Законодательство XII таблиц и право Квиритов
45. Нам пора остановиться на законодательном памятнике, которым мы
пользовались уже так много для характеристики древнейшего гражданского
правосудия.
К первым годам четвертого столетия, по римскому летосчислению, относится
важное событие в истории гражданского права Рима: впервые постановления
этого права появились пред народом, облеченные в форму закона –
начертанные на двенадцати бронзовых досках в ряду других юридических
постановлений (“corpus omnis romani iuris, fons publici privatique
iuris”, как выражается Ливий о законах XII таблиц).
Особые обстоятельства вызвали это замечательное событие. В однородной
среде, которая не разделяется ни политическою, ни социальною рознью,
гражданское право долгое время может развиваться путем юридических
сделок и судебных решений, т. е. непосредственною практикою гражданского
оборота и правосудия, – не требуя вмешательства мощной руки
законодателя. Если при таких условиях и возникает нужда в письменном
изложении норм, укрепленных обычаем, то она удовлетворяется частным
путем, – литературными сборниками. Пример такого сборника известен нам
еще от времени последних царей, впрочем только по имени (ius
Papirianum); жрец Папирий записал, как гласит предание, постановления,
действовавшие в его время (“leges regiaes”). Юристу Павлу был известен
комментарий Гранния Флакка, написанный на это сочинение. Но ни сделка,
ни судебное решение, ни литературная разработка не в состоянии оказать
нужное действие, когда гражданское общество раздирается на части
внутреннею борьбою; в таком состоянии и суд, и литература сами
втягиваются в борьбу и становятся орудием политических партий.
Умиротворение вносится в общество работою и влиянием законодателя.
Предание, наивно относящееся к событиям прошлого, рассказывает, что с
изгнанием царей исчезло все право царского времени. Разумеется,
политический переворот не мог разрушить учреждений, созданных не по
прихоти отдельных лиц, – каковы в особенности учреждения гражданского
права. Тем не менее предание схватило с характеристической стороны то
состояние, которое возникло в римском обществе вслед за падением
царского престола (244 г.). Это падение было делом патрициата,
опасавшегося демагогических стремлений последнего царя. В первое время
руководители переворота старались рядом подачек расположить к себе
бедный народ; когда же опасность возвращения изгнанного тирана миновала,
не было препятствий к тому, чтобы действительные стремления сословий
выразились с полною откровенностью. Не зачем повторять все перипетии
полустолетней борьбы; достаточно напомнить ее главные черты. Мы
встречаемся здесь с процессом разложения общинного обладания землею
путем насильственного захвата ее господствующим классом при постоянном,
но бесполезном протесте притесненного большинства населения; мы
встречаемся далее с долговыми отношениями, отмеченными бессердечием
кредиторов и несправедливостью судебной власти, представители которой,
принадлежа к патрициату, держат его руку. Судебные решения стали
произвольны и пристрастны. Народные воззрения на должное и не должное,
на справедливое и несправедливое, конечно, не изменились; сложившиеся
правовые учреждения не искоренились, но чувствовалась непрочность
правового порядка, отсутствие обеспечений, свойственных правовым
отношениям. Старое право не исчезло, но справедливо могло показаться
исчезающим, когда сама же власть расшатывала его. Угнетенная часть
народа подняла требование об издании законов и в конце концов получила
их. Когда происходило все это, не были забыты еще примеры славных
законодательств более глубокой древности. В особенности, пример Солонова
законодательства действовал внушительно; в Риме хорошо знали о нем и
были готовы следовать по стопам Греков.
Выяснить наперед действующие юридические нормы и тем обеспечить их
однообразное применение на суде – вот в чем заключалось назначение
двенадцати таблиц. Отдельные постановления их могли содержать в себе
нововведения, но в целом своем они представляли не столько
преобразование, сколько выяснение и укрепление до них сложившегося или
намеченного жизнью правового порядка. Не смотря на это, должно приписать
им глубокое влияние на последующее развитие гражданского права. В
истории юридических воззрений составляло важный шаг то обстоятельство,
что постановления, до сих пор выражавшиеся казуально, в сделках и
решениях, и сознаваемые как обычай, были теперь изложены письменно, в
относительно отвлеченной (для того времени) форме; теперь они стали
сознаваться в качестве отчетливых формул. Закон отличается от судебного
решения и сделки именно своею относительною отвлеченностью, от обычая –
отчетливостью, которая вносится им в юридические воззрения. Судебное
решение и сделка выражают постановления касательно одного случая; закон
обнимает в общей формуле целый ряд однородных случаев; он содержит общую
норму, рассчитанную на средний тип случаев, лиц, предметов и отношений.
Судебное решение разрешает случаи, уже совершившиеся; закон издается в
предвидении будущих случаев, представляемых только в возможности. Отсюда
видно, какое значение имеет факт появления законодательства в процессе
развития юридических воззрений, со стороны их отвлеченности; только с
появлением закона может возникнуть отчетливое понятие юридической нормы.
– Значение совершенного шага сознавалось современным обществом. В
законодательстве видели дело величайшей мудрости, для исполнения
которого потребовалось избрание десяти мужей с неограниченною властью:
все учреждения обычного государственного строя замерли на время, пока
эта чрезвычайная власть творила свое дело. Изданный ею закон почитался
святынею, почти что неприкосновенною. Свою долю влияния во всем этом
оказало, конечно, и политическое значение законодательства XII таблиц.
“Оно было трудно добытым благом, так что позднейшее поколение вспоминало
еще о борьбе, которой оно стоило, и о цене, которую продавали его
приобретению. Это не был просто закон, т. е. сумма юридических норм,
напротив, нормы, заключавшиеся в нем, были в то же время правами в
субъективном смысле. Это была magna charta, грамота плебейской свободы,
ревностное соблюдение и охранение которой было делом не только
сословного интереса, но и сословной чести”. Закон XII таблиц был как бы
сделкою двух классов, которые гарантировали взаимно свои права (lex est
communis reipublicae sponsioj: самое слово закон (lex) в то время не
перестало еще служить для обозначения сделки.*(106)
46. По какой системе децемвиры изложили свое законодательство? Для
разрешения этого вопроса имеются только скудные данные.*(107) Цицерон,
замечая “с малолетства учили мы: si in ius vocat и т. д.”*(108)
разумеет, очевидно, законодательство XII таблиц. Из того обстоятельства,
что слова “si in ius vocat” Цицерон избрал для обозначения всего
законодательства, заключают, что они были в этом последнем начальными
словами. Стало быть, правила о призыве в суд содержались в 1-й таблице
закона. Это предположение подкрепляется общими данными о системе
древнейших кодексов. Все они начинаются обыкновенно постановлениями о
судопроизводстве, которое, в качестве могущественного средства к
установлению внутреннего мира, по преимуществу интересовало древнейшего
законодателя. – Фест (“reus”) свидетельствует, что во второй таблице
было постановлено о законных причинах для отсрочки суда. От Дионисия
Галикарнасского известно, что постановление о праве отца на продажу
детей находилось в четвертой таблице, а запрещение смешанных браков
между патрициями и плебеями – в одной из двух последних таблиц. По
Цицерону*(109), правило о погребениях принадлежало десятой таблице. Все
эти данные бросают некоторый свет на систему законодательства
децемвиров. Другие данные могут иметь подобное же значение. Юрист II в.
по Р. X., Гай принадлежал к числу многочисленных комментаторов XII
таблиц. От комментария Гая сохранились в дигестах двадцать фрагментов. В
каждом фрагменте обозначается, из которой именно книги комментария он
был заимствован, что дает возможность определить порядок, в которых
фрагменты следовали в комментарии; порядок же этого последнего, в свою
очередь, характеризует порядок самого законодательства. Далее порядок, в
котором цитируются древними писателями места из XII таблиц, расположение
преторского эдикта, который должен был отразить на себе систему XII
таблиц, и другие т. п. данные в состоянии служить подспорьем в
исследовании о системе XII таблиц. Дирксен, опираясь на Готофреда,
исполнил подобное исследование с особою полнотою и большим увлечением.
Результаты, к которым пришел Дирксен, должны быть признаны за
справедливые лишь в своих основных чертах. В действительности все
вышеуказанные данные слишком недостаточны для того, чтобы служит для
полного восстановления системы XII таблиц. Капитальная ошибка Годофреда
состояла между прочим в том его предположении, что каждая таблица могла
соответствовать особому отделу права, что каждая из шести книг
комментария Гая соответствовала двум таблицам и что между каждыми двумя
таблицами существовала определенная внутренняя связь, так что каждая
пара таблиц составляла законченное целое. Вернее думать, что правильная
систематика, охватывающая все законодательство, была недоступна
децемвирам и распределение текста по таблицам было в значительной мере
случайное. Как заметил уже Пухта, отдельные таблицы играли роль не
столько глав, сколько страниц законодательства. Текст закона писался
сверху вниз до венца таблицы и потом продолжался непосредственно на
следующей таблице; такой способ изложения встречается еще в позднейших
законодательных памятниках. Можно говорить о порядке изложения в законе
XII таблиц, но ошибочно предполагать, что правильное размещение
содержания по отдельным таблицам было принадлежностью этого порядка. – В
настоящее время законы XII таблиц издаются по системе Дирксена, не
потому, что эту систему считают непогрешимою, но потому, что, за
невозможностью открыть какую-либо другую систему, держатся за Дирксенову
систему, как за условную.
47. Учреждения, подтвержденные законодательством децемвиров, составили
основу права Квиритов или цивильного (ius Quiritium, ius civile). Так
называли римляне правовой порядок, который безусловно господствовал в IV
и V веках римского летоисчисления, сохранял свою силу в три последующие
столетия, разрушаясь постепенно под влиянием образований нового
происхождения, и, в отдельных своих проявлениях, не был позабыт еще в
первой половине императорского периода. Это было национальное римское
или “квиритское” право, потому что оно было доступно одним римлянам.
Только римские граждане могли приобретать и судиться по этому праву;
потому оно называлось также “цивильным”, т. е. “гражданским”. По своему
содержанию, это право было переходным образованием. Оно заняло
промежуток между грубой римской стариной и развитым порядком будущего,
связывая собою эти крайние пункты римского юридического творчества. Само
оно находилось в состоянии постоянного прогресса. В двенадцати таблицах
оно является еще сродни безыскусственным и лишенным всякой мягкости
учреждениям древнейшего периода; чрез два, три века в нем появляются уже
институты, которыми не пренебрегает позднейшее, высшее право. Это
переходное значение квиритского права обозначилось в самом содержании
XII таблиц. Постановления о судопроизводстве (таблицы I и II), о порядке
взыскания с неисправных должников (таблица III) и о взыскании за
преступления (таблица YIII) дышали началами самоуправства и мести; но
вместе с тем выражалась определенная тенденция к укрощению такого духа
путем государственного воздействия. С течением времени квиритское право
преодолело самоуправство и сгладило наиболее резкие проявления мести;
оно сделало первые шаги к различению умышленной и неумышленной
провинности и тем подготовило коренную реформу будущего. Но если одна
часть постановлений XII таблиц соприкасалась с грубыми, отживавшими свой
век учреждениями, то другая была обращена лицом к будущему.
Экономическая основа права XII таблиц – право частной собственности,
движимой и недвижимой. Квиритская собственность – еще не полная,
“неограниченная” собственность, с которою мы встречаемся позднее;
распоряжение этой собственностью состояло еще под контролем рода и
родичей (выше, 20), но ход постепенного развития квиритского права был в
то же время ходом постепенного развития частной собственности; на высших
же ступенях своего развития квиритское право породило сделки, которые
свидетельствовали одновременно, как о значительном упадке уголовной
точки зрения на правонарушение, так и о значительном успехе, достигнутом
в развитии частного обладания имуществом. Таковы нравственное и
экономическое основания квиритского права. Умственная печать, наложенная
на пего, отличается большим единством и выдержанностью. Квиритское право
– право формальное. Оно осуществило формализм с силою, нигде более не
встречавшеюся; этот формализм особенно отличал его и ему оно обязано
своим бессмертием в истории.
48. Кто отнесется к квиритскому праву с точки зрения новейших
юридических идей, того поразит в учреждениях этого права выражение
необыкновенной личной энергии и личного могущества. Все судопроизводство
построено на этих началах: истец сам зовет и приводит ответчика в суд
(in ius vocatio), кредитор сам тащит в кабалу неисправного должника
(manus iniectio) или захватывает его вещь, в обеспечение долга (pignoris
capio), собственник сам отыскивает свою вещь и доставляет ее в суд, на
суде же он выразительным образом, действуя вооруженною рукою, дает
противнику почувствовать свою власть над нею (vindicatio). To же самое –
в юридических сделках; права не только защищаются, но и приобретаются
при участии личной энергии. В манципации приобретатель не получает свою
вещь от продавца, но как бы сам овладевает ею, подобное же происходило,
вероятно, и при заключении займа, где действующим лицом должен был
являться не должник, но кредитор. В торжественных формулах, произносимых
в этих случаях, и в жестах, их сопровождающих, оттеняется сверх того
господство, которое имеет принадлежать субъекту над объектом его права.
Все это, в связи с некоторыми другими обстоятельствами, может дать повод
утверждать, что квиритскому праву особенно свойственна идея господства,
что, по воззрению древних римлян, право мыслилось преимущественно как
господство, и что все это отвечало тем стремлениям к личному могуществу,
которым вообще был преисполнен римский гражданин. Такое утверждение
однако неверно; оно рисует квиритское право слишком односторонне. Еще
более неверно, если бы в вышесказанном качестве его усмотрели некоторое
преимущество, которого будто бы лишено современное нам право; доля
правды, которую желали бы в этом случае выставить на вид, представляется
преувеличенною. Во избежание недоразумений надо сказать следующее: 1.
Господство составляет общий атрибут права; оно присуще праву и в наше
время. Притом в наше время оно развито гораздо больше, потому что,
вследствие наибольшего развития государственности, мы обеспечены в наших
правах вообще крепче, нежели то было в древнейшем обществе. Но по той же
причине мы и не замечаем нашей гражданской власти. При относительной
прочности защиты, которую доставляет нам современный строй общества, мы
не принуждены так часто думать о своих правах, как это должен был делать
древний римлянин; а о чем мы думаем реже, то и замечается нами менее. К
тому же и самые выражения власти в наше время менее грубы и не бросаются
в глаза так резко, как в древнее время.
При всем этом личная власть не составляет единственного атрибута права.
Правовой порядок есть произведение двух взаимодействующих факторов, из
которых каждый вносит в него особую тенденцию. Эти факторы суть: субъект
гражданских прав и гражданско-правовая власть. Первый фактор вносит в
право тенденцию власти, второй – тенденцию общего блага. Вторая
тенденция выше первой и подчиняет ее себе. Господство, предоставленное
частным лицам, регулируется гражданско-правовою властью с точки зрения
общего блага и таким образом в конце концов, весь правовой порядок
представляется выражением идеи общего блага, как она понимается в каждое
отдельное время.
2. В квиритском праве личная энергия в защите прав выдавалась вперед
вследствие относительной слабости государственной власти по отношению к
гражданскому праву. Это было проявлением самоуправства. Самоуправство
выражалось в грубых и резких формах, потому что нравы и чувства были в
то время грубы. Были грубы также общественные отношения и неразвиты
соответствующие идеи. Когда торговля только что перестала быть разбоем и
купля – захватом, тогда ясная идея обмена не была еще выработана; в
способах приобретения изображалась не передача или обмен права, а их,
будто бы, односторонний захват приобретателем.
3. Впрочем были особые причины, которые содействовали развитию личной
энергии в римском праве. Военный быт вообще поддерживал стремление к
захвату, внутренняя политическая борьба приучила дорожить правами,
однажды приобретенными, и отстаивать их с особою настойчивостью. В
квиритском праве отразился римский национальный характер в том виде, как
он сложился вследствие исторических и политических условий. Если право
есть господство, то мера пользования этим господством и способ
проявления его разнообразится, смотря по тому, в какой мере народам
свойственна настойчивость в защите своих прав.
49. Теперь сделаем обзор постановлений XII таблиц, насколько они
относятся к гражданскому праву.
В гражданском праве XII таблиц надо различать три главных исторических
наслоения:
Первое наслоение есть остаток от первоначального состояния гражданского
права. Сюда относятся формы торжественного самоуправства и проявления
уголовного возмездия. В квиритском праве они находятся в состоянии
постепенного вымирания. Второе наслоение есть типическая принадлежность
квиритского права. Учреждения, которые принадлежат сюда, процветали
именно в период господства XII таблиц; их падение начинается не ранее YI
столетия и есть в то же время падение XII таблиц и квиритского права.
Сюда относятся учреждения, которые коренятся в древнеримском
семейно-родовом строе (наследование, опека) и формализм.
Третье наслоение состоит из учреждений, которые в квиритском праве еще
не достигли своего полного развития. Это – проявления начала личного
обладания имуществом, формы частного обладания имуществом (право
собственности, права по соседству, сервитуты).
Мы изложим законодательство XII таблиц в сказанном порядке; только
изложение формализма, по его обширности, придется выделить в особую
главу. Разумеется, нет нужды излагать постановления, касаться которых мы
имели уже случай на предшествующих страницах.
I. Первое наслоение – самоуправство и уголовные взыскания
50. Постановления о торжественном приводе ответчика в суд (in ius
vocatio) открывали собою законодательство децемвиров. Судопроизводству
посредством наложения руки (1. а. per manus iniectionem), в связи с
порядком взыскания с неисправных должников, был посвящен в нем ряд
постановлений III табл.). Точно так же законодательство касалось
судопроизводства посредством захвата вещи (1. а. per pignoris capionem).
Наконец постановления, которые относят обыкновенно в VIII таблицу,
определяли взыскания за гражданские преступления.
Все это изложено уже нами в другой связи, в главах третьей и четвертой.
Формы самоуправства и уголовные взыскания были много древнее
законодательства децемвиров; но они жили еще и в этом последнем и начали
исчезать не раньше, как чрез сто лет после его появления (гл. IX).
II. Второе наслоение – учреждения семейно-родовые (наследование и опека)
Время господства XII таблиц – время полного развития агнатской семьи. Ее
строй определил постановления XII таблиц о порядке наследования*(110) и
об опеке.
51. Оба вида наследования: по закону (или по обычаю) и по завещанию,
упоминаются в законах XII таблиц. “Да будет так”, гласит закон, как
“постановит домовладыка о судьбе своего имущества и об опеке над ним.
Если же кто умрет без завещания, то” и т. д. Этот способ выражения, в
котором право совершать завещание представляется как бы безусловным,
самое завещание как бы обычным явлением гражданской жизни, а
наследование по закону – лишь дополнительною формою, установленною на
случай отсутствия завещания, – может ввести в заблуждение относительно
исторического соотношения обеих форм. Может показаться, что наследованию
по завещанию принадлежит в истории первенство или что, по крайней мере,
обе формы образовались и развивались одновременно. Такое заключение
подтверждается, по-видимому, и другими обстоятельствами. Долгое время не
существовало в римском праве законодательных ограничений свободы
завещания. Только с конца VI века стали появляться законы, которые
стеснили завещателя в деле назначения отказов (легатов); таковы lex
Furia S71 г., 1. Vосоnia 585 г., 1. Falcidia 714 г. Речь о них будет
ниже. Постановления Фальцидиева закона сохранили свою силу до Юстиниана.
Рядом с ограничениями свободы в назначении отказов развивались
постановления об обязательной наследственной доле, т. е. о доле
наследственного имущества, которая непременно должна оставаться в пользу
близких родственников завещателя. Выработанные первоначально судебным
путем, эти постановления пользовались покровительством претора и приняли
окончательную форму в 115- й новелле Юстиниана, о чем подробности также
будут сообщены ниже. Итак, по-видимому, свободное в начале, завещание
стало потом стесненным. История римского права от времени XII таблиц до
времени Юстиниана есть как бы история постепенного ограничения свободы
завещания, безусловной в начале.
Это заключение было бы однако чересчур поспешное. Отсутствие
законодательных ограничений не равнозначные еще отсутствию всяких
ограничений. В то время, когда закон не постановлял никаких ограничений
для завещания, могли существовать и, действительно, существовали другие
источники для ограничений, более могущественные, чем самый закон.
Завещание находилось под постоянным контролем народного собрания и
представителей отдельных общин (родов). Законодательные ограничения
явились только тогда, когда стал падать этот контроль: появление
законодательных ограничений обозначало, что на судебную власть
переносился тот надзор, который прежде принадлежал самому обществу. Их
появление знаменовало в то же время шаг вперед, а не назад, на пути
развития свободы завещаний, потому что законодательное ограничение, по
существу своему, было определеннее, чем всякие другие ограничения.
Запрещенное законом становилось, правда, окончательно недоступным, но за
то все остальное оказывалось столь же достижимым. Не так было до
появления законодательных ограничений. Контроль не законодательного
свойства отличался своей относительною растяжимостью; это был контроль
каждого отдельного случая, без обязательства, со стороны контролирующей
власти, следовать каким-либо заранее установленным правилам. Обычай,
конечно, играл свою роль, но правило обычая никогда не может сравняться
с законодательным в отношении определенности. До определения
законодательным путем границ, в которых мог действовать завещатель, не
было случая, который был бы предоставлен в его безотчетное распоряжение,
не существовало, следовательно, вовсе свободы завещаний.
Первоначально существовал только один порядок наследования –
наследование по обычаю, подтвержденному впоследствии законом Содержание
этого порядка определялось современным ему общественным строем:
семейными и родовыми отношениями. Семья составляла замкнутый
экономический и религиозный союз, продолжение этого союза в потомстве
составляло предмет забот домовладыки. Его сыновья, пробывшие под его
властью до самой его смерти, т. е. до самой его смерти не выходившие из
состава семьи (sui), были естественные и необходимые его преемники
(necessarii beredes), как ближайшие соучастники домовладыки в накоплении
семейного имущества. При отсутствии таких наследников наследство
переходило в боковую линию, а потом в род. Однако, прежде чем допустить
такой переход, было дозволительным подумать о восполнении каким-либо
образом недостатка в нисходящем потомстве. Постоянная борьба с природой
и неприятелем, стоившая больших жертв людьми, приучила народ дорожить
многочисленным потомством и возвела в социальную и политическую
добродетель плодородие родителей. Еще юристы императорского периода
указывали на рождение детей, как на существенное назначение брака.
Стремление иметь потомство получило религиозную окраску; каждому были
нужны сыновья для принесения за него жертв после его смерти и для
поддержания священного огня в домашнем жертвеннике. Недостаток в
естественном потомстве восполнялся усыновлением; усыновленный становился
вполне в положение сына и был наследником усыновившего. Оба акта –
усыновление и назначение наследником совершались за одно, соединялись в
одном акте. Это и есть то, что позднее нам представляют как древнейшее
завещание. Таким образом назначение наследника со стороны было в то же
время его усыновлением; в лице этого наследника должна была продолжаться
семья. Таков был смысл древнейшего завещания. Оно не было актом домашним
и тайным. Затрагивая интересы наследников по боковой линии и родичей,
оно имело значение для всего рода. Сохраняя государству семью, оно
представляло также интерес для государства. Потому завещание могло
совершиться лишь пред лицом всего народа, с его соизволения. Если дело
происходило в мирное время, то для сказанной цели созывалось, под
руководством понтифов, народное собрание по куриям (testamentum
coraitiis calatis); усыновление вносило изменения в существующий
распорядок домашних культов и потому не могло обойтись без участия
жреческой власти. Если же необходимость в назначении наследника
возникала на войне, то завещание происходило пред лицом всего войска (t.
111 procinctu).*(111) Это могло быть форменным заседанием народного
собрания по центуриям (comitia centuriata). Разумеется, при такой форме
активная роль принадлежала вполне народу. Везде, где отдельный человек
становится лицом к лицу к окружающей его общественной среде, там она
оказывает на него давление; избегнуть его он никогда не может
безнаказанно. В общине относительно маленькой и сплоченной, какова была
древнейшая римская община, при относительно слабом развитии личной
самостоятельности это давление было значительно. Оно вызвало публичное
совершение завещаний, оно же руководило им в каждом отдельном случае.
Завещание постоянно рассматривалось не как проявление личного произвола
завещателя, но как средство к поддержанию естественного и обычного
порядка наследования, нарушенного в данном случае отсутствием
нисходящего мужского потомства. Еще в позднейшее время в завещаниях
назначение наследника происходит нередко в форме усыновления, хотя на
самом деле уже не обладает таким значением.
52. К началу III столетия развитие личной независимости, может быть, уже
успело приучить народ относиться с некоторым уважением к личной воле
завещателя, так что обращение его к народу стало приобретать характер
формальности, – как это, наверное, было впоследствии; может быть, к
сказанному времени возникла третья форма завещания – манципационный
тестамент ( 53), где взамен народа, в качестве контролирующей власти,
выступали только свидетели и где не было речи об усыновлении наследника
завещателем. Но, так или иначе, существо дела не могло еще измениться в
значительной степени, тем более, что слабость контроля, выказываемого
свидетелями (если только, действительно, их контроль в это время мог
быть уже слабым), легко могла возмещаться давлением со стороны
цензорской власти. Главный интерес, по-прежнему, сосредоточивался на
обычном или законном порядке наследования, которому XII таблиц посвятили
ряд положений.
Этот порядок наступал, если домовладыка умирал без завещания
(intestatus).*(112) Без завещания умирал и тот, кто его вовсе не делал,
и тот, кто, сделав его, потерпел лишение правоспособности (capitis
deminutio), и тот, кто назначил своим наследником неправоспособного
(напр., не римского гражданина), и тот, чьи наследники (по завещанию)
отказались все от наследования (если только имели право на такой отказ).
– В качестве ближайших наследников, закон призывал “своих” (sui), т. е.
тех, которые состояли под властью наследодателя до самой его смерти. В
этом положении находились обыкновенно жена, которая считалась “вместо
дочери” и нисходящие: дети, внуки и т. д. Никакого различия естественных
потомков и усыновленных не делалось; все одинаково участвовали в
семейных трудах и семейном богослужении, все поэтому одинаково
наследовали. В число наследников включались также находившиеся в плену
или в утробе матери. Наследство делилось между всеми участниками
поколенно (in stirpes), т. е. При наличности ближайших нисходящих
(напр., сыновей), их нисходящие (т. е. дети живых сыновей) в разделе
наследства вовсе не участвовали, те же из отдаленных нисходящих, которые
допускались к наследованию, получали все вместе столько, сколько
следовало бы их родителю, если бы он был на лицо. Следующий пример
пояснит сказанное. Положим, умирает некто без завещания, оставляя после
себя 1) жену, 2) сына А, состоявшего под его властью до самой смерти (с
детьми), 3) сына В, освобожденного из-под родительской власти при жизни
отца, с двумя детьми, на которых это освобождение не распространилось,
4) троих внуков от умершего ранее сына С, состоявших под властью своего
деда (наследодателя) до самой его смерти, 5) незамужнюю дочь D, 6) дочь
Е, выданную замуж и состоящую под властью своего мужа и 7) дочь F,
выданную замуж, но оставленную еще под властью отца. Дети А, сын В и
дочь Е в числе наследников не считаются; за сим все наследство делится
на шесть равных частей. Первую получает жена, вторую А, третья делится
пополам между внуками от В, четвертая делится натрое между внуками от С,
пятая отдается дочери D, а шестая дочери F. Таким образом, внуки от В и
G получают вместе столько, сколько подучили бы их отцы, если бы
находились в числе наследников. – Этот поколенный раздел, если только
он, действительно, был известен XII таблицам и не создан позднейшею
юриспруденциею, весьма характеристичен для знаменитого римского
законодательства. Он свидетельствует, что юристам того времени были уже
доступны отвлеченные приемы. О том же свидетельствует еще и другое
правило XII таблиц, по которому ответственность по долгам умершего
переходит на наследников вместе с его правами и разделяется между ними
пропорционально доле каждого.
“Свои” наследники были наследники “необходимые”, necessarii, которые не
могли отказаться от вступления в наследство. Они считались вступившими в
наследство в момент смерти наследодателя, хотя бы даже не знали о ней.
Они были обязаны продолжать, после смерти домовладыки, семейное
хозяйство и семейный культ. С другой стороны, они имели на это
преимущественное пред всеми другими право.
В строгом смысле, преемство “своих” не было даже наследованием, т. е.
здесь не происходило вступления в права постороннего умершего лица. Уже
при жизни своего домовладыки sui были участниками в семейном хозяйстве;
по смерти его они приобретали независимое юридическое положение.
Имущество, или по крайней мере известная часть его, составляла достояние
всей семьи. Воспоминание о таком порядке сохранилось еще у позднейших
юристов, у Гая*(113), Ульпиана*(114) и Павла*(115). Достойна внимания та
форма, в которой закон XII таблиц говорит о “своих” наследниках.
Собственно говоря, он не призывает их к наследованию, но просто
упоминает о том случае, когда после умершего не осталось “своих”; точно
так же “свои” не подразумевались потом (в преторском эдикте) под
рубрикою “законных” наследников (legitimi heredes), т. е. таких, которые
были наследники по закону XII таблиц – указание на то, что по этому
закону “свои” не были наследниками, в строгом смысле этого слова.
”
??$??$???ершему в тот момент, как обнаружилось, что наследодатель умер
без завещания. Если таковых агнатов было несколько (напр., несколько
братьев, или несколько дядей и племянников и т. п. ), то они делили
наследство между собою на равные части. Женщины при мужчинах, по всей
вероятности, не устранялись, что впоследствии изменилось. Поколенное
наследование на агнатов не распространялось. Таким образом, если после
умершего оставались брат и дети другого брата, умершего ранее, то к
наследованию призывался только брат, племянники же не призывались.
Если после наследодателя не оставалось ни “своих”, ни агнатов, то
наследство переходило ко всему роду (gens, 3)
53. С течением времени, рассказывает Гай, к двум первоначальным видам
завещания присоединился третий вид его. Это завещание совершалось в
форме манципационных сделок.*(116) При обычной обстановке (5 свидетелей,
libripens, весы и кусок меди) завещатель передавал все свое наследие
(jamilia) постороннему лицу, которое называлось покупателем (familiae
emptor); по смерти завещателя этот покупатель должен распределить
имущество согласно с волею завещателя, заранее объявленной ему. При
совершении обряда завещания торжественные слова произносились сначала
покупателем, который объявлял, что наследие, о котором идет речь,
покупается им ценою наличной меди и принимается им на попечение согласно
с завещанием. Потом взвешивался и передавался металл, после чего
наставала очередь говорить для завещателя. Он объявлял свою волю,
оканчивая обращением к свидетелям: и вы, Квириты, это
засвидетельствуйте! на что, может быть, следовал утвердительный ответ
свидетелей (ср. 28). Вероятно, такое обращение к свидетелям существовало
во всех манципационных актах, но упоминается оно лишь при описании
завещания.
Завещание в манципационной форме было шагом вперед на пути развития
свободы в деле посмертного распоряжения имуществом. Ошибочно относить
появление этой формы на счет одних плебеев, как и вообще усматривать в
них главных носителей индивидуализма. Присутствие этой предвзятой мысли
в состоянии много повредит самым серьезным исследованиям о настоящем
предмете. С осторожностью надо отнестись и к другому предположению,
именно к тому, что сначала завещание допускалось только в тех случаях,
когда не оставалось “своих” наследников, или же что оно имело силу лишь
относительно имущества, которое не составляло семейного достояния (sua
res). A priori, конечно, в таком предположении нет ничего невероятного.
Но форма манципационного завещания намекает, как будто, на нечто другое.
Почему продавалось наследие не прямо тому, кому оно должно было
поступить, но посредствующему “покупателю”, который, очевидно, был особо
доверенное лицо? Не происходило ли так – потому, что по каким-нибудь
причинам и прежде всего по малолетству прямых наследников, наследодатель
“продавал” наследие какому-либо близкому лицу, родственнику или другу,
относительно которого вполне надеялся, что оно соблюдет интересы
малолетних наследников; то же лицо могло вместе с тем назначаться и
опекуном этих последних. Если так, то, стало быть, и манципационное
завещание, подобно завещанию пред народным собранием, служило не к
нарушению обычного порядка наследования, но лишь к вещему ограждению
интересов законных наследников. С самого начала эта сделка была
символическою.
Трудно допустить, чтобы когда-либо в нем содержалась действительная
купля-продажа наследства. С этим совмещается однако другое
предположение. Завещатель и покупатель представляли здесь как бы
действительную продажу, ибо иным путем, до признания властью права
граждан делать завещания помимо участия всего народа, не было
возможности узаконить завещательные распоряжения. Таким образом весь акт
первоначально мог быть такою сделкою между живыми, сила которой
покоилась исключительно на доверии завещателя к покупателю и
свидетелям-друзьям и на силе авторитета свидетелей по отношению к
покупателю. Впрочем вся процедура покупки могла проистекать и из другого
источника. С самого начала описанная нами сделка могла пользоваться
одинаковым сочувствием как граждан, так и представителей власти; но
юристы не смогли изобрести для завещания какую-либо новую форму и
удовлетворились применением манципации, уже в других случаях успевшей
преобразоваться в символическую сделку. “Покупатель” формально занимал
место наследника, малолетние же наследники, ради которых составлялось
все завещание, представляли собою лиц, которые должны были участвовать в
наследии чрез посредство наследника-покупателя. Таким образом было
положено начало тому различию, которое играло важную роль в праве
последующего времени, именно различию наследования в строгом смысле
(hereditas) от получения отказа или легата. Под наследованием в строгом
смысле разумелось вступление во всю совокупность прав и обязательств
умершего, в целом ее составе; под получением отказа – вступление в
какие- либо определенные права или обязательства умершего. Наследование
в строгом смысле было одинаково, как в случае завещания, так и в том
случае, когда кто-либо умирал без завещания; назначение и получение
отказа могло произойти лишь в случае завещания. При том нельзя было
назначить отказы, не назначив наследника; один порядок наследования (по
завещанию) безусловно исключал другой порядок (по закону), откуда
произошло правило: nemo pro parte testatus, pro parte intestatos
decidere potest, т. е. наследование после кого-либо не может происходить
частью по завещанию, частью по закону. Итак противоположность между
наследованием в строгом смысле и получением отказа, между наследником
(heres) и получающим отказ или легатариус (legatarius) могла корениться
сначала в противоположении “покупателя” прочим приобретателям по
завещанию. Потом мог представиться интерес внести эту противоположность
в самые отношения лиц последнего разряда. Предположим, напр., что
завещатель, имея несколько сыновей, одного взрослого и других
малолетних, желал передать все свое наследие взрослому сыну, с тем чтобы
он выделил своим братьям надлежащие части. В таком случае естественно
было бы привлечь взрослого сына к завещанию в роли “покупателя”, но
сделать это было невозможно, как скоро сын находился под властью отца
(alieni iuris): отцу нельзя было вступать в сделку с лицом, состоявшим
под его собственною властью. Приходилось “продавать” наследство
третьему, постороннему лицу, ограничивая его последующую роль тем, что
оно должно было передать наследство в целом его состав старшему сыну,
как “наследнику”, который от себя выделял, что следовало, своим братьям.
Итак, роли “покупателя” и наследника могли разделиться между разными
лицами. В ряде других случаев могла обнаружиться необходимость в таком
же разделении. Например, назначая наследником постороннее лицо,
завещатель не хотел почему-либо ограничить его роль простым положением
душеприказчика, но ему самому оставлял что-либо из наследства, т. е.,
другими словами, назначал отказы родственным лицам так, что за выделом
их, равно за удовлетворением всех кредиторов наследственной массы,
должно было остаться что-нибудь в пользу самого наследника. Присутствие
такого наследника при совершении завещания хотя было юридически
возможно, но представляло свои неудобства и потому “покупателем”
выступало все-таки какое-либо постороннее лицо. Рано или поздно старый
порядок изменился; “покупателем” стало вообще являться другое лицо,
нежели то, которое назначалось наследником: один играл роль
“покупателя”, другой назначался “наследником”, и сверх того ряду лиц
предназначались отказы. Противоположение наследника и получающего отказ
или легатария относилось к лицам, приобретавшим по завещанию, помимо
“покупателя”, который не был теперь ни “наследником”, ни легатарием. Но
“покупатель” был необходим еще до появления письменных распоряжений. С
их появлением (на восковых дощечках) обряд завещания сократился; вместо
подробного словесного изложения своих распоряжений, завещатель
предъявлял присутствующим дощечки, Подтверждая торжественно их силу
(nuncupatio): “ita do, ita lego, ita testor”. В этом заключалась
существенная часть сделки, которая становилась все более и более
завещанием, т. е. объявлением воли на случай смерти (а не сделкою между
живыми). При Гае “покупатель” занимал в обряде роль простого свидетеля и
удерживался лишь “по старине”. Ни после совершения завещания, ни после
смерти завещателя, он не касался вовсе до имущества умершего, которое
переходило непосредственно к наследнику, который уже и распределял его
согласно с волею завещателя.
54. При контроле свидетелей (lestes), заменившем контроль народного
собрания, завещатель мог ожидать большего внимания к особенностям своего
личного положения и потому распоряжения его могли быть относительно
свободнее, о безусловной же свободе их еще долго не могло быть речи.
“Свидетели” охраняли старый обычай и исконные права ближайших
наследников, допуская лишь в исключительных обстоятельствах какие-либо
распоряжения, клонившиеся к ущербу их законных прав. Со временем ослабел
авторитет “свидетелей”; тогда охрана старого обычая приобрела
юридический характер. Так создались древнейшие правила о “формальных”
ограничениях свободы завещаний.*(117) По всему, вероятно, прежде всего,
был обеспечен юридически интерес “постумов” (postumi). Этим именем
назывались такие наследники по нисходящей, которые рождались после
составления завещания или даже после смерти завещателя. Появление на
свет постума отнимало у завещания его юридическую силу.*(118) По
толкованию юристов, сказанное правило распространялось и на тех, кто
“занимали место постумов”. Сюда принадлежали, напр., лица, которые
родились до составления завещания, но в этот последний момент не
состояли в числе “своих” наследников завещателя (напр., внуки при жизни
своего отца), после же составления завещания заняли это положение
(напр., внуки, вследствие смерти своего отца при жизни деда).*(119)
Правило о постумах и широкое толкование его юристами подтверждает то
предположение, что первоначальное завещание служило лишь к вящему
ограждению интересов прямых наследников. Лишить их наследства завещателю
дозволялось по причинам, особо уважительным. Отсюда произошло потом
требование, чтобы завещатель непременно делал одно из двух распоряжений
относительно “своих” наследников: или назначал бы их наследниками, или
открыто лишал бы их наследства, что называлось exheredatio; несоблюдение
этого правила вело также к ничтожности (полной или относительной) самого
завещания.
55. Лица sui iuris, не достигшие определенного возраста (малолетние,
impuberes) издревле состояли под опекой.*(120) Малолетство прекращалось
у юношей в тот момент, когда, по приговору семейного совета, они снимали
детское одеяние и надевали на себя мужскую тогу (toga virilis). Этот
торжественный момент жизни приходился обыкновенно на пятнадцатом году их
возраста. Признаком совершеннолетия признавалось наступление половой
зрелости, что в древности могло почитаться также свидетельством в пользу
способности юноши к военной службе и только в императорское время, как
это мы увидим ниже установилось точное мерило совершеннолетия –
14-летний возраст. Напротив относительно женщин, по свидетельству
юристов, никогда не сомневались в том, что их совершеннолетие наступает
с двенадцатилетним возрастом. Может быть, этот точный предел установился
также не сразу; но во всяком случае в древнейшее время вопрос о
совершеннолетии женщин, что касается до опеки, не представлял особого
практического интереса, так как они состояли тогда под вечною опекой.
Девушка-сирота оставалась под опекой до тех пор; пока, выйдя замуж, не
попадала под власть мужа.
По закону XII таблиц, опекунами малолетних и женщин, равно попечителями
сумасшедших и расточителей были их агнаты.*(121) Они призывались к опеке
в порядке наследования, т. е. в том самом порядке, в котором они должны
были бы наследовать в имуществе опекаемого, если бы он умер.*(122) Опека
над малолетними вольноотпущенниками и вольноотпущенницами принадлежала
их патрону. Об этом предмете не существовало прямого постановления, но
так было принято по духу законодательства и самого учреждения
опеки.*(123) Когда агнатов не было на лицо, тогда опека переходила к
роду, ибо он выступал в таких случаях в качестве наследника. С развитием
завещаний назначение опекуна могло принадлежать и завещателю. По словам
Гая, этот способ назначения предусматривался уже законами XII
таблиц*(124), а в его время он был развит на столько, что в
“институциях” изложен им на первом плане.*(125) По назначению от
магистрата опеки не существовало: во власти магистрата не заключалось
полномочий, которые, по понятиям того времени, могли бы открыть ему путь
к такому вмешательству в дела опеки.*(126) В этом, конечно, не
чувствовалось в начале и особой надобности.
Опека, в ее древнейшем виде, была учреждением семейно-родовым; действия
опекуна могли контролироваться его сородичами, но их не касалась
государственная власть. Государству, при первой встрече его с этим
учреждением, приходилось только признать его неприкосновенность.
Поэтому, a юридической точки зрения, древнейшее положение опекуна есть
лоложение властителя. Его власть характеризуется как vis ac potestas, –
формула, которая сохранилась еще в определении опеки позднейшими
юристами. Опекун – как бы собственник (dominus) опекаемого
имущества.*(127) Юридические сделки совершаются, процессы ведутся им от
своего собственного имени. Агнаты и патрон выступали опекунами
малолетнего не ради каких-либо гуманных целей; в качестве возможных
наследников его, они были озабочены тем, чтобы имущество малолетнего не
было расхищено благодаря его неопытности и бессилию. В позднейших
юридических определениях опеки сохранилось ясное воспоминание об этой
древнейшей черте ее.*(128)
56. В эпоху полного господства семейно родовых отношений контроль над
опекунами принадлежал близким семейным и родичам опекаемого; но в XII
таблицах мы встречаем уже следы вмешательства государственной власти в
это дело. Так было положено начало преобразованию опеки в
государственное учреждение. Сюда относится следующее:
1. Назначение опекунов завещаниями рано или поздно подорвало авторитет
агнатов. Юрист Павел оставил нам следующее интересное свидетельство: “мы
можем назначать” в своем завещании опекуном кого угодно, хотя бы претора
или консула, ибо так постановляет закон XII таблиц”.*(129) Служа
представителями государственного интереса, децемвиры могли не без умысла
оказать особое покровительство завещательному назначению опекунов и
добровольная передача опекунской власти в руки магистратов служила для
частных лиц удобным средством, которым они обеспечивали своих малолетних
наследников от гнета родственного надзора.
2. По окончании опеки опекун мог быть привлечен к судебной
ответственности за вещи, похищенные им из имущества опекаемого. Так
постановили уже XII таблиц. Право иска принадлежало опекаемому. До
окончания опеки подобный иск был неуместен, как потому, что малолетний
не был способен вести дело в суде, так и потому, что во время своего
существования опека была еще неприкосновенна для судебного контроля. В
источниках этот иск называется actio rationibus distrahendis.*(130)
Преступление опекуна подходило под понятие воровства (furtum nec
manifestum) и влекло за собою то же последствие, как и это последнее, т.
е. взыскание с обвиненного двойной цены присвоенного (duplum). Другими
словами, названный иск был только одним из случаев иска против вора и,
может быть, вначале не отличался от него даже названием (ср. 43);
позднее он обособился и получил самостоятельное значение. По толкованию
позднейших юристов, от которых мы и знаем об этом иске, им преследуется
не только кража, в буквальном смысле этого слова, но вообще всякое
вероломное приобретение вещей из имущества опекаемого.
3. XII таблицам было известно также смещение опекуна, который своими
действиями или личными качествами возбуждал сомнение в своей
благонадежности (remotio suspecti tutoris).*(131) В точности неизвестно,
как именно происходило смещение опекуна в древности; во всяком случае
довольно рано оно перешло в ведение магистрата. Это следует заключить из
того, что полномочие на смещение опекунов подразумевалось в числе
обыкновенных полномочий юрисдикции.*(132) Магистрат смещал опекуна, если
о том предъявлялось ему основательное требование (accusatio suspecti).
Право предъявить таковое принадлежало каждому римскому гражданину*(133),
т. е. ассusetio suspecti относилось к асtiones populares – достаточно
верный признак того, что смещение неблагонадежных опекунов перешло к
судебным органам по наследству от семейно-родовой власти. В каком смысле
понимали неблагонадежность, это, конечно, изменялось. Во время издания
XII таблиц под неблагонадежностью могли разуметь наиболее резкие
злоупотребления, в особенности, когда речь шла о смещении опекуна-агната
или опекуна-патрона, которые, сравнительно с опекунами по завещанию
имели основание считаться наиболее неприкосновенными. Ульпиан замечает,
что судебной проверке подлежит благонадежность всех опекунов, как
назначенных завещанием, так равно агнатов и патронов*(134) и из этого
замечания его позволительно заключить, что когда-то, до Ульпиана, в
данном случае могло существовать сомнение касательно агнатов и особенно
патронов, которых вообще “следовало щадить”.
III. Третье наслоение – индивидуальное обладание имуществом
57.*(135) Земледелец и садовод, римлянин эпохи издания XII таблиц,
озабочен ограждением своей собственности от всякого вреда со стороны
посторонних лиц и в особенности со стороны своих соседей. С
придирчивостью, свойственною человеку, которому хлеб достается в поте
лица его, следит он за их действиями. Прежде всего, ему надо точно
размежеваться с ними. Поземельные владения отделяются одно от другого
межами в 5 футов ширины. Эти межи существуют и в селах (fines), и в
городе (ambitus). Они служат также тропами для прохода, местом для
поворота плугов, могут быть засажены деревьями, но не подлежат
приобретению по давности. Если между соседями возникает спор о меже, то
для его разрешения назначается три посредника farbitri) из землемеров.
Спорами о межах не ограничивались, конечно, взаимные пререкания соседей;
и при отсутствии подобных споров для пререканий существовало достаточно
поводов. Не все, что происходит на земле соседа, безразлично для
собственника. В особенности действия соседа близ межи могли причинить
собственнику невыгоду. По образцу Солонова законодательства, закон
децемвиров запрещает при постройке изгородей выходить за межу; при
постройке стены надо отступить от чужого участка на фут, при возведении
здания – на два фута. Могила, ров, яма отступают от чужой земли, в
размере своей глубины; приличный откуп должен быть сделан и при рытье
колодца. Оливку и смоковницу следует сажать от чужой оливки и смоковницы
на расстоянии 9 футов, всякие другие деревья от чужих деревьев – на
расстоянии 5 футов. Пограничные деревья дают также повод к
столкновениям. XII таблиц предписывают ветки такого дерева,
перекинувшиеся чрез межу на участок соседа, обрезывать па пространстве
13 футов от земли. чтобы не могло последовать вреда от тени дерева. По
толкованию Помпония, закон XII таблиц приказывал также срубить дерево,
наклоненное на чужую землю ветром. – Желуди с дерева, растущего близко к
меже, могли упасть на землю соседа; этот последний был обязан допустить
хозяина желудей до сбора их. Но хозяин, в свою очередь, не должен был
пенять, если, прежде чем он успел собрать свои желуди, их пожирал
соседский скот. То, что говорилось в законе XII таблиц о желудях, юристы
распространили на всякие плоды.
Вопрос о направлении потоков дождевой воды имеет большое значение для
хозяина, в особенности в стране холмистой и притом такой, где зима
состоит в беспрестанных дождях. Сосед может с умыслом видоизменить
естественное течение потоков так, чтобы отвести их на чужую землю во
вред этой последней. Закон ХII таблиц дает собственнику правомочия на
случай, “если ему повредит” дождевой поток с соседнего участка; слова:
“если повредит” толковались юристами в смысле: “если грозит повредить”,
т. е. собственник мог обратиться к суду за защитой в виду грозящей
опасности, не дожидаясь ее наступления. Впрочем подробности остались нам
неизвестными, но, вероятно, они походили на позднейшие постановления по
этому предмету (гл. XXII).
58. Права по соседству удовлетворяли наиболее настоятельным нуждам,
обусловленным пограничностью владений; потому эти права устанавливались
самим законом, не завися от воли собственников. Они предохраняли каждого
собственника от какого-либо вреда, который мог угрожать ему со стороны
соседа. Но не всегда этого было достаточно: кроме охраны от вреда,
собственник мог нуждаться в содействии сего соседа. По своим свойствам
или по положению, его участок мог представлять какой- нибудь недостаток
(напр.. не было воды, дороги), восполнить который было можно, обратясь к
участку соседа. Никто не был обязан доставлять подобную помощь, но
предоставлялось входить о том в добровольные сделки. Даром или за плату
один из соседей получал от другого право пользоваться его имением с
целью удовлетворения хозяйственных нужд своего собственного имения,
напр., право провести оттуда воду, право прохода и т. н. Такие права
назывались сервитутами.*(136) В отличие от позднейших образований того
же рода (личных сервитутов) их назвали сервитутами предиальными,
поземельными. Предиальный сервитут, будучи раз установлен в пользу
какого- нибудь поземельного участка (praedinm dominaas), принадлежал
каждому данному лицу, как собственнику этого участка и переходил из рук
в руки вместе с переходом самой собственности. Точно так же предметом
сервитута служил участок, к которому он относился (praedinm serviens), а
ее лицо его собственника. Право сервитута оставалось неприкосновенным,
несмотря на все перемены в лицах собственников участка, служившего по
сервитуту.
Во время издания законов XII таблиц, сельские сервитуты, без сомнения,
были известны, Законы говорят о дороге, разумея, конечно, дорогу,
предоставленную кому-либо в чужом имении. Дорога должна иметь в ширину 8
фут, на поворотах же 10 фут. Предписывается укреплять не замощенную
дорогу, предназначенную для прогона скота. Вероятно, существовали и
другие виды сервитутов из числа тех, которые упоминаются в позднейших
источниках. Древнейшие сервитуты вызывались вообще потребностью в пути,
когда она не удовлетворялась в достаточной мере межами, и в воде, когда
недостаток ее не восполнялся естественным путем. Четыре сервитута имели
позднее для своей защиты самостоятельные средства, в форме интердиктов,
и на этом основании считают их наиболее древними. Сюда принадлежат: 1)
право водопровода (rivus, позднее aquaeductus), т. е. право собственника
проводить воду через землю соседа из принадлежащего этому последнему или
же третьему лицу живого источника (ключа, ручья, реки, озера).
Водопровод должен был начинаться у самого источника воды, т. е. у начала
ключа, или, если вода отведена из реки или озера, то яз главного канала,
непосредственно примыкающего к ним. Только в таком случае был обеспечен
постоянный приток воды и сервитут не имел случайного значения. Эхо
правило действовало до времен империи. В начале II века по Р. X.
императорским постановлением было разъяснено, что существованию
сервитутного права не мешало, если водопровод был примкнут к
искусственному водоему, устроенному на возвышении, или к водохранилищу,
в которое вода накачивалась из реки. При прочности таких сооружений не
было сомнений в постоянном характере источника воды 2). Право черпать
воду на чужой земле (aqua, позднее aquaehaustus), coeflheimoe с правом
необходимого для того прохода. Местом осуществления этого сервитута, так
же, как и в предыдущем случае, служил самый источник воды;
вышеприведенное императорское разъяснение относилось равномерно и к
настоящему случаю. 3) Право прохода (iter, позднее itus, additus,
accessus, introiius, ambitusi, в чем подразумевалось также право проезда
верхом или движения в носилках. 4) Право проезда и прогона скота
(actus), в чем заключалось и право возить тяжести. От соглашения
зависело определить точный размер всех этих прав и придать им содержание
широкое или узкое. Так, напр., пользование водою могло быть или
постоянное, или ограниченное временем года, днями, часами. То же самое
допускалось относительно дорожных сервитутов. Проезд с большими
тяжестями мог быть допущен или исключен при установлении права проезда и
т. п.
59. Юристы конца Республики и Империи смотрели на сервитуты, как на
особые отношения, которые, будучи правами в чужой вещи, существуют рядом
с правом собственности. Эту мысль они старались выразить между прочим
тем, что называли сервитуты предметом отвлеченным (res incorporalis), в
противоположность полному обладанию вещи на праве собственности, которое
считалось как res corporalis. В этом последнем определении вполне
неудачно право как бы отожествлялось с самою вещью. Со стороны
приносимых выгод сервитут обозначался как право, ius, со стороны невыгод
как обязанность, servitus. Эта обязанность лежала не на лице, а на
земле; говорили, что в сервитуте служит вещь, res servit. Служение вещи
было частичное, – она служила одною из своих сторон, в иных сервитутах
(напр. дорога, водопровод) служил определенный ее участок; иногда даже в
видах удобства той или другой стороны предписывалось (так, в случае
дорожных сервитутов) отводить под сервитут определенную полосу
пространства. Этот отвод совершал посредник (arbiter); в других случаях
он определял разумный способ (modus) осуществления сервитутного права.
Тем не менее понимали, что юридическим предметом сервитута служит вся
вещь, все пространство имения, на котором лежит сервитут. Если бы
осуществление сервитута сделалось невозможным на отведенном
пространстве, то управомоченный был в праве искать такого осуществления
в других местах служащего участка. Содержание сервитута состояло в том,
что “вещь должна представить нечто” (rem aHqtiid praeslare debere), a по
отношению к собетвеннику этой вещи в том, что он должен нечто терпеть
(pati) или чего- либо не делать (non facere); сервитут не мог состоять в
действиях самого собственник” служащей вещи: servitus in faciendo
consistere non potest. Резкое отличие сервитута от право собственности
состояло уже в том, что они устанавливался простым соглашением, тогда
как для установления права собственности требовалась наличность особых
способов приобретения.
Такова точка зрения позднейших юристов; но она не могла быть известна во
время издания и первоначального господства XII таблиц. Это время было
слишком грубо для отвлеченных построений; самое слово сервитут, служа
для обозначения общего понятия, принадлежит позднейшему времени.
Первоначально каждый случай сервитута обозначали непосредственно по его
предмету: дорога, водопровод и юридическое содержание всего отношения
усматривали в обладании данным пространством земли, отведенным под
дорогу, водопровод и т. п. Право отожествлялось с его объектом; оно не
было правом в чужой вещи, но как бы правом на свою вещь, которою
пользовались только совместно с собственником служащего мнения.
Существование такого конкретного взгляда на сервитуты подтверждается
тем, что их юридическое положение было первоначально во всем сходно с
юридическим положением собственности. Если еще в дигестах иск,
защищающий сервитуты, называется виндикацией, то сначала эта виндикация
должна была быть тою же самою виндикацией, которою защищалось пред судом
право собственности. Как собственник искал в форме: “я утверждаю что эта
вещь моя по праву Квиритов”, так и обладатель сервитута мог утверждать:
“этот путь мой по праву Квиритов” и т. п. Как собственность, так и
сельские сервитуты приобретались одним и тем же торжественным способом
(манципацией) в присутствии свидетелей и при наличности приобретаемой
вещи. Как собственность была предметом владения и приобреталась
давностью, так и сервитуты. Об этом способе установления сервитутов
упоминает еще Цицерон, после которого появился закон (lex Scribonia),
отменивший давностное установление сервитутов. Наравне с предметом
собственности сервитуты прохода, проезда и водопровода отдавались в
залог (piguus), с полномочием для кредитора (который предполагается
соседом) пользоваться ими до срока уплаты. Помпоний допускает такое
отношение, как бы затрудняясь; оно не совсем гармонирует с взглядами его
времени, но оно могло быть вполне согласно с взглядами более древней
эпохи, Обещание установить сервитут (стипуляция, легат per
vindicationem) обозначалось как “дать” путь, воду (dare viam, aquam) и
т. п.; глагол же “дать” вообще обозначал перенос права собственности на
предмет. Сказанное обещание вынуждалось к исполнению посредством того же
иска, как и обещание передать в собственность известный предмет
(condictio certi). Наконец оговорка, которою при передаче вещи и
собственность обозначалась свобода вещи от сервитутов, гласила так: “uti
optimus maximuaque est (sc. fuodus)”, откуда видно, что сервитут
рассматривался, как нечто, уменьшающее количественно предмет
собственности. На основании всех изложенных указаний основательно
предположить (Фойгт), что первоначальный взгляд на сервитуты не походил
на позднейшее понятие о них. Сервитутное право рассматривалось
первоначально как обладание полосою или пространством имения, отведенных
в распоряжение господина сервитута и, при таком понимании, мало чем
отличалось от собственности на ту же полосу пли то же пространство.
Первый толчок к образованию более отвлеченного воззрения на сервитут
дали сервитуты городские; окончательно же разрушилась древнее грубое
воззрение только с появлением личных сервитутов.
60. Манципационные сделки, уже описанные нам ( 24 и 25), составляли
имущественную принадлежность права лиц. В дополнение к ним образовался
новый род сделок. Именно виндикация ( 35) послужила к тому средством;
под формою виндикация стали совершать передачу права. Приобретающий
право являлся вместе с отчуждающим его пред судящим магистратом (откуда
название “in iure” cessio) и туда же, как и в виндикации, приводился или
приносился предмет сделки. Приобретающий утверждал словами виндикации,
что предмет принадлежит ему; отчуждающий вместо спора
(контра-виндикации) сознавался в том или молчал. Тогда магистрат
присуждал предмет приобретающему, чем и достигалась цель действующих
лиц.*(137) Вся сделка была, следовательно, мнимою виндикацией, где
приобре тающий выступал в качестве мнимого истца, отчуждающий – в
качестве мнимого ответчика и претор разрешал мнимый спор. Вероятно, эта
форма не была изобретена для передачи права собственности. Но настало
время, когда она была приложена к приобретению права собственности на
вещи и к установлению сервитутов. Мы должны смотреть на это событие, как
на плод окончательного освобождения собственника из-под контроля
родственников, сородичей и соседей. Опасные соглядатаи в манципации (в
качестве свидетелей), они не спрашивались при совершении цессии, к чему
их вовсе не призывали. В лице магистрата, освящавшего сделку,
государственная власть содействовала окончательному разложению общинного
обладания. Было, вероятно, время последней борьбы частного обладания с
общинным, когда собственники предпочитали цессию пред магистратом
манципации пред свидетелями; и только потом, когда борьба окончилась
полною победой частной собственности, и свидетели потеряли свое прежнее
значение, употребление манципация вновь умножилось. Гай говорит, что в
его время не любили прибегать к цессии, так как она требует участие
магистрата, доступ к которому не особенно легок, и предпочитали ей
манципацию, для которой всегда легко найти между друзьями пятерых
свидетелей.*(138) По той же причине в императорское время манципация
удержалась в обороте долее, нежели цессия.
По мере расширения гражданского оборота, in iure cessio была применена
ко всем вещам, как манципациовным, так и неманципационным и ко всем
сервитутам, как сельские, так и к городским, а равно и к личным.
Купля-продажа и здесь (как в манципации) должна была служить главным
основанием передачи и, по всей вероятности, на цессий распространилось
то же правило о зависимости приобретения от уплаты покупной цены,
которое действовало при манципации (стр. 58).
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
