13
Реферат
по лингвистике
на тему:
“Парадигмы в истории языкознания XX в.”
2008
Акад. В.И. Вернадский (1863-1945) писал: “История науки… должна
критически составляться каждым научным поколением и не только потому,
что меняются запасы наших знаний о прошлом, открываются документы или
находятся новые приемы восстановления былого. Нет! Необходимо вновь
перерабатывать историю науки, вновь исторически уходить в прошлое,
потому что благодаря развитию современного знания в прошлом получает
значение одно и теряет другое. Каждое поколение научных исследователей
ищет и находит в истории отражение научных теорий своего времени.
Двигаясь вперед, наука не только создает новое, но неизбежно
переоценивает старое, пережитое” (2, с.112).
Эти слова великого ученого следует помнить, когда мы пытаемся подвести
итоги развития науки, в частности лингвистики, в XX в. При подведении
этих итогов в известной мере трудно избежать субъективности и некоторой
односторонности, потому что многие теории, гипотезы, взгляды,
предположения, выдвинутые лингвистами даже за сравнительно короткий (в
рамках исторического времени) столетний период, нередко оказывались
дискуссионными, спорными, получали неоднозначную оценку. И для
современной лингвистики характерно множество выдвинутых концепций,
сопоставление которых с концепциями начала XX в. показывает, что
лингвистика конца XX в. переживает становление новой системы идей и
представлений. Чтобы обеспечить внутреннее единство многообразия
различных взглядов, гипотез и идей в конце 50-х годов XX в., было
выдвинуто понятие научной парадигмы.
Книга американского историка науки Т. Куна (1922-1996) “Структура
научных революций” (1961, русск. перевод 1975), анализирующая понятия
“парадигмы”, “нормальной науки”, “научной революции”, “научного
сообщества”, вызвала не только огромный интерес среди ученых, но и
различные интерпретации этих понятий (ср. определение парадигмы у Куна:
“Под парадигмами я подразумеваю признанные всеми научные достижения,
которые в течение определенного времени дают модель постановки проблем и
их решений научному сообществу”, “парадигма – это то, что объединяет
членов научного сообщества и, наоборот, научное сообщество состоит из
людей, признающих парадигму” (8, с.11, 221). Речь идет о заданном в
определенный исторический отрезок времени определенным кругом ученых
методологическом направлении научных исследований, новой парадигмы
знаний, покоящихся на определенной философской основе.
Если с этой точки зрения посмотреть на парадигмы в истории языкознания,
то за последнее столетие можно выделить три таких парадигмы –
младограмматическую, представленную К. Бругманом (1849-1919) и Г.
Остхофом (1847-1909) в предисловии к “Морфологическим исследованиям в
области индоевропейских языков” (1878) (философская основа –
позитивизм), структуралистскую, изложенную в “Курсе общей лингвистики”
(1916) Ф. де Соссюра (1857-1913) (философская основа позитивизм), и
генеративистскую, более или менее четко представленную работой
американского языковеда Н. Хомского (р. 1928)”Аспекты теории синтаксиса”
(1965). Каждую из этих работ отделяет друг от друга примерно 50 лет, И
если младограмматическая парадигма является более или менее
общепринятой, хотя и не бесспорной, поскольку в ней можно заметить
противоречия между теоретическими результатами, что привело к тупику,
выход из которого и предполагалось найти в соссюровской парадигме,
которая также имеет ряд спорных моментов. “Печальная ирония заключается
в том, что Соссюр должен бы быть известен как “отец структурализма”,
притом что ни в одной из работ Соссюра слово “структура” никогда не
употреблялось; оно редко встречается либо в “Курсе”, либо в “Мемуаре”,
которые можно было бы рассматривать как структуралистские в смысле
некоторых современных лингвистических школ” (24, с. 197). Так, в
“Мемуаре о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках”
(1878)
Соссюр только один раз говорит о “структуре, рассматриваемой в самой
себе”, в то время как термин “система” в “Курсе общей лингвистики”
встречается 138 раз. Соссюр определял систему языка следующим образом:
“Язык есть система, все элементы которой образуют целое” (11, с.147).К.
Кернер в статье “Авторы идеи о языке как “systeme ой tout se tient”
(“где все взаимосвязано”) высказывает предположение, что не Соссюр
является автором этого определения языка, что это определение ему
приписывают. Впервые мысль о приписывании Соссюру определения языка как
системы высказал в 1971 г. американский лингвист У. Моултон (р. 1914),
который в одной из рецензий писал, что при тщательном прочтении “Курса”
Соссюра ему не удалось найти там обычно приписываемое Соссюру это
определение.
По мнению К. Кернера, исследовавшего вопрос об авторстве
вышеприведенного определения языка как системы, и другие ученые, кроме
Моултона, например Дж. Лепски (р. 1935), склоняются к мысли, что автором
определения языка как системы, в которой все взаимосвязано, является А.
Мейе, который в первом издании “Введения в сравнительное изучение
индоевропейских языков” (1903) писал, что язык есть “un ensemble ой tout
se tient”. Сам Мейе использовал это определение еще раньше, в 1893 г., и
не исключено, что он услышал его во время парижских лекций Соссюра в
1880-х годах.
Не являются собственно оригинальными и ряд других идей и положений,
приписываемых Соссюру. Так, в совершенно забытой книге Г. фон дер
Габеленца (1840-1893)”Языкознание” (1891), которая не сыграла
сколько-нибудь существенной роли в истории языкознания, уже была
выдвинута идея о трехчастном делении на язык / речь / речевую
деятельность (Einzelsprache / Rede / Sprachvermogen). Габеленц определил
язык как “систему, части которой органически взаимозависимы и
взаимосвязаны” (19, с.381). Английский психолог У. Джеймс (1842-1910) в
книге “Принципы психологии” (1890) дал определение языка как “системы
знаков, отличающихся от обозначаемых предметов, но способных
предполагать (suggest) их” (20, с.356).
Важным компонентом соссюровской теории является и понятие произвольного
характера связи между понятием и его акустическим образом. О понятии
произвольности упоминал уже У. Уитни в своей книге “Язык и изучение
языка: Двенадцать лекций о принципах лингвистической науки” (1867), на
которые в своем “Курсе” ссылался Соссюр.
Все эти лингвистические идеи уже витали в воздухе и нужно было одно
случайное обстоятельство, которое подтолкнуло Соссюра к изложению своих
взглядов. Ведь он с самого начала своей научной карьеры в Женевском
университете был занят чтением лекций по индоевропеистике, курсов по
санскриту, древнегреческому и различным германским диалектам. Он отнюдь
не испытывал желания читать лекции по общему языкознанию. “Чтение
“Курса” было случайным эпизодом в жизни Соссюра” (14, с.667). И его идеи
оказались бы никому не известными, не попроси его университетское
начальство прочитать лекции по общему языкознанию в 1907-1911 гг. взамен
ушедшего в отставку Ж. Вертгеймера, который с 1873 г. читал этот курс.
Интеллектуальный климат эпохи требовал более систематического изучения
языка и неповторимая оригинальность Соссюра заключалась в том, что он
создал свою собственную полную и всеобъемлющую систему независимо от
вдохновлявших его источников.
Нельзя сказать, что выраженные в “Курсе общей лингвистики” идеи Соссюра
вызвали восторженный прием у европейских лингвистов. Так, К. Кернер
отмечает, что известный датский лингвист О. Есперсен (1860-1943)
полагал, что Соссюр навряд ли выдвинул какие-то новые идеи о природе
языка. Есперсен весьма критически относился и к соссюровскому
разграничению языка и речи, синхронии и диахронии (24, с.124-126). В
разные периоды своей деятельности и по разным поводам антисоссюрианцем
выступал и известный английский лингвист Дж. Фёрс (1890-1960). Он не
видел проблемы в разграничении синхронии и диахронии, выступал против
трихотомии “язык / речь / речевая деятельность”. Мимо его внимания
прошла и соссюроиская идея языкового знака, и учение Соссюра о
семиологии, и многие другие идеи Соссюра (24, с.151-166). Да и в России
идеи Соссюра нашли не слишком много поклонников. Сам Бодуэн де Куртенэ
ни разу не обмолвился о “Курсе” Соссюра, а ведь он в 1922-1923 гг.
совершил поездку по Европе, где “Курс” в это время был широко известен.
“Когда в 1923 г. мы получили в Ленинграде Cours de linguistique generate
de Saussur’a… то были поражены многочисленными совпадениями Соссюра с
привычными нам положениями” (15, с.94)”Относительно прошумевшей
посмертной книги де Соссюра можно уверенно утверждать, что в ней нет
никаких новых положений, которые не были бы нам уже известны из учения
Бодуэнаде Куртенэ” (9, с.185).
Р.О. Якобсон (1896-1982) также без энтузиазма воспринимал идеи Соссюра.
Ознакомившись впервые с “Курсом” Соссюра весной 1920 г. в Праге, Якобсон
признавал, что Соссюр и его школа проложили новый путь в статической
лингвистике, но что касается области истории языка они оставались на
младограмматической колее; учение Соссюра, что звуковые законы обладают
разрушительной силой, Якобсон считал случайным и слепым. Неприемлемой
для Якобсона была и идея Соссюра об антиномии синхронии и диахронии (16,
с.2). В восьмитомном собрании сочинений Якобсона (1962-1982) содержится
177 ссылок на Соссюра, но эти количественные данные ни о чем не говорят.
Кернер (24, с.147), видимо, соглашается с точкой зрения американского
лингвиста Дж. Джозефа (р. 1956), который писал, что навряд ли будет
преувеличением сказать, что все лингвистические работы Якобсона,
вышедшие после второй мировой войны, да и предшествующие, представляют
критику Соссюра. Н.С. Трубецкой тоже несколько опасался, что его взгляды
могут каким-то образом связываться с идеями Соссюра. Во время посещения
Англии он был просто ошеломлен, когда узнал, что английские лингвисты
отождествляют его (и Якобсона) непосредственно со школой де Соссюра. По
этому поводу он заметил: “Это несколько вредит нам” (письмо Якобсону,
написанное в мае 1934 (26, с.299).
Некоторые современные российские лингвисты также не склонны принимать на
веру ряд положений Соссюра. Так, О.Н. Трубачев заметил: “Кто знает, не
сочтут ли в свою очередь наши потомки великой ересью нашего XX века эту
обременительную (выделено нами. – Ф. Б) дихотомию синхронии / диахронии”
(13, с.28), поскольку в основе сравнительно-исторического языкознания
лежит сравнение, а не противопоставление одного состояния языка другому.
Ряд противоречивых положений в “Курсе” Соссюра объясняется тем, что это
не классический текст (exemplar), просмотренный и отредактированный
автором, а запись курса лекций, сделанных его студентами Ш. Балли
(1865-1947) и А. Сеше (1870-1946). На отношениях Соссюра со студентами
не мог, видимо, не сказаться и его характер. Кернер характеризует
Соссюра следующим образом: “Соссюр был гораздо более несостоявшийся
(frustrated) и более агрессивный человек, чем это мог себе представить
читатель общепринятого текста” (22, с.96).
В 1933 г. появился первый русский перевод “Курса” Соссюра (перевод А.М.
Сухотина, под ред. Р.М. Шор), хотя попытки перевода делались уже в 1922
г. А.И. Роммом (1898-1943). При обсуждении книги Соссюра на заседании
Московского лингвистического кружка 5 марта 1923 г. ряд советских
лингвистов также выступили с критикой некоторых положений Соссюра. Так,
Л.И. Жирков (1885-1963) нашел, что центральный пункт учения Соссюра –
понимание языка как системы – слабо обоснован.Н.И. Жинкин (1893-1979)
заметил, что у Соссюра не дано описания и дифференциации систем. По
мнению М.Н. Петерсона (1885-1962), указание Соссюра на системность языка
находит свою аналогию в фортунатовской школе при рассмотрении ряда
категорий русского и других славянских языков (более подробно см. 12,
с.242-245).
В работах советских лингвистов предвоенного периода содержатся единичные
ссылки на “Курс общей лингвистики” Соссюра. Чем же все-таки объясняется,
что структуральная теория нашла свое первое выражение в тезисах
Пражского лингвистического кружка и начала триумфальное шествие по всему
миру “расплывчатая совокупность, именуемая структурализмом” (10, с.323).
Чтобы ответить на этот вопрос, следует иметь в виду, что на смену одной
парадигмы другой большое влияние оказывают и экстралингвистические
факторы (социальные и политические), а также личностные, играющие
большую роль в принятии или отклонении той или иной парадигмы. При
определении причин смены парадигм необходимо знать и интеллектуальную
историю той эпохи, в которой формулировалась та или иная парадигма, тот
интеллектуальный климат, который повлиял на становление этой парадигмы.
С учетом интеллектуального климата необходимо учитывать даже менталитет
ученого, участвующего в формировании парадигмы. “Сам характер мышления у
славянских ученых… – пишет В.В. Колесов, – отличался от мышления
немецких или французских. Им не свойственна была чисто аналитическая
работа с ориентацией на конкретные частности. Ни А. Востоков, ни И.
Добровский, никто из их последователей не создает компендиумов полного
типа (ср. компендиумы К. Бругмана или Б. Дельбрюка. – Ф. Б): они
обращают внимание, выражаясь современным языком, только на доминантные
стороны развивающейся языковой системы” (6, с.171).
Младограмматическая парадигма ориентируется на сбор конкретных данных.
Этому способствовал тот факт, что повышение роли среднего образования в
Германии после франко-прусской войны 1870 г. и усиленное преподавание
латыни и древнегреческого языка в германских гимназиях стимулировало
интерес к сравнительно-исторической проблематике. Преподавание
классических языков в гимназиях Российской империи также способствовало
развитию компаративистики в России во второй половине XIX в.
Широкое распространение структуралистской парадигмы, видимо, можно
объяснить резко негативным отношением французских и славянских
лингвистов, как и вообще ученых, к кайзеровской Германии, потерпевшей
поражение в Первой мировой войне.
Переход от структуралистской парадигмы к новой, генеративистской стал
именоваться в лингвистике 60-х годов “хомскианской революцией”,
поскольку идеи генеративизма были высказаны Н. Хомским в его работах
“Синтаксические структуры” (1957) и “Аспекты теории синтаксиса” (1965).
Самые главные моменты в теории Хомского Е.С. Кубрякова видит в
следующем:
“1) провозглашение приоритета гипотетико-дедуктивного подхода к языку
взамен эмпирического, дедуктивного;
2) перемещение в центр грамматики уже не фонологии и морфологии, а
синтаксиса и синтаксических отношений;
3) положение о творческом, креативном характере деятельности с языком и
необходимости изучать именно эту сторону деятельности говорящих;
4) признание семантического компонента как неотъемлемого компонента
грамматики и грамматического описания языка;
5) рассмотрение языка как феномена ментального, феномена психики
человека” (7, с.175).
В какой мере взгляды Хомского можно считать “революционными” и в какой
мере они являются оригинальными? Термин “революция” не использовался в
лингвистической практике XIX в. и первой половины XX в. Его впервые
употребил Ч. Вёглин (1906-1986) в рецензии на книгу Хомского
“Синтаксические структуры”, да и то скорее иронически, чем серьезно. По
мнению Кернера, термин “революционный” применительно к работам Хомского
использовали исключительно журналисты, а не лингвисты, а преданный
сторонник теории Хомского М. Бирвиш (р. 1930) в 1966 г. полагал, что
“Синтаксические структуры” знаменуют определенный этап в структурной
лингвистике (24, с.92). Кернер склоняется к мнению, что в данном случае
уместнее говорить не о революции, а о прорыве (breakthrough), об
определенном этапе в развитии языкознания, и термин “революция”
совершенно не применим к трансформационной грамматике, а М. Джус
(1907-1978) охарактеризовал хомскианскую революцию “как ересь в рамках
неососсюрианской традиции, а не конкуренцию этой традиции” (18, с.17). В
последнее время выявилась тенденция трактовать все успехи современной
лингвистики как связанные с порождающей грамматикой. Особенно это
проявилось в четырехтомном издании Ф. Ньюмейера (р. 1944)”Лингвистика”
(1988-1989). Кернер же полагает, что подход Хомского к синтаксису в
“Синтаксических структурах” во многом напоминает положения З. Хэрриса
(1909-1992), изложенные в книге последнего “Методы структурной
лингвистики” (1951). Хэррис в этой книге уже определяет грамматику как
набор инструкций, которые порождают предложения языка, говорит о
синтаксисе, на который лингвисты не обращали внимания до Хомского. У
Хэрриса уже проявляется склонность к математическим формулам и
алгебраическому выражению. Хомский сам признавал, что, “когда я начал
несколько лет спустя серьезно исследовать генеративный синтаксис, мне
удалось применить для этой цели выработанную З. Хэррисом и его учениками
новую концепцию, а именно концепцию “грамматической трансформации”.
Быстро стало ясно, что с помощью этой новой концепции можно было
преодолеть многие из заблуждений той модели, которой я пользовался
прежде” (17, с.40-41). “Несомненно, Хомский был важнейшим продолжателем
(the most important developer) основных идей, впервые сформулированных
Хэррисом” (22, с.123). Хомский был знаком и с работой Хэрриса об анализе
дискурса, которая проложила путь к изучению синтаксиса у Хомского.
Всякие попытки Ньюмейера установить превосходство Хомского над Хэррисом,
по мнению Кернера, не выдерживают никакой критики. И если Хомский со
своим учением о глубинных и поверхностных структурах занимался
порождениями высказывания в рамках только одного языка, то Хэррис
выдвинул идею о порождении высказываний одного языка из высказываний
другого языка, в частности трансформацию предложений из английского
языка в современный еврейский. Кернер полагает также, что на
формирование взглядов Хомского большое влияние оказала статья Ч. Хоккета
(р. 1916)”Две модели грамматического описания” (1954), в которой он
вводит понятия “производной формы” и “глубинных форм”, занявшие
значительное место в теоретических взглядах Хомского. В целом же Вёглин
признает, что “применение принципа трансформации к грамматике (у
Хомского), конечно, не было новым” (27, с.230).
Поскольку лингвистические идеи не могут распространяться в вакууме,
целесообразно рассмотреть интеллектуальную и социальную атмосферу в США
в конце 50-х и начале 60-х годов, когда формировалась генеративистская
парадигма, изложенная Хомским в его работах. Обстоятельный ответ на
анализ состояния лингвистики того времени в США можно найти в статье
Кернера “Хомскианская “революция” и ее историография: Заметки свидетеля”
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
