Вспомогательные институты вещного права

Вспомогательные институты вещного права

I. Приобретение права собственности давностью*(789)

219. Доказать, что вещь приобретена одним из законных способов
(манципацией, цессией, традицией, спецификацией и др.), – вот что
требовалось прежде всего от того, кто пред судом виндицировал свою вещь
если же приобретение состоялось через получение ее от другого лица, то
приходилось доказывать еще, что все предшествующие обладатели вещи
приобрели ее в собственность тоже законными способами (стр. 103).
Осуществить такое требование было вообще нелегко, подчас – невозможно;
потому уже издавна собственникам было предоставлено некоторое
облегчение. По законам XII таблиц*(790), кто провладел землею (fuudus)
два года и прочими вещами (ceterae res) один год, тот мог сослаться
именно на этот факт владения (давность, usncapio) и удержать за собою
право собственности. Таким образом собственнику, который выступал на
защиту своего права, оставлялись на выбор два пути: или он опирался на
тот способ приобретения, которым, действительно, получил вещь в свои
руки, или же он ссылался на факт владения вещью в течение срока, законом
установленного, т. е. на давность. Смотря по обстоятельствам в каждом
отдельном случае собственник избирал тот или другой путь; таков случай
индивидуализма уже в старом квиритском праве. Относительно виндикации
давность была институтом вспомогательным; она помогала виндикации в
достижении ее цели – защите собственника и собственности. Относительно
способов приобретения права собственности давность была дополнением.
Однако, кто мог и желал доказать давность, тому не надо было
удостоверять суд в существовании других способов приобретения, одной
давности было достаточно, чтобы защитить вполне свое право, и таким
образом она получила значение самостоятельного способа приобретения.
Итак, давностью (по терминологии старого права – usucapio) назывался
способ приобретения права собственности в силу владения (possessio)
вещью, владения, продолжавшегося известный срок и соединенного (как это
будет видно из нижеследующего) с некоторыми другими условиями.*(791)

Разумеется, в ином случае не собственник мог год или два провладеть
чужою вещею и приобрести ее в свою собственность; такой результат
обусловливался давностью, как самостоятельным способом приобретения.
Конструкция каждого правового института необходимо определяется
принципом относительно пользы; по несовершенству всего человеческого,
институты не могут осуществлять свое” основное назначение безусловно, во
всех случаях без исключения, и с случайным действием давности
(приобретение вещи не собственником) приходилось мириться в виду
главного, основного ее действия. Было бы ошибкой – преувеличивать
значение приведенного факта и предполагать, что интересы владельцев не
собственников играли какую-либо роль в установлении института давности,
– как бы соблазнительно ни могло показаться подобное предположение. Если
институт способен служить интересам двух категорий, то уже а priori надо
заключить, что корень его – в тех интересах, которые осуществляются в
относительно наибольшем числе случаев; между тем из общего числа
владельцев, как не движимостей, так и движимостей (особенно – не
движимостей), подавляющее большинство всегда образуют именно законные
собственники их. Кроме того старое квиритское право сделало все для
того, чтобы затруднить не собственнику приобретение вещи посредством
давности. Те вещи, которые вообще были изъяты из частного обладания,
исключались также из-под действия давности*(792); сколько бы времени ни
владел гражданин, напр., священною вещью, он не приобретал ее в
собственность. Далее давности не подлежали межи*(793), что могло только
содействовать восстановлению границ поземельных владений в
первоначальном их виде. Но самое важное ограничение заключалось в том
постановлении, которое изъяло из-под действия давности все “ворованные”
вещи (res furtivae); ни сам вор, ни его преемники не могли приобрести
такую вещь давностью; в длинном ряде переходов вещи из рук в руки
достаточно ей было однажды стать предметом воровского приобретения для
того, чтобы потом никто из приобретателей ее не имел выгод давностного
владения.*(794) Припомним, что в старое время под воровством (furtum)
были готовы разуметь каждое незаконное отношение к чужому праву, что
предметом воровства могли быть недвижимости наравне с, движимостями (
43), и мы поймем, что закон XII таблиц исключал почти всякую возможность
приобретения чужих вещей в собственность посредством давности. В
некоторых случаях могло возникнуть сомнение относительно характера
приобретения; и тут закон выступал с надлежащим разъяснением. Так,
запрещалось приобретать давностью (манципационные) вещи, которые женщина
передавала без согласия своего опекуна.*(795) Позднейшее
законодательство осталось верным старому направлению. Постановление XII
таблиц о ворованных вещах было повторено чрез три столетия (VII в.) в
Атиниевом законе (1. Аtinia)*(796) с той оговоркой, что вещь переставала
быть “ворованною”, как скоро возвращалась под власть настоящего
собственника. Потом относительно вещей, захваченных насильственно (res
vi possessae, 1. lulia et Plautia*(797) и относительно вещей, переданных
в виде взятки (1. lulia repetundarum)*(798), было постановлено то же
самое, что уже прежде было принято касательно ворованных вещей. Так
преследовало законодательство неправомерное приобретение чужой вещи и,
как это видно из постановления о взятках, – даже тогда, когда
приобретение вещи основывалось на отчуждении, сделанном самим
собственником. И гораздо позднее императоры (Константин, Юстиниан)
отринули приобретение давностью во многих таких случаях, где вещь была
передана самим собственником, но только – при условиях, при которых
отчуждение запрещалось*(799), напр., наследник отчуждал вещь, которую
завещатель назначил кому-либо в отказ и т. п. Одним словом, начиная с
XII таблиц и кончая Юстинианом, чрез римское законодательство проходит
тенденция, выраженная определенно и решительно: не допускать давности,
когда владение вещью основывалось непосредственно или посредственно на
неправомерном приобретении ее. Этой тенденции не противоречили
институты, которые Гаю, естественно, казались ненормальными: usucapio
pro herede ( 101) и usureceptio ex fiducia. Первый институт, состоя под
контролем родичей, был способом регулирования наследственных отношений и
потому не представлял приобретения неправомерного; когда же, с упадком
общинно родовых отношений, он стал таковым, то был сначала парализован
другим институтом (bonoruin possessio, 130) и наконец отменен.*(800)
Второй институт, т. е. приобретение давностью вещи, переданной в заклад
или поклажу по фидуции, составлял, как мы знаем, корректив к самой форме
фидуции. Еще один институт мог бы навести на сомнение – ustfreceptio ex
praediatura.*(801) Собственник земли, проданной государственною казною с
торга за недоимки, приобретал ее вновь по давности, если ему удавалось
овладеть ею и продержать в своих руках два года. Но как бы ни объяснять
этот случай, он стоит настолько одиноко, что не подрывает справедливости
вышеизложенного, основного воззрения на давность.

220. Кто ссылался на давность, тот должен был указать пред судом свое
годичное или двухгодичное владение; способность вещи быть приобретенною
по давности предполагалась сама собою, но противной стороне
предоставлялось опровергать это предположение. Такое определение
процессуальных обязанностей тяжущихся в вопросе о давности было,
конечно, единственное целесообразное, но именно оно открывало некоторую
возможность для приобретения чужой вещи; могло случиться, напр., что
вещь, о которой шел спор, была ворованною, но доказать это
заинтересованная сторона была не в состоянии и таким образом владелец
вещи приобретал ее в свою собственность. По мере постепенного изменения
понятия воровства открылись случаи, в которых заведомо для суда
допускалось давностное приобретение чужой вещи. Юристы признали, что
воровства нет, как скоро нет умысла украсть (adfeclus furandi); если,
напр., наследник не знал, что такая-то вещь была получена его
наследодателем в ссуду, наем или поклажу, и, принимая ее за
наследственную, продавал или дарил ее, то он не совершал воровства, так
что приобретатель ее мог укрепить свое приобретение давностью.*(802)
Недвижимости со временем вовсе были исключены из числа объектов
воровства, даже овладение заведомо чужим участком не признавалось за
воровское, так что каждый последующий добросовестный владелец его мог
приобрести его по давности.*(803) – Случаи давностного приобретения
чужой вещи предстали пред юристом в достаточном количестве для того,
чтобы он или выступил против них с новыми мерами, или передумал вновь
вопрос об основаниях давности. Из этих двух путей остановились на
последнем. Было признано, что институт давности введен ради , чтобы был предел тяжбам о собственности и чтобы владельцы вещей
не оставались подолгу в неизвестности относительно принадлежности им
этих вещей; если благодаря давности настоящий собственник мог лишиться
своей вещи, то в таком случае ему следовало пенять на себя, ибо
давностный срок вполне достаточен для того, чтобы каждый собственник
успел своевременно защитить свое право.*(804) Под “общим благом”,
очевидно, разумелись интересы гражданского оборота, для которого важна
прочность существующих отношений, и интересы правосудия, авторитет
которого неминуемо должен страдать, как скоро судам приходится слишком
много углубляться в расследование неясных фактов из далекого прошлого.
Это воззрение на давность оправдывало до некоторой степени самую
возможность приобретения владельцем чужой вещи и даже возводило такое
приобретение на степень нормального явления. Однако, с другой стороны,
соображения иного рода ограничили свободное развитие новой точки зрения.

Уже в практике старого права должны были в каждом отдельном случае
обращать внимание на тот способ, которым давностный владелец приобрел
свое владение (causa possessionis); незаконный способ сразу придавал
владению характер воровского. Когда понятие воровства сузилось,
противоположение законного и незаконного способа приобретения
представило самостоятельный интерес; от того, кто ссылался на давность,
стали требовать, чтобы он, сверх своего владения, доказал, что оно
приобретено им законным образом, т. е. одним из тех способов, которыми
дозволяется приобретать самое право собственности, как-то передачею вещи
на основании купли (pro emptore), дарения (pro donato), отказа (pro
legato) или сделки о приданом (pro dote), или вступлением в наследство
по цивильному (pro lierede) или преторскому (pro possessore) праву, или
захватом вещи, оставленной ее хозяином (pro derelicto), или, наконец,
каким-нибудь другим дозволенным способом (pro suo). Сообразно способу
приобретения различали владение законное (possessio iusta) и незакоиное
(р. iniusta), владельца законного (possessor iustus) и незаконного (р.
iniustus). Незаконный владелец не приобретал давностью, хотя бы в его
владении не заключалось ничего воровского (напр., занявший без насилия
заведомо чужое имение, взявший купленное без передачи и т. д.). Законный
способ приобретения владения назывался также титулом давности ftitulus
usurapionis). – В империи выработалось еще одно условие. Согласно с
общим характером права, юристы к приобретению по давности приложили
требования “доброй совести” (boua fides). Они различали владение
добросовестное (bonae fidei possessioj и недобросовестное (malae f. р.),
владельца добросовестного и недобросовестного. Только первый из них
приобретал вещь давностью; можно было овладеть вещью законно и все-таки
не быть добросовестным владельцем. Впрочем, пока противное не было
доказано, каждый владелец предполагался добросовестным. Понятие
добросовестного владения, как вообще понятие “доброй совести”, прошло
известный путь развития, который, к сожалению, не может быть
восстановлен с удовлетворительною достоверностью. Из источников видно,
что Юлиану приходилось высказываться против чрезмерного расширения
понятия “bona fides”. Если кто знает, что продавец намерен тотчас же
расточить вырученные деньги, и все-таки покупает у него, то, по мнению
многих, говорит Юлиан, этот покупатель, тем не менее, остается
добросовестным, “каким образом считать за недобросовестного того, кто
купил у самого собственника”?*(805) И позднейшие юристы кладут сущность
добросовестности в том, что владелец, приобретая владение, полагал, что
он получает его от такого лица, которое имеет право на отчуждение данной
вещи.*(806) Oротивоположение добросовестного и недобросовестного
владения сложилось в заметной связи с противоположением владения
законного и незаконного и, в конце концов, юристы не провели вполне
ясной границы между законным и добросовестные владением, как двумя
самостоятельными условиями приобретения права собственности пи давности.
Только благодаря этой неясности мог родиться новый вопрос – о значении
“путативного” титула. Кто-либо оставлял чужую вещь у себя, ошибочно
полагая, что она ему передана, продана, отказана по завещанию и т. д.,
другими словами, – предполагая существование титула, когда его на самом
деле не было; спрашивалось, достаточно ли подобное добросовестное
заблуждение для давности или сверх того все же надо было потребовать
существования титула? Уже Сабин должен был считаться с этим вопросом и
как он, так и последующие юристы, Цельз, Юлиан, Папиниан, Павел и
Ульпиан*(807) разрешали его во втором смысле. Однако в то же время
другие думали иначе, как это видно из слов Цельза и из некоторых мест
дигест. Между прочим, по Африкану, кто по извинительному заблуждению
ошибается в существовании титула (например, доверенное лицо, которому
было поручено купить данную вещь, доставило ее приобретателю с ложным
уверением, что она приобретена куплей), тот приобретает по
давности.*(808) По Помпонию, владеет pro suo тот, кто получил от
наследника, в виде отказа, вещь, на самом деле не отказанную*(809), а
позднее (IV стол., в подобных случаях признавали даже владение рго
legato.*(810) Наконец Павел и Ульпиан обнаружили непоследовательность и
отступили от своего общего правила. По Павлу, тот приобретает по
давности, кто купил у несовершеннолетнего без участия опекуна, приняв
продавца по ошибке за совершеннолетнего, и у безумного, приняв его за
здорового*(811); Ульпиан же высказался подобно Африкану.*(812) Во всех
этих случаях присутствие добросовестности устраняло необходимость в
действительном существовании титула. Еще далее в расширении понятия
“bona fides” шел Помпоний. Он высказал общее положение, которое,
по-видимому, не встретило сочувствия со стороны прочих юристов. Если
кто, говорит Помпоний, владея вещью, полагает, что, по законам, он не
должен приобрести эту вещь давностью, тот, хотя и ошибается в этом
случае, тем не менее давностью не приобретает, – потому ли, что он
представляется недобросовестным, и т. д.*(813) Очевидно, что растяжимое
представление о “bona fides”, как образ действий добропорядочных людей,
не оставляло юристов и в вопросах о давности и затрудняло им точное
определение условий этого института.

II. Судебная защита владения*(814)

221. В каждом судебном споре о праве собственности (виндикация) возникал
важный вопрос – у кого из тяжущихся, истца или ответчика, должна
остаться вещь на время самого спора. Сначала претор мог разрешать этот
вопрос в каждом отдельном случае по своему усмотрению, приказывая
(интердикт), чтобы вещь оставалась у той стороны, которая, в его глазах,
представляла наиболее ручательства в сохранности и исправном содержании
вещи; такое обладание вещью на время процесса получило название владения
(possessio). Постепенно с приобретением владения практика связала самое
положение стороны в процессе: кто получал владение, тот становился
ответчиком, кто не получал его, тот занимал место истца и,
следовательно, на него ложился onus piobandi. Это значение владения
побудило сделать его предметом точных правил. Владение на время процесса
стали определять, смотря по тому, кто владел вещью до процесса.
Владевший до процесса оставался владельцем и на время процесса; таково
было общее правило (по крайней мере, относительно недвижимостей). Кроме
того различалось владение законное и незаконное; кто овладел вещью, не
отняв ее силою (nec vi) и не похитив тайно (nec clam) y противной
стороны и не присвоив ее в том случае, когда она была отдана ему только
в прекарное пользование (nес precario), тот был относительно противной
стороны законный владелец (р. iustus); напротив, кто отнял вещь (vi) или
похитил ее (clam) или, получив ее в прекарное пользование, отказался
возвратить, (precario) тот относительно того лица, у которого он отнял,
похитил и т. д., был незаконный владелец (р. iniustus). Вопрос о
законности и незаконности владения разрешался не объективно, но
относительно данного лица; будучи незаконным относительно одного лица,
владелец не был таковым же пред прочими. При судебном регулировании
владения на время спора о собственности, владевший до процесса терял
свое владение в пользу противной стороны, если относительно нее он
владел незаконно, она же могла назвать свое бывшее владение относительно
противника законным. Во всех прочих случаях судьба владении определялась
по общему правилу, т. е. оно оставлялось за наличным владельцем. Так
было тогда, когда обе стороны относительно друг друга были обе законными
или незаконными владельцами; так было, наконец, и в том случае, если
наличный владелец приобрел свое владение незаконно, но спор о
собственности возникал у него не с прежним владельцем вещи, а с
посторонним, третьим лицом: “владелец, в силу того, что он владеет,
имеет более права, нежели тот, кто не владеет” и “при столкновении
владельца с третьими лицами не спрашивается, законно или нет его
владение”.*(815)

Итак, судебная защита владения, – в форме ли интердиктов или в какой-
либо иной форме, – была сначала составною частью процесса о праве
собственности.*(816) Порядок этой защиты – так, как он только что
изложен нами, – основывался на том факте, что в действительности вещами
(не движимостями) владеют обыкновенно их собственники и, стало быть, в
каждом данном владельце, за исключением незаконных владельцев,
основательно было предполагать собственника; кому же, как не вероятному
собственнику ее, отдать вещь на время самого процесса? Относительно
движимостей, благодаря тому, что обладание ими подвержено большим
случайностям, такое предположение имело несколько менее оснований, так
что, может быть, относительно вещей этого рода действовало рано особое
правило: из двух владельцев движимой вещи она отдавалась не тому, кто
владел ею пред началом процесса, но тому, кто владел ею относительно
наибольший промежуток времени в течение последнего года; впрочем,
различие законного и незаконного владения соблюдалось здесь так же, как
и во владельческих спорах касательно не движимостей.

222. Во второй раз мы встречаемся с тем фактом, что значительное,
подавляющее большинство владельцев суть собственники. Уже а priori
следует предполагать неизбежность этого факта в том гражданском
обществе, где право предписывает известный порядок приобретения
собственности и где общество не тяготится своим правом. В таком случае
право служит выражением жизни; господствующее в жизни будет
господствовать в праве и наоборот по тому, что господствует в праве,
основательно заключать о том, что господствует в самой жизни. Если
римское право данного времени указывало известный круг способов
приобретения вещей в законное обладание (собственность) и если общество
удовлетворялось этими способами, то, надо думать, что обыкновенно в
действительности обладание вещами приобреталось именно теми способами,
которые были указаны правом; имея пред собою факт обладания,
основательно было предположить в нем собственность, пока противное не
доказано. Помимо того, юрист, пока он верит в годность того права,
которое он поддерживает своим авторитетом, невольно должен думать, что
действительность согласуется с его требованиями, что господствующее в
праве есть господствующее в жизни; ибо действительные отношения
предполагаются скорее правомерными, чем неправомерными; склониться к
противоположному решению значило бы допустить, что требования права
расходятся с требованиями жизни, что интересы права и жизни существенно
не согласуются – другими словами, что право потеряло свою пригодность.
Весь существующий порядок отношений предполагается правомерным и потому
требуется между прочим, чтобы истец доказал свой иск, потому что он есть
именно то лицо, которое выступает с противоположным утверждением. Во
владении предполагается право собственности и потому на время спора о
собственности вещь оставляется у владельца, который принимает положение
ответчика. Было бы несправедливо выступить против этого сочетания мыслей
и, напр., рассуждать следующим образом: если численное превосходство
правомерных владельцев перед неправомерными есть бесспорный факт, то
такое превосходство вряд ли сохраняется, когда мы ограничимся случаями
владения, которые доходят до суда; в кругу этих случаев вероятность
правомерного и неправомерного владения почти одинакова и потому нет
повода для предположения собственника в каждом владельце (Брунс). Мы
сейчас увидим, что основательность такого замечания гораздо ниже его
остроумия.

Надо вспомнить, что вообще служит источником судебных предположений
(презумпций). Гражданский суд ожидает от тяжущихся доказательства
фактов, которые они утверждают, но процесс доказывания превратился бы
почти в невозможность, если бы от сторон требовалось доказательство всех
фактов без исключения. Потому от лица доказывающего требуется только,
чтобы оно сделало первый шаг, убедило бы суд в существовании некоторых
фактов, а потом суд предполагает, что в данном случае этим фактам
сопутствуют некоторые другие. На чем же строится подобное предположение?
Его нельзя строить, ограничивая круг наблюдений только теми случаями,
которые достигают судебного разбирательства; в случаях этого рода все
спорно и противоположные сочетания обладают одинаковою вероятностью.
Судье остается основывать свои предположения не на судебной, но на
житейской опытности. Он знает, как складываются различные факты и
отношения в гражданской жизни и прилагает свое знание в видах облегчения
процесса доказывания. Обыкновенно жены родят детей от своих мужей:
обыкновенно муж, который платит за жену, поступает так в намерении
подарить ей; кредитор возвращает должнику расписку только тогда, когда
должник уплатил свой долг; заклад возвращается должнику, когда право
заклада отменяется; завещатель продает отказанную вещь, когда он
передумал относительно отказа и т. д. И вот судья строит соответствующие
предположения: муж матери предполагается отцом ее ребенка*(817), уплата
мужем за жену предполагается сделанною с намерением подарить (animo
donandi)*(818), нахождение расписки в руках должника почитается за знак
погашения долга*(819), возвращение заклада по принадлежности*(820) или
дозволение продать его*(821) – за знак отмены самого закладного права,
продажа отказанной вещи завещателем – за знак того, что отказ
отменен.*(822) Заинтересованной стороне предоставлялось оспаривать
справедливость предположения и доказывать, что в данном случае было
иначе. Совершенью подобно этому было строение процесса о собственности.
Законный владелец предполагался собственником, и у него оставалась
спорная вещь, истцу же предоставлялось доказывать противное.

223. Возвратимся к судебной защите владения. Теперь мы приступаем ко
второй фазе ее исторического развития, фазе, в которой она стала орудием
индивидуализма.

Расширение гражданского оборота, быстрота, с которою вещи переходили из
рук в руки, переполнение рынка вещами, не особенно отличимыми,
употребление простой передачи вместо торжественной манципации, все эти
обстоятельства затруднили процесс доказывания права собственности; то
облегчение, которое в этом отношении приносил институт давности,
оказывалось недостаточным. Многие нарушения права собственности (напр.,
кто-нибудь мешал собственнику строиться, или портил воздух дымом и т.
п.) могли быть назойливы и докучливы, однако не всегда стоило выступать
против них с иском о собственности, т. е. решаться на тяжелое дело –
доказывание пред судом своего права на вещь. К тому же нередко нарушение
исходило от лица, которое не высказывало никаких явных претензий на
самое право, так что недостойно было бы собственника начинать с таким
противником формальное состязание об этом праве. Исстари в самоуправстве
признавали чувствительное дополнение к судебным искам, защищавшим право
собственности; но безграничное пользование этим средством противоречило
требованиям общежития. И вот, неизвестно, как и когда (VII стол.?),
пришли к той мысли, что собственнику следует дозволить ссылаться просто
на факт своего владения вещью и, не требуя от него никаких доказательств
его права, защищать его как владельца. Владение, как владение, сделалось
предметом самостоятельной судебной защиты, чтобы достигнуть наибольшей
простоты и быстроты, из спора о владении устранили вовсе вопросы о
правах. Так как однако не каждый владелец был собственником, то в
результате получилось, что владелец не собственник (в иных случаях вор и
разбойник) защищался наравне с владельцем-собственником. Практически это
положение не было опасно, так как в громадном большинстве случаев защита
владения служила на пользу собственникам и ради этого полезного действия
ее мирились с ее неприятными последствиями. Кроме того судебный приговор
о владении не обладал безусловною силою и собственнику, который проиграл
бы спор о владении, предоставлялось вчинить новый спор о праве
собственности. Судебная защита владения, как владения, стала
вспомогательным институтом при судебной защите права собственности:
собственник стал защищаться в двух своих положениях, как собственник и
как владелец; он выбирал, смотря по обстоятельствам, между иском о
собственности и иском о владении. Догматически же, т. е. в системе
юридических идей, владение приобрело самостоятельное значение; это было
новое право (ибо каждое отношение, которое обладает юридическою защитою,
есть право) и в каждом отдельном случае не следовало смешивать его с
собственностью.*(823) Надо отдать себе ясный отчет в том взаимодействии
идеи, которое привело к судебной защите владения, как самостоятельного
права. В необходимости облегчить (индивидуализировать) судебное
положение собственников лежал корень этого института; фактическое
отношение владения и собственности – тот факт, что подавляющее
большинство владельцев суть собственники – и основанное на этом факте
предположение собственника в каждом владельце дали возможность построить
искомый институт в том виде, как он описан выше. Этот факт и это
предположение не были причиною судебной защиты владения; но они сделали
ее осуществимою, как скоро она понадобилась по другим причинам.
Ближайшим поводом, толчком к образованию судебной защиты владения могло
служить особое развитие самоуправства в среде собственников и
естественное стремление – парализовать этот способ защиты созданием
других способов, более легальных. Но в борьбе с самоуправством не
следует видеть последний источник рассматриваемого института. Борьба с
самоуправством вообще породила судебные средства защиты: судебная защита
каждого права образовалась благодаря тому, что, считая данное отношение
достойным защиты, не хотели, чтобы эта защита состояла в самоуправстве;
но когда мы говорим об отдельных видах судебных средств, мы должны
искать специальную причину, которая понудила государственную власть
образовать эти средства в каждом данном случае. Отношение власти к
самоуправству может быть различно; в иных случаях власть просто
стремится подавить его, в других (именно когда отношение, которое
защищается самоуправством, заслуживает покровительства) она
ограничивается стремлением парализовать его чрез образование судебных
средств, которые в состоянии заменить его; в последнем случае вопрос –
почему же данное отношение заслужило юридическое покровительство,
возникает сам собою и он вовсе не разрешается ссылкою на борьбу с
самоуправством. Эта ссылка поясняет нам только, что, уважая данное
отношение, власть предпочла даровать ему судебную защиту вместо того,
чтобы оставить его в неурядице защиты несудебной.

??$??$???????в интердикта незаконного владельца особою эксцепциею (е.
vitiesa possessiouis). – Ко времени Юстиниана постепенно сгладилось
различие интердиктов uti possidetis и utrubi; оба они стали только
интердиктами retinendae possessionis и при употреблении их относительно
движимостей стали соблюдать то же правило, что и относительно не
движимостей.

Образование перечисленных интердиктов последовало тем легче, что в конце
республиканского периода, примерно в VII столетии, они, по своему
характеру, не стояли изолированно в общей системе права. В области
отношений по наследству int. qnoruin bonorum защищал видимость права на
наследство и подобно владельческим интердиктам был средством
вспомогательным для истинных наследников и временным и условным – для
неистинных; от владельческих интердиктов он отличался тем, что защищал
обладание вещью, которая до того времени вовсе не принадлежала истцу,
почему и назывался int. adipiscendae possessionis. К этой последней
категории принадлежали еще два интердикта. lnt. quod legatorum*(827)
возвращал наследнику те вещи, которые кто-либо захватил произвольно,
ссылаясь на оставленный ему отказ; и здесь действие интердикта было
условно-временное – до тех пор, пока легатарий не докажет своего права
на получение отказа. lut. Salvianum (гл. XXII) служил вспомогательным и
провизорным средством при защите прав залогодержателя. Таким образом
идея интердикта, как вспомогательного средства защиты, дополняющего
собою другие иски, и при этом – как средства временного я условного
(провизорного), была довольно распространенною в конце республиканского
периода.

225. Как скоро владение стало предметом особой защиты, как
самостоятельное правовое отношение, надлежало определить его с возможною
точностью в видах отличения его от других подобных ему. Такое
определение было исполнено императорскою юриспруденциею, но казуальным
путем. Обобщая все казуальные решения, сюда относящиеся, надо свести их
в какие-либо общие правила. Мы поступим неправильно, если, думая
воспроизвести мысль римских юристов, определим владение, как физическую
возможность господствовать непосредственно в каждый данный момент над
вещью и исключать всякое чуждое воздействие на нее, и если скажем, что
владение начинается с приобретением такой возможности и теряется с
прекращением ее (Савиньи). Это определение не согласуется со многими
частными случаями, в которых римские юристы признают приобретение и
потерю владения. Так, в мое владение поступает вещь, принесенная в мое
отсутствие в мой дом; подобно этому охотник получает владение над
животными, попавшими в поставленный им капкан. В этих случаях владение
приобретается без ведома владельца и независимо от его присутствия, двух
условий, необходимых для установления “физической возможности
непосредственно воздействовать на вещь в каждый данный момент”. Значение
двух приведенных случаев не умалится, если мы поправим вышеприведенное
определение в том смысле, что присутствие наше при вещи не требуется для
приобретения владения, как скоро приготовления, сделанные нами для
основания фактического господства, таковы, что оно может быть
приобретено нами в наше отсутствие (Ранда). Чтобы фактическое господство
могло быть приобретено в наше отсутствие, для того необходимо, чтобы
действие сделанных для такой цели приготовлений было обезопасено против
противодействия, возможного со стороны третьих лиц: при фактическом
отношении невозможность подобного противодействия есть необходимое
условие существования самого отношения. Однако из обстановки обоих
случаев, описанной римскими юристами, явствует, что именно это
обстоятельство не принималось здесь в соображение.*(828) Следовательно,
форма установления владения в этом случае копировалась не с формы
установления фактического, но с формы установления юридического
господства, при котором воздержание посторонних лиц от противодействия,
составляя цель, ради которой учреждено юридическое господство (т. е.
защита фактического господства), не есть непременное условие его
существования. Далее, следуя римским юристам, “не теряется владение
местом в горах, оставленных владельцем осенью и недоступных зимою; не
теряется владение утонувшею вещью, заблудившимся животным, как скоро
вещь тотчас же вытаскивается из воды, а животное тотчас же находится; не
теряется владение убежавшим диким зверем, пока не затруднена его
обратная поимка; владение животными, имеющими привычку возвращаться
домой, не теряется вследствие их временного удаления от дома; владение
дикими зверями и рыбой, содержимыми в парке или сажалке, продолжается
беспрерывно, хотя бы вследствие большой величины парка или сажалки было
невозможно произвольное воздействие на известное животное; не
прекращается владение вещью, которая затерялась; владение вещью,
закопанной в землю, не теряется, если закопавший забывает временно
место, где он скрыл свою вещь; владение рабом, который начинает вести
себя, как свободный человек, теряется не сейчас, а лишь в том случае,
если означенное поведение раба продолжается достаточно долгое время.
Наоборот владение может быть потеряно вопреки тому, что существует
возможность непосредственного воздействия на вещь так, теряется владение
поземельным участком, когда владелец не заботится долгое время об его
культуре, – все равно, происходит ли это по небрежности его, или
вследствие извинительного отсутствия; далее теряется владение
поземельным участком, когда после смерти арендатора владелец долгое
время оставляет этот участок без призора” (Барон, Иеринг).

Таким образом, источники противоречат вышеизложенному определению и мы
должны обратиться к другому. Через длинный ряд казуальных решений,
оставленных римскими юристами, проходит та мысль, что под владением
следует разуметь реальность (Thafsachlichkeit), видимость (Sichtbarkeit)
права собственности (Иеринг). Владением следует признать все те
отношения лица к вещи, о которых по видимости их следует предполагать,
что в них выражается право собственности; на основании видимости каждый
скажет, что мне принадлежат вещи, находящиеся в моей квартире, и
животные, попавшие в мои сети, но затруднится счесть меня за лицо,
имеющее притязание на клад, если я не интересуюсь открыть его, зная, что
он лежит в моем саду. Летними дачами пользуются только летом, и никто не
удивится, узнав, что я не стараюсь проникнуть к моей даче во время
снежных заносов. Вопрос о существовании владения должен разрешаться
согласно с хозяйственным назначением вещей. Признаки владения
недвижимостями отличаются от признаков владения движимостями, насколько
видимость недвижимой собственности или поведение собственников
недвижимостей, отличается от видимости движимой собственности или
поведения собственников движимых вещей. Одна и та же форма отношения к
вещи признается в одном случае за владение, а в другом – не признается.
Я остаюсь владельцем бревен, когда оставляю их на берегу без призора, но
потеряю владение драгоценностями, если поступлю с ними таким же образом:
никто не усомнится в принадлежности мне бревен, сваленных под открытым
небом, но не признает моею ценную вещь, видя, что я оставляю ее валяться
на чистом поле. Для того, чтобы быть владельцем, надо вести себя по
отношению к вещи так, как ведет себя собственник. Владение начинается с
возникновением подобного образа действий и уничтожается с его
прекращением. Это уподобление собственности римские юристы проводили в
иных случаях с замечательною тонкостью. Кто воздерживается от
возделывания своего участка из страха пред кем-либо, тот не теряет
владения*(829), – большинство собственников наверное поступали таким же
образом. Кто зарывает дорогие предметы в пределах чужого участка, тот не
теряет владения ими даже тогда, когда забывает на время их
местонахождение*(830); – и собственник легко может попасть в такую же
беду, особенно если он не имеет своей земли, в которой мог бы укрыть
свои драгоценности. Кто не пожелает владеть, тот сейчас же лишается
владения, хотя бы находился относительно вещи в положении
собственника*(831), – по общему правилу, кто отказывается от обладания
каким либо гражданским правом, тот лишается этого права, хотя бы
продолжали существовать все другие условия, необходимые для его
существования, и владение не составляет в этом отношении исключения. Кто
теряет вещь, но помнит место, где она находится, тот не лишается
владения ею (предполагается, конечно, что владелец желает удержать вещь
за собой)*(832); потерять вещь может и собственник; и только тогда,
когда потерявший не верн±тся за нею (потому ли, что не хочет, или
потому, что не может), он перестает вести себя, как собственник. Муж не
может подарить жене что-либо в собственность, но может перенести на нее
владение*(833); – жена, обладая вещью, хотя бы полученною ею в подарок
от мужа, и ведя себя по отношению к ней, как собственница, по видимости
представляется собственницею ее. Владение убежавшим животным теряется,
если животное не отыскивается, несмотря на предпринятый без замедления
тщательный розыск*(834); стало быть, заботливость о вещи не сохраняет
владения, коль скоро невозможно господство над вещью; – все права, в чем
бы они ни состояли, существуют в пределах физической возможности, и
права на вещь, в чем бы ни заключалось их содержание, не могут
существовать при отсутствии самой вещи.

Итак владение – видимость собственности; в каждом отдельном случае
отношение есть владение, как скоро своим внешним видом оно напоминает
собственность. Но кроме того общие условия владения составляют снимок с
общих условий собственности. Владение совпадает с собственностью в
отношении границ распространения; владение идет параллельно
собственности. Оно, во-первых, не простирается далее собственности: где
невозможна собственность, там невозможно и владение, и, во-вторых, оно
распространено настолько же, насколько и собственность: где допускается
эта последняя, там мыслимо и владение. Так, где нет собственности, там
нет и владения. Римские юристы исключают владение во всех тех случаях,
где существуют препятствия к праву собственности. Так, дети, подчиненные
главе семейства и лишенные, по общему правилу, имущественной
правоспособности, не могут приобретать владение. Поэтому подвластный
сын, купивший и получивший вещь в отсутствие своего отца, вслед затем
умершего, становится ее владельцем лишь с момента этой смерти, потому
что только с этого момента он получает право собственности. Напротив, в
тех случаях, где подвластные дети, благодаря исключительности своего
положения, имеют доступ к собственности, способность к владению
признается за ними в соответствующих размерах, не будучи исключена их
подвластным состоянием; подвластный сын, состоящий на военной или
гражданской службе и потому имеющий свое отдельное имущество (peculium
castrense, quasi castrense), пользуется в отношении к нему правами, как
собственности, так и владения. Раб находится во владении своего
господина, потому что он состоит в его собственности: напротив владение
немыслимо по отношению к сыну, так как власть отца над сыном не имеет
имущественного характера. Вещи, исключенные из числа предметов частной
собственности и принадлежащая государству и общинам на праве общего
пользования (usus publicus), и вообще все те вещи, обладание которыми
трактуется отлично от собственности, не считаются также объектами
владения. – Совпадению обоих институтов в отрицательном отношении
соответствует их положительный параллелизм: где признается
собственность, там имеет место и владение. В частности это представляет
интерес относительно случаев ограниченной дееспособности.
Недееспособность лица не служит препятствием к признанию за ним
владения. Лица, подвергшиеся сумасшествию, не теряют своих прав и могут
приобретать таковые вновь чрез посредство попечителя; то же применяется
к владению. Положению сумасшедших подобно положение детей. В одном
случае (при дарении) ребенок приобретает собственность без посредства
опекуна; действие этого случая распространяется на владение. Наконец
юридические лица пользуются владением наравне с физическими. Такая
конструкция института владения вполне соответствовала его служебному
назначению, как института вспомогательного при праве собственности. В
качестве владельца защищался тот, кто, по-видимому, был собственником.
Однако “видимость” собственности и действительная собственность не
всегда одно и то же и потому вышеизложенный параллелизм мог нарушаться.
Так, свободный человек, не знающий о своей свободе и состоящий у
кого-либо на положении раба, получал право собственности на
приобретенные им вещи, но не получал на них права владения.*(835) В этом
случае границы владения и собственности не совпадали. Но это
несовпадение есть результат строгого логического развития понятия
владения, как видимости права собственности. Лицо, состоящее в положении
раба, кажется по видимости рабом, хотя бы оно было свободно, а потому
вещи, принадлежащие этому лицу кажутся принадлежащими его мнимому
хозяину, quia nec possidere intellegitur, qui ipse possideretur.
Предполагать, что и в этом случае владение должно сопровождать право
собственности, значило бы допускать разбирательство не на основании
одной видимости, а вопреки ней, на основании скрытых “внутренних”
отношений. Свободное лицо, считающее себя рабом, не ведет себя
относительно своих вещей, как собственник, а потому не приобретает права
владения. Как собственник ведет себя в этом случае хозяин мнимого раба,
а потому он есть владелец; никто другой им быть не может. – С
разобранным случаем не сходен другой случай, на вид подобный ему.
Подвластный сын (filius familias), купивший вещь, не зная о смерти
своего отца, и потому считающий купленное за пекулий, приобретает
владение.*(836) Здесь, в противоположность предшествующему случаю,
владение сопровождает собственность, хотя, как и в первом случае,
обладатель вещи не знает о своей правоспособности. В первом случае
существует лицо, именно хозяин мнимого раба, которое ведет себя, как
собственник, и заблуждение мнимого раба находит, следовательно,
подтверждение во внешней обстановке его отношения к вещи, в притязаниях
и интересах другого лица; напротив во втором случае pater familias не
существует совсем, заблуждение мнимого filius familias исчерпывается
исключительно его личною ошибкою. Не признавая filius familias в этом
случае за владельца, юристу пришлось бы тем самым признать, что в данном
случае никто не состоит владельцем вещи, и отнять у filius familias
выгоду, хотя это не требуется ни какими-либо справедливыми
соображениями, ни интересами других лиц.

В первом случае конкретные условия казуса делают невозможным приложение
полного параллелизма владения и собственности без ущерба основному
принципу владения: во втором – конкретные условия благоприятствуют
приложению параллелизма, принося тем выгоду одному лицу и не затрагивая
прав прочих лиц и, следовательно, не нанося существенного ущерба
основному принципу, ибо существенно только такое уклонение от принципа,
которое нарушает права, вытекающие из него, а не такое, которое состоит
только в некоторой логической измене принципу, сопряженной с
положительною пользою для кого-либо. Юриспруденция, относящаяся к
гражданской жизни с живым участием, всегда найдет подобную измену
логическому формализму вполне целесообразною я справедливою. – Наконец
надо привести еще один случай, где владение переходит за границы
собственности. Свободный человек мог быть предметом владения, если
владеющий не знал об его свободе*(837); предполагается, конечно, что и
сам мнимый раб не знал о своем свободном состоянии, или, по крайней мере
не выражал своего знания о том; в таком случае он представлялся по
видимости рабом, а его хозяин – собственником его.

226. Несомненно, что понятие владения прошло у римских юристов свою
историю, восстановить которую однако нет возможности по недостатку
данных. Историческое значение связывалось, может быть, с разделением
владения на цивильное (possessio civilis) и естественное (р. naturalis),
разделением, смысл которого тоже утрачен. Но какова бы ни была история
владения, как понятия, в конце концов в среде юридических идей оно нашло
себе определенное место. Юрист мог интересоваться владением по многим
поводам; владение определяло положение тяжущихся в процессе, оно служило
условием приобретения права собственности по давности, оккупации, оно же
получалось от претора при даровании “владения” наследством и т. п., но
ни в одном случае понятие владения не было разработано с такою
подробностью и тщательностью, как-то владение, которое защищалось
владельческими интердиктами. Однажды выработанное, это понятие
доминировало потом и в других случаях; однако не надо думать, чтобы
римские юристы дошли до общего одинакового во всех случаях понятия
владения: в области каждого отдельного института, где владение играло
юридическую роль, оно понималось несколько по-своему (Беккер). Владение,
которое защищалось интердиктами, представляло собою особое право, в ряду
других вещных прав. Это право обладало тем отличительным свойством, что
защита его была относительная, владелец защищался судом лишь до тех пор,
пока не был побежден собственником. Это свойство владения немало,
по-видимому, смущало юристов, и в нем надо искать источник сомнения в
том, есть ли владение на самом деле право. Юристы называли владение то
правом (ius), то фактом (factum); последняя характеристика была
достаточно распространенной и имела даже некоторое продуктивное
значение. Именно, на основания того обстоятельства, что владение есть
только “факт”, ему приписывались свойства, которых оно не должно было бы
иметь вовсе. Так, на сказанном основании признавалось, что жена
приобретает владение на вещи, полученные ею в подарок от мужа*(838), что
малолетний (pupillus), состоящий под опекой, может при известных
условиях приобрести*(839) и потерять*(840) владение без участия опекуна,
что возвратившийся из плена и восстановленный во всех своих правах (ius
postliminii) не приобретает обратно владения*(841), что к владению
неприменимо универсальное преемство*(842), или, как думали сначала, но
что было потом изменено, – что владение недоступно для юридических
лиц.*(843) Из этих пяти решений разве только первое могло бы быть
оправдано другим образом; остальные же четыре составляют вывод из
неправильного общего положения. Было бы капитальною ошибкою следовать в
данном случае за римскими юристами и так или иначе развивать их
положение о “фактической природе” владения. Как скоро оно пользуется
правильно-организованною судебною защитою, оно есть право, но только в
отличие от прочих прав, относительное. С его относительностью и
связываются некоторые его свойства, которые были бы неуместны в других
правах; напр., незаконный обладатель вещи при случае также защищается,
как владелец. – На счет того же заблуждения римских юристов надо отнести
их недоразумение по вопросу о юридической конструкции законного и
незаконного владения. “Многие”, говорит Павел; “не могут одновременно
владеть одною и тою же вещью всецело (in solidum); ибо будет против
природы, если признать тебя держащим какую-либо вещь, тогда как я держу
ее. Однако, по мнению Требация, из двух лиц одно может владеть вещью
законно, другой же одновременно с ним – незаконно; не могут владеть
одновременно оба незаконно, или оба – законно. Лабеон опровергает
Требация, утверждая, что в конце концов безразлично, владеет ли кто
вещью законно или незаконно; и мнение Лабеона наиболее правильное. Одно
и то же владение не может принадлежать двоим по той же самой причине, по
которой ты не можешь стоять или сидеть на том самом месте, на котором
стою или сижу я”.*(844) Вопреки Лабеону и Павлу и общепринятой теперь
точке зрения, надо сказать, что Требаций был ближе к истине, нежели его
знаменитые товарищи. Законное и незаконное владение суть два различные
права; из них второе – более относительное, нежели первое, и потому
уступает ему при столкновении. Как скоро отношение стало предметом
юридической защиты, то право существует до тех пор, пока существует иск,
хотя бы фактически течение самого отношения прервалось право владения
существует до тех пор, пока обладатель вещи (настоящий или бывший)
имеете владельческий интердикт, хотя самая вещь попала уже в чужие руки;
право законного владения существует, хотя вещь находится в руках
незаконного владельца, который имеет на нее тоже свое право. – Еще одно
недоразумение заслуживает указания. Никому гражданские права не
навязываются против его воли, обладание каждым правом предполагает в
обладателе – желание обладать и то же самое справедливо относительно
владения. Если бы владение считалось правом наравне с прочими правами,
то эта сторона не потребовала бы особой разработки; но, усматривая в нем
нечто иное, “факт”, а не право, юристы должны были говорить о желании
“иметь вещь для себя” (animus rem sibi habenai), как об особом условии
владения. Они рассматривали владение, как бы состоящим из двух
элементов: из сказанного желания (animus) и из известного отношения
владельца к вещи (corpus); но первый элемент должен был бы
предполагаться сам собою и только второй подлежал точному описанию.

227. Обращаемся теперь к третьей стадии развития института владения.
Сюда относится ряд преобразований и в них вновь выразилось с полною
ясностью служебное значение защиты владения:

1. Кто-либо мог обогатиться по незаконному основанию на счет
собственника вещи: украсть или отнять у него эту вещь, выманить ее у
него угрозою, получить в уплату по несуществующему долгу; в этих случаях
собственник имел против нарушителя его права особые личные иски
(кондикции, а. quod metus causa) и, вчиняя их, должен был, конечно,
доказывать пред судом свое право собственности на утраченную вещь.
Юристы империи в дополнение к преторскому эдикту, нашли, что истец
может, по желанию, ограничиться одною ссылкою на свое владение*(845);
таким образом, помянутые иски стали средством для защиты владения
(Брунс)”. Подобное же существовало при int. de precario может быть, с
самого его введения; кто защищал свое обладание этим интердиктом, тот
должен был доказать только, что имел владение вещью при установлении
прекария и имеет таковое при вчинании иска.

2. Можно было обладать вещью, но не владеть ею; так, не владели ею
поверенный, поклажеприниматель, наниматель, узуфруктуар и вообще имеющий
на нее сервитутное право, закладодержатель и т. д. Это отношение к вещи
римские юристы называли по большей части держанием вещи (tenere,
detinere); его отличие от владения выступало особенно ясно тогда, когда
“держатель” открыто признавал другое лицо собственником вещи и основывал
свое “держание” на его воле (так наз. detentio alieno nomine:
закладодержатель, наниматель, узуфруктуар и др.) На “держателя”,
понятно, не распространялось право защищаться владельческими
интердиктами. Если право держателя нарушалось собственником вещи, то оно
охранялось иском из договора (наем и др.), коль скоро основывалось на
договоре; против третьих лиц держатель мог, должно быть, действовать в
тех или других пределах иском об обидах (а. iniuriarum, cp. 42). –
Однако, с другой стороны, владельческие интердикты, по существу своему,
не были неразрывно связаны с правом собственности. Видимостью обладало
каждое право, и опереться на видимость при его защите представляло
интерес для каждого правообладателя; и, как мы видели, эта идея
разделялась юристами уже довольно рано ( 224). И вот она делает
дальнейшие успехи; защита владения отрешается от своей первоначальной
связи с собственностью и переносится, в качестве вспомогательного
средства, на некоторых из держателей от чужого имени. Юристы II и III
века свидетельствуют о немногих случаях этого рода. Так, при закладе
вещи закладодатель продолжал считаться владельцем ее в интересах
давности; напротив владельческие интердикты передавались вместе с вещью
в руки закладодержателя*(846): он держал вещь в своих руках, она служила
ему обеспечением его долгового права, – ему и удобнее, и выгоднее было
заботиться об охране владения. За тем, кто получал вещь в прекарное
пользование, юристы тоже были склонны признавать владение, но при каких
именно условиях – из источников не вполне ясно; по-видимому, больший или
меньший размер предоставленного пользования определял положение
прекариста как владельца или не владельца.*(847) Наконец, право владения
переносилось на поклажепринимателя, когда в поклаже заключался секвестр
вещи, т. е. вещь вручалась на время судебного спора о ней постороннему
лицу.*(848)

3. Перенос права владения на не собственника, как это было в трех,
только что изложенных случаях, представлял ту неугоду, что сам
собственник лишался этого права. Между тем часто существовала
необходимость, не отнимая права владения у собственника, даровать
держателю его вещи, напр., узуфруктуарию, средство защиты, которое
дополняло бы его главный иск так же, как владельческий интердикт
дополнял собою иск о собственности. Эдикт и юристы времен империи
осуществили часть этой задачи – применением к защите сервитутов пути и
воды (стр. 134 сл.) интердиктов de itineге afituque privato*(849), de
aqua*(850), de foate и de fonte reficiendo*(851), распространением
интердикта uti yossidetis на некоторые из городских сервитутов
(Лабеон)*(852) и на узуфрукт (Ульпиан)*(853) и интердикта unde vi – на
узуфрукт (Ульпиан).*(854) Чтобы получить эти интердикты, надо было
“владеть” соответствующим сервитутом (iuris quasi possessio), т. е.,
выражая явную претензию пользоваться вещью по праву*(855), занимать
относительно нее (в продолжении некоторого времени) такое положение,
которое принадлежит обыкновенно законному обладателю сервитута.*(856)
Средневековой юриспруденции предстояло двинуть далее этот важный
институт.

III. Судебная защита давностного владения*(857)

228. Как видно из предшествующего изложения, собственник мог для
облегчения своей защиты или ссылаться на приобретение своего права
давностью, или же, вовсе не ссылаясь на свое право, выступать пред судом
просто как владелец и защищаться интердиктами. – В империя претор открыл
еще третий путь, который, по значению своему, занял среднее место между
только что названными. Именно, в видах облегчения судебного положения
собственника, он расширил действие Публициева иска, который, как мы
предположили, был назначен сначала для защиты бонитарного “обладания”
(habere in bonis) против квиритского собственника и третьих лиц.

Теперь Публициев иск давался тому, кто отыскивал судом вещь, которую он
получил на законном основании не от собственника и которую не успел еще
приобрести давностью.*(858)

Слова эдикта “не от собственника” показывали, что в этом случае не
требовалось от истца, чтобы он доказывал, что передавший вещь был сам
собственником ее; для получения иска достаточно было сослаться на свое
положение, как давностного владельца, т. е. обнаружить в своем лице все
условия, которые были указаны для приобретения права собственности
(законный способ приобретения, добросовестное владение, способность вещи
быть приобретенною по давности), кроме одного – истечения давностного
срока ; наличность этого последнего условия обязательно предполагалась в
силу той фикции, которая входила в состав Публициева иска.

Иском могли воспользоваться как собственник, так и не собственник вещи;
когда иск этого последнего направлялся против действительного
собственника, то ответчик получал эксцепцию – е. iusti dominii; при
столкновении двух давностных владельцев Ульпиан указывал предпочесть
владельца, старшего по времени, – если оба приобрели вещь от одного
лица, и наличного владельца, – если приобретение было сделано ими от
разных лиц.*(859)

И здесь, как и в учении о давности ( 220), сказалась тенденция придать
юридическое значение путативному титулу.*(860)

В ряде исков, где сначала от истца требовалось доказывание права
собственности, теперь достаточно было ограничиться доказательством
давностного владения; сюда принадлежали: а. communi dividundo,a. furti,
a. legis Aquiliae и некоторые др. Давностное владение, бывшее сколком с
бонитарного обладания, вообще уподобилось собственности; так, напр.,
подобно собственнику, давностный владелец приобретал плоды в момент
отделения их (separatio).

Сознавая, очевидно, вспомогательное значение Публициева иска, Павел
распространял его действие за пределы права собственности.
Залогодержатель*(861), обладатель суперфиция*(862) и эмфитевзиса*(863)
могли, по его мнению, защищаться этим иском и таким образом
освобождались от необходимости доказывать на суде, что право их
установлено собственником. С достаточной смелостью идея вспомогательного
иска была отрешена в этом случае от его первоначальной формы: на одно из
названных прав не приобреталось по давности и, стало быть, фикция
истекшей давности, которая характеризовала собою Публициев иск, строго
говоря была относительно них не у места. – Нет никаких указаний на то,
чтобы Публициева форма была распространена на негаторную защиту
собственности (а. negatoria) и на защиту сервитутов; впрочем из одного
свидетельства Ульпиана видно, что в отношении сервитутов допускалась
идея бонитарного обладания.*(864)

229. Важные результаты этой главы могут быть выражены в немногих словах.

Чтобы облегчить положение собственника, право признало в давности способ
приобретения права собственности и предписало судебную защиту владения
вообще и давностного владения в особенности. Последние два средства были
распространены в тех или других пределах и на права в чужой вещи (iura
in re aliena).

Таким образом рядом с основными вещными правами (собственность,
сервитуты и т. д.) образовались служебные права: владение (законное и
незаконное) и давностное владение. Как служебные, они имели значение
условное: при столкновении с основным правом в каждом отдельном случае
они рано или поздно уступали этому последнему. Однако они были
конструированы так, что в ином случае могли сослужить службу также не
собственнику и не действительному обладателю сервитута и т. д.; отсюда
догматически служебные права получили характер самостоятельных прав.

Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter