РЕФЕРАТ
Чернышевский. Н. Г.Чернышевский, Николай Гаврилович (12(24).VII.1828,
Саратов – 17(29).Х.1889, там же) – экономист, философ, публицист,
литературный критик, прозаик. Революционный демократ. Родился в семье
священника. До 12 лет воспитывался и учился дома, под руководством отца,
отличавшегося многосторонней образованностью, и в тесном общении с
родственной семьей Пыпиных (двоюродный брат Чернышевского – А. Н. Пыпин
– стал известным историком литературы). По собственному признанию,
“сделался библиофагом. пожирателем книг очень рано…” (Поли. собр. соч.
– Т. 1.- С. 632; далее указываются том и страница). В 1812-1845 гг. Ч.
учился в Саратовской семинарии, где ему прочили блестящую духовную
карьеру (сочинения Ч. хранились в семинарской библиотеке). Изучал многие
языки, в т. ч. восточные (под наблюдением профессора Г. С. Саблукова
написал “Обзор топографических названий в Саратовской губернии
татарского происхождения”). Однако духовное поприще не влекло Ч., и, не
закончив семинарию, он поступил в 1846 г. на отделение общей словесности
философского факультета Петербургского университета, где занимался
славянской филологией у профессора И. И. Срезневского (составил “Опыт
словаря из Ипатьевской летописи”); теорией словесности – у профессора А.
В. Никитенко (написал диссертацию “О “Бригадире” Фонвизина”); всеобщей
историей; физикой (долго работал над проектом вечного двигателя) и др.
Но академические занятия составляли лишь часть интересов Ч., все более
склонявшихся в сторону политики (он пристально следил за революционными
событиями в Западной Европе 1848 – 1849 гг.), философских и
экономических учений (А. Сен-Симон, Ш. Фурье, Л. Фейербах и др.) После
ареста петрашевцев в 1849 г. он отметил в дневнике, что “сам никогда бы
не усомнился бы вмешаться в. их общество и со временем, конечно вмешался
бы” (1, 274). В круг друзей Ч. входила М. Л. Михайлов, петрашевец А. В.
Ханыков, И. И. Введенский (педагог и переводчик, на вечерах у которого
собиралась радикально .настроенная молодежь). За годы учебы в
университете (1846-1850) были выработаны основы мировоззрения.
Сложившееся в 1850 г. убеждение в необходимости революции в России
сочеталось с трезвостью исторического мышления: “Вот мой образ мысли о
России: неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее, хоть я и знаю
что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего,
что, может быть, надолго только увеличатся угнетения и т. д. – что
нужды? <...> мирное, тихое развитие невозможно”. С 1850 г. в дневнике
появляются записи свидетельствующие об атеизме. Форму борьбы за
улучшение человеческой жизни видел Ч. и в художественной литературе,
особенно высоко ценя Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова, В. Г. Белинского,
А. И. Герцена, Жорж Санд, Ч. Диккенса Он пробовал свои силы в прозе
(рассказ о Лили и Гете, повесть о Жозефине, “Теория и практика”
“Отрезанный ломоть”). Выйдя из университета кандидатом, Ч., после
кратковременной работы репетитором во 2-м кадетском корпусе в
Петербурге, служил старшим учителем словесности Саратовской гимназии
(1851-1853), где говорим в классе “такие вещи, которые пахнут каторгой!*
(1,418). К этому периоду относится его сближение с сосланным в Саратов
историком Н. И. Костомаровым (их объединяло признание огромной роли
народа в истории, хотя Костомаров был далек от революционных выводов). В
апреле 1853 г. Ч. женился на Ольге Сократовне Васильевой, дочери
саратовского врача, предупредив ее о грозящей ему, вследствие его образа
мыслей, опасности: “…у нас будет скоро бунт а если он будет, я буду
непременно участвовать в нем” (1. 418). Чувства Ч. к невесте, его мысли
о семейной жизни запечатлены в “Дневнике моих отношений с той, которая
теперь составляет мое счастье. Впоследствии Ч. посвятил жене романы “Что
делать?” и “Пролог”. Вернувшись в мае 1863 г. в Петербург, Ч. преподавал
во Втором кадетском корпусе, одновременно готовясь к экзаменам на
степень магистра и работая над диссертацией “Эстетические отношения
искусства к действительности”. Диспут по представленной еще осенью 1853
г. профессору Никитенко диссертации состоялся 10 мая 1855 г. и явился
манифестацией материалистических иней в эстетике, вызвав раздражение
университетского начальства. Диссертация была официально утверждена лишь
в январе 1859 г. Параллельно шла журнальная работа, начатая летом 1853
г. рецензиями в журнале “Отечественные записки”, издаваемом А; А.
Краевским. Решающее значение для всей дальнейшей судьбы Ч. имело его
знакомство осенью 1853 г. с Н. А. Некрасовым и окончательный выбор –
весной 1855 г. – между “Современником” и “Отечественными записками” в
пользу некрасовского журнала. С того времени Ч., вышедший в отставку,
занимался почти исключительно журнальной работой для “Современника” (в
1858 г. редактировал и “Военный сборник”).
Сотрудничество Ч. в “Современнике” (1854- 862), где его роль быстро
стала ведущей (Некрасов в августе 1856 г., уезжая почти на год 1*а’
границу, передал редакторские полномочия 1.), пришлось на период
общественного подъема. (вязанного с подготовкой крестьянской реформы. *
революционной ситуации (1859-1861). Под руководством Ч. и Некрасова, а с
1857 г. и Добролюбова определилось революционно-демократическое
направление журнала. Изменялся состав сотрудников: постепенно уходили
критики и писатели либерально-дворянской ориентации А. В. Дружинин, В.
П. Боткин, П. В. Анненков, Н. Толстой, А. Н. Майков, А. А. Фет, И. С.
Тургенев, Д. В. Григорович и др.), уступая место иномышленникам его
руководителей (М. Л. Михайлову, Н. В. Шелгунову, М. А. Антоновичу, Г. 3.
Елисееву и др.), по преимуществу из разночинцев. В тематике статей
журнала возрастала роль политических, экономических вопросов: с июня
1858г. появляется особая рубрика “Устройство быта помещичьих крестьян”,
в 1859 г. журнал становится “литературным и политическим”. направление и
тактику “Современника” не полностью принимали издававшие в Лондоне
газету “Колокол” Герцен и Н. П. Огарев, питавшие в период подготовки
крестьянской реформы определенные иллюзии относительно политики
Александра II. В июне 1859 г. Ч. ездил в Лондон объясняться с Герценом
по поводу его статьи “Very dangeruos!!” в “Колоколе” (№ 44), содержащей
резкие выпады в адрес “Современника” в связи с ироническим освещением в
журнале “обличительной” литературы (материалы сатирического отдела
“Свисток”, статья “Литературные мелочи прошлого года” Н. А.
Добролюбова). Следствием поездки было примирительное выступление Герцена
в “Колоколе” (№ 49), однако полностью разногласия искоренены не были;
надежды Герцена на правительство окончательно будут убиты лишь
пореформенной реакцией.
С 1854 г. Ч. вел в “Современнике” отдел критики и библиографии. В конце
1857 г. он передал его Добролюбову. Встреча и многочасовая беседа Ч. с
Добролюбовым в апреле 1856 г. завершилась приглашением Добролюбова в
постоянные сотрудники “Современника” и положила начало дружбе, очень
много значившей для обоих. Ч. полностью полагался на Добролюбова как
соредактора, заботился о его бытовых, денежных делах. Он очень тяжело
пережил его раннюю смерть в ноябре 1861 г. “Я тоже полезный человек, но
лучше бы я умер, чем он… Лучшего своего защитника потерял в нем
русский народ писал Ч. о Добролюбове. Ч. собрал и уже в 1862 г. частично
опубликовал “Материалы к биографии Н. А. Добролюбова”, подготовил первое
собрание его сочинений (Добролюбов Н. А. Соч.: В 4 т. -Пб., 1862).
С приходом Добролюбова в “Современник” Ч. сосредоточился преимущественно
на политической (в 1859-1862 гг. он вел ежемесячные политические
обозрения), экономической, философской темах. В серии статей,
посвященных классовой борьбе во Франции с ее революционными
кульминациями 1830 и 1848 г.: “Кавеньяк” (Современник 1859.-№ 1, 3);
“Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле Х” (1858.- № 8, 9);
“Франция при Людовике Наполеоне” (не пропущено цензурой, 1859);
“Июльская монархия” (1860) и др., Ч., широко привлекая материалы
западных историков (Ф. Гизо, Л. Блана и др.), интерпретировал события в
свете интересов “работников”. Он подчеркивал бесплодность борьбы за
политические преобразования, если они не приводят к улучшению
материальных условий рабочих, лицемерие либералов (“умеренных
республиканцев”), в решительные моменты предающих интересы народа.
Считая общественный строй Западной Европы выше русских
феодально-крепостнических порядков, Ч. в то же время отмечал формальный
характер свободы западного “работника” – “на факте – раба нищеты”. Он
подверг критике развиваемый многими буржуазными экономистами принцип
невмешательства государства в частное предпринимательство, свободной
конкуренции: “Тюрго” (1858.-№ 9), “Экономическая деятельность и
законодательство” (1859.-№ 2). В противовес “теории капиталистов”
(оправдывающей получение прибыли, в т. ч. земельной ренты,
собственниками, не участвующими в производительном труде) Ч. развивает,
опираясь на некоторые положения классиков английской политической
экономии (А. Смита, Д. Рикардо), “теорию трудящихся”, согласие которой
необходимо “полное соединение качеств собственника и работника в одном и
том же лице”. При этом Ч., вслед за Фурье. Р. Оуэном, подчеркивает
преимущества крупного производства, объединения работников –
“товарищества” – как формы, наилучшим образом удовлетворяющей
потребностям личности; в апелляции к потребностям и ограничении их
“разумными” проявлялся антропологизм, просветительский рационализм Ч.
(“Капитал и труд”, 1860.-№ 1). Наиболее полно свои экономические
воззрения Ч. изложил в примечаниях и переведенным им “Основаниям
политической Экономии” Дж. – Ст. Милля (1860.-№ 2-4, 6- 8, 11) и в
“Очерках из политической экономии (по Миллю)” (1861.-№ 6-10. 12). Он
вскрыл тщетность усилий Милля сочетать интересы капиталистов и рабочих,
несостоятельность учения Т. Мальтуса о превосходящем возможности
производства росте народонаселения, обосновал проект социалистического
общественного устройства. К. Маркс писал в послесловии ко второму
изданию “Капитала” о книге Милля: “Это – банкротство “буржуазной”
политической экономии, что мастерски показал уже в своих “Очерках
политической экономии (по Миллю)” великий русский ученый и критик Я.
Чернышевский”. (К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве – Т. 1.- С. 524).
Применяя разрабатываемую экономическую теорию к специфическим условиям
России, Ч. подчеркивал важность сохранения – после отмены крепостного
права – крестьянской общины как естественной основы “товариществ”,
считал возможным благодаря общине избежать для России мучительной
капиталистической ступени развития. (“Критика философских предубеждений
против общинного владения”. 1858 – № 12; “Экономическая деятельность и
законодательство”. 1859 – №2; “Суеверие и права логики”, 1859 – №10).
Такой взгляд, характеризующий Ч. как крестьянского, утопического
социалиста, отличался в то же время от славянофильского преклонения
перед общиной (для Ч. она признак отсталости страны), от антитезы
молодой России и старого Запада: “Запад, далеко опередивший нас, далеко
еще не исчерпал своих сил…” (7, 618). Убежденность в прогрессе,
несмотря на драматизм многих эпох – источник исторического оптимизма Ч.
(“Апология сумасшедшего”; не пропущена цензурой, 18611 “О причинах
падения Рима”. 1861.-№ 5).
Наиболее системное выражение взгляды Ч. на природу, общество, человека
получили в его главной философской работе “Антропологический принцип в
философии” (1860.–№ 4-5). Творчески развивая антропологическую теорию
Фейербаха, Ч. вносит в нее классовые мотивы, тем самым преодолевая
антропологизм и устанавливая иерархию “эгоизмов”: “…общечеловеческий
интерес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес целой нации
стоит выше выгоды отдельного сословия, интерес многочисленного сословия
выше выгод малочисленного” (7, 286)., В целом статьи Ч. своей неизменно
сильной стороной имеют защиту интересов самого “многочисленного
сословия” – русских крестьян, французских рабочих, “простолюдинов”. Он
“был также революционным демократом, он умел влиять на все политические
события его эпохи в революционном духе, проводя через препоны и рогатки
цензуры идею крестьянской революции, идею борьбы масс за; свержение
всех старых властей. “Крестьянскую реформу” 61-го года, которую либералы
сначала подкрашивали, а потом даже прославляли, он назвал мерзостью, ибо
он ясно видел ее крепостнический характер, ясно видел, что крестьян
обдирают гг. либеральные освободители, как липку”
Отношение Ч. к правительственной кампании по крестьянскому вопросу
менялось по мере того, как прояснялась суть реформы. Начиная с 1857 г.
Ч. регулярно освещал экономические и политические аспекты темы,
доказывая необходимость освобождения крестьян с землей, без выкупа или с
минимальным выкупом, сохранения общины, установления крестьянского
местного самоуправления и др. (“О новых условиях сельского быта”.,
1858.-№ 2-4; полемика с противниками крестьянской общины, выступавшими в
“Экономическом указателе” И. В. Вернадского; ведение с июня 1857 г.
рубрики “Устройство быта помещичьих крестьян” и др.). Убедившись же в
грабительском характере готовящейся реформы, Ч. бойкотирует
предреформенный ажиотаж; по обнародовании манифеста 19 февраля 1861 г.
“Современник” прямо не отозвался на него. В “Письмах без адреса”,
написанных после реформы и адресованных фактически Александру II (опубл.
, за границей в 1874 г.), Ч. обвинил самодержавно -бюрократический режим
в ограблении крестьян, имеющем одно положительное следствие – рост
политического самосознания народа: “Когда люди дойдут до мысли “ни от
кого другого не могу я ждать пользы для своих дел”, они непременно и
скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел”.
Рассчитывая на крестьянскую революцию, круг “Современника” во главе с
Ч. в 1861 г. прибегал к нелегальным формам борьбы. Ч. написал
революционную прокламацию “Барским крестьянам от их доброжелателей
поклон”. Вместе с воззванием “К молодому поколению” Шелгунова (при
возможном участии Михайлова), “Русским солдатам от их доброжелателей
поклон и “Русским солдатам” Шелгунова прокламация Ч. была осуществлением
плана обращения к различным слоям населения. По воспоминаниям членов
“Земли и воли” (А. А. Слепцова, Л. Ф. Пантелеева), Ч. был причастен к
этой подпольной организации, созданной с целью руководства крестьянским
восстанием, ожидаемым к весне 1863 г. (по окончании “временно-обязанного
состояния крестьян”, т. е. их работы на помещиков).
В обстановке растущей пореформенной реакции (расстрел крестьян в с.
Бездна Казанской губ., репрессии против студентов и закрытие
Петербургского университета, арест Михайлова, В. А. Обручева и др.)
внимание III отделения все более привлекает деятельность Ч. С осени 1861
г. за ним была установлена полицейская слежка (использовались и такие
средства, как подкуп прислуги). Но Ч. был умелым конспиратором, в его
бумагах не находили ничего подозрительного. В июне 1862 г. было
запрещено на восемь месяцев издание “Современника” и “Русского слова”.
7 июля 1862 г. Ч. был арестован у себя на квартире (жена с двумя
сыновьями гостила в Саратове). Поводом для ареста послужило
перехваченное на границе письмо Герцена и Огарева к Н. А.
Серно-Соловьевичу, в котором предлагалось издавать “Современник” в
Лондоне или в Женеве. В тот же день Ч. стал узником Алексеевского
равелина Петропавловской крепости, где пробыл до вынесения приговора –
гражданской казни, состоявшейся 19 мая 1864 г. на Мытнинской прощали. Он
был лишен всех прав состояния и присужден к 14 годам каторжной работы в
рудниках, с последующим поселением в Сибири; Александр II сократил срок
каторги до 7 лет. Судебный процесс по делу Ч. тянулся очень долго из-за
отсутствия прямых улик; роковую роль в нем, как и в делах Михайлова и
арестованного позднее Шелгунова, сыграли написанные Вс. Д. Костомаровым
(участвовавшим в напечатании прокламаций) фальшивые бумаги. В вину Ч.
вменялись, помимо написания “Барским крестьянам…”, также его
подцензурные статьи в “Современнике”; Ч. и его друзья тщетно боролись с
полным отсутствием законности.
В крепости Ч. обратился к художественному творчеству. Здесь, с 14
декабря 1862 г. по 4 апреля 1863 г., был написан роман “Что делать? Из
рассказов о новых людях”. За ним последовали оставшиеся незаконченными
повесть “Алферьев” (1863) и роман “Повести в повести” (1863), “Мелкие
рассказы” (1864). Увидел свет – по недосмотру цензуры – лишь роман “Что
делать?” (Современник. – 1863.-ЛГо 3-5).
20 мая 1864 г. Ч. под конвоем отправили в Е Сибирь, где он находился
сначала на руднике Кадае Нерчинского округа (месте каторги и скорой
смерти Михайлова), а с сентября 1865 г. – в тюрьме Александровского
завода. По официальному разрешению в Кадаю в августе 1865 г. приезжала
на несколько дней О. С. Чернышевская с сыном Михаилом. Круг общения Ч.
на каторге составляли политические заключенные (С. Г. Стахевич. П. Ф.
Николаев и др.), впоследствии вспоминавшие о читках Ч. не дошедших до
нас художественных произведений, в особенности сожалевшие о пропаже
отосланного в Петербург Пыпину романа “Старина”, вобравшего в себя
обширный автобиографический материал. Его продолжением был “Пролог.
Роман из начала шестидесятых годов” (написан в 1867- 1870 гг.; первая
часть – “Пролог пролога” – опубл. в Лондоне в 1877 г.; в России роман
был издан полностью в 1906 г.). Сохранились также пьесы “Драма без
развязки”, “Мастерица – варить кашу”, повесть “История одной девушки”,
рассказы “Кормило кормчему”, “Знамение на кровле” и др.; почти все они
были задуманы как части неосуществленных полностью больших циклов.
Каторга, срок которой истек в 1871 г., оказалась преддверием к худшему
испытанию – поселению в Якутии, в городе (а в сущности в глухом поселке,
где тюрьма была лучшим зданием) Вилюйске, отличавшемся губительным
климатом. Здесь Ч. был единственным ссыльным и мог общаться только с
жандармами и местным якутским населением; переписка была затруднена, а
часто специально задерживалась. Все же Ч. узнал в 1877 г. о смертельной
болезни Некрасова и успел передать ему – в письме к Пыпину – слова любви
и прощания (15, 86-88). Т. к. бумаги Ч. отбирались при обысках, он писал
и сам уничтожал написанное (из созданного в Вилюйске сохранились две
части романа “Отблески сияния”). Только в 1883 г., при Александре III,
под давлением требований “Народной воли” Ч. было разрешено переселиться
в Астрахань. Резкая перемена климата очень повредила его здоровью.
Годы крепости, каторги и ссылки (1862-1883) не привели к забвению имени
и сочинений Ч.- его слава мыслителя и революционера росла, вдохновляя на
смелые планы его освобождения (ему пытались устроить побег Г. А. Лопатин
в 1871 г., И. Н. Мышкин в 1875 г., оба были арестованы; были и другие
попытки). Сам Ч. никогда не просил о смягчении своей участи, в
частности, летом 1875 г. отказался от подачи прошения, к которому его
пытались склонить власти. “А что касается лично до меня, – писал он жене
в 1871 г., – я сам не умею разобрать, согласился ли б я вычеркнуть из
моей судьбы этот переворот, который повергнул тебя на целые десять лет в
огорчения и лишения. За тебя я жалею, что было так. За себя самого
совершенно доволен. А думая о других, – об этих десятках миллионов
нищих, я радуюсь тому, что без моей воли и заслуги придано больше
прежнего силы и авторитетности моему голосу, который зазвучит же
когда-нибудь в защиту их” (14, 504).
По приезде в Астрахань Ч. надеялся вернуться к активной литературной
деятельности, однако публикации его работ, хотя и под псевдонимом, были
затруднительны. Основным источником заработка, в котором крайне
нуждалась семья Ч., стали переводы, тяготившие Ч. тем более, что его
глубоко не удовлетворяли субъективно – идеалистические воззрения авторов
переводимых книг (“Энергия в природе” В. Карпентера, многотомная
“Всеобщая история” Г. Вебера и др.). Используя приемы работы с Миллем,
Ч. снабжал переводы вступительными статьями, послесловиями, нередко
выбрасываемыми при издании. Все же Ч. удалась опубликовать некоторые
собственные философские работы: “Характер человеческого знания” (Русские
ведомости 1885.- М. 63-64, под псевдонимом Андреев), “Происхождение
теории благотворности борьбы за жизнь” (Русская мысль. – 1886. – ЛГ 9,
за подписью Старый трансформист). Вместе с написанным в 1888 г.
предисловием к предполагаемому 3-му изданию “Эстетических отношений…”
(состоявшемуся лишь в 1906 г.) эти работы Ч. заключают в себе резкую
критику неокантианства, агностицизма (“иллюзионизма”), характерного для
многих философов и естественников тех лет. Из художественных сочинений
Ч. опубликовал “Гимн Деве неба” (Русская мысль. – 1885.- № 7, под
псевдонимом Андреев). Писал повесть “Вечера у княгини Старобельской”.
Получив спасенные Антоновичем после ареста Ч. “Материалы к биографии Н.
А. Добролюбова”, готовил их к изданию и успел опубликовать первый раздел
(Русская мысль. – 1889.- № 1-2). Первый том вышел в 1890 г., после
смерти Ч.
При всей интенсивности работы Ч. самые дорогие для него замыслы – в
частности, создание давно задуманных популярных энциклопедий по разным
отраслям знаний – осуществить не удалось. В июне 1889 г. .Ч. получил
разрешение вернуться на родину, в Саратов. Он строил большие планы
несмотря на резко ухудшавшееся здоровье. Умер от кровоизлияния в мозг,
похоронен на Воскресенском кладбище в Саратове.
В разностороннем наследии Ч. важное место занимают работы по эстетике,
литературная критика, художественное творчество. Во всех этих областях
он выступил новатором, возбуждающим по сей день споры; к Ч. применимы
его собственные слова о Гоголе как писателе из числа тех, “любовь к
которым требует одинакового с ним настроения души, потому что их
деятельность” есть служение определенному направлению нравственных
стремлений” (3, 21).
Эстетическая теория Ч., изложенная в его диссертации “Эстетические,
отношения искусства к действительности” (Спб. , 1855). а также в
авторецензии (Современник. – 1855.- № 6) и ряде работ 1854 г. (из них в
особенности важна статья “О поэзии. Сочинение Аристотеля” //
Отечественные записки. – 1854.- № 9). знаменовала перелом в истории
эстетики, разрыв с ее, идеалистической традицией. Концепции искусства
как создания идеала в эстетике Г. В. Ф. Гегеля (и его популяризатора Ф.
Фишера, часто цитируемого в диссертации) Ч. противопоставил
материалистическую формулу прекрасного: “прекрасное есть жизнь”,
“прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна
быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в
себе жизнь или напоминает нам о жизни…” (2, 10). Объективным критерием
прекрасного выступает у Ч. превосходство предмета над другими в данном
роде (при существенной оговорке, что не все роды прекрасны). В
субъективном же критерии прекрасного – “наших понятиях” – Ч. подчеркнул
социальную обусловленность эстетических вкусов (разных в крестьянской
среде и у аристократии), отказывая многим из них в истинности (напр.
романтическому “увлечению бледною, болезненною красотою” – 2, 11). Так
антропологическая, фейербаховская посылка об общечеловеческих
потребностях осложняется указанием на социальную почву эстетического
идеала. Считая, что потребности (не болезненно-фантастические) человека
в прекрасном вполне удовлетворяются действительностью, Ч. пересматривает
вопрос о содержании искусства, расширяя его границы до “общеинтересного
в жизни” (2, 82). и о его задачах. Первая из них – воспроизведение жизни
была намечена, по Ч., еще в античной эстетике) (Платон, Аристотель),
полагавшей сущность искусства в подражании человеческой жизни (Ч.
отмечает искажение этой мысли классицистами, говорившими о подражании
природе в искусстве: “подражание природе чуждо истинному поэту, главный
предмет которого – человек” (2, 278). Однако воспроизведение жизни, хотя
и требует активности художника – “способности отличать существенные
черты от несущественных” (2, 80), составляет лишь формальное начало
искусства. Две другие задачи, искусства – объяснение жизни и вынесение
приговора ее явлениям; они особенно полно могут быть осуществлены в
литературе (“поэзии”), которая “представляет полнейшую возможность
выразить определенную мысль. Тогда художник становится мыслителем, и
произведение искусства, оставаясь в области искусства, приобретает
значение научное” (2, 86).
В содержании искусства – “учебника жизни” – подчеркивается общее с
наукой и нравственной деятельностью человека.
Манифест материалистической эстетики Ч. не свободен от противоречий.
Блестяще показав жизненную основу прекрасного и типического и призвав в
то же время художников к овладению передовым мировоззрением, Ч.
недостаточно связал субъективную сторону содержания искусства
(объяснение жизни и вынесение приговора) с творческим, в т. ч.
формотворческим, процессом и ограничил роль фантазии. В результате
положение о том, что “жизнь не думает объяснять нам своих явлений”, в то
время как “в произведениях науки и искусства это сделано (2, 87),
осталось в значительной мере декларативным, поскольку не была до конца
прослежена специфика объяснения жизни на “языке искусства”. Недооценка
Ч. творческой типизации, особенно заметная на фоне гегелевского учения
об идеализации в искусстве, отчасти была полемической издержкой
“апологии действительности сравнительно с фантазиею” (2, 89). Уязвимым
было и отрицание закономерности трагического, сведение его к “ужасному в
человеческой жизни” (2, 301). Впоследствии Ч. показал огромную роль
творческой типизации, на службе у которой и состоит фантазия, вымысел.
Так в творчестве Пушкина им подчеркнута огромная роль долго
обдумываемого плана, предшествующего исполнению: “Прояснить в своем уме
основную мысль романа или драмы, вникнуть в сущность характеров, которые
будут ее проявлять своими действиями. сообразить положения лиц, развитие
сцен – вот что 1 важно…” (2, 452).
Диссертация Ч., большинству читателей известная по авторецензии, вызвала
острые дискуссии. Ее не приняли многие ведущие писатели и критики
(Тургенев, Л. Толстой, Анненков, Дружинин и др.), упрекавшие автора в
умалении искусства. Эстетика была областью, где раньше всего
обнаружились расхождения между либералами и демократами присутствовавший
на защите диссертации Шелгунов отметил, что “умственное направление
шестидесятых годов <...> в первый раз в своем зачаточном виде было
провозглашено в 1855 г. на публичном диспуте в Петербургском
университете”
Литературная критика Ч., опирающаяся на его эстетическую теорию, в то же
время понималась им как публицистическая деятельность, для которой важны
тесная связь с читателем и понимание его интересов: “Отвлеченные истины
могут быть уместны в ученом трактате, но слова публициста должны прежде
всего сообразоваться с живыми потребностями известного общества в данную
минуту” (5, 648). Такими Ч. считал “слова” Г. Э. Лессинга, Белинского.
Собственно критике, ее истории и теории, посвящены программные статьи:
“Об искренности в критике” (1854.-№ 7); цикл “Очерки гоголевского
периода русской литературы” (1856.-№ 12, 1856.-№1 1-2, 4, 7, 9-12), к
ним примыкает цикл “Лессинг, его время, его жизнь и деятельность”
(1856.-№ 10-12; 1857.- № 1-4, 6). где деятельность немецкого
просветителя осмысляется в свете сходной русской общественно-
литературной ситуации.
В соответствии с выдвинутыми в диссертации задачами искусства Ч. считает
(в статье “Об искренности в критике”) важнейшим критерием оценки
произведения истинность его общей идеи, “мысли”. Ее фальшивость
оправдывает резкость тона критика, менее всего щадящего признанные
авторитеты: “…жар нападения должен быть соразмерен степени вреда для
вкуса публики, степени опасности, силе влияния, на которые вы нападаете”
(2, 257). Поэтому “превосходная в художественном отношении, но
приторная” поэма Гете “Герман и Доротея” заслуживает более строгого
суда, чем какая-нибудь другая идиллическая поэма какого-нибудь
посредственного писаки” (2, 257). С нелицеприятной критикой выступил сам
Ч. в своих первых рецензиях на произведения популярных писателей: “Роман
и повести М. Авдеева” (1854.- № 2), “Три поры жизни. Роман Евгении Тур”
(1854.- № 5), выявляя их подражательность, пустоту содержания, ложный
пафос. За “ошибочное направление” (2, 240) – идеализацию патриархального
купеческого быта – он осудил пьесы “Не в свои сани не садись” и
“Бедность не порок” А. Н. Островского: “бедность не порок. Комедия А.
Островского” (1854.- № 5), резко разойдясь в оценках с “органическим”
критиком А. А. Григорьевым. На примере этих не свободных от
славянофильских мотивов пьес Ч. доказывал, что “ложные по своей основной
мысли произведения – бывают слабы даже и в чисто художественном
отношении” (2, 240). Последующая оценка этих пьес Добролюбовым в статье
“Темное царство”, в соответствии с принципами “реальной критики”, будет
значительно мягче.
В “Очерках…” Ч. охарактеризовал, через их отношение к Гоголю и
гоголевскому, до сих пор “единственному сильному и плодотворному
направлению” (3, 6), деятельность ведущих критиков, журналистов 30-40
гг.: Н. А. Полевого. О. И. Сенковского, С. П. Шевырева, круга
пушкинского “Современника”, Н. И. Надеждина, Белинского (имя которого,
по цензурным условиям, было названо лишь в пятой статье цикла).
Подчеркнуты некоторые общие условия эффективности критики: наличие
системы убеждений; забота о распространении своих мнений в публике
(чуждая критикам пушкинского круга – почитателям Гоголя); эстетический
вкус; умение “говорить о том, что нужно нашей публике в наше время” (3,
225) отличающее Белинского. Как “образователя” Белинского Ч. выделяет
Надеждина, привившего русской критике начала эстетики Ф. Шеллинга: “От
него узнали у нас, что поэзия есть воплощение идеи <...>; что красота
формы состоит в соответствии ее с идеею” (3, 163-164). Но первое
проявление самостоятельности русской мысли Ч. видит в Белинском и его
сподвижниках, последовательно развивших и применивших к русской
действительности диалектику Гегеля. Белинского Ч. считает и первым
историком русской литературы, определившим исторические заслуги многих
писателей до Пушкина (М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина. Н. М. Карамзина
и др.) и тем самым положившим “границы отрицанию” (3.193), которое у
противников классицизма (Полевой) и романтизма (Надеждин) было
абсолютным. В деятельности Белинского Ч. в особенности выделяет 40 гг.,
когда критик преодолевает идущий от гегелевской системы “квиетизм” и
проникается передовыми стремлениями времени (важнейшие из них –
“гуманность и забота об улучшении человеческой жизни” – 3, 302). Отсюда
и горячая защита Белинским Гоголя, “натуральной школы”, и полемика с
апологетами “чистого искусства” (а по существу принципа “эпикуреизма”).
Ч. подчеркнул возрастающую публицистичность критики Белинского, статьи
которого за 1846-1848 гг. изобилуют рассуждениями об отраженных в
произведении общественных вопросах: “…в осьмой и девятой статьях,
заключающих разбор “Онегина”, эпизоды подобного рода занимают уже
наибольшее число страниц” (3, 275).
Акценты, расставленные Ч. в его разборе критики Белинского (предпочтение
последнего периода, оправдание публицистических отступлений и др.), как
и интерпретация творчества Пушкина и Гоголя, расходились с мнениями
“эстетической” критики. Борьба между либералами и демократами в середине
50 гг. нередко формулировалась ее участниками как защита “пушкинского”
или “гоголевского” направления в литературе, чему способствовали издания
сочинений обоих писателей, осуществленные Анненковым и П. А. Кулишем.
Наиболее развернутым ответом на “Очерки…” Ч. со стороны “эстетической”
критики была статья Дружинина “Критика гоголевского периода и наши к ней
отношения” (Библиотека для чтения. – 1856.-№ 11), где Пушкин
интерпретировался как поэт “чистого искусства”, противопоставляемого
“дидактике”. Ч. откликнулся на издания Пушкина – еще до “Очерков…”
(“Сочинения А. С. Пушкина” // Там же. – 1855 – № 2-3, 7-8) и Гоголя
(“Сочинения и письма Н. В. Гоголя” // Там же. – 1857.-№ 8), подчеркивая,
что при огромности заслуг Пушкина как первого русского поэта- художника
(здесь Ч. опирался на суждения Белинского) творчество Гоголя гораздо
больше связано с современной русской действительностью: он “первый
научил нас знать наши недостатки и гнушаться ими” (4, 665). За анализом
Ч. трагических заблуждений Гоголя и их истоков (этой цели служила
отчасти и статья об одном из духовных учителей Гоголя: “Сочинения В.
Жуковского” // Там же. – 1857.- № 5) проступал идеал критика – гармония
между мировоззрением и творчеством писателя.
Сложность проблемы соотношения мировоззрения и творчества, в особенности
реалистического, с которой столкнулся Ч. прежде всего при анализе
наследия Гоголя, стимулировала эволюцию его критического метода.
Предвосхищая обоснованные позднее Добролюбовым в статье “Темное царство”
(1859) принципы “реальной критики”, он высоко оценивает некоторые
произведения за реализм отражения жизни, даже при уязвимости их
авторской тенденции. Так, у А. Ф. Писемского. воззрение которого на
крестьянский быт “не подготовлено наукой” (4, 571), Ч. находит
социальное обличение, вытекающее из самой достоверности изображения
(“Очерки из крестьянского быта А. Ф. Писемского”.- 1857.-№ 4). Не
оспаривая прямо тургеневскую мысль о стихийности чувства, выразившуюся в
повести “Ася” (“Русский человек на rendez-vous” // Атеней. – 1858. – №
18), Ч. подчеркивает зависимость характера героя, господина М (которому
свойственна эта стихийность) от условий его формирования: “Лучше не
развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об
общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них” (5,
169). Разбор любовного сюжета повести перерастает в суд над дворянским
либерализмом, не подготовленным к “решительной минуте”, под которой
имеется в виду прежде всего освобождение крестьян. Важнейшим открытием
Ч., сделанным также на базе “реального” метода, было определение
особенностей таланта молодого Л. Толстого: его формы психологизма
(изображения “диалектики души”), находящейся в прямой связи с пафосом
писателя – “чистотой нравственного чувства” (“Детство и отрочестве).
Сочинения графа Л. Н. Толстого. Военные рассказы Л. Н. Толстого”.
1856.-№ 12). Некоторая избирательность анализа, выявляющего прежде всего
сильные, реалистические моменты содержания, была в то же время
продуманной тактикой Ч. по отношению к писателям либерально – дворянской
ориентации.
Однако критический метод Ч. видоизменялся в зависимости от свойств
произведений: последовательная демократическая авторская тенденция
всегда поддерживалась Ч. (хотя и не заменяла для него таланта:
“…тенденция может быть хороша, а талант слаб…”- 14, 322). К анализу
тенденции в особенности располагала лирика. Любимейшим поэтом Ч. был
Некрасов; не имея возможности писать о поэзии соредактора
“Современника”, Ч. в. 1856 г. (когда Некрасов был. за границей) поместил
в журнале (№ 11), по выходе “Стихотворений” Некрасова, столь
выразительную подборку его произведений (“Поэт и гражданин”. “Забытая
деревня”, “Отрывки из путевых записок графа Гаранского”), что она
повлекла за собой цензурное предостережение журналу. Ч. предсказал
долгую жизнь поэзии Огарева (“Стихотворения К. Огарева” // Там же. –
11850.- № 9), утверждающей счастье “жить для других” (3, 565) и
напоминающей о Герцене (имя которого было под запретом), высоко ценил
А. В. Кольцева (“Стихотворения Кольцева”) и др. В прозе он приветствует
“Губернские очерки” М. Е. Салтыкова-Щедрина (“Губернские очерки” // Там
же. – 1857 – № 6), обнаружившие в авторе более высокий, по сравнению с
гоголевским, уровень теоретического обобщения: “Теперь, например, Щедрин
вовсе не так инстинктивно смотрит на взяточничество – прочтите его
рассказы “Неумелые” и “Озорники”, и вы убедитесь, что он очень хорошо
понимает, откуда возникает взяточничество, какими фактами оно
поддерживается, какими фактами оно могло бы быть истреблено. У Гоголя
вы не найдете ничего подобного мыслям, проникающим эти рассказы” (4,
633). Противопоставленные “обличительной” кампании, нападающей на
отдельные злоупотребления (комедия В. А. Соллогуба “Чиновник” и др.).
“Губернские очерки” подробно комментируются Ч. для доказательства
наивности надежд на силу нравственного примера, якобы способного
“устранить действие закона причинности, по которому нравы народа
сообразуются с обстановкою народной жизни” (4. 289).
Отрадный симптом “значительной перемены в обстоятельствах” (7, 884)
видит Ч. (“Не начало ли перемены?” – 1861.-№ 11) в рассказах В.
Успенского, пишущего “о народе правду без всяких прикрас” (7, 856). По
Ч.. в рассказах Успенского преодолевается традиция “идеализации” народа
(“Шинель” Гоголя, Григорович, Тургенев), которому нельзя было помочь
ничем, кроме сострадания. В этом последнем большом критическом разборе
Ч. чувствуется ожидание близящейся народной революции: подчеркивая силу
“рутины”, обычая в жизни массы, критик отмечает возможность “минут
одушевления” и ставит сложную проблему руководства стихийным движением.
Литературная критика Ч.- органичная часть его революционной
публицистики.
Художественное творчество Ч. не было только вынужденной в условиях
изоляции формой работы: о склонности к беллетристике свидетельствуют и
пробы пера в студенческие годы, и психологическая детализация в
дневниках (1847-1853); кроме того, он имел богатый опыт литературного
критика. Как художник Ч. более всего связан с традицией философской
просветительской прозы (Лессинг, Д. Дидро. Вольтер, А. Н. Радищев,
Герцен), выступая в то же время новатором, в особенности в разработке
политической темы. В контексте русской литературы 60 гг. созданный Ч.
тип “разумного эгоиста”, просветляющего разумом стихию чувств.
противостоит различным формам противоречивого сознания. свойственного
героям Тургенева, Л. Толстого, Ф. М. Достоевского и др. Не свободная от
просветительских иллюзий, утверждаемая Ч. концепция гармоничной
личности, встающей на путь революционной борьбы без пафоса жертвенности,
вырастала прежде всего на почве исторической реальности. Герои Ч. ‘были
типичны и в своем рационализме и в своем героизме, что обусловило
огромный резонанс “Что делать?” и реализм последующих произведений,
имеющих менее счастливую читательскую судьбу.
В “Что делать? Из рассказов о новых людях” Ч. продолжил открытую
Тургеневым “Отцах и детях” тему нового общественного деятеля. в основном
из разночинцев, сменившего тип “лишнего человека”. По отношению к
тургеневскому роману произведение Ч. полемично: “нигилизму” Базарова
противостоят позитивные взгляды “новых людей”, его одиночеству и
трагической смерти – их сплоченность и стойкость (“Отцы и дети” как
необходимый фон восприятия подчеркнуты фамилиями Кирсанова и Лопухова,
последняя напоминает о словах Базарова: “…а из меня лопух расти
будет…” – Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. – М.,
1981.- Т. 7.- С. 121).
Несмотря на “эзопов язык”, используемый в борьбе с цензурой (названия
глав, акцентирующие любовно-семейный сюжет, авантюрно- интригующее
начало, загнанный в глубь повествования сюжет об “особенном человеке” –
революционере, система перифраз, аллегорий, цитат и пр.), мировоззрение
Ч. нашло в романе четкое выражение, чему способствовала активность
автора-повествователя как интерпретатора событий. Через голову
“проницательного читателя” автор многократно обращается к части публики,
способной стать “новыми людьми”, разъясняя ей конкретную программу
действий. Это роман художественно-публицистический.
Действительность предстает в “Что делать?” в трех временных измерениях:
прошлое – “старый порядок”, идейно изживший себя, хотя и господствующий;
настоящее (деятельность “новых людей”); будущее (его абрис в духе идей
утопического социализма дан в “Четвертом сне Веры Павловны”). Через все
произведение проходит антитеза старых и “новых людей”, поступки которых
кажутся странными обывателям (Марье Алексеевне, “проницательному
читателю”); их удивление, непонимание – источник комических ситуаций.
Отношение к представителям прошлого дифференцировано: жизнь праздная
(Сторешниковы. Серж) на аллегорическом языке романа – “фантастическая
грязь”; трудовая, в заботах о куске хлеба, вырабатывает “злые”, но
дельные характеры (Марья Алексевна) – это “реальная грязь”, из которой
“родится пшеница” (“Второй сон Веры Павловны”)-
Романтический пафос произведения – в устремленности к социалистическому
идеалу, будущему, когда тип “нового человека” станет “общею натурою всех
людей” (Что делать? – С. 149; далее указываются стр.). Прообразом
будущего выступают и личные отношения “новых людей”, разрешающих
конфликты на основе гуманной теории “расчета выгод” (новая мораль
оттенена традиционностью сюжетного мотива любовного треугольника: Вера
Павловна – Лопухов – Кирсанов), и их трудовая деятельность (организация
швейных мастерских, учеба Веры Павловны на врача и др.). Эти подробно
освещенные сферы жизни “новых людей” соотнесены с потаенным, “эзоповым”
сюжетом, главным героем которого выступает профессиональный революционер
Рахметов. Но он не одинок: упоминается о “восьми образцах этой породы”,
несомненно участие в нелегальной борьбе Лопухова – Бьюмонта после его
ухода “со сцены”, мужа “дамы в трауре” и др. Темы любви, труда,
революции органично связаны в романе, герои которого исповедуют
“разумный эгоизм”, стимулирующий нравственное развитие личности: “О,
сколько наслаждений развитому человеку! Даже то, что другой чувствует
как жертву, горе, он чувствует как удовлетворение себе, как наслаждение,
а для радостей так открыто его сердце, и как много их у него!” (С. 233).
На высшей ступени этой лестницы развития стоит “особенный человек”
Рахметов, сын богатого помещика, ушедший в революцию, “ригорист”,
живущий только интересами “дела”. В ссылке на “натуру”, разную у
“обыкновенных порядочных” и “особенных” людей, сказался антропологизм Ч.
Реалистический принцип типизации последовательнее выдержан в Рахметове,
суровое мужество которого продиктовано условиями революционной борьбы
нач. 60 гг. Призыв к светлому и прекрасному будущему, исторический
оптимизм Ч., мажорный финал сочетаются в романе с осознанием трагической
судьбы его “новых людей”: “…еще немного лет, быть может и не лет, а
месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены,
ошиканные, страмимые” (С.49).
Публикация романа вызвала целую бурю в критике. На фоне многочисленных
обвинений Ч. в безнравственности, отсутствии художественности и пр.,
остроумно высмеянных в сатирических стихах В. С. Курочкина в “Искре”
(“Молодая жена! Ты “Что делать?” взяла?”; “Нет, положительно, роман “Что
делать?” нехорош!”, 1863), выделяется серьезностью разбора статья Н. Н.
Страхова “Счастливые люди”. (Библиотека для чтений. – 1865.- № 4).
Признав жизненную основу и “напряжение вдохновения” автора,
“органический” критик оспорил рационализм и оптимизм “новых людей”
(скрытого трагизма романа он не увидел) и отсутствие между ними глубоких
конфликтов. М. Е. Салтыков-Щедрин (“Наша общественная жизнь” //
Современник. – 1864.- № 1, 3), выразив сочувствие общей идее романа,
отметил, что в ее воплощении автор “не мог избежать некоторой
произвольной регламентации подробностей…” (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр.
соч.: В 20 т. -М., 1968. -Т. 6. – С. 324). Горячим пропагандистом романа
стал Д. И. Писарев, выступивший с подробным анализом его содержания
(“Новый тип” // Русское слово. – 1865.- № 10; впоследствии 1 статья была
названа “Мыслящий пролетариат”).
Исключительное место в русской литературе занимает “Что делать?” по силе
воздействия на общественную жизнь: под его влиянием устраивались
мастерские, коммуны, в частности “коммуна” В. А. Слепцова (см.:
Чуковский К. И. История слепцовской коммуны Чуковский К. И, Люди и книги
шестидесятых годов. – Л., 1934).. Герои Ч. и в особенности Рахметов
повлияли на формирование характера многих деятелей освободительного
движения. Роман стимулировал нравственные и художественные искания
русских писателей: как последователей Ч. (“Степан Рулев” Н. Ф. Бажин?),
“Андрей Кожухов” С. М. Степняка-Кравчинского, “На жизнь и смерть” В. В.
Верви-Флеровского и др.), так и оспаривающих его взгляды, концепцию
личности (“Записки из подполья”, “Преступление и наказание”
Достоевского, “Некуда” Н. С. Лескова, “Живой труп” Л. Толстого и др.).
К “Что делать?” тематически близки написанные в крепости повесть
“Алферьев”, роман “Повести в повести”, цикл “Мелкие рассказы”. Здесь
также противопоставлены “новые” и старые люди и утверждается странная в
глазах обывателя – не своекорыстная и свободная от лицемерных
условностей – новая мораль. Однако решение образа автора здесь иное: он
скрыт за системой рассказчиков. Стремление к “объективным” способам
изображения характерно и для последующих произведений (“История одной
девушки”, “Отблески сияния”, пьесы и др.), включая “Пролог. Роман из
начала шестидесятых годов”.
В “Прологе” (предназначавшемся для публикации за рубежом) политическая
тема непосредственно отражена в сюжете, в особенности в первой части
(“Пролог пролога”), где воссоздана на широкой прототипической основе
борьба демократов с либералами и консерваторами в связи с начатой в
Петербурге предреформенной кампанией (действие происходит в 1857 г.).
Вождем демократов выступает журналист Волги”, в котором узнаются многие
черты самого Ч. Незаконченность второй части (“Из дневника Левицкого за
1857 год”), посвященной в основном жизни Левицкого (его прототип –
Добролюбов) в деревне. не позволяет в полном объеме судить о
деятельности этого героя, революционная направленность которой
подчеркнута тщательной конспирацией. В изображении “новых людей” Ч.
отходит от принципа группового портрета, используемого в “Что делать?”
(характеристики Лопухова и Кирсанова). Герои существенно расходятся в
понимании перспектив общественного развития, спорят по тактическим
вопросам (политический реализм и “апатия” Волгина противостоят
нетерпению Девиц- кого, некоторым либеральным иллюзиям Соколовского и в
особенности Нивельзина). Оценивая в конце 60 гг. (в условиях спада
крестьянского движения, эволюции либерализма, развития народничества)
предреформенную “весну”. Ч. в гораздо большей степени, чем в “Что
делать?”, обнажает трудности, стоящие перед “мужицкими” демократами в
связи с неподготовленностью масс к революции. Трезвый анализ Волгиным
общественно-политической ситуации, его революционная тактика – не только
ретроспекция Ч.. но и, вероятно, предостережение народникам (с которыми
он тесно общался в Александровском заводе).
В юмористическом ключе изображены .в романе либералы – “прогрессисты”
(Рязанцев и его почитатели), в гротескно-сатирическом –
правительственные чиновники – деятели реформы (Савелов, Чаплин). Их
беспринципность проявляется не только в политике, но и в личных
отношениях (история Савеловой). Своеобразной параллелью к трудностям
политического руководства массами выступает в романе, тема помощи
отдельной личности. В ошибочных первоначальных прогнозах Волгина
относительно Савеловой. Левицкого относительно Анюты, Настеньки, в его
тщетной попытке воздействовать на Мерк ощутима автополемика с “Что
делать?” (история Настеньки Крюковой и др.). Однако автополемические
мотивы “Пролога” не следствие пересмотра концепции личности и теории
“расчета выгод”; рассуждая, извлекая уроки из заблуждений, главные герои
проходят школу самовоспитания, учатся быть руководителями. Факты
повседневности осмысляются как симптомы тенденций, которые нужно
учитывать в политике (случай с Чекаловым). В целом “Пролог”
свидетельствует о развитии революционной мысли Ч. в пореформенный
период.
Соч.: Полн. собр. соч.: В 15 т. 1 Под обш. ред. Б. Л. Козьмина и др.-М..
1939-1953. Т. 16 (дополнит.): Что делать? Из рассказов о новых людях 1
Изд. полют. Т. И. Орнатсная и С. А. Рейсер. -Л., 1975
стр. PAGE 11 из NUMPAGES 10
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
