Фольклор – как главный фактор отражения культуры казачества

1

322

Секция 1.

ФОЛЬКЛОР- КАК ГЛАВНЫЙ ФАКТОР ОТРАЖЕНИЯ КУЛЬТУРЫ КАЗАЧЕСТВА

Лысенко Ю.М.

(г. Махачкала)

ФОЛЬКЛОРНЫЕ ЭКСПЕДИЦИИ И СОБИРАНИЕ КАЗАЧЬИХ ПЕСЕН, ВАЖНЫЙ ФАКТОР
СОХРАНЕНИЯ КУЛЬТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ТЕРСКОГО КАЗАЧЕСТВА

Кизлярский край славен народной музыкой: “Песня душа народа”, не зря так
говорят. Это лирическое выражение, с помощью мелодии и слов, того
внутреннего настроения, что овладевает в данный момент одним или группой
поющих. Одним из любимых жанров фольклора на Тереке были исторические,
военные и бытовые песни. Это хоровые, плясовые песни. Наибольшей
популярностью пользовались военно-бытовые лирические песни, отражавшие
тяжелую казацкую судьбу, безвременную смерть где-нибудь на чужбине,
трудную долю казацких вдов. Сюда же можно отнести так называемую
пейзажную лирику о Тереке, отражавшую любовь казаков к родному краю и
верность ему. В качестве примера можно привести песню «Между серыми
камнями», ставшую гимном терского казачества. Песенный фольклор Терека в
целом несет на себе сильной отпечаток своеобразного казачьего образа
жизни. В ней отражаются события, происходящие с человеком, или народом,
а на события приграничный Терский край был всегда богат. А потому богат
этот край и песнями. Невозможно представить казачество без песен. Как
отмечала в своих работах преподаватель Чечено-Ингушского университета,
литературовед и фольклорист Е.М.Белецкая — древнейшие домонгольского
периода былины сохранялись только на Русском Севере и у терских и
гребенских казаков. [1]. Сразу следует оговорить, что речь в статье идет
и о терских и о гребенских казаках без разделения, так как и в имеющийся
исторической литературе часто идет подмена или смешивание понятий, а
фольклор у этих групп казаков во многом схож.

Все фольклористы отмечают своеобразие и уникальность, даже в сравнении с
Доном и Кубанью, терской песенной традиции, так же берущей начало в
древнейших русских фольклорных пластах.

Любое произведение фольклора — сказка, песня, былина — живет в
конкретных местных формах. Например, классические былины, составляющие
гордость русского национального искусства, представлены главным образом
северорусскими вариантами. Говорить о них как об общерусских можно и
нужно в том смысле, что они в наиболее полной и совершенной форме дают
тип русского народного героического эпоса. О многих народных песнях
можно говорить как общерусских, поскольку они распространены
повсеместно, их знают в самых различных областях. Но при этом в каждой
области они живут в своих местных вариантах, имеют свою поэтическую и
музыкальную специфику. Фольклор есть сложное диалектическое единство
общенационального и местного. Местные варианты, стили, традиции — это
специфическая форма выражения общенационального в фольклоре. Кроме того,
существуют действительно местные песни, которые по разным причинам не
получают более широкого распространения. Вопрос о специфике местного
фольклора поэтому весьма интересен, но и сложен. Это в полной мере
относится к песенному фольклору Терека. Имеется большое количество
терских вариантов «общерусских» песен. Не вызывает сомнения, что
песенный фольклор Терека в целом несет на себе сильнейший отпечаток
традиционного, складывавшегося многими десятилетиями, во многом
своеобразного казачьего образа жизни — способов хозяйствования, бытовых
основ, социальных и семейных взаимоотношений, общего характера культуры
[2; С.8-9].

Понимание того, что песни это культурная ценность приходит в Х1Х веке.
Впервые терские казачьи песни стали известны русскому обществу в
середине XIX века. Заканчивалась тяжелая кавказская война. В жизни
казачества назревали большие перемены, но станицы жили еще недавним
прошлым; в быту, в социальных и семейных отношениях было немало
патриархального. Это состояние превосходно отразил в своей повести
«Казаки» Л.Н. Толстой, который был и первым собирателем терского
фольклора. В пореформенный период и, главным образом, в конце ХIХ –
начале ХХ века, в роли исследователей выступают военные и гражданские
служащие, учителя, хорошо знакомые с жизнью и бытом казаков Терского
левобережья. Они ставят и пытаются решить вопросы о времени их появления
в крае, особенностях управления, хозяйственных занятий, религиозных
верований и другого. Важнейшей заслугой дореволюционной историографии
следует признать создание первых обобщающих трудов.

В конце XIX — начале XX века на Тереке, собирателям удалось
зафиксировать значительную часть классического песенного репертуара, в
частности, записать превосходные образцы казачьей былины и сделать массу
записей исторических песен. В этот период был издан целый ряд работ о
казачьих песнях [3].

По инициативе бывшего члена войскового хозяйственного правления, и
наказного атамана Терского казачьего войска С.И. Писарева Терский
сборник на 1891 год опубликовал песни терских казаков, собранные в
восьмидесятые годы Х1Х века “из уст самих казаков”, учителями местных
станичных училищ: Борисовым, Баскаковым, Яицким, Требужиным и другими.
Публиковались они и в последующих сборниках.[4]

Фольклорные экспедиции фиксируют живой репертуар, отражают динамику
живого процесса, возрождают память об известных певцах и знакомят с
новыми. Необходимость в такого рода экспедициях «по следам прежних
собирателей» возникает всякий раз, когда проходит определенное время и
главное — когда изменяются исторические и культурно-бытовые условия
самой жизни.

После Октябрьской революции в изучении региона наступил длительный
перерыв. Это было связано, прежде всего, с тем, что в административном
отношении Терско-Кумское междуречье оказалось разделенным между
автономными республиками Северного Кавказа. Ситуация изменилась с
созданием Грозненской области в 1944 году. В послевоенный период кафедра
литературы Грозненского пединститута и редакция газеты “Грозненский
рабочий” организовали фольклорную экспедицию в гребенские станицы.
Результатом стал выход в 1946 году сборника «Песни гребенских казаков».
В дальнейшем исследователи, главным образом фольклористы и
литературоведы, внесли большой вклад в изучение духовной культуры
казаков. Эстафета была продолжена историками.

Таким образом, спустя несколько десятилетий, после довольно
значительного перерыва, и главное — после пережитых казачеством
величайших социально-исторических сдвигов, экспедиция фольклористов
направилась в казачьи станицы Терека летом 1945 года, после окончания
Великой Отечественной войны.

Экспедиция 1945 года собрала значительный материал, освещающий состояние
казачьей фольклорной традиции на рубеже исторических эпох. Годы
революции, гражданской войны, социалистического строительства, Великой
Отечественной войны произвели в жизни, сознании, культуре казачества, а
вместе с тем — в структуре их фольклора значительные перемены. В то же
время классическое фольклорное наследие обнаружило свою жизненность,
оказалось близким и нужным казачеству на всех этапах его истории. В нем
поэтически закрепилась память о героическом прошлом, в нем широко и
полно отразился духовный мир людей труда, светлые и драматические
стороны их быта. [2; С.6.]

Русская песня — один из ценнейших элементов русской национальной
культуры, а терские казаки и казачки, сберегшие ее, тем самым внесли
свой вклад в сохранение богатства культуры нашей страны.

Вторичное «открытие» казачьей песни в послевоенные годы явилось событием
немалого значения. Не случайно газета «Грозненский рабочий» подробно
освещала результаты работы экспедиции, а сборник ее материалов увидел
свет уже на следующий год. Всесоюзный дом народного творчества пригласил
певцов из с. Старые Щедрины — Никиту Михайловича Литвина, Наталью
Георгиевну Бадину и Матрену Григорьевну Павлову — в Москву, где они с
успехом выступали на эстраде, в консерватории. На обратном пути они
выступили перед жителями Грозного, в том числе в музыкальном училище и в
пединституте.

К сожалению, в 40-е годы научным экспедициям удалось сделать очень
немногое для того, чтобы зафиксировать музыкальную сторону казачьих
песен. Магнитофонов тогда еще не было. Специальная бригада записала
песни на мягкие пластинки, но они не были размножены и остались в
архивах. В сборниках, вышедших в 1946 и 1948 годах, нот не было. Это
было значительным упущением, так как в музыкальном отношении терские
песни исключительно интересны и богаты, казачье многоголосие с его
разновидностями по отдельным районам представляет собой особенное
явление.

Тем не менее, экспедиции 40-х годов сыграли большую роль в сборе и
классификации песен терских, гребенских казаков. Особо следует выделить
деятельность доктора филологических наук Б.Н. Путилова, именно он был
организатором вдохновителем сбора казачьих песен в послевоенные годы, им
были подготовлены и изданы уже упоминавшиеся выше сборники песен и
статьи [5]. Им также была защищена диссертация «Исторические песни
XVI-ХIХ вв. на Тереке». Также следует отметить статьи литературоведа,
кандидата филологических наук Б.С. Виноградова и В.Г. Чеботаревой.[6]

Следующим этапом изучения песенного творчества казаков стало издание
сборника «Песни Терека» [7], в котором были опубликованы песни
гребенских и сунженских казаков, и хотя в оглавлении не называется
«терское» казачество, тем не менее, большая часть песен, входящих в этот
сборник бытовала среди собственно терских казаков, что еще раз говорит
об их общности. Сборник был опубликован в г. Грозном в 1974 году, под
грифом Чечено-Ингушского научно-исследовательского института истории,
языка и литературы, ответственным редактором сборника был вышеупомянутый
Б.Н. Путилов, на тот момент уже работавший в г. Ленинграде, им же была
подготовлена вступительная статья, повествующая о сборе песен в
послевоенный период. Сборник «Песни Терека» являлся результатом
многолетней собирательской работы Ю.Г. Агаджанова, плодом длительных
наблюдений за жизнью фольклора в терских станицах. Сборник включает в
себя 199 песен, подробные примечания и ноты нескольких песен. Песни были
записаны циклами: песни каледарных обрядов, свадебные песни,
исторические, лирические песни, песни советского времени. Часть песен
была перепечатана из Записок Терского общества любителей казачьей
старины, Сборника материалов для описания местностей и племен Кавказа,
которые были изданы в конце Х1Х – начале ХХ века, и которые упомянуты
нами выше, они уже не были доступны широкому читателю и поэтому их
перепечатка была весьма уместна. Большая же часть песен была собрана
Ю.Г. Агаджановым, тщательному обследованию подверглись два притеречных
района ЧИАССР: Шелковской и Сунженский. Работа эта выполнялась в
соответствии с планом работы Чечено-Ингушского научно-исследовательского
института истории, языка и литературы.

Собирая фольклор в этих двух районах, исследователь поставил перед
собой задачу — сравнить, сопоставить их песенный репертуар с тем, чтобы
определить общее и особенное, отличительное. Изучение фольклора
проводилось экспедиционным способом. Сплошная запись была произведена в
станицах Старые Щедрины, Гребенская, Старогладковская, Червленная,
Шелковская, Орджоникидзевская, Троицкая, Серноводская, Ассиновская и
Карабулакская. Кроме того, были проведены экспедиционные разведки в
станицы соседних районов — Кизлярского и Наурского.

Ю.Г. Агаджанов отмечает, что, «собирая песни, подолгу работая в
станицах, мы воочию убеждались в глубокой заинтересованности местного
населения в нашем деле. Всюду мы встречали радушие и гостеприимство. Как
и у всякого фольклориста-собирателя, у меня было много добровольных
помощников, самоотверженности и бескорыстию которых не раз приходилось
удивляться» [7; C.11]. Исследования, проведенные в 70-е годы ХХ века
выявили связь песенного фольклора Терека с политической историей, с
событиями, которые имели свое влияние на судьбу этого края.

В Кизлярском и Тарумовских райнах ДАССР примерно в эти же годы
(1964-1969 г.) также были проведены фольклорные экспедиции, в ходе
которых было записано 1390 текстов. Экспедициями 1964-1966 гг. руководил
В.Д. Лебедев, а затем научный сотрудник Института истории, языка и
литературы Даг. ФАН СССР (с 1991 г. Институт языка, литературы и
искусств ДНЦ РАН) Валерий Сергеевич Кирюхин. На основе собранных
материалов в 1975 году был издан сборник песен «Русская песня в
Дагестане»[8], ответственным редактором которой также был Б.Н. Путилов.
В этот сборник вошло 349 текстов песен, правда в него и вошли и песни
рыбаков Астрахани. Песни были записаны в следующих населенных пунктах
Дагестана: х. Аверьяновский, ст. Александрия, ст. Александра Невская, с.
Бабаюрт, п. Бирюзяк, с. Большая Арешевка, х. Б. Бредихин, Богатыревка,
с. Брянск, с. Каякент, х. Калиновский, г. Кизляр, п. Коктюбей, с.
Кардоновка, с. Кочубей, с. Кохановка, п. Крайновка, с. Малая Арешевка,с.
Малый Бредихин, с. Некрасовка, с. Ново-Георгиевка, х. Новониколаевский,
х. Новый Бирюзяк, с. Покровское, с. Раздолье, п. Старый Терек, с.
Таловка, с. Тарумовка, с. Тушиловка, с. Татаюрт, п. Чаканный, с.
Черняевка, п. Чечень, с. Юрковка. В.С. Кирюхин также делит песни на
циклы: любовные, семейно-бытовые, шуточные, плясовые, свадебные,
календарно-аграрные, духовные, исторические песни.

В.С. Кирюхин за период своей работы не раз еще приезжал с фольклорными
экспедициями в вышеуказанные районы, им подготовлено большое число
сборников песен и частушек, отражающие различные периоды истории нашей
страны во всем и разнообразии и их отражение в русском, и в первую
очередь казацком фольклоре.[9]

И если в 80-е годы ХХ века изучение казачьего фольклора продолжалось:
на летних каникулах студенты филологических факультетов ВУЗов Чечни и
Дагестана собирали тексты казацких песен, частушек, сказаний и пр., в
качестве учебных заданий, то в 90-е годы в связи с осложнением
экономической и политической ситуации в регионе, оттоком русского
населения из Наурского, Сунженского, Шелковского, Кизлярского,
Тарумовского, Хасавюртовского районов эта деятельность была практически
прекращена. На сегодняшний момент, на наш взгляд, важно сохранить
имеющиеся данные и популяризировать их.

Литература:

[1]. Сошин Ю. Предисловие// Михаил Караулов. Терское казачество. —
М.:”Вече”, 2007.

[2]. Путилов Б.Н. Предисловие//Песни Терека. Грозный, 1974.

[3] Гранадчиков П. Сборник сунженских военных песен. СПб., 1876; Бутова
Е. Песни поющиеся в станице Бороздинской // Сборник материалов для
описания местностей и племен Кавказа (Далее – СМОМПК). Вып. 15. –
Тифлис, 1893; Бутова Е. Песни поющиеся в станице Ищерской // СМОМПК.
Вып. 15.- Тифлис, 1893.; Пятирублев В. Песни поющиеся в станице Наурской
// СМОМПК. Вып. 15.- Тифлис, 1893.; Стефановский П.Ф. О песнях терского
казачества. 1891; Панкратов Ф. Гребенцы в песнях. Владикавказ, 1895;
Караулов М.А. Терское казачество в прошлом и настоящем. (Памятка
терского казака). Владикавказ, 1912; Записки Терского общества любителей
старины. Владикавказ, 1914.

[4]. Терский сборник. Приложение к Терскому календарю на 1891 год. Вып.
1. Под ред. Стефановского П. Владикавказ, 1890. Терский сборник.
Приложение к Терскому календарю на 1898 год. Вып. 4. Владикавказ, 1897.

[5].Песни гребенских казаков (Публикация текстов, вступительная статья и
комментарии Б.Н.Путилова). / Под ред. Н.И. Пруцкова. – Грозный, 1946;
Путилов Б.Н. Исторические песни на Тереке. / Под ред. Б.Н. Двинянинова.
Грозный, 1948; Путилов Б.Н. Кавказская война в песнях терского
казачества. // Известия Грозненского областного краеведческого музея.
Вып.5. – Грозный: Грозн. кн. изд-во, 1953;

[6]. Виноградов Б.С. Повесть Л.Н.Толстого “Казаки” и народное творчество
гребенского казачества // Известия Грозненского областного
научно-исследовательского института и музея краеведения. Вып.2-3. –
Грозный: Грозн. кн. изд-во, 1950.

[7]. Песни Терека: Песни гребенских и сунженских казаков. (Публикация
текстов, вступительная статья и примечания Ю.Г. Агаджанова)/ Под ред.
Б.Н.Путилова.Грозный,1974.

[8].Русская песня в Дагестане (В записях 1964-69 гг.). (Публикация,
вступительная статья и комментарии В.С. Кирюхина). / Под ред.
Б.Н.Путилова. Махачкала, 1975.

[9]. Русская народная проза Дона и Северного Кавказа о гражданской
войне и социалистическом строительстве. (Публикация, вступительная
статья и комментарии В.С. Кирюхина). Махачкала, 1991; Русский фольклор о
Великой Отечественной войне на Северном Кавказе. (Публикация,
вступительная статья и комментарии В.С. Кирюхина). Махачкала, 1995;
Кирюхин В.С. Отражение современной истории, этнических связей и
национальных отношений в русском фольклоре на Северном Кавказе, а также
на Дону, Прикаспии, Яике во взаимодействии. Саратов, 2000; Русский
фольклор на Северном Кавказе, периода демократических преобразований
общества. (Публикация, вступительная статья и комментарии В.С.
Кирюхина).Саратов,2005; Современные русские частушки Северного Кавказа.
(Публикация, вступительная статья и комментарии В.С.Кирюхина). Саратов,
2007.

В.П. Ермаков, Ю.Ю. Клычников

(г. Пятигорск)

«Я пожалую вас,

Гребенские казаченьки,

Вой, быстрым Тереком

Со протоками…»

КАЗАЧИЙ ФОЛЬКЛОР О РАННЕМ ЭТАПЕ СБЛИЖЕНИЯ НАРОДОВ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА С
МОСКОВСКИМ ЦАРСТВОМ

В результате организованного Иваном IV в 1552 г. похода против
Казанского ханства, оно было разгромлено и присоединено к Московскому
царству. Через четыре года настал черед Астраханского ханства, с
ликвидацией которого Волга полностью перешла под контроль Российского
государства [17, 508]. Это давало возможность напрямую установить связь
с политическими объединениями Северного Кавказа, заинтересованными в
покровительстве могущественного северного соседа, контакты с которым не
прерывались даже в тяжелейшие годы золотоордынского ига [12, 55-58; 14,
163-164; 6].

Еще в ноябре 1552 г. в Москву прибыли послы от западноадыгских племен,
среди которых были бесленеевский князь Маашук Кануков, абазинский
Татарук Езбозлуев, жанеевский Сибок Кансауков, с просьбой защитить их от
крымских татар [1, 39].

В Никоновской летописи об этом событии говорилось следующее: «Того же
месяца приехали к государю царю и великому князю черкасские государи
князи Машук-князь да князь Иван Езбозлуков да Танашук-князь бити челом,
чтобы их государь пожаловал, вступился в них, а их с землями взял к себе
в холопи, а от крымского царя оборонил» [11, 3].

Это предложение вызвало живой интерес у российских властей, видевших всю
выгоду совместной борьбы с крымцами, от которых страдали и окраины
русского государства. В 1553 г. черкесские князья в составе войск Ивана
IV ходили в поход на южные окраины России, но, узнав о нашествии крымцев
на «землю Черкасскую», просили царя отпустить их обратно, а перед
отъездом еще раз подтвердили свою готовность верно служить русскому
государю [12, 69]. Как отмечал летописец, «крест государю целовали на
том, что им со всею землею Черкасскою служити государю до своего живота:
куды их государь пошлет на службу, туды им ходити» [11, 3].

За верность своему новому покровителю черкесы заплатили дорогую цену. В
поздравлении польского короля Сигизмунда-Августа крымскому хану
Девлет-Гирею говорилось, что «з великим войском вашим тягнули есте из
замку цесаря турецкого Озова до земли пятигорских черкас на княже
Албуздуя, которий лихий умысл на паньство ваше взял был, змовившися с
княжем великим московским, и вы его землю за то воевали, а с помочью
божею и самого его достали есте, и жону и з детьми, и теперь у везенью
своем маете» [11, 6]. На следующий год крымцы вновь повторили свой поход
на черкесов, сея смерть и разрушения [13, 203].

Для сбора дополнительной информации на Кавказ был отправлен посол Андрей
Щепотьев. Он должен был на месте разобраться в ситуации и при
подтверждении приверженности местных владельцев обещанию стать
подданными русского государя принять их присягу. Возвратившись в августе
1555 г. В Москву, А Щепотьев привез известие о подданстве черкесов «всей
землей» [7, 22]. По мнению Е.Н. Кушевой, речь в данном случае шла о том,
что «в принесении присяги участвовали не только князья и уздени, но и
народ, крестьяне-общинники» [13, 204]. Это позволяет говорить о наличии
предпосылок для складывания долгосрочного стратегического объединения,
отвечавшего задачам превращения Московского царства в ключевую силу для
народов важного приграничного региона.

Вместе с А. Щепотьевым прибыла и представительная делегация, состоящая
из 150 человек во главе с князем Сибоком. Он бил челом великому государю
и предлагал организовать совместный поход против турок. Но Иван IV, не
желая ссориться с могущественной державой, в этой просьбе отказал, хотя
и заявил, что в борьбе с крымскими татарами готов их защищать и
поддерживать [16, 14].

Царь в 1555 г. поспешил уведомить сопредельные государства о своих новых
подданных, для чего отправил в Литву Савлука Турпева. Это
свидетельствует о том немаловажном значении, которое Иван IV придавал
установлению прочных связей с черкесами. Для оказания им реальной
поддержки летом 1555 г. царь послал боярина И. В. Шереметева с войском
против крымских владений, что должно было сорвать татарский поход на
пятигорских черкас [13, 207-208]. В 1556 г. набег крымцев не состоялся
благодаря действиям отряда Дьяка Ржевского [13, 208-209].

В декабре 1556 г. в Москве стало известно об успехах черкесов в борьбе с
крымским ханством. Сообщалось, что «черкасы пятигорские взяли два
города, Темрюк да Томан, а приходил черкасской Таздруй-князь да
Сибок-князь с братьею, которые были у царя и великого князя» [11, 4].

Летом следующего 1557 г. «приехали князи черкаскые служити государю и о
устрое бити челом в прокы собе, Машук-князь Кануков да Себок-князь
Кансауков… И царь и государь их пожаловал и устроил их» [11, 5].

Союз с западными адыгами продлился до 1560 г., когда под воздействием
польской дипломатии и расчета получить большие выгоды от сближения с
Турцией, феодалы Западной Черкесии прервали связи с Россией. Сказалось,
видимо, и сближение Москвы с политическим конкурентом западноадыгских
владельцев – кабардинским старшим князем Темрюком [12, 71, 75-76; 5,
70].

Знаменательным в русско-кабардинских отношениях стал 1557 г., когда в
Москву от его имени приехало посольство, выразившее готовность служить
Ивану Грозному верой и правдой. Очевидно, зная о том, что Темрюк
пользуется несомненным авторитетом среди соплеменников, со стороны
русского правительства к нему был проявлен значительный интерес [1,
35-36]. Принято считать, что в состав посольства Темрюка входили и
представители от гребенского казачества [10, 145].

Вопрос о появлении первых локальных групп казаков на Тереке уже давно
обсуждается в исторической науке. Чаще всего звучат предположения о том,
что казаки приходили на Терек сразу из многих мест, преимущественно с
Дона и Волги. Пути их передвижения были различны, через Маныч и Куму, по
Волге и Каспийскому морю и происходило это примерно в середине XVI
столетия [15]. В настоящее время существует достаточно аргументированная
«новгородская» или средне-севернорусская версия происхождения
этнического ядра гребенских казаков. Новгородские ушкуйники еще в XIV в.
доплывали до Астрахани и почти наверняка знали дорогу на Терек [4].
Они-то и подготовили массовое переселение славянского компонента в
регион [2, 34-39].

На новых местах казаки облюбовали себе территорию на восточных и
северных склонах и подножьях Терского хребта, заселив пространство между
правым берегом Терека и нижней Сунжей [3; 8, 178-227]. Тогда эти земли
назывались Гребнями, а отсюда и возник этноним – гребенские казаки или
гребенцы.

Эти места были выбраны первопоселенцами не случайно. Здесь они легко
могли скрыться в случае угрозы их вольности от любого неприятеля. Климат
позволял заниматься земледелием и скотоводством, в лесах в изобилии
водилась дичь, а реки давали рыбу. Кроме того, Терек обеспечивал
сообщение с Каспийским морем, с Астраханью и Волгой. Через Куму и Маныч
шла проторенная дорога на Дон.

Подмечено, что «информацию о местах первоначального проживания гребенцов
одни исследователи просто сообщали, другие – выбирали что-то одно,
третьи – пытались расширить ареал обитания.

Если суммировать сведения из преданий, то мы получим чрезвычайно большой
регион (предгорные и горные районы нынешних Северной Осетии, Ингушетии,
Чечни, Дагестана). Однако, во второй половине XVI в. (к этому времени
относятся первые упоминания письменных источников о казаках в
Притеречье) эта территория не пустовала, а с той или иной степенью
полноты была заселена горскими народами. С другой стороны известно о
немногочисленности ранних казачьих социоров, которые просто не могли
прочно освоить указанный регион. Но все становится на свои места, если
учесть указания источников о «кочующих» в гребнях казаках. …Он… является
показателем большой мобильности казачьих групп, ориентирующихся в тот
период, согласно преданиям, на присваивающиеся отрасли хозяйства (охоту,
рыболовство). При таком образе жизни казачьи поселения просто не могли
оставить сколько-нибудь заметного «культурного слоя» и призывы
археологически изучать гребенцов, раздававшиеся как в дореволюционной,
так и в советский периоды так и останутся, по-видимому, благими
пожеланиями, тем более что материальная культура горцев и казаков
трудноразличимы» [2, 41-42].

Казаки занимали пустующие земли, а потому повода для конфликтов с
горскими народами у них не было. Более того, борьба с общей внешней
угрозой способствовала объединению усилий казаков с местными народами
для противостояния враждебному окружению. Видится закономерным тот факт,
что казаки также приняли участие в переговорах с московским государем.

В гребенской песне «Не из тучушки ветерочки они дуют» поется о встрече
казаков с Иваном Грозным. Они обращаются к нему с речью и напоминают,
что раньше «царь-надежа» дарил жалованье своим верным слугам. Нынче же
«ничем ты нас, гребенских казаченьков, не пожалуешь», а все достается
только князьям да боярам. После этого царь жалует их рекой Тереком [9,
23].

То, что это событие нашло отражение в самых ранних образцах
терско-гребенского фольклора, наглядно свидетельствует о том, какое
значение придавали казаки самому факту служения русскому государству.
Находясь на неспокойном порубежье, они считали себя защитниками
Отечества, верными слугами государя, и это стало доминирующей основой
казачьего менталитета в ходе его дальнейшего развития.

Литература

1. Бушуев С.К. Из истории русско-кабардинских отношений / С.К. Бушуев. –
Нальчик, 1956.

2. Великая Н.Н. Казаки Восточного Предкавказья в XVIII-XIX вв. / Н.Н.
Великая – Ростов-на-Дону, 2001.

3. Виноградов В.Б. О месте первоначального расселения гребенских казаков
/ В.Б. Виногорадов, Т.С. Магомадова // Советская этнография. – 1973. –
№3.

4. Виноградов В.Б. О ранних этапах формирования терско-гребенского
казачества / В.Б. Виноградов, Е.И. Нарожный // Первая общероссийская
научно-практическая конференция «Казачество как фактор исторического
развития России». – СПб., 1999.

5. Виноградов В.Б. Кабардинцы и вайнахи на берегах Сунжи (черты взаимной
истории XVI – середины XVIII в.) / Под ред. Н.Н. Великой. / В.Б.
Виноградов, С.Д. Шаова (Кайтмесова). – Армавир-Майкоп, 2003.

6. Голованова С.А. Русско-северокавказские связи IX – первой половины
XVI века (историко-археологические исследования по материалам
Центрального Предкавказья.) / С.А. Голованова. Автореф. дис. канд. ист.
наук. – Ростов-на-Дону, 1993.

7. Документальная история образования многонационального государства
Российского. В четырех книгах. Книга первая. Россия и Северный Кавказ в
XVI-XIX веках. / Под ред. Г.Л. Бондаревского, Г.Н. Колбая. – М., 1998.

8. Заседателева Л.Б. Терские казаки / Л.Б. Заседателева. – М., 1974.

9. Исторические песни на Тереке / Подгот. текстов, статья и примеч. Б.Н.
Путилова. – Грозный, 1948. – №1.

10. История Дона и Северного Кавказа с древнейших времен до 1917 года. –
Ростов н/Д, 2001.

11. Кабардино-русские отношения в XVI-XVIII вв. Документы и материалы в
2-х томах. – М., 1957. – T.I.

12. Карданов Ч.Э. У истоков дружбы / Ч.Э. Карданов. – Нальчик, 1982.

13. Кушева Е.П. Народы Северного Кавказа и их связь с Россией (вторая
половина XVI – 30-е годы XVII века) / Е.П. Кушева. – М., 1963.

14. Мамаев Х.М. Освещение русско-северокавказских связей XIII-XV вв. в
отечественной исторической литературе / Х.М. Мамаев, С.А. Голованова //
Вопросы истории исторической науки Северного Кавказа и Дона. Материалы
Всероссийской научной конференции. – Грозный, 1985. – Вып.3.

15. Ржевусский А. Терцы / А. Ржевусский. – Владикавказ, 1883.

16. Смирнов Н.А. Кабардинский вопрос в русско-турецких отношениях
XVI-XVIII вв. / Н.А. Смирнов. – Нальчик, 1948.

17. Тихомиров М.Н. Россия в XVI столетии. – М., 1962.

Гарунова Н.Н

( г. Кизляр).

ОСОБЕННОСТИ ФОРМИРОВАНИЯ ФОЛЬКЛОРА НИЖНЕТЕРСКОГО КАЗАЧЕСТВА В XVIII-XIX
ВВ.

Самобытным, живым памятником истории и культуры Нижнетерского казачества
является народный фольклор, песни, сказания. Наиболее ярко отражается
процесс исторического самосознания роли казачества именно в их песнях.
Любили песню в казачьих станицах. Были хоры мужские и женские, стариков
и молодежи. Песни военно-маршевые, бытовые и промысловые считались
мужскими, песни любовные, шуточные, плясовые – женскими. Ядром терской
исторической песни являлась песня гребенская, оказавшая большое влияние
на поэзию других казачьих групп. На Тереке не только создавались свои
произведения, сюда постоянно попадали песни с Дона, Волги, Урала Новые
песни приносили солдаты, приносили их из России и сами терцы, которым
приходилось бывать в многочисленных походах. В результате на Тереке
сложился богатый и разнообразный репертуар исторической песни,
насчитывающий до 150 сюжетов, что, конечно, не исчерпывает
существовавшего репертуара[1]

Богатейший фольклор у казаков терско-гребенских станиц. В нем отразились
и дела давно минувших лет, преданья старины глубокой, замечательные
былины, которые в XVIII-XIX вв. были распространены среди народных
сказителей, казаков-старообрядцев. И, как отмечают исследователи,
Лермонтов, создавая свою Песню о купце Калашникове, использовал темы и
сюжеты этих былин. Л.Семенов установил, что мотив любви Кирибеевича к
жене Калашникова имеет некоторую аналогию в былине терских казаков о
князе Владимире и Настасье Микулишне, а описание пира сходно с описанием
в былине гребенских казаков о Ставре-Лавре Тимофеевиче (ее записал
М.Карпинский).[2]

Но былины, этот героический эпос, в котором народ представляет и героев
и свою историю как нечто идеальное и недостижимое, как славное прошлое,
– не самый распространенный жанр в творчестве казаков. Ведущую роль
играют исторические и военно-бытовые лирические песни. В рассматриваемый
период эти жанры получают особенное распространение и развитие. В песнях
казаки чаще воспевали не прошлое, а осмысливали живой исторический
процесс, участниками которого они сами и являлись. Казачья песня
XVIII-XIX вв., и в частности казаков Терека, – это не только отражение
народной истории, но и свидетельство развитой самобытной культуры, не
потерявшей значения и популярности вплоть до нашего времени. Песни
казаков с тех времен любимы всеми, даже не смотря на процессы
расказачивания и противоречивого отношению к казачеству в XX в[3]

Если ранние циклы исторических песен – об Иване Грозном и Ермаке
(кстати, Б. Путилов в названном сборнике приводит одну из песен Ермак
зовет казаков в Кизляр – еще одно подтверждение, что Кизлярское
поселение существовало в XVI веке), то более современные к
рассматриваемому периоду – это песни Разинского цикла (из них, к
примеру, известная всем Мне малым мало спалось о тяжелом сне Разина),
песни петровской эпохи (более ни о ком из царей казачество не сложило
столько песен, как о Петре I) и песни, посвященные войнам с турками и
Кавказской войне. Терские песни не романтизируют войны, в них
безыскусственно и правдиво передаются и тяжести, и жестокие потери, и
состояние человека на войне. Это вовсе не Гром победы раздавайся,
веселись, храбрый росс!. Казачья традиция воспевания военных подвигов
более близка стилю и духу Слово о полку Игореве; казачьи песни всегда
задушевны, несут в себе и горечь, и печаль, и острый юмор, и жизненную
силу, внутренний оптимизм. [4]

Кизляр в XVIII – первой половине XIX века – важный культурный и духовный
центр для народов Северо-Восточного Кавказа. Здесь,в едином
экономическом пространстве под мощным воздействием русской культуры в
этнически неоднородной среде Кизляра складывались многообразные формы
сотрудничества и добрососедства, формировались различные самобытные
культуры.

Литература:

1. Гарунова Н.Н.Российские города крепости в контексте политики России
на Северо-Восточном Кавказе. Махачкала, 2007.- С. 189

2.Путилов Б.Н. Исторические песни на Тереке. – Грозный, 1948. С. 3.

3. Русские писатели в нашем крае: сборник статей. – Грозный, 1958. С.
46-47.

4.. См.: Русская песня в Дагестане / Сост., вступ. статья и коммент.
В.С. Кирюхина. – Махачкала, 1975. С. 4.

Селина О.В.

(г. Махачкала)

СВАДЕБНАЯ ОБРЯДНОСТЬ ТЕРСКИХ КАЗАКОВ

Терское казачество – старейшая группа русского населения Дагестана.
Культура этой группы представляет двоякий интерес – как один из
вариантов восточнославянской культуры и как культура одной из этнических
общностей Северного Кавказа. Однако многие компоненты культуры
казачества изучены далеко не достаточно. К ним относится и свадебная
обрядность.

Свадебные обряды терского казачества, состав которого отличался еще в
ранних периодах формирования терцев определенной этнической пестротой,
отразили эту пестроту и многовековые наслоения. Даже в разных районах
Терека заметны значительные отличия как в отдельных деталях, так и в
составе и порядке свадебного цикла. Так, много общего свадебная
обрядность терских казаков имела с великорусской и украинской свадебной
обрядностью, но в тоже время выделялась своими своеобразными чертами,
развивавшимися и под влиянием специфических условий жизни казачества и
местного кавказского населения. Видимо, у первых поселенцев-гребенцов на
Тереке свадебные обряды отличались определенной простотой. Акт
заключения брака, как и у донских казаков, состоял в объявлении на кругу
о желании стать мужем и желанной в знак защиты и покровительства казак
прикрывал женщину полом своего кафтана [2; 145].

Выбор невесты… Женились терские казаки с 17-19 лет. Такая ранняя
женитьба казаков объяснялась стремлением их семей как можно скорее
приобрести даровых работниц, особенно если невеста была на 5-10 лет
старше жениха.

О качествах невесты судили, по ее родителям Важно, чтобы она была из
порядочной, хозяйственной семьи и приучена к рачительному ведению
хозяйства. Прежде выбором невесты полностью занимались родители жениха,
но с середины XIX в. главная роль все более и более отводится самому
жениху. Парни сами присматривали себе невест, встречаясь с девушками в
хороводах, состоящих из 10 – 12 девушек, живущих поблизости – на одной
улице или конце станицы. Устраивали хороводы, как правило, по
воскресеньям и другим праздничным дням [1;94-98].

Свадьбы у терских казаков как у земледельческих народов, устраивали по
большей части осенью и зимой. Эти времена года были особенно традиционны
для свадеб у земледельцев, согласованными с сельскохозяйственным
календарем, удобны и по чисто экономическим причинам: после напряженных
сельскохозяйственных работ и уборки урожая в семьях были и средства и
досуг, чтобы справить свадьбу.

Сватовство. Свадьбе предшествовала длительная и сложная процедура
сватовства. Обыкновенно в сваты (старосты, ходаты) приглашали кого-либо
из наиболее уважаемых и почтенных родственников или родственниц. В свахи
не брали только женщину у которой не было детей, так как существовало
поверие что и у молодых тогда тоже не будет детей. Подобные свадебные
правила и традиции относительно «вредоносной силы» бездетной женщины
(особенно) или мужчины хорошо известны у многих кавказских и
среднеазиатских (иранских и тюркских) народов. Сваты, как правило, люди
расторопные, речистые, находчивые, балагуры и весельчаки. Они шли в дом
невесты вечером со специально испеченным но этому случаю пирогом –
хлебиной. Процедура сватовства одинакова во всех терских станицах и
имеет аналогии с восточнославянским обычаем сватовства на Руси, Украине,
Дону, Кубани и др. Порядок сватовства носил чисто обрядовое значение.
Сваты под видом странников или купцов, прослышавших о «товаре», входили
в дом и заводили иносказательную беседу. Разговоры, которые вел сват,
доводы, которыми он старался убедить родителей невесты, зависели, как и
везде, в большой мере от его искусства, находчивости, умения
побалагурить.

Если жених был совсем не по душе хозяевам дома, то они не предлагали
даже сесть, а это уже было знаком отказа. Но если родители невесты и
были рады сватам, то они все равно не давали сразу согласия на брак.
Обычай требует, чтобы сваты приходили 3 раза. Всякий раз их встречали,
сажали за стол, подносили по 3 чарки вина и, ссылаясь на различные
причины, говорили, что пока не могут дать ответа. Когда родители
невесты, наконец, давали согласие на брак, вечером в их доме собирались
родственники. Сваты, получив согласие, шли за женихом, его отцом и
матерью. Те несли с собой «хлеб-соль» (узел закуски и бутылку водки).
Войдя в дом, женихова родня останавливалась у порога, учтиво здоровалась
и кланялась. Мать вводила в комнату дочь, а отец невесты спрашивал
сначала парня, потом девушку согласны ли они стать мужем и женой. Этот
традиционный обряд, конечно, не выявлял действительного отношения
молодых к предстоящему союзу, о котором могла быть уже предварительная
договоренность родителей. Невеста скромно отвечала, что из родительской
воли не выйдет; жених, хотя и говорил «да», но за этим «да» мог
скрываться тот же смысл, что и в словах девушки.

Невесту и жениха отводили в другую комнату на первое свидание, па
котором жених дарил невесте сладости. Родители жениха меж тем просили у
хозяев разрешения поставить на стол свою «хлеб-соль». Во всех
Притеречных станицах родне невесты в период сватовства и свадьбы семья
жениха оказывала особый почет и уважение.

Рукобитие. В доме жениха, куда шли на розглядины родители невесты, их
сажали в передний угол, рядом устраивались ближайшие родственники. В это
время хозяева им прислуживали и усердно потчевали. Здесь же совершался
еще один акт обряда – рукобитие: родители брачащихся клали заклад, то
есть договаривались, какую неустойку должна будет заплатить в случае
расстройства свадьбы виновная сторона (от 40 до 200 рублей). Заклад
скреплялся собственно рукобитием: родители жениха и невесты «били по
рукам», то есть клали руки на стол, а сверху клали руки и все
присутствующие.

После рукобития несколько дней гуляют.

Своды. Обряд сводов и пропоек во многом повторяет сватовство. Здесь
присутствуют все родственники жениха и невесты. Значение его – чисто
юридическое, желание коллективного свидетельства, серьезности намерений
двух больших семейных коллективов оформить и доказать свое родство друг
другу.

В дни сводов-пропоек стороны окончательно договаривались об условиях и
дне свадьбы, определяли с мельчайшими подробностями весь ее ход,
церемониал, оговаривали число приглашенных, расходы, подарки, приданое,
ладку, которую делал жених (подвенечное платье и ботинки), то есть
решали экономические вопросы свадьбы. Изменение этих условий после
сводов не допускалось.

В день сводов на невесту надевали косник – повязку на голову из
разноцветных лент; ее невеста носила до самой свадьбы. Своды были, таким
образом, своего рода помолвкой, после которой девушка считалась
невестой.

От рукобития до свадьбы. Как только проходили пропойки, засватанная
девушка официально объявлялась невестой. Теперь у нее часто устраивали
вечерки, куда собирались и парни и девушки. На вечерах девушки,
занимались рукоделием, помогая невесте доделывать приданое к свадьбе. На
подобных вечерках пели разные песни – грустные и веселые, исторические и
лирические.

Период между сводами-пропойками и свадьбой – 4 – 6 недель.

Канун свадьбы. За день до свадьбы в домах молодых пекли из пшеничной
муки вытушкы (калачи), каравай, лежень и шиши (маленькие круглые
хлебцы); разливали вино, затыкая бутылки колосьями пшеницы, ржи, ячменя,
овса, проса (чтобы нечистая сила не забралась) и перевязывали их
розовыми лентами.

Все эти приготовления назывались «липыть шишки». Собственно шишек пекли
очень много, так как их подносили каждому, кого приглашали на свадьбу, и
во время одаривания молодых, и в знак благодарности за подарки. Особое
значение имело изготовление свадебного каравая. Для этого в доме невесты
собирались замужние женщины; старались позвать таких, у которых была
дружная хорошая семья и работящий муж. Женщины работали и пели
каравайные песни.

Каравай богато украшали шишками из теста (наподобие еловых и сосновых
шишек), птичками-жаворонками, солнцем, месяцем; на нем ставили
гильце-вильце (ветку дерева или пучок травы, перевязанные красной
лентой).

Удачный и красивый каравай предвещал хорошую жизнь молодым. Он считался
символом счастья и плодородия в новой семье. Готовый каравай ставили в
красный угол, откуда подруги невесты накануне венчания торжественно
переносили его в дом жениха.

Девичник. В канун свадьбы у молодых устраивались вечеринки. В доме
невесты и в доме жениха собирались подруги, товарищи. Невеста, повязав 2
– 3 подружкам платочками, отправляла их с подарками (кисеты, шитые
бисером, платки, рубашки) для жениха и его родни. Жених угощал девушек
вином, одаривал платочками и посылал невесте свадебный подарок: платье
для венчания, туфли, украшения. Девушки с песнями возвращались назад.
Жених между тем просил у родителей совета, кого выбрать дружкой, свахой
и прочими свадебными чинами. Дружку назначали из холостых родственников
жениха. Обычно это был веселый, разбитной парень.

Утро в день свадьбы. Рано утром мать будила невесту, а она – своих
подружек. Все вставали, одевались, завтракали, точнее, завтракали
подруги, а невеста их угощала. Если невеста была сиротой, она шла на
кладбище «прощаться» с родителями. На кладбище невеста ложилась на
могилу и долго плакала, прося у родителей-покойников благословения.
После обряда «прощания», или «благословения», все возвращались в
станицу.

Часам к 10 утра от жениха к невесте приходила сваха и вместе с девушками
под их песни начинала «убирать к венцу». У гребенцев и староверов других
станиц невеста надевала алую шелковую, длинную, до самой земли, юбку,
алую рубашку с длинными узкими рукавами, отделанными кружевами, черный
или синий длинный шелковый кафтан с заковрашами (отворотами на рукавах)
и серебряный поясок. Обязательно были серьги (серебряные или золотые),
бусы, мониста, чеченские браслеты. Брови и ресницы «сурьмили», лицо
белили и румянили специально приготовленными косметическими средствами
(казачки были весьма искусны в косметике), волосы подвивали, наводили
локоны. Девушки особым способом крепко-накрепко заплетали невесте косу,
чтобы свахе, которая должна расплетать косу в церкви перед венчанием,
пришлось бы немало повозиться. При этом они пели:

На море утушка там купалась.

На синем серая полоскалась… и т. д.

Невеста разбирала свой косник и давала подружкам по ленте. Когда невеста
была убрана, в соседней комнате расстилали войлок и вводили ее на него
(обычай ставить и поднимать на войлоке широко известен у степных
ираноязычных, тюркских м монгольских народов).

Невеста становилась на войлок и, кланяясь родителям в ноги, просила
благословения сначала у отца, потом у матери. Она причитала:

Ох, да ты родимый, ты мой батюшка,

Не прошу я у вас ни злата, ни серебра.

А прошу я у вас от мира благословения.

Ох, благословите вы меня, родимый батюшка,

До божей церкви пойти.

Ох, до божей церкви пойти.

Злат венец надеть [3; 88].

Родители, держа в руках икону, благословляли невесту.

А в это время в доме жениха шли последние приготовления к поездке за
невестой. Сходились товарищи-бояре: вместе с дружкой и свахой они
составляли свадебный поезд жениха. Жених наряжался в полную парадную
казачью форму: брюки-галифе темно-синие с кантами, легкие сапоги, белая
рубашка с высоким стоячим воротом, парадный бешмет – тоже с высоким
воротом с застежками-крючками до пояса и длинными узкими рукавами. Цвет
канта бешмета, башлыка, верха шапки зависел от того, к какому полку
принадлежал казак: к Кизляро-Гребенскому – красный, к Терскому – синий и
т.д. Поверх бешмета он надевал черную черкеску с газырями, в которые
были вложены пустые гильзы – для украшения. Из рукавов черкески, широких
с отворотами, выглядывали рукава бешмета. Подпоясав ее наборным
кавказским серебряным пояском, жених привешивал посередине на пряжку
(рукояткой вправо) кинжал в ножнах, по правому бедру – наган в кобуре
или просто пустую кобуру. На черкеску с левой стороны прикалывал красный
восковой цветок (костюм жениха, заимствованный у соседних горских
народов Северного Кавказа, был и утвержденной военной формой терских
казаков).

Приезд жениха. Свадебный кортеж сопровождали песнями, стрельбой в
воздух, джигитовкой. Поезд жениха останавливался у ворот дома невесты;
ворота были закрыты и тщательно охранялись родственниками и соседями
невесты. Начиналась веселая перебранка, пока дружка не покупал ворота
(выставлял собравшимся водку). Наконец, поезд жениха въезжал во двор.
Жених с товарищами останавливался перед домом, где, как и во время
девичника, в который уж раз устраивались веселые пляски – лезгинка,
казачок.

Покупка невесты. В дом входили дружка, сваха. Около невесты сидела
подсвашка (одна из родственниц невесты) и это место дружке предстояло
выкупить для жениха. Справа от невесты сидели 2 – 3 мальчика, каждый из
них держал в руках плеть или палку – охранять подступы к невесте. Дружка
и сваха просили у родителей позволения выкупить место около невесты.
Сваха торговалась с подсвашкой и, сговорившись копейках на 10, они
менялись местами.

Когда сговаривались, и дети, получив по серебряной монете, освобождали
место около невесты. Дружка в это время вводил жениха и сажал на место,
освобожденное детьми. Дружка, не теряя времени, обносил присутствующих
вином. Потом родители благословляли детей, все молились, а жених с
невестой, взявшись за концы носового платка, выходили из дома, садились
в тачанку и отправлялись в церковь. С ними ехали сваха (свашка),
подсвашка, дружка, подружки и все остальные.

Священник начинал читать молитву, потом дружкам венцы и они держали их
над головами жениха и невесты. Священник спрашивал у молодых, согласны
ли они вступить в брак (бывали случаи, когда невеста заявляла о своем
несогласии). Молодые 3 раза обменивались кольцами и целовались а потом
священник брал невесту и жениха за руки и обводил их трижды вокруг
аналоя.

Отвоз приданого. Мать и отец невесты оставались дома. Они выдавали
рабочим приданое невесты, все ее вещи, а рабочие торжественно переносили
(в конце XIX в. перевозили) их в дом жениха. Приданое невесты: сундук,
постель, б – 15 подушек, одеяло, тюфяки, а у гребенцов-старожилов еще
обязательно тазик и зеркало (по-видимому, это горское влияние, так как в
русской и малорусской свадьбах ни тазика ни зеркала никогда в свадебной
обрядности не употребляли; на Кавказе у ингушей, чеченцев, осетин,
черкесов в приданое невесты обязательно входили зеркало в оправе, медный
таз, медный кувшин для воды и прочая металлическая утварь) [5; 45].

Приезд от венца и свадьба. Жених с невестой возвращались на той же
тачанке, бричке, фургоне и т.п. Их сопровождали товарищи жениха верхом
на конях и девушки в телегах и тачанках. Парни джигитовали, стреляли в
воздух из ружей, девушки пели песни. Родители жениха встречали
новобрачных, стоя в дверях своего дома и держа высоко над их головами
надрезанный посредине хлеб. Как только жених и невеста переступали порог
дома, родители сообща переламывали хлеб – одна половина оставалась в
руках матери, другая – в руках отца. Родственники еще во дворе усыпали
новобрачных хмелем, мелкими деньгами, конфетами. А мать с отцом после
преломления хлеба благословляли жениха и невесту, вели их и сажали в
передний угол, подавали легкую «закуску и чай – жених и невеста с утра
ничего не ели!» Всем гостям мать невесты повязывала на руку платки, а
дружку и сваху крест-накрест через плечо перепоясывала рушниками. На
столе без конца меняли закуски. Г. Малявкин писал: «Хотя… мало ели, но
перемены были постоянные; таков обычай, иначе, если перемены не будет,
то плохая слава может распространиться относительно хозяев. Главное
угощение: куры, утки, поросята, мясо; из хлебного – «лепешки», которые
также постоянно переменялись, а гости большей частью только вскрывали их
и смотрели начинку, которая в каждой перемене бывает иная.

В конце XIX – начале XX в. у терских казаков существовал в общем-то
единый тип свадебной обрядности с характерными общеславянскими чертами.
Оттенки, различия в порядке свадебного цикла по отдельным станицам,
колебавшиеся в пределах увеличения – уменьшения великорусских и
малорусских черт, были следствием неодинакового численного соотношения
двух этнических компонентов (украинского и русского), составивших
терское казачество [4;35-156].

Литература

1. Ризаханова М.Ш. Дагестанские русские XIX нач. ХХ в. Махачкала, 2001.

2. Заседателева Л.Б. Терские казаки (середина XVI – нач. ХХ в.).
Историко-этнографические очерки. Изд. Моск.универс. М., 1974.

3. См. Русские: Семейный и общественный быт. М., Наука, 1989.

4. Культура и быт народов Северного Кавказа. М., 1968.

5. Терещенко А. Быт русского народа. Свадьба. СПб, 1948. Ч. 2.

Атаева Л.Н.

(г.Махачкала)

ПЕСЕННАЯ ТРАДИЦИЯ ТЕРСКИХ КАЗАКОВ В ДАГЕСТАНЕ

В Дагестане в силу многих объективных причин сложилась неоднородная
многослойная фольклорная культура, которая представляет собой «мозайку»
локальных традиций. Среди них, наиболее крупные и яркие фольклорные
традиции, которые определяют лицо регионально–народной русской культуры
в Дагестане. Это песенный фольклор терских казаков с богатым репертуаром
народной лирики и своеобразной манерой исполнения и песни русского
населения городов и сел Дагестана.

В XVI в. в Дагестане появились первые поселения терских казаков. Терское
казачество, представлено двумя группами: терскими низовыми и гребенскими
казаками, и являет собой сложное социальное и этническое образование, в
формировании которого приняли участие казачьи группы других регионов
(донцы, волжцы), крестьяне из глубинки России, представители различных
кавказских народов и другие [1].

Историческая наука и этнография располагает в настоящее время
материалами необходимыми для рассмотрения комплекса казачьей культуры в
Дагестане. Изучением истории, этнографии и культуры терского казачества
в Дагестане занимались М.Ш.Ризаханова, И.А Суздальцева., Л.Б Гмыря., А.Г
Аскеров., О.С Мутиева., М.-Р.А. Ибрагимов, В.Ф. Алиева, Ф.С. Гребенец.
Что же касается изучения песенного фольклора терских казаков,
исследования и публикации их носили непостоянный характер. Первые записи
песенного фольклора терских казаков были опубликованы в “Сборнике
материалов для описания местностей и племен Кавказа” (СМОМК), выходивших
в Тифлисе. В выпусках 7, 15, 22, 28, 44 (СМОМК) опубликованы былины,
исторические и лирические песни, записанные М.Н.Карпинским и
Ф.С.Панкратовым. В 1895г. вышел труд Ф.С.Панкратова “Гребенцы в песнях”.
Исследованием исторической песни занимался Б.Н.Путилов, который в
1945-47 гг. организовал экспедицию по Тереку. Результатом экспедиции
стали сборники “Песни гребенских казаков”(1946) и “Исторические песни на
Тереке”(1948). Исследованием казачьего фольклора занимались
Ю.Г.Агаджанов, Л.С.Киреева, В.Г.Чеботарева, статьи которых публиковались
в “Ученых записках Грозненского пединститута”. В 1974 г. вышла книга
Ю.Г.Агаджанова “Песни Терека”. С 60-х годов русским и казачьим
фольклором в Дагестане и на Тереке занимался В.С.Кирюхин. Его издания
“Русская песня в Дагестане”(1975), “Современные русские частушки
Северного Кавказа”(2007) содержат тексты казачьих песен любовной,
семейно-бытовой, военно-бытовой, шуточной, плясовой тематики и тексты
частушек терской традиции.

Самый обширный раздел песенного репертуара терских казаков составляет
традиционная песенная лирика, которая включает произведения различные по
содержанию и бытовому назначению. В сборнике В.С.Кирюхина «Русская песня
в Дагестане» опубликовано 349 текстов песен, которые были записаны от
потомственных казаков в селах и хуторах Кизлярского и Тарумовского
районов Дагестана: Александрия, Александро-Невская, Бирюзак,
Калиновская, Кохановский, Некрасовка, Новогладковка, Новокахановский,
Новый Бирюзак, Старый Терек, Чаканый и другие [2;249]. Опубликованный
материал отражает песенную традицию конца XIX – середины ХХв.

Специфический образ жизни терских казаков, связанный с военной службой
ощутимо повлиял на их музыкально-поэтическое искусство. Песенный
фольклор терского казачества был насыщен картинами освоения
Северо–Восточного Кавказа и отражает историю защиты южных рубежей
России. Многие песни, строевые, маршевые, воинские составляли наиболее
стабильную часть традиционного репертуара не одного поколения, были
выучены от дедов и отцов и бережно сохранялись. Мужская традиция
исполнения протяжных песен была связана с охраной поселений и защитных
линий, а также с многолетней службой, которую вынуждены были нести
мужчины данного сословия. Военные походы, привалы обычно сопровождались
пением. Благодаря стабильному составу казачьих войск, складывалась
благоприятная среда для формирования устойчивого фольклорного репертуара
терских казаков.

Казаки – это, прежде всего русские, которым дорога родная земля. Ради
победы над врагом они не жалели своей жизни, мужественно переносили все
тяготы войн. В тревожные для России дни казаки служили верой и правдой,
оберегая страну от иноземных врагов. Их песни были полны оптимизма,
воспевая силу русского человека, его веру в победу над врагом:

Из – под горки все туман, все туман,

Из тумана серый конь, серый конь,

На коне-то командир наш боевой, боевой.

Он скомандовал: «Казаки, все за мной, все за мной!»

Ведет сотню казаков за собой, за собой:

«За мной, братцы, не робей, не робей,

Опрокинем всех врагов поскорей, поскорей!»[3; 94].

Сама служба в песнях изображается с большой реалистичностью. Военные
тяготы казака– один из главных мотивов песен. Встречаются песни,
повествующие о “веселой службе” казака с некоторой иронией. Особая тема
военных песен – печальные думы казаков, заброшенных на “чужу-дальню
сторонушку”, о гибели на чужбине,о доме, о родной стороне:

Сторона ты моя, вот моя сторонушка,

Сторона моя чужая, все чужая.

Я не сам-то зашел на тебя, сторонушка,

Не сам я зашел, заехал.

Занесла-то меня, раздоброго молодца,

Занесла меня неволя, все неволя… [3; 92]

Особо эмоциональны и очень популярны у терских казаков песни «Как гулял
да казак», «Под ракитою зеленой», «Проводы», «Ночи темные, тучи
грозные», «Когда мы были на войне», «Казачки вы казачки».

Несмотря на специфичность традиционного казачьего песенного репертуара,
который характеризуется военной тематикой, немалое место в нем занимают
и лирические протяжные песни, являющиеся неотъемлемой частью
музыкально-поэтической культуры казачьих сел, особенно те, в которых
пелось о разлуке с любимым человеком. Такие песни занимают большое место
в лирической поэзии казаков. Эта особенность объяснима тем, что
продолжительная военная служба отрывала казаков от гражданской жизни, от
родных мест и близких им людей. Все это не могло не отразиться на
репертуаре лирических песен. Названия каждой лирической песни ярко
характеризует ее содержание: «Хуторские казаки», « Молодая казачка»,
«Когда мы были на войне», «За Терском огонь горит», «Ехали солдаты со
службы домой», «По бережку крутому» и другие. Лирическая песня выразила
бесконечный в своей самоуглубленности и торжествующей красоте мир
чувствований человека. Она показала устойчивость духовных ценностей,
выработанных народом [4; 10].

В песне казаки находили наиболее полное и точное поэтическое выражение
своих чувств и переживаний, душевных эмоций, радостей, горестей,
которыми живет человек. Песня эмоционально и поэтически обогащает взгляд
казака на жизнь, облекает в слова и мелодию мысли и переживания, которые
казак выразить иногда не в состоянии. В песне закрепился определенный
жизненный опыт казачества, народная мудрость, в которой мы находим
выражение народных идеалов, а терские казаки, основав свои поселения на
Тереке, развивали свои песенные традиции и создавали на местах поселения
свой богатый репертуар.

Наиболее обширна и популярна группа плясовых, шуточных и игровых песен
терских казаков, составляющая яркий жанрово-стилистический пласт
бытового фольклора терских казаков. Многие игровые песни в селах было
принято петь в пору зимних святок, на вечеринках в период между
Рождеством и Крещением. Шуточные и плясовые песни казаков состоят
преимущественно из песен, в которых чаще всего поется об удалом добром
молодце. Эти песенные жанры насыщены социальными мотивами, в них много
неподдельного юмора и сатиры, острых замечаний: «Как заставил меня муж»,
« Мой муж рыболов, он поехал на речку», «Офицерик, офицерик» и др.
Исполнительская манера певческой традиции в речитативном характере
произнесения зачинов, использовании твердости звуков, придает особую
лихость исполнения. Песни, исполняемые женщинами, основная тема которых
неудачная любовь, разлука, измена милого, популярны и по сей день:
«Обломилась доска», «Туман, туман», «Комарики», «Молодая казачка».

В 2008 году Государственный Терский ансамбль казачьей песни записал у
ансамбля «Рыбачки» в с.Коктюбей, тексты свадебных песен в исполнении
песельниц, известных не только в Дагестане, но и в России:
Н.З.Редькиной, М.В.Редькиной, М.А.Сячиной, А.А.Рокко, В.Е. Коваленко.
Песни исполненные участницами ансамбля «Рыбачки» из с.Коктюбей: «Наша
млада», «Не вставала я рано зарей», «Ой раненько во дворе», «Спасибо
хозяину», «Здравствуй хозяин», «Молодка» и другие активно бытуют в
песенном репертуаре и в настоящее время, что еще раз подтверждает мнение
о сохранности песен.

Необрядовые лирические песни составляют основной слой песенного
репертуара людей преимущественно старшего и среднего возрастов, прочно
усвоивших их в своей молодости. Сохранность этих песен объясняется тем,
что многие из них соответствуют переживаниям исполнителей, многие тексты
исполняются без изменений, а некоторые переосмыслены и звучат по новому.

Самые распространенные среди них – песни о любви, которые проникнуты
чувством тоски по милому, разлуки, свидания или измены: «За рекой за
Тереком», «Судьба», «Комарики».

Наряду с историей заселения края, на судьбу фольклора в новых условиях
существенное влияние оказывает этническая принадлежность переселенцев.
Как считает Н.А. Криничная «осознание значимости своей традиции в
иноязычном окружении, признак живучести данной этнической группы, и чем
больше опасность нивелировки, исчезновения этнокультурной традиции, тем
заметнее тенденция, связанная с ее сохранением» [5; 33].

Частушки занимают заметное место в культурной жизни сел, являясь
неотъемлемой частью быта русского населения Дагестана и терского
казачества. Тема любви в частушках наиболее разработанная, любовные
отношения молодых людей, всевозможные «сюжеты» этих отношений (встречи,
гуляния, размолвки, разлуки), разнообразные оттенки чувств и настроений,
связанные с этой темой, получили в частушках разностороннее выражение.

Частушка связана с современностью и создается, исполняется на
современные темы и события. В настоящее время частушка бытует и
развивается, обогащаясь новыми темами. В сборнике В.С.Кирюхина
“Современные русские частушки Северного Кавказа”(2007) представлены
тексты терской, кубанской и ставропольской традиций импровизационного
содержания. Среди них, тексты обусловленные велением времени о
предпринимателях, артистах, героях сериалов, депутатах, которые
пользуются особой популярностью:

Раньше милого ругали:

Спекулянт, да спекулянт,

А теперь зауважали;

Он теперя коммерсант [6; 101].

Наиболее известными исполнительницами русских частушек в Дагестане
являются Редькина Татьяна Георгиевна (1946 г.р. с.Тарумовка) и Бычкова
Галина Алексеевна (1956 г.р. г.Кизляр). В их репертуаре большое
количество любовных, шуточных, плясовых частушек и частушек на
современные темы.

Государственный Терский ансамбль казачьей песни (г.Кизляр, руководитель
С.С.Черевкова) сохраняет быт и культуру казачества Терского края.

Руководством ансамбля проводятся этнографические изыскания в
Нижне-терском регионе, в местах исторического проживания русских. Песни,
найденные в казачьих станицах, входят в репертуар коллектива. Выезжая и
встречаясь с фольклорными коллективами, ансамбль стремится перенять все
самое интересное, что может понравиться слушателю.

Выступлениям казачьего ансамбля присущи оптимизм, искренность, выражение
грусти и в то же время юмор, острота, энергия и жизнелюбие – все это
есть в характере терских казаков.

Восстанавливаются произведения из старого репертуара казачьего хора:
старинные бытовые, обрядовые постановки, строевые песни и причитания.
При подборе репертуара большое внимание уделяется терским народным
казачьим песням и песням местных авторов и композиторов казачьей
тематики. В репертуаре Терского ансамбля более сорока произведений. Ко
многим разработаны хореографические и театрализованные постановки:
«Сватовство», «Терская свадьба».

Коллектив ансамбля ежегодно принимает участие в республиканских
мероприятиях и праздниках.

Творчество казачьего коллектива отмечено многочисленными наградами и
поощрениями, среди которых почетные грамоты атамана Терского казачьего
войска В. Бондаренко за участие в возрождении и государственном
становлении казачества, а также 10-летия Кизлярского особого округа ТКВ;
диплом за участие в шестом Республиканском фестивале «Салют Победа» в
мае 2003 года от Министерства культуры РД. Дипломом лауреата
историко-этнографического фестиваля казачьей песни «Сполох-2003» в г.
Москве был награжден художественный руководитель Государственного
ансамбля Н. Квитко, атаманская грамота вручена директору ансамбля С.С.
Черевковой. За участие в этом фестивале коллектив получил четыре
награды, в том числе икону Андрея Первозванного.

За участие в гала-концерте «Дагестан – наш общий дом» республиканского
фестиваля народного творчества в честь 60-летия Победы ансамбль
награжден дипломом Министерства культуры РД и Республиканского Дома
народного творчества (2005 год). На республиканском празднике
национальной песни «Наследие» коллектив получил диплом (2005 год), за
участие в конкурсе экспозиций, посвященных «Истории развития Терского
казачества на Кизлярщине», проводимого в честь 271-й годовщины города
Кизляра, ансамбль получил диплом МО «Городской округ Кизляр» В.С.
Паламарчука (2006 год). Участие в республиканском празднике
«Дагестанская масленица» пополнило копилку наград ансамбля дипломом
Правительственной комиссии РД по проблемам русскоязычного населения,
Министерства культуры Дагестана и Республиканского Дома народного
творчества, а за участие в фестивале народной песни «Родной земли
многоголосье», посвященной 271-й годовщине со дня основания Кизляра,
награжден дипломом главы МО «Городской округ Кизляр» В.С. Паламарчука.

Таким образом, к моменту миграции в Дагестан, терское казачество владело
довольно значительным и своеобразным фольклорным богатством, которое
можно рассматривать как источник, в котором нашли свое отражение, как
конкретные исторические факты, так и семейные коллизии. Однако
кавказские природные условия, а также повсеместное проживание в
окружении коренного населения наложили отпечаток на песенную культуру
терского казачества. Кроме того, русские переселенцы и терское
казачество контактировало с другими этносами переселенных из различных
регионов Европейской части России, что привело к трансформации песенной
традиции русских и терских казаков в Дагестане. Несмотря на сложную
обстановку в регионе, быстро меняющиеся процессы экономического,
политического и технического развития общества, в Дагестане продолжает
бытовать традиционный фольклор русского населения и терского казачества,
не утратив значения в социально-бытовом контексте и по-прежнему
включаясь в различные звенья жизнедеятельности.

Литература

1. Аскеров А.Г. Социально–экономическое развитие Нижнетерского
казачества во второй половине XIX –начале XX века. – Кизляр, 2009. – 167
с.

2. Кирюхин В.С. Русская песня в Дагестане.– Махачкала, 1975.– 220 с.

3. Агаджанов Ю.Г. Песни Терека.–Грозный, 1974.– С.94 .

4. Русская народная поэзия. Лирическая поэзия: Сб./ Сост., подгот.
текста, коммент. А.Горелова. – Л. 1984. – 584 с.

5. Криничная Н.А. О взаимодействии этнокультурных традиций: к методике
полевых и теоретических исследований // Сохранение и возрождение
фольклорных традиций: Сб.тр. Вып.6: Русский фольклор в инокультурном
окружении.– М., 1995.– С.33.

6. Кирюхин В.С. Современные русские частушки Северного Кавказа.–
Саратов, 2007.– 220 с.

Емельянов О.Б. (г. Георгиевск)

КАЗАЧЬИ ПЕСНИ КАК ОТРАЖЕНИЕ ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ НА ТЕРСКОМ
ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ В ПЕРИОД “КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ”

В 2007 г. в Екатеринбурге увидела свет замечательная работа «Терек
вспышный. Песни гребенских казаков». Составитель кандидат филологических
наук Е.М.Белецкая и художник С.В.Наймушина подготовили к печати подборку
собранных в течение двадцати лет казачьих песен с яркими иллюстрациями к
ним еще к 1991 г. На момент составления сборника Е.М.Белецкая являлась
доцентом Чечено-Ингушского государственного университета имени
Л.Н.Толстого, а С.В.Наймушкина – студенткой-дипломницей ленинградского
института имени И.Е.Репина.

Вступительную статью написал доктор филологических наук, ныне покойный
Б.Н.Путилов, который еще в 40-х годах одним из первых обратился к
изучению казачьей тематики на Северном Кавказе (См.: Песни гребенских. –
Грозный, 1946 и др.). Академик Д.С.Лихачев дал положительный отзыв, в
котором подчеркивалось, что «…сборник песен гребенских казаков
представляет собой подборку подлинных фольклорных текстов. Все они
привлечены из живой исполнительской среды, собраны и записаны в ряде
экспедиций» (с. 4).

Местные власти, «как ни странно» оказывали помощь, в Госкомиздате
нашлась даже мелованная бумага и книга должна была выйти «в Ленинграде,
в самой лучшей типографии». Однако жизнь распорядилась иначе. В
предисловии к екатеринбургскому изданию член Союза художников России
Светлана Васильевна Наймушина отмечает: «Кто бы мог подумать, что 1991
год, год в котором было запланировано издание нашей книги, перевернет
всё. Все мы теперь живем в совсем другой стране, не поменяв гражданства.
Ну, а во что превратился мой родной город Грозный, я думаю писать
излишне. От казачьих станиц, в которые мы ездили “за песнями”, остались
теперь только русские названия. Потомки гребенских казаков превратились
в беженцев. Эта война помогла выбить то последнее, что сопротивлялось
более четырехсот лет и выстояло, что не удалось истребить ни революцией,
ни расказачиванием» (с. 7).

Книга состоит из трех частей, первая из которых озаглавлена – “Былинные,
исторические, военно-бытовые песни” (с. 30-111). Вслед за песней,
посвященной Илье Муромцу, встречаем следующие строки: «Престарелая
старушка / Пашню пахивала; / Она пашенку пахала, / Пшёнку сеяла». И
здесь же в поле встретила двух «премогучих сильных богатырей», которые
поведали ей о смерти сына на Шалинской поляне (с. 33-34). В данном
случае со всей очевидностью, в первую очередь мы видим, как порубежное
казачество ассоциирует себя с былинными древними героями, стоявшими на
защите русских земель, но уже с переложением на местные кавказские
условия первой половины XIX в., происходившие в предгорных районах
Чечни.

В кровопролитных столкновениях казачьи сотни несли невосполнимые потери.
О напряженности боевых действий красноречиво свидетельствует тот факт,
что за короткое время погибли четыре командира левобережных казачьих
подразделений. Первым в 1832 г., во время сражения под Гудермесом, был
застрелен командир гребенцов полковник Волженский. В память о нем
народная молва сложила песню «Пыль клубится по дороге» [См.: 1], еще
совсем недавно звучавшую в левобережных станицах Терека. В 1839 г. при
штурме укрепленного каменного замка Ахульго в Дагестане смертельное
ранение получил командир Моздокского полка майор Власов, о котором также
сложили поминальную песню, впервые опубликованную в “Терских ведомостях”
еще в 1868 г. [2]. В этом же году, 14 августа [3], в перестрелке погиб
командир Кизлярского полка и в память о нем терский остров получил
название “Ульяновский” [4]. В январе 1842 г. во время отражения
очередной массированной вылазки горцев на Терское левобережье,
смертельное ранение получил командир Гребенского полка подполковник
Л.А.Венеровский [5].

В 50-е годы позапрошлого столетия военные действия в Восточном
Предкавказье достигли своего апогея. В непрекращающихся боях с
северокавказскими горцами сложили головы и многие генералы российской
армии [6]. В песенной народной памяти сохранились уважительные
воспоминания о командире сунженских казаков Н.П.Слепцове (с. 64-68). Не
забыли гребенцы и Наказного атамана Кавказского Линейного казачьего
войска Ф.А.Ккруковского, погибшего в предгорьях Чечни летом 1852 г.
[6,с. 62-64].

Вторая часть озаглавлена “Песни колыбельные, календарные, лирические,
баллады” (с. 112-175), которые сопровождали станичников от рождения до
смерти. Из этого ряда наиболее известна колыбельная песня, подслушанная
М.Ю.Лермонтовым в станице Червлённой в 1837 г. и записанная им на клочке
бумаги. Она в различных вариантах до сих пор звучит в казачьих семьях.
Переработав на поэтический слог слова, поразившие его, Михаил Юрьевич
сумел сохранить и донести до нас весь глубокий смысл, заложенный в
повседневной жизни левобережного казачества в условиях многолетнего
военного противостояния с соседними враждебными народами.

Профессор Н.Н.Великая в одной из своих монографий, исследуя процессы
социализации у казаков Восточного Предкавказья, подробно рассмотрела
“Казачью колыбельную песню”. В первую очередь было обращено внимание на
воспитание с юных лет мужчины-воина, “который может отличиться,
завоевать почет и уважение своими делами на поле брани. Идеал
женщины-казачки – мать, верная жена-труженица, которая ждет домой мужа и
сына» [7].

Третья часть озаглавлена “Песни свадебные, скоморошины, частушки” (с.
176-256), которые никогда не звучали вместе, а отличались не только по
тематике, но и различались по порядку исполнения, даже в соседних
казачьих общинах. В этих песнях главным образом представлены основные
праздничные мероприятия, часто сохраняющие общеславянские корни. В
редкие минуты затишья, но под охраной кордонных казаков на заставах и в
пикетах на Тереке, станичники веселились, стараясь хотя бы немного
забыть о трудностях повседневной жизни на передовой черте с горскими
народами Кавказа.

Таким образом, рассмотрев совсем небольшое количество известных песен
гребенских казаков, можно заключить, что героико-историческая тема
присутствует в них. Причем, старинные варианты переработаны и приурочены
к более поздним событиям, участниками которых становились жители
гребенских станиц. Отражены в них и наиболее значимые события,
происходившие на полях сражений в XIX в., главным образом, связанные с
гибелью казачьих вождей. В целом же, несмотря на специфику жизни
порубежного казачества, и особого военизированного населения Северного
Кавказа, “военная” тематика ни коем образом не доминирует над
повседневными бытовыми песнями, предназначенными для всевозможных сторон
человеческой жизни.

Примечания

1. Белецкая Е.М. Казачество в народном творчестве и в русской литературе
XIX в. – Тверь, 2004. – С.66, 207.

2. Там же, с. 208.

3. Центральный государственный архив республики Северная Осетия-Алания
(ЦГА РСО-А). Ф.3. Оп.1. Д.402. Л.22.

4. Бутова Е. Станица Бороздинская, Терской области, Кизлярского округа
// Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып.7. –
Тифлис, 1889. – С.4.

5. Ктиторов С.Н. «Известный на Кавказе по отличной храбрости…» (штрихи
биографии Льва Антоновича Венеровского) // Из истории и культуры
линейного казачества Северного Кавказа. Материалы четвертой
международной Кубанско-Терской научно-просветительской конференции. –
Краснодар – Армавир, 2002. – С.67.

6. Белецкая Е.М. Указ. соч. с. 207-208.

7. Великая Н.Н. Казаки Восточного Предкавказья в XVIII-XIX вв. –
Ростов-на-Дону, 2001. – С.195-196.

Сефербеков Р.И.

(г. Махачкала)

ОБ ОДНОМ МИФОЛОГИЧЕСКОМ ПЕРСОНАЖЕ ТЕРСКИХ КАЗАКОВ

Заметное место в духовной культуре терских казаков занимали их
традиционные религиозные верования. Будучи составной частью
великорусского народа, в мифологии терских казаков сохранились
представления о домовых, леших, водяных, русалках, ведьмах и т.п. [1]
Проживая с давних времен на Северном Кавказе, терские казаки испытали
определенное влияние мифологии местных народов. Наиболее наглядно это
можно проиллюстрировать на примере мифологического персонажа Лобаста.
Первое упоминание о нем встречается в сообщении Т. Рогожина. В
соответствии с его описанием, «это нагая женщина, большого роста, весьма
полная и обрюзгшая до безобразия и отвращения, с громадными,
приблизительно в аршин, отвислыми грудями, закинутыми иногда чрез плечи
на спину, и с косами, достигающими до земли; в общем, наружный вид ее
крайне и невыносимо безобразный, отталкивающий и наводящий страх. Она
живет в больших болотах, озерах и омутах. Своим видом она наводит страх
на людей, и, кроме того, часто захватывает людей, проходящих мимо ее
жилища, затаскивает в болото и щекочет сосками своих грудей, щекочет
иногда до смерти» [2].

Анализируя данное описание, следует обратить внимание на название,
внешний облик, гендерную принадлежность, локус обитания, функции и
предикаты этого демонологического персонажа. Относительно названия этого
персонажа – Лобаста, не встречающегося в демонологии других русских, то,
на наш взгляд, оно возникло не без влияния Албасты – злого демона,
связанного с водной стихией, у тюркских народов Северного Кавказа. [3]

У кумыков демон Албаслы къатын являлся олицетворением злого, враждебного
человеку начала. По поверьям, это женщина огромного роста, с густыми
распущенными волосами и с большой отвислой грудью. Живет Албаслы къатын
в лесу, в пещере, а по ночам бродит в окрестностях селений и даже
посещает дома жителей. Она очень зла, жестока и душит свои жертвы.[4]
Ногайцы представляли Албаслы в образе женщины с длинными волосами,
обвислыми грудями, которая она, убегая, закидывала за спину. Ступни ног
у нее широкие, повернуты пятками вперед. Ходит вразвалку, обитает
преимущественно в лесу, где ее можно увидеть сидящей под деревом,
расчесывающей серебристого цвета волосы длинными ногтями. Напав на
человека, Албаслы уносит его в лес и умерщвляет щекоткой.[5]

В пользу нашего предположения свидетельствует и внешний облик Лобасты,
который во многом аналогичен тюркскому персонажу и мало соответствует
облику других, связанных с водной стихией мифологических персонажей
русских, например, русалок.[6] «Русалки – бледнолицые, с зелеными
распущенными волосами женщины, живущие в реках и озерах. В русалок, по
народному мнению, обращаются обыкновенно души утопленниц, а также души
детей, умерших некрещеными. Русалки по ночам выходят из рек и
расчесывают свои длинные зеленые волосы, с которых струится вода. Если
встретится с ними человек, то они или топят его, или же защекочивают до
смерти». [7] «По народным представлениям, обычно русалки – похотливые
женщины, которые проводят время чаще всего в любовных играх с юношами и
по отношению к человеку ведут себя враждебно без всякой на то
причины…Русалки живут не там, где умершие предки, не на том свете, а
близ людей, в лесах, в воде и в полях, т.е. очевидно, там, где они
умерли или похоронены и где находятся все другие заложные покойники»
[8]. «Русалки, по поверьям, наносят людям вред: пугают, гоняются, топят,
убивают, замучивают щекоткой, они прельщают мужчин и ненавидят женщин,
портят скотину, воруют детей» [9]. Образ русалки связан как с лесом, так
и с водой.[10] Близки к русалкам в мифологии восточных славян существа
также женского пола – берегини.[11]

Следует указать, что Лобасту и русалок роднят некоторые внешние черты
(длинные волосы), локус обитания и злокозненные по отношению к человеку
действия. Наличие у Лобасты огромных грудей свидетельствует о
первоначально позитивном образе, который, вероятно, восходит к образу
Великой Богини-матери [12] и связан с плодородием, покровительством
женщине, семье и деторождению. Подтверждением нашего тезиса о связи
описываемого персонажа с образом Великой Богини-матери является и мнение
В.М. Котович, которая считала, что «сама иконография образа женщины с
большими грудями – довольно прямолинейно подчеркивает традиционные черты
образа Прародительницы, сложившиеся в самых архаических ее воплощениях в
обликах палеолитических Венер», и что в облике Албасты перед нами
предстает «прошедший долгую эволюцию и значительно трансформированный
образ Великой Матери». [13]

Таким образом, исходя из представленного материала можно сделать вывод,
что мифологический персонаж терских казаков Лобаста испытал определенное
влияние тюркской мифологии, наложившейся на первоначальную
восточнославянскую основу. С течением времени, в связи с переоценкой
роли божеств и перехода некоторых из них в разряд демонов, позитивные
характеристики этого мифологического персонажа приобрели негативный
оттенок.

Мифологические персонажи, аналогичные описываемым, имелись и в фольклоре
народов Западной Европы, у которых водяные духи представлялись в образе
ундины. Выходя из воды, ундины принимали облик прекрасных девушек; сидя
на камнях, они расчесывали свои чудесные волосы и всячески соблазняли
мужчин. Считалось, что ундины – духи молодых женщин, покончивших с собой
из-за несчастной любви.[14]

Литература

1. См.: Ризаханова М.Ш. Дагестанские русские. XIX – начало ХХ в.:
Историко-этнографическое исследование. Махачкала, 2001. С. 159-167.

2. Рогожин Т. Нечто из верований, поверий и обычаев жителей ст.
Червленой Кизлярского отдела Терской области // Сборник материалов для
описания местностей и племен Кавказа. Тифлис, 1893. Вып. 16. С. 63.

3. См.: Басилов В.Н. Албасты // Мифы народов мира: Энциклопедия. В 2-х
т. 2-е изд. / Гл. ред. С.А. Токарев. М.: Российская энциклопедия, 1994.
Т. 1. С. 58.

4. См.: Гаджиева С.Ш. Кумыки: Историко-этнографическое исследование. М.:
Изд-во АН СССР, 1961. С. 325.

5. См.: Керейтов Р.Х. Мифологические персонажи традиционных верований
ногайцев // Советская этнография. 1980. № 2. С. 122.

6. См.: Иванов В.В. Русалки // Мифы народов мира: Энциклопедия. В 2-х т.
2-е изд. / Гл. ред. С.А. Токарев. М.: Российская энциклопедия, 1994. Т.
2. С. 390.

7. Балов А.В. Очерки Пошехонья // Этнографическое обозрение. 1901. № 4.
С. 89.

8. Зеленин Д.К. Восточнославянская этнография / Пер. с нем. К.Д.
Цивиной. М.: Наука, 1991. С. 419.

9. Померанцева Э.В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М.:
Наука, 1975. С. 75.

10. Там же. С. 69.

11. См.: Энциклопедия сверхъестественных существ/Сост. К. Королев. М.:
Локид: Миф, 1997. С. 57.

12. См.: Рабинович Е.Г. Богиня-мать // Мифы народов мира. Т. 1. С.
178-180.

13. Котович В.М. Пантеон атропо- и зооморфных образов в идеологических
представлениях древних земледельцев горного Дагестана. 1977 г. // Рук.
фонд Института ИАЭ ДНЦ РАН. Ф. 3. Оп. 3. Д. 469. Л. 38.

14. Энциклопедия сверхъестественных существ. С. 437.

Цыбульникова А.А.

(г. Армавир)

МОТИВЫ ПЛЕНОПРОДАВСТВА В ЮЖНОРОССИЙСКИХ КАЗАЧЬИХ ПЕСНЯХ

В XVIII – первой половине XIX века пленопродавство играло значимую роль
в жизни Османской империи (в этот период контролирующей частично
Северное Причерноморье), крымских татар, и северокавказских горцев, все
больше включая в сферу своего охвата население южных территорий
Российской империи, особенно жившее по рекам Дон, Терек, Кубань, Лаба и
т.п.

Упрочению работорговли в регионе способствовал тот факт, что после того,
как в 1475 году итальянские колонии на Черном и Азовском морях захватили
турки, Крымское ханство попало в зависимость от Османской империи. С
этого момента главными поставщиками живого товара на Восток стали
крымские татары. Рабов вывозили преимущественно в Османскую Империю и
Египет. Иногда в походах крымских татар за живым товаром участвовали
ногайцы, являвшиеся, как и крымчаки, потомками татаро-монгольской
Золотой Орды. Иногда им удавалось захватывать такое большое количество
рабов (как российского, так и кавказского происхождения), что цена за
пленников становилось просто смехотворной. Так, в 1730-х годах малые
ногаи хвастливо заявляли, что они отдавали пленного за чашку проса [1].

В Турции большим спросом пользовались женщины-рабыни. Большая часть
продававшихся крымчаками невольниц была русского, украинского и горского
происхождения. Таким образом, пленопродавство было традиционной
составляющей южнороссийской повседневности, что отразилось и в песенном
творчестве казачества данного региона. Так, интереснейший сюжет имеет
песня «Как за речкою да за великою». В этой песне очень красочно
показаны варианты судеб россиянок, попавших в рабство к татарам. К
сожалению, трудно сказать крымские или ногайские татары имеются в виду в
данном сюжете.

1. Как за речкою да за великою

Да доставалася да теща вот зятю.

2. Да доставалася да теща вот зятю.

Как повез зять тещу да во глухую степь.

3. Как повез зять тещу да во глухую степь,

Да во глухую степь, да й во темнай лес.

4. Да во глухую степь, да й во темнай лес,

Да й во темнай лес, да к молодой жене.

5. Да й во темнай лес, да к молодой жене.

«Да вот тебе, жена, да полоняночка.

6. Да вот тебе, жена, да полоняночка,

Да полоняночка, да всерусяночка.

7. Да полоняночка, да всерусяночка,

Ты заставь ее да три дела делать.

8. Ты заставь ее да три дела делать,

Первая дела: все ей видеть, стеречь.

9. Первая дела: все ей видеть, стеречь,

А вторая дела: все куделицу прясть.

10. А вторая дела: все куделицу прясть,

А вот третья дела: все калабель качать.

11. А вот третья дела: все калабель качать».

Она глазушками лебедей стерегла.

12. Она глазушками лебедей стерегла,

Белой рученькою йна кудельку пряла.

13. Белою рученькою йна кудельку пряла,

Левой ножанькою калабель качала.

14. Левой ножанькою калабель качала,

йна качала его, приговаривала.

15. Йна качала его, приговаривала:

«Ох ты, баю, баю, да все боярский сын.

16. Ох ты, баю, баю, да все боярский сын,

Ты по батюшке золотатареночек.

17. Ты по батюшке золотатареночек,

А по матушке да всерусеночек.

18. А по матушке да всерусеночек,

А по роду есть ты мне внученочек.

19. А по роду есть ты мне внученочек,

В твоей матушки есть приметушка.

20. В твоей матушки есть приметушка:

Да на белой груди да вот есть родинка.

21. Да на белой груди да вот есть родинка,

А у правой ноги нет .мизинчика.

22. А у правой ноги нет мизинчика».

Да услыхала ее да все служанка.

23. Да услыхала ее да все служанка,

Побежала йна к своей барыне.

24. Побежала йна к своей барыне,

Рассказала ей все, что слышала.

25. Рассказала ей все, что слышала.

Вот стучит-гремит, по сеням бежит.

26. Вот стучит-гремит, по сеням бежит,

Прибежала дочь к своей матери.

27. Прибежала дочь к своей матери,

Упала она в резвые ножаньки.

28. Упала она в резвые ножаньки:

«Бери, мать, ключи, ключи золоты.

29. Бери, мать, ключи, ключи золоты,

Отмыкай жа ты конюшни новы.

30. Отмыкай жа ты конюшни новы,

Бери ты коня самого лучшего.

31. Бери ты коня самого лучшего,

Езжай же ты, мать, на свою родину.

32. Езжай же ты, мать, на свою родину».

«Да не надо и мне твого ничего.

33. Да не надо и мне твого ничего,

Да не расстанусь я, да дите, с тобою» [2].

Интересно, что подобные судьбы были и у многих российских женщин,
попадавших в горский плен – среди северокавказских племен
пленопродавство так же было традиционным явлением. Так, плененные
россиянки в горах действительно могли стать женами свободных горцев [3],
хотя горцы очень редко женились на своих пленницах, чаще хозяева их
выдавали замуж за попавших в неволю казаков или крестьян[4], или за
рабов-мусульман.

Довольно часто «кавказскими пленницами» становились кубанские и терские
казачки, так как большинство казачьих станиц основывалось прямо по
кордонным линиям и их население являлись лакомым объектом для горских
наездников. Попавшие в плен женщины чаще всего возвращались домой
благодаря выкупу либо обмену на горских пленников, но иногда они с
большим риском решались на побег. Эти реалии не могли не отразиться в
казачьих песнях. Так, в конце ХIX века в терской станице Бороздинской
была записана песня о побеге девушки-казачки из горского плена:

Как воздалече, ей, воздалече,

Во чистом-то поле,

Было во синем море, –

Что не белая лебедушка,

Она во пролет летит,

Что не красная-то девушка,

Она из плена бежит;

За ней гонят, за красной девушкой,

За ней в гоне гонят;

Выбегает она, красна девушка,

На быстрый Терек – на крутой берег;

Что кричит-то она громким голосом:

– «Перевозчики мои, перевозчики,

Вы, гребенские казаки,

Перевезите меня, красную девушку,

Перевезите на свою сторонушку [5].

На самом деле побеги действительно были более редкими способами
освобождения из плена, чем выкуп или вымен, так как были связаны с
риском для жизни и здоровья пытающихся сбежать. На беглых пленниц горцы
устраивали настоящую охоту. Например, по адату шапсугов и натухайцев тот
из горцев, кто поймал беглого раба получает от его хозяина плату в
размере одного быка [6]. В таких условиях похищенные россиянки в случае
попытки побега становились объектом ловли не только хозяина, но и всех
желающих получить вознаграждение. Невольниц, уличенных в попытке побега,
жестоко наказывали и помещали в еще более худшие условия. Тем не менее
многие пленницы не оставляли попыток сбежать, если знали, что находятся
недалеко от российской территории. Причем сбежать пытались вместе с
детьми, зная, что рано или поздно их разлучат. В ряде случаев попытки
побегов оказывались удачными [7]. Так, в мае 1820 г. из плена сбежали
две казачки полтавского куреня, одна из них с малолетней дочерью [8].

Особой темой через фольклор проходит турецкий плен, хотя этнографическая
специфика песен такова, что сейчас трудно уже понять идет ли речь о
работорговцах турецкой национальности, или же под этим образом
подразумеваются крымчаки, ногайцы, либо вообще кавказские горцы, которых
часто в обиходе казаки называли «татарами», что вполне могло
трансформироваться в народной памяти в определение «турок». Такова,
например, кубанская казачья песня «Ой, он спал – не спал»:

1. Ой, он спал — не спал

Да й опрокинулся,

А на, третий день,

Ой, у полудня,

2. Ой, устал, взглянул

Да й на ту гору.

Ой, на той горе

Да й огонь горит.

3. Ой, над тим огнем

Да й турок сидит,

Ой, турок сидит

Да й трубку курит.

4. Ой, трубку он куря

Да й раскуривая,

Ой, за поводы

Да й коня он держал.

5. Ой, коник той

Да й вороненький,

Сиделице на нем

Да й ореховое.

6.Ой, на сиделице

Да й девка сидит,

Ой, девка сидит

Да й косу чешет.

7. Ой, косу чешет

Да й гребенкою,

Ой, а сама плачет

Да й горькою слезой.

8. Ой, сама плачет

Да й горькою слезой,

Ой, не вернется

Да й девка домой.

9. Ой, казак турка

Да й кинжалом убил,

Ой, а девчоночку

Да й домой он пустил [9].

Таким образом, в казачьих песнях как в зеркале отразились процессы
крымско-турецкого и северокавказского пленопродавства, в сферу которых
попало в указанный период население Юга России.

Примечания:

1. Сень Д.В. Кубанские земли в XIII – конце XVIII в.: от
монголо-татарского нашествия до присоединения к России //История Кубани
/Под общей редакцией В.В.Касьянова, Н.С.Короткого. – Краснодар, 2004. –
С.81.

2. Римский-Корсаков Н.А. Сто русских народных песен. – СПб., 1877. – №
8,9,10. – С. 17-22. Данная песня входит в репертуар Кубанского казачьего
хора.

3. Подобный случай описывается И.Капаевым в его повести «Хота и Мария».
(Капаев И.С. Хота и Мария. //Уплывающие тени. – Ставрополь, 1999. – С.
69-98.)

4. РГВИА, ф.15264 «Штаб начальника Кубанской Линии», оп.1, д.6, Лл. 1-2.

5. Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа (СМОМПК).
Вып.7. Отдел I. – Тифлис, 1889. – С.97.

6. Люлье Л.Я. Черкессия: историко-этнографические статьи. – Нальчик,
1990. – С.45.

7. ГАКК, ф.252, оп.1, д.2355 «О бежавшей из горского плена казачке
Васюринского куреня»; д.2452 «О водворении на жительство в войско
вышедшей из плена казачки Гусевой с двум детьми»; ГАКК, ф.264, оп.1,
д.13 «Переписка о бежавших из плена от горцев русских людей».

8. Щербина Ф.А. История Кубанского казачьего войска: Репринтное
воспроизведение в 2-х томах. Т.2. – Краснодар, 1992. (Репр. воспр.:
Екатеринодар, 1910-1913.) – С.525.

9. Захарченко В.Г. Народные песни Кубани (из репертуара государственного
кубанского казачьего хора). Вып.1. – Краснодар, 1987. – С. 61.

Скорик А.П. (г. Новочеркасск)

Фольклорные традиции казачества

Юга России в 1930-е гг

В период сплошной коллективизации, когда среди партийно-советского
руководства окрепло убеждение в неизбежности растворения казачьих
сообществ в массе колхозного крестьянства, старинные (во всяком случае,
досоветские) песни донских, кубанских, терских казаков нередко
рассматривались как пережиток прошлого, ненужный и лишний в колхозных
станицах. Источники не позволяют говорить о том, что в данное время
осуществлялись какие-либо последовательные гонения на традиционную
казачью песенную культуру Юга России; скорее, она медленно вытеснялась
советским героико-пафосным и квазинародным репертуаром. Тем не менее,
окончательного исчезновения традиционной казачьей песни (как ее текста,
так и манеры исполнения) ожидать никак не приходилось. Она еще обладала
огромным социокультурным потенциалом, необходимым для казачьего
возрождения, поскольку глубоко укоренилась в самой массе казачества
(ведь, по обоснованному суждению К.Н. Хохульникова, «в дореволюционный
период нигде в России не было столь популярным и распространенным
хоровое пение, как в казачьих краях и казачьих частях»[19;345]). Кстати,
на Дону принято говорить, что песню не поют, а играют. Добавим, что
хоровое пение в казачьих районах и воинских частях до революции являлось
весьма широко распространенным культурным феноменом. Например, есаул
(впоследствии – атаман) Терского казачьего войска М.А. Караулов в своей
работе об истории и устройстве войска, описывая войсковое устройство, в
числе непременных компонентов назвал войсковой музыкантский хор, при
котором состояли музыканты, певчие, капельмейстер и регент [10;288]. Тем
самым, для казаков песня выступала как будоражащая культурная эстафета,
как важнейший индикатор казачьей самоидентификации. Это доказали события
времен кампании «за советское казачество».

По инициативе М.А. Шолохова в Вешенском районе Азово-Черноморского края
уже летом 1935 г. из казаков-колхозников создали районный казачий хор,
члены которого осенью того же года ездили в Москву и дали там на
протяжении месяца более 60 концертов. Донцы выступали даже в
Академическом Большом театре СССР на концерте, посвященном 18-й
годовщине Октябрьской революции, и пели старинные казачьи и русские
песни: «Взвеселитесь, донцы – храбрые казаки», «Пчелочка златая», «Из-за
леса, леса копий и мечей», и др. [7;521-522] После этой поездки хор
продолжил свою творческую деятельность, выступая на различных и
многочисленных мероприятиях районного масштаба. Например, в январе
1936 г. в станице Вешенской состоялась конференция «активных читателей»
«Поднятой целины», куда съехалось 150 человек. На конференции выступил
сам писатель М.А. Шолохов, а перед ее открытием «казачий хор пел свои
песни» [4].

Возникновение казачьего хора в Вешенском районе не стоит считать
явлением уникальным. В ходе кампании «за советское казачество»
фольклорные коллективы казаков сформировались во многих районах
Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краев. Так, в начале 1936 г.
казачий хор в составе 10 человек организовали в Базковском районе
Северо-Донского округа Азово-Черноморского края [2]. В то же время в
селениях Ардон и Архонка Северо-Кавказского края возникли два «больших
казачьих хора». [8] Весной 1936 г. Боковский райком ВКП(б) постановил
создать в районе 22 хора, из них – 16 казачьих [20; ф. 31, оп. 1, д. 7,
л. 69]. В марте 1936 г. северокавказские журналисты утверждали, что в
крае «нет станицы, где сейчас не было хотя бы небольшого хора, где все
колхозники, начиная от пионеров и кончая седобородыми стариками, не
пели, не плясали бы, готовясь к первомайским торжествам. Песня, танец
прочно входят в быт станичников» [14].

Органы власти занялись формированием казачьих ансамблей и более высокого
уровня, – окружных и краевых. 25 февраля 1936 г. при Северо-Донском
окрисполкоме решили организовать окружной казачий хор в составе 60
человек, включая 2-3 плясунов [т.е. танцоров] и 2-х гармонистов.
Окружные руководители предписывали: «состав хора подобрать из казаков
колхозников [–] певцов сложившихся районных хоров, главным образом из
районов Придонья (Вешенский, Базковский, Обливский, В-Донской). При чем,
установить, чтобы участниками хора, по возможности, были представлены
колхозники от казачьих станиц и хуторов других районов округа».
Предполагалось, что «в задачу окружного хора должно войти сбор и
исполнение старых казачьих народных песен, исполнение современных
советских песен, особенно песен о Красной армии, сбор былин и т.д.».
Кроме того, на участников хора возлагалась организация «при колхозах по
месту нахождения кружков певцов самодеятельности учеба молодых
колхозников пению и т.д.» [20; ф. 76, оп. 1, д. 59, л. 75–75об.]. Как
уже отмечалось, в октябре 1936 г., согласно совместному постановлению
бюро Северо-Донского окружкома ВКП(б) и президиума окружного исполкома,
Северо-Донской окружной казачий хор отправился в Москву. К этому моменту
в его составе насчитывалось не 60 человек, а уже 392 участника: 305
хористов, 6[5]3 танцора, 27 гармонистов, 3 бубенщика, 2 тра[е]нзелиста,
2 бунчука[жных]. В организационном плане хор делился на 4 сотни и 16
групп «для лучшего и более четкого управления» [20; ф. 76, оп. 1, д. 62,
л. 42об, 43].

Внесем некоторые пояснения по характеру исполнения. Бубенщики играли на
бубнах, т.е. на ударном одномембранном музыкальном инструменте (в виде
обода с натянутой на него кожей), часто с металлическими тарелочками в
прорезях обечайки (цилиндрического обода). Трензелисты исполняли мелодии
на своеобразном ударном музыкальном инструменте – трензеле,
представляющем собою металлический прут, изогнутый в виде треугольника.
Бунчужные носили бунчук (казачий символ, знак нахождения атамана), т.е.
древко с привязанным к нему белым конским хвостом.

Еще раньше, – в марте того же года, – Азово-Черноморская краевая
филармония «приступила к организации большого объединенного хора донских
и кубанских казаков» из «лучших запевал колхозных станиц»; в хор
планировалось принять свыше 50 человек [5]. В том же месяце
Северо-Кавказский крайком ВКП(б) и крайисполком постановили создать хор
терских казаков во главе с директором зрелищных предприятий Северного
Кавказа Пищиком [17].

После того, как в 1937 г. Дон и Кубань оформились в качестве
самостоятельных административно-территориальных образований (Ростовской
области и Краснодарского края), а Терек вошел в состав
Орджоникидзевского края, казачьи ансамбли продолжали активно выступать.
Так, в декабре 1939 г. на бюро обкома ВКП(б) Ростовской области
рассматривался вопрос «О поездке Ростовского ансамбля песни и пляски
донских казаков в Западную Украину». Обком констатировал, что ансамбль с
успехом выполнил свою культурно-просветительную миссию, дал за месяц (с
20 ноября по 20 декабря) 36 концертов и оказал большую помощь в развитии
красноармейской самодеятельности. Бюро обкома решило: премировать
участников ансамбля (для чего постановило просить Управление по делам
искусств при СНК СССР выделить 30 тыс. рублей), предоставить ансамблю
постоянную сценическую площадку и создать условия для творческой
деятельности, организовать систематическую учебу хора и балета, принять
меры по сбору и использованию в репертуаре казачьего фольклора [20; ф.
9, оп. 1, д. 178, л. 14, 14об].

Репертуар донских, кубанских, терских казачьих фольклорных коллективов
состоял в значительной мере из старинных песен, чей «возраст» измерялся
зачастую многими десятками лет. В частности, Вешенский районный казачий
хор осенью 1935 г. в Москве «играл песни», которые звучали в казачьих
станицах задолго до наступления советской эпохи: «Взвеселитесь, донцы –
храбрые казаки», «Из-за леса, леса копий и мечей», и др.[7;522] Весной
1936 г. Базковский районный казачий хор выступал на Всесоюзном
радиофестивале в г. Ростове-на-Дону с такими песнями, как «Стоял казак
на пикете», «Соловейко», «Рыболов», «Послала меня мать за белою глиной»
[2]. Названия песен и их содержание позволяют отчасти согласиться с Т.С.
Рудиченко, отмечающей, что в XX веке «в донской песенной традиции в
активной форме бытовал преимущественно армейский репертуар рубежа XIX –
начала XX вв., состоящий в основной части из песен литературного
происхождения» [15;129].

В то же время, эпоха «великого перелома» оказала существенное влияние на
казачий фольклор, дополнив его песнями, в которых прославлялись
колхозная система, советское устройство и «любимый вождь товарищ
И.В. Сталин». Такое дополнение можно считать неизбежным, ибо органы
власти сознательно и целенаправленно стремились к осовремениванию
казачьего фольклора, указывая, что «нужно дать молодежи новые песни»
[20; ф. 55, оп. 1, д. 60, л. 10]. Как отмечалось в это время в
региональной южно-российской прессе, «зажиточная, культурная жизнь
порождает множество новых песен. Эти песни говорят о незыблемости
колхозного строя, о дружбе и единстве народов Северного Кавказа, о
готовности его (терского казачества – А.С.) в любую минуту стать грудью
на защиту своей родины» [9]. Первый секретарь Северо-Донского окружкома
ВКП(б), подчеркивая специфику привнесенных в советский период элементов
казачьего фольклора, утверждал в ноябре 1936 г.: «в песнях, в плясках и
музыке казаки и казачки колхозного Дона демонстрируют укрепление своих
колхозов и быстрый подъем своего культурного уровня» [20; ф. 76, оп. 1,
д. 72, л. 54].

В 1936 г. терский казак Белигуров сочинил песню с характерными строками:
«Шагай вперед, казачье племя, // Крепи колхозы! В добрый путь!».[1]
«Любимой казачьей песней»[21] в 1930-х гг., как утверждали советские
журналисты, являлась «Дума о Сталине», в которой идеологически
настойчиво проводилась мысль о неизбежном укреплении колхозной системы и
ее положительном воздействии на жизнь казаков. Начало песни в полной
мере соответствовало ее названию: «Собралися казаченьки // Вешним утром
на заре. // Думу думали большую // На колхозном на дворе. // Если б нам
теперь, ребята, // В гости Сталина позвать, // Что бы Сталину родному //
Все богатства показать» [20; ф. 12, оп. 2, д. 230, л. 23].

Тем самым, в репертуаре казачьих фольклорных коллективов в 1930-х гг.
сочетались (причем, зачастую достаточно органично) как традиционные, так
и советские песни. Например, 8 апреля 1936 г. в Новороссийске состоялся
радиоконцерт хора кубанских казаков станицы Раевской Азово-Черноморского
края. Как отмечалось в газетной публикации, «хор выступил со своим вновь
разученным репертуаром», в который вошли «Песнь о Ворошилове» и
старинные произведения, – «Косари», «Ой на зори жинцы жнуть» и др. [16]
Репертуар Северо-Донского окружного казачьего хора во время его
выступлений в Москве в октябре 1936 г. включал в себя как новые
(«Интернационал», «Песня о тов. Сталине»), так и старые («На заре было,
на зореньке», «Ковыль – травушка», «Орелик», «Веселитесь, храбрые
казаки», «Конница лихая») песни [20; ф. 76, оп. 1, д. 62, л. 42об, 43].

Сочетание в казачьем фольклоре традиционных элементов и советских
новаций хорошо заметно и в собрании старинных и советских песен,
пословиц, поговорок донских казаков, подготовленном в 1938 г. Обществом
изучения Ростовской области при Президиуме облисполкома [20; ф. 12, оп.
2, д. 230, л. 1–26]. Эти материалы, опубликованные в том же году,[18]
свидетельствуют о компоновке с обязательным подчеркиванием «проклятого»
дореволюционного казачьего прошлого и «счастливого» советского
настоящего. Содержание досоветского фольклора отражало исключительно
негативные стороны казачьей жизни (тяготы военной службы, зависимость от
войсковой администрации, и пр.), в то время как советские песни, сказы,
поговорки отличались, по меткому выражению В.С. Сидорова, «оголтелой
советскостью» [12;482], повествуя о великой любви казаков к советской
власти, колхозной системе и «товарищу Сталину».

Надо сказать, что, несмотря на четко выраженную идеологическую,
агитационно-пропагандистскую мотивацию, сам факт собирания досоветского
казачьего фольклора оказал положительное воздействие на устойчивость
песен, сказов, пословиц и поговорок казаков. Думается, в определенной
мере внимание к казачьему фольклору во второй половине 1930-х гг.
способствовало закреплению в народной памяти тех или иных фольклорных
элементов. Так, послевоенная, совершенная в 1945 г., экспедиция в
гребенские казачьи станицы «показала, что казачья песня сохранилась, она
жива. Это не только остатки былевого эпоса, баллад, исторических песен,
но и военно-бытовая лирика, мужская и женская, любовные песни, протяжные
и частые» [3;33].

Специфическим элементом казачьего фольклора 1930-х гг. являлись
частушки. Специфика частушек заключается в том, что по отношению к ним
приходится говорить не о сочетании традиционных элементов и новаций, а о
коллизионности содержания. Частушки живо отражали действительность
колхозной казачьей станицы Юга России, но при этом характер отражения
разнился в зависимости от того, кто являлся автором частушек. Немало
частушек, авторство которых принадлежало либо просоветски настроенным
казакам-активистам, либо же штатным пропагандистам властных структур,
воспевали неопровержимые (скорее, якобы) достоинства колхозной системы:
«Старый месяц на исходе, // Новый нарождается. // Кто работает в
колхозе, // В хлебе не нуждается»; «Богатеем год от года, // Горы хлеба
в закромах. // У колхозных счетоводов // Аж мозоли на руках»;[6] «Зерно
сыпется в чувалы [т.е. большие мешки], // Из чувалов через край. // Ой,
чувалы дюже малы // На колхозный урожай»,[13] и т.д.

Неофициальные же частушки в своей вербальной форме выражения четко
фиксировали гораздо более суровое отношение вполне определенной части
южно-российского казачества к колхозам и советской власти. Особенно
жестко оценивались в этом народном фольклоре события 1932 – 1933 гг. в
пострадавших от голода регионах, как о том свидетельствуют материалы
полевых исследований, опубликованные в солидной монографии В.В.
Кондрашина [11;507-514]. Неофициальные частушки, естественно,
распространялись из уст в уста в казачьих регионах, хотя, конечно же, их
исполняли только в узком домашнем кругу. В частности, на Дону пели: «Как
Ленин умирал, // Сталину наказывал, // Чтобы хлеба не давал, // Сала не
показывал»; «Едет Ленин на телеге, // А телега на боку. // Ты куда,
плешивый, едешь? // Ликвидировать муку». В данном случае казачий
фольклор 1930-х гг. ярко и эмоционально отражал негативные черты
советской действительности, которыми изобиловала эпоха «великого
перелома».

Итак, в отношении культуры казачьих сообществ Юга России третье
десятилетие XX в. отличается некоей двойственностью, обусловленной
колебаниями аграрной политики сталинского режима и особенностями
«колхозного строительства». Степень трансформации казачьей культуры в
1930-х гг. оказалась весьма значительна, но, вместе с тем, целый ряд
традиционных ее элементов большевикам устранить не удалось. Поэтому в
ходе кампании «за советское казачество» возникло своеобразное сочетание
культурных традиций и новаций. Сочетание это, в частности, очень хорошо
заметно в казачьем фольклоре. Фольклор донских, кубанских, терских
казаков, временно позабытый в условиях сплошной коллективизации конца
1920-х – начала 1930-х гг., вновь возвращается в казачью повседневность.
Самодеятельные фольклорные коллективы казаков, возникшие во второй
половине 1930-х гг. во многих районах и станицах Дона, Кубани, Терека с
одобрения (нередко – по инициативе) партийно-советского руководства,
возрождали и пропагандировали старинные и досоветские казачьи песни
(любопытно, что в данном случае ситуация в казачьих районах Советской
России очень походила на культурную жизнь российского зарубежья, в
которой казачьи ансамбли песни и пляски, коллективы казаков-джигитов
играли заметную роль[19;327-390]). Вместе с тем, под влиянием реалий
эпохи «великого перелома», заметную часть казачьего репертуара
составляли идеологически мотивированные песни, прославлявшие советскую
власть, колхозную систему и лично И.В. Сталина. Тем самым, казачий
фольклор, с одной стороны, бережно сохранял старинные песни, сказы,
пословицы и т.д., а с другой, – он нес на себе четкий отпечаток эпохи
«колхозного строительства».

Примечания

1. Андреев С. Из-за Терека буйного // Северо-Кавказский большевик. 1936.
11 декабря.

2. Базковский казачий хор // Молот. 1936. 18 марта.

3. Белецкая Е.М. Фольклор станицы Червленной: память поколений
(1890–1990е гг.) // Из истории и культуры линейного казачества Северного
Кавказа. Материалы Шестой Междунар. Кубанско-Терской конф. / Под ред.
Н.Н. Великой, С.Н. Лукаша. Краснодар – Армавир, 2008. С. 29–35.

4. Вышеград. Выступление М.А. Шолохова на читательской конференции //
Молот. 1936. 10 января.

5. Государственный казачий хор // Молот. 1936. 18 марта.

6. Дон волною серебрится. Частушки, пословицы и поговорки Дона // Сост.
П.И. Ковешников. Ростов н/Д., 1979. 191 с.

7. Ерохин А. Вешенские казаки в Москве // Михаил Шолохов в
воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. В 2-х кн. Кн.
1.

8. Казачьи хоры разучивают песни // Северо-Кавказский большевик. 1936.
28 марта.

9. Капиев Эффенди. Терская казачья песня // Орджоникидзевская правда.
1939. 12 ноября.

10. Караулов М.А. Терское казачество. М., 2007. 320 с.

11. Кондрашин В.В. Голод 1932–1933 годов: трагедия российской деревни.
М., 2008. 519 с.

12. Крестная ноша. Трагедия казачества. Ч. I. Как научить собаку есть
горчицу. 1924–1934 / Сост. В.С. Сидоров. Ростов н/Д.: «Гефест», 1994.
511 с.

13. Мекенские припевки // // Орджоникидзевская правда. 1937. 24 октября.

14. Песни казацкие. Создадим краевой театр народного творчества //
Северо-Кавказский большевик. 1936. 21 марта.

15. Рудиченко Т.С. Донская казачья песня в историческом развитии. Ростов
н/Д., 2004. 512 с.

16. Соколов Ал. Радиоконцерт казачьего хора // Молот. 1936. 10 апреля.

17. Тов. Пищик руководит казачьим хором // Северо-Кавказский большевик.
1936. 30 марта.

18. Фольклор Дона и Кубани. Сб. 1-й. Ростов н/Д., 1938. 168 с.

19. Хохульников К.Н. Казачью славу приумножив!.. (Казачье зарубежье XX
столетия. История. Культурно-историческое, духовное наследие). Ростов
н/Д., 2009. 496 с.

20. Центр документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИ РО).

21. Чекалин Ю. Красное знамя // Орджоникидзевская правда. 1939.
12 октября.

Абдулаева И.А.

(г. Кизляр)

ПЕСНИ ТЕРСКИХ КАЗАКОВ КАК ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК В РАБОТАХ КАВКАЗОВЕДА
С.А. ЧЕКМЕНЕВА

Песни терских казаков опубликованные в дореволюционный период
Д.Борисовым, Ф.Гребенцом, А.Баскаковым и др. (СМОМПК, ЗТОЛКС)
недостаточно востребованы как этнографический источник. А между тем в
них содержится ценный материал о многих сторонах жизни терцев.

Здесь встречаются описания жилища, одежды, конского снаряжения, оружия
(начиная с лука и стрел и заканчивая ружьями и пушками). В песнях нашли
отражение особенности самосознания казаков: отношение к службе, жизни и
смерти, царской власти, родной стороне. Последней противопоставляется
чужбина (“Вырастала деревушка”):

“Что же ты, братец,

Ты не пьешь, не ешь,

Не весел сидишь?

Или тебе, братец мой,

Гульба не мила?

– Все-то мне мило,

Все-то хорошо:

Одна мне не мила

Чужая сторона”.

В песне “Что не белая заря занималася” так сформулирована идея военных
действий:

“Уж вы други мои, вы казаченьки,

Вы на славные мои станичники,

Вы постойте-ка братцы, животом своим

За Царицу ли за Матушку, за Гудовича за князюшку,

За родимую за сторонушку, что за буйные головушки”.

Песни казаков отразили и непростые отношения молодой невестки с
родственниками мужа (свекром, свекровью, деверьями и золовками) (“Ой, на
улице воробышек попрядывает”). Муж изображен единственным защитником
жены:

“А мой миленький дружок-он на лавочке лежит,

Он на лавочке лежит, одну речь говорит:

Ой, и полно вам, собаки, на мою жену рычать,

На мою жену рычать, и крутить, и мутить,

И крутить, и мутить, и наговаривати”.

В песне о Стеньке Разине (“Уж вы горы, мои горы”) запечатлены
представления казаков о магической силе воды:

“Посадили потом Стеньку

Во железную во клетку,

Три дня в городе возили,

Столько ж голодом морили.

Попросил однако-ж Стенька,

Хоть один стакан напиться,

И во клетке окатиться,

Он во клетке окатился

И на воле очутился”.

Перечисленные сюжеты отнюдь не исчерпывают “этнографический потенциал”
песенного казачьего фольклора, который нуждается в специальном изучении.

КАЗАЧЬЯ ПЕСНЯ

Здесь края чужие, лживые,

Смерть за каждым валуном,

Собрались друзья-служивые

Над убитым казаком.

Кто его в разведке выследил,

Не узнать в краю чужом –

Кто из чащи в спину выстрелил,

Кто по горлу вел ножом.

Принимал он смерть суровую,

Повстречал врагов один.

Верил он в Россию новую,

Крест да меткий карабин.

Свет зари – вином по скатерти.

Виден дом среди ракит.

Никогда не скажем матери

То, что сын ее убит.

Чтоб не плакала потерянно,

Не лила горючих слез,

Скажем – сын сейчас у Терека,

Где стоит казачий пост.

Как лихой боец он славится,

Шлет ей радостную весть,

Там в станице есть красавица,

Там враги в аулах есть.

Сердце горестно сжимается,

Мы утраты не простим.

Потеряли мы товарища

И жестоко отомстим.

Где теряли мы товарища,

И песок от крови ал,

Там цветок огня-пожарища

Над Кавказом расцветал.

Шамсулвараева З.А. (г. Кизляр)

КАЗАЧЬЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ НА ТЕРЕКЕ В XIX ВЕКЕ

Исторические песни в жанровом отношении можно определить, как песни
эпические и лиро-эпические, восходящие по содержанию к конкретным
историческим событиям и имеющие своими героями определённых исторических
лиц.

Самые ранние казачьи исторические песни относятся к XIII-XV векам –
эпохи татаро-монгольских нашествий. Известные песни о походах Ивана
Грозного, Петра I, о вождях народных восстаний Степане Разине, Емельяне
Пугачеве, об Отечественной войне 1812 года, о героической обороне
Севастополя в Крымской войне, о мужестве простого солдата в
русско-японской войне 1904-1905 года, о Великой Отечественной войне
1941-1945 года.

Жанр исторических песен возникает в связи с созданием и развитием
русского национального государства. Совершенно отчётливо он складывается
во второй половине XVI века. Исторические песни и их долгая жизнь
свидетельствуют о горячем интересе русского народа к своему прошлому и
настоящему. Такие песни следует отличать от некоторых песен былевых,
балладных и лирических, связанных с историей лишь внешним образом. По
характеру мелодий исторические песни разнообразны: есть среди них
протяжные, напевные, похожие на былины, есть бодрые, маршевые.

«Этот новый жанр приходит в казачий исторический фольклор на смену
былевого эпоса на Терек в период формирования и расцвета Киевского
государства и эпохе борьбы с татарским нашествием» ( 12, С. 203-205).

Терская историческая песня возникает в XVI веке, когда терское
казачество складывается как вполне определённое социальное и
культурно-историческое явление русского государства. Историческая песня
рождается у терских казаков тогда, когда они сами осознают себя
нераздельной частью Руси. Об этом совершенно ясно свидетельствует,
напр., песня «Терские казаки и Иван Грозный».

Ядром терской исторической песни явилась песня гребенская, оказавшая
большое влияние на поэзию других казачьих групп. На Тереке не только
создавались свои произведения; сюда постоянно попадали песни с Дона,
Волги, Урала, так как донские, астраханские, уральские казаки часто
бывали на Кавказе в составе специальных отрядов. Новые песни приносили
солдаты из России, а также и сами терцы, которым приходилось бывать в
многочисленных походах. В результате на Тереке сложился богатый и
разнообразный репертуар исторической песни, насчитывающий по записям до
150 сюжетов.

Терский фольклор стали собирать только с 60-70 гг. прошлого столетия.
Тематически терские исторические песни чётко объединяются в несколько
основных циклов, которые располагаются вокруг некоторых исторических
событий и лиц. Песни XVI века состоят из циклов, в которые входят песни
об Иване Грозном и Ермаке.

XVII век представлен разинским циклом и песнями, посвященными войнам с
турками. В XVIII веке мы имеем ряд песен, содержание которых
сосредоточено вокруг событий петровской эпохи; затем следует цикл песен,
которые отражают события войны с турками на Кавказском участке и начало
Кавказской войны. Основные циклы песен XIX века сложились в связи с
русско-турецкими войнами и Кавказской войной.

Тематический обзор терской песни позволяет сделать следующие выводы:

– первые темы военно-героические;

– вторая тема – бытовая, которая связана с местными интересами, участием
казаков в изображаемых событиях.

Жанр исторической песни теснейшим образом связан с повседневными
интересами казачества. В станичном поэтическом обиходе это — массовый
жанр. Исторические песни широко известны, их поют мужчины, и женщины,
поют на праздниках, в «беседах», за работой, в походе. Создаётся и
запоминается то, что интересует всех, а интересно в песне то, что
касается близкого, общеизвестного.)

Война для терских казаков была обычным явлением, она составляла важную
часть их повседневного быта. Стычки казаков с горцами происходили
постоянно, тогда по кордонной линии зажигали маяки, объявлялась тревога
и из всех ближайших станиц солдаты и казаки на лошадях спешили к месту
нападения. Приходилось отбивать женщин, детей, лошадей.

Терская песня стремятся к правдивому описанию войны и человека на войне.
Главное в песнях не сами события: походы, штурмы, сражения, а чувства,
настроения героев, их взгляд на происходящее.

Героев военно-исторических песен можно разделить на три группы.

Первая составляют обобщенные образы полководцев и командиров, от которых
зависит успех дела. Герой песни идёт всегда впереди, он воодушевляет
казаков геройскими речами, он прямодушен и смел и понимает смысл
происходящего как смысл государственный. Герою-командиру присуще чувство
национального достоинства и патриотизма. В этих песнях неоднократно
говорится, что речь идёт не просто о военном столкновении, а о защите и
о победе духа, о торжестве русской силы.

Вторая группа представляет собирательный образ героев: рядовых казаков,
урядников, хорунжиев. В этом образе – воплощение казачьих раздумий над
войной. Герой таких песен чаще всего гибнет в бою, его смертью куплена
победа, о нём вспоминают возвращающиеся из похода, его хоронят товарищи
в чужом краю.

Третью группу составляет образ казачьей массы, выступающей в песне как
решающая сила. Наиболее всесторонне этот образ развёрнут в песнях из
эпохи Кавказской войны.

Таким образом, смысл терских исторических песен обычно выходит за
пределы изображения и оценки конкретных событий. В этих песнях заключён
обобщенный смысл, сосредоточены взгляды народа на определённые явления
жизни.

Для исторических терских песен устойчивые сюжетные мотивы, переходящие
из одной песни в другую. Отметим некоторые из них:

1) Герои песен собираются в круг, думают, куда идти (или что делать),
герой держит речь. На этой схеме построены песни о Ермаке «Ермак зовет
казаков в Кизляр». В этой песне социальная тема притушена. Мотив – поиск
зимовки и спасение для казаков Ермак видит в пребывании казаков в
Кизляре.

ЕРМАК ЗОВЁТ КАЗАКОВ В КИЗЛЯР

Как на речке, на реке, было на Камышинке, — Собирались казаки-друзья,
они всё охотнички: Кизлярские, Гребенские, они всё со Семейными.
Командиром у них был, братцы, Что Ермак Тимофеевич. Уж речи он говорил,
братцы, На Урал, братцы, пойдём — Переход велик; На круты горы пойдём —
Нам живым не быть; Во Кизляр город пойдём — Мы домой зайдём.(14, свр.
109)

А теперь казнить велить Казнить-вешати

Как пятого и десятого Попроси царя, атаманушка,

Как и третьего и четвертого Чтоб простил

Кнутом сечь, стрельцов

Эта песня относится к 16 веку. К терским историческим песням относятся
песни о стрельцах, «Петр хочет казнить стрельцов». Первая их них
записана в «Терских ведомостях» 1868, № 51.

Песни отражают события связанные со стрелецким бунтом 1698 года и
жестоким подавлением его Петром. Все тексты этого цикла связаны между
собой тематически и композиционно, но они различны по тематике. Этот
песенный цикл можно разделить на несколько групп: в первой группе
главное внимание сосредоточено на мотиве царского гнева, причины
которого не выясняются; мотив просьбы о помиловании только намечен.
Характерны заключительные слова атамана: «Если нас простит, так бояр
казнит!» Значит, песня считает основным конфликтом стрельцов и бояр,
между которыми царь должен сделать выбор. Из истории известно, что одной
из целей бунта была расправа с ненавистными боярами, правившими во время
отсутствия Петра. Тем не менее, реально-исторический, антипетровский
характер бунта в песне не раскрывается, стрельцы здесь несколько
«оказачены».

Ко второй группе относятся песни «Стрельцы собираются идти к царю с
повинной», записана П. Семёновым в ст. Слепцовской, (14, стр. 84). Их
несколько вариантов они развивают мотив просьбы стрельцов о помиловании.
Этот мотив чётко раскрывается в словах атамана:

Уж я сам пойду к самому царю А вели мне слово молвити:

И с повинною и с покорною; Прикажи нам любой город взять

– Не вели нас, православный царь, Без свинцу твово и без пороху.

Казнить вешати,

В вариантах волжского цикла о стрельцах у Киреевского (5, стр. 16, вып.
VIII) за этим следует гневный отказ царя и его приказ стрельцам
собираться на казнь. Терские варианты такого продолжения не знают, тем
самым снижают силу конфликта и смягчают образ царя.

К третьей группе относится песня «Стрелецкий атаман убегает на Терек»,
спасаясь от наказания, атаман убегает на Терек.

СТРЕЛЕЦКИЙ АТАМАН УБЕГАЕТ НА ТЕРЕК

.. .Он вошёл во крут, низко кланялся,

Со младыми со бойцами он прощался;

И простившись с ними, он покинул град,

Град великий, Москву каменну.

Убежал-то он на быстрый Терек,

На Терек реку во Червлённый град,

Ко казаченькам гребёнскиим.

На Терек, действительно, бежали участники стрелецкого восстания. В
песнях о стрельцах хотя и отражаются действительные события, но через
народное понимание истории.

2) В XVIII в. большую популярность имели военно-исторические песни.
Героем многих исторических песен этого периода является Краснощеков И.
М. Русская история знает двух Краснощековых – Ивана Матвеевича,
бригадира Донского войска и его сына Федора Ивановича, атамана Донских
казаков. Краснощеков-отец участник кавказских войн, герой
русско-шведской войны 1741-1743 гг

Для композиции терских песен характерны эмоциональные зачины и обилие
прямой речи, что усиливает лиризм песен.

В песне все подчинено главному – выявлению идейного смысла произведения.
Здесь отчётливо проявляется единство формы и содержания. Песня
разработала ряд приёмов для характеристики героев. Один из популярных
приёмов — речь, монолог. Другой приём — описание внешности.

О герое, в котором подчёркивается его независимость, некоторый вызов
окружающей среде, говорится, что он «нараспашечку кафтан носил». «Герой,
переживающий несчастье, одет в чёрное платье и т. д. Настроение героя
изображается часто через внешние моменты: он «повесил буйную голову», он
«не радостен сидит» и т. д.»(8, стр. 109-110) Все это взято из былевого
эпоса на Тереке. Напевы былин величавы и спокойны, близки к разговорной
речи-декламации. Обычно они основаны на короткой повторяющейся попевке,
которая соответствует одному стиху. «Следует сказать, что на Тереке
пелись многие былины позднейшего происхождения, которых обыкновенно
называют историческими песнями», – говорил в «Сборнике» Ф. Панкратов.

Традиции старой песни не умирают совершенно, но они видоизменяются в
потоке нового. В таких формах доживает терская историческая песня до
начала XX столетия.

В современном поэтическом обиходе терских казаков старинная историческая
песня занимает по сравнению с XIX в меньшее место, т. к. значительное
количество сюжетов забылось. «Явление это, – говорит Михаил Карпинский,
– объясняется, во-первых, тем, что те старинные песни, которые он лишь
изредка поет, интересуют других людей (старое поколение), а во-вторых, в
виду пренебрежения молодежи к старинным песням, мне думается, что те
остатки былевого эпоса, которые, сохранились еще у гребенских казаков до
последнего времени через два три десятка лет совершенно исчезнут, так
как с проведением железнодорожных путей в терскую область проникает все
больше и больше песен фабричных, арестанских» (4, стр. 42). Перелом этот
связан с тем несомненным фактом, что в фольклоре начинает торжествовать
личное начало, приходящее на смену началу коллективному.

Интерес к казачьей исторической песне, в которой воплотились героические
идеалы народа, патриотизм, ожил в годы Великой Отечественной войны.
Новое звучание получили сюжеты о хвастливом и незадачливом прусском
короле, о взятии Берлина, о Краснощёкове и многие другие. Можно было
наблюдать повышенный интерес к исторической песне, некоторое возрождение
жанра. И этот факт — лучшее доказательство жизненности и высокой
ценности старинных казачьих исторических песен.

«Краснощёкое жалеет казаков». «Терские ведомости», 1868, № 52.

Содержание песни относится к 20 годам XVIII века. Армия идёт в поход,
впереди полководец; ему грозит враг, он отвечает, держит речь к войскам.
В 1722 г. Пётр Первый взял Дербент. В походе на Дербент принимали
участие донские и терские казаки, которыми командовал И. М. Краснощёков.
Песня отражает какие-то конфликты между казачьими отрядами и регулярной
армией. В песне отразилось недовольство казаков, вызванное тяжестью
условий жизни в крепости и намерением правительства поселить казаков в
Дагестане. Краснощекое И. М. вступился за казаков, отражение этого
находим в исторической песне «Краснощекое жалеет казаков». В ней
говорится:

Говорил атаманушка Иван Матвеич: Какая наша казачья верная служба

Глупые, неразумные мои старшинушки! Что последний солдат казаков
старшина,Как мне, Ивану Матвеичу, не тужить, Нас в глаза ругает…

Как же мне, Краснощёкову, не плакать Напишу я самому царю донесение…

Известно, что гребенские казаки решительно воспротивились переселению, и
Пётр вынужден был оставить их на Тереке.

В более поздний период в композициях песен отражалось само событие, что
характерно, в частности, для поздних песен, типа «Дело Волженского».
Волженский был командиром Гребенского войска в 1830-1832 гг. Кази-Мулла
– руководитель движения горцев в 20-30 гг. Событие, описываемое в песне,
произошло 19 августа 1832 года. После очередного набега на Терек
Кази-Мулла возвращался в горы. Волженскому, давно и безуспешно искавшему
с ним встречи, на этот раз удалось напасть на его след. Отряд казаков
погнался за горцами по направлению к Гудермесу, но в лесу за Тереком
попал в засаду. Волженский был убит сразу, а казаки начали отступать.
Сражение продолжалось всю ночь, гребенцам с большим трудом удалось
пробиться к Тереку.

Здесь забыли матерей, Справа, слева обходили

Сестер, братьев и отцов, – Храбрый полк наш Только

Гребенской;

помнили одно – Тут Волжанского убили,

Славу дедов-Гребенцов. Тут-то кровь прошла рекой.

Рассказы об этом событии до сих пор можно услышать в станицах. Это
наглядно видно в исторической песне «Дело полковника Волженского». Эта
песня представляет типичный образец новой военно-исторической казачьей
песни XIX века, строящейся на новых художественных и музыкальных
принципах.

В исторических терских песнях, выделяется тип станичной песни в которой
рассказывается о быте казаков, где нет, по существу, временного или
пространственного перемещения, а даётся экспозиция, расстановка
действующих лиц, а идея песни выявляется в

Исторические, военно-бытовые, походные казачьи песни. Полевой материал,
записанный ученицей 8а класса Алиевой Изабеллой. Из архива Таисии
Ефимовны Шляпцевой. Ст. Новопавловская.

Как во чистом поле…

Как во чистом поле,

Во степи широкой,

Ехали казаки волю защищать.

И кружил над ними

Поднебесный сокол,

Камнем падал к низу и взлетал опять.

Умный сокол птица,

Сокол быстрокрылый,

Не кружись на месте,

Не взлетай на свет.

Припев: Отнеси ты, сокол,

Отнеси ты милай,

Селам и станицам

От сынов привет.

А к сраженью сокол,

Будь всегда готовым.

Родину святую нам оберегать.

И за мир народа,

За свою свободу

Может из нас каждый

Жизнь свою отдать.

Припев:

Отнеси ты, сокол,

Отнеси ты милай,

Селам и станицам

От сынов привет.

Бывало кончу я работу…

Бывало кончу я работу

Спешу на улицу гулять.

Теперь военна дисциплина

Спешу я коника седлать

Седлайте мне коня гнедова,

Черкеску с бархатным седлом,

А я сяду да поеду

В чужие дальние края

Быть может, я ещё вернуся

Быть может, больше никогда.

Быть может, меткая винтовка

Из-за куста сразит меня.

Прольется кровь моя младая

На труп мой птицы налетят

Тогда ты, мать, моя родная,

Приедешь косточки сбирать

Сберешь ты косточки младые

И обольешься ты слезой.

Меж Тереком и Сулаком

Меж Тереком и Сулаком

Поле распахано:

Не плугами –

Конскими копытами.

Не всхожими семенами

Поле засеяно,

Засеяно оно –

Казачьими головами,

Заволочено оно –

Конскими хвостами.

Никто по этому полю

Не проезживал:

Там шел-то, прошел

Волконский князь.

Литература

1. Алмазова Б.А. Казаки. Санкт-Петербург. 1999. с.28-29.

2. Аспидова О. «Родная песня». // «Кубанский казачий лист» 19 мая 1913
года .

3. Васильев Д.С. Очерки истории Низовьев Терека. Махачкала, 1986. с. 18.

4. Карпинский М. Русский былевой эпос на Тереке.- Ставрополь. 1896,
с.42.

5. Кирюхина В.С. Русская песня в Дагестане. 1975. с. 19.

6. Концевич Г.М. Народные песни казаков. Краснодар, 2001. с. 12.

7. Олейник В.В. Никишин И.И. Культура и традиции терских казаков.-
Минеральные воды. 1997. с.48

8. Олейник В.В. Никишин И.И. Казачьему роду нет переводу. Минеральные
воды. 1997. с.40.

9. Панкеев И. Обычаи и традиции русского народа. М., 1998. с.267.

10. Потто В.А. Два века терского казачества .-Ставрополь, Кавказская
библиотека, 1991. с.26.

11. Ризаханова М.Ш. Дагестанские русские XIX нач. XX вв. С.136-143.

12. Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Выпуск
V, С.203-205.-М., 1988.

13. Терские ведомости, 1888.

14. Сборник материалов, вып. XV, с.84, вып. VII, с. 109.

15. Гребенцы в песнях. С.34

Секция – 2

КАЗАЧЕСТВО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА: СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ЭТНОС ИЛИ СОСЛОВИЕ

С.А. Голованова

(г. Армавир)

ЭТНИЧЕСКИЕ И СОСЛОВНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ЮЖНОРОССИЙСКОГО КАЗАЧЕСТВА

В научной литературе, беллетристике, в официальных документах мы
сталкиваемся с терминологическим многообразием определения статуса
казачества: субэтнос (Л.Н. Гумилев, А.И. Агафонов, Р.А. Агеева, В.Н.
Сергеев и др.) этнографическая группа (И.А. Аверин), этносоциальная
общность (О.В. Матвеев, В.П. Трут), метаэтническая общность (А.П.
Сопов), социоры (Н.Н. Великая), сословие (А.В. Венков, Р.А. Нелепин),
этносословие (М.Ю. Унарокова) и т.д.

Стремление решить проблемы этнической и сословной истории – характерная
черта современной историографии, в которой можно выделить три
направления: первое определяет казачество как субэтнос (вариативно);
второе – как сословие; третье пытается найти разумный компромисс.
Например, историки Кубанской казачьей академии дали многомерное
определение казачества. Во-первых, как культурно-исторической общности,
народа; во-вторых, служилого сословия, формируемого тем или иным
правительством для своих целей; в-третьих,
административно-территориального образования, экономической общности
всех народов и сословий, проживающих на казачьих землях [См.: 12;33].
Определить казачество по этническим и социальным признакам столь сложно,
что Н.Ю. Селищев, например, относительно России XVIII – начала XX в.,
говорит о казачестве, как о военном сословии, признавая его как
отдельный народ, и одновременно характеризуя как своего рода религиозное
братство[19;5].

П.Н. Лукичев и А.П. Скорик считают, что донское казачество, как и
казачество ряда областей России, «шло по пути этнического становления,
превращаясь в самостоятельный этнос, но эта тенденция была прервана
государственным вмешательством и фиксированным юридически сословным
состоянием» [10;48]. В результате казачество можно рассматривать как
субэтнос, «имевший тенденцию превращения в некоторую этническую
целостность, тенденцию, которая была прервана попыткой закрепления в
виде сословия» [10;49]. Однако однозначно фиксировать сословное
состояние казачества, по мнению авторов, нельзя и они предлагают
использовать по отношению к казачеству термин квазисословие, «так как
его территориальное распыление и сосуществование с другими сословиями,
развитие сложной социальной структуры было остановлено Октябрьской
революцией 1917 года и последующей политикой «расказачивания» [10;49].

Происхождение понятия о казаках как о сословии восходит к российской
историографии, преимущественно XIX в. Все официальные документы
именовали казаков исключительно как военно-служилое сословие и в таком
состоянии их воспринимала отечественная наука. О.В. Матвеев отмечает,
что с точки зрения формально-юридического отношения государства к
казачеству, «здесь все ясно, и если вопрос рассматривать только в этом
плане, то сословная характеристика не вызывает сомнений» [12;33].

Б.М. Боук справедливо писал, что «многочисленные споры о том, является
ли казачество этносом или сословием, по своей постановке неудачно,
потому что исключает то, что казачество было и этносом и сословием»
[5;41], а многие исследователи указывают на то, что сословные и
этнические черты казачества нельзя противопоставлять друг другу.

А.И. Козлов выделил характерную для многих исследований закономерность,
заключающуюся в том, что, «когда речь идет о сословии, преимущественно
подразумевается казачество конца XIX – начала XX века». Отрицание и
опровержение этого тезиса строится «на фактах, почерпнутых из далекой
истории казачества, когда оно действительно еще не было сословием и
существовало самостоятельно как субъект. Происходит, таким образом,
явная подмена понятий, ибо факты, обосновывающие отрицание казачества
как сословия, – суть измерители совершенно других порядков и отношений
досословного времени» [8;14].

Если признать за рабочую гипотезу, что этничность и сословность
универсальные категории, характеризующие казачество как систему, то
необходимо учитывать их историчность и соподчиненность. Мера этничности
определяет степень консолидации, которая может колебаться в очень
широких пределах. На практике этничность определяется той степенью
культурного единства данного социума, которая не зависит от характера
социальной стратификации [3;68].Этничность является определяющей
характеристикой у казачества, образовавшегося естественно-историческим
путем в геополитически активных зонах (донское, запорожское, гребенское,
волжское, яицкое). Сословное преобладало у Азовского, Астраханского,
Забайкальского и других казачьих войск, созданных по инициативе
правительства, но их формирование происходило с привлечением казаков
других регионов с уже сложившимся этническим сознанием.

В решении указанного вопроса переплетаются два момента:
терминологический и содержательный (казак – и его содержание, казачество
– как этнос или сословие). Первое, что необходимо признать, казак –
казачество это первоначально не самоназвание групп, расселившихся,
прежде всего в районе Днепра, Дона и Терека, а название, перенесенное на
них по аналогии с подобного рода явления в татарской среде. Во всяком
случае, единственными источниками являются официальные документа
Русского государства, тогда как «казачьи источники» никак не проясняют
историю происхождения своего имени. Следовательно, для российского
казачества правомернее говорить не об этнониме-самоназвании
(эндоэтнониме), а об экзоэтнониме или этниконе – имени, данном
этнической группе извне[3;45], и затем ею усвоенном.

Нелишне заметить, что вопрос о том, является ли казачество этносом или
сословием решается в двух научных плоскостях: проблемами этноса
занимается этнология, а проблемами сословности история. Историками за
основу берутся определение этноса, предложенное Ю.В. Бромлеем[4;14] и
выделенные им уровни этнической иерархии. Как мы видим, большинство
исследователей рассматривают казачество как субэтническое подразделение,
у которого свойства выражены с меньшей интенсивностью, чем у основной
этнической единицы, составной частью которой оно является[3;82]. Сам
Ю.В. Бромлей отнес донских казаков к третьей группе субэтнических
подразделений, названную им «социальной общностью, обладающей
специфическими чертами культуры» [3;83].

Теоретическая этнология ведет научные дискуссии по методологическим
проблемам в изучении этнических феноменов, тогда как историки казачества
опираются на устоявшиеся положения «теории этноса». Анализ исследований
Ю.В. Бромлея и В.И. Козлова показывали, что по формальным признакам
казачество подпадает под характеристику субэтноса.

Без внимания историков осталось проведенное Ю.В. Бромлеем разграничение
между разными проявлениями существования этноса, а именно между
этникосом и этносоциальным организмом. Именно последний в различных
интерпретациях используется при характеристике казачества. В избранном
нами системном анализе, казачество более соответствует определению
этникоса, хотя само понятие так и не утвердилось в этнологии.

Этникос предстает как результат совместной исторической практики ряда
поколений людей, воплощенной в специфических материальных и духовных
атрибутах этой общности и фиксированной в сознании ее членов. Именно
поэтому для существования этникоса важнейшее значение имеют
межпоколенные (диахронные) связи, а также самосознание составляющих его
людей, включающее в той или иной форме представление об общности
исторических судеб их предков[3;15]. Этникос рассматривается как
явление, основанное всецело на совокупности диахронных связей, то есть
этникос обнимает и индивидов, вообще лишенных синхронных связей с
какими-либо группами своих соотечественников[2;34].

Механизм образования ранних вольных казачьих общин был всецело основан
на включение в их состав представителей, разорвавших связи с основным
«ядром» этноса, а впоследствии пополнение их осуществлялось также за
счет представителей, лишенных синхронных связей.

Для этникоса территориальная общность не обязательна и он нередко наряду
с основной своей частью (материнским этносом) включает в себя
сравнительно небольшие обособленные от нее в пространственном отношении
ячейки – этнические группы [3;15]. Казачество как система также не
представляло территориальной целостности. Историческая локализация,
однако, не привела к абсолютной территориальной «изоляции», и
расчленение территорий, населенных казаками, не сыграло роль
дезинтегрирующего фактора. Единые механизмы образования ранних казачьих
сообществ, единый хозяйственно-культурный тип, а также специфика
миграционных процессов, формировали осознание единства, то есть
групповое сознание, а территориальная локализации определяла
самосознание отдельных региональных групп.

Необходимо также иметь в виду, что этникос может и не представлять собой
полностью однородную в этническом отношении целостность. Особенно это
относится к тем случаям, когда он состоит из территориально разобщенных
частей. Здесь отдельные части этникоса нередко приобретают черты,
характерные для окружающих их этнических образований. В результате
возникают так называемые пограничные группы, у представителей которых
прежняя этническая принадлежность утрачивается или уже утрачена, а новая
еще не укрепилась[3;15].

Российское казачество, формировавшееся, как правило, в пограничных
районах (или контактных зонах), при доминировании славяно-русского ядра,
было этнически неоднородно. Это особенно характерно для восточных
районов страны. В Уральском казачьем войске свыше 6 % составляли татары
и калмыки; в Оренбургском свыше 6 % – татары, калмыки и башкиры; среди
сибирских казаков было до 6 % мордвы и татар [7;20]. В Донское войско в
разное время вливались ногайцы, татары и турки [20;72-82]. В
Черноморском войске представители горских народов составили отдельную
станицу Гриневскую [16;40]. Среди терских казаков отмечены грузины,
армяне, калмыки, татары, представители вайнахских народов [17, 38; 15,
44; 14, 90-100].

Немаловажной характеристикой этникоса является и то, что в целом он
имеет «полную» социальную структуру» [3;18]. Проблема сословий это,
прежде всего, проблема социальной дифференциации общества.

Определенная социальная дифференциация была свойственна и для ранних
казачьих сообществ. Главную роль в принятии решений на Кругу играли так
называемые «старые казаки», из числа которых выбирали атаманов. В
источниках есть данные, согласно которым атаманы опирались на
«домовитую» часть казачества и на «атаманову станицу» [6;54].

С другой стороны упоминаются «сирома» и «голутвенное» казачество. Но
отношения между отдельными группами внутри казачьей общины строились не
на основе эксплуатации, а скорее, напротив, в условиях типичного для
первобытных общин разделения их членов по возрасту, профессиональным
навыкам[13;239]. Огромное значение имел и личный авторитет члена
сообщества.

Превращение казачества в сословие относится к XVIII – первой половине
XIX в. Связано это с включением казачьих войск в общую систему
государственного управления России, с законодательным оформлением
обязанностей и прав казаков, их особой социальной функции в государстве.

Казачество не только законодательно стало сословием, но и внутри него
возникает сословное деление, характерное в целом для страны. Происходит
выделение офицерско-чиновничьего слоя. Среди казаков появляются
представители духовенства, купечества. Таким образом, возникает
своеобразная ситуация, когда казачество одновременно выступает и в
качестве особого сословия, и имеет в свою очередь, общероссийскую
сословную структуру. Следует отметить социальную открытость казачества,
так как оно пополнялось выходцами из различных сословных групп[18],
терявших прежнюю сословную специфику в казачьей среде. Казачество как
военно-служилое сословие отличалось от других кругом обязанностей по
отношению к государству и своему войску.

Таким образом, казачество начинает переходить в сословное состояние с
XVIII в., ко второй половины XIX в. оно стало безусловной реальностью.
Казачество находилось под безраздельным правлением военного ведомства,
жестко регламентировавшего все стороны его повседневной жизни.

Следует также учитывать, что именно этникос корни своего существования
имеет в диахронной информации, т.е. в наличии своего рода этнической
памяти, комплекса этнических представлений. Эти традиции не всегда
находят реализацию в повседневной жизни. Существенно в данном случае то,
что память о характерности для этноса всех этих явлений сохраняется и
передается в праздничной, обрядовой, ритуальной ситуации, в разных, даже
отдаленных друг от друга группах данного этникоса. В этникосе, по мнению
С.А. Арутюнова, минимальным выражением самоидентификации является
сохранение самоназвания и самосознания[2;34].

Этникос предполагает и некоторую незавершенность этнических процессов. В
Кубанское казачье войско вошли четыре этнообразующие элемента:
запорожские казаки, которые не идентифицировали себя как часть
украинского этноса, переселенцы из южно-русских земель, из Черниговской
и Полтавской губерний, уже идентифицировавших себя как украинцев, и
кавказские линейные казаки, среди которых преобладали великорусские
элементы. Терское казачье войско, формировалось в основном из
гребенских, донских, волжских казаков, среди которых преобладали
великорусы, но присутствовали горские и украинские элементы. Следует
учитывать, что к моменту территориального и административного
размежевания терского и кубанского казачества, не была преодолена
внутренняя локально-территориальная обособленность запорожских,
гребенских, терских, волжских и донских казаков. На наш взгляд, к 60-м
гг. XIX в. только завершился процесс консолидации региональных казачьих
групп степного Предкавказья и были созданы все необходимые условия для
их дальнейшей этнической интеграции, с учетом усилившегося процесса
русификации. Однако завершиться этому процессу суждено не было.

Примечания

1. Анфертьев А.Н. Пролегомены к изучению этнической истории/ А.Н.
Анфертьев // Этносы и этнические процессы. – М.: Наука, 1993. – С.62-69.

2. Арутюнов С.А. Народы и культуры. Развитие и взаимодействие / С.А.
Арутюнов. – М.: Наука, 1989.

3. Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса/ Ю.В. Бромлей. – М.: Наука, 1983.

4. Бромлей Ю.В. Этносоциальные процессы: теория, история, современность/
Ю.В. Бромлей. – М.: Наука, 1987.

5. Боук Б.М. Проблемы этнических и сословных различий на Кубани во
второй половине XIX века (по воспоминаниям Ф.А. Щербины)/ Б.М. Боук //
Кубань: проблемы культуры и цивилизации. – Краснодар, 1999. – № 1 (12).
– С.40-42.

6. Даренко В.Н. Община на Яике в XVII – первой четверти XVIII в./ В.Н.
Даренко // Ежегодник по аграрной истории. – Вып.6. – Вологда,1976. –
С.44-86.

7. История казачества Азиатской России. – Екатеринбург, 1995. – Т.1.

8. Козлов А.И. Казаки – этнос или сословие?/ А.И. Козлов // Возрождение
казачества: история и современность. – Воронеж,1995. – С.11-30.

9. Козлов В.И. Этнос. Нация. Национализм/ В.И. Козлов. – М.: Наука,
1999.

10. Лукичев П.Н., Скорик А.П. Казачество: историко-психологический
портрет/ П.Н. Лукичев, А.П. Скорик. // Возрождение казачества: история и
современность. – Новочеркасск,1995. – С.31-56.

11. Матвеев О.В. Кубанское казачество в сословной структуре Российской
империи и тенденции его развития в 60-80-х гг. XIX в./ О.В. Матвеев //
Проблемы истории казачества. – Волгоград, 1995. – С.32-43.

12. Матвеев О.В. Военно-сословный фактор в этнодемографических процессах
на Северо-Кавказской окраине России накануне 1917 г. / О.В. Матвеев //
Проблемы истории казачества: сборник научных трудов. – Волгоград, 1995.

13. Никитин Н.И. О формационной природе ранних казачьих обществ (К
постановке проблемы) / Н.И. Никитин // Феодализм в России. – М.: Наука,
1987. – С.236-245.

14. Омельченко И.Л. Терское казачество / И.Л. Омельченко. – Владикавказ:
ИР, 1991.

15. Писарев С. Трехсотлетие Терского казачьего войска. 1577-1877/ С.
Писарев. – Владикавказ,1881.

16. Попко И.Д. Черноморские казаки в их гражданском и военном быту /
И.Д. Попко. – В 2-х ч. – СПБ., 1858.

17. Потто В.А. Два века Терского казачества (1577-1801)/ В.А. Потто. –
Владикавказ, 1912. – Т.1.

18. РГВИА, ф.1058, оп.1, д.24, 27, 28,29,41,44,68, 98.

19. Селищев Н.Ю. Казаки и Россия. Дорогами прошлого/ Н.Ю. Селищев. – М.,
1992.

20.Черницын С.В. Некоторые аспекты этнических процессов в Войске Донском
XVII в. (на примере тюркоязычных переселенцев)/ С.В. Черницын // Дон и
Северный Кавказ в древности и средние века. – Ростов-на-Дону,1990. –
С.72-82.

ИЗ ИСТОРИИ КУЛЬТУРНЫХ СВЯЗЕЙ НОГАЙЦЕВ С ТЕРСКИМИ КАЗАКАМИ И ДРУГИМИ
НАРОДАМИ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА в ХVIII-XIX вв.

На протяжении многих веков Северо-Восточный Кавказ привлекает внимание
исследователей многоликостью региона, его полиэтничностью, языковой
пестротой, разнообразием обычаев. Издавна народы региона поддерживали
между собой тесные экономические, политические и культурные связи. В
течение многих столетий, живя по соседству и находясь в тесном общении,
пройдя в своем культурно-историческом развитии большой и сложный путь,
они не могли быть замкнутыми, изолированными друг от друга, оказывая
взаимовлияние, взаимообогащаясь различными культурными ценностями, в
результате чего у них выработалось много черт региональной общности
духовного облика. Общими у них были верования, большое сходство в
обычаях, фольклоре, одежде, вооружении. Наблюдаются общие черты в
фольклоре, в религиозных верованиях народов региона (1,С.113). Еще в
конце XVIII в. известный этнограф и языковед В.Ф. Миллер подчеркивал:
«Кавказский хребет- это гора языков – представляет капитальный интерес
для этнографии. Нет другой местности на земном шаре, где бы, на
сравнительно небольшом пространстве, скучивалась такая масса
разноплеменных и разноязычных народов»(2,С.69).

Многие из местных людей знали языки соседних народов. У них много общих
терминов и слов.

Под своим самоназванием (ногай, ногайлар) ногайцы известны всем народам
Северо-Восточного Кавказа. Так, аварцы называют их ногъаял, кумыки –
ногъайлы (ногъай), даргинцы – нугъайлан, лакцы – нугъай, чеченцы –
ног/о(й), осетины – ногъай, кабардинцы – нэгъуей. Этноним «ногайцы» был
хорошо известен не только народам, жившим на равнине или в предгорьях,
но и жителям высокогорных регионов Северо-Восточного Кавказа (3,С.80).

Важным шагом в развитии русско-кавказских культурных связей было
открытие в регионе первых школ для «горских народов детей». Ставрополь
сыграл большую роль в культурной жизни народов региона. Так, 18 октября
1838 г. была открыта Ставропольская мужская гимназия (как Кавказская
областная). Первые гимназисты из местных народов появились здесь в 1849
г. и с этого времени учились представители всех народов
северокавказского региона. Число их было довольно значительным. Если в
1857 г. в Ставропольской гимназии обучалось 65 представителей местных
народов, то в последней четверти XIX в. им ежегодно отводилось 85-100
мест, в том числе для Терской области 20-25 мест. Изучались в ней
история, статистика, география, языки русский, французский, ногайский,
арабский и др(4,С.45). Так, например, в 1883 г. в пансионате учились 20
осетин, 4 аварца, 5 кумыков, 2 ногайца, 5 лезгин, 3 ингуша, 1 чеченец и
др (5,С.264).

На основе укрепившихся торгово-экономических, политических и иных связей
между народами Северо-Восточного Кавказа и ногайцами в рассматриваемое
время усиливалось и развивалось их культурное сотрудничество. В
результате этого сложилось много общих черт в материальной и духовной
культуре. Это четко прослеживается в предметах хозяйственного и
домашнего обихода, в национальной одежде и пище, в декоративном
искусстве, в празднествах, в семейном и общественном быту.

Взаимоотношения ногайцев с народами региона исследуемого периода
приводили к большому влиянию их друг на друга.

Заметно изменился быт ногайцев – ногайцы восприняли очень многие стороны
горского быта – устройство жилища, одежду и пищу. В свою очередь, и
местные соседние народы, жившие на Тереке, Куме, Сулаку, переняли у
ногайцев многое – например, конское снаряжение (сбрую, короткие стремена
и др.), пищу, в частности, ногайский чай.

Такие национальные блюда ногайцев, как кумыс, йогурт, айран, встречались
у многих народов Северо-Восточного Кавказа, а некоторые блюда соседних
народов, например, кумыков, русских, казаков вошли в быт ногайцев. Так,
у дагестанских ногайцев популярными блюдами стали «долма» и
«курзе»(6,С.146).

Ногайцы, как и другие местные народы ездили на двухколесной арбе,
запряженной быками.

Ногайцы переняли от горцев и русских методы ведения хозяйства, характер
жилища, многие черты материальной и духовной культуры. Так, ногайцы
переняли у горцев способ хранения зимой кукурузы в плетенках из
хвороста(7,С.25).

Под влиянием ногайцев осетины и моздокские кабардинцы использовали в
хозяйстве верблюдов. Кроме того, ногайцы делились с соседними народами
опытом ведения кочевого, полукочевого, а с переходом к оседлости –
оседлого скотоводства(7,С.25).

Сближение ногайцев с народами Северо-Восточного Кавказа оказало влияние
на духовную культуру ногайцев. В свою очередь, и духовная культура
народов региона также испытывала влияние ногайской культуры. Это
творческое взаимодействие хорошо прослеживается в устном народном
творчестве, в танцах, музыке.

Особый интерес представляют ногайско-кумыкские музыкальные параллели.
Сближению, взаимовлиянию их культур способствовало их языковое родство.
У этих народов отмечена общность в терминологии музыкальных
инструментов, отдельных песенных жанров.

Двуязычие как социальное явление было известно издавна. Представители
народов Северо-Восточного Кавказа, удивительно интересного
полиэтнического региона, нередко владели вторыми языками, которыми почти
до конца XIX в. являлись сначала тюркский, а затем русский.

Следует также подчеркнуть, что народы региона знали хорошо не только
родной язык, но и тюркский (азербайджанский, кумыкский, ногайский).
Тюркский язык, в частности ногайский являлся для моздокских осетин,
кабардинцев и казаков языком межнационального общения(8,С.240).

Русский же язык, вытесняя тюркский, становится основным межнациональным
языком на Северо-Восточном Кавказе со второй половины XIX в. Основные
факторы, способствовавшие распространению двуязычия, – экономический
(торговля, отгонное животноводство), а также своеобразие расселения,
времени проживания этнической общности среди различных национальностей и
т.д.

В статье «Говор гребенских казаков» Н.А. Караулов насчитал более 100
слов, заимствованных казаками у горцев и ногайцев(9,С.108-109).
Большинство слов, заимствованных русскими и казаками у местных народов –
это названия орудий труда, домашних и диких животных, птиц, растений,
пищи, то есть восприняты те слова, которые были необходимы в общении
людей в процессе их трудовой деятельности. В свою очередь местные народы
заимствовали много слов из русской разговорной речи.

Лексические заимствования очень многообразны: это явления природы и
географические понятия, животный мир и поселения, одежда и пища.

Тюркские лексические заимствования чеченского языка являются одним из
следствий тюркско-вайнахских (чеченцы и ингуши) языковых контактов,
результаты которых находят отражение не только на лексическом, но и на
иных – фонетическом и морфологическом – уровнях структуры языков
чеченцев и ингушей. Так, например, саьрмасек – чеснок, саба – мыло, кема
– корабль, урам – улица, бажа – свояк, йорг|а – иноходец и др(10).

Проникновение тюркских лексических и иных элементов в язык чеченцев и
ингушей является следствием многовековой территориальной смежности
носителей этих языков, использования тюркских (ногайского и кумыкского)
языков в качестве основного средства межнационального общения.

Наличие на территории Чеченской республики тюрских топонимов
(гидронимов), способствует дальнейшему уточнению ареалов их
распространения, решению вопроса об областях пребывания ногайцев.
Например, микротопоним Ног|ийн шовда «Ногайцев родник» в местности,
населенной в основном чеченцами тейпа (рода) ног|ийн «ногай» Большого
Кавказа(11,Ч.3.С.7), или находящихся в селении Чеченаул микротопоним
Ног|ийн боьра «Ногайская балка»(11,Ч.3.С.145-146), Ног|амирзин корта
«Вершина Ногаймирзы» в звене Терского хребта(11,Ч.4.С.126), с.
Ногай-мирза-юрт(11,Ч.4.С.78), в Надтеречном районе Чеченской республики.

Подробное описание исторических связей ногайцев с соседними осетинами
дает Б.А. Алборов в статье «Говор осетин – иронцев Моздокского района»:
«Ногайский язык является интернациональным языком не только осетин, но и
для живущих рядом с ними черкесов, армян и грузин… Их увлекает сочный
красочный ногайский язык, и они исполняют на нем больше, чем на своем
родном языке, ногайские песни и сказки и пересыпают свою речь ногайскими
пословицами и поговорками»(12,С.275-276). В.М. Миллером описан факт,
когда ногайцы свободно изъяснялись на осетинском языке(2,С.70).

От ногайцев осетины переняли и некоторые собственные имена: Мырза
(Мурза), Мырзабек, Хьантемир, Хъанцау и др.(13,С.161)

Кроме того, у ногайцев и моздокских осетин существовали общие черты в
нормах обычного права (судопроизводства, гостеприимства), религиозных
верованиях и т.д. Следует отметить, что от осетин и кабардинцев ногайцы
переняли поклонение «духу гор» на Татар-тупе. Согласно священному
обычаю, издавна существующему в этом центре «международной» торговли,
всякий, пришедший сюда, пользовался правом убежища (неприкосновенности).
Это обеспечивало возможность заключения взаимовыгодных торговых и прочих
сделок между ногайцами и осетинами(13,С.161).

Длительные и тесные связи были между ногайцами и моздокскими
кабардинцами. Так, в женской одежде моздокских кабардинцев, как и в
мужской, прослеживаются влияние культуры народов, живущих по соседству с
моздокскими кабардинцами (русское, ногайское[в частности, «каптал»-
бешмет, платки женщины], кумыкское, осетинское) (14,С.54,55,56,62).
Большинство моздокских кабардинцев владело наряду с родным языком
ногайским, русским и осетинским. Для моздокских кабардинцев ногайский
язык стал вторым языком, языком межэтнического общения. Многие ногайцы
долгое время проживали вместе с кабардинцами, другие бывали частыми
гостями у кабардинцев. Это способствовало их сближению, установлению
дружественных связей. Много терминов материальной и духовной культуры
моздокские кабардинцы заимствовали у ногайцев, например: «тырнауш»-
грабли, «къуий»- колодец, «къуда»-сват, «амай»- дедушка, «балдуз»-
свояченица, «къадаш»- дядя (от слова «къардаш»- родственник), «тукум»-
род и многие другие(14,С.48,64,65). Ногайский чай был непременным
повседневным напитком моздокских кабардинцев. Его пили со сливками,
маслом и черным перцем(14,С.53). Сватов моздокские кабардинцы называли
ногайским словом- «къуде», угощение сватов – «къудэгъашхэ». Тамаду стола
моздокские кабардинцы- христиане называли «тойлыбаш» (от ногайского
происхождения: той- свадьба, баш- голова)(14,С.70,71).

У ногайцев моздокские кабардинцы восприняли не только язык, но и богатый
фольклор- пословицы, поговорки, предания, сказки, свадебные и любовные
песни, частушки, множество терминов материальной и духовной культуры.
Православные кабардинцы пели песни на ногайском и кабардинском языке.
Кроме того, куначество, аталачество, побратимство, сыграло значительную
роль в сближении моздокских кабардинцев с другими народами – ногайцами,
кумыками, чеченцами, ингушами, осетинами и жителями казачьих
станиц(14,С.66,109-111).

У ногайцев в исследуемый период существовала форма искусственного
родства – аталычество. Часто ногайские князья и мурзы отдавали своих
детей в семьи представителей соседних народов или, наоборот, принимали
на воспитание их сыновей или дочерей. Многие знатные фамилии кумыков,
кабардинцев отдавали на воспитание ногайцам своих детей(1,С.119). Так, в
XIX в. кумыкский князь С. Капланов воспитывался в ногайской
семье(15,С.31).

Часто по желанию аталыков воспитанницу выдавали замуж. Так, по желанию
ногайского аталыка Темирбулата была выдана замуж кумыкская княгиня
Саадат Хамзаева(16,С.36-37). Кумыкский князь Салимсолтан Капланов,
который во второй половине XIX в. воспитывался у ногайского аталыка
Темирбулата из с. Мужукай до совершеннолетия, также был женат аталыком
на кумыкской княжне Таймазовой из с. Бораган (Чечня). Следует отметить,
что большую часть расходов на свадьбу нес аталык. Став аталыком двух
сестер дочери кумыкского князя Ахая Хамзаева, этот аталык стал
фактическим хозяином земель и скота своего князя(16,С.38,127).

Таким образом, через аталычество между двумя семьями устанавливались
тесные отношения, равные родственным и налагающие на обе стороны большие
обязанности.

Ногайцы и кумыки – это наиболее близкие по языку, обычаям и истории
северокавказские народы, что особенно ярко отражено у дагестанских
ногайцев и кумыков. В художественном творчестве наиболее ранняя общность
и взаимосвязь у этих народов наблюдается в фольклоре: проникновение к
кумыкам сюжетов об Эдиге, Шора-батыре, Мамае, Адиль-Султане и др., а
также ряда текстов казацких песен, толгау и т.д.; влияние на ногайцев
традиций кумыкского танца, поздних лирических песен, а также письменных
произведений и др.(17,С.38)

Важным показателем взаимосвязей между народами остаются этнонимы.
Например, ногайские этнонимы оказали влияние на образование некоторых
фамилий Северо-Восточного Кавказа. Так, в антропонимии местных народов
встречается значительное количество ногайских имен: Ногай, Ногай-Мирза,
Насыпхан, Эдильбай, Эдильбий и др.; фамилии – Ногаев, Нугаев, а среди
ногайцев- Кумыкбий, Авархан, Казакбий, Орусбий (Урусбий), Мышыгыз
(Мичигиз), Тавлы и др.

Следует отметить, что зачастую ногайцы, или наоборот, представители
других народов, вынужденные по каким-либо причинам покидать свою родину,
переселялись в места проживания соседних народов региона, где они
ассимилировались в местной этнической среде. Наиболее часто подобные
переселения ногайцы совершали в Кабарду, Чечню и разные районы
Дагестана, а также в казачьи станицы, то есть именно к тем народам, с
которыми они поддерживали тесные этнокультурные связи. Следует отметить,
что переселенцы на протяжении нескольких поколений помнили о своем
происхождении и старались не прерывать взаимоотношений со своими
родственниками, оставшимися в родном краю. Это, в свою очередь,
стимулировало развитие новых этнокультурных контактов между ногайцами и
другими народами региона.

В рассматриваемый период у ногайцев существовал обычай куначества
(къонакълыкъ). Любой мужчина из числа соседних народов мог быть кунаком
ногайцев. Кунак был другом семьи и мог вести себя как ее член. Кроме
того, гостеприимством пользовались кровники, похитители девушек,
бежавшие из родительского дома, чтобы не быть насильно выданными замуж.
Обидевший гостя подвергался суровому наказанию.

Ногайцы, даже самые бедные, всегда были рады приезду гостя, считая что
вместе с ним приходит благо.

Этот обычай был залогом взаимоуважения и взаимопомощи между народами
Северо-Восточного Кавказа. Много кунаков было у ногайцев и среди казаков
близлежащих станиц(6,С.153). Ногайцы, как и другие народы региона, со
временем настолько сблизились с казаками, что отлично понимали друг
друга, легко находили общий язык, у казаков и русских появились близкие
друзья – кунаки в аулах, а у местных народов – в станицах и городах, они
делили горе и радость, перенимали друг у друга положительный житейский
опыт. Так, например, во время неурожайного 1740 г. казаки помогали
ногайцам провиантом и другими товарами(18,Л.10,35-35об,105,135). Многие
казаки и русские выезжали в аулы, где строили дома, мельницы, конюшни,
разводили сады и виноградники, делали мебель для зажиточной местной
верхушки. Очень часто ногайцы для изучения русского языка отдавали своих
детей в казачьи семьи, в которых они жили как равноправные члены. В
результате такого длительного тесного повседневного общения ногайцы
усваивали русский язык, а многие казаки свободно владели ногайским
языком. Современники отмечали сходство в одежде казаков и
ногайцев(19,С.39).

У гребенцов, под влиянием соседей- ногайцев образ русалок стал
именоваться лабастой (от ногайского – албаслы, злой демон женского
пола)(20,Л.35-36).

Рассматривая разнообразные формы межэтнического сближения, трудно
переоценить огромную роль повседневного производственного сотрудничества
ногайцев с их соседями. Рыбный промысел, земледелие, торговля и
отходничество, помимо их очевидного хозяйственного эффекта, оказывались
еще и мощными факторами межэтнического сближения, создавая для него
наиболее оптимальные условия.

Большую роль в переходе ногайцев от скотоводства к земледелию сыграла
близость русских поселенцев и местных соседних народов к
терско-сулакским, ачикулакским ногайцам. Благодаря общению с русскими
поселенцами, ногайцы узнали такие культуры, как картофель, капуста и др.

Опыт разведения скота ногайцами на огромных степных просторах
Северо-Восточного Кавказа способствовал развитию навыков скотоводства
среди соседних народов и русского населения Притеречья. Так, русские и
украинские переселенцы, хотя и не кочевали со своими стадами, подобно
ногайцам, но почти не занимались заготовкой кормов и содержали обычно
скот в течении года на подножном корму, перегоняя его с места на место
на большие расстояния. Это было типичное степное животноводство,
сохранявшее на протяжении всего дореформенного периода экстенсивный
характер(21,С.79). Казаки перенимали у местных народов породы скота,
более приспособленные к местным условиям(22,Л.10,35,36,105,135). Так, у
даргинцев были распространены понятия «нугъай унц»- ногайский бык,
«нугъай кьял»- ногайская корова.

Под влиянием ногайцев изменилась сама структура русского крестьянского
хозяйства, в котором ведущее положение до середины XIX в. занимало
степное скотоводство(23,С.27). Русские заимствовали у ногайцев способы
ведения скотоводческого хозяйства, методы содержания скота. Русские
пастухи, находившиеся круглый год в степи, заимствовали удобную для
такого образа жизни одежду. Ногайцы, в свою очередь, перенимали у
русских их опыт по выведению более высоких пород скота(23,С.27).

Заимствовали ногайцы у русских и типы жилищ, строительную
технику(23,С.27). У ногайцев появились современные европейского типа
строения – жилища с русской печкой, деревянные кровати заменяли нары,
появились столы, стулья, стали разводить овощные культуры, ногайский
стол сделался более разнообразным и т.д.

Добрососедские и дружественные отношения были в изучаемое время между
ногайцами и чеченцами. Имели место смешанные браки и приобщение ногайцев
к отдельным вайнахским родственным коллективам, в результате чего
образовались ног|и – некъе (ногайские поколения) в ряде чеченских
тейпов(24,С.345). Например, в селениях Дубаюрт и Чирюрт Шалинского
района Чеченской республики есть многочисленный тейп
«Ногай»(11,Ч.3.С.7;Ч.4.С.219). Носители этого тейпа считают своими
предками ногайцев. Чеченцы переняли от ногайцев и некоторые собственные
имена: Ногай-Мирза, Эльмурза, Эдильбай, Эдильбий и др.

Идеи дружбы и мирного сотрудничества народов в ногайском фольклоре
занимают одно из центральных мест, что обусловлено самой историей
народа: дружественные связи ногайцев с народами Кавказа имеют
многовековую традицию. Отношение ногайского народа к своим соседям
выразительно и емко охарактеризовано в обращении к чеченцу: «Послушай,
Наур, правым берегом Терека владеешь ты, левым- я. Кони наши пьют общую
воду Терека, следовательно, и мы сродни между собой. Эхо…гор повторяет
твое имя, ветер ногайских степей далеко несет звук моего имени. Чего бы,
кажется, недоставало нам, и почему бы не жить нам дружно?»(25,С.339).

В этих словах отразилось миролюбие ногайцев к народам, в соседстве с
которыми они жили на протяжении столетий и имели самые тесные
политические и торгово-экономические связи. История помнит немало
примеров, когда северокавказские народы, в частности, ногайцы вместе с
вайнахами защищали свои земли от опустошительных набегов крымских и
калмыцких правителей. Наблюдаются общие черты в фольклоре, в религиозных
верованих вайнахов и ногайцев.

Торгово-экономические взаимоотношения способствовали разрушению
хозяйственной замкнутости народов региона, повышению уровня их жизни,
расширению и укреплению межэтнических контактов.

Таким образом, многовековое соседство ногайцев и горцев взаимно
обогатило материальную и духовную культуру и тех и других народов.
Следует отметить, что ногайцы, будучи подвержены интенсивным
интеграционным процессам контактов, сближений, влияний, сохранили свою
этническую и культурную самостоятельность, не поддались тенденциям
нивелировки своей национальной самобытности.

Примечания

1. Гаджиева С.Ш. Очерки истории семьи и брака у ногайцев в XIX-нач. XXв.
М., 1979.

2. Миллер В.Ф. В горах Осетии // Русская мысль. М., 1881. Кн. 9.

3. Волкова Н.Г. Этнонимы и племенные названия Северного Кавказа. М.,
1973.

4. Зульпукарова Э.М.-Г. Интеллигенция Дагестана на рубеже XIX-XX веков:
пути формирования и практическая деятельность. Автореф. дисс….д.и.н.
Махачкала, 2004.

5. Ставрополь – врата Кавказа. Ставрополь, 2002.

6. Калмыков И.Х., Керейтов Р.Х., Сикалиев А.И. Ногайцы. Черкесск, 1988.

7. Керейтов Р.Х. Общетюркские элементы в этнической истории и бытовой
культуре ногайцев: Автореф. дисс…. докт. ист. наук. М., 2002.

8. Там же.

9. Очерки истории Карачаево-Черкесии. Ставрополь, 1967. Т. 1.

10. Караулов Н.А. Говор гребенских казаков // СМОМПК. Тифлис, Вып. 37.

11. Русско-чеченский словарь. М., 1978.

12. Сулейманов А.С. Топонимия Чечено-Ингушетии. Грозный, 1980. Ч. 3.

13. Сулейманов А.С. Указ. соч. Ч. 3. С. 151; Гусейнов Г.-Р. А.-К.
Тюркизмы в чеченском языке // Тюркско-дагестанские языковые
взаимоотношения. Махачкала, 1985.

14. Сулейманов А.С. Указ. соч. Ч. 4.

15. Там же. Ч. 4.

16. Алборов Б.А. Говор осетин-иронцев Моздокского района // Известия
2-го Северокавказского пединститута им. Гадиева. Т. 9. Орджоникидзе,
1932.

17. Миллер В.М. В горах Осетии // Русская мысль. М., 1881. Кн. 9.

18. История Северо-Осетинской АССР. Орджоникидзе, 1989. Т. 1.

19. Там же. Т. 1.

20. Кунов Н.А. Моздокские кабардинцы (историко-этнографическое
исследование). Майкоп, 2002.

21. Там же.

22. Там же.

23. Там же.

24. Там же.

25. Гаджиева С.Ш. Очерки семьи и брака у ногайцев.

26. Кидирниязов Д.С. Институт аталычества у ногайцев.

27. Гаджиева С.Ш. Аталычество и побратимство в Дагестане. Махачкала,
1995.

28. Там же.

29. Оразаев Г.М. К истории ногайско-кумыкских взаимосвязей // Тезисы
докл. науч. сессии, посвященной итогам экспедиционных исследований
Института ИЯЛ в 1984-1985 гг. Махачкала, 1986.

30. Калмыков И.Х., Керейтов Р.Х., Сикалиев А.И. Указ. соч.

31. ЦГА РД. Ф. 379. Оп. 1. Д. 45. Л. 10, 35-35 о.б, 105, 135.

32. Заседателева Л.Б. Терские казаки (середина XVI-нач. XX в.). М.,
1974.

33. Великая Н.Н. Казаки Восточного Предкавказья в XVIII- XIX вв.

34. Марковин В.И. В ущельях Аргуна и Фортанги. М., 1965.

35. Фадеев А.В. Очерки экономического развития степного Предкавказья в
дореформенный период. М., 1957.

36. ЦГА РД Ф. 379. Оп. 1. Д. 45. Л. 10, 35, 36, 105, 135.

37. Невская Т.А. Связи ногайцев с русским населением Северного Кавказа в
досоветский период // Дагестан в составе России: Исторические корни
дружбы народов России и Дагестана. Махачкала, 1987.

38. Там же.

39. Там же.

40. Ахмадов Я.З. История Чечни с древнейших времен до конца XVIII в.М.,
2001.

41. Сулейманов А.С. Топонимия Чечено-Ингушетии. Грозный, 1980.Ч. 3. С.
7; Ч. 4.

Щеглова Е.В., Шувалов А.И.

(г. Кизляр)

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ПОЯВЛЕНИЯ И ФОРМИРОВАНИЯ НИЖНЕТЕРСКОГО
КАЗАЧЕСТВА

Нет единодушия среди ученых в вопросе о происхождении слова «казак»
(«козак» по-украински). Делались попытки производить это слово от
названия народов, некогда живших вблизи Днепра и Дона (касоги,
х(к)азары), от самоназвания современных киргизов — кайсаки. Существовали
и другие этимологические версии: от турецкого «каз» (т. е. гусь), от
монгольского «ко» (броня, защита) и «зах» (рубеж). Большинство
специалистов сходятся в том, что слово «казачество» пришло с востока и
имеет тюркские корни. В русском языке это слово, впервые упомянутое в
русских летописях 1444 года, первоначально означало бездомных и вольных
воинов, поступавших на службу с выполнением военных обязательств. В
формировании казачества участвовали представители самых разных
народностей, но преобладали славяне. С этнографической точки зрения
первые казаки разделялись по месту возникновения на украинских и на
русских. Среди и тех и других можно выделить вольных и служилых казаков.
На Украине вольное казачество было представлено Запорожской Сечью
(просуществовало до 1775), а служилое — «реестровыми» казаками,
получавшими жалованье за службу в Польско-Литовском государстве. Русские
служилые казаки (городовые, полковые и сторожевые) использовались для
защиты засечных черт и городов, получая за это жалование и земли в
пожизненное владение. Хотя они приравнивались «к служилым людям по
прибору» (стрельцы, пушкари), но в отличие от них имели станичную
организацию и выборную систему военного управления. В таком виде они
просуществовали до начала 18 века. Первая община русских вольных казаков
возникла на Дону, а затем на реках Яик, Терек и Волга. В отличие от
служилого казачества центрами возникновения вольного казачества стали
побережья крупных рек (Днепра, Дона, Яика, Терека) и степные просторы,
что накладывало заметный отпечаток на казачество и определяло их
жизненный уклад.

Во второй половине XVI в. несколько отрядов волжских казаков,
продвигаясь по западному берегу Каспийского моря, достигли р. Терека на
Северном Кавказе и Гребенских гор, где стала складываться новая казачья
область. Первое достоверное упоминание о вольных казаках на Северном
Кавказе относится к 1563 г. Но малочисленность обосновавшихся тут
вольных людей вначале вынуждала их действовать в союзе с русскими
воеводами, стремившимися укрепиться на Северном Кавказе. Принципиальной
вехой в истории терского и гребенского казачества стало построение в
1567 г. Терского городка, заложенного в месте впадения Сунжи в Терек.
[1].Несмотря на временный уход царских войск с Терека в 1571 г., Казаки
остались на Кавказе, продержавшись там до возобновления Терского города
в 1578 г. Их городки даже выросли за счет уходивших на юг “схожих”
людей. В 1592-1593 гг. 600 Вольных казаков “с Терка” сделали нападение
на турецкие владения на Таманском полуострове, разграбили и сожгли
посады крепости Темрюк. В годы Смутного времени, подобно иным казачьим
юртам, часть терцев “заворовала”. конкретно тут началось движение
“Лжепетра”, поддержанного 300 казаками во главе с атаманом Ф. Бодыриным.
Втайне от остальных терцев, оставшихся с воеводой П.П. Головиным,
восставшие ушли на Волгу для грабежа купеческих судов. Поводом к мятежу
стала невыплата казакам царского жалованья. Потом 4-тысячное войско
Лжепетра выступило к Путивлю и приняло роль в восстании, начатом Г.П.
Шаховским и И.И. Болотниковым. Военные действия Смутного времени привели
к значительному сокращению численности терского казачества, в XVII в.
Объединившегося в сравнимо немногочисленное Терское казачье войско. Если
в 1638 г. “Вольных атаманов и казаков, которые живут на Терке-реке”
значилось 356 человек, то уже в 1651 г. Там было 440 терских и
гребенских атаманов и казаков.

Ситуация, складывавшаяся в районах поселения вольных казаков, завлекала
пристальное внимание в Москве. Правительство замечательно соображало
сложность положения на остальных казачьих реках, где находились как
сторонники, так и противники сближения с российским государством,
опасавшиеся распространения столичных порядков на свои юрты. Серьезно
осложняли дела их “воровские” (разбойные) деяния казаков в пределах
столичного страны, в особенности в Поволжье, а также их нападения на
огромную Ногайскую орду, находившуюся в союзе с Россией. Поэтому у
царских властей сохранялось настороженное отношение к казачьей вольнице,
приводившее порой к враждебным акциям против нее.

На рубеже XVII-XVIII вв., когда процесс этнизации казачества на Тереке
находился в зените, в него ворвалось мощное государственное начало,
прервав его естественное течение. И казачество, не успев преодолеть
стадию субэтноса, в дальнейшем вызревало под прессом российской
государственности. Есть очень интересная точка зрения, что «казачество-
это этнос, которому искусственно не дали сформироваться.»( П.Н. Лукичев
и А.П. Скорик считают, что донское казачество, как и казачество ряда
областей России, «шло по пути этнического становления, превращаясь в
самостоятельный этнос, но эта тенденция была прервана государственным
вмешательством и фиксированным юридически сословным состоянием»).

В 1721 г. казаки передаются в военное ведомство и с этого времени
начинается второй, качественно новый период в истории казачества вообще,
нижнетерского – в частности. Казаки превращаются в козырную карту
непрерывных сражений за раздвижение границ Российской империи, что
ограничило их вольницу, отяготило жизнь, деформировало их сознание,
ослабив, но не ликвидировав субэтнические черты, выпятило на первый план
социальные, связанные с военным образом жизни.

Гребенские казаки, а позже и терцы поступили в ведение военной коллегии
. Первоначальный срок службы был определен в 30 лет, а затем сокращался
в 1856 году до 25 лет, в 1864-м – до 22 – х, в 1891 – до 20 лет.

Служилый состав Терского казачьего воска разделялся на три разряда:

1) приготовительный – срок службы три года. Призывались молодые люди
достигшие восемнадцатилетнего возраста. В этот период они проходили
боевую подготовку в своих станицах и лагерных сборах.

2) строевой – 12 лет. В 21 год казаки призывались на действительную
службу, которую в мирное время несли от 3 до 4 лет. Затем люди
увольнялись на льготу с обязательством иметь обмундирование, вооружение,
снаряжение, строевых лошадей и являться на лагерные двухнедельные сборы
для практических занятий;

3) запасный – 5 лет. По достижению 33 лет казаки призывались на службу
только в военное время.

4) В возрасте 38 лет увольнялись в отставку. [2]

Терско-гребенское, кизлярское казачество участвовало во многих военных
кампаниях России: в боях под Чигирином в 1677 году, в крымской кампании
1788-1791 гг., войне с Персией и Турцией 1826 и 1878 гг., в походе на
Кушку1885 года, русско-японской войне 1904-1905 гг., в первой мировой
войне. [3]

Однако, основным занятием, требующим каждодневных усилий и жертв, было
несение службы непосредственно на Кавказе. Это многие десятилетия
определяло жизнь и быт всего терского казачества. Особенно с 70-х годов
XVIII в., когда сформированная Россией Кавказская линия укреплений
приобрела исключительно военный характер.[4]

Именно на Тереке, «на линии на линеюшке, на распроклятой сторонушке»,
как говорилось в одной стариной казачьей песне, шла наиболее напряженная
служба: «тут тоже шел бой; тяжелый и непрерывный, домашний бой, к
которому казаки привыкли». [5]

Для укрепления пограничной линии на Северо-Восточном Кавказе и защиты
самой крепости Св. Креста в 1723 г. Сенат распорядился послать туда на
постоянное жительство донских казаков: 500 поселились на берегах
Аграхани и 500 – по реке Сулаку до самого Каспийского моря. Всеми ими
должен был распоряжаться комендант крепости Святого Креста.

Переселившись в регион, донские казаки на новом месте первоначально
создали пять укрепленных городков, из которых один был поставлен в том
месте, где река «Аграхань отделялась от Койсу», а остальные четыре были
расположены, по данным В.А. Потто в две линии: «два по среднему Койсу и
два по южному Койсу, в 10 – верстном расстоянии один от другого». [6]

Казачьи городки были расположены крайне неудачно – в нездоровой
болотистой местности. Беспокоили казаков и частые нападения на горцев.
Они вынуждены были трижды переносить свои городки с места на место. В
конце концов, их число уменьшилось настолько, что из пяти городков
пришлось образовать только три: Каменка, Прорва и Кузьминка. Поселившись
в регионе, они получили название семейных казаков, вместе с
переселенными сюда терскими казаками – Аграханского войска.

Аграханским казакам было определено скудное денежное жалование и
провиант, которые поступали из Астрахани нерегулярно. Отсутствие хлеба,
частые голодовки, непривычный климат и болезни – все это послужило
причиной высокой смертности среди казаков. Из тысячи семейств донских
казаков, поселенных на Аграхани, при упразднении крепости Святой Креста
осталось только 452. [7] К стенам крепости и на Аграханскую косу были
переселены из крепости Терки 500 конных и 500 пеших, положение которых
мало отличалось от положения донских казаков. Участь терских казаков
разделили и гребенцы. «Из тысячи человек, которые составляли Терское
войско в 1722 г., – писал П.Г. Бутков, – не осталось уже теперь (1735
г.) и десn