Материалы к анализу стихотворения М. Цветаевой
«Расстояние: версты, мили…» (Б. Пастернаку)
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели,
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассоўрили – рассориўли,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов-
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили – растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Который уж – ну который – март?!
Разбили нас – как колоду карт!
24 марта 1925
Даже тогда, когда мы, учителя, не даем никаких предварительных
объяснений этому стихотворению, наши ученики чувствуют его трагизм.
Стихотворение вызывает у них ощущение человеческого горя, огромной и
невосполнимой потери, старшеклассники воспринимают трагедию одиночества,
оторванности от близкого человека, враждебность мира по отношению к
любящим.
Насколько же полной будет эта картина, если учитель обрисует хотя бы в
общих чертах суть отношений между двумя великими поэтами – Цветаевой и
Пастернаком.
Своим братом «в пятом времени года, шестом чувстве и четвертом
измерении» называла М. Цветаева Б. Пастернака.
Романом в письмах и стихах можно назвать отношения между двумя
«равносущими».
Где, как и когда началась их долголетняя любовь-дружба?
До отъезда Марины Ивановны на Запад встречи двух поэтов были, если так
можно сказать, беспоследственными. «Двум поэтам понадобилось очутиться в
разных краях, чтобы между ними возникла горячая эпистолярная дружба».
В 1922 году в Москве вышла книга Цветаевой «Версты» со стихами 1917-1920
гг. Книга попала в руки Пастернаку. От стихов Марины он был в
восхищении. В тот же день он отправил ей в Берлин свою книгу «Сестра моя
– жизнь» и восторженное письмо «дорогому, золотому, несравненному моему
поэту». Взахлеб прочитав пастернаковские стихи, она ответила «Световым
ливнем», литературной рецензией. «Думаю, дар огромен, ибо сущность,
огромная, доходит целиком. Дар, очевидно, в уровень сущности, редчайший
случай, чудо». М. Цветаева вскоре выведет для себя формулу поэтического
таланта – «дар души и глагола». Вот это равенство таланта и души в
Пастернаке она почуяла сразу. В статье, посвященной «Сестре моей –
жизни», она пишет: «Пастернак – большой поэт. Он сейчас больше всех:
большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет». Цветаева даже
пытается создать его портрет после нескольких встреч в России: «Внешнее
осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от
его коня: настороженность, вслушивание… Полнейшая готовность к бегу».
Начались Письма. В них – Маринина отдушина, ибо горек хлеб эмиграции. В
письмах к нему она, как родному, как близкому человеку, доверительно
пишет о своих ночах и днях: «Под горой ручей – таскаю воду. Треть дня
уходит на топку огромной кафельной печи… Месяцами никого не вижу».
Узнав, что Б. Пастернак в Берлине, она мечтает о встрече с ним, пишет
ему большое письмо о любви, о безмерности чувств: «…я буду думать о
Вас только хорошее, настоящее, большое. – Как через сто лет! – Ни одной
случайности не допущу, ни одного самовластия. Господи, все дни моей
жизни принадлежат Вам! Как все мои стихи». В этот же день она
надписывает книгу «Ремесло»: «Моему заочному другу – заоблачному брату».
Естественно, что многие стихи этого периода вдохновлены перепиской с
Пастернаком. В них то, что она хотела бы сказать ему при встрече. Это
«Поэт – издалека заводит речь…», «Есть в мире лишние, добавочные…»,
«Что же мне делать, слепцу и пасынку…» . Были написаны «Провода»,
поток стихов к Пастернаку. Ею было заявлено: «Мой единственный брат в
поэзии!»
Пастернак не всегда отвечает на ее письма. Кто знает, что творится с ним
в то время в России? Всегда ли было возможно отвечать на письма? Всегда
ли эти письма из-за границы доходили?
В 1923 году, она, отчаявшись от одиночества, бытовой и личной
неустроенности, рвется к смерти.. С огромным сожалением Марина
восклицает в стихотворении «Мой выход, Ваш приход»:
Терзание! Ни берегов, ни вех!
Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
Что я в тебе утрачиваю всех
Когда-либо и где-либо небывших!
В 1924 году появляется новый цикл стихов, обращенный к Пастернаку: «Есть
рифмы в мире сем…», «Не суждено, чтобы сильный с сильным…», «В мире,
где всяк…». В этих стихах – сожаление о неминуемом разминовении
сильных и признание: «Знаю – один мне равносилен… Знаю – один мне
равномощен…Знаю: один ты – равносущ мне».
И это было не объяснение в любви, а, как утверждала сама поэтесса,
«объяснение в судьбе».
В марте 1925 года она, по-прежнему болея Пастернаком, обращается к нему
в знаменитом стихотворении «Рас-стояние: версты, мили…» Поэт из России
посылает ей свою книгу рассказов с надписью: «Марине, удивительному,
чудесному, Богом одаренному другу. Б.П.» Он признается ей: «Сильнейшая
любовь, на какую я способен, только часть моего чувства к тебе… Как
удивительно, что ты – женщина. При твоем таланте это ведь такая
случайность! Я люблю и не смогу не любить тебя долго, постоянно… Я не
говорю, что целую тебя, только оттого, что они (слова. – Г. П.) падут
сами, лягут помимо моей воли… Я боготворю тебя».
Их возможная встреча в 1932 году не состоялась: Пастернака не выпустили
из Москвы. Она в отчаянии… Оказавшись между двумя лагерями –
большевистским и эмигрантским, она ненавидит оба «за то, что Бориса
Пастернака могут не пустить в его любимый Марбург, – а меня – в мою
рожденную Москву». В одном из писем она об этом скажет афористически
точно: «Здесь я не нужна, Там я невозможна».
И все-таки они встретились. Это произошло в 1935 году. Пастернаку
приказали (под давлением западных писателей) поехать на конгресс в
Париж. Там произошла встреча. Но… Никакого «заоблачного» брата она не
увидела. Перед ней был издерганный, уставший человек, находящийся в
состоянии, близком к нервному истощению. Он не мог ей объяснить, почему
не хотел ехать в Париж (и это после того, как он прежде рвался на Запад,
а его не пускали), не мог рассказать ей о своем творческом кризисе. Она
спрашивала его совета: ехать ли ей в Москву или оставаться. Он
настороженно молчал. Она по-своему истолковала его нерешительность.
Понять его состояние Марина не смогла и не захотела. Он еще в Париже, а
она уезжает с сыном в Фавьер. Недаром она жаждала этой встречи, но и
боялась ее: «Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом».
После этой встречи начинается период охлаждения. Она не смогла простить
ему, «небожителю», многого, упрекала в письмах. Она позволила себе суд
над ним, по-прежнему признавая его неповторимость.
Дальше – больше. В 1936 году вышло стихотворение Пастернака «Мне по душе
строптивый норов…» с многочисленными строфами, славящими Сталина. Одно
время Пастернак боготворил Сталина, совершенно искренне. Это
стихотворение появилось в «Известиях», а в «Литературной газете» от 24
февраля Цветаева прочла статью Пастернака «О скромности и смелости», где
он, на ее взгляд, верноподданничал, требуя писать стихи, которые
диктуются велением времени. Марина Ивановна посчитала, что этим Поэт
предал Лирику. «Ты – слаб, – писала она. -…Ничего ты не понимаешь,
Борис… Орфей, пожираемый зверями: они пожрут тебя». Она не прощала
никому и ничего. Переписка прекратилась.
В двадцатых годах Борис Леонидович считал, что для Марины пагубен отрыв
от России, что ей надо немедля вернуться назад. «Выправить ошибку
судьбы, по нашим дням, еще Геркулесово дело. Но оно единственное, других
я не знаю…» Пока не было возможности вернуть Цветаеву в Россию, он
пытался вернуть ее стихи. Когда же, наконец, Марина Ивановна вернется,
он скажет, что это не ко времени. Но ведь между двадцатыми и сороковыми
– целая эпоха, столько воды утекло, столько изменилось в мире!
Они встретились только в 1939 году, когда Марина Ивановна возвратилась в
Москву. Видится она только с людьми, которые не боятся встретиться с
эмигранткой, не обходят ее как зачумленную. Среди таких людей и
Пастернак. Он помогал ей найти работу, устраивал ей возможность заняться
переводами. Но виделись они крайне мало. Цветаева, по воспоминаниям
современников, как будто бы избегала его. Однако именно Б. Пастернак
вызвался проводить ее в Чистополь. Они попрощались на речном вокзале,
чтобы уже никогда не встретиться. Так закончился «роман» двух великих
поэтов.
Из-под пера Марины Ивановны вышли не только стихи, посвященные
Пастернаку. Ею написаны блестящие статьи «Эпос и лирика современной
России» и «Поэты с историей и поэты без истории», где она дает свою
оценку такому явлению, как Пастернак.
D
?
¶
e
После смерти Марины Ивановны Борис Леонидович скажет: «Марина Цветаева
всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось,
что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно
пожертвовать увлекательной страстью и взглянуть кругом трезво, она
увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный,
непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от
ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под
подушку».
А через несколько лет Пастернак напишет стихи: «Памяти Марины
Цветаевой», «Марине Цветаевой». Он после гибели Марины чувствовал свою
вину перед ней. Он был благородным человеком. В его стихах это чувство
вины выплескивается наружу:
Ах, Марина, давно уж время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.
Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.
***
Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.
Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчанье твоего ухода
Упрек невысказанный есть.
Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.
Тут все – полуслова и тени,
Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.
Зима – как пышные поминки:
Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином – и вот кутья.
Пред домом яблоня в сугробе.
И город в снежной пелене –
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.
Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.
1943
Обратимся же непосредственно к анализу стихотворения М. Цветаевой
«Расстояния…».
По жанру стихотворение – своеобразное послание издалека близкому
человеку. Но можно определить характер стихотворения как обращение,
признание, исповедь, плач. Недаром И. Бродский, превозносивший Цветаеву,
писал: «Поэзия Цветаевой прежде всего отличается … некоей априорной
трагической нотой, скрытым – в стихе – рыданием».
Однако строки эти написаны не слабым, а измученным, страдающим
человеком. Вокруг Марины – вакуум. Душа ее тянется к родственной душе.
Но свидание невозможно. Разрыв, оторванность от любимого человека,
разъединенность с духовным двойником в стихотворении блестяще переданы с
помощью тире и переноса. Как разрывают сросшееся, так и поэтесса
разрывает слова, производит их вивисекцию, разрезая, членя искусственно
то, что неделимо. Поэтесса углубляется не в образ, а в слово, в звуковой
и морфологический его состав. В этом надрыве – разрыве чувствуется стон,
потому что режут по живому: рас-стояния, рас-ставили, рас-садили. И даже
те слова, которые написаны слитно (расклеили, распаяли, развели,
расслоили и т. д.), все равно читателем воспринимаются всего лишь как
временные соединения. А язык наш уже подготовлен поэтессой к тому, чтобы
каждый раз делать паузу перед корнем после приставки рас-. И. Бродский
отмечает «языковую оправданность любого разлома» в поэтике Цветаевой.
М. Цветаева, усиливая впечатление разобщенности близких душ, рвет не
только слова, используя переносы. Она (и это ее излюбленный прием)
делает часто «неправильные» переносы в строках, усиливая и без того
напряженную эмоциональность:
Расселили нас, как орлов-
заговорщиков…
* * *
Не рассоўрили – рассориўли,
Расслоили…
Стена да ров.
Повтор предложений «Рас-стояние: версты, мили…Рас-стояния: версты,
дали…» подчеркивают непреодолимость пространства, разделяющего ее с
любимым. Для разделенных людей погасли все краски мира, для них земные
широты стали трущобами.
Поэтесса с помощью многочисленных тире выделяет эмоционально и
семантически значимые слова и словосочетания, душевную напряженность
передает с помощью риторических вопросов – обращений к судьбе: «Который
уж – ну который – март?!» и восклицательных предложений – жалоб:
«Разбили нас – как колоду карт!» Этими предложениями заканчивается
стихотворение, накал которого доведен до предела. Об этом поэтическом
приеме Марины Цветаевой писал И. Бродский в указанной выше статье: «На
уровне звука – стремление голоса в единственно возможном направлении:
вверх».
Удивительны контекстуальные синонимы-глаголы. Они синонимичны только в
этом стихотворении и именно потому, что обозначают действия,
противоположные соединению. Заглянем в словарь:
расставить – раздвинуть, увеличив расстояние между чем-нибудь;
рассадить – посадить порознь друг от друга;
расклеить – разъять, разъединить склеенное;
распаять – расплавить в месте спайки;
развести – разъединить;
рассорить – роняя, рассыпать в разных местах, раскидать;
расслоить – разделить на слои;
расселить – поселить порознь (живших вместе);
растерять – потерять постепенно (многих, многое);
рассовать – разместить, засовывая в разные места (о неодушевленных
предметах);
разбить – разделить, расчленить, повредить, разрушить.
Читая словарные статьи, испытываешь шок от того, как сухое
констатирующее разъяснение слов точно передает то, что сотворила судьба
и люди с двумя близкими душами. Примечательно то, что многие из
перечисленных глаголов применимы только по отношению к неживым,
неодушевленным предметам. Но ведь говорится о людях! Их нельзя
разбивать, расклеивать, распаивать, рассовывать!
Е. Евтушенко, анализируя стих М. Цветаевой, отмечает, что не знает «ни
одного поэта в мире, который бы столько писал о разлуке, как Цветаева.
Она требовала достоинства при расставании, гордо забивая свой женский
вопль внутрь и лишь иногда его не удерживая».
Приемом градации Цветаева добивается ощущения обрушившегося горя. В
стихотворении практически нет эпитетов, нет прилагательных-определений.
И тем не менее чувство одинокой женщины определено чрезвычайно точно с
помощью глаголов.
Синтаксический параллелизм также нагнетает атмосферу одиночества и
враждебности мира по отношению к любящим сердцам.
В стихотворении возникает тема распятия, наказания. И это усиливает
ощущение страдания, напоминает о крестной муке:
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это сплав
Вдохновений и сухожилий….
В сплавах атомы разных веществ, соединяясь друг с другом, образуют
качественно новое вещество, с новыми свойствами, причем суммируются их
достоинства. М. Цветаева чувствует, что их души, перетекая друг в друга,
сливаясь «вдохновениями и сухожилиями», образуют неразъемное,
неразрывное, неделимое целое.
Если рассматривать ритмику стихотворения, то нельзя не обратить внимания
на стилистическую роль цезур.
Рас – стояние: / версты, / мили…/
Нас рас – ставили, / рас – садили,/
Чтобы тихо себя вели/
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: / версты, / дали…/
Нас расклеили, / распаяли,/
В две руки развели, / распяв,/
И не знали, / что это – / сплав
Вдохновений и сухожилий.
Не рассорили – / рассорили,/
Расслоили…/
Стена да ров и т. д.
Многочисленные цезуры (даже в одной строке поэтесса нуждается в
нескольких цезурах) дают ей возможность перевести дыхание, перехваченное
горем и одиночеством. А. Павловский, говоря о стихе М. Цветаевой, дает
образную оценку ее поэтических приемов: «Не жалея стиха, совершенно не
дорожа плавностью гармонии или ладом…, она безжалостно резала строку
цезурой, усекала стопы, резко – с помощью тире – отбрасывала слово
вверх, так что оно начинало звучать в крайнем верхнем углу октавы; если
надо, отрезав слог, отшвыривала его вниз, в следующую строку, и снабжала
восклицательным знаком… Музыкально-смысловое естество не исчезало, а
превращалось в резко индивидуальную музыку поэта-композитора Цветаевой.
Музыка была атональной, нередко дисгармоничной, с синкопированными
ритмами. От слушателя-читателя она требует почти физического напряжения,
внимательного и сосредоточенного вслушивания…».
Интересна оценка С. Бучкиным того же явления в поэтической речи
Цветаевой: «Усложненная ритмика, звукопись, сбивающаяся на косноязычие,
как будто неконтролируемый синтаксис – это воплощение замысла в той
форме, которая представлялась единственной и естественной как дыхание.
Потому что поэзия и была для Цветаевой дыханием, не инструментом, но
способом жизни».
А сама поэтесса выскажется кратко и емко: «Я не верю стихам, которые
льются. Рвутся – да!»
Таким образом, подводя черту под этими заметками, думается, необходимо
определить тему и идею стихотворения. Нам кажется, что тема звучит таким
образом: «Обреченное одиночество». Идея же стихотворения заключается в
том, что автор всеми силами пытается противостоять разобщенности
любящих; в строках поэтессы – своеобразный вызов миру, который обрек
близкие души на жизнь в изоляции, а потому обрек на страдания. Недаром,
будучи в эмиграции, Марина Ивановна написала:
И к имени моему
Марина – прибавьте: мученица.
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
