100 ВЕЛИКИХ АВАНТЮРИСТОВ (2 часть)

100 ВЕЛИКИХ АВАНТЮРИСТОВ

(51 – 100)

1. Гаумата (Лжебардий)

2. Балтазар Косса

3. Перкин Уорбек

4. Эрнан Кортес

5. Франсиско Писарро

6. Диего де Альмагро

7. Арудж Барбаросса

8. Хайраддин Барбаросса

9. Грейс О’Мейл

10. Фрэнсис Дрейк

11. Мартин Фробишер

12. Уолтер Рэли

13. Бьянка Капелло

14. Томас Кавендиш

15. Кончино Кончини

16. Григорий Отрепьев, Лжедмитрий I

17. Марина Мнишек

18. Лжедмитрий II

19. Иван Исаевич Болотников

20. Тимофей Анкудинов

21. Генри Морган

22. Степан Тимофеевич Разин

23. Пьер Легран

24. Мишель де Граммон

25. Уильям Дампир

26. Мария Пти

27. Джон Лоу

28. Клод-Александр Бонневаль

29. Мэри Рид

30. Джон Эйвери

31. Эдвард Тич

32. Роберте Бартоломью

33. Энн Бонни

34. Граф Сен-Жермен

35. Ванька Каин (Иван Осипов)

36. Елизавета Кингстон

37. Джованни Джакомо Казанова

38. Фридрих Тренк

39. Княжна Елизавета Тараканова

40. Шарль-Женевьева Д’Эон де Бомон

41. Степан (Стефан) Малый

42. Емельян Иванович Пугачев

43. Мориц Август Беньовский

44. Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро

45. Маркиз де Сад

46. Хэшэнь

47. Стефан Занович

48. Эмма Лайон, леди Гамильтон

49. Сюркуф Робер

50. Эжен Франсуа Видок

51. Самсон Яковлевич Макинцев

52. Роман Михайлович Медокс

53. Цин

54. Джеймс Брук

55. Луи-Наполеон Бонапарт

56. Уильям Уокер

57. Лола Монтес, графиня фон Ландсфельд

58. Уильям Генри Хейс

59. Елена Петровна Блаватская

60. Каролина Собаньская

61. Корнелиус Герц

62. Сонька Золотая Ручка

63. Петр Иванович Рачковский

64. Тереза Эмбер (Дориньяк)

65. Иван Федорович Мануйлов

66. Григорий Ефимович Распутин

67. Мата Хари

68. Альчео Доссена

69. Джордж Бэйкер

70. Георгий Гурджиев

71. Борис Викторович Савинков

72. Томас Эдвард Лоуренс

73. Хан Антониус Ван Меегерен

74. Габриеля Пети

75. Николай Герасимович Савин

76. Марта Рите

77. Артур Виргилио Альвсс Рейс

78. Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф Будберг

79. Яков Григорьевич Блюмкин

80. Александр Зубков

81. Эрих Ян Гануссен

82. Лафайет Рон Хаббард

83. Николай Максимович Павленко

84. Чеслав Боярский

85. Мадам Вонг

86. Дэвид Брандт Берг

87. Пьер Де Варга

88. Сон Мен Мун

89. Дональд Кроухерст

90. Д.Б. Купер

91. Юрген Шнайдер

92. Майкл Марковиц

93. Валентина Ивановна Соловьева

94. Мария Бергер

95. Михаэл де Гусман

96. Мария Францева

97. Стефан де Лисецки

98. Дмитрий Олегович Якубовский

99. Сергей Пантелеевич Мавроди

100. Виктор Козни

Самсон Яковлевич Макинцев (1776 – 1849)

Авантюрист, вахмистр русской службы, дезертировавший в Персию. Малоросс
по происхождению. Поступив на персидскую службу под именем Самсон-хана,
стал вербовать в ряды персидских войск русских дезертиров, за что
последовательно был возвышаем. В 1820-1821 годах участвовал в войне
против Персии с Турцией и способствовал победе персов при Топраккале. Во
время войны России с Персией отказался сражаться против русских, позже
участвовал в подавлении восстания в Хорасане.

Вахмистр Нижегородского драгунского полка Самсон Яковлевич Макинцев
сбежал в Персию в 1802 году. Нет достоверных сведений, как прошли его
первые годы на чужбине, где ему предстояло привыкнуть к жаркому климату,
необычным условиям жизни, овладеть местным языком. Вероятно, вначале он
промышлял каким-нибудь ремеслом или кормился поденной работой у одного
из зажиточных армян. Самсон Яковлевич твердо решил посвятить себя
военному делу. Персидское правительство охотно принимало в свои войска
русских дезертиров, отличавшихся знанием военного дела и дисциплиной.
Старания Макинцева увенчались успехом. После представления наследнику
престола Аббас-мирзе, он был зачислен наибом (прапорщиком) в эриванский
полк, находившийся тогда под командованием сартиба (генерал-майора)
Мамед-хана. Немного спустя экс-вахмистру был пожалован чин султана
(капитана).

Самсон Макинцев, ставший в Персии Самсон-ханом, обратил особенное
внимание на других беглецов из России, рассеянных по разным районам
восточной страны. Многие из них, забыв веру праотцов, приняли ислам.
Макинцев начал собирать и призывать их в свой полк, обещая защиту и
покровительство. Аббас-мирза на смотре полка в Тавризе пришел в
восхищение от выправки дезертиров и пожаловал Макинцеву майорский чин.

Через некоторое время завербованные Самсон-ханом дезертиры составляли
половину полка. «Русские, – говорил Аббас-мирза, – соседи и враги наши;
рано или поздно война с ними неизбежна, а потому нам лучше знакомиться с
их боевым учением, чем с учением англичан”.

Самсон-хан пользовался у своих единоверцев таким авторитетом, что на
очередном смотре полк выразил Аббас-мирзе неудовольствие командиром,
Мамед-ханом, ни по вере, ни по языку ими не терпимого, и просил о замене
его на Самсон-хана, с производством его в серхенги (полковники).

Аббас-мирза, хорошо понимавший силу и нравственное влияние Самсон-хана
на его соотечественников, от которых многого мог ожидать в будущем,
выполнил просьбу дезертиров, образовав из них особый полк бехадыран, то
есть богатырей.

Самсон-хан теперь вербовал в полк не только беглецов, но и молодых людей
из местных армян и несториян. Он заботился о своевременной выплате
жалования, что в Персии всегда сопряжено с особенными трудностями,
переодел солдат на русский манер. Кроме того, Макинцев пытался склонить
их к семейной жизни; с этой целью его полк стоял то в Мараге, то в Урмии
или Салмасе – в тех местностях, где преобладало христианское население.
Эта последняя мера, помимо чисто нравственной пользы, имела и другое
весьма важное значение, так как христианские семейства через такое
родство приобретали защитников среди персов. Самсон-хан стремился дать
солдатским детям первоначальное образование, приказывал отдавать их в
армянские школы, причем впоследствии одних зачислял в свой полк, других
же отдавал для обучения ремесленникам, лично и строго следя за их
поведением.

Благодаря такой политике Самсон-хана состав полка пополнялся все новыми
беглецами, хотя он не пренебрегал и захватом «Причины побегов из
Хойского отряда солдат, – писал князь Кудашев графу Паскевичу от 5
октября 1828 года, – те, что бывший драгунского полка вахмистр и теперь
находящийся при Аббас-мирзе в большой доверенности Самсон, стараясь
сколько можно увеличить число русских беглых, посылает уговаривать
солдат и, напаивая вином, когда солдаты бывают в командировке,
захватывает оных Наши же солдаты, зная, в какой доверенности у
Аббас-мирзы сей носящий генеральские эполеты Самсон о выгодах бежавших к
нему, соглашаются на сие при удобных случаях…»

Дезертиры под началом Самсон-хана оказали услуги персидскому
правительству в Курдистане, а в особенности в 1820 и 1821 годах во время
войны с Турцией, немало способствовали победе над сераскиром Чопан-оглы
при Топрак-кале.

Однако против русских Самсон-хан сражаться отказался. «Мы клялись, –
говорил он, – на святом Евангелии не стрелять в своих единоверцев и
клятве нашей не изменим». Макинцев намеревался остаться в Тавризе под
предлогом защиты города в случае его осады, но Аббас-мирза взял его в
поход, пообещав, что полк Самсон-хана будет находиться в резерве, а его
командир состоять при нем в качестве советника. После взятия
Сардар-абада и до самого вступления русских войск в Тавриз Самсон-хан
жил то в Мараге, то в Курдистане.

В 1832 году он с полком сопровождал Аббас-мирзу в его походе против
Герата. В одной из вылазок афганцы потерпели поражение, заставившее их
укрыться в цитадели Роузэ-гах, известную гробницей чтимого ими святого.
Взятие этого укрепленного пункта было поручено Самсон-хану, который
овладел им без особого труда, при этом навел панический страх на
осажденных, испугавшихся, по словам Риза-Кулихана, известного правителя
Герата, «высоких и разноцветных султанов на киверах русского батальона,
принятых ими за ослиные хвосты».

Дальнейшее пребывание Аббас-мирзы под Гератом не принесло никакой
пользы, и поход его закончился так же безуспешно, как и прежние
экспедиции против этого города. В Персии говорили: «Область Гератская –
это кладбище для нашего войска». На обратном пути из Герата Аббас-мирза
скончался в Мешеле. Произошло это 10 октября 1833 года. Через год не
стало и Фетх-Али-шаха.

На престол взошел Мамед-мирза, сын Аббас-мирзы и внук покойного шаха. Но
у него появился соперник в лице Али-шах Зилли-султана, которого весть о
смерти шаха застала в Тегеране, что позволило ему захватить в свои руки
все сокровища и деньги казны, тогда как Мамед-мирза, будучи правителем
Адербейджана (Азербайджана), находился в Тавризе и не располагал
финансовыми возможностями. Самсон-хан поддержал молодого государя и
обеспечил ему охрану. Были даже слухи, что он разбил под Зенганом
Сейф-уль-мульк-мирзу, выступившего с войском против Мамед-мирзы. Новый
шах прибыл в Тегеран, не встретив по пути никакого сопротивления,
поскольку войска, высланные Зилли-султаном, перешли на его сторону и
вместе с жителями столицы признали власть своего законного государя.
Зилли-султан был схвачен и заключен в тюрьму.

Положение Самсон-хана не изменилось и при новом правительстве. Это тем
более удивительно, что первый министр Хаджи-Мирза-Агаси знал о том, что
выходец из России ненавидит его и отзывается о нем скверно.

Впоследствии они стали терпимее относиться друг к другу. Первый шаг к
примирению сделал министр. В 1837 году Мамед-шах по примеру деда и отца
задумал экспедицию в Хорасан, поэтому призвал в Тегеран полк
Самсон-хана. На смотре правитель лично поблагодарил командира полка за
прекрасную выучку солдат. Разумеется, вся его свита также пришла в
восхищение. Молчал один только Хаджи. На следующий день он послал за
Самсон-ханом, и, когда тот явился, приветствовал его следующими словами:
«Знаешь ли ты, Самсон, почему я вчера на смотре отнесся к тебе с таким
равнодушием? Чтобы моя признательность к тебе не слилась с
признательностью других и чтобы сегодня благодарить тебя здесь, у себя,
в вящее убеждение присутствующих в моем личном к тебе уважении и
расположении».

Подобное признание не могло не польстить самолюбию Самсон-хана. Затем
Хаджи-Мирза-Агаси пригласил его на завтрак. Самсон-хан отвесил поклон,
но к пище не притронулся, сославшись на то, что не имеет привычки
завтракать. Хаджи сказал на это: «Обмокни, по крайней мере, палец в соль
и докажи тем свою привязанность ко мне».

Самсон-хан последовал совету первого министра.

«Теперь я убедился, что ты любишь меня; останемся же и впредь искренними
друзьями».

Произнеся это, Хаджи приказал принести дорогую кашмирскую шаль и,
накинув ее на плечи Самсон-хана, попрощался с ним…

В 1837 году император Николай I, путешествуя по Кавказу, посетил
Эривань. Мамед-шах, находившийся тогда под Гератом, выслал для
приветствия своего августейшего соседа делегацию. Государь принял
делегацию и выразил желание, чтобы батальон, составленный в Персии из
наших дезертиров и военнопленных, был распущен, а русские солдаты
вернулись на родину, и чтобы впредь в персидских владениях не принимали
наших беглецов. Самсон-хану было обещано прощение и денежное
вознаграждение, если он приведет свой батальон к русской границе и сдаст
властям. Учитывая более чем тридцатилетнее пребывание в Персии, Макинцев
вправе был сам решить, где ему жить.

Шах согласился с русским императором, приказав собрать всех перебежчиков
и передать их русскому консулу капитану Альбранду. Самсон-хан этом мог
потерять свое влияние в Персии, поэтому Альбранд встретился с нимчтобы
склонить на свою сторону.

Макинцев принял консула в своем богатом доме, в окружении преданнейших
людей из своего батальона. Альбранд понимал, что этого человека,
составившего себе в новом отечестве имя, связи и богатство, почти
невозможно убедить вернуться в Россию, где он потеряет два первых
преимущества; но вместе с тем он знал также, что, несмотря на долгое
пребывание между мусульманами, Самсон-хан не изменил христианской вере.
Он жертвовал своим состоянием и даже рисковал навлечь на себя
негодование персидского правительства, соорудив в одной из
Адербейджанских деревень христианский храм с золотым куполом На
религиозных чувствах и сыграл Альбранд. В результате этой беседы
Самсон-хан пообещал не препятствовать выводу батальона из Персии, но
уклонился от прямого содействия этому делу, чтобы не вызвать против себя
гнева правительства, на службе которого продолжал оставаться. Ведь шах
прекрасно понимал, что уход русских солдат ослабит его армию, и всячески
мешал выводу войск. После встречи с Самсон-ханом отряд Альбранда стал
быстро расти. Из Персии вернулось в Россию 597 дезертиров с женами и
детьми.

С выводом из Персии русского батальона Самсон-хан потерял значительную
часть своего влияния. Особенно тяжело ему было расставаться с командиром
батальона полковником Скрыплевым. Сбежав в Персию, Скрыплев женился на
дочери Макинцева, дослужился до чина полковника, имел до 1000 червонцев
годового дохода. Однако ни положение, ни родственные связи не могли
удержать его на чужбине. По ходатайству русского генерала Головкина, он
был определен сотником в один из линейных казачьих полков.

Самсон-хан поселился в Тавризе, где по поручению правительства занялся
формированием нового полка, в состав которого вошли и дезертиры, которые
предпочли остаться в Персии.

Спустя несколько лет, ничем особо не отмеченных в жизни Самсон-хана, он
снова участвовал в военных действиях, и как и прежде оказывал
правительству Персии неоценимые услуги.

Последние годы правления Мамед-шаха ознаменовались восстанием в
Хорасане. Правитель снарядил восьмитысячный отряд, в состав которого
вошел и батальон Самсон-хана. Как только русский батальон появился в
Тегеране, шах потребовал Самсон-хана к себе, чтобы посоветоваться, кого
поставить главнокомандующим карательным отрядом.

Выслушав вассала и согласившись с его мнением, Мамед-шах остановил выбор
на своем родном брате Гамза-мирзе, назначив его главнокомандующим и
управляющим Хорасанской областью. Повелитель при этом выразил
непременную волю, чтобы брат во всех начинаниях следовал указаниям
Самсон-хана и ни в коем случае не принимал важных решений, не
посоветовавшись с ним.

К чести Гамза-мирзы, он свято исполнял волю своего царственного брата;
Самсон-хан же не только не делал ему уступок, но иногда даже выходил за
границы предоставленного ему права. Но все обиды Гамза-мирза сносил
безропотно.

Во время похода в Хорасан главнокомандующий оставил в городе Мешеде
Самсон-хана и его отряд в 300 человек, две трети которого составляли
русские беглецы. Сам же Гамза-мирза поспешил в Буджнурд, где гарнизон
правительственных войск был вырезан восставшим отрядом Салара, причем
одним из первых пал эмир-туман Мамед-Али-хан.

В Персии любое продвижение войск в те времена сопровождалось разорением
деревень. Воины Гамза-мирзы с особым усердием принялись грабить
встречавшиеся на их пути деревни. Возмущенные жители отправили в Мешед
посланников, чтобы заручиться письмом Самсон-хана к принцу и удержать
сарбазов (солдат) от дальнейших варварских действий. Одновременно с
прибытием депутации в Мешед привезли тело убитого в Буджнурде
Мамед-Али-хана. Траурную процессию еще за городскими стенами встретил
отряд, посланный Самсон-ханом. Смерть эмира отозвалась болью в сердце не
только в столице Хорасана, но и в шахской резиденции.

Шейх-уль-ислам (блюститель веры) Мешеда, мечтавший быть хозяином в
городе, заметно приободрился, увидев, сколь малочислен отряд сарбазов.
Он предложил Самсон-хану встретиться по весьма важному делу. Однако
Макинцев послал к шейх-уль-исламу Симон-бека, который взял с собой
слугу-не-сториянца, имевшего безобразную внешность.

Поговорив о делах, шейх-уль-ислам осторожно поинтересовался у гостя, не
боятся ли они стоять в Мешеде с отрядом в две-три сотни человек?

Симон-бек на это отвечал: «Нет, вы ошибаетесь. У нас, слава Аллаху,
кроме сарбазов, есть еще до 1000 человек солдат-людоедов, которых мы не
выпускаем из крепости, опасаясь, чтобы они не пожрали детей, женщин и
даже мужчин, а что еще хуже, не разрыли бы свежих могил. Войско, которое
вы вчера видели на похоронах, было не из тех людоедов». И в качестве
доказательства пригласил своего слугу-несториянца. Увидев его,
шейх-ульм-ислам обомлел: лицо его вытянулось, он долго не мог вымолвить
и слова.

Оставшись один, блюститель веры еще долго размышлял о страшном племени
людоедов. Нет, лучше снискать расположение Самсон-хана, решил он и
поспешил нанести ему визит.

Самсон-хан принял шейх-уль-ислама с подобающей его сану почестью, а как
это было около полудня, то пригласил его позавтракать. Подойдя к столу,
Самсон-хан налил себе водки и, прежде чем ее выпить, снял шапку и
перекрестился. То же самое он повторял каждый раз, когда наливал себе
вина. Заметив удивление гостя, Макинцев пояснил: «Снятие шапки у нас
означает: “Господи, подобно тому, как обнажена голова моя, перед тобою
открыты грехи мои”. Знамение же креста есть воспоминание распятия Иисуса
по искуплению грехов рода человеческого. Крестясь, мы просим у Бога
отпущения грехов во имя распятого Сына Его, а также благодарим за то,
что Он сохраняет нас в здравии и удостаивает ниспосланных благ своих, –
словом, мы так же прославляем нашего Бога, как и вы молитесь своему».

Услышав такие речи, шейх-уль-ислам обратился к присутствующим:
«Вал-лах-биллах (ей! ей!), такая ревность к Аллаху может заслужить не
только отпущения грехов, но, клянусь вашими бородами, и самого прощения
людоедства».

Когда правительственные войска овладели Келатом, шах, обрадованный этим
известием, немедленно отправил на имя Гамза-мирзы фирман, которым
повелевалось поручить Самсон-хану снять план названной крепости и
выехать в Тегеран для личной передачи Его Величеству всех подробностей,
сопровождавших овладение этим столь важным пунктом. Но Гамза-мирза,
сознавая, что: отсутствие Самсон-хана поставит его в величайшее
затруднение, решился удержать его подле себя, а исполнение шахской воли
возложить на Симон-бека. По прибытии последнего в Тегеран он немедленно
был представлен шаху. Его Величество, прочитав привезенные донесения 0т
Гамза-мирзы и Самсон– «хана, взял план Келата и начал слушать
обстоятельный рассказ его покорения, причем так увлекся изложением
Симон-бека, что тут же возвел его в ханское достоинство, с пожалованием
ему ордена “Льва и Солнца”, украшенного алмазами, дорогой шали и 60
туманов деньгами, упомянув по этому случаю, что “награждает его не
только за собственную службу, но и за службу Самсон-хана”. Кроме того,
на имя Самсон-хана последовал собственноручный рескрипт следующего
содержания:

«Доброжелатель державы, Самсон-хан. Ты протянул цепь правосудия от
Хорасана до ворот тегеранских (то есть не разорял и не грабил деревень).
Да будем лицо твое белым! Известия из Хорасана и из лагеря, а равно план
Келата представил нашему священному взору Симон. Хвала Симону,
стотысячная хвала! В воздание его заслуг мы оказали ему монаршую
милость. Власть же над отрядом и все хорасанские дела предоставляем
тебе. Будь бдителен. Гамза-мирзе предписано без твоего согласия не
решать никаких дел».

В начале марта 1849 года 101 пушечный выстрел возвестил Тегерану о том,
что хорасанский бунт подавлен.

Правительственные войска получили приказ возвращаться на места
дислокации. Причем предписывалось идти отдельными отрядами, что вызвало
протест полковых командиров: каждый хотел быть впереди, чтобы успеть
поживиться за счет сельских жителей. Не спешил только один Самсон-хан.
Недовольные этим офицеры и сарбазы составили против него заговор. Однако
преданные слуги предупредили Самсон-хана. Переодевшись в женское платье,
он выбрался по плоским крышам домов за город и на лошадях, с небольшой
свитой, бежал в Тегеран, где его ласково принял шах. Главные зачинщики
заговора подверглись строгому наказанию. Под начало Самсон-хана были
отданы полки Хойский и Марагский, с приказом возвратиться в Хорасан.
Спустя полгода в возрасте 73-х лет Семен Яковлевич Макинцев скончался,
завещав похоронить себя в деревне Сургюль, близ Тавриза, в возведенной
на его средства церкви.

Самсон-хан был женат три раза. Первая его жена была армянка из деревни

Кизылджа, близ Салмаса От нее он имел трех дочерей. После смерти первой
жены, убитой Самсон-ханом за неверность, он женился на незаконной дочери
грузинского царевича Александра, Елисавете, от которой имел сына
Джебра-ила и дочь Анну. Третья жена Самсон-хана была халдейка и умерла
бездетной.

Самсон-хан был высокого роста, красивым. Он читал на родном языке, но
писал с ошибками; на персидском и турецком языках также объяснялся с
трудом. Однажды Мамед-шах исполнил какую-то просьбу Самсон-хана. В ответ
тот поблагодарил Его Величество, но вместо «я доволен, средоточие
вселенной» сказал «я обезьяна, средоточие вселенной». Шах, поняв его
ошибку, рассмеялся и тут же пожаловал ему за доставленное удовольствие
кирманшахскую шаль.

Самсон-хан не оставил состояния, ибо во время Хорасанского бунта влез в
долги для выплаты жалованья своему полку; правительство же не только не
возвратило его наследникам долг в размере 12 тысяч червонцев, но
распорядилось продать его деревню и дома в Тавризе для удовлетворения
его кредиторов.

Роман Михайлович Медокс (1795-1859)

Величайший авантюрист XIX века. Более десяти лет провел в
Шлиссельбургской тюрьме, несколько раз приговаривался к смерти. За
любовные похождения его называли русским Казановой. В 1812 году под
именем Соковнина пытался собрать ополчение из кавказских горцев для
борьбы с французами. Но обман был раскрыт. В 1825 году был сослан
рядовым в сибирские батальоны. В 1830 году жил в Иркутске, где
“разоблачил” мифический заговор декабристов.

В тридцатых годах его заключили в Шлиссельбургскую крепость, оттуда его
выпустили в 1856 году.

«Для моего счастья нужен блеск красок и металлов… природа дала мне
чувства пылкие», – писал Медокс в своих записках.

Судьба Романа Михайловича Медокса представляет загадку для русских
историков. При Александре I он был заточен в Шлиссельбургскую крепость и
просидел там четырнадцать лет как опасный преступник.

Впервые Медокс обратил на себя внимание в 1812 году. Трудно сказать,
сколько лет ему было тогда. Сам авантюрист говорил, что родился в 1795
году, его племянник утверждал, что 8 июля 1789 года, жандармы – в 1793
году. Он был сыном выходца из Англии Михаила Григорьевича Медокса,
ставшего в Москве видным театральным деятелем. Не исключено, что его как
учредителя и многолетнего директора московского Большого театра
приглашали ко двору императрицы, где он показывал свои механические и
физические опыты, к которым питал слабость. Его диковинные часы были
показаны в 1872 году на Московской политехнической выставке. Как
выяснилось, Роман Медокс был рано изгнан из отцовского дома за распутный
образ жизни. Получив хорошее и разностороннее образование в доме своего
отца, Медокс поступил на военную службу, где мог сделать блестящую
карьеру, но, унаследовав отцовский размах и стремление к внешним
эффектам, склонность к чудесным превращениям и переодеваниям, Роман всю
свою предприимчивость направил на авантюры. Вскоре он сбежал из части,
прихватив полковую кассу. На похищенные деньги он сшил себе
производивший внушительное впечатление гвардейский мундир, и началась
его кавказская эпопея…

Какой странный со мной случай: в дороге совершенно издержался. Не можете
ли вы мне дать триста рублей взаймы?” Такие или примерно такие слова
произносил, проникновенно глядя в глаза собеседника, блестящий
кавалерийский офицер, показав предварительно бумаги, свидетельствовавшие
о том, что он следует на Кавказ по делам государственной важности.

Это повторялось в Тамбове, Воронеже и других городах, лежавших на пути
молодого человека в мундире поручика лейб-гвардии конного полка. Вид
подобного мундира вызывал в те дни у восторженных провинциальных дам
необычайный прилив патриотических чувств, многим внушал особое
расположение к его обладателю, ибо шел 1812 год.

Прибыв в Георгиевск – тогдашний административный центр Кавказа, –
молодой человек назвался Соковниным, адъютантом министра полиции
Российской империи генерала А.Д. Балашева. Он предъявил местным властям
составленные по всей форме документы, где говорилось, что податель сего
уполномочен царем и правительством набрать для войны с Наполеоном
ополчение из кавказских горцев.

В Георгиевске постоянно в честь столичного гостя устраивались балы и
обеды, каждый чиновник непременно хотел засвидетельствовать ему нижайшее
почтение, полагая втайне, что это может способствовать дальнейшей
карьере. Вице-губернатор, загипнотизированный прочитанным предписанием
оказывать всемерное содействие Соковнину, едва тот потребовал, без
малейших колебаний распорядился в обход установленных правил выдать ему
из казенной палаты десять тысяч рублей, необходимых якобы для
обмундирования будущего войска.

С подлинным энтузиазмом взялся помочь юному адъютанту министра полиции
генерал-майор С. А. Портнягин, олицетворявший собою на Кавказе военную
власть. Он лично сопровождал Соковнина в поездке по крепостям Кавказской
линии, учинял смотры, рассылал воззвания.

Одним словом, все шло как нельзя лучше. Энергичный Соковнин, окруженный
лестным вниманием, развернул бурную деятельность, направленную на
«спасение отечества». Единственное, что помешало ему довести до конца
эту «благородную миссию», – нетерпеливое желание местных властей как
можно скорее уведомить Петербург о своем служебном рвении.

В адрес военного министра, министра полиции и министра финансов полетели
соответствующие рапорты. Узнав об этом, предприимчивый адъютант министра
полиции явился к георгиевскому почтмейстеру и потребовал, помахивая
неким «секретным» листком бумаги, чтобы ему, Соковнину, в обязательном
порядке выдавалась для просмотра вся официальная корреспонденция – как
отправляемая в столицу, так и поступающая оттуда.

Таким образом ему удалось перехватить наиболее компрометировавшие его
донесения. Не довольствуясь этим, Соковнин попросил у чрезвычайно
благоволившего к нему генерала Портнягина выделить специального офицера,
с которым он поспешил отправить собственные рапорты на имя министра
полиции А.Д. Балашева и на имя министра финансов Д.А. Гурьева. Он писал,
что заслуживает снисхождения, так как преступил законы не из корыстных
побуждений, а из желания помочь родине в тяжелую минуту. При этом он
ссылался на пример Жанны Д’Арк, Минина и Пожарского, скромно умалчивая о
том, что его «предшественники» не пользовались подложными векселями.

Беспримерная наглость Соковнина и грандиозные масштабы его аферы
поразили даже видавших виды государственных мужей. Дело дошло до
комитета министров, получило такую огласку, что об этой истории дали
знать находившемуся в действующей армии Александру I. Оправившись от
первого потрясения, в Петербурге забили тревогу. В феврале 1813 года
мнимый Соковнин был арестован.

На допросах ловкий самозванец заявил вначале, что его настоящая фамилия
Всеволожский, затем последовало новое признание: он-де князь Голицын,
один из отпрысков знатного рода.

Медокса продержали в крепостях – сначала в Петропавловской, затем
Шлиссельбургской и снова в Петропавловской – ни много ни мало
четырнадцать лет. Только смерть Александра I помогла ему выйти на
свободу. В 1827 году новый император Николай I удовлетворил ходатайство
Медокса о помиловании и разрешил ему поселиться в Вятке под надзором
полиции.

Находясь в Шлиссельбургской крепости, Медокс общался там в 1826 году со
многими декабристами, ожидавшими решения своей участи. О Медоксе
упоминает, например, лицейский товарищ Пушкина декабрист И.И. Пущин в
одном из писем 1827 года: «Еще тут же я узнал, что некто Медокс, который
23-х лет посажен был в Шлиссельбургскую крепость и сидел там 14 лет,
теперь в Вятке живет на свободе. Я с ним познакомился в крепости…»

Медокс пробыл в Вятке меньше года, бежал оттуда с чужим паспортом. Через
три месяца его схватили в Екатеринодаре и отправили под конвоем в
Петербург. По дороге он ухитрился улизнуть и дал вскоре о себе знать уже
из Одессы, откуда имел нахальство дважды написать лично Николаю I. Царь
распорядился изловить наглеца и отправить рядовым в Сибирь. Так осенью
1829 года в Иркутске появился ссыльный солдат Роман Медокс.

Он пользовался поразительной для ссыльного свободой в Иркутске.
Благодаря своим “изящным способностям и образованности он получил место
домашнего учителя в семье иркутского городничего А.Н. Муравьева,
являвшегося в 1816 году основателем первого русского тайного
политического общества

«Союз спасения», в состав которого входил П.И. Пестель. Однако позже
полковник А.Н. Муравьев совершенно отошел от деятельности тайных
обществ, и поэтому Николай I после декабрьских событий 1825 года счел
возможным по отношению к нему ограничиться высылкой в Сибирь «без
лишения чинов и дворянства».

Прекрасно зная, как люто ненавидел мстительный Николай I декабристов,
как боялся он возникновения нового заговора, сообразительный Медоке
решил сыграть именно на этом. Он вступил в контакт с графом А.Х.
Бенкендорфом и доносил шефу жандармов, что им обнаружено существование
«Союза Великого Дела», объединяющего как находящихся на каторге
декабристов, так и оставшихся на воле их сообщников. О разоблачениях
Медокса в 1832 году доложили царю, и тот потребовал немедленного
тщательнейшего расследования. В Иркутск срочно выехал ротмистр Вохин,
снабженный запиской Бенкендорфа к Медоксу. В той записке Медоксу
сообщалось, что, «оказав услугу правительству, он может надеяться на
монаршую милость».

Согласно составленному хитроумному плану, Вохин и сопровождавший его в
качестве писаря Медоке должны были посетить Петровский чугуноплавильный
завод, в каземат при котором перевели в 1830 году из Читинского острога
осужденных на каторгу декабристов. По истечении шести дней, проведенных
среди декабристов на Петровском заводе, Медоке представил
«неопровержимые» доказательства наличия заговора – «Поденную записку»
своих откровенных бесед с «государственными преступниками» и их женами,
а также ряд других документов. Среди них особенно впечатляющим был
«купон» – нечто вроде патента на званье члена тайного общества, будто бы
выданный Медоксу декабристом А.П. Юшневским для установления связи с
московскими и петербургскими членами «Союза Великого Дела».

Для окончательного выяснения картины заговора, грозившего жизни
августейшего монарха, Медоке в скором времени был востребован в
Петербург. Он прибыл туда в ноябре 1833 года, задержавшись перед этим
ненадолго в Москве. Медоке был наверху блаженства: наконец-то он обрел
полную свободу. Он на виду, его принимают царские министры. Конечно, III
отделение, с его точки зрения, довольно скупо оценивает столь выдающиеся
заслуги, но он все же может себе позволить изысканно одеваться,
появляться в обществе, флиртовать с дамами.

В вихре светских развлечений пролетело несколько месяцев, а раскрытие
заговора, естественно, не продвинулось ни на шаг. В конце концов
жандармы заподозрили неладное. Медоксу, находившемуся в то время в
Москве, было категорически предложено в восьмидневный срок завершить это
дело, в противном случае его ожидали самые серьезные последствия. Через
два дня Медоке, несмотря на строжайшую за ним слежку, исчез из Москвы.

Три месяца ему удавалось скрываться от полиции, переезжая из города в
город. Но в июле 1834 года он был все же задержан. Медоксу пришлось
покаяться, что он «обманывал весьма много и самый главный обман его
состоит в том, что купон, им представленный, был собственно им
составлен». Однако он пытался еще продолжать игру, в которой зашел уже
слишком далеко, и даже настаивал на свидании с «всемилостивейшим
государем».

Ярость Николая I, после того как обнаружилось, что его просто водили за
нос, была поистине безграничной, ибо он с самого начала с большим
вниманием и все возраставшей тревогой следил за донесениями Медокса.
Авантюриста вновь ждала Петропавловская крепость, а затем Шлиссельбург.
На сей раз Медоксу суждено было просидеть за решеткой целых двадцать два
года. В общей сложности он провел в заключении тридцать шесть лет.

Как и в первый раз, лишь перемена на троне внесла изменения в судьбу
Медокса. В 1856 году он был выпущен из крепости и через три года мирно
скончался в имении брата. Но до последнего своего часа он находился под
наблюдением полиции.

Цин

Некоронованная королева китайских пиратов конца XVIII – начала XIX
столетия.

Эта невысокая хрупкая женщина, руководя сражением, держала в руке вместо
сабли веер. Она была современницей Наполеона и адмирала Нельсона, но в
Европе о ней никто не слышал. Зато на Дальнем Востоке, на просторах
южнокитайских морей, ее имя знали самый последний бедняк и самый первый
богач. В историю она вошла под именем «госпожи Цин», некоронованной
королевы китайских пиратов конца XVIII – начала XIX столетий.

Скудость сведений о ней не позволяет нам дать развернутую биографию этой
женщины; известно лишь, что она была женой пирата и после его смерти
стала единственной наследницей его огромного состояния и большого флота,
состоявшего из шести эскадр, каждая из которых имела свой флаг. И хотя
эскадр было шесть, ядро флота составляла «семейная эскадра» Цинов,
которая несла на своих мачтах красные вымпелы. Остальные эскадры имели
черный, белый, синий, желтый и зеленый опознавательные цвета, что
помогало во время боев руководить операцией.

Неизвестно, пришлось ли новой повелительнице пиратов силой отстаивать
свое положение, но факт остается фактом: ее главенство признавалось
всеми.

«Вероятнее всего, – пишет историк Геннадий Еремин, – как и показали
дальнейшие события, “госпожа Цин” на самом деле отличалась высокими
организаторскими талантами и умением командовать людьми. Не случайно же
еще при жизни мужа ей было доверено руководство ядром армады – “красной
флотилией” самого Цина».

Но не все исследователи склонны думать, что восхождение на вершину
власти прошло для госпожи Цин безболезненно. Как полагают, оппозиция все
Же была, и ее главари уже начали между собой борьбу за верховенство,
когда на сцену выступила Цин. С решительностью, которая всегда отличала
ее, она заявила мятежникам, что в память о любимом муже берет
командование флотом на себя. Кто не согласен с этим, тот может идти куда
угодно. При этом каждый, кто решит покинуть флот, получит от госпожи Цин
в свое распоряжение джонку и четырех матросов. Их же корабли останутся в
составе эскадр, потому что ослаблять могущество флота она не позволит
никому.

По сути, это был ультиматум, и мятежники молча проглотили его, ибо
знали, что их возражения бесполезны – за госпожой Цин стояла мощь
«красной эскадры», которая сметет любого, кто выступил за раскол.

Госпожа Цин занялась реорганизацией своих сил, сосредоточившись в первую
очередь на укреплении дисциплины. Отныне никто не мог сойти с корабля
без особого на то разрешения. Новшество встретили в штыки, но госпожа
Цин не думала отступать от реформ: по ее приказу ослушникам на первый
раз просто протыкали уши, а за повторное нарушение казнили. Столь
действенная мера дала быстрые результаты.

Затем Цин решила, что всякое утаивание добычи должно караться смертной
казнью.

И наконец, наистрожайше запрещался грабеж местного населения, который
настраивал жителей враждебно к пиратам. Теперь за все, что изымалось у
населения, пираты платили из собственного кармана.

Конечно, и в этом случае не обошлось без недовольства и даже
неповиновения, но последовательность в действиях предводителя
реформатора, а главное неотвратимость наказания за неисполнение приказа
вынудили покориться даже самых злостных нарушителей и мародеров.

Важность проведенных реформ подтвердилась в первом же сражении с
правительственными войсками, а точнее, с правительственным флотом,
которое произошло летом 1808 года. Цин показала себя талантливым
флотоводцем. Выдвинув вперед малую часть своих кораблей, она с
остальными укрылась в засаде за ближайшим мысом. Правительственная
эскадра, решив окружить пиратский отряд, расстроила свои ряды, чего и
добивалась госпожа Цин. Она немедля ударила из засады, спутав все планы
адмиралов правительства. Однако они оказали пиратам достойное
сопротивление. Бой продолжался целый день и кончился полной победой
пиратов.

Разумеется, Пекин не мог смириться с поражением, и адмиралу Лин-Фа
поручили, собрав все морские силы империи, выступить против госпожи Цин.
Лин-Фа принялся выполнять приказ, но в решительный момент, когда оба
флота уже сошлись для битвы, адмирал потерял всякое мужество и без боя
повернул назад. Госпожа Цин отдала команду преследовать противника, но
когда пираты догнали его корабли, на море стих ветер. Паруса бессильно
повисли на мачтах, и враждующие стороны, находясь в виду друг друга,
лишь могли переругиваться и показывать неприятелю кулаки.

Но госпожа Цин нашла выход из положения. И выход блестящий – она
посадила своих людей в лодки и сампаны и отправила их на абордаж.
Командиры правительственных кораблей не ожидали нападения, и пекинская
эскадра была разгромлена.

Реванш за это побоище пекинские правители взяли лишь через год, когда
был построен третий флот. Его новым адмиралом был назначен Цун Мэнсин.
Когда-то он тоже пиратствовал, но потом перешел на государственную
службу и проявил себя ревностным преследователем бывших своих товарищей.

Первое же столкновение с Цун Мэнсином окончилось для госпожи Цин
печально. Ее флот потерпел жестокое поражение, и лишь преданность
пиратов «красной эскадры», буквально грудью заслонивших свою
предводительницу, спасла ее от позорного плена.

Стремясь во что бы то ни стало захватить противницу, Цун Мэнсин дни и
ночи преследовал ее, но помощь, оказанная ей населением (вот когда
сказались результаты дальновидной политики госпожи Цин!), разрушила все
его планы. Прекрасно зная все мели и безопасные проходы на море, все его
уединенные, безлюдные острова и островки, прибрежные рыбаки укрывали на
них госпожу Цин до тех пор, пока власти не прекратили ее поиски.

Она не забыла полученного урока и вскоре с лихвой отомстила своим
победителям. Собрав остатки своего флота, госпожа Цин объединилась с
двумя никому не подчиненными пиратскими флотилиями и напала на флот Цун
Мэнсина в то время, когда он направлялся к устью Хуанхэ на стоянку. Цун
Мэнсин и его ближайшие помощники собирались выехать оттуда в Пекин,
чтобы получить награды за победу над пиратами.

Украсить ими свою грудь Цун Мэнсину так и не удалось. Не помышлявший ни
о чьем нападении, командующий флотом потерял всякую осторожность и
жестоко поплатился за это. Эскадры госпожи Цин внезапно напали на
корабли Цун Мэнсина и потопили большую их часть. А всего это был третий
правительственный флот, разгромленный пиратами.

Новых сил, чтобы немедленно выступить против госпожи Цин, у Пекина не
было, и тогда администрация императора пошла на хитрость. Она послала
предводительнице пиратов официальное приглашение прибыть в столицу
Поднебесной, обещая ей звание императорского конюшего. Столичные
чиновники рассчитывали, что госпожа Цин не сможет побороть искушения
стать приближенной императора и приедет в Пекин. И уж там-то они найдут
способ навсегда отделаться от ненавистной женщины.

Но госпожа Цин не поверила чиновникам. Приглашение из Пекина лишь
позабавило ее. И, конечно, польстило самолюбию.

Убедившись, что обманулись в своих ожиданиях, власти начали атаку на
авантюристку с другой стороны. Они прислали в ставку пиратов своих
парламентеров. На переговоры надежды не было никакой, зато посланники
императора привезли с собой драгоценные подарки для вручения их
ближайшим сподвижникам госпожи Цин. Поднаторевшее в подобных делах
чиновничество знало: такие подарки не оставят никого равнодушным,
сделают суровых пиратов мягче и доступнее. А если вдобавок пригласить их
на государственную службу, пообещать амнистию и чины – тогда раскол в
пиратскую среду будет внесен без всякого сомнения.

Пекин не ошибся в своих расчетах. Не успели парламентеры отбыть
восвояси, как от флота госпожи Цин отделилась эскадра «черного флага»,
которой командовал Оно-Таэ. В его распоряжении имелось сто шестьдесят
больших и малых кораблей и восемь тысяч матросов. Их уход сильно ослабил
флот пиратов, а главное – посеял раздоры среди начальников госпожи Цин.
Многие из них заявили, что готовы последовать примеру Оно-Таэ, который
стал важной персоной при Цинском дворе (в Китае тогда правила династия
Цин).

Начались переговоры, в результате была достигнута договоренность,
согласно которой каждый пират, решивший бросить свое ремесло, получал в
собственность одного поросенка, бочонок вина и достаточную сумму денег
для того, чтобы начать новую жизнь.

Госпожа Цин поняла, что это конец ее господства. Люди уходили от нее
сотнями и тысячами, а против тех, кто упорствовал, предпринимались
карательные экспедиции. Не желавших расстаться с преступной
деятельностью ловили во время облав и отправляли в Пекин. Там устраивали
показательные казни, чтобы отбить у населения всякое желание бунтовать и
разбойничать.

Так было сломлено самое мощное в истории Китая пиратское движение. От
флота, насчитывавшего сотни кораблей и десятки тысяч матросов,
сохранились лишь жалкие остатки, которые, забившись в самые глухие углы,
промышляли грабежом прибрежных деревень и мелкой контрабандой.

Этим же занималась до конца своих дней и некогда могущественная госпожа
Цин, поселившаяся с немногими своими сторонниками неподалеку от Макао.

Джеймс Брук (1803 – 1868)

Англичанин, известный своей деятельностью на острове Борнео. Во время
войны с Бирмой дослужился до звания капитана. В 1838 году на своем
корабле прибыл на Борнео, где помог местному радже подавить восстание. В
1841 году стал раджой, а в 1846-м – губернатором острова Лабуан.
Благодаря хитроумным интригам нажил огромное состояние.

Джеймс Брук, национальный герой, «победитель пиратов», белый раджа,
основатель династии, был сыном зажиточного служащего колониальной
администрации в Индии Он получил хорошее формальное образование. Затем
была служба в армии, Брук отличился во время операций в Ассаме в первую
англо-бирманскую войну. В 1826 году под Рангуном он получил ранение и
оставил военную службу Некоторое время он провел в Англии, а в 1830 году
отправился в Китай и на пути туда впервые увидел Малайский архипелаг

«Красота Малайского архипелага, – писал английский историк Холл, – и
опустошения, нанесенные пиратами и междоусобными войнами, произвели на
него столь сильное впечатление, что, когда умер его отец, оставив ему
крупное наследство, он истратил это наследство на яхту “Роялист”
водоизмещением 140 тонн, подготовил отборную команду и в 1839 году
прибыл на Борнео с непосредственной целью вести исследования и научную
работу».

О своем намерении вести исследования Брук писал в своем дневнике,
который, как и положено дневнику политика, должен был скрыть от
потомства его истинные причины. В словах Холла есть очевидное
противоречие: если Брук прибыл на Борнео (Калимантан), потому что на
него произвели сильное впечатление опустошения, нанесенные пиратами и
междоусобными войнами, то при чем здесь научные наблюдения? А если он
прибыл для исследований на корабле с тщательно отобранным экипажем, то
как же получилось, что за военную помощь в подавлении восстания дядя
султана Брунея Муда Хашиму Брук получил у него право управлять областью
Саравак на Северном Калимантане?

«Брук не только подавил восстание, но и завоевал преданность малайцев и
даяков, которые долго страдали от плохого управления Брунея. После
некоторой отсрочки, вызванной сопротивлением губернатора, он в сентябре
1841 года получил назначение и в следующем году был утвержден султаном.
С заметным успехом занимаясь внедрением справедливого и гуманного
управления на вверенной ему территории, Брук настойчиво пытался
заинтересовать английское правительство в Брунее», – писал далее Холл.

Морские даяки – ибаны – появились на севере громадного острова
Калимантан примерно в XVI веке. Это был гордый, непокорный народ, воины
которого наводили ужас на соседние племена Ибаны были охотниками за
головами: до недавнего времени юноша ибанов не мог считаться мужчиной до
тех пор, пока не приносил домой голову врага. Выйдя из рек в море, ибаны
скоро освоили мореходство настолько, что вошли в историю как «морские
дьяволы», и это название сохранилось за ними в литературе.

Вот с этими даяками и столкнулся Джеймс Брук.

Первым делом Брук добился (хотя и не сразу, и не без возражений со
стороны султана) права собирать налоги с Саравака.

Англичанин, обладавший небольшим отрядом, но громадной энергией, должен
был решить, как укрепиться в области, отданной под его контроль. У него
было немало недоброжелателей в самом Брунее, которые не без оснований
его опасались. Не хотели платить дань новому радже и малайские торговцы
и владетели прибрежных деревень. Тогда Брук решил припугнуть своих новых
подданных.

В Сингапуре, куда он часто ездил, чтобы устроить торговые дела и
заручиться поддержкой влиятельных лиц, Брук уверял торговцев и
чиновников, что Саравак – гнездо самых опасных пиратов в малайских
водах. Это было неправдой, потому что ибаны появлялись в море от случая
к случаю, пиратство не было их основным занятием, и ни в какое сравнение
с настоящими Пиратами они не шли. Тем не менее Брук не уставал говорить
и писать (а писать он любил – и оставил несколько томов мемуаров), что
крестовый поход против «диких пиратов» – одна из основных целей его
пребывания в Сараваке. Он утверждал также, что пираты действуют не сами
по себе, а по приказу Малайских торговцев, что покровительствуют пиратам
придворные брунейского султана и даже, возможно, сам султан. Тем самым
пиратами и пособниками пиратов Брук объявлял всех, кто был против его
господства в Сараваке. Ибаны его интересовали менее всего, так как в
торговле они не участвовали. Был, впрочем, у белого раджи план и
относительно ибанов, который позже осуществился зная, что ибаны –
отличные воины, Брук рассчитывал со временем создать из них армию.

Готовясь к войне, Брук штурмовал Индию и Лондон требованиями признать
его официальным представителем Великобритании, что дало бы ему
возможность рассчитывать на английскую военную помощь. В этом ему
помогали друзья в Англии, которые обивали пороги кабинетов
правительственных чиновников и заказывали статьи во влиятельных газетах,
создавая романтический образ бескорыстного патриота. В Англии их
агитация вызывала благожелательный отклик, и в ноябре 1844 года
английское правительство признало Брука «британским агентом на Борнео».

Известие о том, что отныне он – должностное лицо, Брук получил в марте
1845 года. Но и до этого он не терял времени даром. Сингапурские власти,
правда, не хотели оказывать ему поддержки, боясь осложнений с малайцами
и голландцами. Последние с большим подозрением поглядывали на
деятельность англичанина на севере принадлежащего им острова и присылали
гневные ноты, указывая, что по договору 1824 года все земли южнее
Малаккского пролива были переданы Голландии. Голландцам отвечали, что
географически Северный Калимантан расположен севернее Сингапура, но
довод был неубедительным, потому что остров все-таки лежит к югу от
пролива.

Не получив поддержки официального Сингапура, Брук сблизился с капитанами
английских военных кораблей и сумел уговорить одного из них, Генри
Кеппела, командира восемнадцатипушечного фрегата «Дидона», отправиться в
набег на ибанов. Кеппелу была обещана возможность обогатиться, и он
решил рискнуть. Объявив начальству, что уходит бороться с пиратами к
островам Сулу, Кеппел взял курс на Саравак.

Правда, вскоре выяснилось, что Кеппел не многим рисковал. Среди его
начальников были друзья Брука, которые желали помочь ему в обход
официальных каналов. Когда Кеппел вернулся в Сингапур, он не был наказан
за самовольный поступок. Свидетельство тому – письмо Брука, в котором
говорится: «К чести Кеппела, следует признать, что он совершил все на
свою собственную ответственность, и я счастлив добавить, что он получил
благодарность и одобрение своим действиям со стороны командующего».

«Дидона» с Бруком на борту вошла в гавань городка Кучинг – столицы
Саравака – в мае 1843 года.

В помощь Кеппела Брук собрал отряд из местных малайцев и сухопутных
даяков, и 11 июня 1843 года, когда фрегат подошел к устью реки Сарибас,
пятьсот англичан и малайцев погрузились в шлюпки и лодки и начали
подниматься по мелкой реке.

Ибаны уже знали, что на них идут англичане, и перегородили реку
поваленными деревьями. Разобрав завалы, экспедиция достигла стоявшей на
берегу крепости ибанов. Взять укрепление, однако, удалось лишь с помощью
ибанов из враждебного племени. Брук и в дальнейшем всегда старался в
своих экспедициях использовать вражду племен.

Удачный поход увеличивал шансы Брука в переговорах с султаном, у
которого он намеревался выторговать новые области. Он записал в
дневнике. «Хорошо бы получить еще дюжину речных долин за Сараваком».
Единственное, что огорчало Брука, – это отъезд Кеппела. Правда, через
год Кеппел вернулся, и они с Бруком организовали еще одну экспедицию
Когда отряд осадил укрепление на реке Скранг, ибаны, воспользовавшись
тем, что авангард отряда оторвался от остальных сил, забросали камнями и
потопили лодки, а нападавших перебили стрелами. В этом бою ибанами
командовал вождь по имени Рентап.

После этого карательного набега политика Брука на время изменилась. Его
главным врагом стал султан Брунея, противившийся созданию империи Брука.
В новых планах, в которые входила и смена султана (на эту роль Брук
намечал своего друга Муда Хашима), белый раджа не последнее место
отводил ибанам. В дневнике появилась запись: «Если придется остаться без
всякой поддержки, я должен буду стать вождем даяков и с помощью моего
влияния бороться с интриганами. Канонерка, двенадцать больших лодок с
шестифунтовыми пушками и ружьями да еще двести праудаяков станут
внушительной силой, и эта сила может мне понадобиться в случае, если
Муда Хашима в Брунее победят».

К концу 1845 года самые тяжелые предчувствия Джеймса Брука оправдались.
Заговорщики, которых, возможно, поддерживал сам султан, убили Муда
Хашима и его брата – единственных союзников Брука в Брунее. Брук сначала
не мог поверить в случившееся. Когда же никаких сомнений не осталось,
Брук разразился гневной тирадой против султана и его окружения: «Он убил
наших друзей, верных друзей правительства Ее Величества, только потому,
что они были нашими друзьями, – другого повода не было».

С легкой руки Брука султан Брунея объявлялся покровителем пиратов, его
ближайшие помощники – пиратами, а все сторонники независимости Брунея –
«пиратской партией». А какие могут быть разговоры с пиратами? За
пиратские головы платят фунтами стерлингов Осечки быть не должно. И, как
писал Холл, «триумф пиратской партии в Брунее в 1846 году был
кратковременным».

На помощь Бруку была прислана эскарда адмирала Кокрейна, в которую были
включены все корабли, базировавшиеся в проливах. Войдя в устье реки, на
которой стоит Бруней, Кокрейн и Брук предложили султану капитулировать.
Султан не ответил, и английские корабли обстреляли город, высадили
десант. После короткого боя маленькая армия была разгромлена, а сам
султан бежал. Когда через несколько дней султан сдался и принял
требования англичан, ему было разрешено вернуться в столицу. За это
пришлось подарить англичанам остров Лабуан, передать его права на
Саравак радже Бруку и подписать унизительный договор.

Теперь Брук мог с триумфом отправиться в Англию. Он блистал на приемах,
его портреты украшали страницы иллюстрированных журналов. Королева
возвела раджу в рыцарское достоинство, а правительство назначило его
«губернатором Лабуана, комиссаром и генеральным консулом при султанате и
независимых вождях Борнео». Брук стал действительным хозяином части
острова и мог рассчитывать на помощь британской короны в случае, если
кто-нибудь ему не покорится.

Для дальнейших планов важно было и то, что у Брука появились в Лондоне
весьма состоятельные поклонники и поклонницы, и то, что с ними в Куинг
ехали молодые люди, глядевшие с обожанием на раджу, а также
многочисленные родственники, которые должны были обеспечить продолжение
рода Бруков. Английское правительство, конечно, предпочло бы иметь в
лице Брука просто исполнительного чиновника, но сам он видел себя
родоначальником могучей азиатской белой династии. Впрочем, все награды и
достижения от-стУПали на второй план перед главным: вез его на остров
военный фрегат королевского флота «Меандр», специально оборудованный для
операций в УСТЬЯХ мелких рек и снабженный многочисленными шлюпками,
каждая из которых несла на носу небольшую пушку А командовал «Меандром»
старый приятель, охотник за «пиратскими головами» Генри Кеппел.
Сингапурское начальство, однако, вновь начало ставить палки в столь
отлично смазанные в Лондоне колеса. Едва Брук собрался полностью лишить
независимости ибанов, как из Сингапура последовал приказ: фрегат
«Меандр» передать в распоряжение командования для операций против
настоящих пиратов, а не для улаживания личных дел раджи. Возвышению
Брука в Сингапуре завидовали. В то время как чиновники тянули
колониальную лямку, он выкроил себе княжество, да еще стал сэром.

После отчаянной переписки с Сингапуром и Лондоном и заявлений, что
пираты вот-вот лишат Англию ее приобретений, Брук все-таки смог добиться
своего В июле 1849 года несколько паровых катеров и пароходов, а также
двадцать прау подошли к устьям Сарибаса и Криана Всего в распоряжении
Брука было более двух тысяч человек и несколько пушек.

Когда белый раджа узнал, что флотилия легких лодок ибанов вышла
навстречу карательной экспедиции, решено было окружить морских даяков.
Прау и катера Брука притаились у устьев рек, а пароход «Немезида» встал
в открытом море.

Перед рассветом следующего дня при полной луне лодки ибанов проскочили
засаду у устья Криана и неожиданно для себя столкнулись с основными
силами Брука. Ослепив ибанов ракетами, Брук и его союзники начали
стрельбу из орудий и ружей. В тыл ибанам ударили прау, притаившиеся в
засаде.

По заключению Адмиралтейского суда в Сингапуре, в бою участвовало две
тысячи сто сорок пиратов на восьмидесяти восьми лодках, из них пятьсот
были убиты. Английским морякам, принимавшим участие в бою, в качестве
награды было вручено двадцать тысяч семьсот фунтов стерлингов. Однако
впоследствии Джеймс Брук заявил, что лишь триста пиратов из трех тысяч
семисот были убиты, но более пятисот погибли потом, пробиваясь сквозь
джунгли домой – либо умерев от голода, либо попав в засады союзников
Брука. Казалось бы, зачем Бруку преуменьшать потери пиратов, за которые
его помощники получили наградные? Дело в том, что «миротворца» Брука
обвинили в зверском избиении ибанов, и обвинили не даяки, не малайцы, а
англичане. До сего дня английским историкам, благожелательно настроенным
к Бруку, приходится защищать его так, как это делает, например, Холл:
«Потери были бы по крайней мере втрое больше, если бы Брук сознательно
не дал бежать большому числу людей».

Операция на этом не была закончена. Суда Брука поднимались по рекам, его
воины сравнивали с землей длинные дома ибанов. Имущество ибанов
становилось собственностью белого раджи и его союзников; более того,
Брук приказал отобрать все имущество (вплоть до гонгов, медных котлов и
посуды) у тех племен, которые, живя неподалеку от реки, не мешали ибанам
спускаться к морю.

Ибаны были разбиты и ограблены, но не покорены. Брук понимал, что походы
против них можно продолжать до бесконечности, но они все равно не
сдадутся. Тогда Брук решил построить укрепления в устьях всех рек, на
которых жили ибаны, и посадить в каждую из крепостей гарнизон малайцев
во главе с начальником из числа молодых английских добровольцев Крепости
должны были препятствовать выходу в море прау ибанов и не пропускать
торговцев, которые захотели бы подняться к ибанам с моря. Из всех
продуктов внешнего мира ибаны больше всего нуждались в соли. Если
перехватывать соль, ибаны должны будут покориться. Так Брук установил
блокаду побережья Саравака.

Брук в письмах в Англию доказывал своим союзникам и недругам, что эта
идея исходила не от него, а от самих местных жителей: «Здесь все в один
голос требуют, чтобы ими управляли европейцы. И они получат европейцев,
если я смогу это организовать».

Брук сообщал в Англию, что его молодые офицеры жертвовали всем, охраняя
мирное побережье от пиратов, за что сами же пираты приносили им дары
рисом и бананами Это, однако, было неправдой. Не говоря уж о дани,
которой были обложены окрестные племена и значительная часть которой шла
комендантам крепостей, они тайно получали еще и жалованье от самого
Брука. Узнали об этом лишь через много лет после смерти Брука, когда
стали доступными его бухгалтерские книги. О содержании бухгалтерских
книг известно очень немногим ученым, зато легенда о «бескорыстных
цивилизаторах», придуманная Бруком, жива и по сей день.

Резкая критика в Англии варварских методов Брука, к которой
присоединились и многие его бывшие соратники, все же привела к тому, что
Бруку пришлось сложить с себя звания губернатора Лабуана и генерального
консула. Более того, приехала комиссия для расследования деятельности
белого раджи. Хотя она и оправдала его (не оправдать Брука значило
обвинить само правительство), но признала его не более чем вассалом
брунейского султана и поставила на вид английскому военному флоту то,
что он во время резни ибанов участвовал в бою наравне с союзниками
Брука.

Брук был подавлен неблагодарностью родины. Позиции его в самом Брунее
пошатнулись: многие малайские вожди справедливо усмотрели в приезде
комиссии и отказе Брука от почетных постов признак его ослабления. У них
появилась надежда, что белый раджа в конце концов оставит их в покое.

Но среди родственников, привлеченных славой Брука и поселившихся в
Кучинге, был племянник Брука – Чарльз Энтони Джонсон, из династических
соображений взявший фамилию дяди и известный в истории Саравака как
Чарльз Брук. Этот Чарльз был прирожденным авантюристом.

В 1853 году Джеймс Брук привел войска из Кучинга и вместе с племянником
повел их против Рентапа – того самого вождя ибанов, который нанес первое
поражение белому радже. Бой не привел к победе, и Джеймс Брук, потеряв
надежду победить Рентапа, хотел начать переговоры. Вот тут впервые
показал себя Чарльз. «Я недолюбливаю деспотизм, – объяснил он свой отказ
от переговоров, – но и терпимость по отношению к даякам должна иметь
границы. Они ведь как дети: доброта и жестокость должны быть неразделимы
в обращении с этим народом».

На следующий год более сильная экспедиция смогла взять приступом дом
Рентапа, вождь даяков был ранен, но успел уйти в горы.

Сидя в одиночестве в крепости, Чарльз придумал лозунг, которому и решил
следовать: «Только даяк может убить даяка». Целый год он разрабатывал
новую тактику, набирал и обучал современному бою отряды. Пробный поход
Должен был состояться против ибанов, которые совсем недавно пришли из
внутренних областей острова и еще не сталкивались с европейцами.

Чарльз добился того, чего не смог сделать Джеймс: даяки убивали даяков,
и Руководил этим англичанин.

О Чарльзе и его «подвигах» было известно каждому в Сараваке и Бру-Нее
Молодой раджа не собирался бороться со слухами. Он предпочитал оыть
ужасом всего острова, понимая, что такая слава здесь – половина победы.

В погоне за прибылью раджа Джеймс поощрял прибытие в Саравак китайских
кули, которые работали в шахтах и исправно платили налоги. К 1857 году
их набралось более четырех тысяч, и они все чаще проявляли недовольство
условиями жизни и труда Одну попытку китайцев восстать Брук подавил, но
выступление 1857 года застало его врасплох, и восставшие ворвались в
Кучинг.

Сам раджа едва успел убежать из столицы. Несколько англичан были убиты,
остальных взяли в плен

Вскоре в гавань Кучинга вошел вооруженный пушками-пароход Компании
Северного Борнео. Огнем орудий повстанцы были изгнаны из города, и
десант с парохода, объединившись с освобожденными англичанами, начал
преследовать плохо вооруженных и не умевших воевать шахтеров.

Тут и появились соблазненные богатой добычей и разрешением набрать
сколько угодно голов наемники Чарльза Брука. По словам Чарльза, его
армия провела свою работу «очень эффективно, хотя и не по правилам».
Лишь небольшая часть шахтеров успела убежать в горы, и они погибли бы
все, если бы не «предательство лесных даяков, которые пропустили
китайцев через свою территорию».

Однако Чарльз не забыл, что не все ибаны покорились ему. В верховьях
Сарибаса еще правил Рентап – непобедимый вождь, к которому стекались
недовольные. И, восстановив на троне дядю, Чарльз начал готовить новую
экспедицию против Рентапа.

В свой последний поход против Рентапа Чарльз Брук смог отправиться
только в 1861 году, после того как с помощью интриг, обманов и
карательных экспедиций Бруки сломили сопротивление малайцев в самом
Брунее. Помимо увеличенной армии малайцев и ибанов Брук привел с собой
большой отряд китайских кули, которые прокладывали в джунглях дорогу, и
добыл пушку большого калибра, специально рассчитанную на то, чтобы
разрушить укрепления на горе Садок. Кроме того, Чарльз смог поодиночке
разбить союзников Рентапа и заставил их сложить оружие при условии, что
в качестве контрибуции они отдадут ему все ценности племен.

На этот раз положение Рентапа было безнадежным. Армия Чарльза превышала
его силы вдесятеро. С небольшим отрядом верных соратников Рентап
прорвался сквозь кольцо осаждавших и ушел в горы. Там он поклялся, что
никогда больше не посмотрит в лицо белому человеку.

Джеймс Брук писал племяннику, которого назначил своим наследником: «По
сравнению с тобой мы все дети в управлении даяками». Подводя итоги
деятельности Чарльза, первый раджа заявил: «Его задача была успешно
завершена полным разрушением последних попыток пиратствующих малайских
вождей и их сподвижников из числа даяков с Сарибаса и из других мест.
Сначала ему удалось привлечь часть этих даяков на сторону закона и
порядка, а затем использовать их в качестве инструмента правого дела для
обуздания соплеменников. В результате берега Саравака так же безопасны
для торговцев, как и берега Англии, и безоружный человек может
путешествовать по стране без страха, что на него нападут».

Но дело было не в безопасности берегов. Бруки завоевали себе страну, и
тут все средства были хороши.

Их держава просуществовала до конца Второй мировой войны, когда
английское правительство взяло ее под свой контроль. И лишь в 1963 году
Саравак стал независимым в составе Федерации Малайзии.

Луи-Наполеон Бонапарт (1808 – 1873)

Французский император (1852-1870), третий сын голландского короля
Людовика-Бонапарта и королевы Гортензии (Богарнэ). Племянник Наполеона
I.

Используя недовольство крестьян режимом Второй республики, добился
своего избрания президентом (1848). При поддержке военных совершил
государственный переворот (1851), затем провозгласил себя императором
(1852). Во время франко-прусской войны (1870-1871) сдался в плен под
Седаном. Низложен Сентябрьской революцией (1870).

Его мать королева Гортензия жила в постоянной разлуке с мужем. Кто был
настоящим отцом Луи-Наполеона? Обычно называют три имени: Вер Гуел,
голландский адмирал, Эли Деказ, которого Людовик XVIII впоследствии
сделал своим фаворитом, и Шарль де Билан, голландец, шталмейстер
королевы Все трое были любовниками Гортензии. Все трое находились в
Котере… Словом, Луи-Наполеон был рожден от неизвестного отца.

Выросший среди блеска двора Наполеона I, Луи-Наполеон с детства
обнаруживал столь же страстное и столь же романтическое поклонение
своему Дяде, как и его мать. Человек страстный и вместе с тем полный
самообладания (по выражению В. Гюго, голландец в нем обуздывал
корсиканца), он с юности стремился к одной заветной цели – занять
французский престол.

Всю молодость, начиная с 1814 года, Наполеон провел в скитаниях,
которое, впрочем, не было сопряжено с материальными лишениями, так как
его мать успела скопить огромное состояние. Каждый год королева
Гортензия возила сына в Рим, где по заведенной традиции собиралась семья
Бонапартов.

Королева Гортензия не могла оставаться во Франции после падения
императора. Она купила себе замок Арененберг, в швейцарском кантоне
Тургау, на берегу Баденского озера, где и поселилась вместе с двумя
сыновьями Наполеон недолго посещал гимназию в Аугсбурге.

В 1830 году они остановились во Флоренции. Там 22-летнего отпрыска
Представили графине Баральини. Эта молодая особа, которую звали
«Преддверие рая», отличалась столь яркой красотой, что принц сразу
влюбился. Луи-Наполеон с тринадцати лет проявлял поразительную любовную
активность.

Буквально на следующий день он передал графине записку, в которой просил
ее о свидании. Не получив ответа, принц надел женское платье, шаль,
шляпку, попудрил лицо рисовой пудрой, подкрасил румянами щеки, водрузил
на голову женский парик с косами, потом взял корзину с цветами и
отправился к графине. Горничная проводила «цветочницу» к хозяйке. Как
только служанка вышла из комнаты, Луи-Наполеон бросился к ногам дамы и
стал умолять уступить ему. Он даже выхватил кинжал: «Я решил принять
смерть у ваших ног, если вы отвергнете меня, и моя гибель станет для вас
вечным укором». Напуганная синьора позвонила в колокольчик. В комнату
вбежали слуги и муж. Охваченный страхом влюбленный вынужден был под
градом ударов ретироваться.

На другой день вся Флоренция обсуждала проделку будущего императора.
Луи-Наполеон послал двух секундантов к оскорбленному мужу. Юноша
надеялся, что тот откажется от дуэли, и таким образом он хоть немного
восстановит его честь и репутацию. Однако муж графини принял вызов и
явился на поединок. Луи Бонапарт бежал из Флоренции, заявив, что его
мать не позволила ему явиться на поединок чести.

После этого бесславного приключения королева Гортензия увезла сына в
Рим, где он узнал, что во Франции Луи-Филипп занял место Карла X. Решив,
что речь идет лишь о переходном режиме, после которого на престол
вернутся имперские орлы, он присоединился к движению карбонариев.

В 1830 и 1831 годах Луи-Наполеон вместе со своим старшим братом принял
участие в заговоре моденского революционера Чиро Менотти и в экспедиции
в Романью; целью экспедиции было освобождение Рима от светской власти
папы. После неудачи предприятия, во время которого умер старший брат, за
Луи-Наполеоном начала охотиться папская полиция, и в начале 1831 года
ему пришлось бежать вместе с матерью, причем снова переодевшись в чужое
платье. Благодаря фальшивым паспортам им обоим удалось пробраться во
Францию.

28 апреля они прибыли в Париж. Луи-Филипп перепугался, узнав, что оба
знаменитых изгнанника находятся в Париже. Сначала он отказался принять
Гортензию, потом согласился встретиться с ней, но тайно. Но через
несколько дней ей пришлось пережить горькое разочарование: король
потребовал от двух «наполеонидов» в кратчайший срок покинуть Францию. В
начале мая мать с сыном выехали в Лондон.

В августе Гортензия решила, что прохлада швейцарских ледников может
благотворно подействовать на бурный темперамент сына, и повезла его в
Арененберг. Потом она заставила его поступить в военную школу в Туне. В
течение пяти лет Луи-Наполеон изучал артиллерию.

В 1836 году королева Гортензия решила, что самое время женить сына. Она
пригласила в гости принцессу Матильду, дочь короля Жерома, которой тогда
было пятнадцать и которая уже блистала красотой. Луи-Наполеон сразу
влюбился в нее. Через несколько дней король Жером приехал за своей
дочерью. Он объяснил, что ей нужно выехать в Штутгарт, чтобы получить
там благословение деда, короля Вюртембергского, после чего можно будет
объявить о помолвке.

Как только Матильда покинула Арененберг, Луи-Наполеон смог целиком
посвятить себя делу, которое несколько месяцев тому назад ему предложил
прибывший из Лондона авантюрист виконт Фиален де Персиньи (в
действительности его звали просто Фиален, а титул он себе присвоил).
Речь шла о подготовке государственного переворота в Страсбурге при
поддержке армии, последующем походе на Париж и захвате власти.

В начале лета несколько офицеров заявили о своей готовности поддержать
принца. Однако две ключевых фигуры в городе – полковник Бодрей и генерал
Вуароль – пока не были вовлечены в заговор.

Выяснилось, что полковник Бодрей неравнодушен к женщинам. «Она должна
быть красивой, умной, хитрой, бонапартисткой, чувственной, не особенно
строгого нрава», – объяснял своему сообщнику Луи-Наполеон.

Персиньи отвечал, что знаком с такой женщиной. Ей двадцать восемь лет,
она родилась в Париже, ее девичье имя Элеонора Бро. Она пела в Риме и
Флоренции, где ее муж умер от тифа, убежденная бонапартистка – ее отец
был капитаном императорской гвардии. Элеонора возвратилась в Англию, где
несколько раз пела перед королем Иосифом.

Несколько дней спустя принц и Персиньи уже сидели в огромном зале казино
в Баден-Бадене. Занавес поднялся, и на сцену вышла дама солидных
размеров, ростом под 180 сантиметров. У нее были черные как смоль
волосы, сверкающие огнем глаза, широкие плечи и гигантская грудь.
Луи-Наполеон, любивший пышных женщин, заявил: «С таким декольте, я
полагаю, она может завоевать армейский корпус…»

Г-жа Гордон запела. Ее густое контральто заставляло дрожать люстры.

«Я знаю офицеров, – заключил принц, – такая женщина могла бы соблазнить
полковника. Кроме того, она сможет зачитывать прокламации».

В полночь Луи-Наполеон и Персиньи явились в гостиную г-жи Гордон.
Хозяйка со слезами на глазах кинулась перед принцем на колени. Он
галантно поднял ее с пола и с огорчением отметил про себя, что едва
доходит ей до груди. Однако это не помешало ему насладиться ночью ее
ласками…

На следующий день Луи-Наполеон поделился с певицей своими политическими
планами. «С гарнизоном в 12 тысяч человек, сотней пушек и стрелковым
оружием, имеющимся в арсенале, есть все возможности превратить в милицию
все население восточного края. После взятия Страсбурга мы двинемся на
Париж. В Реймсе у нас уже будет армия в 100 тысяч человек, и за
какие-нибудь пять дней мы обоснуемся в Тюильри, под приветственные крики
безумствующей толпы…»

У певицы этот план вызвал необычайный энтузиазм.

Прошло несколько недель, и согласно плану, намеченному Персиньи, в
Страсбурге был организован благотворительный концерт, в котором приняла
участие Элеонора.

На следующей неделе полковник Бодрей приехал в Баден-Баден. Певица
приняла его очень любезно. Но когда он попытался уложить ее на софу, на
пороге появился Луи-Наполеон. Ослепленный любовью к прекрасной певице,
Водрей пообещал принцу свою поддержку, даже не зная, чего от него ждут.
И вскоре оказался в объятиях несравненной Элеоноры…

Перед тем как покинуть Баден-Баден, Луи-Наполеон еще раз встретился с
полковником и изложил ему свой план действий.

В шесть часов утра 30 октября 1836 года начались военные операции.
Полковник Бодрей собрал свои войска во дворе казармы Аустерлиц и вышел
на середину плаца. И тут в костюме, напоминавшем костюм Наполеона I, с
исторической треуголкой на голове, появился Луи-Наполеон. Его свита
несла императорского орла.

Полковник поспешил ему навстречу, поприветствовал поднятой вверх Шпагой
и произнес краткую речь, результатом которой было громогласное «Да
здравствует император!». Он сказал, что во Франции вспыхнула революция,
Луи-Филипп низложен и власть должна перейти к наследнику престола,
которого Бодрей назвал Наполеоном II.

Тогда слово взял Луи-Наполеон. Он заговорил о своем дяде, об Аустерлице,
о Ваграме, о былой славе, потом неожиданно направился к одному офицеру
и, как передает свидетель, «судорожно обнял его»-.

Этот непредвиденный жест вызвал новый взрыв энтузиазма. Принц,
считавший, что дело складывается очень удачно, принял на себя
командование, и под звуки военной музыки полк покинул казарму и
направился к дому генерала Вуароля, которого надо было «нейтрализовать»
как можно скорее

Генерал наотрез отказался перейти на сторону мятежников. Тогда полковник
Бодрей арестовал Вуароля, от имени императора лишив его звания. Генерал
попросил несколько минут, для того чтобы одеться. Принц, неизменно
галантный, запретил Водрею входить в жилые комнаты генерала. Через
десять минут поджидавшие стали удивляться, что генерала так долго нет С
позволения принца полковник толкнул дверь. Г-жа Вуароль сидела в комнате
одна Генерал сбежал из дома по другой лестнице.

Принц поспешил на улицу: «Быстрее в казарму Финкмат!»

Но генерал Вуароль успел поднять по тревоге 46-й пехотный полк. При
появлении во дворе казармы Луи-Наполеон и его Люди были окружены,
арестованы и обезоружены. Так что галантность принца привела к провалу
переворота.

Персиньи при содействии г-жи Гордон удалось улизнуть из Страсбурга, а
Бодрей и Луи-Наполеон были препровождены в крепость.

Через несколько дней принца перевезли в Париж, где префект полиции, г-н
Делессер, принял его с большим уважением. В течение двух часов, сидя в
огромной столовой префектуры, Луи-Наполеон беседовал со своим тюремщиком

В Париже Луи-Наполеон находился не для того, чтобы его судили. Король
знал, что делу принца судебный процесс будет только на пользу, и потому
перед страсбургским судом предстали лишь статисты. А главный обвиняемый,
которого сочли просто легкомысленным мальчишкой, был отправлен в
Америку.

15 ноября Луи-Наполеон прибыл в Лорьян, где поднялся на борт парусного
фрегата «Андромеда». После мучительного плавания с единственной
остановкой в порту Рио-де-Жанейро он высадился в Нью-Йорке в начале
января 1837 года, имея в наличии всего пятнадцать тысяч франков золотом,
которые он получил перед отъездом из Франции от Луи-Филиппа.

Страсбургский суд оправдал всех заговорщиков. Луи-Наполеон с облегчением
встретил это сообщение. Но когда мать сообщила ему, что король Жером
отказал ему в руке принцессы Матильды, принц огорчился, ибо был влюблен
в свою очаровательную кузину.

В июне 1837 года Луи-Наполеон получил тревожное письмо из Арененберга.
Королева Гортензия сообщала ему, что перенесла операцию, что дела у нее
обстоят неважно и что она хотела бы его видеть.

23 июля он прибыл в Лондон. Посольство Франции отказалось выдать ему
паспорт. Он воспользовался протекцией швейцарского консула, чтобы
выехать в Голландию, а оттуда в Германию. 4 августа он был у постели
своей матери.

Спустя два месяца, на рассвете 5 октября, кроткая королева Гортензия,
истерзанная раком, умерла на пятьдесят пятом году жизни

Луи-Наполеон через несколько недель покинул Швейцарию и поселился в
Лондоне, где вскоре снова встретил госпожу Гордон и Персиньи. Компания
снова взялась за подготовку государственного переворота Через полтора
года Принцу показалось, что все предусмотрено.

.. В конце июля 1840 года в кабачке лондонского порта капитана грузового
судна «Город Эдинбург» посетил элегантный человек, который обратился к
нему с такими словами: «Мои друзья поручили мне организовать маленькое
путешествие к берегам Германии. По правде сказать, у нас нет никакой
определенной цели. Побуждаемые всего лишь собственной фантазией, мы,
возможно, захотим доплыть до Гамбурга. Не могли бы взять нас на борт
вашего судна? Нас будет около шестидесяти человек». Капитан ответил
согласием.

Вечером 5 августа таинственные пассажиры поднялись на борт корабля. Они
действительно производили впечатление странной компании. Некоторые
выглядели вполне прилично, но большая их часть состояла из жалких на вид
людишек в потертой одежде и стоптанных башмаках. Вслед за ними на судно
подняли багаж – тюки съестных припасов, коляску, пакет листовок и клетку
с орлом..

В 8 часов вечера снялись с якоря. К 3 часам утра человек, нанимавший
судно, обратился к капитану: «Один из моих друзей опоздал к отходу.
Остановитесь в устье Темзы. Он догонит нас на лодке».

Капитан приказал бросить якорь в указанном месте и стал ждать. Вскоре на
борт поднялся маленький человек, с каким-то мутным взглядом, в круглой
шляпе. Он пользовался большим уважением у остальных пассажиров.

На рассвете «Город Эдинбург» бросил якорь около Булони. Шестьдесят
пассажиров стали надевать на себя военную униформу. Затем судно
направилось к Вимере, где небольшой отряд высадился на берег. Человек с
мутным взглядом, в форме полковника артиллерии, обратился к своим
спутникам: «Друзья мои, вот мы и во Франции Нам остается лишь взять
Булонь Как только мы захватим этот пункт, наш успех станет бесспорным.
Если мне окажут обещанную поддержку, через несколько дней мы будем в
Париже И история расскажет потомкам, что горстка храбрецов, каковыми
являемся вы и я, совершила это великое и славное предприятие». Луи
Бонапарт был одержим безрассудным желанием захватить власть

После недолгих переговоров с таможенниками группа заговорщиков
направилась в Булонь. По городу были распространены прокламации, в
которых критиковалось правительство и давалось обещание, что Наполеон
будет «опираться единственно на волю и интересы народа и создаст
непоколебимое здание; не подвергая Францию случайностям войны, он даст
ей прочный мир».

В городской казарме два дежурных солдата молча отдали им честь и
продолжали свою работу. Желая сделать их своими союзниками, Луи Бонапарт
присвоил одному звание лейтенанта, а второго наградил орденом Почетного
легиона Не ограничиваясь костюмом, шляпой и обычными знаками
императорского достоинства, Наполеон имел при себе прирученного орла,
который Должен был в определенный момент парить над его головой.

Неожиданно в казарме появился капитан Пюижелье В ответ на предложение
перейти на сторону принца офицер объявил тревогу. Луи Бонапарт понял,
что дело проиграно, и в сопровождении своих друзей выбежал из казармы.
Они достигли берега в Вимере почти одновременно с солдатами капитана
Пюижелье. «Наши лодки исчезли, – вскричал Луи Бонапарт, – будем
добираться до корабля вплавь». Однако после первых же выстрелов пловцы
вынуждены были повернуть обратно. Авантюра с треском провалилась.
Отчаявшегося Луи-Наполеона препроводили в замок. 12 августа он был
посажен в тюрьму Консьержери, а 30 сентября палата пэров приговорила его
к пожизненному заключению в форте.

Узнав о столь суровом приговоре, друзья принца были потрясены: «От
Лондона до Флоренции и от Констанции до Рима, – писал Флоран Буэн, –
все, кто знал Луи-Наполеона, сходились на том, что решение палаты пэров
равносильно смертному приговору: никогда, говорили они, никогда он не
сможет жить без женщин!»

Оказавшись в камере пикардийской крепости, принц заказал сотни книг,
устроил у себя лабораторию и стал проводить физические опыты. Он завет
любовную связь с маленькой гладильщицей Элеонорой.

25 февраля 1843 года она родила в Париже мальчика, которому дали
княжеское имя Эжен-Александр Луи. Второй наследный принц, названный
Луи-Александр-Эрнест, у гладильщицы родился 18 марта 1845 года
Луи-Наполеон даже в тюрьме не терял времени даром…

В начале 1846 года в форте Ам появилась бригада каменщиков, чтобы
провести там ремонтные работы. Луи-Наполеон стал готовиться к побегу.
Слуга Телен привез ему из Сен-Кентена рубаху из грубого полотна,
панталоны, две блузы, фартук, галстук, шейный платок, головной убор и
парик Паспорт он одолжил у леди Кроуфорд – якобы для своего слуги.

25 мая он выбрался из тюрьмы, в которой провел шесть лет. Его поджидал в
карете верный Телен. В Валансьене Луи-Наполеон в сопровождении верного
слуги сел на поезд и спустя четыре часа был уже в Брюсселе Затем он
перебрался в Лондон и влачил там жалкое существование.

Случай, этот покровитель всех плутов и мошенников, свел его с молодой и
привлекательной особой, которой суждено было сыграть в жизни
Луи-Наполеона заметную роль. Прекрасная Элиза приютила принца в своем
доме. Девушка была куртизанкой и своим мастерством владела в
совершенстве. Однако несмотря на многочисленных клиентов, которых
девушка одаривала ласками, казна влюбленных оставалась пуста. Тогда
Луи-Наполеон предложил одному своему знакомому, содержавшему игорный
дом, использовать прелести Элизы для привлечения посетителей. Почтенный
владелец делового предприятия был так доволен первыми результатами, что
в конце концов нанял ловкую Элизу к себе на работу, согласившись
делиться с нею и ее любовником, выполнявшим роль крупье, значительной
частью своих доходов. Элиза, которая звалась теперь мисс Говард, вскоре
уже каталась в своей коляске в Гайд-парке. Еще бы, теперь ей давали за
ночь не три шиллинга, а тысячу фунтов стерлингов!

26 февраля 1848 года принц узнал, что Луи-Филипп отрекся от престола Он
написал временному правительству письмо: «Господа, народ Парижа
уничтожил последние следы иностранного вторжения, и я спешу встать под
знамена Республики». Принц выехал в Париж, однако поэт Ламартин живо
напомнил ему, что закон, запрещающий его появление на территории
Франции, еще не отменен. Луи-Наполеон поспешил вернуться в Лондон. В
течение двух месяцев он и его любовница мисс Говард следили по газетам
за событиями во Франции. Народ стал разочаровываться в своих новых
правителях, которые вели себя в частной жизни столь же беззастенчиво,
что и тираны.

В апреле 1848 года во Франции прошли выборы. В числе избранных оказалось
немало членов императорской фамилии Теперь ничто не мешало Луи-Наполеону
вернуться в Париж. Но в каком качестве? Он будет участвовать в
дополнительных выборах!

Персиньи подсчитал предстоящие траты Для финансирования беспрецедентной
в истории рекламной кампании требовалось около пятисот тысяч франков.
Огромная сумма! Однако мисс Говард пообещала достать ему эти деньги. Для
соблюдения приличий было условлено, что молодая англичанка продаст Луи в
кредит земли, которыми владеет в Римских провинциях, а он под эти земли
возьмет в долг деньги. Через несколько дней маркиз Палавичино
действительно ссудил новому «землевладельцу» шестьдесят тысяч римских
экю, то есть триста восемьдесят тысяч франков… Говард продала кое-что из
своих драгоценностей, а друзья принца начали предвыборную кампанию. 4
июня на дополнительных выборах принц был избран сразу в четырех
департаментах; но он отказался от полномочий.

Прошло два месяца, и за это время Персиньи с друзьями организовал клубы
бонапартистов. Для их финансирования нужны были дополнительные средства.
Мисс Говард продала свои конюшни, серебро и те немногие драгоценности,
которые у нее еще оставались.

Все эти жертвы были не напрасны: 17 сентября, во время вторых
дополнительных выборов, принц был избран уже в пяти департаментах. 26
сентября он впервые появился в Учредительном собрании, а 11 октября
закон о его высылке был отменен.

На протяжении трех месяцев, благодаря материальной поддержке мисс
Говард, которая продала мебель и дом в Лондоне, друзья принца
агитировали голосовать на президентских выборах за Луи-Наполеона.
Результаты выборов оказались ошеломляющими: семьдесят пять процентов
проголосовавших французов отдали предпочтение Луи-Наполеону.

20 декабря он был провозглашен президентом Республики и сразу отправился
в свою резиденцию в Елисейский дворец. Луи Бонапарт первым делом
позаботился, чтобы приблизить к себе мисс Говард, и снял для нее
неподалеку особняк. Президент часто навещал ее. Сама же мисс Говард
никогда не появлялась во дворце, ибо в качестве хозяйки там выступала
кузина и экс-невеста Луи-Наполеона, принцесса Матильда.

Избранный на четыре года и получавший на представительские расходы два
миллиона пятьсот шестьдесят тысяч золотых франков в год, президент
мечтал о дополнительном кредите в миллион восемьсот тысяч франков.
Однако Учредительное собрание отказало ему. И тогда Луи-Наполеон
замыслил государственный переворот с целью восстановить империю. Он был
готов рискнуть всем, понимая, что грызня между различными партиями
значительно облегчает его задачу. Тем более противники считали его
недалеким человеком.

Луи Бонапарт тем временем расставлял своих людей на ключевые посты в
правительстве и в армии.

Государственный переворот был намечен на 2 декабря, годовщину Аустерлица
и коронования Наполеона. Знали об этом только Морни и мисс Говард,
которая на этот раз продала лошадей, заложила свои дома в Лондоне и
драгоценности.

Чтобы скрыть накануне решающего дня подготовительные мероприятия,
Луи-Наполеон устроил в Елисейском дворце грандиозный прием. Вечером 1
Декабря во всех гостиных президентского дворца танцевали. Не выказав ни
малейших признаков беспокойства, принц переходил от одной группы к
другой Тем временем типографии уже печатали воззвания.

К полуночи гости покинули дворец, а Луи-Наполеон возвратился в кабинет
Все уже было готово: воззвание к народу, прокламация, обращенная к
армии, декрет о роспуске Учредительного собрания и постановление о том,
Что Париж переходит на осадное положение. Кроме того, было подписано
шестьдесят приказов на арест военных и политических деятелей, известных
своими антибонапартистскими настроениями…

Народ встретил переворот спокойно, кое-где даже раздавались возгласы:
«Да здравствует Наполеон!» В течение нескольких дней были подавлены
небольшие очаги сопротивления. Власти арестовали 26 642 человека, и в
городе был восстановлен порядок. 21 декабря 1851 года был проведен
плебисцит, подавляющее большинство французов одобрило переворот. Принца
избрали президентом Республики на десять лет. Но фактически была
реставрирована империя, поскольку опубликованная 14 января 1852 года
конституция была чисто монархической. Президент имел большие полномочия,
но никаких способов привлечения его к ответственности указано не было.
29 марта, открывая сессию законодательного корпуса, Луи-Наполеон
говорил: «Сохраним республику; она никому не угрожает и может успокоить
всех. Под ее знаменем я хочу вновь освятить эру забвения и примирения!»
Однако он же замечал. «Говорят, что империя поведет за собой войну. Нет!
Империя – это мир!»

7 ноября сенат высказался за превращение Франции в наследственную
империю, а 22 ноября соответствующее изменение конституции было
поддержано волей народа – 7 800 000 французов одобрили монархический
строй. 2 декабря 1852 года президент был провозглашен императором под
именем Наполеона III. Его оклад составил 25 миллионов франков.
Европейские державы признали новую империю Вскоре Наполеон женился на
Евгении Монтихо, графине Теба. Мисс Говард, благодаря которой Луи
воспарил на невиданную высоту, не могла составить ему достойную партию и
получила отставку.

До сих пор Наполеону все удавалось. Он ловко использовал ошибки врагов и
при помощи своего громкого имени устраивал искусные заговоры. Но этих
талантов оказалось мало, чтобы управлять таким государством, как
Франция. Новоиспеченный монарх не обнаружил ни военного, ни
административного гения своего дяди; Бисмарк не без основания называл
его впоследствии «не признанной, но крупной бездарностью». Впрочем, в
первое десятилетие внешние обстоятельства складывались чрезвычайно
успешно для политического авантюриста. Крымская война вознесла его на
высокую ступень могущества и влияния. В 1855 году он совершил с
императрицей Евгенией поездку в Лондон, где ему был оказан блестящий
прием, в том же году Париж посетили короли Сардинии и Португалии и
королева Англии.

Весьма своеобразной была политика Наполеона в отношении Италии Он
стремился к объединению Апеннинского полуострова, но с условием
сохранения неприкосновенности светской власти пап; вместе с тем ему было
необходимо, чтобы объединение было совершено не демократами и
республиканцами, а консерваторами. Эти стремления тормозили объединение,
и итальянские революционеры ненавидели Наполеона. Три покушения на его
жизнь были организованы именно итальянцами: первое – Пианори (28 апреля
1855 года), второе – Белламаре (8 сентября 1855 года), позднее – Орсини
(14 января 1858). В 1859 году Наполеон начал войну с Австрией,
результатом которой для Франции было присоединение к ней Ниццы и Савойи
Успех позволил стране занять лидирующие позиции среди европейских
держав. Можно считать удачными экспедиции Франции против Китая
(1857-1860), Японии (1858), Аннама (1858-1862) и Сирии (1860-1861), но
затем фортуна отвернулась от французского монарха.

В 1862 году он предпринял экспедицию в Мексику, явившуюся подражанием
египетскому походу Наполеона I и призванную принести Франции военные
лавры. Однако экспедиция потерпела полнейшее фиаско; французские войска
вынуждены были покинуть Мексику, оставив на произвол судьбы посаженного
ими на мексиканский трон императора Максимилиана.

В 1867 году Наполеон III попытался дать удовлетворение оскорбленному
общественному мнению Франции покупкой у короля голландского великого
герцогства люксембургского и завоеванием Бельгии, но несвоевременное
разглашение его проекта и угроза со стороны Пруссии заставили его
отказаться от этого плана. Неудачи во внешней политике отразились и на
политике внутренней. Монархический строй в стране, пережившей несколько
революций и знакомой с более свободными порядками, мог держаться только
на полицейском режиме. Однако Наполеон III не мог не считаться с
общественным мнением и постепенно стал терять позиции сильного монарха.

2 января 1870 года было образовано либеральное министерство Оливье,
которому предписывалось реформировать конституцию, восстановить
ответственность министров и расширить пределы власти законодательного
собрания. В мае 1870 года выработанный министерством проект был одобрен
плебисцитом, но он не успел вступить в силу.

Летом 1870 года осложнились отношения между Францией и Пруссией. Не без
влияния императрицы, Наполеон III, уверенный в военном могуществе
Франции и надеявшийся победой загладить все ошибки своей политики,
действовал вызывающе и довел дело до войны, которая показала шаткость
государственного и общественного строя империи. 19 июля Франция объявила
войну Пруссии. 22 июля специальным указом устанавливалось регентство
императрицы с того момента, «когда император покинет Париж, чтобы
принять командование войсками». Говорят, она как-то обмолвилась. «Эта
война станет “моей” войной». Эта фраза преследовала императрицу до
последних дней ее жизни, и всякий раз она уверяла, что не произносила
ее.

Наполеон III, прибыв в конце июля в Мец, с ужасом обнаружил, что его
армия плохо экипирована, недисциплинированна, военное руководство
бездарно. Царивший беспорядок делал невозможным стремительное
наступление, о котором мечтала императрица Евгения

Французы терпели одно поражение за другим. Прусские войска взяли Эльзас,
нависла угроза над Парижем. 1 сентября произошла ожесточенная битва при
Седане. Наполеон III, видя, что бессмысленно вести дальнейшие боевые
Действия, через генерала Рея передал Вильгельму письмо: «Месье, мне не
суждено было сложить голову в бою, и поэтому мне остается только
положить шпагу к ногам Вашего Величества. Примите приношение из рук
вашего брата. Наполеон». На следующий день французский император был
взят под стражу

2 сентября он отправился в определенный ему для жительства Вильгельмом
замок Вильгельмгеге. Освобожденный из плена после заключения мира, он
уехал в Англию, в Числхерст, где написал протест против постановления
бордоского национального собрания о его низвержении В Числхерсте он
провел остаток жизни и умер от мочекаменной болезни, после операции.
Перед смертью он спрашивал в бреду доктора: «Конно, ведь мы не струсили
тогда в Седане?»

Смерть Наполеона III потрясла французов. Многие еще оставались
бонапартистами и мечтали о возвращении императора. «Его не воспринимали,
– писал историк Фернан Жиродо, – как низверженного императора. Казалось,
что он лишь временно покинул политическую арену, чтобы вернуться с
новыми силами в недалеком будущем Франция не совершала Сентябрьской
революции, она только позволила ее совершить, она не предоставляла всех
полномочий власти авторам этого переворота, а просто-напросто терпела их
произвол Наполеону III нужно было умереть, чтобы стало понятно, какое
место он занимал в политической жизни Европы».

Уильям Уокер (1824 – 1860)

Американский авантюрист Родился в штате Теннесси. Окончил медицинский
факультет Пенсильванского университета. Практиковал в Европе, затем был
адвокатом, редактором в Нью-Орлеане. В 1853 году организовал экспедицию
для завоевания мексиканского штата Сонара, но вынужден был сдаться
войскам Соединенных Штатов в Сан-Диего.

13 июля 1855 года в никарагуанском порту Реалехо высадились американские
флибустьеры с целью подчинить страны Центральной Америки господству СЩА
и восстановить рабство. Возглавлял наемников Уильям Уокер.

Он был чрезвычайно противоречивым человеком. В нем уживались, казалось
бы, несовместимые черты характера – доброта и холодная жестокость,
личная храбрость, способность к самопожертвованию и циничное равнодушие
к жизни других, расчетливость, хладнокровие и безрассудство, толкавшее
его на авантюрные поступки. Довольно хрупкое сложение и небольшой рост с
лихвой окупались его гипнотическим взглядом, многократно описанным
биографами и поэтами.

Не менее противоречивыми были и убеждения Уокера. За сравнительно
недолгую жизнь он не только превратился из аболициониста и социалиста в
убежденного сторонника рабства и апологета цивилизаторской миссии
американского Юга в Центральной Америке, но в сугубо политических
интересах перешел из протестантизма в католичество. Честолюбивый,
рвавшийся к власти и способный увлечь за собой других, Уокер обладал
литературными способностями. Подтверждением тому служит его книга о
войне в Никарагуа, вышедшая в свет в том самом году, когда ее автор был
расстрелян.

Для большинства жителей Центральной Америки Уокер был и остается
символом разрушения и насилия, пиратом и авантюристом, его экспедиции
расценивают как бесцеремонное и циничное вмешательство во внутренние
дела независимых государств Не случайно долгие годы именем Уокера
никарагуанские крестьяне пугали детей Соответственно оценивается его
деятельность и в центральноамериканской историографии

Уокер родился 8 мая 1824 года в Нэшвилле, штат Теннесси Его отец, Джеймс
Уокер, имевший шотландских предков, был банкиром и торговцем, а мать,
Мэри Норвелл, происходила из влиятельной семьи в штате Кентукки Кроме
Уильяма в семье было еще двое братьев и сестра Дети воспитывались в
строгой кальвинистской традиции, и Уильям рос послушным и спокойным
ребенком. Будучи очень привязанным к матери, которая часто болела,
Уильям любил читать ей вслух романы Вальтера Скотта и романтические
поэмы Байрона

В 12 лет Уокер поступил в университет Нэшвилла, который, как и многие
американские университеты того времени, представлял собой, по сути,
среднюю школу Учился хорошо и через два года перевелся на медицинский
факультет Пенсильванского университета, где также зарекомендовал себя
способным студентом Интересно, что темой его дипломной работы было
изучение радужной оболочки глаза (иридодиагностика)

Получив диплом врача уже в 19 лет, Уокер почти два года провел за
границей, практикуясь в госпиталях Парижа и посещая лекции медицинских
светил в Гейдельберге (Германия), Лондоне и Эдинбурге Вернувшись в 1845
году на родину, он неожиданно для родственников решил переменить
профессию и заняться изучением юриспруденции Спустя еще два года, после
упорных занятий в Нью-Орлеане, он был зачислен в адвокатуру, но не
удовольствовался и этим Медик-юрист стал одним из издателей и авторов
газеты «Нью-Орлеан крисчен», поддерживавшей вигов

Судя по воспоминаниям современников Уокера, обстановка, царившая в
«Нью-Орлеан крисчен», весьма смахивала на атмосферу, блестяще переданную
Марком Твеном в известном рассказе «Журналистка в Теннесси» Как и
твеновскому персонажу, Уокеру приходилось принимать вызовы на дуэль от
лиц, чьи политические взгляды и репутацию он задевал в своих статьях
Интересно и то, что в газете Уокера публиковал стихи тогда мало еще
известный широкому читателю Уолт Уитмен

В Нью-Орлеане в эти годы Уокер пережил первую и последнюю в своей Жизни
любовь Элен (Хелен) Мартин в пятилетнем возрасте перенесла тяжелую
болезнь, в результате которой лишилась голоса и слуха, что, впрочем, не
помешало ей стать одной из первых красавиц Нью-Орлеана и пользоваться
большим вниманием благодаря природному уму, открытому характеру и
обаянию Уокер следовал за Элен буквально по пятам и быстро освоил язык
жестов, на котором они вели долгие разговоры В апреле 1849 года, когда
уже было объявлено об их предстоящей свадьбе, невеста внезапно умерла от
холеры

Личная драма круто изменила и характер Уокера (он превратился в мрачного
меланхолика), и его образ жизни В 1850 году Уильям покинул Нью-Орлеан,
совершил путешествие через Панамский перешеек и осел в Сан-Фран-Чиско,
где с головой вновь ушел в журналистику, приняв предложение своего друга
Э Рандолфа писать статьи в только что основанную им газету
«Сан-Франциско геральд», которая ориентировалась на демократов,
выражавших Интересы рабовладельческого Юга Именно там Уокера привлекли
планы расширения территории Соединенных Штатов в соответствии с
популярной тогда теорией «предопределения судьбы».

Несомненно, определенную роль в этом сыграли и честолюбие Уокера, его
стремление во весь голос заявить о себе – желание вполне объяснимое,
если принять во внимание неповторимую историческую атмосферу в США
накануне схватки между Севером и Югом, обстановку стремительной
политизации Юга, усиления аннексионистских настроений. В этот период он
сблизился с бывшим американским послом в Мадриде, одним из инициаторов
покупки или захвата Кубы Соединенными Штатами, Пьером Суле.

Многочисленные проекты покупки Кубы или ее прямой аннексии являлись
составной частью плана создания пресловутой карибской рабовладельческой
империи, которая по замыслам политиков-южан должна была простираться от
Мексики через Антильские острова и страны Карибского бассейна до
Колумбии. Это была бы островная империя, включающая Кубу и Пуэрто-Рико,
которые предстояло отнять у Испании. Аппетиты рабовладельцев
распространялись и на независимые Гаити, Мексику, центральноамериканские
страны и часть Колумбии.

Уильям Уокер, сделавший себя диктатором Никарагуа, стал популярным в
Соединенных Штатах.

В основе многочисленных флибустьерских экспедиций причудливо
переплетались идеи национального освобождения и стремление к аннексии,
революционный идеализм (во многом являвшийся отзвуком событий 1848 года
в Европе) и страсть к обогащению, мессианство и политический авантюризм.
В этот мир политических страстей и амбициозных экономических проектов,
вроде распространения американской колонизации по всей Центральной
Америке и Мексике, вошел и Уокер.

Первым опытом на поприще аннексионизма для Уокера стала экспедиция в
Мексику. В ноябре 1854 года Уокер вторгся с отрядом из нескольких сотен
человек на территорию штатов Нижняя Калифорния и Сонора и объявил о
создании там нового американского независимого государства, провозгласил
себя президентом, создал правительство и даже успел учредить собственный
флаг. Все это сопровождалось безудержным грабежом имущества мексиканских
крестьян, ремесленников, торговцев и предпринимателей. Несмотря на
жалобы мексиканских властей, администрация президента Ф. Пирса
снисходительно наблюдала за экспериментами Уокера.

Вскоре, однако, мексиканское правительство собралось с силами, и после
нескольких месяцев изматывающих боев и тяжелого отступления в мае 1854
года Уокер с 33 сообщниками перешел границу и сдался американским
властям. Отданный под суд за нарушение закона 1818 года о нейтралитете,
он, впрочем, вскоре был оправдан и вновь занялся журналистикой.

В марте 1854 года началась Крымская война, неожиданно для Англии
принявшая затяжной характер и потребовавшая максимального внимания.
Воспользовавшись тем, что у англичан были связаны руки в Крыму,
Соединенные Штаты начали активно реализовывать планы по изменению
соотношения сил в Центральной Америке и Карибском бассейне.

Наиболее привлекательной целью для аннексионистов стала Никарагуа, где
вновь обострившаяся внутриполитическая обстановка создавала чрезвычайно
благоприятные условия для осуществления планов по созданию «карибской
империи». Все больший интерес к Никарагуа проявлял и Уокер. В декабре
1854 года он подписал соглашение с крупным американским предпринимателем
Б. Коулом об организации экспедиции вооруженных колонистов в Никарагуа с
целью оказания поддержки либеральной партии.

Так, в обмен на такую помощь никарагуанские либералы обещали выделить
Уокеру и его людям 21 тысячу акров плодородных земель и регулярно
выплачивать жалованье из казны после завершения военных действий. По
требованию Уокера размеры выделяемой земельной площади были увеличены до
52 тысяч акров, а флибустьерам придавался официальный статус колонистов.
Как юрист Уокер хорошо понимал, что это помогло бы ему избежать
обвинений в нарушении американского закона о нейтралитете.

Вербовка добровольцев шла быстро и с размахом. Финансирование
предприятия в значительной степени взяла на себя «Аксессори»,
предоставившая Уокеру заем 6 20 тысяч долларов, хотя и вопреки желанию
самого Вандербиль-да, узнавшего о займе по возвращении из Лондона.

Уокер готовился к предстоящей экспедиции с особой тщательностью. Он
изучал будущий театр военных действий не только по картам, но и по
разнообразной литературе, в том числе и по работам бывшего консула США в
Никарагуа Э. Скуайера. Неплохо он разбирался и в хитросплетениях
центральноамериканской политической жизни. Вопреки утверждениям о том,
что Уокер не владел испанским языком, имеются свидетельства об обратном.

В начале мая 1855 года все необходимые приготовления были сделаны, и 16
июня шхуна «Веста» высадила Уокера и 57 вооруженных самым современным по
тем временам оружием колонистов в никарагуанском порту Реалехо.

Вначале отношения Уокера с компанией Вандербильда развивались довольно
успешно. Пароходы «Аксессори» непрерывно перевозили в Никарагуа
американских колонистов, значительная часть которых сразу же вливалась в
армию Уокера. Ее численность уже к осени достигла 1,5 тысячи человек.
Костяк составляли примерно 1200 хорошо вооруженных добровольцев, многие
из них имели опыт боевых действий.

Однако в феврале 1856 года отношения между Уокером и Вандербильдом были
разорваны. Уокера явно не устраивал покровительственный тон «коммодора»
(так Вандербильда прозвали в деловых кругах Нью-Йорка), а тот был
недоволен своенравным руководителем флибустьеров, его растущим
стремлением диктовать условия. По инициативе Уокера правительство Риваса
разорвало соглашение с «Аксессори» и передало контракт конкурентам
Вандербильда и бывшим его компаньонам – Корнелиусу Гаррисону и Чарльзу
Моргану.

В ответ Вандербильд объявил о прекращении пассажирских и грузовых
перевозок для Уокера, потребовал от США принять немедленно меры против
флибустьеров и начал переправлять оружие и людей в Коста-Рику для
оказания поддержки правительству этой страны, возглавившему вооруженную
борьбу центральноамериканских государств против Уокера. В результате в
наиболее критические для него месяцы военных действий он не смог
получить подкреплений.

Агенты Вандербильда вели переговоры в Лондоне, стремясь заручиться
поддержкой адмиралтейства для организации блокады побережья Никарагуа
британским флотом, а в самой Никарагуа представители «коммодора»
уговаривали президента Риваса порвать с Уокером.

Одновременно Вандербильд нанес мощный удар и по отступникам – Гаррисону
и Моргану. Первого он обвинил в мошенничестве и предъявил ему судебный
иск на 500 тысяч долларов, а Моргана – в сговоре с Уокером и Потребовал
от обоих в качестве возмещения ущерба кругленькую сумму в 1 миллиард
долларов.

В конце концов Гаррисон и Морган спасовали перед стальной волей
«коммодора», признав незаконность сделок с Уокером, а Вандербильд, в
свою очередь, за 56 тысяч долларов отступных ежемесячно обещал не
конкурировать с трансокеанской трассой в Панаме.

Между тем положение Уокера продолжало ухудшаться. 1 марта 1856 года
Гватемала, Коста-Рика, Гондурас и Сальвадор объявили о начале военных
действий против Уокера. Характерно, что правительства этих стран
объявили войну именно Уокеру, рассматривая его как пирата и узурпатора
власти, а не правительству Никарагуа. Общая численность армии союзников
достигла 10 тысяч. Правительство Коста-Рики, возглавляемое Хуаном
Рафаэлем Морой, обратилось к Англии с просьбой предоставить оружие.
Лондон отреагировал немедленно, и необходимое оружие (несколько пушек, 2
тысячи ружей, боеприпасы) было направленр в Коста-Рику.

В этих условиях Уокеру как воздух была необходима поддержка. Надо
сказать, что он не питал особых иллюзий в отношении английской позиции и
был враждебно настроен к деятельности английских дипломатов в
Центральной Америке. Уокер возлагал надежды только на соотечественников
– на Пьера Суле и американского консула в Никарагуа Джона Уилера.

Еще в апреле 1856 года, когда госсекретарь США У. Мэрси отказался
принять посланника Уокера полковника П. Френча, тот обратился к Суле за
содействием. 28 апреля в Новом Орлеане по инициативе Суле был
организован многолюдный митинг в поддержку экспедиции Уокера. Активно
защищал его бывший посол в Мадриде и на съезде демократической партии в
Цинциннати. В одной из резолюций съезда прямо выражалась симпатия
американского народа к «попыткам, предпринимаемым
центральноамериканскими народами (имелось в виду правительство Риваса)
для возрождения той части континента, которая расположена на подступах к
межокеанскому каналу».

В августе 1865 года вместе с очередным подкреплением для Уокера П. Суле
отправился в Никарагуа. В течение двух недель он вел с руководителем
флибустьеров конфиденциальные переговоры, имевшие, как признавал сам
Уокер, «очень важное значение».

Не без влияния этих бесед Уокер пошел на решительный шаг –
восстановление рабства в Центральной Америке, которое было отменено еще
в 1824 году. Этим актом Уокер, в глубине души мечтавший о воссоздании
военного центральноамериканского объединенного государства, во главе
которого он видел себя, надеялся привлечь на свою сторону влиятельных
политиков американского Юга. «Закон о рабстве – ядро моей политики, –
писал он. – Без него американцы могли бы играть в Центральной Америке
лишь роль преторианской гвардии, подобной римской, или же роль янычаров
на Востоке – роли, к которым они плохо подготовлены в силу… традиций
своей расы».

В целях «ускорения колонизации» Суле передал Уокеру полмиллиона
долларов, собранных в США.

Ревностным сторонником Уокера, полностью разделявшим его планы, был и Д.
Уилер. «Шум машин и грохот повозок янки на здешних улицах, – доносил он
в госдепартамент, – возвестили гражданам Никарагуа, что праздность
должна уступить место предприимчивости, невежество – науке, а анархия и
революции – закону и порядку».

Уилер был убежденным сторонником теории «предопределения судьбы» и
превосходства белой расы. Едва прибыв в декабре 1854 года в Никарагуа,
американский консул безапелляционно заявил, что «центральноамериканская
раса неопровержимо доказала… полную неспособность к самоуправлению».

Буквально за неделю до высадки флибустьеров Уокера в Реалехо Уилер
подписал с правительством Никарагуа договор о дружбе и торговле. Это не
помешало ему восторженно приветствовать действия колонистов. 10 ноября
1855 года, даже не дождавшись инструкций госдепартамента, Уилер
официально признал правительство Риваса – Уокера.

Формально госдепартамент не поддержал инициативы Уокера, и госсекретарь
Мэрси отказался, как уже отмечалось выше, принять верительные фа-моты от
представителя флибустьеров.

Однако настойчивые просьбы Уилера внимательнее присмотреться к ситуации
в Никарагуа, в конце концов, возымели действие, и в середине мая 1856
года, непосредственно перед съездом демократической партии, Ф. Пирс
объявил о готовности принять представителя правительства Риваса –
Уокера, что означало факт дипломатического признания. Свое решение
президент объяснил «необходимостью признать правительство, существующее
де-факто и пользующееся поддержкой народа». Соответствующие инструкции о
признании правительства Риваса – Уокера направил в Никарагуа и Мэрси.

События в стране тем временем развивались стремительно. В июне Уокер
решительно порвал все отношения с президентом Ривасом, а еще через месяц
провел выборы и 12 июля провозгласил себя президентом Никарагуа. Это
были странные даже по центральноамериканским меркам того времени выборы,
ибо за единственного кандидата – генерала Уильяма Уокера – голосовали
исключительно солдаты его армии и колонисты. Никарагуанцы же этой чести
были лишены.

Инструкции Мэрси достигли Гранады вскоре после инаугурации Уокера. Уилер
поспешил доложить в госдепартамент, что «в соответствии с инструкциями
он установил отношения с правительством Уокера и готов также подписать с
ним договор о дружбе, торговле и навигации».

Казалось, дипломатическая фортуна благоволила и Уокеру. Однако, опираясь
на английскую помощь, его противники предприняли контрмеры.
Представитель Уокера священник А. Вихиль подвергся обструкции со стороны
всех латиноамериканских дипломатов и пробыл в Вашингтоне лишь около
месяца, а его преемнику, А. Оуксмиту, было отказано в аудиенции у
президента США. Президент Коста-Рики Х.Р. Мора направил своего
представителя Н. Толедо со специальной миссией в столицы Гватемалы,
Сальвадора и Гондураса, чтобы выработать общую стратегию борьбы против
Уокера. К правительствам этих стран обратился и незадачливый Ривас,
сделавшийся его решительным противником.

Ряд дипломатических демаршей предприняла и Франция, снарядившая корабли
в залив Фонсека, а британская эскадра вновь появилась вблизи
Сан-Хуана-дель-Норте (Грейтаун). Английские моряки не препятствовали
решительным действиям агентов Вандербильда против Уокера. Так, по
приказу «коммодора» были захвачены четыре парохода, ранее принадлежавшие
«Аксессо-ри», которые вскоре были использованы для переброски
костариканских солдат на театр военных действий. Английские же корабли
фактически блокировали прибывшее в Грейтаун очередное подкрепление для
армии Уокера – около 400 человек, а затем вывезли их в Новый Орлеан.

Ощущая постоянную враждебность со стороны английских дипломатов в
Никарагуа, Уокер пытался убедить американских политиков в том, что
именно он находится на переднем крае борьбы с английской экспансией. В
письме одному из лидеров аннексионистского течения в конгрессе, сенатору
С. Дугласу, Уокер указал на многочисленные случаи ущемления американских
интересов в Центральной Америке и призвал «наказать Британию за политику
прошлую и нынешнюю», а в госдепартамент направил пакет документов о
«происках англичан лично против меня и против народа Соединенных
Штатов».

Отметим, что в начале эпопеи Уокера в Никарагуа Форин оффис отнесся к
нему довольно снисходительно, усмотрев в «сероглазом посланце
предопределенной судьбы» лишь заурядного пирата и авантюриста. Положение
изменилось после провозглашения Уокера президентом Никарагуа. Его
фамилия все чаще упоминалась в англо-американской дипломатической
переписке. Соответственно усиливалось и внимание британской дипломатии к
его деятельности.

Разыгрывая антибританскую карту, Уокер вместе с тем попытался заручиться
поддержкой некоторых кругов и в самой Англии. Он предпринял довольно
неожиданный маневр: направил в Лондон в качестве представителя
известного кубинского борца за национальное освобождение Доминго
Гойкоуриа. В январе 1856 года Гойкоуриа, которому Уокер обещал оказать
помощь в освобождении Кубы от испанцев после окончания кампании в
Никарагуа, пошел на подписание договора с ним. «Вы можете убедить
британский кабинет, – писал Уокер в инструкциях Гойкоуриа, – что мы не
разрабатываем каких-либо планов аннексии, и единственный способ
ограничить обширную демократию Севера – это создание мощной и компактной
южной федерации, основанной на военных принципах». Таким образом, Уокер
пытался сыграть на известной симпатии, которую английское правительство
испытывало к политике южных штатов США.

Однако вскоре Гойкоуриа, неудачно выступив в роли посредника, глубоко
разочаровался и в мотивах, и в методах политики Уокера и был отозван.

В сентябре 1856 года союзники перешли к решительным боевым действиям
против армии Уокера. Серьезную помеху для центральноамериканцев
предоставляла эпидемия холеры, внезапно вспыхнувшая в их рядах.

12 октября отряды союзной армии под командованием Хосе Хоакина Моры
(брата костариканского президента) атаковали Гранаду и захватили большую
часть города. Как писал сам Уокер, они окружили здание американской
миссии, обстреляли его и потребовали выдачи Уилера. Однако последний по
инициативе Мэрси уже был отозван со своего поста за «недипломатическое
поведение» и в марте 1857 года подал в отставку. Тем самым США
попытались сохранить свой престиж перед латиноамериканскими странами, а
также перед Англией и Францией.

В декабре, после жестокого и ничем не оправданного разрушения Гранады,
армия Уокера попыталась пробиться к устью реки Сан-Хуан, где
намеревалась воспользоваться своим флотом. Однако весь район был
блокирован союзными войсками и английскими кораблями, и после нескольких
месяцев ожесточенных стычек Уокеру пришлось отказаться от задуманного.
Его армия, превратившаяся к тому времени в горстку измученных и больных
людей, 1 мая 1857 года капитулировала, впрочем, на весьма почетных
условиях: флибустьер с остатками войска покинул Центральную Америку на
корабле, предоставленном по личному указанию президента США Дж.
Бьюкенена. Тем самым правительство Соединенных Штатов украло у истинных
победителей – центральноамериканцев – плоды их трудной победы.

В англо-американской литературе первая экспедиция Уокера в Никарагуа
иногда описывается в подчеркнуто пренебрежительном тоне, как почти
забавная история в опереточном духе, а сам Уокер представляется этаким
мелушутом, всерьез вообразившим себя новым Наполеоном. По этому поводу
р. Хьюстон резонно заметил, что вряд ли стоит всерьез именовать «шутом»
человека, на совести которого по меньшей мере 12 тысяч погубленных
жизней. Действительно, из армии численностью в 2518 человек Уокер только
убитыми и умершими от ран потерял более тысячи. Еще 700 человек
дезертировали (некоторые осели в Никарагуа), 250 – попали в плен. Потери
же центральноамериканцев были в 4-5 раз большими. По некоторым данным,
одна лишь холера унесла от 10 до 12 тысяч жизней.

Авантюра Уокера в Никарагуа имела закономерный финал.

По возвращении на родину Уокер вновь был предан суду по обвинению в
нарушении закона о нейтралитете. И снова южане развернули мощную
пропагандистскую кампанию в его поддержку, которая увенчалась успехом.
Уокер был освобожден под залог в 2 тысячи долларов. Почти сразу же он
отправился в поездку по стране, всячески рекламируя свои планы в
отношении центральноамериканских стран и энергично собирая средства на
новую экспедицию.

В ноябре 1857 года администрация Дж. Бьюкенена официально признала новое
правительство П. Риваса в Никарагуа. В том же месяце Уокер с 270 своими
сторонниками отплыл на шхуне «Фашн» из порта Мобил в направлении
Сан-Хуан-день-Норте. На этот раз американский флот был начеку, и капитан
50-пушечного фрегата «Уабош» X. Полдинг предпринял решительные действия
по блокированию флибустьеров в костариканском порту Пунтаренас: он
принудил Уокера сдаться, предоставив гарантии безопасного возвращения в
США. Возможно, решительность Полдинга объяснялась и тем, что в момент
процедуры сдачи флибустьеров неподалеку от американского корабля стал на
якорь 90-пушечный крейсер «Брансуик» флота Ее Величества королевы
Великобритании.

Появление английского корабля в районе постоянных англо-американских
столкновений на атлантическом побережье Никарагуа красноречиво
свидетельствовало о продолжении большой дипломатической игры вокруг
Уокера. Лорд Напиер, посол Англии в Вашингтоне, в меморандуме от 8
ноября 1858 года информировал госсекретаря США Л. Кэсса о том, что
английские военные корабли получили приказ «воспрепятствовать высадке
флибустьеров в Никарагуа и Коста-Рике в случае, если правительства этих
стран обратятся с подобной просьбой, а также противодействовать их
высадке в какой-либо части Москитии или в Грейтауне без ведома местных
властей». Одновременно Англия предложила Франции направить корабли на
всякий случай в этот район, о чем не замедлил проинформировать Вашингтон
французский посол в США Ф. Сартиже.

В отечественной литературе обычно говорится о трех попытках Уокера
захватить Центральную Америку. В действительности их было четыре. В
декабре 1858 года шхуна «Сюзен», на которой неугомонный Уокер с
очередной группой экспедиционеров направился из Мобила в Омоа
(Гондурас), потерпела крушение на рифах в 60 милях от побережья Белиза.
Три дня Уокер и его люди провели на безлюдном островке, пока весьма
кстати и далеко не случайно оказавшийся поблизости английский корабль
«Василиск» не подобрал их и Не доставил в США.

Следующий, и последний удар, оказавшийся для Уокера роковым, он решил
нанести опять же в точке острой англо-американской конфронтации – на
островах Баия. В ноябре 1859 года специальный представитель
Великобритании в Центральной Америке, умный и энергичный дипломат Чарльз
Уайк подписал с гондурасским правительством договор о передаче под его
юрисдикцию островов, столь долго бывших яблоком раздора. В ответ
правительство Гондураса соглашалось признать британские права в Белизе.
Соглашение подлежало ратификации в мае 1860 года.

Однако часть жителей крупнейшего из островов – Роатана, в основном
американцев, не желая присоединения к Гондурасу, обратилась за помощью к
Уокеру.

Уокер принял решение превратить Роатан в опорную базу для будущей
экспедиции в Гондурас, где он надеялся заручиться поддержкой бывшего
президента Т. Кабаньяса. Весной на Роатане появились новые группы
американских колонистов. В ответ британское правительство немедленно
договорилось с правительством Гондураса об отсрочке передачи островов до
тех пор, пока там находятся флибустьеры.

В июне 1860 года две шхуны – «Клифтон» и «Джон Тэйлор» – доставили
Уокера и его отряд, а также оружие на остров Косумель, в 300 милях к
северу от Роатана. Там Уокер надеялся дождаться ухода англичан и
передачи Роатана Гондурасу. Однако английские корабли не спешили
покидать злополучный остров, и Уокер решил действовать, всецело
положившись на удачу. В ночь на 6 августа 97 флибустьеров внезапно
атаковали гарнизон гондурасского порта Трухильо. После короткого боя,
почти без потерь, старый форт, закрывавший доступ в гавань, был взят.
Интересно, что над фортом Уокер приказал поднять знамя бывшей
Центральноамериканской федерации – флаг Ф. Мораса-на, желая тем самым
подчеркнуть преемственность борьбы выдающегося исторического деятеля.

Захватив здание гондурасской таможни, флибустьеры объявили порт Трухильо
свободным для мореплавания и торговли. Как показали дальнейшие события,
эти действия были серьезными тактическими ошибками Уокера.

Уже через две недели в порту Трухильо бросил якорь английский бриг
«Икарус», капитан которого, Н. Салмон, не имел определенных инструкций и
действовал на свой страх и риск. Он направил Уокеру записку, в которой
указал на незаконный характер захвата таможни, поскольку все таможенные
сборы здесь осуществлялись британским правительством в счет уплаты
старого государственного долга, и, следовательно, действия Уокера носили
враждебный по отношению к Англии характер. Салмон потребовал
немедленного разоружения флибустьеров.

В ответном послании Уокер оправдывал свое присутствие в Гонударсе
ссылками на просьбы о помощи со стороны самих центральноамериканцев. В
свою очередь, Салмон резонно указал Уокеру на нарушение им норм
международного права и в ответ на ссылки своего адресата на кодекс
международного права, составленный Альбертом Великим, посоветовал
перелистать сборник международных законов под редакцией Уитона. Довольно
забавно представить себе вожака флибустьеров, сидящего в полуразрушенном
форту под дулами английских пушек и окруженного сборниками законов по
международному праву.

Пока шла эта переписка, Уокер лихорадочно искал выход из положения. 21
августа, оставив раненых и тяжелое вооружение, он с отрядом внезапно
покинул Трухильо и направился в глубь гондурасской территории, надеясь
воссоединиться с войсками Кабаньяса. По его следам шли 200 гондурасских
солдат под командованием генерала Альвареса, получившего от президента
страны Гуардиолы приказ разоружить Уокера

«Икарус» тем временем вошел в устье Рио-Тинто, где Салмон надеялся
перехватить Уокера Он не ошибся. 3 сентября лагерь Уокера был окружен.
Понимая безвыходность положения, он согласился капитулировать, но только
перед английским капитаном и при условии, что ему и его людям будет
гарантирована защита английского флага и безопасное возвращение на
родину. Салмон обещал учесть просьбу Уокера, и тот сдал оружие, приказав
своим подручным последовать его примеру.

Тут же состоялось совещание, в котором кроме Салмона и гондурасских
офицеров принял участие и срочно прибывший британский суперинтендант
Белиза Прайс. Уокер, его заместитель полковник Радлер и 70 флибустьеров
были переданы гондурасским властям. Уокер и Радлер были тут же осуждены
военно-полевым судом. Первый был приговорен к смертной казни, а второй –
к длительному тюремному заключению.

12 сентября 1860 года ранним утром, в присутствии многолюдной толпы
зевак, Уокер предстал перед взводом гондурасских солдат, около
разрушенной стены того самого форта в Трухильо, который он захватил чуть
больше месяца назад. Оглашение приговора он встретил хладнокровно.
Последние слова он произнес на испанском языке. «Президент Никарагуа,
никарагуанец…» После того как прозвучали залпы, один из офицеров
выстрелил уже мертвому Уокеру в лицо. Единственной ценной вещью,
обнаруженной у предводителя флибустьеров, был медальон, подаренный ему
Элен Мартин. Человек, мечтавший стать властелином Центральном Америки,
был похоронен в простом фобу стоимостью 10 песо, купленном местным
священником (Уокер в 1859 году принял католичество).

В Англии известие о смерти Уокера вызвало вздох облегчения, хотя кое-кто
не преминул упрекнуть капитана Салмона в «неджентльменском поведении»,
имея в виду нарушение слова, данного Уокеру. Отвечая на упреки, Салмон
сослался на «отсутствие четких приказов» и на стремление оградить
интересы Британии и других стран от посягательств со стороны пиратов.

Командующий британским флотом в Северной Америке и Вест-Индии адмирал А.
Милн в донесении первому лорду Адмиралтейства сообщил о казни Уокера и
оценил действия Салмона как «энергичные и решительные». В Адмиралтействе
действия Салмона были единодушно одобрены, а британский министр
иностранных дел лорд Рассел отметил, что Салмон проявил «разумную
осмотрительность».

Авантюра Уокера не только осложнила англо-американские отношения, но и
нанесла существенный удар по интересам северо-восточной и
северо-западной промышленных группировок США. Так, фактически была
свернута деятельность компании Вандербильда по строительству
межокеанского канала в Никарагуа, и решение проблемы было отложено на
неопределенный срок, что объективно отвечало интересам как традиционного
соперника США в центральноамериканском регионе – Великобритании, так и
новых претендентов на раздел сфер влияния – Франции и Германии.

Лола Монтес, графиня фон Ландсфельд (1823-1861)

По национальности ирландка. Авантюристка, танцовщица, фаворитка
баварского короля Людвига I. В исторической литературе утвердилось
мнение, что именно она, Лола Монтес, стала причиной событий, вызвавших
революцию 1848 года, за которой последовало отречение Людвига I от
престола, крушение Дома Виттельсбахов…

«После долгого размышления о своей дальнейшей судьбе я пришла к выводу,
что мне надо “подцепить” хотя бы принца», – так весной 1846 года писала
испанская танцовщица Лола Монтес.

…8 октября 1846 года по мраморной лестнице в зал аудиенций королевской
резиденции поднималась черноволосая красавица. Она представилась
испанской танцовщицей Марией-Долорес-Порис-и-Монтес, или более коротко
Лолой Монтес. До своего появления в Мюнхене она вела беспокойную и
авантюрную жизнь.

Конечно же, ирландка Лола Монтес (урожденная Джильберт) не принадлежала
к испанскому аристократическому роду. К тому времени за ее плечами
остались годы, проведенные в далекой экзотической Индии, в Калькутте, в
викторианском Лондоне, в Берлине, Варшаве, в провинциальном Бонне и в
сверкающем Париже. Это была жизнь, которую даже такой художественно
одаренный, обладавший незаурядной фантазией человек, как король Людвиг
I, не мог себе и представить. Это был совершенно новый тип женщины,
рожденный романтической эпохой, – пленительная авантюристка, мечтавшая о
некой «идеальной» страсти, которая способна разрушить все возможные
преграды и, если потребуется, изменить мир.

Редкая красота Лолы, казалось, предвещала ей необыкновенное будущее на
Востоке, где она вполне могла пленить любого местного властелина. Ведь,
по словам культуролога Александра Салтыкова, автора эссе о Лоле Монтес,
она обладала всеми двадцатью четырьмя совершенствами, которыми на
востоке характеризовалась «абсолютная» красота: «Три из них белы: кожа,
зубы и руки. Три – алы: губы, щеки и ногти. Три длинны: тело, волосы и
руки. Три – коротки: уши, зубы и подбородок. Три – широки: грудь, лоб и
расстояние между глазами. Три стройны: талия, руки и ноги. Три – тонки:
пальцы, талия и отверстия носа. И, наконец, три – округлы: губы, руки и
бедра».

После неудачного брака с бедным английским офицером Томасом Джеймсом
Лола покинула Индию и возвратилась в Европу, где решила сделать карьеру
танцовщицы.

Она воспользовалась одним из своих имен – Долорес и выдала себя за
испанку.

Вечером 8 июня 1843 года в Лондоне зрители «Севильского цирюльника» в
антракте наслаждались искусством Лолы Монтес, танцовщицы королевского
театра Севильи. И вдруг из зала раздался крик: «Да это ведь Бетти
Джеймс! Я ее прекрасно знаю!»

Поднялся шум. Администратор вынужден был опустить занавес. На следующий
день газета «Иллюстрированные лондонские новости» писала: «Ее талия
грациозна, каждое движение продиктовано прирожденным чувством ритма. Ее
темные глаза светятся, вызывая восторг зрителей».

Потом Монтес танцевала в Берлине и в Варшаве. И везде ее имя было
связано со скандалами, которые имели даже некоторую политическую
окраску. Так, в Берлине во время торжественного парада, устроенного в
честь Николая I, Лола ударила плетью одного из прусских жандармов, за
что была выдворена из страны.

29 февраля 1844 в Дрездене Лола познакомилась с Рихардом Вагнером,
устроившим в честь Ференца Листа представление своей оперы «Риенци».
Лист, путешествовавший в то время по Европе, переживал апогей своей
славы; в Дрездене он сблизился с Лолой, – ее мечта о романтической
любви, казалось, осуществилась. Она и Лист были, вероятно, красивейшей в
Европе парой. Весной они поехали в Париж и вскоре расстались навсегда.
Ни он, ни она никогда впоследствии никому не говорили об этой любви.

В Париже «испанская танцовщица» выступала (вероятно, по протекции Листа)
на всемирно известной сцене Гранд-опера, пытаясь завоевать столицу мира
не столько танцевальным искусством, сколько своей эротической
привлекательностью. Здесь она познакомилась с Бальзаком, Дюма, Теофилем
Готье. Гюстав Клодин вспоминал: «Лола была настоящей соблазнительницей.
В ее облике было что-то притягивающее и чувственное. Ее кожа
необыкновенно бела, волнистые волосы, глаза дикие, дышащие необузданной
страстью, ее рот напоминает плод зрелого граната».

Однажды, чтобы насолить своему любовнику, журналисту Дюжарье, Лола
танцевала почти голой. Комиссар полиции составил рапорт об этом, и
выступать в Париже ей запретили.

В памяти современников сохранились экстравагантные выходки Монтес: в
августе 1845 года в Бонне на фестивале, посвященном Бетховену, во время
разгоревшегося спора она прыгнула на стол. В Баден-Бадене в игорном зале
Лола подняла перед сидевшим рядом с ней господином платье до подвязок.

В сентябре 1846 года Лола Монтес отправилась из Штутгарта в Мюнхен. Там
она получила аудиенцию у баварского короля и предложила представить
испанские танцы мюнхенской публике. Об этой аудиенции до нас дошли
только слухи и среди них история о том, как Лола острием ножа,
предназначенного для вскрытия писем, разрезала свой лиф, чтобы король
смог убедиться в совершенстве скрытого под корсажем тела. Она обнажила
голую «правду», в которой король, вероятно, сомневался. Обычно
чрезвычайно бережливый Людвиг сразу назначил Лоле более высокий гонорар,
чем тот, который она получала ранее. Через несколько дней по указанию
короля придворный художник Иозеф Штилер начинал писать портрет Лолы
Монтес для галереи прекрасных дам.

Сохранилось письмо Людвига близкому другу: «Я могу сравнить себя с
Везувием, который считался уже потухшим и который вдруг начал свое
извержение. Я думал, что уже никогда не смогу испытать страсть и любовь,
мне казалось, что сердце мое истлело. Но сейчас я охвачен чувством любви
не как мужчина в 40 лет, а как двадцатилетний юноша. Я почти потерял
аппетит и сон, кровь лихорадочно бурлит во мне. Любовь вознесла меня на
небеса, мои мысли стали чище, я стал лучше».

Уже через несколько недель Людвиг начал строить для прекрасной Лолиты
(так он стал теперь ее называть) роскошный дворец на Барер-штрассе, 7,
ставший одним из красивейших зданий Мюнхена. По словам самой Лолы, в ее
доме на приемах встречались люди из многих стран и сословий, а король
Людвиг I посещал ее ежедневно после обеда и вечером. Между тем в разных
слоях мюнхенского общества нарастало недовольство вызывающим поведением
Лолы Монтес, ее называли «дамой с кнутом», королевской содержанкой, а в
газетах по всей Германии постоянно появлялись пасквили и карикатуры,
оскорблявшие достоинство короля Баварии. Чашу терпения мюнхенцев
переполнило решение короля возвести Лолу Монтес в графское достоинство –
отныне она стала именоваться графиней Ландсфельд.

Впрочем, Монтес действительно вела себя вызывающе. Она появлялась на
улице с кнутом в руках и сигарой во рту. Но, кроме того, у нее была
очень тяжелая рука. Лола вступала в драку по любому пустяку. Однажды она
сцепилась с почтовым служащим, недостаточно быстро уступившим ей дорогу.
Монтес была задержана полицией, а когда был составлен протокол, она
разорвала его в клочья. Часто только личное вмешательство короля спасало
ее от заключения в тюрьме.

Кабинет министров направил Людвигу I меморандум: «Сир, бывают ситуации,
когда люди, облеченные государственным доверием монарха вести
государственные дела, оказываются перед жестоким выбором: отречься от
своего священного долга перед страной или навлечь на себя гнев
повелителя. Перед такой суровой альтернативой оказались сегодня наши
министры из-за решения, принятого Вашим Величеством, – даровать сеньоре
Лоле Монтес дворянство и натурализовать это право. Уважение к трону и
власти ослабевает, со всех сторон слышатся насмешки в Ваш адрес.
Национальное чувство уязвлено. Иностранные газеты ежедневно пишут о
скандальных историях, обрушивая хулы на Ваше имя…»

Кабинет министров предложил королю альтернативу: или Монтес уезжает из
Мюнхена, или кабинет министров уходит в отставку.

Людвиг I принял отставку кабинета. Население Мюнхена ополчилось против
фаворитки, «посланной дьяволом». Газеты разошлись вовсю: «Безусловно,
Монтес иностранный агент», «орудие бесовских сил»…

Профессор Эрнс фон Лазолкс подал в Сенат предложение, чтобы университет,
в качестве главного в государстве хранителя духовности, выразил свою
признательность бывшему министру Абелю за его постоянные выступления в
защиту нравственности и морали. Заявление было поддержано еще тремя
профессорами.

Как только король получил это заявление, он уволил всех четверых. Это
решение спровоцировало студенческие волнения.

1 марта 1847 года Ассоциация студентов устроила манифестацию перед домом
Лолы на Барер-штрассе. Но фаворитка не потеряла хладнокровия. Поднятая с
постели шумом и криками, Лола вышла на балкон в пеньюаре, с бокалом
шампанского в руке и выпила за здоровье тех, кто ее освистывал.
Демонстрация была разогнана полицией.

Скандал разгорался. Вскоре университет был закрыт на год. Иностранные
студенты должны были уехать из Мюнхена в 24 часа. Это была прелюдия к
драме.

11 февраля 1848 года многотысячная толпа осадила дворец на
Барер-штрассе, 7, охраняемый полицией по приказу короля. Из толпы летели
камни, один из них попал в Лолу, и она закричала: «Если вы хотите лишить
меня жизни, возьмите ее». Толпа в ярости пыталась поджечь и разгромить
дворец, и только появление короля предотвратило грабеж и разорение.
Впоследствии Людвиг вспоминал: «Что сделал я, спасая твою жизнь: рискуя
собой, я спас твой дом. Он заперт, но окна разбиты. Камень, брошенный в
тебя, ранил мне руку. Как было прекрасно страдать ради тебя»

Но король не мог больше защищать Лолу Монтес от разъяренной толпы,
настойчиво требовавшей: «Проститутку вон из Мюнхена». И Лола Монтес,
графиня Ландсфельд, навсегда покинула Баварию и уехала в Швейцарию,
вскоре и Людвиг I подписал отречение от престола.

Роман короля и прекрасной танцовщицы перешел в новую стадию. Они вели
оживленную переписку.

«Я не могу ни спать, ни есть. Если бы ты знал, как ужасно остаться без
средств к существованию, если ты мне не пришлешь денег, я или убью себя,
или сойду с ума… Люди в городе говорят, что ты должен быть очень
жестоким, так как не присылаешь мне денег. Мне необходимо не менее 5000
франков, чтобы привести все дела в порядок. Если у тебя есть сердце,
пришли мне денег… Твоя верная Полита».

1 декабря 1848 года.

“Ты должен мне тотчас перевести деньги в Англию. В каком положении я
нахожусь? Я все время должна бояться за завтрашний день, я боюсь
оказаться нищей. Ни днем, ни ночью меня не оставляет эта страшная мысль…

Мне нравится, что ты думаешь о моем замужестве, но не забудь, что мои
лучшие годы прошли… И самое невозможное из всего невозможного, что я,
которая была возлюбленной короля, не могу опуститься до человека
недостойного.”

Лондон, 15 июня 1849 года.

«Я выхожу замуж по необходимости, но я предупредила своего будущего
мужа, что люблю только тебя».

Лондон, 1 августа 1849 года.

«Хотя я и замужем, но люблю тебя не меньше. Ты для меня первый во всем
мире. Я приеду сразу, если ты мне разрешишь. Именно теперь мне нужны
деньги на мебель для дома. Я не испытываю к мужу ничего».

Испания, 31 декабря 1849 года.

“Меня оставил муж. Он ушел утром и не вернулся. Он теперь в Лондоне. Я
не могу выразить, как я несчастна. Он оставил меня без средств к
существованию. У меня всего 500 франков.

Я думаю больше о тебе, чем о себе, хотя у меня нет денег для покупки
обуви, та, в которой я сейчас хожу, совершенно сносилась..”

Париж, 26 мая 1850 года.

«Прошу, не лишай меня пенсии – это единственное, что мне осталось. Ни
одна женщина в мире не страдала больше меня. И все потому, что я была с
тобой в Мюнхене И теперь при всем твоем богатстве ты не хочешь дать мне
маленькую пенсию».

Париж, 26 июня 1850 года.

“Мне нужны деньги на этот год… Если ты мне заплатишь определенную сумму
за все бумаги и письма от тебя, то мы больше не будем говорить о
деньгах. Если ты это сделаешь, то тебе не придется выплачивать мне
пенсию Я буду довольствоваться суммой, назначенной тобой.

Ты видишь, как мне необходимы деньги. Многие издатели здесь и в Лондоне
предлагают мне большие суммы за публикацию писем на английском или
французском языках.

Некоторые предлагают мне написать мемуары о моей жизни в Мюнхене, это,
конечно, принесет мне много средств, другие советуют попросить у тебя
деньги за письма и передать тебе все бумаги… Поверь, ужасно жить в
нужде. Человек становится способным на все, если его к этому принуждают.
Я не прошу многого за письма. Я полагаюсь на твое великодушие в этом
вопросе. Все, что я написала здесь о письмах, это не мое, это советы
моих друзей, которые хотят избежать скандала и чтобы ты был доволен.

Лолита”.

2 мая 1851 года Лола преподнесла Людвигу I свой последний сюрприз. Во
время отдыха, который король проводил на любимой вилле Мальта в Риме, в
ворота постучал незнакомец. Это был ирландец Патрик О’Брин, доставивший
королю пакет от графини. Лола из лучших побуждений добровольно решила
вернуть Людвигу его письма к ней. Графиня Ландсфельд получила за эту
последнюю услугу 5000 франков.

Людвиг тщательно хранил 225 своих писем к Монтес вместе с набросками,
карточками, а также со 176 письмами самой Лолы в ящичке из вишневого
дерева, который вместе с другими подобными ящичками постоянно находился
в его архиве. Уезжая, Людвиг прятал письма или, соблюдая осторожность,
брал все ящички с собой.

Король жил переживаниями, связанными с отречением от престола, кровавой
революцией, утратой возлюбленной. Лола же тем временем, подобно
эксцентричной кинозвезде, пыталась сделать карьеру. В ее жизни появился
авантюрист Папон, шантажировавший короля и даже издавший краткую
биографию Лолы, а затем один из самых богатых людей Англии,
семнадцатилетний граф Георг Траффорд Хилд, за которого Монтес вскоре
вышла замуж. Брак оказался несчастливым, и Лола отправилась в турне:
Булонь, Аррас, Брюссель, Бордо, Лион, Монпелье, Ним, Марсель.
Скандальная слава, сопутствовавшая Монтес и в Старом, и в Новом Свете, и
даже в далекой Австралии. Наконец она нашла себе пристанище в
Соединенных Штатах Америки. На ярмарках, за определенную плату, любители
пикантных историй могли расспросить графиню о ее любовных приключениях…
Есть свидетельства, что в конце жизни Лола обратилась к религии и
оставила свое состояние одной из христианских организаций. На ее могиле
в Нью-Йорке выбита надпись: «Мисс Элиза Джильберт умерла 17 января 1861
года в возрасте 42 лет».

«За долгие годы службы я не встречал более глубокого, более полного и
искреннего раскаяния, как у этой бедной женщины», – рассказывал ее
проповедник.

Фатальная история любви шестидесятилетнего монарха и окруженной
скандальным ореолом двадцатишестилетней красавицы занимала воображение
не только современников, но и многих поэтов, писателей,
кинематографистов и драматургов.

Образ этой необычной женщины запечатлен в популярной пьесе австрийского
драматурга Франца Грильпарцера «Еврейка из Толедо», в цикле драм франка
Ведекина «Лулу». Лола Монтес – героиня знаменитого «Голубого ангела»
Карла Цукмайера, а в середине нашего столетия она послужила прототипом
для набоковской «Лолиты».

Уильям Генри Хейс (1829-1877)

Американский авантюрист, пират.

Под предлогом выгодного плавания морской капитан уговаривал дельцов
снарядить корабль, после чего использовал его в своих целях. В своих
аферах проявлял удивительную изобретательность. Занимался работорговлей,
был бродячим певцом, владельцем театра на приисках в Новой Зеландии.
Несколько раз сидел в тюрьме. Был убит рулевым.

В 1847 году восемнадцатилетний американец Уильям Генри Хейс нанялся
матросом на парусник, совершавший рейсы из Нью-Йорка в Сан-Франциско
вокруг мыса Горн. Хейс с детства работал на барже отца на озере Эри. К
1849 году, когда в Калифорнии началась золотая лихорадка, Хейс
дослужился до боцмана, а вскоре, хотя и не имел диплома, – до третьего
помощника капитана. Еще через два года он уже был первым помощником на
бриге «Кантон», который перевозит пассажиров из Америки в Австралию, где
тоже началась золотая лихорадка.

«Кантон» привез в Сидней золотоискателей, совершил два или три рейса на
Тасманию за деревом, а потом встал на прикол. Груза на обратный путь в
Сан-Франциско достать не удалось. Решено было «Кантон» продать, но
покупателя не нашлось. Хейс, который являлся не только первым
помощником, но и совладельцем брига, предложил уйти из Сиднея с
балластом и поискать счастья в других местах. 27 мая 1854 года бриг
отплыл на Гуам, но после сорокасемидневного путешествия оказался в
Сингапуре Неизвестно, чем занимался «Кантон» почти два месяца, но именно
в эти недели Хейс впервые познакомился с островами, на которых
впоследствии развернулась его деятельность.

В Сингапуре «Кантон» все-таки был продан, и Хейс поспешил в
Сан-Франциско, чтобы осуществить свою мечту – купить судно. Он отыскал
старый барк «Оранто». Барк нуждался в ремонте, поэтому Хейс, все деньги
которого ушли на покупку, вступил в пай с удачливым золотоискателем
Джеем Коллинзом.

Хейсу, по прозвищу Буйвол, было двадцать шесть лет. Он был высок,
красив, отрастил небольшую рыжую бородку, походил на золотоискателей из
рассказов Джека Лондона – сила, уверенность в себе, благородные поступки
и широкие жесты сочетались в нем с грубостью, жаждой наживы и
беззастенчивостью в выборе средств.

После ремонта барк с американскими товарами на борту отправился в Китай.
Хейс, продав товары, должен был вернуться в Сан-Франциско, чтобы
разделить прибыль с совладельцем судна.

В Сватоу на борт поднялся толстый китаец с длинной черной косой. Китайца
сопровождали телохранители. После долгого вежливого разговора господин
Тонг предложил отвезти в Сингапур партию китайских кули. Рейс обещал
быть коротким и прибыльным, и Хейс раздумывал недолго. Через три дня
«Оранто» отплыл в Сингапур. Трюмы и твиндек были набиты живым товаром.

В следующем году Хейс объявился в Австралии. Там он занимался
сомнительными сделками, а по его пятам следовали возмущенные кредиторы.
В конце концов его корабль арестовали и продали с торгов, но Хейс не
унывал. Он удачно женился и устраивал шикарные приемы. А когда, после
долгих отсрочек, суд все-таки постановил принять решительные меры против
объявившего себя банкротом капитана, он тайком купил билеты для себя и
молодой жены на отплывавший в Америку пароход «Адмелла», причем попросил
одного из своих друзей распустить слух, что плывет на другом корабле. И
пока кредиторы догоняли тот корабль и обыскивали его, пароход, на борту
которого находились Хейсы, прошел совсем рядом. Наблюдая за
происходящим, Хейс снисходительно объяснял попутчикам, что перед их
взором разворачивается редкое зрелище – захват пиратского корабля.

В Сан-Франциско Хейс нашел судовладельца, который, не зная о его
сомнительной репутации, поручил ему свой корабль. Но через несколько
дней после отплытия знакомые сообщили судовладельцу о дурной славе
капитана, и перепуганный хозяин, несмотря на то, что на борту находился
его агент, разослал в газеты письмо с просьбой арестовать Хейса. Все
газеты от Рангуна до Гонолулу опубликовали письмо. По прибытии в
Гонолулу Хейс был с позором изгнан с корабля, и молодоженам пришлось
провести некоторое время на Гавайях, прежде чем какой-то миссионер
одолжил им денег на проезд до Сан-Франциско.

В начале 1859 года Хейс вновь появился в Сан-Франциско. Неизвестно, на
какие средства он там жил, но полгода о нем ничего не было слышно. Всю
весну и лето Хейс подолгу пропадал в порту. Он встречал китобоев, пил с
рыбаками, заводил знакомства с барменами. Для новых друзей Буйвол был
богатым золотоискателем, который искал подходящую посудину, чтобы
заняться делом.

…Затянувшееся пребывание в большом городе, нужда в деньгах, тоска по
просторам Южных морей – все это заставило Хейса купить по бросовой цене
– восемьсот долларов – бриг «Элленита», который пора была списывать на
слом. Хозяин согласился получить наличными пятьсот, а на остальные взял
расписку. Пятьсот долларов – это все, что было у Хейса. Но он соорудил
на бриге каюты для пассажиров, раздобыл новый такелаж, запасся
продовольствием, нанял команду – и все в кредит. Разумеется, никаких
возможностей расплатиться с долгами у него не было, но его это не очень
беспокоило.

Узнав, что день отплытия назначен и пассажиры большей частью
золотоискатели, собираются на борт, кредиторы попытались наложить арест
на судно. Хейс нанял адвоката и пообещал ему значительный гонорар, если
он сможет хотя бы на сутки успокоить кредиторов. Когда на следующий
день, часов в девять утра, кредиторы сбежались в порт, «Элленита» уже
миновала Золотые Ворота. На совещании кредиторов было решено нанять и
пустить вдогонку портовый буксир. Но дул свежий бриз, и буксир
возвратился к вечеру, так и не настигнув «Эллениты».

Жалобу в суд, опубликованную в газетах Сан-Франциско, сочинил адвокат
Хейса, который не только не получил гонорара, но и остался в дураках,
защищая авантюриста. Кредиторы предъявили Хейсу иск на четыре тысячи
долларов, и в тот же день иск был направлен в Австралию с таким
расчетом, чтобы судебный исполнитель встретил Хейса в гавани Сиднея.
Однако судебный исполнитель так и не долждался «Эллениты».

Удрав из Сан-Франциско, «Элленита» вскоре встретилась с неблагоприятным
ветром и лишь 15 сентября после семнадцатидневного плавания бросила
якорь у острова Маун на Гавайях. Хейс продал взятые в Сан-Франциско
бобы, картофель и лук и закупил сахар и кокосовое масло. Затем бриг
пошел на юг, к берегам Зеленого материка.

Возможно, «Элленита» и добралась бы до Австралии, если бы не попала в
шторм. К тому времени, когда «Элленита» пересекла экватор, вода
поступала так быстро, что уже не только команда, но и все пассажиры,
сменяя друг друга, непрерывно вычерпывали ведрами воду.

Ближайшей землей был архипелаг Самоа, куда Хейс и взял курс. 16 октября
стало ясно, что и до Самоа «Эллените» не дойти. Капитан приказал сделать
плот, так как в единственной шлюпке все уместиться не могли.

Шлюпка, в которой кроме женщин должны были находиться капитан, помощник
и еще несколько пассажиров, взяла плот на буксир. Хейс сошел с
«Эллениты» последним.

Ночью налетел шквал и порвал трос, соединявший шлюпку с плотом. С
рассветом плот обнаружить не удалось, и Хейс поспешил в Самоа, куда
прибыл через четыре дня. В то время на эти острова, формально
независимые, претендовали несколько европейских держав. Борьба
закончилась победой Германии, превратившей архипелаг в колонию и
потерявшей его после первой мировой войны.

Потерпевшие кораблекрушение прибыли в Алию, главный город на Самоа, 16
ноября 1859 года. Там в американском консульстве Хейс под присягой дал
показания о причинах и обстоятельствах гибели «Эллениты», а также
сообщил, что жители деревни, куда по пути пристала шлюпка, украли у него
мешок с Деньгами. Неизвестно, насколько эти показания были правдивы, но,
несмотря на судебный процесс, ни с кем Хейс так и не расплатился, в том
числе и с теми из пассажиров и членов команды, кто дал ему деньги на
сохранение.

В Сиднее, куда Хейс прибыл с Самоа, его ждал судебный исполнитель с
°Рдером на конфискацию «Эллениты». В последующие недели Хейс был занят.
Его привлекли к суду по нескольким обвинениям, в том числе за попыт-КУ
соблазнить во время путешествия пятнадцатилетнюю пассажирку, за отказ
вернуть деньги пассажирам и так далее. Одновременно Хейс вел дискуссию в
газетах, стараясь ответить на каждую статью, порочащую его имя.

От уголовных обвинений за отсутствием прямых доказательств Хейсу удалось
избавиться, но пришлось сесть в долговую тюрьму в связи с иском
кредиторов В тюрьме, однако, он провел всего два дня Он подал заявление
о банкротстве, и, так как некому было поручиться за него и некому
оплатить его долги, австралийские власти решили отпустить его на все
четыре стороны

19 января 1860 года Хейс вышел из тюрьмы. Имущество его состояло из
секстанта, оцененного в тридцать шиллингов и не подлежавшего конфискации
как орудие труда. С планами разбогатеть на море пришлось временно
расстаться, и Хейс стал… певцом. Присоединившись к бродячей труппе
«Нефы-менестрели», он больше года разъезжал по австралийским городкам. В
начале 1861 года Хейс встретил старых друзей и рассказал им, что мечтает
вернуться в море и уже придумал, как это сделать.

…Неподалеку от Сиднея жил на своем ранчо некий Сэм Клифт, попавший в
Австралию в 1818 году в качестве каторжника. С тех пор Клифт
остепенился, стал одним из самых богатых овцеводов в округе и столпом
местного общества. Вот с этим-то Клифтом Хейс и подружился. В
авантюриста влюбилась дочь овцевода, и бывший капитан не стал утруждать
ее рассказами о своей жене и детях, оставшихся в Сан-Франциско. Хейс
обручился с мисс Клифт и в качестве подарка к предстоящей свадьбе
получил барк «Лонцестон».

Вскоре Хейс, погрузив в Ньюкасле уголь, ушел в Бомбей. Но до Бомбея он
не добрался. Через три месяца в газетах различных портов появилось
письмо, подписанное дельцами Батавии. В нем говорилось, что некоторое
время назад в Батавию прибыло из Австралии судно «Лонцестон». Оно
выгрузило там уголь и подрядилось отвезти в Сингапур груз на общую сумму
сто тысяч долларов. Как только «Лонцестон» вышел из порта, купцы,
доверившие капитану груз, спохватились– а не тот ли это Хейс, о котором
столько говорили год назад? Авантюриста принялись разыскивать, чтобы
получить груз обратно. Но тут следы потерялись. И никто не знал, что он
делал в течение следующего года. Ясно только, что он не вернулся в
Сидней, не женился на мисс Клифт, не вернул батавским купцам сто тысяч
долларов. В это время Хейс, вероятно, курсировал в Южно-Китайском море
вдали от бдительного ока судебных исполнителей.

Хейс зашел в Китай, где взял на борт несколько сот кули для плантаций в
Северной Австралии. Помимо платы за провоз кули он получил еще по десять
долларов с головы для того, чтобы уплатить таможенникам иммиграционный
сбор. Платить Хейс не хотел и потому придумал следующее

Когда «Лонцестон» приблизился к порту назначения, Хейс велел притопить
трюмы. Перепуганные кули высыпали на палубу и сбились там. Трюк был
совершен в тот момент, когда на горизонте показался торговый корабль (по
другой версии, портовый буксир). Хейс подал сигнал бедствия и, когда
судно подошло ближе, сообщил, что скоро пойдет ко дну, и, беспокоясь за
судьбу пассажиров, попросил принять их на борт, за что заплатил по три
доллара с головы спасенных. Как только корабль с китайцами на борту
скрылся из глаз, заработали помпы, были подняты паруса и «Лонцестон»
взял курс в открытое море. Так Хейс избежал нежелательной встречи с
портовыми властями, выполнил обязательство доставить кули до места
назначения и прикарманил несколько тысяч долларов портовых сборов.

Неизвестно, где и как Хейс расстался с «Лонцестоном» и почему он через
год вновь оказался на берегу в роли бродячего певца. Потом были новые
корабли, катастрофы, еще одна женитьба, крушение корабля, во время
которого погибли его жена и ребенок; некоторое время Хейс был владельцем
театра на приисках в Новой Зеландии и, наконец, стал работорговцем, для
чего купил бриг «Рона».

Свой первый вербовочный рейс Хейс совершил на остров Ниуэ. Сюда Хейс
заходил и раньше и даже оставил на берегу своего агента. Народ здесь жил
мирный, и озлобление против работорговцев, распространившееся вскоре на
всех «белых», еще не овладело островитянами. На этом и строилась тактика
Хейса.

Корабль бросил якорь, и через некоторое время островитяне окружили его.
Никто не мешал им взбираться на палубу. Когда на борту набралось
шестьдесят человек, Хейс приказал поднять якорь и направился в открытое
море.

Через неделю по острову распространился удивительный слух: коварный
капитан возвращается. Все население острова собралось на берегу. С
«Роны» спустили шлюпку, и капитан Хейс один, без охраны, направился к
берегу. Среди островитян стоял и мистер Хэд, агент Хейса, которому
отъезд капитана причинил много неприятностей. На вопрос Хэда, что же
произошло, Хейс ответил: «Я их предупредил, что мне пора отплывать. А
они не пожелали оставить корабль. Не мог же я оставаться здесь целый
месяц! Пришлось отплыть всем вместе». Хейс был совершенно серьезен.
Затем он обратился к островитянам: «Ваши собратья живы и здоровы. Я их
высадил на одном хорошем острове, потому что мы, катаясь по морю,
отплыли так далеко, что у нас кончилась пища. Я вернулся за пищей, а
ваши родственники ждут моего возвращения». Последним, самым решительным
аргументом были слова: «Если бы я был в чем-нибудь виноват, неужели я
решился бы один, без охраны, вернуться к вам и разговаривать с вами?»

Хейс умел убеждать. В деревне поднялась суматоха – на корабль понесли
кокосовые орехи, мясо и другие продукты Затем начался общий пир. А когда
гости покинули деревню, в хижину к вождю вбежал один из воинов:
«Бородатый капитан увез наших девушек!»

Оказывается, во время пира матросы Хейса так расхваливали прелести
дальних стран, что несколько девушек решили убежать с ними. Кроме того,
потихоньку собрались и ушли на корабль жены и невесты украденных ранее
островитян. Когда оставшиеся в деревне жители добежали до берега, они
увидели в отдалении огни уходящей «Роны». Корабль увез тридцать девушек
и женщин. С тех пор Хейс никогда не высаживался на острове Ниуэ.

На пути к Таити Хейс подобрал с необитаемого, безводного атолла
остальных пленников и загнал всех в трюмы. Впоследствии он продал их с
аукциона.

Доктор Ламберт писал: «Хейс очищал от людей целые острова и увозил их
обитателей на верную смерть на полях и в шахтах Австралии, Фиджи и Южной
Америки. Побочным его занятием были набеги на жемчужные плантации с
конфискацией жемчуга и нырялыциц. В открытом море он перекрашивал свой
корабль для того, чтобы избавиться от возможного опознания патрульным
судном. Он часто в качестве наживки использовал хорошеньких девушек.
Особенно соблазнительными были красавицы с Аитутаки. Он набирал
несколько Девушек и рассаживал их на палубе при подходе к отдаленному
острову. Девушки завлекали молодежь, и наивные островитяне подплывали к
борту, где их хватали и обращали в неволю».

Помимо «Роны» у Хейса в то время был и другой корабль – бригантина
«Самоа», которая объезжала торговые станции Хейса на островах, собирая
копру и перламутр. В середине мая 1869 года прогнившую «Рону» пришлось
оставить в море, и команда на двух шлюпках в течение двенадцати дней
добиралась до ближайшего острова. Хейс, хотя и был огорчен потерей
очередного корабля с грузом, рассчитывал, что быстро наверстает
упущенное, как только встретится с «Самоа». Ирония судьбы: «Самоа»
налетела на риф у того же острова Манихики, к которому пристали шлюпки с
Хейсом и командой «Роны». Таким образом, на островке собрались команды
обоих судов Хейса, и им пришлось сооружать из обломков «Самоа» лодку, в
которую погрузились все сорок моряков, и с невероятными лишениями
полтора месяца плыть до Алии.

Там Хейс зафрахтовал шхуну «Атлантик», взял часть своей проверенной в
рискованных авантюрах команды и предложил желающим свои услуги. Желающий
нашелся – плантатор с Фиджи Сиверайт. Хейс, сопровождаемый плантатором,
тут же взял курс на Манихики, где его хорошо знали и миссионер, и
островитяне, помогавшие ему строить лодку.

Островитяне обрадовались, увидев Хейса – по-прежнему веселого и
добродушного. Они мечтали отправиться в гости к соседям на островок
Ракаханга и приготовили для этой поездки много кокосовых орехов, шляп,
циновок и других подарков. «Вы были добры ко мне, – заявил он вождю, – и
я отплачу вам тем же. Я предлагаю даже отправиться всей деревней, не
оставляя никого на острове. Будет, конечно, тесновато, но ведь до
Ракаханги доберемся задень».

Все складывалось удачно для Хейса, однако на радостях он выпил лишнего,
начал буйствовать, обесчестил десятилетнюю девочку и в бессознательном
состоянии был доставлен на борт командой, которая сочла за лучшее
убраться из деревни. Наутро Хейс одумался, вернулся в деревню с
подарками и извинениями, но островитяне уже не доверяли ему и, хотя не
отказывались от поездки на его корабле, женщин и детей решили оставить
дома.

Они погрузили на борт «Атлантика» двадцать тысяч кокосовых орехов –
почти весь урожай, множество циновок и, поддавшись все-таки на уговоры
Хейса, согласились даже захватить с собой нескольких женщин и детей.

Плантатор Сиверайт был настолько потрясен простотой и остроумием
операции, проведенной Хейсом, что упросил капитана набрать по пути еще
два-три десятка рабов. Хейс отправился к островам Пуканука (или Опасным
островам), открытым в 1765 году капитаном Байроном – дедом великого
поэта

Здесь Хейс изобрел новый способ вербовки. Он обратился к местному
миссионеру и с его помощью уговорил вождя отправиться с двадцатью
мужчинами на остров неподалеку. Неизвестно, попался ли миссионер на
удочку или был участником заговора, но еще двадцать рабов оказались на
борту.

По дороге к Фиджи пришлось сделать остановку на острове Паго-Паго, чтобы
набрать воды. Пленников под охраной отпускали партиями на берег, чтобы
они могли вымыться, и одному из них, старику Моэте, удалось скрыться и
добраться до вождя островка. Когда тот узнал, сколько полинезийцев
захвачено Хейсом, он немедленно побежал к миссионеру. Тот, услыхав, что
вождь намерен напасть на корабль и силой освободить островитян, стал его
отговаривать и обещал сам все узнать. Миссионер был в сложном положении.
Если он даст Хейсу уйти безнаказанно, то пропадут все результаты его
трудов по обращению островитян в христианство. Кто поверит после этого,
что он не сообщник работорговцев? Но идти против самого капитана Хейса…

Тут зашел на огонек плантатор Сиверайт, пребывавший в отличном
расположении духа, так как выгодный рейс подходил к концу. И когда
миссионер спросил его, не похищены ли «туземцы» обманом со своего
острова, плантатор не счел нужным скрывать правду.

Так Хейс попал в плен. Его поместили в доме миссионера и послали гонца к
английскому консулу на остров Тутуила с просьбой забрать пленника. Хейса
арестовали и отправили в Алию. Дело уже получило огласку, и даже в
английском парламенте раздавались речи о том, что действия пиратов
наносят непоправимый ущерб интересам Британской империи.

В Алии, куда прибыл арестованный Хейс, не было тюрьмы для европейцев, и,
что с ним делать дальше, было неясно. Правда, существовал уже
официальный доклад консула Тутуилы о том, что семеро из захваченных
рабов умерли от жестокого обращения, а остальные находятся в плохом
состоянии. Замолчать этот доклад, заверенный миссионером, было нельзя.
Значит, следовало отправить Хейса в Сидней, где его ждало обвинение еще
в нескольких преступлениях. И, конечно, Хейс не был заинтересован в том,
чтобы возвращаться в Австралию.

Так шли недели. Чтобы оправдаться в случае будущих упреков, консул
отправил командиру английского патрульного судна письмо с просьбой
заглянуть в Алию и забрать арестованного. Хейс жил в собственном доме со
своей третьей (или четвертой) женой, ходил в гости к соседям, принимал у
себя консула и был принят у него. Правда, возможное появление
английского военного судна беспокоило Хейса, и он принял меры, разослав
по соседним островам с верными людьми письма. Ответ на них не заставил
себя ждать.

«В Понапе после пира в честь окончания удачного похода за головами, –
писала одна австралийская газета, – пират Пиз узнал, что его друг пират
Хейс попал в тюрьму в Алии. Подняв на мачте американский флаг, Пиз
ворвался в гавань Алии. Он бросился к тюрьме, сопровождаемый своими
головорезами, перебил охрану и освободил Хейса».

На самом деле все происходило несколько иначе.

Пиз вошел в гавань и встал на якорь. Конечно, и речи быть не могло о
штурме тюрьмы, хотя бы потому, что ее не существовало Хейс просто явился
к консулу и попросил у него официального разрешения отправиться на
корабль своего старого друга, чтобы наладить хронометр. Консул
немедленно согласился. Хейс на глазах всей Алии попрощался с женой и
уехал на шлюпке к Пизу. Через два часа Пиз поднял паруса и взял курс в
открытое море.

В последующие несколько месяцев было известно лишь то, что Хейз с Пизом
некоторое время кружили в тех местах, совершая мелкие мошенничества.
Например, на Ниуэ Пиз подделал документы и получил на триста фунтов
стерлингов чужой копры, а на другом острове купил у английского торговца
три тысячи клубней ямса и отплыл, не расплатившись. Том Данбабин писал в
книге «Работорговцы Южных морей», что вскоре после этого Пиз был
арестован за Убийство торговца Купера и отдан под суд в Шанхае. Пиз был
оправдан, но к тому времени Хейс уже ушел на его корабле. Какой-то купец
нанял его для Доставки в Гонконг (Сянган) риса. Хейс рис погрузил, а
торговца «забыл» на берегу. Затем он продал рис в Гонконге и исчез.

Когда, где и как погиб Пиз, неизвестно, но уже в 1872 году хозяином его
брига был Хейс, который переименовал его в «Леонору» (в честь одной из
своих дочерей) и даже осмеливался появляться на нем в Алии, правда,
только под американским флагом. Американский крейсер задержал «Леонору»,
и после трех дней расследования в вахтенном журнале крейсера появилась
запись: «21 февраля 1872 года Расследование дела брига “Леонора”
завершено. Капитану Хейсу разрешено возобновить свои обязанности в
качестве ее капитана и владельца».

Жизнь Хейса протекала бурно. Ему всегда нужны были деньги, и он никогда
не задумывался над тем, какими путями они к нему поступают. Он снова
разбогател и снова женился, поселил торговых агентов на многих островах,
ибо это было выгоднее, чем возить рабов. Но пират не мог одолеть
соблазна легкой наживы.

Однажды Хейс взял груз на Гуаме, принадлежавшем тогда испанцам, и, судя
по документам, срочно отправился в Алию Но, как потом выяснилось, он
лишь отошел от порта на небольшое расстояние и лег в дрейф. На третий
день в сопровождении нескольких матросов он высадился на берег и
направился к лесу. Однако дойти до леса Хейс не успел. Два десятка
испанских солдат выскочили из укрытия и окружили его. И хотя Хейс
клялся, что решил просто размяться на берегу, никто его не стал слушать:
у испанцев были свидетели, что Хейс договорился с политическими
ссыльными на Гуаме вывезти их с острова за двадцать четыре доллара с
человека.

Так Хейс оказался в Маниле, на Филиппинах, в качестве… политического
заключенного.

Известный путешественник капитан Слокам, который потом в одиночку за три
года обошел земной шар на яхте «Спрей», был в то время в Маниле. Он
встречался с Хейсом раньше и, так как знал, что испанская тюрьма на
Филиппинах далеко не рай, решил навестить заключенного и ободрить его.
Но путешественник ошибся. Сочувствовать Хейсу не пришлось. Слокам застал
пирата на веранде дома начальника тюрьмы, где тот мирно пил кофе и
обсуждал с приехавшим к нему в гости епископом Манилы вопросы
религиозного свойства. За несколько дней до того Хейс, не потерявший к
сорока шести годам предприимчивости и изобретательности, перешел в
католичество, что сделало его весьма популярной фигурой в Маниле.

Еще через несколько дней Слокам увидел, как во главе праздничной
религиозной процессии по Маниле шагает босиком, неся самую длинную
свечу, поседевший и приобретший в тюрьме благородный и несколько
изможденный вид пират Хейс. А вскоре испанские власти в Маниле по
настоянию епископа и других влиятельных лиц сняли с Хейса все обвинения
и даже выдали ему бесплатный билет до Сан-Франциско.

Из Сан-Франциско Хейс вскоре снова вырвался Ему удалось уговорить
какого-то доверчивого дельца дать ему свою яхту «Лотос» для крайне
выгодного плавания в Южные моря. По каким-то неизвестным причинам,
которые дали историкам основания подозревать Хейса в очередной авантюре,
на борту яхты помимо него, помощника Эльсона и матроса-норвежца Питера,
была жена владельца яхты, самого же владельца не оказалось

Путешествие было нелегким. Хейс изводил придирками норвежца, из-за чего
у них то и дело вспыхивали ссоры. Кулаки Хейса все еще были крепки, и
норвежец выходил из ссор с синяками и ушибами.

В Алии Хейс пустился в объезд своих владений

31 марта 1877 года яхта приближалась к острову Вознесения. Было десять
часов вечера, и стояла абсолютная тьма. Жена хозяина яхты, по-прежнему
сопровождавшая Хейса, и помощник капитана были внизу. На палубе
оставались лишь Хейс и норвежец. О том, что случилось, рассказала со
слов помощника капитана сан-францисская газета «Пост»: «Капитан говорил
с рулевым о курсе. Возник спор, и капитан ушел вниз. Когда он поднялся
через несколько минут, матрос ударил его по голове бревном. Хейс упал и
тут же умер»Судьба убийцы неизвестна. И даже неясно, убил ли он Хейса в
гневе, доведенный до крайности избиениями и придирками, или причиной
была ревность

После смерти Хейса появилось много рассказов о том, как он умер. Писали,
что норвежец убил Хейса десятью выстрелами из револьвера и после каждого
Хейс поднимался и не хотел умирать. Говорили, что его сожрали акулы…

Елена Петровна Блаватская (1831 – 1891)

Писательница и теософ. Путешествовала по Тибету и Индии. По влиянием
индийской философии основала в Нью-Йорке Теософическое общество (1875).
Автор историко-этнографических очерков «Из пещер и дебрей Индостана»
(1883, под псевдонимом Радда-Бай) Автор многочисленных трудов.
Прославилась своими “чудесными” способностями и не менее чудесными
приключениями.

Елена Блаватская родилась в южнорусском городе Екатеринославле в семье
артиллерийского полковника из давно обрусевшей фамилии Ган и
писательницы Елены фон Ган, урожденной Фадеевой, издававшей романы под
псевдонимом «Зенеида Р-ва» (В. Г. Белинский называл ее «русской Жорж
Санд»). Когда матери не стало, девочке было всего одиннадцать лет.
Вместе со своей сестрой Верой (впоследствии Желеховская, писательница и
биограф Блаватской) она была передана на попечение родственников. Хотя
родные и относились к ней хорошо, но внимания ей уделяли мало. О девочке
заботилась только няня, неграмотная, суеверная женщина, разбудившая
неуемную фантазию и воображение будущей основательницы теософии
страшными сказками о колдунах, ведьмах, нечистой силе. Ко всему прочему
Лене внушили веру в то, что она, будучи «воскресным дитятком», может
видеть духов и общаться с ними.

Девочка росла очень нервная, впечатлительная, часто впадала в
истерическое состояние, нередкими были припадки, судороги, корчи. Тетка
Елены впоследствии в своих мемуарах вспоминала, что в детстве у
Блаватской «бывали галлюцинации, доводившие ее до припадков Ей казалось,
будто за ней повсюду следуют “жуткие, горящие глаза”, но никто, кроме
нее, их не видел. Порой на нее нападал смех она объясняла, что смеется
над проказами каких-то существ, невидимых чужому глазу». Сестра Вера
вспоминала, что в детстве Лена свои фантазии переживала как реальность.

Особая впечатлительность Елены с возрастом прогрессировала У нее часто
случались видения, связанные с трагическими событиями в ее жизни, в
жизни близких. В 1877 году, например, узнав о контузии своего
двоюродного брата в одном из боев русско-турецкой войны, она в течение
длительного времени видела его по ночам: он заходил в ее комнату, весь в
крови и бинтах, усаживался на ее постель и беседовал с нею В 1878 году,
весной, она, внезапно испугавшись, упала в глубокий обморок, длившийся
несколько дней. Ее уже считали мертвой и собирались хоронить. Однако она
внезапно для всех на пятые сутки пришла в себя и встала с постели
здоровая и бодрая.

С юных лет Блаватская стеснялась своей нелепой, мужеподобной фигуры,
некрасивого лица, глубокого, утробного голоса. Ее биографы вспоминают
случай, когда ей было всего 16 лет и она жила у дедушки с бабушкой.
Однажды они заявили категоричным тоном, что она обязана поехать с ними
на бал. И тогда молоденькая девушка нарочно ошпарила себе ногу кипятком,
в результате чего целых полгода потом пролежала в постели, но своего
добилась – на бал не поехала.

Невозможность обычного для женщины счастья – любви вылилась у Блаватской
в проповедь аскетизма, в осуждение самой любви. Земная любовь заменялась
у нее духовными узами с потусторонними существами. В ее «правилах»
сохранения духовной чистоты сердца важнейшим условием является
требование избегать телесных контактов с лицами противоположного пола. В
своей записной книжке она отмечала’ «Счастье женщины – в обретении
власти над потусторонними силами Любовь – всего лишь кошмарный сон»
Незадолго до смерти Блаватской ее недруги опубликовали в американской
газете «Сан» статью, в которой она обвинялась в распутстве в молодые
годы и даже в рождении внебрачного сына Блаватская обратилась в суд, и
газета была вынуждена дать опровержение.

Правда, следует заметить, что замужем Елена все-таки побывала. В 16 лет
совершенно неожиданно она заявила, что в целях обретения полной
независимости выходит замуж за шестидесятилетнего генерала Н.В.
Блаватского. Однако сразу же после венчания невеста сбежала от своего
мужа, чтобы «у него и в мыслях не было, что она ему жена».

С этого и начались странствия Блаватской. Вплоть до 1873 года она
скиталась по странам Азии, Америки, Африки По ее словам, за эти годы она
совершила три кругосветных путешествия, во время которых с ней случались
самые невероятные происшествия и приключения. Впрочем, многие поведанные
ею истории придуманы, иначе придется допустить, что какие-то
таинственные внеземные силы переносили ее из места на место, из страны в
страну.

Из своих десятилетних странствий Блаватская вернулась ревностной
поклонницей магии и оккультизма, «тайны» которых она познала на Востоке.
Помимо знания подобного рода «тайн» она вывезла с Востока и умение
чревовещать, выполнять различные фокусы, требующие ловкости рук и
сложной иллюзионной техники, простейшие навыки гипнотизера-любителя, а
также подробные сценарии церемониалов древних религиозных обрядов –
словом, все то, с помощью чего можно было совершать «чудеса».

По словам Блаватской, во время странствий ей довелось пережить
незабываемое приключение путешествуя по Индии, она встретилась в
Гималаях со сверхчеловеческими существами – Махатмами, у которых и
провела целых семь лет (1863-1870). Эти мифические махатмы, о которых и
по сей день пишут многие оккультисты и честь открытия которых
принадлежит Блаватской, представляют, по словам последней, общество
мудрейших из мудрейших людей, проживающих в самых недоступных горных
районах и своей жизнью и прилежным изучением тайн Вселенной достигших
божественной прозорливости и сверхъестественной мощи Махатмы обладают
способностью читать чужие мысли и внушать свои другим людям, разлагать
вещи на составные части и с помощью тайных сил перемещать эти части в
любое место, чтобы там снова придать им их первоначальную форму. Махатмы
могут приводить материальные тела в движение, не касаясь их, и,
напротив, с помощью невидимых сил препятствовать их перемещению в
пространстве. Они способны понимать язык животных и растений,
перевоплощаться, принимать любую материальную форму, в их власти
материализовать свои образы и мысли, перемещаться в пространстве и во
времени, отделять на некоторое время душу от тела, посылая ее в