Культ научно-технического разума и его противники

МГТУ им. Н. Э. Баумана

Реферат по философии

Тема:

Студент: Гавриш А.Н.

Группа: АК1-61

Преподаватель: Познер А.Р.

-2000-

Культ научно-технического разума и его противники

Наш век — это эпоха научно-технической революции, невиданного взлета
научной мысли. Социально-исторические предпосылки веры человека и
человечества в разум и науку в XX веке не менее, а более прочны и
широки, чем в предшествующей истории. Рациональное знание, в особенности
научное, стало важнейшей составляющей нововведений, кардинальных
социально-исторических преобразований, основной формой повышения
производительности труда и изменения всех форм человеческого бытия.

Сциентизм и антисциентизм

Научно-техническая революция, широко развернувшаяся во второй половине
XX века, породила не только проблемы и противоречия, но и надежды на то,
что с помощью новых научных дисциплин и новой техники будут наконец
разрешены трудные проблемы и противоречия человеческой жизни. Такие
умонастроения получили в наше время название «сциентистских» (от лат.
scienlia — наука) и «техницистских». Формы их были различны:

существовали разновидности «кибернетического», «генетического»,
«компьютерного» и т. д. техницизма и сциентизма. В свою очередь,
различные виды сциентизма положены в основание концепций
индустриального, постиндустриального, информационного общества, которые
в 50—80-х годах сменяли друг друга на арене идейной борьбы. Культ сугубо
современного научно-технического знания и был «новым изданием» культа
разума.

В известном отношении культ научно-технического разума, «функциональной
рациональности» (понятие, введенное в обиход видными социологами и
философами XX века Э. Дюркгеймом и М. Вебером) в XX веке был взвинчен
выше, чем в эпоху классики. Влияние научно-технического разума на
социальное развитие, жизнь людей рисовалось как мощное и прямое. В
50—60-х годах — на волне высокой экономической конъюнктуры — приобрела
широкое влияние концепция «общества всеобщего благоденствия»,
построенного на принципах «рациональной эффективности».

Наиболее популярные в те времена западные авторы (У. У. Ростоу, Д. Белл
и др.), обещая «общество всеобщего благоденствия», полагались именно на
взлет и чуть ли не на чудодейственную силу научно-технического разума,
на «разумность», «научность» управления, на рост образовательного уровня
больших масс населения и т. д. Техницистские и сциентистские иллюзии
сплелись также с технократической утопией, с представлением о грядущей
власти (от греч. «кратос» — власть) компетентных научно-технических
специалистов, экспертов, то есть, собственно, с представлением о той же
безраздельной власти научно-технического разума.

Сторонники сциентистских и техницистских концепций в 50—60-е годы
поспешили даже назвать сроки исполнения своих сверх оптимистических
«предсказаний»: благоденствие, власть технократов «назначались» на
70—80-е годы. Иллюзии были развенчаны. 70—80-е годы общество встретило
невиданными научно-техническими достижениями, повышением
производительности труда и уровня жизни в ряде стран, но и
обострившимися проблемами и противоречиями, которые привели ныне живущих
людей на грань самого, пожалуй, опасного кризиса в его истории. Исчезли
ли сегодня техницистско-сциентистские, технократические концепции?
Отнюдь нет. Они, правда, заметно видоизменили свою форму.

В 50—60-х годах сциентизм и техницизм выступали главным образом в виде
сугубо оптимистических представлений о настоящем и будущем. В последние
десятилетия сциентисты и техницисты раскололись на два лагеря. Одни,
разочаровавшись в возможностях науки и техники, но не усматривая других
равноценных им стимулов и механизмов социального прогресса, выдвигают
идеи своего рода умеренного, критического оптимизма или даже
сциентистского пессимизма. Другие, подвергая критике слишком благодушный
сциентизм прошлого, охотно указывая на социальные противоречия,
конфликты, прогнозируя их и в будущем, по-прежнему возлагают основные
надежды на новую волну научно-технического прогресса, на преобразующую
роль знания, на экономические изменения (хотя с большим вниманием, чем
прежние техницисты и сциентисты, относятся к политическим,
духовно-нравственным и гуманистическим факторам). Между концепциями
индустриального, постиндустриального общества и, например, новейшими
концепциями информационного общества существует несомненная
преемственность — она состоит как раз в верности методам и приемам
техницизма, сциентизма. Снова — и в «новейших» вариантах — утверждается
культ разума и науки.

Приведем в качестве примера концепцию японского автора Е. Масуды,
изложенную в книге с названием, которое четко раскрывает упомянутую
преемственность: «Информационное общество как постиндустриальное
общество», впервые опубликованную в 1986 году. Было бы принципиально
неверно недооценивать практическое влияние подобных концепций — именно
они служат в качестве своего рода «философии действия» при осуществлении
крупномасштабных научно-технических нововведений и связанных с ними
социальных преобразований. Е. Масуда был среди тех, кто разработал
план-прогноз информационного общества, который, по крайней мере в его
научно-технической и организационной части, был не без успеха реализован
в Японии и других индустриально развитых странах капитализма. Обычно
такого рода учения содержат в себе целые разделы, идеи и выводы которых
представляют немалый теоретический и практический интерес. Так, у Е.
Масуды (а также у авторов других концепций информационного общества — Д.
Белла, А. Тофлера в их последних работах, Дж. Нэсбита и др.) исходным
является анализ особенностей науки и техники на «информационной» стадии
развития общества (интеграция компьютера и средств телекоммуникации), а
также выяснение специфики информации как первоосновы новейшей
научно-технической деятельности. Преимущества и специфику информации Е.
Масуда видит в том, что она не исчезает при потреблении, не передается
полностью при обмене (оставаясь в информационной системе и у
пользователя), является «неделимой», то есть имеет смысл только при
достаточно полном наборе сведений, что качество ее повышается с
добавлением новой информации. Действительно, общество,
научно-техническая, производственно-практическая, теоретическая
деятельность которого основана на оперативно накапливаемой, разумно
используемой информации, в принципе получает в свое распоряжение ресурсы
огромной значимости, доступные многократному и многостороннему
использованию, дальнейшему «возобновлению» в усовершенствованном виде и
быстрому созданию новых информационных систем. Информация — это,
во-первых, знание относительно нового типа, пригодное для дальнейшего
использования, а во-вторых, знание, производство, хранение и применение
которого действительно становится все более важной для общества
деятельностью, порождает соответствующие ему технико-организационные
структуры. Возрастающая роль информации и информационных систем —
исторический факт, лежащий в основании концепций информационного
общества. Другой факт — быстрое, поистине революционное воздействие
«информационного разума» на производство, управление, всю жизнь людей.

Е. Масуда обсуждает и ряд других реальных проблем: о формировании «новой
среды» жизни людей, имея в виду «компью-тополис» — город с такими
«информационными системами», как кабельное многоканальное телевидение; о
транспортной рельсовой системе пассажирских двухместных экипажей; об
автоматизированной доставке товаров; о новых компьютерных системах
здравоохранения и обучения; об автоматическом контроле за загрязнением
окружающей среды; о центрах научной, управленческой информации,
профессиональной ориентации и т. д. Надо отметить, что это не
утопические мечтания, а проекты, находящиеся в стадии эксперимента,
реализации или проектирования.

С научно-технической, организационно-управленческой точек зрения
изучение новейших концепций информационного общества представляет
большой позитивный интерес. Что же касается социально-философских
предпосылок и выводов этих концепций, то их общими чертами остаются
техницизм и сциентизм, культ «информационного разума», от прогресса
которого опять ожидают прямого и кардинального преобразования
общественных отношений, в том числе отношений собственности и власти.

Реакцией на сциентистские и техницистские утопии является усиление
антитехницистской, антисциентистской волны. Она, впрочем, на протяжении
всего XX века достигала достаточно высокой отметки. Развенчивание
иллюзий техницистско-сциентистского оптимизма вызывало и вызывает к
жизни «антиутопии».

В XX веке создано великое множество антиутопий. Немало известных
писателей работало в этом жанре — это Г. Уэллс, А. Франк, Э. Синклер,
Дж. Лондон («Железная пята»), К. Воннегут («Механическое пианино», в
русском переводе «Утопия 14»), Р. Брэдбери («451° по Фаренгейту»),
братья Стругацкие и др. Классическими считаются произведения Е. Замятина
«Мы», английских писателей О. Хаксли «О дивный новый мир» и Дж. Оруэлла
«1984 год». В них нарисованы резко критические образы
«машинизированного» будущего, отождествленного с тоталитарным
государством, где наука, техника доведены до совершенства и где
подавлены свобода, индивидуальность. Вымышленной Океанией в антиутопии
Оруэлла управляет Большой Брат, который — благодаря наисовершеннейшим
техническим устройствам и службе надзора — контролирует всех и вся.
Океания — мир исполнителей, которых с детства обучают в духе послушания,
неспособности к самостоятельному мышлению, чему служат специально
сконструированные язык и идеология. А в них искореняются словосочетания,
подобные «политической свободе». И хотя в 1984 году «орузлловский мир» в
полной мере «не состоялся», немало западных авторов, отодвигая «срок
прихода Большого Брата», считают, что антиутопии еще станут реальностью.

Создатели антиутопий вместе с техницистами и сциентистами, но существу,
исходят из идеи всевластия науки и техники, хотя не приемлют
техницистского оптимизма, заменяя его антитехницистским пессимизмом.
Идейно-теоретические основания техницистско-сциентистских и
антитехницистских концепций, утопий и антиутопий оказываются, таким
образом, очень сходными. И только эмоциональные оценки меняются на
противоположные. Этими крайностями, которые расходятся, но то и дело
сходятся, немарксистские философия и социология XX века чаще всего и
оборачивались к миру социально-политических дискуссий, к миру культуры.
И все же никак нельзя сбрасывать со счетов роль антиутопий как
специфического вида социальной критики, как гуманистического
предостережения, обращенного к человеку и человечеству: смотрите, что
может произойти, если не контролировать развитие науки и техники, если
во главу угла не поставить потребности человека, его
духовно-нравственные цели и ценности.

Особого внимания заслуживает также и та сложная работа над проблемами
разума, техники, науки, которая шла в среде профессиональной философии.
Она подчас была малопонятна «со стороны», да не всегда и выливалась в
ценные и адекватные результаты. И все же вклад немарксистской философии
XX столетия в немалой степени состоит прежде всего в незавершенном и
сегодня, не лишенном противоречий и неясностей, но перспективном поиске
нового целостного образа человека и человеческого духа. А он включал в
себя и новое понимание рациональности вообще, научно-технической
рациональности в особенности. Постановка проблемы науки и техники, одним
словом, была включена в философию человека. Для понимания немарксистской
философии XX века очень важно подробнее рассмотреть совершенный ею
«антропологический поворот».

PAGE

PAGE 7

Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter