего значения «игольник» в старых
словарях засвидетельствованы различные формы, в которых проявляются
противоречивые тенденции: ср. huswife [hAzwaif], hussif [hAzif],
hussive. Кроме того, в значении «хозяйка дoма» мы находим housewife, где
форма обоих компонентов полностью сохранилась; но это, по-видимому,
сравнительно недавнее новообразование; его не признавал, например, еще
Эльфинстон в 1765 г. Таким образом, тенденция превратить древнее сложное
слово в формулу в большей или меньшей степени встречает сопротивление со
стороны живого чувства языка, которое в некоторых значениях воспринимает
это сложное слово как свободное выражение; иначе говоря, люди продолжали
соединять два конкретных компонента, не думая о существовании формулы,
которая более или менее окаменела по звучанию и по значению. И это
далеко не редкое явление: слово grindstone в качестве формулы стало
произноситься [grinstqn] с обычным сокращением гласного в обоих
компонентах; однако победила тенденция трактовать grindstone как
свободное сочетание, что нашло отражение в широко распространенном
произношении [graindstoun]; в слове waistcoat «жилет» появляется новое
звучание [weistkout] вместо [weskqt], характерного для формулы;
произношение слова fearful «страшный» орфоэписты XVIII в. дают как
«ferful», но теперь оно всегда произносится [fiqf(u) l]. Другие примеры
приведены в моей книге «A Modern English Grammar». I, 4. 34 и cл.

Нечто подобное можно увидеть и в словах, которые не являются сложными. В
среднеанглийский период мы находим краткие гласные у многих
прилагательных в сравнительной степени: deppre, grettre при deep
«глубокий», great (greet) «великий». Некоторые из этих форм
сравнительной степени превратились в формулы и как таковые были переданы
последующим поколениям. В современном языке из подобных форм встречаются
только latter «последний» и utter «полный», сохранившие краткие гласные
в результате отрыва от форм положительной степени late и out и
известного семантического обособления. Но другие формы сравнительной
степени были заново образованы как свободные сочетания – deeper,
greater, а также later и outer, которые гораздо ближе связаны с late и
out, чем latter и utter.

Сходные явления мы находим в области ударения. Разумеется, дети
выучивают ударение, так же, как они выучивают и звуки каждого слова, так
что и в этом смысле произношение слова есть определенная формула. Однако
в некоторых словах возможно столкновение двух норм ударения, ибо слова
как свободные выражения могут иногда создаваться в момент речи. Как
правило, прилагательные на – able, – ible имеют ударение на четвертом
слоге от конца в силу ритмического принципа. Согласно этому принципу,
гласный, отделенный одним (слабым) слогом от первоначального ударения,
теперь всегда несет ударение: ср. ‘despicable «презренный»
(первоначально, как во французском языке, «despi’cable), ‘comparable
«сравнимый», ґlamentable «прискорбный», ‘preferable «предпочтительный» и
др. У некоторых из этих слов в результате ритмического принципа ударным
оказывается тот же самый слог, что и у соответствующего глагола:
con’siderable «значительный», ‘violable «нарушимый». Но у других
прилагательных дело обстоит иначе. При свободном образовании, если бы
говорящий исходил из глагола и затем присоединял – able, акцентуация
была бы иной: прилагательное, соответствующее глаголу ac’cept, у
Шекспира и у некоторых других поэтов звучало ‘acceptable; та же формула
сохранилась и при чтении молитвенника. Однако в других случаях слово
перестроилось и стало звучать ac’ceptable; refutable звучало
[‘refjutqbl], но теперь более обычным стало [ri’fjutqbl]; ‘respectable
уступило место re’spectable; шекспировское и спенсеровское ‘detestable
было заменено de’testable, которое находим у Мильтона; в слове admirable
«превосходный» новому произношению [qd’mairqbl] не удалось вытеснить
старое произношение [‘xdmirqbl]; однако у огромного большинства
прилагательных полностью победила аналогия или свободное образование:
a’greeable «приятный», de’plorable «плачевный», re’markable
«замечательный», irre’sistible «неотразимый». Аналогичная борьба
наблюдается и у слов с другими окончаниями: ‘confessor и con’fessor
«исповедник», ca’pitalist и ‘capitalist «капиталист», de’monstrative и
‘demonstrative «убедительный» и др. Иногда изменяется и значение слов:
свободное образование сохраняет не только ударение, но и значение слова,
от которого оно образовано, а формула занимает более или менее
обособленное положение (примеры см. в «A Modern English Grammar», гл.
V). В британском произношении advertisement [qd’vq·tizmqnt] «объявление»
видна традиционная формула, в то время как американское произношение
[«xdvq’taizmqnt] или [‘xdvq» taizmqnt] представляет собой свободное
образование от основы глагола.

Различие между формулами и свободными сочетаниями затрагивает также и
порядок слов. Одного примера будет достаточно: пока some + thing
является свободным сочетанием двух элементов, которые ощущаются как
таковые, между ними по общему правилу можно вставить другое
прилагательное – some good thing. Однако как только something становится
застывшей формулой, его уже нельзя расчленить, и прилагательное должно
следовать за ним: something good. Ср. также различие между прежним They
turned each to other и современным They turned to each other «Они
повернулись друг к другу».

Сращение некогда самостоятельных компонентов в формулу не всегда бывает
одинаково завершенным: если в случае breakfast это сращение проявляется
и в произношении [brekfqst] (при [breik, fa·st]) и в формах he
breakfasts, breakfasted (ранее breaks fast, broke fast), то в случае
take place оно не доведено до такой степени, но тем не менее это
выражение тоже представляет собой формулу со значением «иметь место,
случаться»; она ведет себя не так, как глагол take с другим дополнением;
другое дополнение при take может в некоторых случаях быть поставлено на
первое место (a book he took) или может стать подлежащим в пассивной
конструкции (the book was taken); но в отношении take place ни то, ни
другое невозможно.

Разумеется, нельзя отрицать и наличие сомнительных случаев: иногда
трудно сказать, имеем ли мы дело с формулой или нет; однако установлено,
что различие между формулами и свободными сочетаниями охватывает всю
сферу языковой деятельности. Формулой может быть целое предложение или
группа слов, одно слово или часть слова, т.е. неважно, каков ее состав;
важно, чтобы живым чувством языка она воспринималась как нечто единое,
не членимое и не разложимое так, как членятся и разлагаются свободные
сочетания. Тип, или образец, к которому восходит формула, может
исчезнуть из языка или еще существовать в языке; но тип, по которому
строится свободное сочетание, должен быть обязательно живым; поэтому
формулы могут быть как правильными, так и неправильными, но свободные
сочетания всегда обнаруживают правильное образование.

Грамматические типы

Процесс возникновения грамматических типов, или образцов, в сознании
начинающих говорить детей поистине поразителен, и во многих случаях мы
находим любопытные примеры его влияния на историю языков. В немецком
языке приставка ge-, которая могла присоединяться сначала к любой форме
глагола для выражения законченности действия, с течением времени стала
связываться специально с причастием прошедшего времени. В глаголе essen
«есть» (инф.) произошло, однако, естественное слияние гласного приставки
и начального гласного самого глагола и таким образом возникла форма
gessen; эта форма была воспринята как формула, и в ней перестал
выделяться тот префикс, который выделяется в формах getrunken «выпитый»,
gegangen «ушедший», gesehen «виденный» и др.; затем в сочетаниях типа
Ich habe getrunken und gessen «Я попил и поел» gessen было воспринято
как неполная форма и дополнено приставкой ge – (ich habe getrunken und
gegessen); параллелизм был восстановлен.

Грамматические навыки могут, таким образом, привести к тому, что с
определенной точки зрения можно назвать избыточностью. Нечто подобное
имеет место во многих случаях употребления it. В современных языках
перед сказуемым всегда стоит подлежащее, а поэтому предложение без
подлежащего воспринимается как неполное. В более ранние времена при
таких глаголах, как лат. pluit «идет дождь», ningit «идет снег» и др.,
никакого местоимения не требовалось (в итальянском языке до сих пор
сохранилось piove, nevica); однако по аналогии с бесчисленными
сочетаниями типа I come «я прихожу», he comes «он приходит» и др. в
английском языке было добавлено it, откуда it rains «идет дождь», it
snows «идет снег» и др. и соответственно во французском, немецком,
датском и других языках – il pleut «идет дождь», es regnet, del regner.
Было правильно замечено, что необходимость местоимения начали ощущать
особенно тогда, когда стали выражать различие между утверждением и
вопросом с помощью порядка слов (er kommt «он идет», kommt er? «идет ли
он?»). Точно таким же образом теперь можно выразить различие между es
regnet и regnet es?

Такие глаголы, как rain, snow, первоначально употреблялись без
подлежащего. Поскольку даже теперь очень трудно логически определить,
что обозначает подлежащее it и какое оно имеет значение, многие ученые
Среди них Бругман. См. также ниже, раздел „Род“ рассматривают его просто
как грамматический прием, подводящий предложение под обычный тип. Бывают
и такие случаи, когда в предложении имеется реальное подлежащее, но мы
почему-то вводим местоимение it. Например, можно сказать То find one’s
way in London is not easy «Ориентироваться в Лондоне не легко»; однако
считают более удобным инфинитив сразу не вводить; но и в этом случае мы
не начинаем с глагола и не говорим Is not easy to find one’s way in
London, поскольку мы привыкли, что предложения, начинающиеся с глагола,
являются вопросительными. Мы говорим: It is not easy и т.д. Точно так же
можно сказать: That Newton was a great genius cannot be denied «Что
Ньютон был великим гением, нельзя отрицать». Однако, если мы не хотим
начинать с подчиненного предложения, приходится сказать It cannot be
denied that Newton was a great genius. В таких предложениях it является
представителем следующего за ним инфинитива или придаточного
предложения, подобно тому как в предложении Не is a great scoundrel,
that husband of hers «Он большой мерзавец, ее муж» he является
представителем слов that husband of hers. Ср. также разговорное
предложение It is perfectly wonderful the way in which he remembers
things «Прямо удивительно, как он все помнит». Было бы неловко сказать
She made that he had committed many offences appear clearly «Она
показала ясно, что он совершил много проступков», где грамматические
компоненты были бы расположены гак, как это обычно бывает при сочетании
make appear «показать» (She made his guilt appear clearly «Она ясно
показала его вину»). Эта неловкость устраняется постановкой it перед
инфинитивом: She made it appear clearly that he had committed many
offences.

Таким образом, получается, что многие правила употребления it
обусловлены, с одной стороны, стремлением говорящего соблюдать
определенные образцы построения предложения, характерные для
бесчисленного количества предложений с другими подлежащими или
дополнениями, а, с другой стороны, стремлением избежать громоздких
конструкций, которые могут привести иногда к неправильному пониманию
предложения.

Подобным же образом надо объяснить и правила употребления
вспомогательного глагола do в вопросительных предложениях. В целом для
английского языка характерна тенденция ставить подлежащее перед
сказуемым; но ей противостоит другая тенденция – выражать вопрос
обратным порядком слов «глагол – подлежащее», например в устарелом
предложении Writes he? «Пишет ли он?» (ср. нем. Schreibt er? и франц.
Йcrit-il?). Наряду с этим во многих вопросительных предложениях
встречается и такой порядок слов: «вспомогательный глагол – подлежащее –
глагол» (Can he write? «Может ли он писать?», Will he write? «Будет ли
он писать?», Has he written? «Написал ли он?» и др.). В такой
конструкции полнозначный глагол стоит после подлежащего, как и в обычных
утвердительных предложениях. Создание компромиссных форм типа Does he
write? «Пишет ли он?» дало возможность примирить две противоположные
тенденции: с формальной точки зрения глагол, хотя и неполнозначный,
стоит перед подлежащим для выражения вопроса, с другой стороны,
подлежащее стоит перед смысловым глаголом. Вспомогательный глагол,
однако, не нужен, если подлежащим в предложении служит вопросительное
местоимение (Who writes?), поскольку оно, естественно, ставится на
первое место, и, таким образом, предложение и без does соответствует
общему образцу Ср. „Language“, стр. 357 и сл. Употребление do в
отрицательных предложениях обусловлено аналогичным компромиссом между
стремлением поместить отрицание до глагола и специальным правилом, по
которому отрицание not должно стоять после глагола: в предложении I do
not say „Я не говорю“ оно стоит после глагола, выражающего время, число
и лицо, но перед смысловым глаголом; ср. мою книгу „Negation in English
and in Other Languages“ стр. 10 и сл..

Построение предложений

Предложение (если оставить в стороне готовые формулы) не возникает в
сознании говорящего сразу, а создается постепенно в процессе речи.
Правда, это не всегда бывает так наглядно, как в нижеследующем примере.
Предположим, что я встретил кого-нибудь и хочу рассказать ему что-то. Я
начинаю разговор таким образом: There I saw Tom Brown and Mrs. Hart and
Miss Johnstone and Colonel Dutton… «Там я видел Тома Брауна, и миссис
Харт, и мисс Джонстон, и полковника Даттона…» Начиная перечисление, я
еще не решил, скольких лиц я упомяну и в каком порядке назову их.
Поэтому в каждом случае мне приходится употреблять союз «и». Если же, с
другой стороны, приступая к рассказу, я знаю точно, кого упомяну, я
употреблю and только перед последним именем и опущу его в остальных
случаях. Кроме того, здесь есть и другое различие: в первом случае
(There I saw Tom Brown, and Mrs. Hart, and Miss Johnstone, and Colonel
Dutton) я произношу каждое имя с понижением тона, как будто собираюсь
закончить предложение, а во втором случае (There I saw Tom Brown, Mis.
Hart, Miss Johnstone, and Colonel Dutton) все имена, кроме последнего,
произносится с повышением тона. Ясно, что вторая конструкция,
предполагающая точный предварительный замысел предложения в целом, более
свойственна письменной речи, а первая – устной. Однако и писатели могут
иногда прибегать к разговорному стилю в этом и в других случаях. Одним
из крупных мастеров разговорного стиля в английской литературе был Дефо,
у которого, в частности, находим: Our God made the whole world, and you,
and I, and all things «Наш господь сотворил весь мир, и вас, и меня, и
все (на земле)» («Робинзон Крузо», 2. 178). Здесь на то, что предложение
создается постепенно, шаг за шагом, указывает и форма I вместо mе.

Исходя из этого, можно объяснить многие отступления от синтаксических
правил, например такие случаи, как Нее that rewards me, heaven reward
him «Тот, кто вознаграждает меня, да вознаградит его небо» (Шекспир).
Если писатель употребил местоимение thou «ты», он, несомненно, употребит
и глагольную форму с окончанием – st, если глагол стоит сразу после
местоимения; в противном случае он может забыть об этом и употребить
глагольную форму, соответствующую местоимению you, которое может всплыть
в его уме подсознательно. Так, у Шекспира: Thou stroakst me and made
much of me («Буря», 1. 2. 333). Также и Байрон, обращаясь к Сулле: Thou,
who didst subdue Thy country’s foes ere thou wouldst pause to feel The
wrath of thy own wrongs, or reap the due Of hoarded vengeance… thou who
with thy frown Annihilated senates… thou didst lay down («Чайльд
Гарольд», IV. 83). Такие переходы у Байрона встречаются нередко.

Подобным же образом часто иссякает влияние союза if, требующего
сослагательного наклонения, когда вдали от союза стоит второй глагол.
Ср. у Шекспира: If Hamlet from himseife be tane away, And when he’s not
himselfe, do’s wrong Laertes, Then Hamlet does it not («Гамлет», V. 2.
245); If he be a whoremonger, and comes before him, he were as good go a
mile on his errand («Мера за меру», III. 2. 37). Также у Раскина: But if
the mass of good things be inexhaustible, and there are horses for
everybody, – why is not every beggar on horseback? У миссис Уорд: A
woman may chat with whomsoever she likes, provided it be a time of
holiday, and she is not betraying her art Другие аналогичные примеры
собрал Альфонсо Смит (С. Alphonso Smith, The Short Circuit, „Studies in
English Syntax“, стр. 39)..

Каждый, кто будет внимательно вслушиваться в обычный разговор, найдет
многочисленные подтверждения тому, что говорящий строит предложение
постепенно. По мере построения предложения он может изменить
первоначальный план сообщения своих мыслей; он может запнуться, прервать
изложение и, наконец, построить предложение совершенно иначе, чем оно
было задумано ранее. В письменной речи (в частности, в печати) это
явление, называемое анаколуфом, встречается, конечно, значительно реже;
но ученым известно, что оно встречается и здесь. В качестве иллюстрации
я позволю себе привести отрывок из шекспировского «Короля Лира» (IV. 3.
19 и сл.), который не требует никаких комментариев. В самом раннем
издании кварто этот отрывок изложен так (в издании фолио вся сцена
опущена):

Patience and sorrow strove,

Who should expresse her goodliest [.] You have seene,

Sun shine and raine at once, her smiles and teares,

Were like a better way those happie smilets,

That playd on her ripe lip seeme[d] not to know,

What guests were in her eyes which parted thence,

As pearles from diamonds dropt [.] In briefe,

Sorow would be a raritie most beloued,

If all could so become it Я заменил streme более уместным strove, a
seeme — формой seemed, a также поставил точки после goodliest и dropt. В
этих вопросах мнения всех издателей сходятся..

Некоторые издатели отказываются от попытки найти какой-либо смысл в
строках 20–21, в то время как другие считают, что слова like a better
way искажены, и стараются исправить их самыми различными путями (Were
link’d a better way, Were like a better day, Were like a better May,
Were like a wetter May, Were like an April day, Were like a bridal day,
Were like a better-ing day и т.п.; подробнее см. в кембриджском
издании). Но никакого исправления не потребуется, если обратить внимание
на то, что это говорит придворный, привыкший к жеманно-утонченному стилю
выражения своих мыслей. В этих двух маленьких сценах (действие III,
сцена 1 и сцена, приведенная здесь) он не может говорить просто и
естественно; он постоянно ищет новых сравнений и получает большое
удовольствие от неожиданных слов и выражений. Поэтому я прочел бы этот
отрывок следующим образом, изменив лишь пунктуацию:

You have seen

Sunshine and rain at once; her smiles and teares

Were like –

«Вы видели сиянье солнца и дождь одновременно; ее улыбки и слезы были
подобны…«

(Произнося эти слова с повышением тона и с небольшой паузой после like,
он старается найти красивое сравнение, но не удовлетворен тем, что ему
приходит на ум, и говорит себе: «Нет, я выражусь иначе»):

– a better way.

(«Теперь я нашел лучший способ выразить то, что я видел на лице
Корделии»):

those happy smilets

That play’d on her ripe lip seem’d not to know

What guests were in her eyes Приводится в сокращенном виде из моей
статьи в книге „A Book of Homage to Shakespeare“, 1916, стр. 481 и сл..

Основная задача этой главы – показать читателю, что язык не таков, каким
он нам представляется при одностороннем изучении его по словарям и
обычным грамматикам. Язык – это совокупность навыков, привычных
действий, а каждое слово и каждое произнесенное предложение есть сложное
действие со стороны говорящего. Большая часть этих действий определяется
тем, что говорящий сам делал в подобных ситуациях, а последнее, в свою
очередь, тем, что ему приходилось неоднократно слышать от других. Но в
каждом конкретном случае (если не считать воспроизведения обычных
формул) говорящему приходится применять языковые навыки к данной
ситуации, чтобы выразить то, что во всех подробностях никогда до этого
не выражалось. И поэтому он не может быть рабом этих навыков; он должен
приспосабливать их к изменяющимся потребностям. В результате могут
возникнуть новые навыки и привычки или, иначе говоря, новые
грамматические формы и новые правила их употребления. Грамматика, таким
образом, становится частью лингвистической психологии или
психологической лингвистики. Это, однако, не единственный путь, по
которому можно перестроить и пополнить грамматику, если мы хотим
освободить ее от педантизма и догматизма – обычных грехов многих
грамматистов. Это и составит содержание последующих глав.

Глава II. Систематическая грамматика

Описательная и историческая лингвистика. Грамматика и словарь. Звуки.
Обычное деление грамматики. Новая система. Морфология.

Описательная и историческая лингвистика

Явления языка можно рассматривать с двух точек зрения – описательной и
исторической. Они соответствуют статике и динамике (кинематике) в физике
и различаются тем, что в первом случае явления рассматриваются как
находящиеся в состоянии равновесия, а во втором – в состоянии движения.
За последние сто лет старые методы лингвистического исследования были
заменены новыми методами исторической грамматики – и этим лингвистика
вправе гордиться. Историческая грамматика не только описывает явления,
но и объясняет их; она показывает взаимосвязь между явлениями, которые
ранее считались изолированными. Таким образом, она, без всякого
сомнения, достигла многих новых и важных результатов. Там, где мы прежде
видели произвольные правила и необъяснимые исключения, теперь во многих
случаях мы видим причины явлений. Прежде форма множественного числа feet
от слова foot «нога» только упоминалась среди немногих исключений к
правилу, согласно которому множественное число английских
существительных образуется с немощью – s; теперь же мы знаем, что долгое
[i·] множественного числа – это результат регулярного развития
древнейшего английского [њ·] и что это [њ·] во всех случаях, где оно
встречалось, через стадию [е·] (до настоящего времени представленную в
английском написании) перешло в современном английском языке в [i·] (ср.
feed «питать», green «зеленый», sweet «сладкий» и др.). В свою очередь
звук [њ·] в форме fњ·t, как то показала историческая грамматика, возник
в результате перегласовки первоначального гласного [о·], который
сохранился в форме единственного числа fo·t, где он претерпел, по общему
правилу, сужение и перешел в устной речи в [u], хотя написание до сих
пор сохраняет оо. Перегласовка была вызвана звуком i в следующем слоге;
в прагерманском языке окончанием ряда форм множественного числа было –
iz. Оказывается, что это окончание, оставившее след в измененном гласном
корня и затем отпавшее, является регулярным развитием окончания
множественного числа, которое мы находим, например, в латинском – es.
Таким образом, то, что с односторонней (статической) современной
английской точки зрения является изолированным фактом, (динамически)
соотносится с многочисленными другими фактами на более ранних этапах
развития этого же языка или других языков той же семьи. Неправильные
образования на одной стадии оказываются во многих случаях пережитками
правильных образований более ранних стадий; таким образом, явления,
ранее окутанные тьмой, освещаются ярким светом. Это относится не только
к исторической лингвистике в узком смысле слова, но и к сравнительной
лингвистике, которая является другой ветвью той же науки. Сравнительная
лингвистика аналогичными методами дополняет данные, полученные из
письменных памятников, путем сопоставления языков с общим «предком», от
которого не сохранилось письменных памятников.

Но как ни велики успехи новых методов исследования, нельзя забывать, что
мы не все еще сказали, если истолковали факты языка в свете его истории.
Даже после того как многие неправильные образования были возведены к
более ранним правильным, другие все же остались неправильными, в какое
бы далекое прошлое мы ни углублялись… Во всяком случае, необъясненной
остается самая ранняя стадия, доступная для изучения, и ее надо
принимать как она есть: в настоящее время мы полностью освободились от
предрассудка первого поколения компаративистов, которые полагали, что
индоевропейский язык, являющийся основой нашей семьи языков
(Grundsprache), довольно точно представлял первоначальный язык наших
древнейших предков (Ursprache). Многие неправильности можно объяснить,
но объяснение не устраняет их: для говорящих на современном языке они
остаются столь же неправильными, как если бы их происхождение не было
объяснено. И это различие между правильными и неправильными
образованиями всегда имеет существенное значение для психологической
стороны языковой деятельности: правильные формы – это формы, которые
служат говорящему базой для новообразований, а неправильные формы
говорящий часто склонен заменять новообразованиями, созданными по
принципу аналогии.

Во всяком случае, историческая лингвистика не может сделать ненужной
описательную, поскольку историческая лингвистика всегда должна
основываться на описании тех этапов в развитии языка, которые нам
непосредственно доступны; в отношении же многих языков известна только
одна стадия развития, которая может стать предметом научного изучения. С
другой стороны, изучая языки, не следует упускать из виду и то, что мы
узнаем в результате изучения таких языков, которые поддаются
историческому исследованию, а именно: языки всегда находятся в состоянии
изменения, они никогда не бывают полностью застывшими; в каждом из них
обязательно имеются элементы, которые могут измениться в пределах даже
одного поколения. Это неизбежно вытекает из самого существа языка и из
того, как язык передается от одного поколения к другому.

Грамматика и словарь

Переходя к вопросу о том, как лучше всего описывать языковые факты, мы
сразу встречаемся с весьма существенным различием между грамматикой и
словарем (лексикологией). Грамматика имеет дело с общими фактами языка,
а лексикология – с единичными (ср. Sweet, Collected Papers, Oxford,
1913, 31) Я не понимаю, как Шухардт может говорить следующее:
„Существует лишь одна грамматика, которая называется наукой о значениях,
или, вернее, наукой об обозначениях… И словарь не включает ничего, что
бы не включала грамматика; словарь дает алфавитный указатель к ней“
(Hugo Schuchardt-Brevier, 127).. Известно, что cat «кошка» обозначает
определенное животное, и это единичный факт, относящийся только к
данному слову; но образование множественного числа путем добавления
звука – s представляет собой общий факт, поскольку он касается также
многих других слов: rats «крысы», hats «шляпы», works «работы», books
«книги», caps «шапки», chiefs «начальники» и т.д.

Если именно в этом состоит подлинное различие между грамматикой и
словарем, то тогда образование множественного числа oxen от ох «вол» не
должно вообще найти себе места в английской грамматике, а должно
упоминаться только в словарях. Отчасти это верно; словари действительно
указывают неправильное образование форм в соответствующей словарной
статье, но не считают нужным указывать образование множественного числа
от таких слов, как cat и другие. Точно так же обстоит дело с
неправильными и правильными глаголами. Однако исключать подобные
неправильные образования из грамматики не следует: они необходимы, так
как указывают пределы, в которых действуют «общие факты» или правила:
если в грамматике ничего не сказать об oxen, учащийся может подумать,
что множественное число от ох будет oxes. Таким образом, грамматика и
словарь в некоторых отношениях перекрывают друг друга и имеют дело с
одними и теми же фактами.

Теперь мы видим, что принятое в грамматиках простое перечисление
числительных неуместно. Однако, с другой стороны, такие факты, как
образование порядковых числительных с помощью окончания – th и
числительных 20, 30 и др. с помощью окончания – ty, бесспорно, относятся
к области грамматики.

Что касается предлогов, то словари совершенно правильно указывают на
различия в их употреблении (например, предлогов at, for, in и др.)
подобно тому, как в них отмечаются различные значения глаголов put и
set. Но, с другой стороны, предлоги находят себе место и в грамматиках,
поскольку они связаны с определенными «общими фактами». Укажу на
некоторые из них. Хотя предлоги и могут управлять зависимыми
вопросительными предложениями (They disagree as to how he works «У них
нет согласия в вопросе о том, как он работает»; That depends on what
answer she will give «Это зависит от того, какой она даст ответ»), они
не могут вводить предложения с союзом that (как это возможно в датском:
Der ar ingen tvivl от at han er drжbt «Нет сомнения, что он был убит»);
основное исключение составляет сочетание in that (They differ in that he
is generous and she is miserly «Они отличаются друг от друга тем, что он
щедрый, а она скупая»). Таким образом, у Гольдсмита мы находим два
варианта синтаксической конструкции со словом sure: Are you sure of all
this, are you sure that nothing ill has befallen my boy? «Уверены ли вы
в этом, уверены ли вы, что с моим мальчиком не случилось ничего
дурного?» Другие общие факты относятся к сочетанию двух предлогов,
например в выражении from behind the bush «из-за куста» (заметьте, что
to behind невозможно), взаимоотношениям между предлогом и наречием (ср.
climb up a tree «влезть на дерево», he is in «он внутри [комнаты и
т.д.]»; ср. in his study «в кабинете»; he steps in «он входит»; ср. Не
steps into his study «Он входит в свой кабинет»). Грамматика имеет дело
также с другими общими фактами в области употребления предлогов, а
именно, она рассматривает вопрос о том, как предлоги выражают пребывание
в определенном месте или движение (удаление или приближение), а также
вопрос о взаимоотношениях между локальным и временным значениями одного
и того же предлога. Но в первую очередь грамматика рассматривает случаи
употребления таких предлогов, которые теряют свое локальное или
временнуе значение и нисходят на положение пустых, или бесцветных
(вспомогательных) слов. Так обстоит дело с предлогом of в сочетании the
father of the boy «отец ребенка» (ср. род. п. в сочетании the boy’s
father), all of them «каждый из них», the City of London «лондонское
Сити», that scoundrel of a servant «этот негодяй слуга» и др.; то же
относится и к to перед инфинитивом и в случаях, когда оно употребляется
в терминологии многих грамматистов как эквивалент дательного падежа (I
gave a shilling to the boy = I gave the boy a shilling «Я дал мальчику
шиллинг»). В некоторых случаях, однако, разграничение между грамматикой
и словарем становится сомнительным и в какой-то степени произвольным.

Любое языковое явление можно рассматривать либо извне, либо изнутри,
исходя из его внешней формы или из его внутреннего значения. В первом
случае мы начинаем со звучания (слова или какой-либо иной части
языкового выражения), а затем переходим к значению, связанному с ним. Во
втором случае мы отправляемся от значения и задаем себе вопрос, какое
формальное выражение это значение находит в данном конкретном языке.
Если обозначить внешнюю форму буквой Ф, а значение буквой З, эти два
подхода к языковому явлению можно изобразить соответственно формулами
Ф>З и З>Ф.

В словаре, таким образом, можно сначала (Ф>З) взять слово, например
английское слово cat «кошка», и затем объяснить его значение или путем
описания и определения его по-английски, как в одноязычном словаре, или
путем перевода французским chat, как в двуязычном словаре. Словарь дает
различные значения одного и того же слова; эти значения в некоторых
случаях могут с течением времени настолько отойти друг от друга, что
фактически образуют два или больше слов: ср., например англ. cheer: (1)
«лицо», (2) «угощение», (3) «хорошее настроение», (4) «приветственный
возглас». При подходе Ф>З слова, имеющие одинаковое звучание (омофоны и
омонимы), помещаются вместе; например, англ. sound: (1) «звук», (2)
«зонд, щуп», (3) «здоровый», (4) «пролив».

Если начать рассмотрение с внутренней стороны (З>Ф), то расположение
материала будет совершенно иным. Мы можем попытаться систематизировать и
расположить в определенном логическом порядке все обозначаемые языком
предметы и отношения. В некоторых случаях это совсем не трудно, например
в отношении числительных, место которых, как уже указывалось выше, не в
грамматике, а в словаре: one, two, three… Но в какой последовательности
нужно было бы расположить слова image «изображение», picture «картина»,
photo «фотография», portrait «портрет», painting «картина», drawing
sketch «карандашный портрет», sketch «набросок «? Мир, окружающий нас,
необычайно сложен, а предметы и мысли, выражаемые языком, многообразны.
Поэтому далеко не просто найти удовлетворительное логическое
расположение для словарного состава. В этом отношении известна попытка
Роже (Roget, Thesaurus of English Words and Phrases). Балли (Bally,
Traitй de stylistique franзaise, т. II) внес улучшение в размещение слов
у Роже, но его список гораздо менее полон. Если при подходе Ф>З
расположенными вместе оказались омофоны, то теперь рядом следует
разместить синонимы; так, dog «собака» окажется рядом с hound «охотничья
собака», pup «щенок», whelp «щенок», «детеныш», cur «дворняжка», mastiff
«мастиф», spaniel «спаньель», terrier «терьер» и др.; слово way в
значении «путь» – рядом с road «дорога», path «тропинка», trail «след»,
«тропинка», passage «проход», а в значении «способ» – рядом с manner
«способ», method «метод», mode «образ». Точно так же слово cheer будет
помещено вместе с такими словами, как repast «пиршество», food «пища»,
provision «продовольствие», meal «еда», и с такими, как approval
«одобрение», sanction «санкция», applause «аплодисменты», acclamation
«шумное одобрение» и др. Все эти замечания относятся, естественно, к
одноязычному словарю типа 3> Ф; в двуязычном же словаре сначала дается
иноязычное слово, а затем соответствующее слово или слова родного языка.

В связи с трудностью систематического расположения единичных фактов
большинство словарей ограничивается алфавитным расположением, удобным
для практических целей, но совершенно ненаучным. Если бы наш алфавит был
подобен санскритскому алфавиту, в котором звуки, образуемые одним и тем
же органом речи, располагаются рядом, то он был бы, конечно,
совершеннее, чем латинский алфавит, где расположение звуков обычно
случайное; звуки b и р, d и t, например, отдалены в нем друг от друга,
и, наоборот, звуки, не имеющие ничего общего, гласные и согласные, без
всякого основания помещены рядом. Можно было бы представить себе также
иное расположение слов, когда рядом помещались бы слова настолько
близкие по звучанию, что одно слово можно было в речи принять за другое,
например: bag «портфель» и beg «просить», bag и back «спина». В целом,
однако, вполне удовлетворительную систему в словарной части языка
создать невозможно.

Всякий, кто, подобно мне, принимает положение Суита о том, что
грамматика имеет дело с общими фактами, а словарь – с единичными,
согласится, что эти две области могут иногда перекрывать друг друга и
что некоторые явления необходимо или удобно рассматривать и в
грамматике, и в словаре. Однако существует целая сфера языка, для
которой трудно найти место в установленной таким образом двухчастной
системе, – это сфера значений слов. До сих пор не существует
общепринятого термина для этой области языковедческой науки. Бреаль,
один из пионеров в этой области, употребляет слово «семантика»
(sйmantique) от гр. sзmaino, в то время как другие говорят о
«семасиологии»; некоторые (Сэйс, Дж.А.Г. Муррей) употребляют слово
«сематология» (sematology), у Норейна находим «семологию» (semology),
довольно варварское образование от гр. sзma, sзmatos, которое, кстати
сказать, означает «знак», а не «обозначение»; наконец, леди Уэлби
(Welby) употребляет термин «сигнифика» (significs), тоже вызывающий
серьезные возражения. Для обозначения этой области я буду пользоваться
термином Бреаля «семантика». В последнее время она все больше привлекает
внимание ученых. В результате того, что в современной лингвистике
принято сейчас историческое направление, статической семантике посвящено
гораздо меньше работ, чем динамической, т.е. вопросу о том, как в ходе
исторического развития языка изменяются значения слов. Между тем
статическая семантика также может представить большой интерес, что
подтверждает, например, книга К.О. Эрдмана (К.О. Erdmann. Die Bedeutung
des Wortes). Несмотря на то, что предметом семантики является
классификация и систематизация значений и изменений значений и что эта
ветвь языковедческой науки имеет, таким образом, дело не с «общими», а с
«единичными» фактами, семантику в грамматику никто обычно не включает
(кроме Ниропа. См. фундаментальный труд: Nyrop. Grammaire historique de
la langue franзaise). Поэтому я могу позволить себе исключить семантику
из рассмотрения и в данном томе.

Звуки

Переходя к грамматике, надо отметить, что почти во всех исследованиях в
качестве первого раздела дается теория звуков безотносительно к
значению, которое может быть с ними связано. Возможность общей теории о
звуках человеческой речи, о способах их образования органами речи и
сочетании их друг с другом в слоги и единицы высшего порядка вытекает из
самой природы устной речи. Наряду с этим существует теория звуков,
свойственных данному конкретному языку. Для общего учения о звуках речи
довольно употребительным является термин «фонетика», хотя он и
используется также для обозначения теории звуков конкретного языка: так,
например, мы говорим об «английской фонетике» и т.п. Может быть, было бы
целесообразно ограничить слово «фонетика» общей фонетикой, а для
явлений, свойственных конкретному языку, употреблять слово «фонология»
(например, «английская фонология»), но этот терминологический вопрос не
имеет особого значения. Некоторые авторы склонны разграничивать значение
этих двух слов, применяя термин «фонетика» для обозначения описательного
(статического), а термин «фонология» – для исторического (динамического)
учения о звуках (Laut, lehre); другие употребляют эти термины наоборот
(de Saussure-Sйchehaye).

В задачу данной книги не входит подробное изложение фонетики или
фонологии; однако несколько замечаний будут не лишними. Расположение
материала в большинстве книг по фонетике представляется мне довольно
бессистемным; уже в самом начале учащегося сбивает с толку огромное
количество деталей из различных областей. В противоположность этому в
своей собственной фонетике (датское издание – Fonetik, 1897–1899,
немецкое издание – Lehrbuch der Phonetik, английское издание готовится к
печати) я стремился построить всю фонетическую теорию более систематично
и этим облегчил изучение данного предмета для учащихся, о чем
свидетельствует моя многолетняя практика преподавания фонетики. Мой
метод состоит в следующем: сначала нужно начинать с мельчайших единиц, с
составных частей звуков; при этом необходимо изучить результат
артикуляции каждого из органов речи, начиная с губ и переходя постепенно
к внутренним органам речи, причем рассматривать каждый из них сначала в
закрытом, а затем в более открытых положениях; после изучения всех
органов речи следует перейти к самим звукам – продукту одновременного
действия всех органов речи, и, наконец, к сочетаниям звуков.

Излагая фонологию одного из языков наших цивилизованных народов,
необходимо сказать кое-что о том, каким образом звуки изображаются
традиционной орфографией. В исторической фонологии звуки и написание
нельзя рассматривать отдельно, хотя очень важно и не смешивать одно с
другим. К этому вопросу можно, разумеется, подходить с двух
противоположных точек зрения: можно начинать с написания и затем
устанавливать звучание, связанное с ним, а можно, наоборот, начать со
звука и затем перейти к его буквенному обозначению. Первый подход – это
подход читающего, второй – подход пишущего.

Данное выше определение фонетики – «учение о звуках безотносительно к их
значению» – не вполне верно, поскольку, занимаясь звуками любого языка,
невозможно полностью отвлечься от значения. Важно установить, какие
звуки используются в языке для различения слов, т.е. значений. Смешение
двух звуков в одном языке ведет к смешению слов с совершенно различным
значением, но те же самые звуки в другом языке могут не играть подобной
роли, в результате чего различие между ними является для говорящих
несущественным. Нужно также заметить, что многое из того, что обычно
излагается в фонологии, могло бы быть точно с таким же или даже с
большим успехом помещено в других разделах грамматики. Грамматисты редко
бывают последовательны в этом отношении; я должен признать, что был
непоследователен и сам, посвятив в первом томе книги «A Modern English
Grammar» несколько страниц вопросу о различии в ударении у
существительных и глаголов (present, object и др.). Вместе с тем нельзя
не признать, что многое в грамматике можно с одинаковым или почти с
одинаковым правом относить к различным ее разделам.

Обычное деление грамматики

Отграничив таким образом нашу область, можно обратиться к тому, что
считается обычно центральной областью грамматики, а иногда даже выдается
за грамматику в целом. Предмет грамматики делится подавляющим
большинством грамматистов на три основные части:

1. Морфологию, или словоизменение.

2. Словообразование.

3. Синтаксис.

Такое деление с его последующими подразделениями имеет слабые стороны.
Как покажет приведенный ниже обзор, создать стройную грамматическую
систему на этой основе нельзя.

При традиционном построении морфология обычно подразделяется на главы,
каждая из которых посвящена описанию одной из «частей речи».
Существительные как самый привилегированный разряд помещаются на первом
месте, затем следуют прилагательные и т.д.; предлоги и союзы занимают
последнее место. У грамматиста есть что сказать о каждом классе. В
применении к существительным дается описание флексий (окончаний), или,
иначе говоря, излагаются изменения данных слов. Однако при этом ничего
не говорится о значении изменений и о функциях конкретных форм, если не
считать того, что подразумевается в таких названиях, как родительный
падеж, множественное число и т.п. Расположение форм парадигматическое;
все формы одного слова даются вместе, но не делается никакой попытки
сопоставить одни и те же окончания, если они встречаются в различных
парадигмах. Так, в древнеанглийском, например, дательный падеж
множественного числа приводится отдельно в каждом типе склонения, хотя
во всех случаях он характеризуется одним и тем же окончанием – um.

Далее описываются прилагательные. Расположение материала в этом разделе
не меняется; различие по отдельным языкам состоит лишь в том, что (в
языках такого типа, как латинский, древнеанглийский и др.) существуют
специальные формы для трех грамматических родов и поэтому парадигмы
оказываются более развитыми, чем у существительных. С другой стороны,
поскольку окончания прилагательных во многих случаях совпадают с
окончаниями существительных, эта глава во многом является повторением
первой.

Если мы затем обратимся к главе, посвященной числительным, то найдем
подобную же трактовку их флексии в той мере, в какой они подвергаются
изменениям (это касается чаще всего первых по счету числительных).
Причем неправильные образования приводятся полностью, а при рассмотрении
правильных отсылают к главе о прилагательных. Кроме того, в главе,
посвященной числительным, грамматист делает то, что ему и в голову не
пришло бы делать в двух предыдущих главах – он дает полное и
систематизированное перечисление всех слов, которые относятся к этому
разряду. Следующая глава посвящена местоимениям; они трактуются в целом
так же, как существительные, но с тем знаменательным отличием, что
здесь, как и в главе о числительных, приводится полностью список этих
слов, даже если в образовании той или иной формы нет ничего особенного.
Более того, эти слова классифицируются уже не по типам склонения
(различные «основы» и т.п.), как существительные, а по значению: личные,
притяжательные, указательные и т.д. Во многих грамматиках дается также
список местоименных наречий, хотя они не имеют ничего общего с
«морфологией» в собственном смысле этого слова, поскольку лишены
словоизменительных флексий.

Глаголы, подобно существительным, описываются безотносительно к их
значению и к значению их флективных форм, если не считать указания, что
такая-то форма является формой первого лица единственного числа, и
употребления терминов «изъявительное наклонение», «сослагательное
наклонение» и т.д.

Наречия имеют только один тип изменения – степени сравнения, которые и
приводятся в грамматиках. Но, кроме того, в главе о наречиях дается
также классификация наречий по значению: наречия времени, места,
степени, образа действия и т.д.; это подобно тому, как если бы в первой
главе давалось подразделение существительных на существительные времени
(год, месяц, неделя…), места (страна, город, деревня…) и т.д. Часто
здесь различаются наречия первообразные и производные и приводятся
правила образования наречий от прилагательных, что, без сомнения,
относится ко второй части грамматики – к словообразованию.

Далее следует класс предлогов. Поскольку предлоги неизменяемы, а многие
грамматисты все же хотят сказать что-нибудь и о них, они приводят списки
предлогов, управляющих различными падежами, хотя, кажется, ясно, что эта
группировка составляет один из разделов синтаксиса падежей. Наконец,
идут союзы и междометия. Чтобы сказать что-нибудь об этих неизменяемых
словах, многие грамматисты перечисляют их и иногда подразделяют на
разряды, сходные с разрядами, установленными для наречий.

Следующий раздел посвящен словообразованию (англ. word-formation, нем.
Wortbildung, франц. derivation). Следует отметить, что вместе с формой
каждого словообразовательного элемента (префикса, суффикса) дается его
значение. Что касается порядка изложения, то он бывает различным: одни
авторы основываются на форме (сначала префиксы, затем суффиксы, причем
каждый из них рассматривается отдельно), другие – на значении
(образование абстрактных существительных, названий действующих лиц,
каузативных глаголов и т.д.), а некоторые беспорядочно смешивают то и
другое. Обычное деление на части речи не всегда целесообразно. Так, в
одной очень хорошей грамматике английского языка мы находим раздел, в
котором рассматриваются существительные с окончанием – ics (politics
«политика» и др.) в полном отрыве от прилагательных на – ic, в то время
как в третьем разделе рассматривается субстантивация прилагательных,
проявляющаяся в суффиксе множественного числа – s; таким образом, эти
три явления трактуются так, как будто между ними нет ничего общего.

Третья часть, синтаксис, в большей мере посвящена описанию значения
(т.е. функции) флективных форм, рассматриваемых с другой точки зрения в
первой части (падежи существительных, времена и наклонения глаголов и
т.д.). Но здесь не разбираются те формы, которые были описаны в разделе
словообразования. Однако в некоторых главах синтаксиса мы находим
трактовку языковых явлений одновременно и с точки зрения формы и с точки
зрения значения (построение предложений, порядок слов).

Такого краткого изложения различных глав традиционных грамматик
достаточно, чтобы ясно увидеть, как они непоследовательны и бессистемны.
Система построения таких грамматик, если здесь можно говорить о системе,
представляет собой пережиток младенческого состояния грамматической
науки; ее популярность можно объяснить только тем, что мы все привыкли к
ней с детских лет. Многие грамматисты частично изменяли систему и
улучшали отдельные ее разделы, но в целом она не была заменена более
научной системой. Это, несомненно, не легкая задача, о чем, может быть,
лучше всего свидетельствует неудача двух серьезных попыток – Й. Риса и
А. Норейна. Обе книги содержат много остроумных замечаний и здравой
критики более ранних грамматик, но грамматические системы, изложенные в
них, представляются мне неудовлетворительными и надуманными. Однако я не
буду критиковать их, а приведу свои собственные взгляды по этому
вопросу, предоставляя самому читателю решить, в чем я согласен и в чем
несогласен с моими предшественниками Критику Риса (косвенную) я дал в
моем обзоре книги Хольтхаузена (Holthausen, Altislдndisches
Elementarbuch; см. „Nord. tidsskrift f. filologi“, tredie rњkke, IV,
171), а критику Норейна — в „Danske studier“, 1908, 208 и сл..

Новая система

Стройную систему можно создать в том случае, если исходить из принципа
двустороннего подхода, который мы установили в лексикологии. Также и в
грамматике можно начинать либо извне, либо изнутри Такое деление
проводится уже в моей работе „Studier over engelske kasus“, Copenhagen,
1891, стр. 69, затем оно повторяется в книге „Progress in Language“,
1894, стр. 141 (теперь — „Chapters on English“, стр. 4), возможно, под
влиянием Габеленца (v. d. Gabelentz, Chinesische Grammatik), у которого
можно найти аналогичное деление. Однако в китайском языке с его полным
отсутствием флексий, все до такой степени отличается от европейских
языков (вся грамматика состоит из правил порядка слов и употребления
„пустых“ слов), что его систему нельзя без изменений перенести на наши
языки.. В первой части (Ф>3) мы исходим из формы как данной величины, а
затем устанавливаем ее значение или функцию; во второй (3>Ф), наоборот,
мы исходим из значения или функции, и устанавливаем, как они выражаются
в форме. Факты грамматики в обеих частях одни и те же, различен лишь
подход к ним: обе части грамматики с их различной трактовкой дополняют
друг друга и, взятые вместе, дают полный и ясный обзор общих фактов того
или иного языка.

Морфология

Итак, в первой части мы идем от формы к значению (Ф>3). Эту часть я
предлагаю называть морфологией, хотя этому слову придается таким образом
смысл, несколько отличный от того, который оно обычно имеет. Здесь
трактуются совместно единицы, имеющие одинаковое внешнее выражение: в
одном разделе – окончание – s, в-другом – окончание – ed, в третьем –
перегласовка и т.д. Важно отметить, однако, что значение ни в коем
случае не выпадает при этом из поля зрения; в каждом случае мы должны
установить функцию или употребление данного окончания или какой-либо
другой единицы, а это и есть ответ на вопрос: «что это означает?» Во
многих случаях достаточно употребить соответствующий термин: в отношении
– s в слове cats указать, что оно превращает форму единственного числа
cat в форму множественного числа, а в отношении окончания – ed сообщить,
что в таких случаях, как added, оно обозначает причастие второе
(пассивное) и претерит и т.д. Такие определения можно назвать
синтаксическими. В самых простых случаях можно ограничиться немногими
словами, а более детальный анализ оставить для второй части грамматики.
Хотя Суит проводит фактически такое же разграничение между двумя частями
грамматики, как и я, я все же не могу согласиться со следующим его
утверждением: «Не только возможно, но и желательно трактовать форму и
значение независимо друг от друга – по крайней мере в известной степени.
Та часть грамматики, которая специально занимается формами и, по
возможности, игнорирует значения этих форм, называется морфологией. Та
часть грамматики, которая, по возможности, игнорирует различия между
формами и сосредоточивает свое внимание на их значении, называется
синтаксисом» («A New English Grammar», I, 204). Я не могу согласиться со
словами «по возможности игнорирует». Задача грамматиста должна состоять
в том, чтобы постоянно держать в поле зрения обе стороны: звучание и
значение. Форма и функция в жизни языка неотделимы; и когда
языковедческая наука говорила об одной из сторон, игнорируя другую, и
таким образом, упускала из вида их постоянную взаимосвязь, – это
наносило ей ущерб.

В идеальном языке, сочетающем максимальную выразительность с легкостью
употребления языковых средств и полным отсутствием исключений,
неправильных образований и двусмысленных выражений, систематизация
грамматики не представляла бы никаких трудностей, поскольку одно
определенное звучание всегда имело бы одно определенное значение, и,
наоборот, одно значение или функция выражались бы одним и тем же
формальным средством. Это наблюдается в какой-то мере в грамматике таких
искусственных языков, как идо, где раз навсегда нужно запомнить правило,
что множественное число существительных выражается скончанием – i (3>Ф)
или что окончание – i в свою очередь всегда обозначает множественное
число существительных (Ф>3); таким образом, существует полное
соответствие между морфологической и синтаксической формулировками
явления. Однако реальные живые языки имеют совсем другое строение; они
не могут быть разделены прямыми линиями, пересекающимися под прямыми
углами, как большая часть территории Соединенных Штатов, а скорее
напоминают территорию Европы с ее причудливо изогнутыми и извивающимися
границами. Но и это сравнение иллюстрирует факты живого языка не
полностью: в языке одна область часто перекрывает другую – как если бы
один географический район принадлежал одновременно двум или трем
государствам. Ни в коем случае нельзя упускать из виду, что одна форма
может иметь два или несколько значений или вообще может быть лишена
значения, а одно и то же значение или функция могут обозначаться то
одним, то другим формальным средством или не выражаться никаким
формальным средством. В обеих частях системы мы вынуждены поэтому
соединять вместе языковые факты, отличающиеся друг от друга, и
разъединять языковые факты, которые, казалось бы, принадлежат к одному и
тому же разряду. Нужно, однако, всячески стремиться придать разделам и
подразделениям грамматики как можно менее искусственный и надуманный
характер и избегать ненужных повторений путем перекрестных ссылок.

Я позволю себе кратко изложить содержание различных разделов морфологии
в том виде, в каком они были разработаны в моей книге «A Modern English
Grammar», еще не вышедшей из печати. Подобно тому, как в моих трудах по
фонетике я беру сначала компоненты звуков, затем – звуки и, наконец,
сочетания звуков, я предлагаю и здесь начинать с компонентов слов, затем
переходить к словам, а от них – к сочетаниям слов. Следует, конечно,
учитывать, что границы между этими разделами не всегда являются
достаточно четкими и неоспоримыми: not «не» в сочетании could not «не
мог» представляет собой отдельное слово; также и в американском
написании can not «не могу» пишется в два слова, но в Англии cannot
пишется слитно. Разумеется, печатная орфография не может быть решающим
фактором; однако на то, что разбираемая единица является иногда не
словом, а лишь его частью, указывают фонетические слияния can’t, don’t,
won’t. Напротив, окончание родительного падежа s обнаруживает тенденцию
стать более независимым от предшествующего слова, например в «групповом
родительном падеже» (the King of England’s power «власть короля Англии»,
somebody else’s hat «шляпа (принадлежащая) кому-то другому», Bill Stumps
his mark «отметка Билля Стампса»; ср. «Chapters on English», гл. III).

В части, озаглавленной «Элементы слова», мы говорим о каждом аффиксе
(префиксе, суффиксе или инфиксе) в отдельности, указываем его форму или
формы и определяем его функцию или функции. При этом мы не будем
рассматривать отдельные разряды слов (части речи) последовательно один
за другим, а возьмем, например, окончание – s (с его тремя различными
фонетическими формами [s, z, iz]). Сначала указывается его функция в
качестве показателя множественного числа существительных, затем –
функция родительного падежа, далее – 3 л. единственного числа настоящего
времени глаголов и, наконец, – показателя неатрибутивной формы
притяжательных местоимений, например ours. Окончание – n (-en) подобным
же образом служит для образования формы множественного числа oxen,
неатрибутивной формы притяжательного местоимения mine, причастия beaten
«битый», производного прилагательного silken «шелковый», производного
глагола weaken «ослаблять» и т.д. В особых главах мы рассматриваем менее
бросающиеся в глаза элементы слова – изменения его корня: озвончение
конечного согласного для образования глаголов (halve «делить пополам»,
breathe «дышать», use «использовать» от half «половина», breath
«дыхание», use «польза»); перегласовку (умлаут) для образования формы
множественного числа (feet от foot «нога») и для образования глаголов
(feed «кормить» от food «пища»), чередование (аблаут) для образования
претерита sang и причастия sung от глагола sing «петь»; изменение
ударения, отличающее глагол object «возражать» от существительного
object «предмет». Здесь можно говорить также о превращении полнозначного
слова that [ржt] в «пустое» слово с тем же написанием, но с
произношением [рqt].

Могут, пожалуй, возразить, что, располагая материал таким образом, мы
смешиваем явления, относящиеся к двум различным областям –
словоизменению и словообразованию. Но при более близком рассмотрении
становится ясно, что очень трудно, а, может быть, и вообще невозможно
установить с точностью, где проходит граница между словоизменением и
словообразованием. В частности, образование существительных женского
рода в английском языке (shepherdess «пастушка») относится всегда к
области словообразования; то же наблюдается до некоторой степени и во
французском языке (maоtresse); но что сказать о франц. paysanne
«крестьянка» от paysan «крестьянин «? Можно ли оторвать его от bon
«хороший», bonne «хорошая», в которых усматривается флексия и которые
рассматриваются в словоизменении? Преимущество предложенного здесь
расположения материала состоит в том, что оно сводит воедино языковые
факты, которые для живого чувства языка представляются тождественными
или сходными, и открывает глаза грамматисту на многое, что иначе,
вероятно, ускользнуло бы из его поля зрения. Возьмем, например,
различные окончания – en у прилагательных, производных глаголов и
причастий: во всех этих категориях окончание – en обнаруживается
(независимо от того, сохранилось ли оно с древних времен или было
добавлено позднее) после одних и тех же согласных, в то время как после
других согласных оно отсутствует (т.е. было утрачено или не было
добавлено). Заметьте также параллелизм между атрибутивной формой на – en
и другой формой без – en: a drunken boy «пьяный мальчик»: he is drunk
«он пьян»; ill-gotten wealth «нажитое нечестным путем богатство»: I’ve
got «я имею»; silken dalliance «изящная болтовня»: clad in silk «одетый
в шелк»; in olden days «в прежние дни»: the man is old «этот человек
стар»; hidden treasures «спрятанные сокровища»: it was hid «оно было
спрятано» (hid – первоначальная форма, сейчас также hidden); the maiden
queen «девственная королева»: an old maid «старая дева». Можно показать,
что все это находится в довольно любопытной связи с добавлением – еn ко
многим глаголам, которое имело место около 1400 г. и дало не только
такие формы, как happen «случаться», listen «слушать», frighten
«пугать», но и такие глаголы, как broaden «расширять», blacken
«чернить», moisten «увлажнять»; последние сейчас воспринимаются как
образованные от прилагательных, в то время как по своему происхождению
они представляют собой лишь фонетическое удлинение уже существовавших
глаголов, которые имели ту же самую форму, что и прилагательные. (Я еще
не успел опубликовать, как обещал в «Modern English Grammar», I,
стр. 34, описание этих явлений.) Новое расположение материала, таким
образом, привлекает внимание к тому, что ранее оставалось незамеченным.

В связи с вопросом о словообразовании будет, пожалуй, нелишним возразить
здесь против обычной для английских грамматик практики рассматривать
формативы латинских слов, усвоенных английском языком, как английские
формативы. Например, префикс pre- иллюстрируется такими словами, как
precept «наставление», prefer «предпочитать», present «представлять», a
re- – такими, как repeat «повторять», resist «противостоять», redeem
«выкупать», redolent «благоухающий» и др., хотя часть слова, которая
остается после отнятия префикса как таковая не существует в английском
языке (cept, fer и т.д.). Это показывает, что все приведенные слова
(хотя первоначально они и были образованы с помощью префиксов prж, re)
являются в английском языке неделимыми «формулами». Заметьте, что в
подобных словах первый слог произносится с кратким гласным [i] или [е]
(ср. prepare «приготовлять», preparation «приготовление», repair
«чинить», reparation «исправление»); но наряду с такими словами
существуют и другие с одинаковым написанием начала слова, но с другим
произношением, т.е. с долгим [i·]; и здесь налицо подлинный английский
префикс с собственным значением: presuppose «предполагать», predetermine
«предопределять», re-enter «вновь войти», re-open «вновь открыть».
Только это pre- и это re – могут быть включены в английскую грамматику:
остальные слова принадлежат словарю. Подобные же соображения остаются в
силе для суффиксов: хотя существует английский суффикс – ty, в число
примеров на слова с этим суффиксом не следует включать такие слова, как
beauty [bju·ti], потому что в английском языке нет такой единицы, как
[bju·] (beau [bou] теперь не имеет ничего общего с beauty). Beauty же
является единым целым, формулой; это видно хотя бы из того, что
соответствующее прилагательное будет beautiful. Можно даже установить
пропорцию: англ. beautiful: beauty = франц. beau: beautй (так как во
французском слове – tй является живым суффиксом). Английская грамматика
должна была бы упомянуть суффикс – ty в словах safety «безопасность»,
certainty «уверенность», а также указать на изменение корня в таких
случаях, как reality «действительность» от real «действительный»,
liability «ответственность» от liable «ответственный» и т.д.

Следующая часть посвящена так называемым грамматическим или
вспомогательным словам: местоимениям, вспомогательным глаголам,
предлогам, союзам, но лишь постольку, поскольку они действительно
являются частями грамматики, т.е. «общими выражениями». В пункте will (с
его более краткой формой 11 в he’ll и т.д.) мы таким образом упомянем
его употребление для выражения (1) воли, (2) будущности и (3) привычного
действия. Но, как было указано выше, здесь нельзя провести четкой
границы между грамматикой и словарем.

Наконец, в части, посвященной сочетаниям слов, мы перечислим все типы
порядка слов и укажем на роль порядка слов в речи. Так, например,
сочетание «существительное + существительное», если отвлечься от таких
соединений, как Captain Hall «капитан Холл», употребляется в различных
типах сложных существительных, например: mankind «человечество»,
wineglass «бокал», stone wall «каменная стена», cotton dress
«хлопчатобумажное платье», bosom friend «закадычный друг», womanhater
«женоненавистник», woman author «писательница»; отношения между двумя
компонентами, разумеется, следует точнее определить как с точки зрения
формы (ударение, а также, во вторую очередь, орфография), так и с точки
зрения значения. «Прилагательное + существительное» употребляется
главным образом в таких адъюнктных группах, как red coat «красная
шинель», откуда появляются сложные слова типа blackbird «черный дрозд»;
такие сложные слова, как redcoat «британский солдат», «тот, кто носит
красную шинель», представляют собой особый тип. Сочетание
«существительное + глагол» образует предложение, например: father came
«отец пришел», где father является подлежащим. При обратном порядке слов
существительное может в зависимости от обстоятельств быть подлежащим
(например, в вводном предложении: said Tom «сказал Том», в вопросе: Did
Tom?, после определенных наречий: And so did Tom «так сделал и Том», в
условных предложениях без союза: Had Tom said that, I should have
believed it «Если бы это сказал Том, я бы поверил»); в других случаях
существительное может быть дополнением (например, I saw Tom «Я видел
Тома») и т.д. Здесь, естественно, я могу дать лишь общие контуры моей
системы; детальная ее разработка будет приведена в будущих выпусках моей
грамматики.

Многих, вероятно, удивит включение в морфологию указанных явлений, но я
позволяю себе думать, что это единственно последовательный способ
рассмотрения грамматических явлений, поскольку порядок слов представляет
собой, конечно, в такой же степени формальный элемент в построении
предложения, как и сами формы слов. Этими замечаниями я заканчиваю
рассмотрение первого основного раздела грамматики, в котором языковые
факты описываются извне с точки зрения их звучания или формы. Легко
заметить, что в нашей схеме нет места для обычных парадигм, дающих все
формы одного и того же слова, например лат. servus, serve, servum,
servo, servi; amo, amas, amat, amamus и т.д. Подобные парадигмы могут
быть полезны учащимся Хотя трудно понять полезность парадигм, которые
встречаются обычно в английских грамматиках для иностранцев: I got, you
got, he got, we got, you got, they got — I shall get, you will get, he
will get, we shall get, you will get, they will get и т. д., и в моей
системе их можно дать в приложении к морфологии. Однако не следует
упускать из вида, что с чисто научной точки зрения парадигма
составляется не из одних грамматических форм, соединенных воедино, а из
различных форм одного слова, которые связаны друг с другом только с
точки зрения лексики. Предложенное здесь построение является чисто
грамматическим, поскольку оно предполагает рассмотрение грамматических
омофонов (омоморфем) (в первой части) и грамматических синонимов (во
второй). Напомним, что такие же два раздела были установлены для
словаря.

Глава III. Систематическая грамматика

Синтаксис. Универсальная грамматика? Различия между языками. Какие
категории признавать. Синтаксические категории. Синтаксис и логика.
Понятийные категории.

Синтаксис

Второй основной раздел грамматики, как мы уже говорили, занимается
рассмотрением тех же самых явлений, что и первый, но с другой точки
зрения, а именно изнутри, или с точки зрения значения (3>Ф). Мы называем
этот раздел синтаксисом. Его подразделения устанавливаются в
соответствии с грамматическими категориями, значение и употребление
которых в речи и дается в этом разделе.

Одна из глав синтаксиса рассматривает число; сначала перечисляются
различные способы образования множественного числа (dogs «собаки», oxen
«волы», feet «ноги», we «мы», those «те» и т.д.); это можно сделать без
большого труда и в самом общем виде путем ссылок на соответствующие
параграфы морфологии, в которых были уже рассмотрены все окончания и
другие формативы. Затем описываются особенности, свойственные всем
формам единственного числа и всем формам множественного числа независимо
от способа их образования, например: употребление множественного числа в
сочетании a thousand and one nights «тысяча и одна ночь» (в датском и
немецком ввиду наличия числительного «один» употребляется форма
единственного числа), единственного числа в сочетании more than one man
«более одного человека» (== more men than one), родовое употребление
единственного или множественного для обозначения всего класса (a cat is
a four-footed animal «кошка – четвероногое животное», cats are
four-footed animals «кошки – четвероногие животные») и многие другие
явления, которые не могли найти себе места в разделе морфологии.

Под заголовком «Падеж» мы рассматриваем наряду с другими явлениями
родительный падеж и его синоним – предложное сочетание с of (которое
часто ошибочно называют родительным падежом): Queen Victoria’s death ==
the death of Queen Victoria «смерть королевы Виктории». Следует выделить
те случаи, где невозможно заменить одну из этих форм другой (I bought it
at the butcher’s «Я купил это в мясной лавке», с одной стороны, и the
date of her death «дата ее смерти», с другой). В главе о степенях
сравнения сопоставляются такие формы, как sweetest «сладчайший», best
«наилучший» и most evident «самый очевидный», которые в морфологии
рассматриваются под различными заголовками; здесь дается также
употребление сравнительной и превосходной степени, когда речь идет о
двух лицах или предметах. Одна глава посвящается различным способам
выражения будущности (I start to-morrow «Я отправляюсь завтра»; I shall
start to-morrow «Я отправлюсь завтра»; Не will start to-morrow «Он
отправится завтра»; I am to start to-morrow «Мне предстоит отправиться
завтра», I may start tomorrow «Может быть, я отправлюсь завтра», I am
going to start to-morrow «Я собираюсь отправиться завтра»). Этих
указаний достаточно для того, чтобы вскрыть сущность синтаксического
рассмотрения грамматических явлений. Те же самые факты, о которых уже
шла речь в морфологической части, рассматриваются здесь с другой точки
зрения; мы сталкиваемся здесь с новыми проблемами более всеобъемлющего
характера. Наш метод двустороннего подхода дает нам возможность
составить более ясное представление, чем прежние методы, о сложной
грамматической системе такого языка, как английский. Чтобы сделать это
еще более очевидным, мы попытаемся изобразить в схематическом виде одну
из частей этой системы с ее многочисленными пересечениями форм и
функций.

Если теперь сравнить две стороны грамматики и вспомнить то, что было
сказано выше о двух сторонах словаря, то можно обнаружить, что эти две
точки зрения являются в действительности точками зрения слушателя и
говорящего соответственно. В диалоге слушатель имеет дело с
определенными звуками и формами и должен выяснить их значение; таким
образом, он отправляется от внешней стороны и приходит к внутренней (Ф >
З). Говорящий, напротив, отправляется от определенных мыслей, которые он
собирается сообщить; для него заранее данной величиной является
значение, и он должен найти средства для выражения этого значения: таким
образом, говорящий совершает путь от внутренней стороны к внешней (З >
Ф).

Универсальная грамматика?

В отношении категорий, которые следует установить в синтаксической части
нашей грамматической системы, прежде всего необходимо поставить
чрезвычайно важный вопрос, а именно: какими являются эти категории –
чисто логическими или чисто лингвистическими категориями? Если
остановиться на первом решении, тогда категории окажутся универсальными,
т.е. общими для всех языков. В случае же второго решения, категории, или
по крайней мере некоторые из них, будут характеризовать один или
несколько языков в отличие от остальных. Поставленный нами вопрос, таким
образом, сводится к старому вопросу: может ли существовать так
называемая универсальная (или всеобщая) грамматика?

Отношение грамматистов к этому вопросу в различные эпохи было разным.
Несколько столетий назад было распространено мнение, что грамматика
представляет собой прикладную логику и что поэтому можно установить
принципы, лежащие в основе различных грамматик существующих языков;
исходя из этого, делались попытки устранить из языка все, что не
соответствовало точно законам логики, и измерять все в языке согласуясь
с канонами так называемой общей или философской грамматики. К сожалению,
грамматисты слишком часто находились под влиянием иллюзии, считая, что
латинская грамматика – идеальный образец логической последовательности,
и поэтому в каждом языке они всячески отыскивали различия, существующие
в латыни. Нередко априорные рассуждения и чистая логика побуждали
грамматистов находить в языке такие вещи, о которых они никогда не
помышляли бы, если бы не находились под влиянием латинской грамматики,
изучением которой они занимались с первых дней школы. Это смешение
логики и латинской грамматики с вытекающими отсюда последствиями, этот
прокрустов метод трактовки всех языков стал источником многочисленных
ошибок в области грамматики. Когда-то Сэйс в своей статье «Грамматика» в
девятом издании «Британской энциклопедии» писал: «Попытки найти в
английской грамматике соотношения, свойственные латинской грамматике,
привели лишь к нелепым ошибкам и к полному непониманию строя английского
языка». Эти слова и сейчас не утеряли свою актуальность, и их не следует
забывать грамматистам – независимо от того, какой язык они изучают.

В XIX столетии в связи с развитием сравнительного и исторического
языкознания и расширением кругозора усилился интерес к различным
экзотическим языкам. Прежние попытки создания философской грамматики
были отброшены, так что высказывания, подобные приведенному ниже
высказыванию Стюарта Милля, стали редкими:

«Представьте на минуту, что такое грамматика. Это самая элементарная
часть логики. Это начало анализа мыслительного процесса. Принципы и
правила грамматики служат средством, при помощи которого формы языка
приводятся в соответствие с универсальными формами мышления. Различия
между разными частями речи, между падежами существительных, наклонениями
и временами глаголов, функциями причастий являются различиями в
мышлении, а не только в словах… Структура каждого предложения – это урок
логики» («Rectorial Address at St. Andrews», 1867).

Такие представления менее всего должны быть свойственны филологам и
лингвистам; в этом отношении, пожалуй, последним является Балли:
«Грамматика есть не что иное, как логика в приложении к языку» (Ваllу,
Traitй de stylistique franзaise, Heidelberg, 1909, стр. 156).

Значительно чаще высказывается следующая точка зрения: «Универсальная
грамматика так же невозможна, как универсальная форма политической
конституции или религии или универсальная форма растения или животного.
Единственная наша задача поэтому состоит в установлении категорий
реально существующих языков и при этом мы не должны отправляться от
готовой системы категорий» (Steinthal, Charakteristik der
hauptsдchlichsten Typen des Sprachbaues, стр. 104 и сл.). Бенфей
говорит, что в результате успехов современного языковедения
универсальная и философская грамматика исчезла внезапно и полностью, так
что методы и взгляды лингвистов той эпохи можно проследить лишь по
книгам, которые не имеют ничего общего с подлинной наукой («Geschichte
der Sprachwissenschatt», 306). Мадвиг же заявляет, что грамматические
категории не имеют ничего общего с реальными отношениями самих вещей
(1856, стр. 20; «Kleine philologische Schriften», стр. 121).

Несмотря на отрицательное отношение современных лингвистов к идее
грамматики, созданной путем дедуктивного рассуждения и применимой ко
всем языкам, мысль о существовании грамматических понятий или категорий
всеобщего характера время от времени проскальзывает в лингвистической
литературе. Так, Альфонсо Смит (С. Alphonso Smith) в своей интересной
работе «Studies in English Syntax» (стр. 10) пишет, что существует
своего рода единообразие языковых процессов, которое проявляется,
однако, не в отдельных словах, звуках или флексиях, а в отношениях между
словами, т.е. в синтаксисе. «Полинезийские слова, например, не похожи на
наши, но у полинезийцев есть свое сослагательное наклонение, свой
страдательный залог, своя система времен и падежей, поскольку принципы
синтаксиса являются психическими и поэтому универсальными». И далее, на
стр. 20: «Приходишь к мысли, что нормы синтаксиса не поддаются
уничтожению, так упорно они проявляются вновь и вновь в самых
неожиданных местах».

Боюсь, что сказанное выше о полинезийцах не является результатом
тщательного изучения их языка; скорее оно основано на априорном
предположении, что никто не может обойтись без упомянутых синтаксических
средств; точно таким же образом датский философ Кроман (Kroman),
установив на логической основе систему девяти времен, заявляет: «Само
собой разумеется, что язык каждой мыслящей нации должен иметь средства
выражения» для всех этих времен. Знакомство с реально существующими
языками убеждает нас в том, что временных форм в одном языке гораздо
меньше, а в другом гораздо больше, чем мы бы ожидали; то, что в одном
языке выражается с необычайной точностью в каждом предложении, в другом
языке остается вообще невыраженным, как будто оно не имеет никакого
значения. Это можно наблюдать на примере такой категории, как
«сослагательное наклонение»: языки, имеющие для сослагательного
наклонения специальную форму, вовсе не используют ее для одних и тех же
целей. Поэтому, несмотря на то, что это наклонение одинаково названо в
английском, немецком, датском, французском и латинском языках, оно не
является строго идентичным в каждом из них. Совершенно невозможно дать
такое определение сослагательному наклонению, которое позволило бы нам
решить, когда следует употребить в том или ином из упомянутых языков
сослагательное наклонение, а когда – изъявительное. Еще сложнее дать
такое определение, которое годилось бы для всех языков одновременно.
Поэтому нет ничего удивительного, что существует множество языков, не
имеющих ничего похожего на то, что можно назвать сослагательным
наклонением, как бы широко ни понимался этот термин. И действительно,
история английского и датского языков показывает, как постепенно увядало
когда-то процветавшее сослагательное наклонение и как с течением времени
оно превратилось в нечто, напоминающее рудиментарный орган, употребление
которого либо весьма сомнительно, либо в высшей степени ограниченно.

Различия между языками

Занимаясь сравнительной лексикологией, мы наблюдаем, как предметы,
представленные словами, группируются самым различным образом
соответственно капризам данного языка. То, что сливается воедино в одном
языке, различается в другом. Там, где английский язык различает clock
«(стенные, настольные, башенные) часы» и watch «ручные часы», а
французский – horloge «(башенные) часы», pendule «(висячие, настольные)
часы» и montre «(карманные) часы», немецкий язык имеет одно слово Uhr
«часы» (он компенсирует это положение с помощью сложных слов, которые
дают возможность выразить гораздо больше оттенков: Turmuhr «башенные
часы», Schlaguhr «часы с боем», Wanduhr «стенные часы», Stubenuhr
«комнатные часы»; Stutzuhr «настольные часы», Taschenuhr «карманные
часы»); в английском языке существует только одно слово prince «принц,
князь» (немецкий же различает Prinz «принц» и Fьrst «князь»); во
французском языке слово cafй соответствует английскому coffee «кофе» и
cafй «кафе»; франц. temps соответствует англ. time «время» и weather
«погода», а англ. time – франц. temps «время» и fois «раз»; список
подобных случаев можно было бы значительно продлить. То же наблюдается и
в грамматике: между любыми двумя языками существуют расхождения в
группировке грамматических явлений и в выражаемых различиях. Таким
образом, при исследовании грамматики того или иного языка необходимо как
можно тщательнее выяснить различия, реально существующие в данном языке.
При этом нельзя выделить ни одной категории, не подтвержденной реальными
языковыми фактами, установленными на основе языкового чувства данного
коллектива или нации. Как бы ни настаивали логики, что превосходная
степень является необходимой категорией, которую каждая мыслящая нация
должна уметь выражать в своем языке, все же во французском языке нет
формы превосходной степени, хотя ie plus pur «самый чистый», le plus fin
«самый тонкий», le meilleur «лучший» и передают подлинные английские
фермы превосходной степени the purest, the finest, the best; эти формы
представляют собой не что иное, как формы сравнительной степени, которым
придано значение определенности путем прибавления артикля; нельзя
сказать и то, что во французском языке есть форма превосходной степени,
состоящая из фермы сравнительной степени с предшествующим артиклем, так
как часто определенный артикль отсутствует, но зато имеется другое
слово, благодаря употреблению которого достигается тот же результат: mon
meilleur ami «мой лучший друг» и т.п.

С другой стороны, в то время как во французском языке существует
подлинная форма будущего времени (je donnerai «я дам» и т.п.), было бы
неправильным включать особую форму будущего времени в систему времен
английского языка. Будущность в английском языке часто или вообще не
выражается (I start tomorrow at six «Я уезжаю завтра в шесть часов»; ср.
также if he comes «если он придет») или выражается при помощи сочетаний,
которые обозначают не просто будущность, а выражают ещё какой-нибудь
оттенок: в слове will (Не will arrive at six) заключен элемент воли, в
выражении am to (The Congress is to be held next year «Конгресс должен
состояться в будущем, году») – элемент предначертания, в слове may (Не
may come yet «Он может еще прийти») – элемент неуверенности и в слове
shall (I shall write to him to-morrow «Я напишу ему завтра») – элемент
обязательства. Правда, первоначальные значения часто бывают почти
стертыми, но не в такой степени, как во французском, где первоначальное
значение инфинитива + ai (have to…) будущего времени полностью забыто.
Процесс стирания значения особенно сильно сказывается в глаголе shall,
который не носит никакого оттенка обязательства, например в предложении
I shall be glad if you can come «Я буду рад, если вы сможете прийти»;
кроме того, едва ли shall употребляется теперь где-либо в своем
первоначальном значении (ср. библейское Thou shalt not kill «Ты не
должен убивать», «не убий» с современным You mustn’t walk there «Ты не
должен ходить туда»); таким образом, глагол shall стоит ближе всего к
подлинному вспомогательному глаголу будущего времени, и если бы он
употреблялся so всех трех лицах, можно было бы без колебаний сказать,
что в английском языке есть будущее время. Далее, если мы принимаем за
будущее время he will come «он придет», то с таким же основанием мы
можем признать за формы будущего времени и he may come, he is coming, he
is going to come и другие сочетания. Следовательно, главное не в том,
что will является отдельным «словом», а в том, что для признания
«времени» налицо должна быть форма глагола, представляющая собой
неразделимое единство корневой части и флективного окончания; ничто не
помешало бы нам сказать, что в данном языке существует будущее время,
если бы он имел вспомогательное слово (глагол или наречие), которое
действительно служило бы для указания на будущее время; но тогда это
слово рассматривалось бы в той части морфологии, которая трактует слова,
а не в разделе, посвященном компонентам слов, где рассматривается
французское будущее время; в синтаксисе, в том смысле, как мы понимаем
его в этой книге, это обстоятельство не играло бы никакой роли.

Какие категории признавать

Мы исходим из того принципа, что в синтаксисе любого языка следует
признавать только такие категории, которые нашли в нем формальное
выражение, но при этом надо помнить, что термин «форма» употребляется
здесь в очень широком смысле, включая формальные слова и место слова в
предложении. Выдвигая, таким образом, форму как высший критерий,
следует, однако, остерегаться ошибочного представления, которое может
показаться естественным следствием этого принципа. Мы говорим one sheep
«одна овца», many sheep «много овец»: должны ли мы утверждать, что sheep
– не форма единственного числа в первом сочетании или не форма
множественного числа во втором, так как оно имеет одну и ту же форму, и
что эту форму скорее следует назвать «формой общего числа», или «формой
никакого числа», или как-нибудь в этом роде? Можно было бы заявить, что
cut в предложении I cut my finger every day «Я каждый день обрезаю
палец» не является формой настоящего времени, a cut в предложении I cut
my finger yesterday «Я порезал палец вчера» не является формой
прошедшего времени (или претерита), поскольку эти формы в обоих
предложениях одинаковы. Далее, если мы сравним our king’s love for his
subjects «любовь нашего короля к своим подданным» и Our kings love their
subjects «Наши короли любят своих подданных», мы заметим, что в обоих
случаях формы одинаковы (кроме чисто условного различия, которое
делается на письме, но не в устной речи, с помощью апострофа), поэтому
строгий формалист считал бы себя не вправе делать какой-либо вывод
относительно падежа и числа kings. А как быть с love? Данная форма не
дает указаний на то, что в одном сочетании – это существительное в
единственном числе, а в другом – глагол во множественном числе; и нам
пришлось бы изобрести специальное название для созданной таким образом
очень странной категории. Истинная мораль, которую можно извлечь из
таких примеров, состоит, по моему мнению, в следующем: неправильно
рассматривать каждое языковое явление в отрыве от других; необходимо
охватить взглядом язык в целом. Sheep в сочетании many sheep является
формой множественного числа, поскольку в сочетании many lambs «много
ягнят» и в тысячах подобных случаев английский язык признает форму
множественного числа существительных; cut в одном предложении стоит в
настоящем времени, а в другом – в прошедшем, поскольку появляется
различие, если местоимение I заменить местоимением he (he cuts, he cut)
или если взять другой глагол (I tear «я разрываю», I tore «я разорвал»);
kings в одном случае представляет собой родительный падеж единственного
числа, а в другом – именительный падеж множественного числа, что видно
из сочетаний типа the man’s love for his subjects «любовь этого человека
к своим подданным» и The men love their subjects «Эти люди любят своих
подданных»; и, наконец, love в одном случае существительное, а в другом
– глагол, на что указывает форма в таких сочетаниях, как our king’s
admiration for his subjects «восхищение короля своими подданными» и Our
kings admire their subjects «Наши короли восхищаются своими подданными».
Иначе говоря, всячески остерегаясь навязывать грамматике конкретного
языка различия и категории, существующие в других языках, но не
находящие формального выражения в данном языке, мы должны не менее
опасаться и другой сшибки, а именно – отрицать существование различий,
выражаемых формально в языке в целом, только на том основании, что в
данном конкретном случае они не имеют внешнего обозначения. Вопрос о
том, сколько категорий и какие именно категории различает данный язык,
должен решаться для языка в целом или по крайней мере для целых разрядов
слов; для этого необходимо установить те функции, которые имеют
формальное выражение, даже если они выражены не во всех случаях;
установленные таким образом категории следует затем применять к более
или менее исключительным случаям, когда отсутствует внешняя форма,
которая могла бы служить для нас руководством. В английском языке,
например, мы должны будем признать множественное число у
существительных, местоимений и глаголов, а у прилагательных, как и у
наречий, его нет; в датском, с другой стороны, множественное число
следует признать у существительных, прилагательных и местоимений, но
глаголы его уже не имеют. Этот принцип нужно будет вспомнить в
дальнейшем, когда мы перейдем к определению количества падежей в
английском языке.

Принцип, изложенный в предыдущих разделах, в грамматической литературе
нередко нарушается. Многие авторы охотно говорят о легкости, с которой
английский язык может превращать существительные в глаголы и наоборот,
но английский язык никогда не смешивает эти два класса слов, даже если
он употребляет одну и ту же форму то как существительное, то как глагол:
a finger «палец» и a find «находка» – существительные, но finger и find
в предложении You finger this and find that «Дотрагиваешься до одного, а
обнаруживаешь другое» являются глаголами и по флексии, и по функции, и
по всем остальным признакам. В одном из изданий «Гамлета» место, где
говорится, что дух идет «slow and stately» «медленно и величественно»,
было снабжено следующим примечанием (к слову slow): «Прилагательные
часто употребляются вместо наречий». Это неправильно: в действительности
slow является наречием, так же как и long в предложении Не stayed long
«Он оставался долго», хотя оно и имеет такую же форму, как в сочетании a
long stay «долгое пребывание», где long – прилагательное.
Существительное в сочетаниях five snipe пять бекасов», a few antelope
«несколько антилоп» или twenty sail «двадцать парусов» часто
рассматривается как форма единственного числа (иногда – «собирательное
единственное»). В действительности же оно является формой единственного
числа не больше, чем sheep в сочетании five sheep «пять овец», которое
всегда трактуется как множественное число (вероятно, потому, что
грамматистам известно о существовании у этого слова неизменяемой формы
множественного числа еще в древнеанглийский период). Однако история не
имеет отношения к этому вопросу. Snipe теперь представляет собой одну из
форм множественного числа рассматриваемого слова («неизменяемое
множественное»), и существование другой формы множественного числа –
snipes – не должно затемнять для нас действительное значение формы
snipe.

Синтаксические категории

Теперь можно вернуться к вопросу о возможности универсальной грамматики.
Вопрос об универсальной морфологии никогда не возникал; ясно, что
реально существующие формативы, так же как их функции и значение, бывают
настолько различными в разных языках, что все, относящееся к ним,
приходится излагать в грамматиках конкретных языков, за исключением
разве нескольких общих положений о фразовом ударении и интонации. Только
в отношении синтаксиса наблюдалась тенденция отыскать нечто общее для
человеческой речи в целом, нечто, непосредственно основанное на самой
природе человеческого мышления, иначе говоря, на логике, и поэтому
стоящее выше случайных форм, существующих в том или ином конкретном
языке. Мы уже видели, что эта логическая основа не покрывает всю область
синтаксиса реальных языков; некоторые языки обходятся без
сослагательного наклонения, без дательного падежа, а некоторые даже без
множественного числа существительных. Каковы же тогда пределы логической
основы синтаксиса, и что она вообще собой представляет?

В системе, намеченной выше, содержатся указания на синтаксическую роль,
или функцию, каждой отдельной формы; так, для английского окончания – s
дается, с одной стороны, помета – «множественное число существительных»,
а с другой – «3е лицо единственного числа настоящего времени глаголов».
В каждое из этих указаний включается два или несколько элементов: «часть
речи» или разряд слов, единственное или множественное число, третье лицо
и, наконец, настоящее время. В английском языке такие указания состоят
из сравнительно немногих элементов; но если мы обратимся к латинскому
языку, то найдем, что там все значительно сложнее: например, окончание
формы bonarum обозначает множественное число, женский род и родительный
падеж, а окончание формы tegerentur – множественное число, 3е лицо,
имперфект, сослагательное наклонение, страдательный залог; также и в
других случаях. Очевидно, что хотя невозможно или не всегда возможно
разделить эти элементы с формальной точки зрения (что выражает,
например, множественное число, а что – родительный падеж в форме
animalium? А что с формальной точки зрения соответствует значениям лица,
перфекта, изъявительного наклонения и действительного залога в форме
feci? и т.д.), однако с точки зрения синтаксиса не только возможно, но и
вполне естественно рассматривать эти элементы изолированно и объединять
при этом все существительные, все глаголы, все формы единственного
числа, все формы родительного падежа, все формы сослагательного
наклонения, все формы 1го лица и т.д. Таким образом, мы получаем ряд
изолированных синтаксических понятий. Но надо идти еще дальше, поскольку
эти изолированные понятия в ряде случаев соединяются вместе и образуют
группы высшего порядка или более всеобъемлющие синтаксические разряды.

Таким образом, существительные, прилагательные, глаголы, местоимения и
т.д., взятые вместе, образуют систему частей речи или разрядов слов.

Единственное и множественное число (вместе с двойственным) образуют
категорию числа.

Именительный, винительный, дательный, родительный и другие падежи
образуют категорию падежа.

Настоящее, претерит (имперфект, перфект), будущее и другие времена
образуют категорию времени.

Изъявительное, сослагательное, желательное (оптатив) и повелительное
наклонения образуют категорию наклонения.

Действительный, страдательный и средний (медиальный) залоги образуют
категорию залога.

Первое, второе и третье лица образуют категорию лица. Мужской, женский и
средний род образуют категорию рода.

Синтаксис и логика

Установить все эти синтаксические понятия и категории можно, не выходя
ни на мгновение за пределы грамматики. Однако как только мы задаем
вопрос, что эти понятия и категории отображают, мы сейчас же из области
языка попадаем в область внешнего мира Конечно, в том виде, как он
отражается в человеческом сознании. или в область мышления. Некоторые из
категорий, перечисленных выше, находятся в очевидной связи с чем-то
существующим в самых предметах; так, грамматическая категория числа,
несомненно, соответствует различию между единичностью и
множественностью, существующему во внешнем мире; чтобы объяснить
различные грамматические времена – настоящее время, имперфект и т.д. –
необходимо обратиться к понятию «времени» во внешнем мире; различие
между тремя грамматическими лицами соответствует естественному различию
между говорящим, лицом, к которому обращена речь, и чем-то находящимся
вне их обоих. Для некоторых категорий связь с чем-то находящимся за
пределами языка не столь очевидна; и, может быть, те авторы, которые
хотят установить такую связь и считают, например, что грамматическое
различие между существительным и прилагательным соответствует внешнему
различию между веществом и качеством, или стремятся установить
«логическую» систему падежей или наклонений, впадают в глубокое
заблуждение. Этот вопрос будет рассмотрен в последующих главах, и мы
увидим, с какими сложными проблемами он связан.

Внешний мир в том виде, в каком он отражается в человеческом сознании,
чрезвычайно сложен; и нельзя думать, что можно сразу найти самый простой
и самый точный способ обозначения несметного количества явлений и
многообразных отношений между ними. Поэтому соответствие между внешними
и грамматическими категориями никогда не бывает полным; повсюду мы
находим самые странные и неожиданные перекрещивания и взаимопересечения.
Приведу конкретный пример из области, казалось бы, сравнительно простой.
На этом примере ясно видно, что хотя языку и недостает логической
точности, но все же он вполне понятен. Сравним высказывание
общеизвестной истины и один из примеров шекспировской мудрости, ставшим
поговоркой:

1. Man is mortal «Человек смертен».

2. Men were deceivers ever «Мужчины всегда были обманщиками».

Рассматривая эти примеры с точки зрения грамматики, мы видим, что (не
говоря о различии в именной части сказуемого) они различаются тем, что в
одном случае в них представлено единственное число, а в другом –
множественное, в одном случае – настоящее время, а в другом – прошедшее.
Тем не менее, оба предложения сообщают нечто о целом классе; только сам
класс в обоих случаях различен: в первом случае имеется в виду
человечество в целом, безотносительно к полу, во втором – только мужская
часть человечества; таким образом, в грамматическом различии чисел
подразумевается различие пола. С другой стороны, хотя в данных примерах
мы встречаем различные временные формы, различия во времени не имеются в
виду: первое высказывание относится не только к настоящему моменту, а
второе – не только к прошлому. В обоих случаях высказывается
утверждение, не проводящее различия между настоящим и прошедшим и
распространяемое на все времена. Логик предпочел бы здесь языковую
конструкцию, при которой оба предложения имели бы обобщающее число (у
Бреаля – omnial) и одну и ту же форму обобщающего времени; причем в
такой конструкции подлежащее первого предложения стояло бы в общем роде,
а подлежащее второго – в мужском роде; тогда значение приведенных
предложений не вызывало бы никаких сомнений: «Все люди есть, были и
всегда будут смертными» и «Все люди мужского пола есть, были и всегда
будут обманщиками». Однако в действительности в английском языке дело
обстоит не так; грамматика же должна устанавливать факты, а не
пожелания.

Понятийные категории

Следовательно, приходится признать, что наряду с синтаксическими
категориями, или кроме них, или за этими категориями, зависящими от
структуры каждого языка, в том виде, в каком он существует, имеются еще
внеязыковые категории, не зависящие от более или менее случайных фактов
существующих языков. Эти категории являются универсальными, поскольку
они применимы ко всем языкам, хотя они редко выражаются в этих языках
ясным и недвусмысленным образом. Некоторые из них относятся к таким
фактам внешнего мира, как пол, другие – к умственной деятельности или к
логике. За отсутствием лучшего термина я буду называть эти категории
понятийными категориями. Задача грамматиста состоит в том, чтобы в
каждом конкретном случае разобраться в соотношении, существующем между
понятийной и синтаксической категориями.

Это отнюдь не легкая задача, и одна из трудностей на пути ее разрешения
состоит в отсутствии адекватных терминов: очень часто одни и те же слова
применяются к явлениям, принадлежащим к тем двум сферам, которые мы
хотим разграничить. Каким образом особый набор терминов облегчает анализ
трудной проблемы, можно показать на примере, который вкратце
предвосхитит содержание одного из последующих разделов настоящей книги.
Род является синтаксической категорией в таких языках, как латинский,
французский и немецкий; соответствующая естественная, или понятийная,
категория – пол; пол существует в реальном мире, но не всегда он
выражается в языке, даже в таких языках, как латинский, французский и
немецкий, имеющих систему грамматического рода, во многом
соответствующую естественному разделению по полу. Таким образом, можно
различать:

ГрамматикаРеальный мирРодПол(синтаксический)(понятийный)1) Мужской род

2) Женский род

3) Средний родслов1) Мужской пол

2) Женский пол

3) Бесполые предметысуществ

Возьмем теперь несколько французских и немецких примеров: Der Soldat, le
soldat «солдат» – живые существа мужского пола, мужской род; die
Tochter, la fille «дочь» – живые существа женского пола, женский род;
der Sperling «воробей», le cheval «лошадь» – живые существа обоих полов,
мужской род; die Maus, la souris «мышь» – живые существа обоих полов,
женский род; das Pferd «лошадь» – оба пола, средний род; die
Schildwache, la sentinelle «часовой» – мужской пол, женский род; das
Weib «женщина» – женский пол, средний род; der Tisch «стол», le fruit
«фрукт» – не имеют пола, мужской род; die Frucht «фрукт», la table
«стол» – не имеют пола, женский род; das Buch «книга» – не имеет пола,
средний род Эта терминология яснее терминологии Суита (Sweet, New
English Grammar, Oxford, 1892, § 146). Он говорит о естественном роде,
если последний соответствует полу, и о грамматическом роде, если он не
соответствует полу; так, например, др.-англ. wifmann принадлежит к
грамматическому мужскому роду, в то время как др.-англ. mann
представляет собой естественный мужской род. В моей терминологии оба
слова мужского рода, но wifmann „женщина“ обозначает живое существо
женского пола, а mann „человек, мужчина“ — или живое существо мужского
пола, или живое существо, безотносительно к полу.. В других случаях нет
возможности создать два типа терминов, из которых один относился бы к
реальному миру и к миру универсальной логики, а другой – к миру
грамматики, но мы всегда должны стремиться к разграничению этих двух
областей.

Из приведенных примеров, относящихся к роду и полу, видно, что
взаимоотношения между синтаксическими и понятийными категориями
представляют собой такую же сложную сеть, как отмеченное взаимоотношение
между формальными и синтаксическими категориями (см. выше, стр. 47).
Таким образом, мы имеем тройное подразделение, три ступени
грамматического анализа одних и тех же явлений, или троякий подход к
рассмотрению грамматических фактов, а именно: (А) форма, (Б) функция и
(В) понятие. Теперь возьмем один из функциональных (синтаксических)
разрядов и рассмотрим его взаимоотношения с формой, с одной стороны, и с
понятием – с другой. Английский претерит образуется различными
способами; и хотя он представляет одну определенную синтаксическую
категорию, но, как видно из нижеследующей таблицы, не всегда имеет одно
и то же логическое содержание:

А. Форма:Б. Функция:В. Понятие:-ed (handed)

– t (fixed)

– d (showed)

– t с чередованием (left)

Неизменный корень (put)

Чередование (drank)

Другой корень (was)

Претерит

Прошедшее время

Нереальность в настоящем времени (if we knew «если бы мы знали», I wish
we knew «Я желал бы, чтобы мы знали»)

Будущее время (It is time you went to bed «Пора вам идти спать».)

Сдвинутое настоящее время (How did you know I was a Dane? «Как вы
узнали, что я датчанин?»)

Вневременнуе значение (Men were deceivers ever «Мужчины всегда были
обманщиками».)Таким образом, синтаксические категории, подобно двуликому
Янусу, обращены и к форме, и к понятию. Они находятся посередине и
представляют собой соединительное звено между миром звуков и миром
понятий. Когда мы говорим (или пишем), мы начинаем с правой стороны (В)
таблицы и переходим через синтаксис (Б) к формальному выражению (А);
когда слушаем (или читаем), движение совершается в обратном направлении:
от А через Б к В. Следовательно, движение осуществляется таким образом:

В Б А Б В

Говорящий: понятие > функция > форма

Слушатель: форма > функция > понятие

Устанавливая категории в разделе третьем (В), необходимо всегда помнить,
что они должны иметь лингвистическое значение. Мы хотим понять языковые
(грамматические) явления, а поэтому было бы неправильно приступать к
делу, не принимая во внимание существование языка вообще, классифицируя
предметы и понятия безотносительно к их языковому выражению. Напротив,
нам следует поступать, mutatis mutandis, так, как мы поступали, когда
устанавливали синтаксические категории: там мы обращали пристальное
внимание на то, что нашло выражение в языковых формах, а здесь мы должны
сосредоточить свое внимание на уже установленных синтаксических
категориях. Систематический обзор главных понятийных категорий,
поскольку они находят грамматическое выражение, и рассмотрение
взаимоотношений между этими двумя «мирами» в различных языках и является
задачей большей части этой работы. Не раз нам придется констатировать,
что грамматические категории представляют собой в лучшем случае
симптомы, или тени, отбрасываемые понятийными категориями; иногда
«понятие», стоящее за грамматическим явлением, оказывается таким же
неуловимым, как кантовская вещь в себе. И в целом мы не должны ожидать,
что придем к «универсальной грамматике» в том смысле, в каком ее
понимали старые грамматисты-философы. Результатом наших исследований
будет лишь такое приближение к ней, какое возможно для современной
лингвистической науки.

Примечание к главе III

Выдающийся историк французского языка Фердинанд Брюно (Brunot)
предлагает произвести революцию в преподавании (французской) грамматики,
начиная изучение ее изнутри – не с форм, а с мыслей, которые подлежат
выражению. Его фундаментальный труд «La pensйe et la langue» (Paris,
Masson et Cie, 1922), необыкновенно богатый новыми наблюдениями и
методическими замечаниями, был опубликован, когда более двух третей моей
книги было уже написано в окончательном или почти в окончательном виде.
Возможно (хотя мне сейчас трудно сказать что-либо определенное), что моя
книга приняла бы иной вид, если бы работа Брюно появилась до того, как
полностью сложились мои взгляды. Сейчас же, хотя я приветствую его как
могущественного союзника, я расхожусь с ним по крайней мере по двум
важным вопросам. Во-первых, то, что он рекомендует как правильный метод
(начинать с внутренней стороны – la pensee), с моей точки зрения, должно
быть одним из двух методов подхода к фактам языка: один начинает
изнутри, другой – извне. И, во-вторых, грамматика должна отграничиваться
от словаря, между тем как Брюно в своих списках синонимических терминов
слишком часто смешивает эти области. Не могу я также разделить его
глубокого пренебрежения к старой теории «частей речи», как бы она ни
была ошибочна во многих деталях.

Глава IV. Части речи

Прежние системы. Определения. Основа классификации. Язык и реальная
жизнь. Имена собственные. Подлинное значение имен собственных.

Прежние системы

Преподавание грамматики принято начинать с деления слов на определенные
разряды, обычно называемые «частями речи» (существительные,
прилагательные, глаголы и т.п.), и с определения каждого разряда.
Деление слов на разряды восходит к греческой и латинской грамматике с
небольшими добавлениями и изменениями. Что касается определений, то они
очень далеки от степени точности, характерной для эвклидовой геометрии.
Большинство определений, даже в новейших трудах, – это, по существу,
определения мнимые; в них очень легко найти слабые места. Не удалось
достигнуть согласия и в вопросе о том, на чем должна основываться
классификация – на форме (и изменениях формы), или на значении, или на
функции в предложении, или на всех этих моментах, взятых вместе.

Самой остроумной системой в этом отношении является, конечно, система
Варрона, который различает четыре части речи: часть речи, имеющую падежи
(имена), часть речи, имеющую времена (глаголы), часть речи, имеющую и
падежи, и времена (причастия), и часть речи, не имеющую ни того, ни
другого (частицы). Если эта схема теперь отброшена, то только потому,
что она слишком явно приспособлена лишь к латинскому (и греческому)
языку, но совершенно неприемлема ни для современных языков, которые
развились из языковой структуры, сходной с латинской (например, для
английского), ни для языков совершенно иного типа (например,
эскимосского).

Такую же математическую регулярность, как в системе Варрона, мы находим
и в следующей системе: некоторые имена различают время, подобно
глаголам, и род, подобно существительным (причастия), другие не
различают ни род, ни время (личные местоимения). Глаголы – единственные
слова, совмещающие временные различия с отсутствием рода. Таким образом,
мы имеем следующую систему:

обычные: с родом, без времени

имена личные местоимения: без рода, без времени

причастия: с родом, с временем

глаголы: без рода, с временем

Эта система опять-таки пригодна только для древних языков нашей семьи и
отличается от системы Варрона лишь тем, что в основу классификации
положены различия в роде, а не различия в падеже. Обе системы в равной
мере произвольны. В обеих системах отличительной чертой глаголов
является время, и это нашло отражение в немецкой грамматике, где глагол
называется Zeitwort «временным словом»; но по такому признаку глаголы
отсутствуют в китайском языке, а, с другой стороны, позже мы увидим, что
и существительные иногда различают времена. Некоторые грамматисты
полагают, что отличительной чертой глагола служат личные окончания
(Штейнталь и др.). Но этот критерий тоже исключил бы наличие глаголов в
китайском языке; кроме того, глаголы не различают лица также в датском
языке. Вряд ли можно выйти из положения, сказав, подобно Шлейхеру
(Schleicher, Nomen und Verbum, Leipzig, 1865, стр. 509), что «глаголы –
это слова, которые имеют или имели личные окончания», так как для
определения принадлежности слова к той или иной части речи знание
истории языка не является необходимым.

Определения

Рассмотрим теперь кратко некоторые из определений, данных в грамматике
Холла и Зонненшейна (J. Hall and Е. A. Sonnenschein, Grammar, London,
1902): «Существительные называют. Местоимения отождествляют без
названия». Я сомневаюсь, что who в предложении Who killed Cock Robin?
«Кто убил Кока Робина?» действительно что-нибудь отождествляет; оно
скорее просит отождествить кого-то другого. А что отождествляет none в
предложении Then none was for a party «Тогда никто не был за вечеринку
«? «Прилагательные употребляются с существительными в целях описания,
отождествления и перечисления « Слово „перечисление“ употребляется здесь
в значении, которое неизвестно словарям. Если мы поймем это слово в его
обычном значении, тогда, согласно определению, coat „пальто“ и др. в
предложении All his garments, coat, waistcoat, shirt and trousers were
wet „Вся его одежда — пиджак, жилет, рубашка и брюки — была вымочена“
будут прилагательными.. Но разве прилагательные не могут употребляться
без существительных? (The absent are always at fault «Отсутствующие
всегда виноваты», He was angry «Он был сердит»). С другой стороны,
является ли poet в сочетании Browning the poet «Браунинг поэт»
прилагательным? «С помощью глаголов говорится что-то о чем-либо или о
ком-либо»: You scoundrel «Ты негодяй» – здесь говорится нечто о you в
такой же степени, как и в предложении You are a scoundrel; кроме того, в
последнем предложении это нечто сообщается не в глаголе are, а в
предикативе. «Союзы соединяют группы слов или отдельные слова». Но то же
самое относится и к слову of в сочетании a man of honour «человек
чести», хотя данное слово не становится из-за этого союзом. Ни одно из
приведенных определений не является ни исчерпывающим, ни убедительным
Много времени спустя после того, как был написан первый вариант моей
книги, я познакомился с работой Зонненшейна (Sоnnenschein, New English
Grammar, Oxford, 1921; во многих отношениях прекрасная книга, хотя в
некоторых случаях у меня есть возражения по ряду вопросов). В ней
улучшены некоторые из определений. „Местоимение — это слово,
употребляемое вместо существительного для обозначения или перечисления
лиц и предметов, без называния их“. „Обозначение“ значительно лучше, чем
„отождествление“, но трудность в отношении none и who все же остается.
„Сочинительный союз — это слово, употребляемое для соединения членов
предложения одинакового ранга. Подчинительный союз — это слово,
употребляемое для соединения придаточного-наречия или
придаточного-существительного с остальной частью сложноподчиненного
предложения“. Сочинительный союз может употребляться также и для
соединения целых предложений (Sonnenschein, § 59). Определение довольно
сложное и предполагает многие другие грамматические термины; оно не дает
ответа на вопрос, что такое союз, и что есть общего у этих двух
разрядов..

Основа классификации

Некоторые грамматисты, чувствуя несовершенство таких определений, впали
в отчаяние и отказались от разрешения этой проблемы методом анализа
значений слов, принадлежащих к различным разрядам; они считают, что
единственным критерием должна быть форма слова. По такому пути пошел,
например, Цейтлин (J. Zeitlin, On the Parts of Speech. The Noun; см.
«The English Journal», март, 1914), хотя, к сожалению, он рассматривает
только существительные. Он придает термину «форма» довольно широкое
значение и заявляет, что «в английском языке существительное до сих пор
еще обладает определенными формальными признаками, которые отсутствуют у
всех других разрядов слов. К таким признакам относится префигирование
артикля или указательного местоимения, использование флективного
показателя для обозначения притяжательности и множественности и
соединение с предлогами для указания отношений, которые первоначально
выражались флективными окончаниями». Правда, он проявляет осторожность и
добавляет, что отсутствия всех перечисленных признаков недостаточно для
исключения конкретного слова из существительных; существительное надо
характеризовать «как слово, которое имеет или может в любом употреблении
иметь» указанные формальные признаки.

Если бы форма в строгом смысле этого слова была признана единственным
критерием, мы пришли бы к абсурдному заключению, что must «должен»,
будучи неизменяемым в английском языке, принадлежит к тому же классу,
что и the, then, for, as, enough и т.д. Единственным оправданием для
отнесения must к глаголам является параллелизм употребления его в
конструкциях типа I must (go) «Я должен (идти)», Must we (go)? «Должны
ли мы (идти)?» с конструкциями I shall (go), Shall we (go)? Иначе
говоря, мы принимаем во внимание его значение и функцию в предложении. И
если бы Цейтлин назвал употребление must с формой именительного падежа,
например I «я», «формальным» (точно так же, как «сочетание с предлогами»
представляет у него один из «формальных» критериев, на основании которых
он признает слово существительным), я спорил бы с ним не по поводу того,
что он учитывает подобные моменты, а по поводу того, что он считает их
формальными соображениями.

По моему мнению, учитывать надо все: и форму, и функцию, и значение.
Однако необходимо подчеркнуть, что форма, будучи самым наглядным
критерием, может побудить нас признать в одном языке такие разряды слов,
которые в других языках не являются отдельными разрядами, а значение,
как оно ни важно, трудно поддается анализу; классификация в этом случае
не может быть основана на кратких и легко приложимых определениях.

Можно представить себе два крайних типа языковой структуры: тип с
отчетливыми формальными критериями для каждого разряда слов и тип без
таких внешних показателей. Наибольшее приближение к первому типу мы
находим не в каком-либо из существующих языков, а в таких искусственных
языках, как эсперанто и еще в большей степени – идо, где каждое имя
нарицательное оканчивается на – о (во множественном числе – на – i),
каждое прилагательное – на – а, каждое (производное) наречие – на – е,
каждый глагол – на – r, – s или – z в зависимости от наклонения.
Обратное положение, когда у разрядов слов нет формальных показателей,
находим в китайском языке, где некоторые слова могут употребляться
только в определенных функциях, в то время как другие могут
функционировать без какого-либо формального изменения то как
существительные, то как глаголы, то как наречия и т.д.; причем их
значение в каждом конкретном случае определяется синтаксическими
правилами и контекстом.

Английский язык занимает в этом отношении промежуточное положение, хотя
он все больше и больше приближается к системе китайского языка. Возьмем
форму round: она представляет собой существительное в сочетании a round
of a ladder «ступенька лестницы» и в предложении He took his daily round
«Он совершал ежедневную прогулку», пpилaгaтeльнoе в coчeтaнии a round
table «круглый стол», глагол в предложении Не failed to round the
lamp-post «Ему не удалось обогнуть фонарный столб», наречие в
предложении Come round to-morrow «Заходи завтра» и предлог в предложении
Не walked round the house «Он ходил вокруг дома». Подобным же образом
while может быть существительным (He stayed here for a while «Он остался
здесь на некоторое время»), глаголом (to while away time «проводить
время») и союзом (while he was away «в то время как его не было»). Move
может быть существительным и глаголом, after – предлогом, наречием и
союзом и т.д. Позже мы специально остановимся на вопросе о том,
действительно ли это различные части речи.

С другой стороны, существует большое количество слов, принадлежащих
только к одному разряду: admiration «восхищение», society «общество»,
life «жизнь» могут быть только существительными, polite «вежливый» –
только прилагательным, was «был», comprehend «схватывать» – только
глаголами, at «у, при» – только предлогом.

Чтобы установить, к какому разряду относится данное слово, недостаточно
рассматривать какую-нибудь одну изолированную форму. Также не существует
и флективного окончания, которое представляло бы собой исключительную
собственность какой-либо одной части речи. Окончание – ed (-d)
встречается главным образом у глаголов (ended, opened и т.д.), но оно
может также присоединяться к существительным для образования
прилагательных (blue-eyed «голубоглазый», moneyed «состоятельный»,
talented «одаренный» и т.д.). Если принять во внимание значение
окончания, то некоторые окончания могут использоваться в качестве
критерия; так, если при добавлении – s мы получаем форму множественного
числа, то мы имеем дело с существительным; если же получается форма 3го
лица единственного числа – с глаголом; в частности, это один из
критериев для отграничения существительного от глагола round (many
rounds of the ladder «много ступенек лестницы»; He rounds the lamp-post
«Он огибает фонарный столб»). В других случаях решающей является
сочетаемость с определенными словами; так, my и the в сочетании my love
for her «моя любовь к ней» и the love I bear her «любовь, которую я
питаю к ней», в противоположность I love her «Я люблю ее», показывают,
что love является существительным, а не глаголом, как в последнем
сочетании (ср. my admiration «мое восхищение», the admiration
«восхищение», но I admire «Я восхищаюсь»; здесь admiration и admire не
смешиваются) См. „Modern English Grammar“, II, гл. VIII и IX, где дан
обстоятельный анализ вопроса о том, с настоящими ли существительными мы
имеем дело в сочетаниях типа: Motion requires a here and a there
„Движение предполагает понятия здесь и там“, a he „он“, „мужчина“, a
pick-pocket „карманный вор“, my Spanish is not very good „мои знания
испанского языка не очень хороши“ и т. д. Особо интересный случай, где
могут быть сомнения относительно определения разряда слов,
рассматривается в „Modern English Grammar“, II, гл. XII: „Стали ли
первые слова в английских сложных словах прилагательными?“ (Ср.
следующие примеры: intimate and bosom friends „близкие и закадычные
друзья“, the London and American publishers „лондонские и американские
издатели“, а Boston young lady „бостонская барышня“, his — own umbrella
— the cotton one „его собственный зонтик — хлопчатобумажный“ и др.).

Очень важно отметить, однако, что, если round, love и огромное
количество других английских слов принадлежат более чем к одному
разряду, то это справедливо только в отношении изолированной формы: в
каждом отдельном случае употребления слова оно относится к одному
определенному разряду и ни к какому другому. Но многие авторы не
замечают этого и часто утверждают, что в предложении We tead at the
vicarage «Мы выпили чаю в доме священника» мы имеем дело с употреблением
существительного (tea «чай») в функции глагола. В действительности здесь
представлен настоящий глагол, такой, как dine «обедать» или eat «есть»
(хоть и образованный от существительного tea и притом без какого-либо
особого окончания в инфинитиве; ср. выше, стр. 54). Образовать глагол от
другого слова совсем не то же, что употребить существительное в качестве
глагола; последнее вообще невозможно. Словари поэтому должны трактовать
love (существительное) и love (глагол) как два разных слова; точно так
же словари должны трактовать и tea (существительное), и tea (глагол). В
случаях типа wire следует выделять даже три слова: 1) «проволока» –
существительное, 2) «телеграфировать» – глагол, образованный от первого
слова без каких-либо словообразовательных окончаний, 3) «телеграмма» –
существительное, образованное от глагола без какого-либо окончания.

При преподавании элементарной грамматики я не стал бы начинать с
определения различных частей речи и тем более с обычных определений,
которые говорят так мало, а претендуют на многое. Я избрал бы более
практический способ. Опытный грамматист, не прибегая к таким
определениям, всегда знает, чем является данное слово – прилагательным
или глаголом. И подобно тому как мы с первого взгляда различаем корову и
кошку, могут научиться различать части речи и дети. Ведь они учатся
различать привычных животных на практике, когда им показывают
достаточное количество отдельных особей и обращают их внимание то на
одну, то на другую характерную черту этих особей. Я взял бы кусок
связного текста, например короткий рассказ, и сначала дал бы курсивом
все существительные. После того как эти существительные будут отмечены и
кратко рассмотрены, у учащихся, вероятно, не возникнет затруднения при
определении нескольких других существительных, аналогичных по значению и
по форме, но взятых в другом тексте и не выделенных курсивом; затем
можно было бы привлечь внимание учащихся к прилагательным, используя тот
же самый текст, но выделяя курсивом уже прилагательные. Наблюдая таким
образом за различными разрядами, учащиеся приобретут постепенно
«грамматическое чутье» и смогут разобраться в последующих уроках,
посвященных морфологии и синтаксису родного и иностранного языка.

Однако я не ставлю себе целью давать советы по поводу начального
преподавания грамматики, а стремлюсь наметить научное понимание
логической основы грамматики. Это можно легче всего сделать, я думаю,
путем рассмотрения того, что действительно происходит, когда мы говорим
о чем-нибудь, и путем анализа взаимоотношений между реальным миром и
способом выражения его явлений в языке.

Язык и реальная жизнь

В реальной жизни мы имеем дело только с конкретными предметами: мы видим
какое-то конкретное яблоко, ярко-красное в одной части и желтоватое в
другой, определенного размера, формы, веса и степени спелости, с
определенным количеством пятен и неровностей, при определенном
освещении, в определенном месте, в данный момент данного дня и т.д.
Поскольку язык не в состоянии выразить все эти оттенки во всей их
конкретности, нам для облегчения коммуникации приходится отвлекаться от
индивидуальных и конкретных характеристик: слово яблоко применяется не
только к тому же яблоку при других обстоятельствах, в другое время, при
другом освещении, но также к огромному числу других предметов, которые
удобно объединить под тем же самым названием. Ведь иначе мы имели бы
бесконечное количество индивидуальных названий и нам нужно было бы
изобретать слова для новых предметов в каждый момент дня. Мир вокруг нас
находится в постоянном изменении, и чтобы поспеть за этими изменениями,
мы создаем в нашем сознании или, по крайней мере, в языке определенные
более или менее стабильные точки, определенные средние единицы. В
реальном мире средних единиц не бывает, но они существуют в языке, и,
таким образом, вместо обозначения данного предмета, словом яблоко
обозначается некий средний предмет из общего числа всех предметов,
имеющих много общих черт (но, конечно, не все). Иначе говоря, чтобы
сообщить наши впечатления и мысли, абсолютно необходимо иметь более или
менее абстрактные Слово „абстрактный“ употребляется здесь в обычном
смысле, а не в том, в каком им пользуются в логико-грамматической
терминологии, которая будет рассмотрена ниже, в гл. X. обозначения
понятий: яблоко является абстрактным по отношению к конкретному яблоку,
с которым нам приходится иметь дело; фрукт абстрактно даже в большей
степени; а еще более абстрактные понятия выражают такие слова, как
красный, желтый и т.п.; язык всегда имеет дело с абстрактными словами;
только степень абстрактности изменяется бесконечно.

Если вы хотите вызвать в сознании собеседника совершенно определенное
понятие, вы обнаружите, что это понятие само по себе очень сложное. Оно
состоит из большого количества отдельных признаков – настолько большого,
что вы не сможете их перечислить даже в том случае, если продлите этот
перечень до бесконечности. Вам приходится выбирать, и, естественно, вы
останавливаетесь на таких признаках, которые, по вашему глубокому
убеждению, более всего пригодны для того, чтобы вызвать в сознании
собеседника то же самое понятие. Более того, вы подбираете такие
признаки, которые помогли бы определить понятие наиболее простым и
удобным образом и избавили бы вас от необходимости длинных пояснений.
Поэтому вместо a timid gregarious woolly ruminant mammal «пугливое,
живущее стадами, покрытое шерстью, жвачное млекопитающее» вы скажете
sheep «овца», а вместо male ruler of independent state «мужчина –
правитель независимого государства» – king «король» и т.п. Таким
образом, повсюду, где только возможно, употребляется простой, а не
сложный термин. Но не для всех сложных понятий существуют специальные
простые термины; поэтому нередко нам приходится составлять выражения из
таких слов, которые в отдельности передают существенные признаки данного
понятия. Но даже и в таких случаях обозначение никогда не бывает
исчерпывающим. В частности, одного и того же человека при различных
обстоятельствах можно обозначать различным образом, и все-таки будет
ясно, что речь идет об одном лице; ср. James Armitage «Джемс Армитадж»,
просто Armitage «Армитадж», или просто James «Джемс», или еще the little
man in a suit of grey whom we met on the bridge «человек маленького
роста в сером костюме, которого мы встретили на мосту», the principal
physician at the hospital for women’s diseases «главный врач больницы
женских болезней», the old Doctor «старый доктор», the Doctor «доктор»,
her husband «ее муж», Uncle James «дядя Джемс», Uncle «дядя» или просто
he «он». В каждом конкретном случае слушатель добавляет, основываясь на
ситуации (или контексте), т.е. из своего предыдущего опыта, огромное
количество других характерных черт, которые не нашли языкового
выражения; особенно это относится к последнему случаю, когда человек
обозначен только местоимением «он».

Среди приведенных обозначений встречаются такие, которые, как можно
легко заметить, имеют особый характер; мы сразу же выделяем Джемс и
Армитадж (и, конечно, сочетание Джемс Армитадж) как имена собственные.
Слова же типа человек, врач, доктор, муж, дядя, входящие в некоторые из
обозначений, называются именами нарицательными, поскольку они
употребляются для обозначения многих лиц или, во всяком случае,
значительно большего числа лиц, чем имена собственные. Рассмотрим
несколько подробнее, в чем сущность имен собственных.

Имена собственные

Казалось бы, имена собственные являются названиями, которые могут быть
применены только к определенному конкретному лицу. Этому нисколько не
противоречит то обстоятельство, что the Pyrenees «Пиренеи» и the United
States «Соединенные Штаты» представляют собой имена собственные;
несмотря на форму множественного числа, с помощью которой обозначается
данная цепь гор и данный политический организм, они рассматриваются как
одно целое, как индивидуальные предметы; ведь невозможно говорить об
«одной Пиренее» или об «одном Соединенном Штате»; можно сказать только
one of the Pyrenees «одна из Пиренеев», one of the United States «один
из Соединенных Штатов».

Значительно сложнее обстоит дело с такими словами, как Джон и Смит,
которые, по общему мнению, считаются именами собственными, несмотря на
то, что, бесспорно, существует много лиц, которых называют Джон, и много
лиц, которых называют Смит, а также значительное количество лиц,
обозначаемых и тем и другим именем сразу – Джон Смит. Рим – также имя
собственное, но, кроме Рима в Италии, это название носят по крайней мере
пять городов в Соединенных Штатах! Как же тогда следует различать имена
собственные и имена нарицательные?

Известная попытка разрешить этот вопрос была сделана Джоном Стюартом
Миллем (J.S. Mill, System of Logic, I, гл. II). Согласно его точке
зрения, имена собственные лишены сопутствующих значений; они лишь
обозначают индивидуальных лиц или индивидуальные предметы, носящие это
название, но не указывают и не подразумевают никаких черт, свойственных
км; их задача – указать предмет, о котором идет речь, а не сообщить о
нем что-либо. С другой стороны, такие имена, как человек, кроме
обозначения бесчисленного количества индивидов – Петр, Джемс, Джон и
т.п., – привносят (коннотируют) и определенные признаки: материальность,
принадлежность к живому миру, разумность и известные внешние формы,
которые мы называем человеческими. Всякий раз поэтому, когда названия
предметов дают какие-либо сведения о них, или, иначе говоря, имеют
значение, это значение заключено не в том, что они обозначают, а в том,
что они коннотируют. Единственные названия предметов, которые лишены
коннотации, – это собственные имена; строго говоря, эти имена не имеют
никакого значения.

Так, один из современных датских исследователей (H. Bertelsen,
Fњllesnavne og egennavne, 1911) говорит, что John является именем
собственным, поскольку ничего, кроме названия, не объединяет всех Джонов
в отличие от Ричардов и Генри; имена нарицательные в отличие от имен
собственных выделяют нечто характерное для индивидуальных лиц и
предметов, к которым они относятся. Таким образом, различие между
именами собственными и именами нарицательными не имеет никакого или по
крайней мере никакого определенного отношения к числу индивидуальных лиц
или предметов, обозначаемых этими именами. Я думаю, однако, что эта
точка зрения не вскрывает всей глубины проблемы.

Подлинное значение имен собственных

Первостепенное значение, по моему мнению, имеет самое употребление имен
собственных говорящими и понимание их слушающими. Всякий раз, когда имя
собственное употребляется в живой речи, и для говорящего, и для
слушателя оно обозначает лишь одно конкретное лицо и ограничивается
только им. Сегодня, в компании своих друзей я могу употребить имя Джон
применительно к определенному человеку, носящему такое имя. Но это не
помешает мне завтра, в другой компании употребить то же имя по отношению
к иному лицу; в обоих случаях, однако, имя собственное выполняет одну и
ту же роль: оно вызывает в сознании слушателя именно то значение,
которое я имею в виду. Милль и его последователи слишком много внимания
уделяли тому, что можно назвать словарным значением имени, и очень мало
занимались его контекстуальным значением в той конкретной ситуации, в
какой оно произносится или пишется. Правда, совершенно невозможно
определить значение слова Джон, когда дается только это слово и ничего
больше; однако то же самое можно сказать и о многих «именах
нарицательных». Единственным честным ответом на просьбу сообщить
значение слов jar, sound, palm или tract будет следующий: «Покажите мне
контекст, и я скажу вам значение». В одном случае pipe понимается как
«трубка (курительная)», в другом – как «водопроводная труба», в третьем
– как «свисток», в четвертом – как «труба органа»; также обстоит дело со
словом Джон: в каждом отдельном предложении оно имеет одно определенное
значение, которое явствует из контекста и ситуации; и если это имя
собственное, его значение в каждом отдельном случае будет более
специальным, чем значение pipe или других упомянутых слов. Здесь мы
наблюдаем другую сторону того важного обстоятельства, что большим
количеством признаков обладают имена собственные, а не имена
нарицательные. Пользуясь терминологией Милля, но, полностью расходясь с
его точкой зрения, я осмелюсь утверждать, что имена собственные (в том
виде, как они реально употребляются) «коннотируют» наибольшее количество
признаков.

Когда вы слышите о каком-нибудь человеке в первый раз или в первый раз
встречаете его имя в газетах, вы не знаете о нем ничего, кроме имени; но
чем больше вам приходится слышать о нем и видеть его, тем больше его имя
наполняется для вас содержанием. Подобным же образом, по мере того как
вы читаете роман, возрастает и ваше знакомство с персонажем романа.
Однако то же самое наблюдается и в случае с «именем нарицательным «,
когда мы слышим его впервые, например со словом ichneumon «ихневмон»:
здесь опять-таки значение, или коннотация, растет по мере роста вашего
знания. Отрицать это можно было бы, только если считать, что коннотация
является чем-то присущим имени и существующим вне сознания человека,
который знает и употребляет это имя; однако такое предположение абсурдно
и противоречит правильным понятиям о сущности языка и человеческой
психики.

Если бы имена собственные не коннотировали большого количества
признаков, было бы невозможно понять и истолковать обычный переход имени
собственного в имя нарицательное. Одна молодая датчанка на вопрос
француза относительно профессии ее отца, не зная французского слова
sculpteur «скульптор», ответила так: Il est un Thorvaldsen en miniature
«Это Торвальдсен в миниатюре». Оскар Уайльд пишет: Every great man
nowadays has his disciples, and it is always Judas who writes the
biography «У каждого великого человека в наше время есть ученики, а
биографию всегда пишет Иуда» («Intentions», 81) – это первый шаг к
выражению a Judas. Уолтер Патер (Pater) говорит, что Франция была
накануне того, чтобы стать Италией более итальянской, чем сама Италия
(«Renaissance», 133). Таким именно образом имя Цезаря стало общим
названием римских императоров, немецких кайзеров и русских царей. (В
шекспировской трагедии народ кричит: «Liue Brutus, liue, liue… Let him
be Cжsar» «Да здравствует Брут… пусть он будет Цезарем» – «Caesar», III.
2. 55.) Я привожу лишь несколько примеров Литовское слово, означающее
„король“ — karalius, образовано от лат. Carolus (Карл Великий); также
русск. король, польск. krуl, венг. kirбly..

Логики, безусловно, видят это, но отмахиваются от этого явления, говоря:
«Имена собственные, конечно, приобретают коннотацию, когда они
употребляются для обозначения определенного типа людей; например:
Диоген, Фома, Дон-Кихот, Поль Прай, Бенедикт, Сократ. Но при подобном
употреблении такие имена в сущности перестают быть именами собственными;
они приобретают все характерные черты имен нарицательных» (Keynes,
Studies and Exercises in Formal Logic, изд. 4, Лондон, 1906, стр. 45).
Логик как таковой с его склонностью к водонепроницаемым перегородкам в
мире понятий не интересуется тем, что для меня как лингвиста имеет
первостепенное значение: как могло получиться, что ряд звуков, лишенных
значения, из неконнотирующих вдруг становятся коннотирующими и при этом
новое полное значение сразу же приемлют все говорящие?

Если же стать на точку зрения, изложенную выше, трудность сразу
исчезает. Вот что происходит в действительности: из ряда качеств,
характеризующих носителя данного имени (и, я сказал бы, коннотируемых
этим именем), выбирается одно, наиболее известное; оно используется и
для характеристики другого лица или предмета, обладающего тем же
качеством. Точно такой же процесс мы наблюдаем очень часто в именах
нарицательных; так, иногда цветок, имеющий форму колокольчика, называют
колокольчиком, хотя во всех остальных отношениях он отличается от
колокольчика; или, например, политического деятеля называют старой
лисой, ср. также англ. that pearl of a woman «женщина-жемчужина», that
jewel of a woman «женщина-драгоценность». Причина такого перехода
значений в именах собственных и именах нарицательных одна, а именно – их
способность коннотировать; разница между обоими разрядами чисто
количественная.

Различие в употреблении слова Crњsus «Крез» для обозначения
определенного лица и для обозначения богача можно сравнить с различием
между human «человеческий» (коннотирующим все, свойственное человеку) и
humane «человечный» (избирающим одну из особенностей человека).

В современной европейской системе личных имен, состоящих из имени и
фамилии, происходит перенос несколько иного характера: ребенок
приобретает фамилию отца на основании самого факта рождения. Было бы
слишком поспешным утверждать, что, например, Тимперлеи (Tymperleys),
принадлежащие к одной и той же семье, не имеют ничего общего между
собой, кроме фамилии; иногда их можно узнать по носу или по походке;
иногда же их общие наследственные черты, физические и психические, могут
быть гораздо более многочисленны, так что фамилия Тимперлей может
приобрести смысл, по существу, мало отличающийся от смысла таких «имен
нарицательных», как йоркширец, француз, негр или олень. Иногда бывает
трудно определить, что коннотирует то или иное из этих названий или по
каким признакам можно определить, что человек принадлежит к тому или
другому классу; однако логики сходятся на том, что эти названия имеют
коннотацию. Тогда почему же отказывать в этом слову Тимперлей?

Иначе обстоит, конечно, дело с личными именами, которые даются более или
менее случайно. Одна Мод, может быть, получила это имя в честь своей
богатой тетки, а другая – просто потому, что родителям это имя
понравилось. Поэтому они не имеют ничего общего, кроме имени. Но ведь
точно так же обстоит дело и в случаях вроде temple «храм» и temple
«висок». (Две Мод имеют больше общего, чем храм и висок; обе они
являются существами женского пола.) Другой пример перехода фамилии
одного лица на другое — это случай замужества: Мери Браун в результате
брака с Генри Тэйлором становится миссис Тэйлор, миссис Мери Тэйлор или
даже миссис Генри Тэйлор.. Все это никак не идет вразрез с моей точкой
зрения, которая состоит в том, что всякий раз, когда употребляется имя
Мод, в сознании слушателя возникает представление о целом ряде свойств
или отличительных признаков данного лица.

Против этой точки зрения выдвигается возражение, что «коннотация имени
собственного – это не качество или качества, по которым можно определить
соответствующий класс. Например, англичанина за границей можно узнать по
покрою одежды, француза – по произношению, проктора – по лентам,
адвоката – по парику; но я не вкладываю такого содержания в эти
названия, так что все это не образует части коннотации имен собственных
(в смысле Милля)» (Keynes, Studies and Exercises in Formal Logic,
London, 1906, стр. 43). Здесь как будто устанавливается различие между
существенными признаками, заключенными в «коннотации « Ср. там же, стр.
24: „Мы включаем в коннотацию названий классов только те признаки, на
которых основана классификация“., и несущественными или случайными
свойствами.

Однако четкой линии здесь провести нельзя. Если мы хотим узнать, что
коннотируется названиями соль и сахар, нужно ли прибегать к химическому
анализу и давать химические формулы этих веществ или можно применить
обычный критерий и просто попробовать их? Какие качества коннотируются
словом собака? В этом и во многих других подобных случаях мы без
колебаний употребляем нарицательные имена. Но мы были бы в большом
затруднении, если бы кто-нибудь спросил, какое значение мы вкладываем в
то или иное название и почему мы применяем его в данном случае. Собаку
мы определяем то по одному, то по другому признаку или по целому ряду
признаков; и если мы применяем слово собака к данному животному – это
значит, что животное обладает всеми остальными чертами, которые в
совокупности составляют природу собаки Самым лучшим, пожалуй, будет
шутливое определение собаки: собака — это такое животное, которого
инстинктивно признает за собаку другая собака..

Употребление имен собственных во множественном числе (ср. «Modern
English Grammar», II, 4. 4) становится также понятным с точки зрения
изложенной теории. В строгом смысле ни одно имя собственное не может
иметь формы множественного числа.

Форма множественного числа у имен собственных так же немыслима, как и у
местоимения я: есть только одно я, только один Джон, только один Рим,
если под этими именами понимать только данное лицо или город, о котором
мы говорим. Но в упомянутых измененных значениях форма множественного
числа становится возможной и для имен собственных. Возьмем следующие
классы:

1) Конкретные предметы или лица, которые более или менее случайно
обозначаются одним и тем же названием: «В нашей компании было три Джона
и пять Мери», «Я не был ни в одном из американских Римов».

2) Члены одной семьи: «У всех Тимперлеев длинные носы»; «во времена
Стюартов», «Генри Спинкеры.» (ср. гл. XIV, множественное приближения).

3) Лица или предметы, сходные с лицом или предметом, носящим данное имя:
«Эдисоны и Mapкони могут потрясти мир изобретениями»; «Иуды, короли
Генрихи, королевы Елизаветы идут своим путем» (Карлейль); «Скалистые
горы в Канаде рекламируются как пятьдесят Швейцарий вместе взятых».

4) В результате метонимии имя собственное может употребляться для
обозначения произведения, созданного автором, носящим это имя: «В этой
галерее два Рембрандта».

Следует также помнить, что содержание, вкладываемое в индивидуальное
имя, при ближайшем рассмотрении оказывается абстракцией. Каждая
конкретная вещь и каждое лицо непрерывно, с каждым мгновением
изменяются. В его названии выделяются и закрепляются постоянные элементы
всех изменчивых проявлений, происходящих с предметом, что как бы
приводит их к общему знаменателю. Благодаря этому мы можем понять
предложения типа следующих: Не felt convinced that Jonas was again the
Jonas he had known a week ago, and not the Jonas of the intervening time
«Он убедился, что Джонас – снова тот Джонас, которого он знал неделю
назад, а не тот Джонас, которого он знал после этого» (Диккенс); There
were days when Sophia was the old Sopfiia – the forbidding, difficult
Sophia «Были дни, когда София была прежней Софией – непривлекательной и
тяжелой Софией» (Беннетт); Anna was astounded by the contrast between
the Titus of Sunday and Titus of Monday «Анна была удивлена контрастом
между Титом в воскресенье и Титом в понедельник» (там же); The Grasmere
before and after this outrage were two different vales «Грасмир до и
после этого преступления – это были две разные долины» (де Квинси). Все
эти предложения было бы трудно объяснить, если бы мы отказали именам
собственным в коннотации. У имен собственных может появиться и форма
множественного числа: Darius had known England before and after the
repeal of the Corn Laws, and the difference between the two Englands was
so strikingly dramatic… «Дариус знал Англию до и после отмены хлебных
законов, и разница между двумя Англиями была такой драматической…»
(Беннетт).

С лингвистической точки зрения совершенно невозможно провести четкую
демаркационную линию между именами собственными и именами
нарицательными. Мы уже видели переход имен собственных в имена
нарицательные, но не менее часто встречается и обратный переход. Только
очень немногие имена собственные были таковыми всегда (например,
Rasselas), большинство же целиком или частично восходят к именам
нарицательным в специализированном значении. Является ли «the Union»
«союз» в применении к определенному объединению студентов в Оксфорде или
Кембридже именем собственным? А как обстоит дело с «British Academy»
«Британская Академия» или с «Royal Insurance Company» «Королевская
страховая компания» или в другой области – с такими заглавиями книг, как
«Men and Women» «Мужчины и женщины», «Outspoken Essays» «Откровенные
очерки» или «Essays and Reviews» «Очерки и обозрения «? Чем б&