Постсоветский период историографии российского революционного терроризма

Постсоветский период историографии российского революционного терроризма

Конец XX столетия, как и его начало, ознаменовался волной
террористических актов. Историческая наука не могла не отреагировать на
этот вызов.

Первоначально большое влияние на развитие историографии российского
революционного терроризма оказывали тенденции политической
декоммунизации. С позиций теории правого государства критиковал практику
внедрения провокаторов в террористические организации Ф.М. Лурье.
«Провокация, – писал он, – одна из самых темных сторон природы живых
существ. Провокация не просто темная, но зловещая сила. Еще страшнее,
когда в провокации участвуют не частные лица, а крупные чиновники,
ведомства, учреждения, превращающие провокацию в инструмент своей
деятельности, вводя ее в сферу политики. Правительства использование
провокации всегда тщательно скрывают от непосвященных; если же не
удается избежать огласки, пытаются объяснить ее благими намерениями. Но
даже самые соблазнительные светлые цели не могут оправдать грязных
средств для их достижения».

Провокаторство, по оценке Ф.М. Лурье, коррелировалось с отсутствием
общественного правосознания широких масс населения в Российской Империи.
Уничижительные характеристики дает он фигурам самих провокаторов. «Все,
что касается Азефа, – писал, к примеру, Ф.М. Лурье в отношении самого
известного агента полиции, – потрясает глубиной падения человеческого
духа. Кровь, предательство, безграничный цинизм, грязные деньги, липкая
ложь образовали сплошную зыбкую трясину, в которой погребены жизни сотен
людей. Единственный случай в истории русского освободительного движения,
когда одно и то же лицо в течение нескольких лет одновременно занимало
самое высокое положение в революционной партии и Департаменте полиции, к
голосу которого внимательно прислушивались руководители политического
сыска империи и лидеры революционной партии, когда одно и то же лицо
одновременно руководило убийствами крупных царских администраторов и
выдавало полиции членов революционной партии. Азеф использовал худшие
приемы борьбы политического сыска с революционерами, в нем произошло
ядовитое “кровосмешение” этих противоборствующих проявлений человеческой
деятельности, самое его существо источало погибель». О каких то
сентенциях в отношении героизма сотрудников Департамента полиции,
ежедневно рисковавших жизнью, выполняя свой долг перед государством, не
могло быть и речи.

Советская историографическая традиция интерпретации народовольческого
террора была в постсоветские годы применена в ряде публикаций при
объяснении тактики революционных партий начала XX в. Ф.М. Лурье полагал,
что эсеровский красный террор был вызван к жизни террором
государственным. Если бы существовали демократические институты власти,
то революционный терроризм был бы невозможен, ибо он являлся следствием
безысходности, отсутствия альтернативы самодержавию. «Была ли в этом
вина властей? – спрашивал Ф.М. Лурье. – Бесспорно. Вместо того, чтобы
разрешить студентам устраивать кассы взаимопомощи, библиотеки и клубы,
где без опасений репрессий можно было бы обсуждать любые политические и
экономические проблемы, правительство запретило все, что могло
способствовать развитию в молодых людях истинного патриотизма, умения
самостоятельно мыслить и анализировать. То, что давно вошло в традиции
европейских университетов, российские власти старательно искореняли, не
ведая, что тем самым подталкивали студенчество в объятия революционеров
и выбивают почву из-под своих же ног. Если бы не чрезмерные
правительственные запреты, запреты любой оппозиции, революционеров было
бы меньше, да и повадки были бы иными. У несогласных с властями
отсутствовал выбор, им оставили всего один путь, путь в конспирацию, а
она чаще всего формировала революционное сообщество. Итак,
индивидуальный политический террор второй половины XIX-начала XX в.
возник в результате преступно-ошибочных воздействий российских властей
на радикально настроенных молодых людей». Впрочем, редакция сборника
«Индивидуальный политический террор в России XIX – начало XX в.», в
котором была помещена данная работа, объявляла о своем несогласии с
интерпретацией автора как с объяснением, упрощавшим социокультурный
контекст развития России начала XX в. Но в силу того, что аргументация,
приводимая в статье, пользуется популярностью в современной
историографии, редакторский коллектив посчитал необходимым включить
работу Ф.М. Лурье в указанный сборник.

В постсоветский период развития изучения истории революционного
терроризма при плюрализме мнений и отсутствии идеологической
детерминанты исторического творчества, в отличие от предшествующего
времени, существовала не одна, а несколько тенденций и направлений
исследования. Во многих работах, включая те, в которых декларировался
отказ от прежних советских подходов, наследие марксистской идеологии
преодолеть не удалось. Так, К.В. Гусев, признавая, в отличие от своих
предшествующих работ, здравые идеи в доктринах эсеров (например, о
своеобразии исторического пути развития России), по-прежнему повторял
ленинскую оценку социалистов-революционеров как «кадетов с бомбой» и
утверждал, что террор для ПСР являлся главным средством свержения
монархии. Показательны названия новых книг К.В. Гусева «Рыцари террора»
и «Эсеровская богородица», которые звучат диссонансом к наименованиям
его прежних произведений, в которых ни о каком рыцарстве эсеров и их
святости речи идти не могло.

За неправильную, с его точки зрения, оценку задач первой русской
революции, неверные воззрения на расстановку классовых сил в России,
ошибочную программу «социализации» и т. п. критиковал эсеров Г.Г.
Ка-саров Он признавал: «Партия эсеров внесла определенный вклад в
свержение российского самодержавия, в борьбу за демократические и
политические свободы. Совместные действия рабочего класса и крестьянской
демократии приближали освобождение масс из под царской монархии, отстав-

шей на целые столетия от мировой цивилизации». (Словосочетание «иго
царской монархии» также перекочевало из терминологического аппарата
советских историков прежних лет). Вместе с тем, вынося резюме
деятельности партии эсеров в начальный период ее существования, автор
писал: «В общеполитической борьбе эсеры, признав гегемоном революции
отечественную буржуазию, оказались в хвосте у последней. Своей тактикой
индивидуального террора они помогли либералам, способствовали
впоследствии кадетам торговаться с представителями царской власти».

По-прежнему, значительная часть работ, затрагивающих проблемы
российского революционного терроризма, была представлена в рамках
классового подхода понимания истории. Террористическая тактика
определялась как проявление классового сознания мелкобуржуазных слоев
населения, в частности интеллигенции. Негативной чертой является не само
по себе использование методологии классового анализа, имеющего право на
существование, а такое положение, когда появлявшиеся редкие
исследования, написанные в нетрадиционном ракурсе, обделяются вниманием
профессиональных историков и считаются ими несерьезными.

Противоположной тенденцией 1990-х годов явилось построение ряда работ по
принципу «от противного». А. Литвин писал об эсерах как о
«бескомпромиссных демократах», готовых защищать демократические идеалы
до конца, но обреченных на поражение из-за своей приверженности
демократическому социализму, социализму без насилия. Об эсеровском
терроризме в данном случае не говорилось ни слова.

Уже само название указанной новой монографии К.В. Гусева «Рыцари
террора» отражало тенденцию смены оценок в отношении политических
оппонентов большевиков. Автор писал о БО ПСР как рыцарском ордене,
членов которого характеризовало самопожертвование и личное бескорыстие.
Такой подход был принципиально отличным от оценок, даваемых К.В. Гусевым
террористам в работах советского периода, где доминировала мысль о
сомнительности героизма, да и вообще высоких моральных качества
боевиков.

Вместе с тем историк не отказался от прежнего тезиса об исторической
обреченности и авантюризме террористического движения в России. Любая
боевая деятельность рассматривалась им как благоприятная среда для
провокаторства. К.В. Гусев повторял мысль, апробированную им еще в
работах 1960-1970-х годов о том, что именно террористическая тактика
способствовала политическому угасанию ПСР. Эффект же от индивидуального
террора эсеров оценивался автором как нулевой.

В постсоветских исследованиях Н.Д. Ерофеева о народных социалистах автор
писал об их «особой мудрости, недоступной для поверхностного взгляда»,
постановке ими во главу угла интересов личности, выражение воли всего
народа, «глубокое знание русской действительности, жизни народа, его
положения, быта, психологии, интересов, настроений». Большевики и эсеры
критиковались за их радикальность, выражающуюся в увлечении боевыми
предприятиями, а умеренность народных социалистов, считавшаяся прежде их
главным грехом, превращалась в добродетель.

Еще в большей степени вектор подобных умонастроений был усилен в статье
Л. и О. Протасовых”. Н.Д. Ерофеев полагал, что эсеров отличало от
большевиков стремление сохранить моральный облик, тогда как для
последних была характерна беспринципность в решении политических задач.
Но мораль и политика – плохо совместимые друг с другом понятия, и потому
большевики в конечном счете переиграли социалистов-революционеров.
«Логически, в России, тогда преимущественно крестьянской стране, – писал
Н.Д. Ерофеев, – успех должен был бы быть на стороне эсеров, их учения,
социально ориентированного, прежде всего, на крестьянство и более
притягательного для широких масс своей демократичностью и гуманностью.

Однако логическое и историческое не всегда совпадают. Историческое же, в
данном случае, понять и объяснить не просто. Сыграли здесь определенную
роль факты и обстоятельства случайного и субъективного характера: в
частности, личные качества лидеров партий, особенно такие их черты, как
решительность, политическая воля и целеустремленность, желание считаться
с нормами права и морали. Эсеры были менее фанатичны в своей утопии,
более привержены принципам законности, особенно в условиях демократии и
общечеловеческой морали». Но указанная позиция автора, по-видимому, была
предопределена не научными выводами, а политической конъюнктурой, когда
от апологетики большевистских лидеров многие историки перешли к их
демонологизации, и наоборот, негативная оценка политических оппонентов
большевиков сменилась неоправданной идеализацией их душевных качеств.
Конечно, в череде деятельности эсеров были поступки, которые возможно
оценивать по высшим критериям нравственности, как, к примеру, отказ И.П.
Каляева бросить бомбу в карету великого князя Сергея Александровича на
том основании, что в ней находились дети. Но вместе с тем факты
экспроприации, двойной игры политического руководства и т.п. действий
расходятся с представлениями о морали.

Зачастую в современных отечественных исследованиях предлагается даже
более упрощенное объяснение генезиса революционного терроризма, чем в
советской исторической литературе. Так, РА. Городницкий объяснял
создание эсеровских террористических организаций следующим образом:
«Углубившиеся противоречия между идейными запросами общества и политикой
государства, игнорировавшей объективные потребности в реформах, привели
к ужесточению протеста со стороны революционеров, побудили их применять
крайние методы противодействия. Радикалами были продолжены традиции
народовольческого террора 1870-1880-х годов».

Другая тенденция, вызванная пресыщением господства схематизма в
советской историографической традиции, выразилась в позитивистском
походе к построению работ. Главным становилось фактическое содержание.
Особенно наглядно это проявилось в соответствующих главах учебного
пособия «История политических партий России», статьях энциклопедии
«Политические партии России. Конец XIX – первая треть XX века», в
монографии РА. Городницкого «Боевая организация партии
социалистов-революционеров в 1901-1911 гг.» и др.

Попытку перейти к цивилизационному подходу в интерпретации истории
эсеровского движения предпринял М.И Леонов. Внутренний конфликт России
начала XX в. он видел в несовместимости двух культурологических моделей:
агрессивного технологического бытия европейски образованной части
общества и космологического бытия традиционалистских низов. С точки
зрения М.И. Леонова, эсеры, в отличие от социал-демократов, предлагали
путь развития на основе традиционной, восточно-христианской
земледельческой модели. «Устойчивая традиция двух модификаций
социализма, – писал он, – не случайна, в России сосуществовали две
культуры: традиционная космоцентрическая (крестьянская) и утверждавшаяся
технологическая промышленно-городская (индустриальная). Марксисты
мечтали о социалистическом обществе чисто индустриальном, основанном на
рафинированных тенденциях промышленной капиталистической культуры, в
которой нет места ни явлениям земледельческой цивилизации, ни массовому
представителю ее – крестьянину. Российский крестьянский социализм в
изначальном виде пытался смоделировать будущее на основе
некапиталистических структур земледельческой цивилизации; он основывался
на вере в исключительную самобытность России, возможность благодаря
нерасчлененному патриархальному крестьянству и общине прийти к
социализму, минуя капитализм. Нравственный императив, протест против
неравенства, эксплуатации решительно преобладал над объективным анализом
действительности; приговор существующему строю, так же, как и
капитализму, выносился с точки зрения несоответствия разуму,
справедливости, идеалу. Эсеровский социализм был синтезом концептуальной
сути крестьянского социализма А.И. Герцена – Н.Г. Чернышевского и
эволюционно-реформистского марксизма бернштейнианской интерпретации».
Однако такой трактовке противоречило увлечение неонародников
террористическими методами борьбы. Сам по себе терроризм, предполагавший
определенную оторванность боевиков от массового движения, плохо
коррелировался с восточно-христианской системой ценностей. Это
противоречие разрешалось пересмотром функционального назначения
терактов. Эсеровский терроризм рассматривался М.И. Леоновым как
компонент массовой революционной работы. Он не противопоставлялся
широкому общественному движению, а определялся в качестве его
индикатора. Характеризуя специфическую тактику
социалистов-революционеров, М.И. Леонов писал: «Особая роль в повышении
революционного настроения масс, приобщении их к политической
деятельности на примере самопожертвования героя отводилась террору.
Террористические покушения, по мысли эсеров, ослабляли, устрашали,
дезорганизовывали, сдерживали произвол правительства, воспитывали в
массах умение бороться. Много говорилось о слиянии индивидуального
террора и массового движения».

По-видимому, многие положения своей теории М.И. Леонов заимствовал из
трудов М. Хильдермайера, который еще в 1970-е годы предложил аналогичное
объяснение смысла эсеровского движения. Как и немецкий историк, он
связывал терроризм с интеллигентской мировоззренческой парадигмой, что
вступало в противоречие с утверждением о приверженности эсеров к
земледельческой, крестьянской культуре. Впрочем, для самого М.
Хильдермайера, не разделявшего идею о социально-классовой детерминации
генезиса терроризма такого противоречия не существовало. Но для М.И.
Леонова эта доминанта являлась определяющей. Поэтому он критиковал М.
Хильдермайера за неточность в определении классового состава ПСР,
доказывал ее преимущественно крестьянскую социальную базу и тем снимал
указанное противоречие хильдермайеровской теории. Таким образом,
получалось, что террористическую деятельность осуществляло главным
образом интеллигентское крыло партии, тогда как крестьянские партайные
массы тяготели к иным формам борьбы. Подобный концептуальный эклектизм
являлся следствием совмещения элементов цивилизацион-ного и
формационно-классового подходов.

Несмотря на попытку М.И. Леонова посмотреть на историю ПСР через призму
цивилизационного подхода, по-прежнему в отечественной историографии
революционного терроризма преобладает принцип «объяснения», а не
«понимания» материала. Герменевтический анализ, дешифровка текстов с
учетом ментального контекста, распространенные в западной историографии,
в отечественной науке пока не получили широкого распространения. Одно из
редких исключений представляет исследование семи-осферы революционного
подполья М. Могильнера.

С нашей точки зрения, атеистическое мировоззрение и западническое
воспитание большинства лидеров эсеровского движения не позволяет судить
о ПСР как о партии восточно-христианских традиционалистов. Возможно,
эсеры и играли такую роль, но не осознавали собственного предназначения.

Таким образом, М.И. Леонов окончательно отказался от советского
стереотипа противопоставления тактики терроризма и вооруженного
восстания. Теракты начала XX в. осуществлялись в фарватере курса на
всеобщее восстание. «Подтвердив устоявшееся представление о грядущей
революции, как “демократической и в известной степени политической”,
писал М.И. Леонов о социалистах-революционерах, – они выдвинули лозунг
пропаганды всей программы целиком, “расширения не только политического,
но и социального содержания надвигающейся революции”, призвали к
вооружению всех членов партии и народа, слиянию борьбы в городе и
деревне, индивидуального террора и массовых выступлений, к “прямому
захвату земли по предварительному сговору”, к привлечению армии на
сторону революции, к согласованию усилий всех сил освободительного
движения и прекращению “братоубийственной войны” между социалистами.
Лозунг “Вооруженное восстание” заполонял в те дни страницы партийных
изданий, им заканчивались прокламации ЦК, местных организаций,
“братств”. При этом, подобно большевикам, лидеры эсеров бичевали
меньшевистскую “Искру”, поскольку та игнорировала пропаганду технической
подготовки восстания. Так же, как большевики, они старательно внедряли
мысль о взаимообусловленности политической и технической подготовки
восстания». Действительно, эсеры не только говорили, но и создавали
боевые дружины, участвовавшие затем в вооруженных столкновениях,
закупали оружие за границей, затратив на его приобретение за 1904-1905
гг. от 400 до 500 тыс. рублей только из кассы Центрального комитета.

Необходимо отметить, что все доводы за и против наличия у эсеров
тактической установки на вооруженное восстание исходят из рассмотрения
ПСР как некой законсервированной во времени организации, при этом
игнорируется историческая динамика ее развития. Партия эсеров
периодически выдвигала лозунг восстания и вновь снимала его, что
зависело от сопутствующих обстоятельств. После 9 января враждебность
режима народам России предстала столь очевидным фактом, что лозунг
восстания был немедленно поднят на щит. После 17 октября, когда возникла
перспектива создания конституционного государства, призыв к восстанию
был снят. Кроме того, внутри партии не существовало единства мнений.
Петербургский комитет после издания Манифеста 17 октября был против
восстания, а Московский – отстаивал необходимость его проведения. Таким
образом, следует признать, что лозунг восстания, конечно, существовал в
эсеровской среде, но не всегда и не при любых условиях считался
актуальным.

В советской историографии зигзаги эсеровских политических установок
объяснялись мелкобуржуазной природой эсеров, для которой свойственны
колебания в сторону как буржуазии, так и пролетариата. В постсоветские
годы принципиально иных попыток объяснения тактической неустойчивости
ПСР не предпринималось. М.И Леонов представил палитру идейно
теоретических расхождений внутри эсеровского движения, свидетельствующую
о том, что к террористической тактике апеллировала лишь часть
социалистов-революционеров. Отношение к терроризму со стороны эсеров не
было константным, корректируясь в зависимости от преобладания в партии
той или иной группы. «В процессе самоопределения, – писал исследователь,
– возникло три разветвления. За ними закрепились названия «северных
эсеров» (Союз социалистов-революционеров, наиболее видными деятелями
которого были А.А. Аргунов, СИ. Барыков, В.Н. Переверзев, М.Ф. Селюк),
«южных эсеров» (Партия социалистов-революционеров во главе с В.А.
Вознесенским, И.А. Дьяковым, М.М. Мельниковым, А.О. Сы-цянко), а также
Рабочей партии политического освобождения России (РППОР) во главе с Л.М.
Клячко, А.О. Бонч-Осмоловским, А.П. Кудрявцевым. Именно «Союз», который
настойчиво подчеркивал идейное родство с «Народной волей», выступал с
пропагандой террора, «приближался скорее к организациям старого
конспиративного образца». «Партия» эсеров, несмотря на то, что ее
составляли довольно разноликие элементы, более всего отошла от идей
традиционного народничества, удалив из своего программного заявления
упоминание об идейной связи с ним и о терроре, чем вызвала недовольство
остальных эсеров, как в России, так и в эмиграции.

Идеологи РППОР в своей программной брошюре «Свобода» уклонились от
изложения социальной концепции, анализа социально-экономического
положения России, разорвали связь между борьбой за политическую свободу,
на первоочередной необходимости которой они настаивали, и борьбой за
экономические преобразования и за социализм. Среди средств достижения
политической свободы они на первое место ставили террор. Эмигрантские
народнические организации (Аграрно-социалистическая лига, Союз русских
социалистов-революционеров) и теоретики, группирующиеся вокруг журнала
«Русское богатство», искали выход на путях модернизации концепции таких
авторитетных народников-экономистов, как В.П. Воронцов, Н.Ф. Даниельсон,
посредством оплодотворения ее неомарксистскими трактовками
«ревизионистов», «оппортунистов», теоретиков и практиков «новой волны»,
в том числе Ф. Герца, Э. Давида, Э. Вандервельда».

Возможно, более оправданом было бы деление не на четыре, а на два
направления. Рабочая партия политического освобождения России имела
общность позиций с Северным союзом социалистов-революционеров, Южная
партия социалистов-революционеров – с эмигрантскими группировками.
Поэтому Н. Ерофеев и Г. Аноприева писали о существовании двух течений в
эсеровском движении. «Представителей левого крыла характеризовала
преданность народовольческой традиции. Они акцентировали внимание на
революционной работе среди интеллигенции и городских рабочих,
скептически смотрели на работу в крестьянстве, большое значение
придавали террору, являлись сторонниками принципа централизма в
организации партии, первостепенную роль в деле создания партии отводили
печатному органу. Представители правого крыла проявляли большую тягу к
марксизму и социал-демократии, однако, в отличие от последних,
признавали вполне возможной революционную работу в деревне, считали, что
сохранившаяся земская община облегчит усвоение крестьянами
социалистической идеи, занимали осторожную позицию в отношении к
террору, в организационном же вопросе отдавали предпочтение
федеративному принципу. Из-за имевшихся разногласий, слабых связей друг
с другом, переговоры об объединении между южными эсерами и северными
(Союзом социалистов-революционеров) велись, но они протекали очень вяло,
и положительный их итог был проблематичен». Таким образом, вопрос о
террористической тактике был краеугольным камнем в российском
партстроительстве.

Исследователи, акцентирующие внимание на терроризме и деятельности БО,
отводили ведущую роль в образовании ПСР Российской политической партии
освобождения России. М.И. Леонов одним из первых попытался применить к
изучению революционного терроризма статистические методы. Посредством их
привлечения пересматривается тезис об эсеровской БО как руководящей силе
всего террористического движения в России. По рассчетам М.И. Леонова, в
террористической деятельности было задействовано лишь 1,5-2%
социалистов-революционеров. Террористические настроения, полагал М.И.
Леонов, преобладали в верхах партии вплоть до 1907 г., после чего
большинство в партии социалистовреволюционеров дистанцировалось от
прежней тактической линии. Таким образом, упадок терроризма, согласно
М.И. Леонову, не являлся прямым последствием разоблачения Е.Ф. Азефа,
будучи состоявшимся фактом еще до азефовского скандала. В целом же
эсеровский терроризм преподносился им как нечто инородное по отношению к
крестьянской природе Партии социалистов-революционеров.

В постсоветское время М.И. Леонов отказался от прежнего отождествления
аграрных террористов с анархистами. Вместе с тем общий характер выводов
остался прежним. Автор подчеркивал тенденцию трансформации аграрного
террора в практику экспроприации, ничем не отличающуюся от уголовного
грабежа. Данная оценка в целом стала доминирующей в постсоветской
литературе, освещавшей проблему аграрного террора.

Действительно, такой взгляд имеет под собой серьезные фактические
основания. Не случайно одним из противников экономического террора
являлся ГА. Гершуни, которого отнюдь не заботила так называемая
буржуазная мораль. С его точки зрения, партия должна была бороться с
«эксами» не потому, что признавала неприкосновенность частной
собственности, а потому, что эти акты “разрушают и развращают наши
организации, унижают революцию и ослабляют ее силы”. Эсеры не гнушались
и вымогательством. Любой гражданин, причисляемый к классу
эксплуататоров, мог получить записку от местного комитета ПСР, к
примеру, такого содержания: «Рабочая организация партии
социалистов-революционеров в Белостоке требует от Вас немедленно
пожертвовать… семьдесят пять рублей… Организация предупреждает, что
в случае, если Вы не передадите эту сумму, она примет суровые меры
против Вас и Ваше дело будет передано в Боевой отряд».

Переосмыслению прежних выводов способствовало также издание в
отечественной печати трудов лидеров террористического движения,
зарубежных историков, представителей русского зарубежья. Складывание
многопартийной системы в России в 1990-е годы послужило импульсом к
изучению партийности начала XX века. Партии террористического
направления стали рассматриваться не автономно и не в рамках истории
РСДРП(б), а в контексте партийно-политической системы России. Согласно
преобладающей в исследованиях последних лет трехчленной классификации
(консервативные, либеральные и социалистические партии) эсеры,
максималисты и анархисты оказались в одном лагере с большевиками. В
некоторых работах, как, например, в кандидатской диссертации О.А.
Че-ремных «Революционно-демократический фронт в годы первой российской
революции 1905-1907 гг.», акцент был сделан на совместной, в том числе
боевой деятельности российских организаций левого толка. В рецензии на
изданную под редакцией А.И. Зевелева книгу «История политических партий
России» А.И. Уткин отмечал, что при параллельном рассмотрении истории
эсеров, анархистов и большевиков обнаруживается немало общего в тактике
партий.

В постсоветский период получила развитие тема «изнанки революции».
Оборотной стороной индивидуального террора определялась люмпенизация
революционного подполья. Участие в нем уголовников, психически
неуравновешенных личностей, несовершеннолетних дискредитировало саму
революцию. «Изнанка» террора преподносилась в качестве его имманентного
содержания. Утверждалась изоморфность политического терроризма с
тривиальной уголовщиной. Так, А. Гейфман ссылалась на характерный для
начала XX века анекдот:

– Когда убийца становится революционером?

– Когда с браунингом в руке он грабит банк.

– А когда революционер становится убийцей?

– В том же случае.

Применение в отечественной историографии революционного терроризма в
России подходов, апробированных прежде в западной исторической
литературе, связано с именем О.В. Будницкого. Он, по существу, первым
среди российских историков приступил к разработке этой темы в качестве
самостоятельного, а не опосредованного в связи с изучением той или иной
партии сюжета. Его внимание привлекли, главным образом, не столько
описательная канва терактов, сколько идеологические, психологические и
этические стороны террористической борьбы. С одной стороны,

О.В. Будницкий солидаризировался с мнением А. Гейфман о том, что ни одна
из российских оппозиционных партий не выступила на деле против
терроризма, а с другой в отличие от американской исследовательницы, он
не склонен усматривать ханжеское противоречие между теорией и практикой
революционеров. О.В. Будницкий убедительно доказывает, что на уровне
идеологии ни одна из революционных партий вовсе не отвергала
террористической тактики в принципе. «Проблема политического убийства, –
писал он в главе, посвященной отношению к терроризму российской
социал-демократии, – была для Ленина лишь вопросом целесообразности. В
этом отношении он был законным наследником революционной традиции,
достойный вклад в которую внесли и полуобразованный фанатик Нечаев, и
рафинированный “европеец” Плеханов».

В своих исследованиях О.В. Будницкий развивает популярную среди западных
историков теорию о суицидальной мотивации поведения террористов. Для
многих из них, полагает историк, участие в террористической борьбе
объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, в том
числе и по религиозным мотивам (ведь христианство расценивает
самоубийство как грех), они нашли для себя такой нестандартный способ
рассчитаться с жизнью, да еще громко хлопнув при этом дверью.

К террористической деятельности проявляли повышенную склонность лица,
вытесненные на периферию правового поля в существовавшей государственной
системе. О.В. Будницкий иллюстрирует это положение на примерах широкого
представительства в террористических организациях женщин и евреев.
По-видимому, при разработке автором обеих сюжетных линий не обошлось без
влияния трудов западных авторов, в первом случае – Э. Найт, во втором –
Н. Нэймарка. Женщины составляли треть участников Боевой организации
эсеров, а некоторые максималистские или анархистские террористические
группы были почти полностью кооптированы из евреев. Данный феномен автор
объясняет крайней, при отсутствии легальных средств, формой борьбы за
эмансипацию соответственно женской части общества и еврейского
населения.

Традиционный тезис советской историографии о неэффективности
террористической тактики в революционной борьбе опровергает О.В.
Будницкий. Террористические акты действительно оказывали воздействие на
политику царского правительства. В частности, следствием такого влияния
автор считает политическую оттепель П.Д. Святополка-Мирского,
наступившую после убийства его предшественника на посту министра
внутренних дел В.К. Плеве. Существенно повысило эффективность терактов в
сравнении с народовольческой эпохой использование динамитов. Тенденция,
приведшая к использованию современными террористами пластиковых
взрывчаток и радиоуправляемых ракет, отмечается О.В. Будницким уже
применительно к началу XX века. Уже эсеры пытались взять на вооружение
передовые достижения военно-инженерной мысли, позволившей бы, по словам
В.М. Чернова, вести уже борьбу «в воздухе и под водой».

Какие же контртеррористические мероприятия О.В. Будницкий считал
наиболее эффективными? Являясь сторонником модели гражданского общества,
довольно предосудительно историк относится к «столыпинскому
кровопусканию». «Вследствие введения военно-полевой скорострельной
юстиции, – полагает он, – подрывалось само понятие законности и
государственности…, а сумма насилия в обществе достигла критического
предела». Основу для терроризма, считает О.В. Будницкий, подорвали не
репрессивные меры, а гражданское реформирование. «Реформы, хотя и
запоздалые, – писал он, – позволили общественному недовольству найти
легальные пути для своего выражения; возможности самореализации помимо
власти и независимо от нее заметно возросли». Возможно, на характере
оценок исследователя сказалось в данном случае значительная историческая
удаленность рассматриваемых событий. Ответом же на современный теракт 11
сентября 2003 г. должны были, по его мнению, стать отнюдь не реформы, а
действия государства, не ограниченные релятивистскими сентенциями.

Оценки О.В. Будницким феномена терроризма в исторической ретроспективе и
применительно к сегодняшнему дню, по сути, противоположны друг к другу.
В преамбуле к своей монографии «Терроризм в российском освободительной
движении» он декларирует намерение воздержаться от однозначных суждений
в отношении террористов. «Очевидно, что подход к объяснению исторических
явлений с позиций уголовного кодекса, – замечает автор, – вряд ли
поможет что-либо в них понять». Но как только прогремел теракт 11
сентября, О.В. Будницкий провозгласил о том, что эра постмодернизма,
выраженного в релятивистском отношении к подобным действиям, с этого
момента завершена. Терроризм есть однозначное зло, без какого бы то ни
было сослагательного направления. «Очевидно, – говорил он в заключение
доклада на историко-политологическом семинаре Фонда развития
политического центризма, – что можно смотреть на предмет с разных
сторон. Разумеется, терроризм – явление историческое и как таковое
подлежит толкованию. Историк обязан объяснить (точнее, попытаться понять
и объяснить) мотивы, которые двигали террористами, многие из которых
лично отнюдь не были монстрами и убивали, как им казалось, из вполне
благородных побуждений. Однако понять не значит оправдать. Нравственный
релятивизм не доводил до добра ни одно общество. Отнестись “с
пониманием” в конце концов можно ведь к любому убийце. Убийства же из
“политической целесообразности” относятся к числу наиболее
отвратительных. Это и есть постмодернизм, который умер 11 сентября».

Расширению объема фактических знаний способствовало открытие доступа к
архивным фондам, публикация источников, связанных с деятельностью
террористических организаций.

Широкий пласт закрытых прежде архивных источников по истории эсеровского
терроризма вводится в научный оборот в трудах РА, Город-ницкого и К.Н.
Морозова. Терроризм стал у РА Городницкого предметом статистического
анализа. Приводимые данные реконструировали облик Боевой организации
эсеров по половому, возрастному, сословному, образовательному составу.
Причем некоторые из цифр противоречили сложившимся в историографии
представлениям. Вопреки мнению о смертельной опасности деятельности
террористов, РА. Городницкий указывал, что при совершении терактов за
все время существования БО погиб лишь один человек. Тезису о ее
сектантском характере противоречили цифры значительного оттока из
организации. Эсеровскую БО в момент своего членства в ней покинули по
разным причинам 23 человека, что составляло четверть всего состава.
Воспетый в революционной традиции героизм террористов сочетался на
практике с проявлениями малодушия. Пятая часть всех арестованных
боевиков либо предоставляла откровенные показания полиции, либо подавала
прошения о помиловании. В противоречии с популярной в настоящее время
теорией о психопатологической парадигме терроризма Р.А. Городницкий
отмечал, что в момент членства в БО ни один из ее участников
психическими болезнями не страдал. Лишь пребывая в тюремном заключении,
лишились рассудка трое боевиков.

Вместе с тем Р.А. Городницкий оговаривается, что покончили жизнь
самоубийством 10 человек, принадлежавших к Боевой организации. Но не
свидетельствует ли высокая динамика самоубийств по меньшей мере о
психической аномальности? Статистика развенчивает и ореол эсеровской БО
как наиболее эффективной из террористических групп революционеров.
Процент совершенных ею боевых операций был крайне низок, даже по
сравнению с другими структурами ПСР, не говоря уже о максималистах и
анархистах. За десять лет своего существования эсеровская БО смогла
успешно осуществить лишь четыре террористических акта: против министра
внутренних дел Д.С. Сипягина, уфимского губернатора Н.М. Богдановича,
министра внутренних дел В.К. Плеве и великого князя Сергея
Александровича. Еще при двух состоявшихся покушениях намеченные жертвы –
харьковский губернатор И.М. Оболенский и московский генерал-губернатор
Ф.В. Дубасов – остались живы. Правда, Р.А. Городницкий оговаривался, что
эффективность работы БО определялась не столько числом терактов, сколько
самим фактором угрозы правительству. Но очевидно, что десятилетняя
деятельность Боевой организации не соответствовала как финансовым
затратам, так и статусу в революционном движении. Р.А. Городницкий
солидаризировался с мнением, что основной причиной заката эпохи
терроризма стала не контртеррористическая деятельность полиции, а «грязь
предательства Азефа». После азефовского скандала к руководству ПСР
пришли люди, однозначно решившие отказаться от террористической тактики.
Однако, оговаривается РА. Городницкий, их отказ мотивировался не
этическими соображениями, а политической конъюнктурой. Боевая
организация для новой эсеровской партии представлялась инородным телом,
чем и было продиктовано решение о ее роспуске в апреле 1911 г. РА.
Городницкий предложил принципиально новый подход к рассмотрению проблемы
взаимоотношений ЦК ПСР и Боевой Организации. Он доказывал, что
определенный автономизм БО полностью соответствовал уставным принципам
построения партии и был практически оправдан.

Первоначально БО возникла как частная инициативная группа ГА. Гершуни,
не получавшая однозначного одобрения и покровительства партийного
руководства. В первое время своего существования БО не получала денег от
ЦК, и более того, нередки были случаи, когда финансы, пожертвованные для
БО, шли на общепартийные нужды. РА. Городницкий опровергал
превратившийся в клише тезис об отсутствии партийного контроля за
деятельностью БО, указывая, что представители ЦК входили в
непосредственное руководство Боевой организации. «Очень легко оступиться
и сделать вывод об изначальной обособленности БО от партийных
учреждений, о ее каком-то “надпартийном” характере, – писал
исследователь. -При конкретном же анализе получается другая картина. Сам
Гершуни, один из отцов-основателей ПСР, был авторитетнейшим членом ЦК. В
ЦК 1902г. входил также Азеф, прекрасно осведомленный почти о всех делах
БО. Был членом ЦК и Крафт – помощник Гершуни №1. Думается, что члены ЦК
Брешко-Брешковская и Чернов также не могли пожаловаться на плохую
осведомленность в сфере боевых мероприятий ПСР. То есть получается, что
почти весь состав ЦК и был реальным руководителем террористической
кампании, разворачивавшейся в России в 1902-1903гг.».

Говоря о конфликтах между БО и ЦК ПСР, отечественные историки, как
правило, становились на сторону последнего, обвиняя боевиков в снобизме,
в создании нездоровой обстановки внутри партии. Конфликт заключался в
онтологическом различии деятельности, а отсюда в различном восприятии
жизни: цекисты разрабатывали руководящие директивы, а боевики рисковали
жизнью. Исходя из данной моральной антитезы внутрипартийной жизни ПСР,
Р.А. Городницкий писал: «В конечном итоге, что мешало любому члену ЦК
пойти поработать в БО (для этого не требовалось быть обязательно
исполнителем террористических актов) и развеять этот, казавшийся
непростительным, дух обособления? Чем рисковал член ЦК, идя в БО?
Безусловно, в случае ареста ему грозила бы по меньшей мере каторга, а не
несколько месяцев заключения с последующей ссылкой. Но если у цекистов
не было решимости “пострадать”, то от них никто и не требовал этого.
Только ведь тогда бесчестно и нелепо было требовать от рядовых членов
БО, которые, вступая в организацию, шли на смерть, того, чтобы они
тщательно штудировали книги и брошюры по земельному вопросу и, таким
образом, не отставали от общепартийных задач. Однако члены ЦК не желали
вникнуть в психологию боевиков, их интересовало одно: насколько БО
подчиняется любым распоряжениям ЦК. Если член ЦК находил малейшее
проявление самостоятельности мысли у члена БО, то его раздражению не
было предела. В отличие от эгалитарных принципов «Народной воли», где
каждый был и теоретик и бомбометатель, в БО существовало строгое
распределение функций и иерархическая струкура подчиненности: «Уже в
процессе подготовки к первым покушениям была выработана структура БО,
которая оказалась оптимальной и за все время эсеровского террора
изменению не подвергалась. БО делилась на три части: первая, так
называемые холуи, – люди, которые занимались собственно наружным
наблюдением за намеченными к уничтожению лицами; они жили в полной
нищете и работали с напряжением, немыслимым в какой-либо другой области
дел партии. Вторую часть составляли химические группы, занимавшиеся
изготовлением взрывчатых веществ и снаряжением бомб; их материальное
положение было средним, они могли позволить себе существовать в условиях
конспирации. И, наконец, третью, весьма немногочисленную, группу
составляли лица, жившие на барских ролях. Они организовывали и
координировали работу двух остальных частей организации. Само собой
разумеется, что образ жизни этих людей был достаточно широк. В последней
группе состояло обычно три-четыре человека. Думается, что в целом такая
постановка боевого дела была близка к идеальной в том смысле, что
гарантировала успех намеченных предприятий. Сплачивала БО единая воля,
персонифицированная в Азефе». Впрочем, и после выхода в свет
исследования РА. Городницкого кардинального пересмотра взглядов на
взаимоотношения ЦК ПСР и БО в отечественной историографии не произошло.
В монографии К.Н. Морозова по истории ПСР 1907-1914 гг., автор критикует
новационный подход своего оппонента в данном вопросе.

Белым пятном в историографии революционного терроризма долгое время
оставался постазефовский период эсеровской боевой о деятельности
1909-1911 гг. Первопроходцем в разработке этой темы выступил К.Н.
Морозов. Многих историков ввели в заблуждение директивы эсеровского ЦК и
II съезда ПСР о приостановлении террора. Но практического значения, как
это иллюстрирует К.Н. Морозов, они почти не имели.

Авангардом террористических сил по-прежнему считается ПСР.
Самоидентификация неонародников как «социалистов-революционеров»
объяснялась стремлением дистанцироваться и от народничества, ставшего к
тому времени синонимом умеренности, и от социал-демократии, также
воздерживавшихся от террористической деятельности. Видный исследователь
неонароднического движения Н.Д. Ерофеев писал: «В условиях смены этапов
в российском освободительном движении, перехода приоритета в нем от
разночинцев к пролетариату популярность народовольчества,
ориентировавшегося преимущественно на террористическую борьбу одиночек и
заговоры интеллигентских организаций, быстро таяла. Все менее
привлекательным становилось и само название “народоволец”. При таких
обстоятельствах и обратились революционные народнические элементы к
названию “социалист-революционер”. Новым названием они, во-первых,
хотели дистанцировать себя, с одной стороны, от народовольцев и
либеральных народников с их теориями “малых дел”, а с другой – от
социал-демократов, которые, по их мнению, в своем увлечении
пролетариатом забывали о крестьянстве и якобы игнорировали политическую
борьбу, являлись в своей сущности не революционерами, а эволюционистами.
Во-вторых, они были намерены продолжать традиции революционного
народничества 70-х годов, для которого исходной посылкой была идея
массового революционного движения и социальной народной революции».

В отечественной литературе ПСР по-прежнему обвиняли в противоположных
грехах, хотя признание одного из них, означало отрицание другого. С
одной стороны, о ПСР говорили как о заговорщической, бланкистской
организации, подчеркивали ее конспиративный характер. С другой,
заявляли, что это была аморфная организация, в которой преобладали
центробежные тенденции. Но если партия социалистов-революционеров была
аморфным формированием, она не могла быть заговорщической. М.И. Леонов
писал: «Отсутствие демократических свобод вызывало нелегальный (в редкие
моменты полулегальный) характер действий революционеров и предопределяло
явно выраженную организационную ранжированность с элементами
заговорщичества». На следующей странице своего исследования он
продолжал: «Сравнительно с большевистской установкой на монолитную
партию, делающую революцию, организация эсеров была более рыхлой».
Впрочем, в исследованиях западных историков присутствовали подобные же
противоречия. Так, М. Хильдермайер писал об эсерах как об
интеллигентской заговорщической организации и вместе с тем приходил к
заключению, что в силу своей организационной слабости ПСР нельзя
называть партией в собственном смысле слова, и определял ее как нечто
среднее между партией и социальным движением.

Представление об эсерах как о заговорщической, и по преимуществу
террористической, партии противоречили исследования организации
печатного дела в ПСР. Согласно картине, нарисованной М.И. Леоновым, она
была весьма обширной: «Почти все губернские и некоторые уездные комитеты
имели свои типографии. Только за 1906г. их было арестовано 26. Многие
прокламации издавались тиражом в тысячи, порой десятки тысяч
экземпляров, а важнейшие общепартийные («Манифест ко всему Российскому
крестьянству» (июль 1905г.), «К партийным организациям» (июль 1906г.) –
в 100-150 тыс. экземпляров. Типографии крупных организаций выпускали
листовки периодически, указывая порядковый номер и тираж. Суммарное
количество листовок за 1905-1907 гг. исчислялось скорее миллионами
экземпляров. Издавали листовки и братства. Свои газеты были почти у всех
областных комитетов. Всего выявлено 196 повременных партийных и
околопартийных периодических изданий, из них 152 – местных организаций.
Это не исчерпывающие данные. По ориентировочной оценке Н.А. Рубакина,
эсеры за годы революции выпустили не менее 24 млн экземпляров книг. Для
сравнения: социал-демократы издали не менее 26 млн экземпляров. В ноябре
1905г. был образован «Союз издателей с.-р.», в который вошли крупные
издательства: «Молодая Россия», «Новое товарищество», «Земля и воля»,
«Сеятель», «Народная мысль», «В. Распопов». Легальная литература
распространялась через широкую сеть книжных складов и магазинов. Высокая
печатная активность является свидетельством ориентации партии на
массовое движение.

В постсоветское время отечественные историки, занимавшиеся эсеровской
проблематикой, пришли к выводу, что деятельность БО не корректно было бы
экстраполировать на ПСР в целом, так же, как и образ эсера-боевика,
представленный в творчестве Б.Д. Савинкова, не следует переносить на
партийные массы. М.И. Леонов подчеркивал, что в терроре было
задействовано лишь 1,5-2% членов эсеровской партии. А.Ф. Жуков предлагал
статистические выкладки, согласно которым в 1905 г. эсерами был совершен
51 теракт. Д.Б. Павлов насчитывал 59 предприятий такого рода.

Детализируя позицию ПСР, М.И. Леонов, Р.А. Городницкий, К.Н. Морозов и
др. указывали, что среди эсеровского руководства имелись как сторонники
усиления террористической борьбы, так и противники, были периоды, когда
эсеровский ЦК поощрял террор и когда вводил на него табу. Таким образом,
место индивидуального террора в тактике ПСР не являлось неизменной
величиной.

Впрочем, не все историки в постсоветский период разделяют данную
позицию. К.В. Гусев, как в своих ранних трудах, так и в 1990-е годы
по-прежнему отстаивал мнение, что индивидуальный террор занимал
первостепенное положение в тактике ПСР. Более того, когда маховик
террора был запущен, террористическая деятельность превратилась в
самодовлеющее средство, функционирующее по своим законам. Даже когда у
эсеровского ЦК возникло намерение ее приостановить, это завершилось
безрезультатно. Действительно, для точки зрения К.В. Гусева имелись
серьезные основания. Тот факт, что в историографии 1980-1990-х годов
преобладал взгляд на террор как подчиненное средство в тактике ПСР, еще
не означает, что данное мнение априори более правильно, чем трактовка
советских авторов более раннего времени. Вопреки программным документам,
ставившим эсеровский террор в подчиненное положение, для многих эсеров
он являлся не только главным, а порою и единственно возможным методом
борьбы и даже превращался в самоцель. По свидетельству Е.К. Брешко-

Брешковской, в ПСР шла молодежь на условиях участия исключительно в
террористической деятельности, оставаясь равнодушной к любой другой
форме работы. И.П. Каляев заявлял: «Социалист-революционер без бомбы уже
не социалист-революционер». Б.В. Савинков вообще договорился до того,
что не сможет не продолжать террор и после революции, при установлении
социализма, борясь уже с социалистической системой.

Восстановить социальный портрет анархистского террориста удалось В.Д.
Ермакову. За основу своих расчетов он взял формальные биографические
данные 300 анархистов из числа политкаторжан и ссыльно-переселенцев.
Итоговый вывод автора сводился к следующей характеристике: «Человек,
считавший себя представителем анархизма в 1905-1907 гг., выглядел
приблизительно так: мужчина, неквалифицированный рабочий, еврей по
национальности, с низшим или домашним образованием, в возрасте примерно
18 лет с довольно неустойчивыми политическими взглядами».

Ведущим на настоящее время специалистом по изучению анархистского
терроризма является В.В. Кривенький. Террористическим формам борьбы и
экспроприациям, по его оценке, отдавали предпочтение все направления
анархизма. Именно анархистский терроризм в наибольшей степени отличала
тенденция трансформации в уголовщину. «Наряду с отдельными героическими
эпизодами борьбы, – утверждал В.В. Кривенький, – в движении все больше
процветали уродливые отклонения – убийства из удальства, грабежи с целью
обогащения и наживы. Значительная часть анархистов предпринимала
подобные акции по личной инициативе, не согласуя их с решениями
организаций или съездов». Всероссийскую известность приобрели такие
анархистские теракты, как ранение Нисаном Фарбером текстильного
фабриканта А. Кагана за «неуступчивость в отношении стачечников», подрыв
им же ценой собственной жизни полицейского участка в Белостоке,
бомбометание, устроенное польской чернознамен-ной группой
«Интернационал» в банковской конторе в Варшаве и ресторане «Бристоль»,
ограбление казначейства в г. Думети Тифлисской губернии на сумму 250
тыс. рублей и др. Только у анархистов, отмечает В.В. Кри-венький,
вопреки характерной для революционеров этики партийной солидарности,
фиксируются инциденты поножовщины и перестрелки друг с другом. Такого
рода конфликты происходили на почве отнюдь не идейных разногласий, а
раздела полученных от грабежей средств.

Попытку контекстуализировать анархистский терроризм в созданной
революцией 1905-1907 гг. семиосфере «всеобщего боевизма» предпринимает
И.О. Трубачев. Автор утверждает, что количество жертв от анархистских
терактов существенно превосходит все другие партии. Каждый анархист
являлся потенциальным боевиком. Специфику анархистского терроризма И.О.
Трубачев видит в его направленности не на отдельных представителей
власти, а буржуазного строя в целом. Анархисты совершали нападения на
полицейские патрули (в крупных анархистских центрах городовые стояли на
посту под защитой солдат), устраивали буржуазии взрывы в кафе –
«обжорке» и театрах, ибо пролетарии такого рода учреждения не посещают,
нападали на буржуазные семьи (например, убийство сына владельца
булочной), бросали бомбы в трамваи и поезда, продолжавшие работать во
время забастовок, и т.п. Жертвой анархистских терактов становился
главным образом обыватель, а не крупный сановник, столп реакции. В этом
отношении изучение феномена анархистского терроризма более актуально для
современной эпохи, чем, к примеру, эсеровского. Теракты новейшего
времени, так же, как и анархистские в начале XX в., не имеют
персонифицированной цели, будучи направлены против обезличенных масс.

Другую специфическую особенность анархистских терактов И.О. Трубачев
видит в их спонтанности. Предотвратить же «безмотивное» попущение
охранным службам гораздо сложнее, чем разработанную операцию. Просчитать
действия «безмотивника» фактически невозможно. «Вместе с характерным
выбором мишеней, – указывает И.О. Трубачев, – терроризм, исповедуемый
анархистами, отличался и особой мотивацией действий. Так как анархисты
не признавали организованные политические объединения и во главу угла
ставили свободное развитие личности, то они чаще, чем приверженцы других
революционных направлений, совершали теракты по личной инициативе,
спонтанно, используя любой подходящий случай, не советуясь и не
отчитываясь перед какими-либо местными анархистскими лидерами».

Если В.В. Кривенький приводил факты единения анархистов с другими
революционными партиями, то И.О. Трубачев указывал на гораздо большую
близость их к уголовникам, нежели к революционерам. При столкновениях в
тюрьме между политическими и уголовными, анархисты часто предпочитали
поддерживать последних. «Анархисты, отбывшие тюремное заключение, –
пояснял И.О. Трубачев идейные основы их альянса с уголовным миром, –
часто занимались агитацией среди уголовников, считая, что
антиправительственной борьбе очень поможет то, что убийцы и воры,
пошедшие на преступление по эгоистическим мотивам, объявят себя
революционерами и будут совершать те же поступки во имя освобождения
пролетариата».

В работах СВ. Тютюкина, В.В. Шелохаева, М.И. Леонова и др. было
пересмотрено соотношение роли большевиков и эсеров в вооруженных
восстаниях революции 1905-1907 гг. Так, кардинально различалась с
советской историографической традицией предложенная М.И. Леоновым
интерпретация декабрьского восстании в Москве: «Члены Московского
комитета эсеров командовали боевыми дружинами, возводили баррикады,
участвовали в сражениях, кое-кто был легко ранен (например, В.В. Руднев
-“Бабкин”). Эсеры участвовали в вооруженных выступлениях во многих
местах Москвы; активнее всего – на Пресне, где почти все дружины были
эсеровскими и командовали ими эсеры. “Душою” восстания был М.И. Соколов
– “Медведь”, в скором будущем практический лидер максималистов. Его
приказания выполнялись беспрекословно и с энтузиазмом. Видную роль играл
также «сотенный начальник боевых дружин, единственный из рабочих
Трехгорной мануфактуры революционер-профессионал эсер B.C. Морозов.
Командовали дружинами рабочие эсеры И.М. Куклев, Н.Н. Иванов, П.М.
Тюльпин, С.Н. Дмитриев, И.С. Чернов и др. Выделялись активностью
женщины-эсерки: А.С. Быкова – “разведчица боевой дружины”, Е.С.
Старостина, Д.К. Абрилова, И.И. Комисарова». Напротив, говоря о роли
социал-демократической партии, СВ. Тютюкин и В.В. Шелохаев заявляли: «ЦК
РСДРП непосредственно не руководил восстанием в Москве». С ними
солидаризировался М.И. Леонов: «Документально подтверждаемых решений ЦК
о грядущем московском восстании исследователи не имеют. Если бы они
существовали, то нет сомнений, что за столько лет армия историков их бы
обнаружила. 12-17 декабря, в дни, когда проходило восстание в Москве,
Харькове, Ростове-на-Дону и в других местах В.И. Ленин и остальные члены
ЦК, а также видные функционеры находились в безопасной Финляндии на
партийной таммерфорской конференции. В Москве (Харькове, Ростове-на-Дону
и т. д.) остались представители «второго» или «третьего» эшелона
партийной иерархии». Данные выводы позволяют заключить о
террористическом по преимуществу формате революции 1905-1907 годов.

Традиционный вывод советской историографии гласил о безрезультатности
революционной террористической деятельности в широкой исторической
перспективе. Уже в постсоветское время К.В. Гусев писал: «Однако ничто
не оправдывает индивидуальный террор как средство политической борьбы.
Тактика индивидуального террора несет на себе печать авантюризма. И
историческую обреченность этого явления подтвердила тактика
индивидуального террора в России. При внешней эффективности она показала
свою беспомощность в качестве средства решения политических задач…».

В противоречии с данным выводом оказалась информация, собранная М.И.
Леоновым, И.М. Пушкаревой и др. исследователями. Угроза террора,
действительно, дезорганизовывала работу властей.

В народе формировался культ террориста-мученика. И.М. Пушкарева
констатировала: «Люди содрогались от разрывов бомб террористов, но пока
на брусчатых мостовых просыхала кровь, в обществе проявлялись симпатии и
сострадание (вот вам парадокс!) не столько к жертвам, сколько к
погибшими или арестованным террористам. Организаторы политического
террора, истерзанные сомнениями в правильности избранного пути, с
удивлением отмечали, что, например, после убийства в июне 1904 г.
министра внутренних дел В.К. Плеве в их боевую организацию разными
путями стали поступать “многочисленные денежные пожертвования”, люди
предлагали свои услуги для организации “террорной работы”. Даже
надзиратель тюремной камеры, где сидел арестованный ранее Гершуни,
рассуждая о покушении на Плеве, связывал это событие с возможным вскоре
объявлением конституции в России и учреждением Государственной Думы».

Крупные суммы эсерам передавали: известный судовладелец Н.Е. Мешков,
миллионер Н.Е. Парамонов, представители богатейших купеческих семей
Высоцких, Гавронских, Зензиновых, Фондаминских, писатели Н.А. Рубакин и
A.M. Горький (считавший себя ницшеанцем, «буревестник революции»
первоначально делал ставку на эсеров, а не на РСДРП), и, наконец, японцы
и американцы. Подход М.И. Леонова и И.М. Пушкаревой противоречил
сложившейся советской историографической традиции, трактовавшей
индивидуальный террор эсеров как крайне неэффективный метод борьбы.

Терроризм играл существенную роль в партийном финансировании. Если М.И.
Леонов считал главным источником финансовых поступлений ПСР членские
взносы, то, по мнению Н.Д. Ерофеева, они складывались, прежде всего, из
пожертвований и экспроприации. Согласно исследованию И.М. Пушкаревой,
эти пожертвования шли в основном на эсеровский терроризм, нашедший
сочувствие (как это ни парадоксально) среди некоторых русских
миллионеров.

Опыт борьбы с международным терроризмом свидетельствует, что длительное
и успешное функционирование террористических организаций внутри страны
возможно лишь при определенной их поддержке извне. Не случайно, что США
в целях искоренения внутреннего терроризма предпринимает внешнюю
экспансию. Применительно к русскому революционному терроризму начала XX
в. эта модель объяснения также действует. Д.Б. Павлов и С.А. Петров в
статье «Японские деньги и русская революция» частично приоткрывают
завесу над внешними источниками финансирования террористических групп
эсеров и большевиков.

Важнейшей вехой развития постсоветской историографии российского
революционного терроризма стало издание сборника «Индивидуальный
политический террор в России. ХГХ-начало XX в.». Традиционный тезис
советских историков об оторванности террористов от широких общественных
слоев подвергся в нем пересмотру. Симптоматично, что, в отличие от
сборников советского времени, он не имел единой концептуальной
заданности, и зачастую суждения разных авторов по одной проблеме были
противоположны. В большинстве публикаций затрагивалась проблема о
моральной стороне террористического акта. Характерно, что в работах
советского времени революционный терроризм осуждался не по причине
аморальности, а в силу нецелесообразности. Общим лейтмотивом
исследований 1990-х годов было признание субстанционального отличия
террориста-эсера и террориста наших дней, романтика в первом случае и
прагматика во втором.

Справедливо замечали М.И. Леонов и Н.М. Пушкарева, что без
соответствующей поддержки в обществе терроризм не стал бы столь
популярным методом борьбы. Нравственная мотивация к теракту
усматривалась в «явно выраженной отчужденности от власти значительной
части общества, которая не только считает действия террористов морально
оправданными, но и приветствует их, поддерживает материально».
Сообщалось о значительных денежных пожертвованиях в пользу террористов.
Всеобщее сочувствие у интеллигенции, даже в консервативных кругах,
встретили известия об убийствах таких столпов реакции, как Н.П.
Боголепов, Д.С. Си-пягин, К.В. Плеве. Даже Л.Н. Толстой, как указывает
Н.М. Пушкарева, признавал убийство Д.С. Сипягина «целесообразным». В
целом же и М.И. Леонов, и Н.М. Пушкарева солидаризировались в мнении,
что распространение революционного терроризма в России стало ответом на
авторитарную политику царизма. Напротив, проведение правительством
реформ стало, по их оценке, основой для угасания террористического
движения. «Индивидуальный политический террор, – поясняла свою мысль
Н.М. Пушкарева, – являлся не только средством борьбы революционеров, но
и средством социальной защиты. Любой террор не может быть оправдан с
нравственно-этической точки зрения, но он возникал из общественной
психологии масс, из эмоций людей задавленных, вынужденных идти на
ответный протест, на выраженное в форме индивидуального политического
террора возмущение, способное, по их мнению, уничтожить сам источник
бедствий».

Такие выводы исследователей отражали доминировавшие в середине 1990-х
годов в российском обществе идейные мотивы осуждения авторитарных
режимов. При столкновении с реальным, а не книжным терроризмом,
захлестнувшим Россию по мере разрастания чеченского конфликта, оценочные
характеристики в историографии принципиально изменились.

Другой автор сборника самарский историк А.В. Сыпченко утверждал, что
даже народные социалисты, традиционно определяемые в качестве
принципиальных противников терроризма, относились к нему не столь уж
негативно. Лидер эсеров А.В. Пешехонов не только считал террористические
способы борьбы допустимыми, но и лично содействовал боевой деятельности
эсеров. Подводя итог своему исследованию об отношении народных
социалистов к революционному терроризму, А.В. Сыпченко писал:
«Первоначально непосредственные предшественники энесов (группа
публицистов-неонародников, сформировавшаяся вокруг журнала «Русское
богатство») вслед за эсерами придавали террору важное значение в подъеме
общественного настроения и развитии массовой борьбы. Симпатизируя
террористическим средствам борьбы, они оказывали определенное содействие
БО ПСР. В период первой русской революции народные социалисты
сочувственно относились к террору как к допустимому средству борьбы
против той правительственной системы, которою он был порожден, однако
исключали его из собственного арсенала. Предпочтение мирной тактики –
логическое звено их концепции. После поражения революции 1905-1907 гг.,
разоблачения «азефовщины» и убийства П.А. Столыпина энесы пришли к
полному отрицанию террора как допустимого средства политической борьбы.
В основе этой позиции лежали идеи гуманизма, нравственности и морали,
ставшие важнейшими компонентами социально-политической концепции
народных социалистов».

Развитие революционного терроризма в провинции реконструировал по
материалам Смоленской губернии И.А. Кипров. Автор приходит к выводу, что
увлечение терактами провинциальной интеллигенции было значительно выше,
нежели в столичных городах. Данное положение он объясняет затянувшимся в
регионах процессом дифференциации общей леворадикальной массы по
партиям. Революционный терроризм в провинции был, по его оценке, лишен
какой-либо партийной и политической окраски.

В другой статье, помещенной в сборнике «Индивидуальный политический
террор в России. ХГХ-начало XX в.», украинскими историками А.В.
Дубовиком и А. Вл. Дубовиком приводились факты анархистского терроризма
в одном из главных центров анархизма Екатеринославле. По мнению авторов,
многие из приписанных анархистам терактов не имели к ним отношения.
Порою чалены анархо-коммунистической группы даже заступались за
подвергавшихся ограблению со стороны экспроприаторов мелких
ремесленников и лавочников. В одном случае дело дошло до перестрелки
между анархистом и промышлявшими экспроприаторством безработными
социал-демократами. Впрочем, такого рода оговорки авторов не опровергали
общего вывода об анархистах как главной террористической силе в регионе.

Фактически на нулевом уровне долгое время находилась в отечественной
историографии тема революционного терроризма со стороны польских
национальных партий. Исследования в этом направлении велись главным
образом польскими историками. Однако взгляды последних, как правило, не
отличались беспристрастностью. Прослеживались явные симпатии к
террористам, ведущим борьбу за национальное освобождение страны. Такого
рода публикации на фоне роста движения «Солидарность» вызывали
соответствующие исторические ассоциации. Царский и коммунистический
режимы в обоих случаях представляли Россию.

Используя знания польского языка, Н.Д. Постников попытался в ряде своих
статей восполнить соответствующий историографический пробел. В
терроризме польских партий, в том числе социалистического лагеря, против
русской администрации он обнаруживал не только мотивы национальной
мести, но и русофобии. Н.Д. Постников продемонстрировал трансформацию в
процессе террористической борьбы социалистической идеологии ППС в
шовинистическую. Террористическое насилие против российской власти
вызывало восторженную поддержку в польском обществе. В воодушевлении
поляков терактами исследователь видит латентный комплекс страха перед
государственной машиной подавления.

Как и в предшествовавшее время, выходит значительное число работ
провинциальных историков, посвященных отдельным аспектам истории местных
террористических групп: А.Л. Афанасьева, А.И. Еремина, М.В. Идельсон (ее
работа о Летучем боевом отряде Северной области была написана еще в 1988
г., но увидела свет лишь в 1992 г., после смерти автора), Т. Камалова,
И.В. Капитонова, В.И. Королева, П.З. Курусканова, СВ. Ма-карчука, И.В.
Нарского, Н.И. Плотникова и др.

Наиболее важные фрагменты истории террористических организаций и
биографии их лидеров были представлены в ряде учебных и справочных
изданий, посвященных политическим партиям России. В отличие от
публикаций такого рода в советское время, авторы акцентировали внимание
не на концептуальных обобщениях, а на детальной реконструкции
фактической канвы революционного терроризма.

Наконец, складывающаяся система рыночных отношений также не могла не
отразиться на историческом творчестве. В условиях рынка к литературе
применяют критерий не только научности, но и рентабельности. Книги же о
терроризме и провокаторах вызывали неизменно большой спрос у не
относящейся к когорте историков читательской аудитории. Данная тенденция
может привести к упрощению оценок, отказу от теоретических обобщений, к
романтизации истории.

Явлением времени стала публикация популярных книг по истории российского
терроризма. Автор одной из них П.А. Кошель тематически связывает ее с
рассмотрением истории наказаний в России, объединяя, таким образом, как
единосущные феномены государственный террор и индивидуальный
политический терроризм. Первые теракты фиксируются им еще в Древней
Руси, а убийство князя Бориса и Глеба преподносится в качестве
изоморфного явления с убийством П.А. Столыпина. В соответствии с духом
времени любая террористическая деятельность оценивается автором как
однозначное зло. Он пишет о «черной славе» революционных террористов,
таких как Г.А. Гершуни. Наряду с прочими сомнительными в своей
достоверности утверждениями в книге присутствует и тезис о том, что
российские террористические организации целиком финансировались Японией
и США.

О деятельности провокаторов в оппозиционных политических партиях
появилось значительное число исследований, заставляющих пересмотреть
традиционные оценки. Взаимоотношения охранки и революционных
террористических организаций всегда представляли как борьбу двух крайне
антагонистических сил. В силу практики индивидуального террора особый
интерес для Департамента полиции представляло эсеровское движение.
Отталкиваясь от материалов, опубликованных сотрудниками охранки А.И.
Спиридовичем и Л.П. Меньшиковым, приобретает все большую популярность,
на первый взгляд, казалось бы, парадоксальная версия, что истинным
создателем ПСР являлся не кто иной, как именно Департамент полиции. С
1880-х годов в полиции сложилось убеждение, сформулированное начальником
особого отдела Г.П. Судейкиным, что чем больше режим боится
революционеров, тем больше будет полагаться на полицию, чей престиж и
соответственно масштабы финансирования при такой ситуации возрастают. А
поскольку правительство видело главную угрозу собственной безопасности в
терроризме, то полиция и стремилась преувеличить его размах, тайно
поддерживая некоторые террористические группы. Создание эсеровской
Боевой организации позволяло охранке взять под свой контроль все прежде
многочисленные, разрозненные и непредсказуемые террористические группы.
Материалы дела Е.Ф. Азефа свидетельствуют, что охранка вела и
собственную политическую игру. В последнее время получила
распространение концепция, трактующая охранку в качестве особой
структуры, стремящейся к политической власти.

Нетривиальную версию о решающей роли Департамента полиции в создании ПСР
как ударной террористической силы представил А.И. Еремин. Но при этом он
умалчивает о трудах израильской исследовательницы Н. Шлейфман,
отстаивавшей аналогичную точку зрения.

Азефовщина предопределила формирование стереотипа о том, что
провокаторством были заражены преимущественно террористические
организации. Приоритет деятельности охранки усматривался в вербовке
своих агентов среди социалистов-революционеров. Однако опубликованные в
1990-е годы статистические данные по внедрению агентов охранки в
революционные партии позволяют поставить под сомнение тезис о
провокатор-стве как исключительно «эсеровской болезни». Так, в январе
1914 г. из 42 секретных сотрудников московского охранного отделения, 20
состояло в РСДРП и только 5 в ПСР. Другое дело, что террористы, в
отличие от массовиков, однозначно преступая закон, были более уязвимы в
случаях доносительства.

Подъем социального статуса государственных спецслужб в общественном
сознании в конце 1990 – начале 2000-х годов отразился в публикации ряда
трудов и даже целых издательских серий, посвященных истории охранного
ведомства в России. Деятельность же охранки включала в себя проведение
контртеррористических операций.

Признанным специалистом по изучению истории деятельности Департамента
полиции является З.И. Перегудова. Правда, она в своих исследованиях
сосредоточивала внимание не на борьбе охранки с террористами, а на
структурных принципах и нормативах осуществления политического розыска.
Впрочем, ряд ее ценных замечаний позволяет более детализировано
посмотреть на контртеррористические операции Департамента полиции. В
частности, З.И. Перегудова обращала внимание, что на борьбе с
террористическими организациями, к которым относились партии эсеров,
максималистов и анархо-коммунистов, специализировался 2-й отдел
Департамента, тогда как социал-демократами и оппозиционными профсоюзами
занимались соответственно 3-й и 4-й отделы. В общем, напугав
правительство своими терактами, эсеры приняли на себя основной удар
репрессий и в некотором роде смогли отвести его от социал-демократов,
представлявшихся властям менее опасными.

В контексте современной практики проверки регистрации граждан, интересен
описанный З.И. Перегудовой опыт деятельности учрежденных Департаментом
полиции регистрационных бюро. Им вменялось в обязанности проверка
жителей в местах «высочайшего проезда», установление личностей и
выявление их благонадежности. В 1907 г. ежедневно проверялось от 6 до 12
тысяч паспортов. В ходе проверок обнаруживались не только подложные
паспорта, но также оружие и взрывчатые вещества. Наблюдение велось
буквально везде: на вокзалах, в буфетах, парикмахерских, туалетах.
Сотрудникам регистрационных бюро предписывалось обращать внимание на
встречи, переодевания, смену костюмов, читаемую литературу, мозоли на
руках и т.п. Профессионализм работы регистрационных бюро был значительно
выше, чем у аналогичных структур МВД Российской Федерации.

О необходимости изучения опыта борьбы с терроризмом в Российской Империи
стали говорить и сотрудники российских правоохранительных служб. Такой
призыв звучал, в частности, в выступлениях на совместном
российско-американском семинаре, организованном РАН в сотрудничестве с
Национальными академиями США, «Высокотехнологический терроризм». «В
Содружестве Независимых Государств правоохранительные органы почти не
используют опыт спецслужб Российской империи, который был наработан ими
в борьбе с терроризмом до 1917 года», – констатировал в своем
выступлении старший инспектор Антитеррористического центра СНГ Д.М.
Алексеенко. Этот позитивный опыт антитеррористической деятельности
докладчик аккумулировал в виде трех составляющих: 1) внедрение агентуры
в революционные организации и вербовка в них провокаторов; 2) контроль
основных информационных потоков посредством отлаженного механизма
перлюстрации; 3) военно-полевые суды для гражданских лиц. Однако, не
являясь, как правило, профессиональными историками, сотрудники
правоохранительных ведомств, оперируя историческим материалом, зачастую
допускают некоторые неточности или некорректные суждения. «Терроризм для
многих казался простым и понятным, наиболее рациональным и даже гуманным
средством, а террористическая революция – более демократичной и даже
гуманной. В самом деле – или тысячи жертв массовой революции, или точно
нанесенный удар по конкретным виновникам народным страданий». В
действительности ни одна из политических партий не использовала
террористическую тактику по гуманным соображениям. Теракты
рассматривались не как антитеза, а как составной компонент «массовой
революции». Весьма упрощенной представляется и следующая трактовка:
«Применение взрывных устройств объективно приводило к гибли не только
«приговоренных к смерти» революционерами, но и охранников, адъютантов,
кучеров и случайных прохожих, что считалось тяжким грехом даже среди
революционеров, веровавших в Бога. Это давало полиции как моральную, так
и религиозную основу для вербовки и перевербовки богобоязненных
революционеров». Но ни одного факта вербовки провокаторов на основании
религиозной мотивации исторической науке не известно. Впрочем, такого
рода погрешности лишь свидетельствуют о необходимости привлечения к
теоретической разработке в правоохранительных ведомствах
профессиональных историков.

Призыв преодолеть обезличенное восприятие истории привел к появлению
работ, написанных в жанре исторического портрета по биографиям видных
представителей террористического движения: М.А. Спиридоновой, Е.Ф.
Азефа, Б.В. Савинкова, Г.А. Гершуни и др. По поводу оценок личностей
руководителей БО происходила непрекращающаяся дискуссия. Правда,
популярная среди западных историков методика психоанализа так и не
получила распространения в России. Исключение составляет статья О.В.
Будницкого, в которой автор поставил вопрос о наличии
психопатологических мотивов деятельности эсеров-террористов.

Следует отметить тенденцию превращения биографических исследований в
панегирики, едва ли не в апологетику террористической деятельности.
Авторы, получая заказ от издательских компаний, стремились доказать
значимость исследуемых фигур. Поэтому критика если и присутствует, то
весьма умеренного характера, изучаемые политические деятели изображены
как незаурядные во всех отношениях люди. И.Д. Кипров придавал черты
мифологической героизации ряду эсеровских террористов второго звена: СВ.
Балмашеву, М.И. Швейцеру, ГА. Ривкину. К.В. Гусев писал о МА.
Спиридоновой как об «эсеровской богородице». Конечно, он оговаривался,
что богородицей она была для социалистов-революционеров, но
представленный им идеализированный образ только аргументировал оценку
эсеров. Само по себе определение террористки-убийцы, женщины, не ставшей
матерью, в качестве богородицы является подменой не только
исторического, но и морально-нравственного свойства.

По мнению А.И. Еремина, особенно выдающаяся роль в организации
революционного терроризма в России принадлежала М.Р. Гоцу. «Гоц,-писал
он, – был идейным вдохновителем эсеровского террора и пользовался в
партии социалистов-революционеров (ПСР) непререкаемым авторитетом.
Вплоть до 1905г. он исполнял функции представителя Боевой организации
партии и ее ЦК за границей, был соредактором центрального органа
«Революционная Россия», членом литературной и транспортной комиссии,
Заграничного комитета ПСР…. Ни одно сколько-нибудь заметное эсеровское
дело тех лет не прошло без его воздействия». Р.А. Городницкий также
подчеркивал значение М.Р. Гоца как организатора террористической
деятельности ПСР в период ее становления. Впоследствии, полагал он, вся
полнота власти перешла к Е.Ф. Азефу. «Надо заметить, – констатировал
историк, – что в 1903-1905 гг. положение Азефа в ЦК ПСР было
центральным. М.Г. Гоц был прикован к постели и только раздавал
директивы, Азеф же был самым деятельным членом партии. Его роль в
организации всей работы ПСР после ареста Гершуни была глобальной. Вышло
так, что ЦК фактически перестал существовать в России – все его члены
были арестованы. Азеф остался почти один и своими собственными силами
восстановил ЦК, причем одновременно создав на развалинах БО времен
Гершуни крепкую, сплоченную организацию, смогшую добиться успеха в
устранении центральных фигур правительственного аппарата».

Из лидеров ПСР фигуры руководителей БО в постсоветской историографии
оказались наиболее дискуссионными.

Полемика возникла по вопросу определения морального облика Г.А. Гершуни.
Традиционной трактовке были свойственны определенная мистификация его
образа, рассмотрение его как некого гения революции, образцового
революционера-профессионала, рыцаря террора. Но ряд исследователей
указывали, что существующая традиция оценки Г.А. Гершуни есть мифологема
из арсенала эсеровской агитации, преследующая цель представить своих
боевиков в качестве героев без морального изъяна.

Образцом партийного подхода явилась статья В.М. Зензинова «Гершуни –
глава БО» В ней утверждалось, что Г.А. Гершуни «принимал личное участие
во всех террористических актах, делил весь риск и ответственность с
непосредственными исполнителями террористических покушений, вкладывая в
эти дела весь свой высокий талант организатора, и на всем оставлял
печать своего романтического идеализма. И – что, быть может, было всего
важнее – эта печать его морального благородства и чистоты чувствовалась
на всех этих страшных и трагических выступлениях». В.М. Зензинову
вторили иные лидеры партии. В.М. Чернов: «Гершуни заменить было некем.
Это был человек необыкновенной революционной интуиции». Он признавался,
что только одному Гершуни был готов безоговорочно уступить роль
партийного лидера. В Н. Фигнер: «Широкий ум, организаторский талант и
сильная воля, несомненно, расчищали Гершуни дорогу на верхи партии. Но
за этими качествами стояло нечто другое, что сообщало ему великий
нравственный авторитет. Это был аскетизм, физический и духовный. Для
него революционное дело было не одно из многих дел в жизни и даже не
главное дело – это было единственное его дело». Е.С. Созонов: «Какой
огромной величиной, каким человеком во всех отношениях казался мне
Григорий Гершуни! Он мне казался почти воплощением того, чем человек
должен быть – и будет через сотни лет».

Другие революционные соратники считали Гершуни «ловцом душ и сравнивали
его с Мефистофилем, на чьем лице играла ироническая улыбка и чьи глаза
проникали прямо в душу». Находясь в рамках установленного стереотипа,
М.И. Леонов писал: «Г.А. Гершуни, основатель партии эсеров и Боевой
организации, единственный член ЦК, сочетавший способности трибуна,
публициста и организатора, пользовался исключительным авторитетом в
партии. Его уму, стальной воле, хладнокровию, умению сплотить вокруг
себя единомышленников отдавали дань уважения такие асы полицейского
сыска, как СВ. Зубатов и А.И. Спиридович, которые верили даже в
гипнотическое воздействие Гершуни на молодежь. Убежденный террорист, он
уделял много внимания делу пропаганды, агитации и организации масс, хотя
недоверие к собственным силам массового движения было свойственно ему со
времени отхода от культурнической деятельности в конце 90-х годов. Он
писал умно и образно. По складу мышления Г.А. Гершуни был тактиком.
Стратегические, теоретические вопросы занимали его меньше, в дискуссиях
по таким проблемам он участия не принимал, о каких-то концептуальных его
разработках нам не известно. Возможно из всего руководства Г.А. Гершуни
имел наибольшие шансы стать вождем партии. Однако заточение в крепости,
а затем каторга подорвали его здоровье. Когда он вырвался на свободу,
силы его были на исходе». Однако, Р.А. Городницкий подверг сомнению
корректность данных оценок. Он осуществил подборку материалов,
развенчивающих романтический образ Гершуни. Правда, автор столь увлекся
критикой, что она приобрела у него черты пасквиля. Р.А. Городницкий
обвинял Г.А. Гершуни в нарушении революционной этики: во время
пребывания в заключении, когда тот обращался к властям с прошением о
помиловании; на суде, где террорист отрицал свою принадлежность к ПСР;
по отношению к товарищам, которых лидер Боевой организации готов был
предать для спасения собственной жизни, и т.п. Автор подверг сомнению
высокие моральные качества Г.А. Гершуни, полагая, что основу его
характера составляли «хитрость, расчетливость, никогда его не
покидавшие, сильная склонность к рекламе, большое честолюбие и
гипертрофированное самолюбие, очень большая склонность к “позе” и
“фразе”, большая предприимчивость и энергия, беззастенчивость в выборе
средств, окрыляемая уверенность: “ничего! вывернусь! и никто ничего не
узнает!” – очень большая доля бесстыдства, хотя, быть может, и меньшая,
сравнительно с Азефом». РА. Городницкий отвергал и организаторские
способности Г.А. Гершуни: «Говорят, что Гершуни был хорошим
организатором. Это не совсем так. Он был хитрым и ловким дипломатом в
сношениях с людьми, но что касается практической организации дел самих
предприятий, то тут он обнаруживает поразительную слабость и какую-то
мелодраматичность». Но ведь самую лестную характеристику талантов Г.А.
Гершуни давали не только идеологи партии, которых можно было обвинить в
умышленной лакировке его образа, но и враги. Жандармский генерал А.И.
Спиридович писал: «Убежденный террорист, умный, хитрый, с железной
волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той
неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в
революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд
и краткая убедительная речь покоряли ему собеседников и делали из них
его горячих поклонников». С ним соглашался руководитель московского
охранного отделения СВ. Зубатов: «Гершуни был художник в деле террора и
мог действовать по вдохновению, без чьей-либо санкции и помощи,
надобности в которых, кроме одного случая (за элементарностью его),
совершенно не представлялось». Вызывает сомнение и репрезентативность
критики. Для обоснования собственной позиции Р.А. Городницкий
использовал только один источник – мемуары М.М. Мельникова,
достоверность которых априори ставил вне сомнения. «И так, – заключал
исследователь, – в эсеровских кругах, безусловно, превалировало
положительное отношение к Гершуни. Нельзя сказать, что оно не имело под
собой никаких оснований. Большие организаторские способности Гершуни
проявил во всех делах общепартийной направленности. В конечном итоге, и
в террористической практике нельзя не отметить его некоторых
революционных достоинств – он лично сопровождал террористов фактически
до места покушений, своей энергией вдохновляя их, заставляя подавить
сомнения, ежели они имелись. Но объективного рассмотрения фигуры Гершуни
в источниках, исходящих из эсеровской среды, мы практически не находим.
Имя Гершуни было табуировано от всяческой критики, и мемуаристы,
повинуясь негласному, но железному принципу партийной дисциплины, не
приоткрывали завесу над истинной физиономией Гершуни. Эсеры видели в
Гершуни, прежде всего, одного из авторитетных лидеров ПСР, руководителя
БО, не наделенного никакими пороками, и мало-помалу Гершуни уже при
жизни превратился в символ партийной чистоты и мощи. Сам Гершуни,
конечно, только способствовал созданию подобного имиджа в глазах
окружающих. Результатом подобного некритического отношения к Гершуни
стало вольное или невольное сокрытие фактов из его биографии,
замалчивание его многих ошибок и промашек, особенно в деле управления
БО. Если у кого и появлялись сомнения в правильности поступков Гершуни –
то люди предпочитали их или подавлять в себе, или не высказывать в
открытую, опасаясь дискредитации самих эсеровских догм, не выносить сор
из избы. Единственным исключением в этом бесконечном ряду является М.М.
Мельников, чьи воспоминания имеют огромную историческую ценность. Сразу
оговоримся, что, доверяя Мельникову на уровне фактов, ибо считаем его
безусловно искренним, правдивым человеком, мы осторожно, а в отдельных
случаях и негативно, относимся к его концепциям. Мемуары Мельникова
абсолютно не были введены в научный оборот, поэтому следует подробно
остановиться на той характеристике Гершуни, которая в них дана, тем
более что создавались эти воспоминания человеком крайне наблюдательным и
вплотную знавшим Гершуни на протяжении многих лет». При этом большинство
других, хорошо известных источников, расходящихся с оценками,
предложенными М.М. Мельниковым, отвергались. Между тем М.М. Мельников,
имевший личную обиду на Гершуни, а возможно, и завидовавший ему, мог
представлять события в искаженном свете. Впрочем, автор не посчитал
возможным принять наиболее сенсационные утверждения М.М. Мельникова, в
частности о связи с СВ. Зубатовым не только Е.Ф. Азефа, но и самого Г.А.
Гершуни. Впрочем, говорить о первенстве РА. Городницкого в
историографической демифологизации образа Г.А. Гершуни не вполне
корректно. В западной историографии такой пересмотр произошел несколько
ранее. Так же некорректно выглядит утверждение о первенстве Р.Д.
Городницкого в использовании мемуаров М.М. Мельникова, которые были
известны историкам и прежде.

Крайне негативную оценку личности Г.А. Гершуни давал также О.А.
Платонов. Но на позицию автора повлияли монархические симпатии. Являясь
приверженцем монархии, он наделял ее врагов демоническими чертами.
«Гершуни – деятель сродни Азефу, самый настоящий иезуит. Для достижения
своих тайных целей он использовал любые средства. Арестованный в феврале
1900 года по делу “Рабочей партии политического освобождения в России”,
первый во всем признался и отпущен без последствий. На следствии он
представил себя этаким заблудшим евреем-идеалистом, работающим для блага
своего народа. Однако, как показали дальнейшие события, это был один из
самых страшных и циничных убийц».

Реанимировались все прежние подходы к личности Е.Ф. Азефа.

В постсоветское время приверженцем интерпретации деятельности Е.Ф. Азефа
как провокатора-революционера, руководствовавшегося в каждом частном
случае соображениями материальной выгоды, выступал В. Жухрай.

Основные доводы, предложенные А. Гейфман в доказательство теории об Е.Ф.
Азефе как верном сотруднике охранного отделения, подверг критике СВ.
Тютюкин.

По мнению Р.А. Городницкого, Е.Ф Азеф сделал для революции гораздо
больше, чем для охранки. «Не вдаваясь в мотивы, обусловливавшие
поведение Азефа, – писал он, – отметим следующее. Вступив на пост
руководителя БО, Азеф фактически заново воссоздал эту организацию,
наладил динамитные мастерские и организовал в июле 1904 г. убийство
министра внутренних дел Плеве. В конце 1904 г. он направил боевиков в
Россию для осуществления многочисленных террористических актов и был
координатором всей работы БО. Члены БО, главой которой являлся Азеф,
осуществили убийство великого князя Сергея Александровича в Москве, и
только случайность (гибель Швейцера) помешала им расправиться со всей
верхушкой государственного аппарата России в начале 1905 г. в
Петербурге. К разгрому БО в марте 1905 г. Азеф фактически не имел
касательства. Итак, за период с лета 1903 г. по весну 1905 г. Азеф не
произвел ни одной выдачи террористов. Азеф, будучи в курсе всех боевых
дел, фактически ничего не сообщал о них Департаменту полиции». Е.Ф. Азеф
тяготился своей связью с полицией и искал способы от нее избавиться,
например, вынашивая план взорвать Охранное отделение.

Еще дальше шел OA. Платонов, отвергая какую бы то ни было игру Е.Ф.
Азефа на руку полиции. Он утверждал, что Е.Ф. Азеф был изначально
революционером, провокатором никогда не являлся и оказался введен в
охранку с согласия руководства ПСР для дезорганизации политического
сыска, что ему успешно удавалось воплотить в жизнь. Потрясение
Департамента полиции было гораздо сильнее, чем моральный кризис
революционной оппозиции, когда выяснилось, что его собственный агент
руководил убийством привилегированных чиновников и чуть не убил царя.

Вопреки установленному клише нравственного и физического уродства Е.Ф.
Азефа М.И. Леонов обнаруживал у него многочисленные таланты, позволяющие
оценить его как выдающегося человека: «Да, Евно Азеф не был красавцем.
Но зато он был человеком сметливым, с хваткой памятью, великолепным
психологом, умевшим подобрать ключ к любому, кто ему нужен, и
расположить к себе. Его уважали товарищи по ЦК, боготворили члены БО.
Генерал Герасимов, человек умный, проницательный, недоверчивый, писал о
большом удовлетворении от регулярных (два раза в неделю) многочасовых
бесед с Азефом, доверительных и товарищеских. Не прост, не примитивен
был этот человек, прирожденный авантюрист, вероятно один из самых
выдающихся, принесший так много горя и правым, и левым. Выходец из
еврейских низов (сын бедного портного), он с детства познал нищету и
только благодаря беспредельному упорству получил высшее образование. На
партийных форумах он предпочитал отмалчиваться, посылая на трибуну, в
случае необходимости, Б.В. Савинкова. Но когда было нужно, он умел веско
и основательно высказать свою точку зрения». Воззрения Е.Ф. Азефа М.И.
Леонов идентифицировал с правым крылом в эсеровском движении, сближая с
кадетами. Действительно, Е.Ф. Азеф заявлял, что ему по пути с эсерами
только до ликвидации самодержавия, после чего он уйдет к либералам. Но
вряд ли высказывания провокатора, ведшего двойную игру, можно априори
воспринимать искренними.

Очередную попытку реабилитации Е.Ф. Азефа как преданного агента охранки
предпринял журналист В.Г. Джанибекян. Правда, его гипотеза базировалась
фактически исключительно на воспоминаниях А.В. Герасимова. Мемуары
бывшего начальника Петербургского охранного отделения Департамента
полиции были дополнены элементами художественного вымысла. Е.Ф. Азеф
преподносился В.Г. Джанибекяном в качестве «ангела-хранителя» П.А.
Столыпина. Жизнь имевшего множество врагов премьер-министра не
оборвалась значительно раньше только благодаря деятельности «лучшего
агента Департамента полиции». Согласно В.Г. Джанибекяну, сам П.А.
Столыпин санкционировал курс «бережения» Е.Ф. Азефа, ради которого
допускалось идти на едва ли не любые жертвы. Автор даже шел дальше А.В.
Герасимова, реабилитируя «провокатора» не только по фактам деятельности,
но и в моральном отношении. Он писал о джентльменском договоре между
полицейским и революционером. Даже пресловутое стяжательство Е.Ф. Азефа
объясняется не алчностью самого агента, а желанием А.В. Герасимова
создать тому финансовую основу на случай возможного провала. В отличие
от Е.Ф. Азефа, С. Рысс трактуется В.Г. Джанибекяном преимущественно как
революционер, нежели агент полиции. Впрочем, полицейские чины, полагает
исследователь, сами были замешаны в совершении террористических актов.
Убийство П.А. Столыпина преподносится им результатом заговора «трех» –
Курлова – Кулябко – Спиридовича. В.Г. Джанибекян даже выдвигает
предположение, что пуля Д. Богрова оказалась для премьер-министра не
смертельной и тот был убит уже на больничной койке. В качестве основного
источника своей теории автор оперировал некой «серой тетрадью»,
представлявшей собой стенографические записи бесед безымянного
журналиста с П.Г Курловым, состоявшихся в период эмиграции последнего в
Германии. В книге «Тайна гибели Столыпина» В.Г. Джанибекян поведал
поистине детективную историю обнаружения сенсационного источника.
Следует ли говорить о репрезентативности основанных на такого рода
документах гипотетических конструкций.

Специфический исследовательский стиль В.Г. Джанибекяна, заключающийся в
апелляции к некому известному только ему источнику, хранителем которого
он сам и является, раскрывается и в другой его книге «Провокаторы». На
этот раз за основу были взяты воспоминания старой революционерки
Изабеллы Георгиевны Морозовой, работавшей, по утверждению автора, в
специальной комиссии по разоблачению секретных сотрудников царской
охранки и полиции. Ей приписывалось близкое знакомство со многими
лидерами российского революционного подполья, посвящение едва ли не во
все закулисные сферы политической борьбы. Причем И.Г. Морозова не
ограничивается характеристикой представителей большевистской партии, но
посвящает своего респондента и в обстоятельства дела Е.Ф. Азефа, и в
подробности убийства П.А. Столыпина, дает описание колоритной внешности
СЮ. Витте, будто бы неоднократно лицезрела премьера.

Ко всему прочему В.Г. Джанибекяном выдвигается теория о существовании у
охранного отделения особого плана по дискредитации терроризма в глазах
руководства революционных партий. Было принято решение не ликвидировать
обнаруженные террористические группы, а последовательно подрывать веру
революционеров в перспективность самой террористической тактики.
Вследствие внедрения в боевые организации полицейских агентов те будут
«работать, как машина на холостом ходу с большим напряжением, но с
низкими результатами. У боевиков должно появиться ощущение, что они
совершают нечеловеческие усилия, но все их попытки наталкиваются на
стену принятых полицией мер, которую, оказывается, преодолеть
невозможно. Они поймут… от террора надо отказаться и распустить Боевую
организацию». Азефско-герасимовский план был одобрен самим П.А.
Столыпиным. По этому плану, полагает В.Г. Джанибекян, премьер вел
рискованную игру, выступая в качестве приманки для террористов. Таким
образом, смертельный исход для премьера был фактически неизбежен.

Распространенный в историографии взгляд на историю терроризма через
призму феномена азефовщины вел к существенному искажению общей картины
деятельности охранки и террористических организаций. Двойная игра Е.Ф.
Азефа использовалась многими историками как аргумент бесперспективности
методов борьбы с революционными организациями посредством внедрения в их
состав секретных агентов. Более взвешенную оценку деятельности служб
секретной агентуры Департамента полиции дает З.И. Перегудова. Она
справедливо замечает, что многие террористические организации были
разгромлены именно благодаря сведениям агентов охранки. Да и факт
сотрудничества с Департаментом Е.Ф. Азефа розыскные органы сумели
сохранять втайне в течение 16-летнего периода. По мнению З.И.
Перегудовой, в деятельности полиции по организации работы с секретной
агентурой подъемы чередовались спадами, что определялось изменениями в
кадровом составе работников и обстановкой в стране.

В целом же после революции 1905-1907 гг. розыскная деятельность имела
тенденцию к свертыванию. Попытки ее реанимации предпринимались в периоды
заведывания Департаментом полиции М.И. Трусевичем и П.И. Курловым.
Политический розыск был фактически сведен на нет при руководстве
Отдельным корпусом жандармов генералом В.Ф. Джунковским, отвергавшим
провокаторство по этическим соображениям. Некоторое его оживление
происходит в 1915-1917 гг., когда революционные организации выходят из
подполья и наблюдение за ними существенно упрощается.

Специальную статью Р.А. Городницкий посвятил анализу показаний Б.В.
Савинкова Судебно-следственной комиссии ПСР, заседавшей по делу Е.Ф.
Азефа. «В них, – пишет историк-архивист в нехарактерном для себя
афористическом стиле, – голос Савинкова звучит как гимн умирающему
террору, как лебединая песня боевого движения, как оправдание перед
судом истории и немногих уцелевших, и навсегда умолкнувших бунтовщиков.
Показания Савинкова – последний в истории эсеровского террора
«панегирик» участникам безнадежной борьбы, слепцам и фанатикам – словом
всем тем, кто, по признанию Ивана Каляева, хотел свести свой идеал с
неба своей души на землю». Последствия азефовского дела, полагает
исследователь, могли бы быть для эсеровского терроризма не столь
катастрофическими, вынеси Судебно-следственная комиссия несколько иной
вердикт. РА. Городницкий высказал предположение, что за кулисой комиссии
стоял МА. Натансон, стремившийся занять руководящее положение в
партийной организации, для чего следовало оттеснить на задний план
других членов ЦК, связанных с Е.Ф. Азефом, а соответственно и с Боевой
организацией. Результатом работы Судебно-следственной комиссии, – пишет
Р.А. Городницкий, – стало то, что «партия эсеров с молчаливого одобрения
ее руководства перестает практиковать центральный террор». Таким
образом, истинным «гробовщиком» эсеровского терроризма оказывается вовсе
не Е.Ф. Азеф, а М.А. Натансон.

Оспаривает версию Р.А. Городницкого, упрекая того в подмене причины
следствием, О.В. Будницкий. «На самом деле, – писал он, резюмируя
критический разбор теории оппонента, – в прекращении “практики”
центрального террора главную роль сыграли не происки Баха или Натансона,
а, как уже говорилось выше, разочарование и усталость общества от
насилия, деморализация партии и, в этих условиях, постоянные неудачи
попыток восстановить БО и предпринять нечто на практике. Разумеется,
ничего странного не было и в том, что в Судебно-следственную комиссию
включили старых революционеров с незапятнанной репутацией, не связанных
с БО и прежним составом ЦК; их выводы об обособленности БО от
общепартийной деятельности, об особой, “цеховой” психологии террористов,
о приоритете террора по сравнению с другими видами партийной работы
трудно было оспорить». Расхождения между О.В. Будницким и Р.А.
Городницким объяснимы в данном случае различием методологических
подходов, соответственно применением макро – и микроисторических
масштабов при выявлении причин отказа революционных партий от
террористических методов борьбы.

По утверждению К.Н. Морозова, в качестве жертв савинковской Боевой
организации были выбраны Николай II, великий князь Николай Николаевич и
П.А. Столыпин. Исследователь выдвигает нетривиальную гипотезу о том, что
член эсеровской БО А.А. Петров, разоблаченный впоследствии как
провокатор, подготавливался охранкой еще в 1909 г. на роль убийцы
премьер-министра. Моделировалась ситуация, при которой подозреваемый в
двойной игре секретный сотрудник, вооруженный браунингом и одетый в
«адский жилет», должен был оказаться в Мариинском театре, где
присутствовал и П.А. Столыпин. Менее чем через два года Д.Г. Богров
совершит покушение на жизнь премьера целиком по сценарию, составленному
для А.А. Петрова. К.К. Морозов в деталях восстанавливает эпопею попыток
реализации Боевой организации эсеров проектов «авиационного» и
«подводного» покушения на Николая II. В рамках плана авиационного
теракта социалисты-революционеры пытались организовать сооружение
сверхбыстрого летательного аппарата конструкции СИ. Бухало, развивавшего
скорость 140 км в час. Работа по его созданию, проводимая на территории
Германии, была приостановлена уже на стадии монтажа. Е.Ф. Азеф и Б.В.
Савинков со своим замыслом авиационного теракта по существу
предвосхитили авианалет на нью-йоркские небоскребы 11 сентября.

Проект подводного покушения предусматривал создание в Лондоне сверхмалой
подводной лодки нового типа. Она должна была иметь следующие технические
характеристики: длина -6 м, диаметр -2 м, водоизмещение – 11т,
погружение – до 30 м, экипаж – 3 чел., наличие динамома-шины,
бензомотора и ручного двигателя. Обращение эсеровских террористов к
передовым достижениям научно-технического прогресса было, по оценке К.Н.
Морозова, предопределено тремя факторами: 1) неудачами БО при применении
тактики бомбометания, к которой охранка уже смогла приспособиться; 2)
постановкой задачи теракта против императора; 3) угрозой разоблачения
Е.Ф. Азефа и стремление того посредством убийства царя отвести от себя
подозрения в провокаторстве. В целом неудачи Б.В. Савинкова в намерениях
восстановить прежнее значение БО и реабилитировать террористическую
тактику исследователь объясняет комплексом причин, выстроенных им в
зависимости от степени важности следующим образом.

«1. После революции 1905-1907 гг. в российском обществе (по крайней мере
в тех его слоях, которые формировали общественное мнение) коренным
образом изменилось отношение к революционному насилию, в том числе к
террору.

2. После «дела Азефа» и «дела Петрова» общественное мнение (и даже в
самой эсеровской партии) стало воспринимать террор как оборотную сторону
провокации.

3. Высокая степень деморализации в революционных партиях, в том числе и
в ПСР, разочарование в терроре, усиление в руководстве ПСР
антитеррористических настроений, неверие в успех БО.

4. Неблагоприятные условия кадрового комплектования БО, не сравнимые с
предшествующими годами.

5. Наличие во всех революционных партиях большого числа провокаторов,
что создавало предпосылки для их проникновения в БО.

6. Неверие в Савинкова как руководителя БО и его невысокий авторитет в
различных кругах партийной эмиграции.

7. Финансовые трудности».

В своем исследовании К.Н. Морозов реконструирует семиосферу
по-стазефовского синдрома всеобщей подозрительности среди боевиков.
Наряду с разоблачениями действительных сотрудников охранки (Т. Цейтлин,

И.П. Кирюхин), имелись многочисленные случаи неоправданных обвинений в
провокаторстве. Так, безосновательно заподозренные в провокации боевики
Эсфирь Лапина и Ян Бердо покончили жизнь самоубийством.

Впрочем, и после исследований В.А. Городницкого и К.Н. Морозова в
истории постазефовского эсеровского терроризма остаются существенные
лакуны. Абсолютно неосвещенными являются попытки воссоздания Боевой
организации эсеров в 1912и 1914 гг. Вне внимания исследователей
оказалась и организаторская деятельность по созданию альтернативной по
отношению к савинковской БО террористической структуры группой
«инициативного меньшинства» В.К. Агафонова и Я.Л. Юделевского.

Параллель между А.А. Петровым и Д.Г. Богровым проводит также С.А.
Степанов. Он пишет об удивительном совпадении режиссуры покушения на
П.А. Столыпина в 1911 г. и убийства начальника Петербургского охранного
отделения С.Г. Карпова. Автор дает яркий психологический портрет А.А.
Петрова, остававшегося прежде для отечественной историографии в тени
фигуры более знаменитого провокатора Е.Ф. Азефа. К сожалению, К.Н.
Морозову, во время его работы над соответствующей статьей, книга СА.
Степанова осталась не известной, что еще раз свидетельствует об
актуальности исторического обобщения

В написанной им в соавторстве с Ч. Руудом книге «Фонтанка, 16»
раскрываются некоторые аспекты вербовки Департаментом полиции
провокаторов в среде террористов. Авторы акцентировали также внимание на
феномене диссидентства в полицейском ведомстве. Ряд видных чинов
Департамента полиции предоставлял революционерам имена многих тайных
агентов. Такого рода сведения позволяют принципиально по-иному
посмотреть на причину неудач царских властей в борьбе с терроризмом.

Личность Б.В. Савинкова рассматривалась, как правило, через призму его
произведений. М. Могильнер сравнивал произведенное ими впечатление на
читающую Россию с выходом «Вех». «Безусловно, – писал он, -старый герой
— общественный герой – не был способен строить новую жизнь. Уже
поверженный, он был окончательно добит с выходом в свет повести В.
Ропшина “Конь бледный” (“Русская мысль”, 1909). Повесть эту вполне можно
назвать литературными “Вехами”, так как эффект, произведенный “Конем
бледным”, количество читательских откликов и рецензий, а главное –
глубина поставленных писателем проблем, сопоставимы с феноменом “Вех”».

Другой исследователь, М.И. Леонов, помещал Б.В. Савинкова, как и Е.Ф.
Азефа, на правый фланг эсеровского движения и определял как «либерала с
бомбой». Вряд ли это оправданно. Б.В. Савинкова в меньшей степени, чем
кого-либо из высшего руководства ПСР, можно представить в образе кадета.
М.И. Леонов сам противоречил данному утверждению, говоря о безразличии
Б.В. Савинкова к программным дискуссиям. К.Н. Морозов также.подчеркивал
политическую индифферентность Б.В. Савинкова, чуждость ему любой
теоретической работы.

Предпринималась попытка рассмотрения Б.В. Савинкова в качестве
экзистенциалиста, романтического поэта-бунтаря, восставшего против
законов объективизации мещанского мира. Для него, согласно данной
интерпретации, более важна была не идея, а бунт против системы как
таковой, в любом ее обличий. А.Г. Дугин описывал психологическое
состояние Б.В. Савинкова после убийства губернатора, когда террориста
преследуют видения, что губернатор жив и его требуется убивать вновь и
вновь, бесконечно пребывая в состоянии борьбы с самовосстанавливающейся
«системой». «Служителя Системы разрывает взрывом. Радостно и покорно,
жертвенно и прекрасно, торжествующе убийца сдается палачам. Казалось бы,
цель достигнута. Меч темного ангела упала. Тиран повержен. И в этот
момент самому Савинкову, готовившему всю операцию, в голову приходит
страшная мысль. Ему кажется, что “губернатор все еще жив”. Конечно жив.
Дурацкая личность монархического чиновника, подонка и угнетателя – лишь
маска. Сущность Системы не в нем, и даже не в Царе. Злой Демиург
неуловим. Он – по ту сторону социальных марионеток. Достать его не так
просто. Страшное прозрение ведет Савинкова во все новые и новые
политические группы. Он, ревностный сторонник свободы Труда, героический
мститель за обездоленных и угнетаемых крестьян и рабочих, в какой-то
момент приходит к белым, к “барам”, которых он сам в свое время взрывал
и резал десятками. Потом его влечет к фашизму, к Муссолини. Потом в
большевистской России он обнаруживает свою близость к коммунистам. Смена
политических пристрастий выдает в нем органического национал-большевика.
Он по ту сторону узкопартийных доктрин. Герой, преданный метафизической
идее. Палладии Смерти. Холодный убийца с душой агнца. Его враг – за
пределами обычных политических баррикад. Это – Система и ее скрытая
сущность. Злой Демиург, тайный агент Отчуждения. Чтобы понять это, надо
обойти весь политический спектр по кругу. Причем ценностью это станет
лишь в том случае, если за каждый шаг будет заплачено кровью. “Белые”,
“красные”, “черные”, “коричневые”, “зеленые”… Какая, в сущности
разница?! Главное – переступить черту».

Один из лидеров национал-большевистской партии, А.Г. Дугин, определял
Савинкова в качестве приверженца гностицизма, его революционную борьбу
рассматривал как восстание против Бога, творца – Демиурга.
Апокалиптические символы в его произведениях («Конь бледный», «Конь
вороной», «Ангел Авадон» и др.), которые традиционно рассматривались как
стилизация, А.Г. Дугин считал выражением истинных воззрений Б.В.
Савинкова. «В Савинкове явно доминирует апокалиптический мотив. “Я дам
тебе звезду утреннюю”. Гипнотически повторяется эта строчка у автора
дневника террориста. “Утренняя звезда” по-латински Lucifer, Денница.
Павший, но не сломленный ангел, первотворение Божие, вневременной
архетип истинного революционера». А.Г. Дугин объявил себя и своих
единомышленников наследниками дела эсеровских террористов. Но при этом
он ни словом не обмолвился об эсеровской программе, имеющей существенные
расхождения с программными установками национал-большевиков, сведя дело
к терроризму, интерпретируемому в качестве бунта против системы.
Объясняя актуальность эсеровской тематики для современной России, он
писал: «Борис Савинков – это практик той глубокой мысли, которую развил
великий Достоевский. Той в принципе не решаемой проблемы. Той великой
мечты. Родион Раскольников убийством старухи-процентщицы нанес удар по
черепу Капитала, космополитической банковской системы, разрубив цепи
“процентного рабства…”. В эту же “старушонку” всаживал свои пули Борис
Савинков. Большевики посчитали в какой-то момент, что они окончательно
“били губернатора”. Что Отчуждение преодолено. Что Демиург повержен. Но
дух тления вселился в них самих. Боль и риск забылись в наивном
оптимизме. Революция и кровь были проданы, преданы, сданы. С каким
непониманием, омерзением, презрением и безразличием писали они в
последние десятилетия своего правления о терроре, о Савинкове, об
эсерах, о народниках. Бюрократы стерли память о зигзаге плеча, метающего
бомбу. Они поплатились за это. И снова сволочь празднует на развалинах
социализма свой триумф. Снова сияет рожа торговца: лениво потягивается
сутенер, торгующий девочками малолетками; потирает руки гадина,
вырубившая последний вишневый сад… Мы открываем книги Бориса
Савинкова. «Конь бледный». Вдыхаем описание его жизни, его эротизма, его
борьбы. И нам снова и снова кажется, что губернатор все еще жив».

Но взгляды Б.В. Савинкова, как и любого другого боевика, нельзя
экстраполировать на все террористическое подполье, как это традиционно
осуществлялось. В рядах революционных террористов были и гностики, и
ницшеанцы, и неокантианцы, и последователи Шопенгауэра, и христианские
социалисты, и даже толстовцы. Члены БО Ф. Назаров и Д. Бриллиант, по их
собственным признаниям, не разделяли основных постулатов эсеровских
теоретиков. Б. Моисеенко был человеком независимых и оригинальных
взглядов, а с точки зрения партии, еретиком. А. Гоц объявлял себя
последователем И. Канта. М. Беневская была христианкой толстовского
учения и никогда не расставалась с Евангелием, что не мешало ей являться
одной из наиболее видных террористок. И. Каляев сочинял молитвы в
стихах, прославляя в них христианского Всевышнего.

Другой боевик Е. Созонов также обратился к терроризму, руководствуясь
своим пониманием христианского вероучения. В письме из тюрьмы он
объяснял своим родителям: «Мои революционные социалистические верования
слились воедино с моей религией… Я считаю, что мы, социалисты,
продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между
людьми… и умер как политический преступник за людей…

Требования Христа ясные. Кто их исполняет? Мы, социалисты, хотим
исполнить их, хотим, чтобы царство Христово наступило на земле… Когда
я слышал, как мой учитель говорил: “Возьми свой крест и иди за мной»…
Не мог я отказаться от своего креста”. Таким образом, объяснение
террористических увлечений на основании какой-либо единой
мировоззренческой парадигмы представляется не вполне корректным.

В 1990-е годы лейтмотивом публикаций о революционных террористах было
рассуждение об аморальности террора в принципе, вне зависимости от
целей, им преследуемых. И.М. Пушкарева в качестве вывода своего
исследования о терроре писала: «Индивидуальный политический террор, как
и революции в России в начале XX в., был порожден насилием и
одновременно направлен на одоление государственной машины насилия
-авторитарно-самодержавного режима. Но, ставя проблему отношения
общества к индивидуальному политическому террору, необходимо сразу же
определиться и заявить о том, о чем мы писали ранее: насилие любого рода
– тупиковый путь, оно не может сопутствовать прогрессу. В понятие
прогресса всегда вкладывали и вкладывают высокое нравственное начло.
Только опираясь на нравственные постулаты, можно построить
цивилизованное государство, противостоящее традициям произвола и
насилия. В основу такого общества непременно должны быть положены закон
неприкосновенности человеческой личности, требование нравственного и
духовного усовершенствования политического и социального строя. История
учит, и эти уроки следует учитывать всем правительствам, выдвигающим
лозунги демократии и свободы человека. Всякий протест против насилия
вообще и против убийства человека имеет политическую окраску. Призывы к
действиям, влекущим кровопролитие, с какой бы стороны они ни исходили –
сверху, снизу, справа, слева, какими бы соображениями ни мотивировались,
всегда имеют негативное значение. Политическая культура это способность
разума, преобладать над эмоциями». Аналогично оценивал терроризм Ф.М.
Лурье: «С позиций сегодняшнего дня, когда хорошо известны результаты
деятельности всех российских революционных партий, мы обязаны причислить
индивидуальный политический террор к уголовно наказуемым деяниям. Какие
бы соблазнительно-привлекательные цели ни преследовали террористы, любой
террор есть самосуд и не может быть оправдан благими намерениями.
Совершивший уголовное преступление должен понести наказание только от
рук правосудия, даже если оно несовершенно. Самосуд ничем оправдан быть
не может. Террор – один из элементов вседозволенности, в то время как в
борьбе за светлые цели следует использовать только соответствующие им
средства. Цель не оправдывает средства, цель определяет средства.
Негодные средства деформируют цель, делают ее неузнаваемой. Уж в этом-то
нам дали убедиться. По средствам можно судить о цели. Если применяются
такие средства, как индивидуальный политический террор, под предлогом,
что другими средствами поставленная цель достигнута быть не может, нужна
ли такая цель? Уголовники не в состоянии создать справедливое
государственное устройство, даже если вдруг искренне этого захотят. И
национально-освободительные движения должны обходиться без террора».

Правда, некоторые исследователи допускали оговорки о существовании
ситуации, когда индивидуальный террор является единственным способом
борьбы за человеческое достоинство, а потому проявлением высокой
нравственности. Так, В.Ф. Антонов писал: «Аморально всякое насилие над
человеком, но бывают такие исторические обстоятельства, среди которых
едва ли не на первое место следует поставить господство репрессивного
режима власти, когда ответные меры революционеров (если признавать право
народа на революцию) на его насилие становятся неизбежными и
необходимыми средствами защиты или нападения. Народовольцы с
негодованием откликнулись на террористический акт против президента США
Дж. Гарфилда: “В стране, где свобода личности дает возможность честной
идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон,
но и личность правителей, в такой стране политическое убийство как
средство борьбы есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение
которого в России мы ставим своей задачей. Деспотизм личности и
деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание
только тогда, когда оно направляется против насилия”».

Образ борца против системы как таковой, против мира объективации,
пытающегося посредством террора разрешить глобальные вопросы
человеческого бытия, становится все более популярным и в отечественной
литературе последних лет. Терроризм в России и терроризм на Западе
рассматриваются как антиподы, русский террорист метафизик
противопоставляется западному террористу-прагматику. А.Г. Дугин в статье
о Б.В. Савинкове писал: «”Убить”» для русского террора значит разрешить
глубинный мучительный философский вопрос Бытия. Революционный террор
существовал и на Западе. Но французские (шире, европейские) анархисты –
это нечто совсем иное. У них иная культурная, духовная среда. Зная
фатальную ограниченность французов да, и вообще людей Запада, – их
одномерность, мелкоту, убогую рациональность, можно себе представить,
что и террор в Европе имеет столь же поверхностный, узкорациональный
смысл. Убить, чтобы решить социальные вопросы; убить, чтобы заявить о
своих политических взглядах. И только. Русский убивает иначе. За ним
глубинный пласт национальной православной метафизики, вся трагическая
драма апокалипсиса, раскола, страдания, истерически и пронзительно
осознанного христианского парадокса. Русский террорист – жертва. Он
совершает магический акт, призванный спасти не только общество, народ,
класс, но всю реальность». Индивидуальный террор существовал и на
Западе, но там он решал ясно осознанные прагматические задачи, проходил
без «достоевщины», без размышлений об этической оправданности убийства.
У эсеров террор являлся этической категорией. Эсеровские убийства были
не просто способы устранения политических противников, но актом
самоутверждения личности». Б.В. Емельянов и М.И Леонов указывали на
ницшеанский компонент в воззрениях российских террористов.

В западной историографии психоаналитические объяснения давно уже стали
тривиальным и неотъемлемым атрибутом любого исследования по историческим
персоналиям. В российской исторической науке школа психоанализа так и не
получила широкого распространения. Однако, первые попытки ее применения
в контексте темы революционного терроризма уже были осуществлены. О.В.
Будницкий, анализируя мотивы самопожертвования и суицида эсеровских
женщин-террористок, приходил к выводу о наличии у них
психопатологических комплексов.

Все большую популярность приобретают психологические мотивы
интерпретации терроризма. Из историков постсоветского времени
показательны высказывания Н.Д. Ерофеева: «Эсеров отличало от других
течений не только мировоззрение, но в какой-то мере даже склад ума,
психология. Марксизм, как правило, притягивал натуры рассудочные,
уравновешенные, не склонные к бурным проявлениям чувств, а народничество
(особенно его экстремистское крыло) объединяло людей более
эмоциональных, постоянно испытывавших духовную и нравственную
неудовлетворенность». В появившихся в последнее время биографиях Б.В.
Савинкова и других представителей эсеровского террора создан тип
социалиста-революционера как экзальтированного бунтаря, борющегося
против «системы» в любом ее обличий. По-видимому, психологический
портрет элиты ПСР некорректно распространять на партию в целом. Кроме
того, Боевая организация, требующая иного вида деятельности, чем прочие
партийные структуры, предполагала контингент, обладающий принципиально
иными психологическими качествами, и потому типаж эсера-боевика
неоправданно экстраполировать на социалистов-революционеров,
занимающихся массовой работой.

На данное различие обращал внимание Р.А. Городницкий: «Была,
действительно, особая психология боевика, отличная от склада массовика.
Вся воля боевика должна быть крайне сосредоточенна, ибо любой его
неверный шаг грозит не ссылкой и тюрьмой, а гибелью. И здесь никакая
ошибка не прощается и не может быть исправлена. Подпольная работа не
дает и морального удовлетворения – слежка за лицами, назначенными к
истреблению, делает из человека филера, хотя бы и революционного филера,
но не все же любой интеллигентный, пусть даже среднего развития, человек
ощущает это дело как очень неприятное. Массовик всегда находится на
людях, рядом с товарищами, его работа приносит ему отдачу – он сразу
видит результаты от его агитации, от его влияния на рабочую массу.
Реальность выдвинула правило, согласно которому хороший массовик всегда
оказывался плохим боевиком, именно потому, что он был хороший массовик.
Боевик понимал, что любая неосторожность приведет к провалу не только
его, но и всех лиц, составлявших организацию. Все вещи он рассматривает
под особым углом зрения, и выталкивать его в массовую работу – значит
обезглавливать террор, устраняя из БО хорошего боевика и пополняя и так
многочисленные ряды эсеровских агитаторов довольно средним массовиком.
Конечно, психологическая разница между членами партии, когда работа
одного построена на конспирации и сужении, а другого – на расширении и,
следовательно, уничтожении конспирации, неустранима».

Ведущим мотивом индивидуального террора И.М. Пушкарева считала чувство
мести. Большинство террористических актов не решало прагматических задач
и являлось возмездием государственным карателям и провокаторам. М.А.
Спиридонова, хотя и отрицала мотив мести, в 1905 г. говорила: «Террор –
есть только ответ. Нет ни одного крестьянина, у которого спина не была
бы в рубцах».

Генезис индивидуального террора в России М. Могильнер объяснял
следствием распространения суицидальной патологии в революционном

подполье. Семиосфера подполья выдвигала в качестве нормативного типа
человека экзальтированную фигуру. Нормой являлось то, что в
обывательском мире понималось как отклонение от нормы. Комплекс
революционной неполноценности должен был преследовать любого психически
здорового человека, отождествляющего себя с подпольем. Логика данной
се-миосферы приводила его либо к самоубийству, т. е. признанию
собственного несоответствия его революционному идеалу, либо к убийству
предполагаемого противника, т. е. возложению на себя маски героя.
Политический террор эсеров являлся также вопросом танатологии. «Бог
умер», а потому абсурд бытия толкал к желанию смерти. Эсеров, идущих на
террористические предприятия, в большей степени интересовала не
технология убийства жертвы, а собственное восхождение на эшафот.

Для подпольной семиосферы нормой являлось то, что в естественной
культуре оценивалось в качестве аномалии. Поэтому демаргинализацион-ная
реабилитация прежде всего предполагает апробацию механизмов
аксиологической переориентации по принципу от противного. Характерно,
что многие бывшие представители подпольной семиосферы не просто выходили
из нее, но и переходили в ряды консерваторов. Представителей подполья
выдавало не вполне нормальное поведение в быту, тогда как в рамках
революционной семиосферы (например, на митингах) они вели себя
совершенно адекватно. «Мир для меня не существовал», — признавалась
террористка Мария Школьник. Никогда не принимавшая даже косвенного
участия в революционной деятельности казанская дворянка Вера Жеб-ровская
попала в психиатрическую лечебницу после того, как объявила родным и
знакомым, что она революционерка, распространительница прокламаций Вера
Бендавид. Больная идентифицировала себя с евреями потому, что, по ее
объяснению, они «умные и добрые люди». И это показательно: если для
«естественной культуры евреи являлись изгоями», в подпольной семиосфере
их образ «нормативен».

Показательно и то, что после потрясений революции 1905-1907 гг. шкала
самоубийств в столицах стала постепенно снижаться, тогда как в провинции
оставалась на прежнем высоком уровне. Причина, по-видимому, банальна: в
Москве или Петербурге гораздо легче было найти новую нишу в социальной
или культурной сфере, чем в провинции. В столицах можно было записаться
на лекции религиозных философов или пойти на выступления модных поэтов,
чего провинциальные городки оказывались преимущественно лишены.

Потоком публикаций в отношении теракта 1 сентября 1911 г. отмечена
историографическая ситуация постсоветского времени. Такой
исследовательский бум объясним фактом использования фигуры П.А.
Столыпина в качестве символа экономических реформ в 1990-е и
политических – в 2000-е годы.

В наиболее целостном виде концепция «заговора охранки» при осуществлении
теракта в Киевском драматическом театре была представлена в трудах А.Я
Авреха. По мнению историка, покушение являлось делом рук «великолепной
четверки» или «банды четырех» в составе товарища министра внутренних дел
П.Г. Курлова, начальника дворцовой охранной агентуры А.И. Спиридовича,
исполняющего обязанности вице-директора Департамента полиции М.Н.
Веригина, начальника Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко.
Действительно, при отсутствии прямых доказательств в пользу версии А.Я.
Авреха говорит удивительная поспешность расправы над Д.Г. Богровым.
Подсудимому отказали в выдаче бумаги и ручки, запретили оставаться с
глазу на глаз с раввином. Очевидно, что кто-то стремился избежать
раскрытия истинных обстоятельств дела. Основным недостатком авреховского
исследования явилась недоступность автору материалов расследования
комиссии М.И. Трусевича и Н.З. Шульгина.

К сходным по существу выводам пришел П.Н. Зырянов. Однако, в отличие от
А.Я. Авреха, он не считал, что четверка ставила перед собой цель
убийства премьера. Но желая распутать цепочку связей Д.Г. Богрова,
охранка явно заигралась. Рискованную игру, залогом которой стала жизнь
премьера, П.Н. Зырянов объясняет фактом нависшей над П.А. Столыпиным
отставки. Вследствие очевидной близкой смены руководителя его ближайшие
подчиненные и не проявляли особого служебного рвения.

Условия, сделавшими возможным теракт Д.Г. Богрова, С.А. Степанов также
объяснял не заговором, но преступной халатностью охранки. Правда, в
отличие от П.Н. Зырянова, он ставил под сомнение профессионализм
руководства полиции. По его мнению, работу чиновников охранного
отделения характеризовали несоблюдение основных инструкций,
профессиональная некомпетентность, панибратство и кумовство.

Теории «халатного равнодушия» в интерпретации теракта 1 сентября
придерживаются и составители изданного в РОССПЭН сборника архивных
документов «Тайна убийства Столыпина» (под общей редакцией президента
Фонда изучения наследия П.А. Столыпина П.А. Пожигайло, редакционная
коллегия – И.И. Демидов, СВ. Мироненко, В.В. Шелохаев). Их вывод
сводился к констатации «полного отсутствия у охранки не только
служебного рвения, но и каких бы то ни было побудительных причин должным
образом выполнять возложенные на них охранительные функции в отношении
премьер-министра. Предвзятое отношение этих лиц к Столыпину, равно как и
их осведомленность о подобном же отношении “верхов”, делали их
равнодушными, если не сказать больше, к тем обязанностям, ради
исполнения которых они и находились в Киеве. Можно с достаточной долей
вероятности утверждать, что будь Столыпин одним из “своих”, причем не
только по происхождению, карьере, но и взглядам, ментальности, даже
“недоумок” Кулябко, не говоря уже о Курлове и Спиридовиче, действовали
бы иначе и не допустили бы той череды “промахов”, которые и позволили
Богрову водить их за нос и, что называется, обвести вокруг пальца».

Пролить свет на обстоятельства гибели премьер-министра пытаются не
только профессиональные историки, но и политики, такие как Г.Х. Попов
или Б.Г. Федоров. Последний из них видел причины случившегося в
«традиционном российском ротозействе, тупости и безалаберности
чиновников». С его точки зрения, говорить об организованном охранкой
заговоре нет никаких оснований. Такой заговор против премьер-министра
был, по оценке Б.Г. Федорова, в России попросту невозможен. Что же до
убийцы П.А. Столыпина, то он даже не соответствовал планке
террориста-революционера. Б.Г. Федоров характеризует Д.Г. Богрова как
«вырожденца»… «психически и нравственно неустойчивого человека, без
четких принципов и морали, который метался между
друзьями-революционерами и службой охранки». Однако вопрос, почему
заговор против главы правительства Б.Г. Федоров считал в условиях России
невозможным, хотя российская история дает множество примеров такого рода
заговоров, остается без ответа.

Конспирологическая интерпретация теракта 1 сентября представлена в книге
Г.П. Сидоровнина «П.А. Столыпин: Жизнь за Отечество». В ней автор
намекает на причастность к заговору против премьера большевиков во главе
с самим В.И. Лениным. Центральной фигурой в организации теракта
определялся социал-демократ Н.В. Валентинов (Вольский) – человек близкий
к лидеру большевистской партии. Тот самый Валентинов, автор широко
растиражированных книг о Ленине. Согласно изысканиям Г.П. Сидоровнина,
фамилия «Валентинов» являлась партийным псевдонимом двоюродного брата
убийцы премьера СЕ. Богрова. Симптоматично, что нигде в своих
многочисленных мемуарах он даже не оговаривается о столь примечательной
родственной связи с убийцей премьера. А между тем, по утверждению Г.П.
Сидоровнина, влияние того на двоюродного брата было всеобъемлющим.
Сергей Богров проживал в том самом доме, из которого Дмитрий и
отправился в Киевский театр. Примечательно, что В.И. Ленин лично
помогает родному брату Дмитрия Владимиру Богрову уехать в 1918 г. из
России в Германию, а Валентинова терпит на ответственной дипломатической
работе, несмотря на оппозиционные взгляды. Только в 1930 г. Валентинов
оставил работу советского дипконсула, перейдя в положение эмигранта. Не
в благодарность ли за убийство премьер-министра, – вопрошает
исследователь, – благоволили к родственникам Дмитрия Богрова большевики?

Однако факт родства Н.В. Валентинова и Д.Г. Богрова ставится под
сомнение другими историками. Оценивая репрезентативность гипотезы Г.П.
Сидоровнина, авторы-составители сборника «Тайна убийства Столыпина»
указывают: «Версия звучит весьма оригинально, но, к сожалению, не
подкрепляется документальными свидетельствами. Сидоровнин не доказал
главного – идентичности Валентинова и СЕ. Богрова. Можно предположить,
что автор создал собирательный образ из трех персонажей: Валентинова
(Вольского) Николая Владиславовича, Сергея Евсеевича Богрова (партийный
псевдоним «Фома») и Валентина Евсеевича Богрова (псевдонимы
«Валентинов», «Валентиныч», «Русанов»). Все эти лица были связаны с
Киевом. В частности, Валентин Евсеевич Богров одно время выступал с
заметками в киевской печати. Но если даже гипотетически признать
идентичность Валентинова (Вольского) и Сергея Богрова, то исследователям
хорошо известно, что между Лениным и Валентиновым в 1904 г. произошел
идейный разрыв и они на длительное время, вплоть до советского периода,
прекратили взаимное общение».

Вся историографическая дискуссия по поводу убийства П.А, Столыпина
подводит к выводу, что истоки многих терактов следует искать не только в
самих террористических организациях, но и в государственных, в том числе
охранных, структурах.

Новый импульс в исследованиях истории терроризма был связан с резонансом
терактов в Нью-Йорке и Москве. По проблемам истории терроризма в России
проводятся конференции, семинары, круглые столы. Среди них в контексте
изучения революционного террористического движения следует особо
отметить конференцию «Терроризм и толерантность», проведенную на базе
Сергиево-Посадского Гуманитарного института, и заседание
историко-политологического семинара при Фонде развития политического
центризма «Терроризм: происхождение, типология, этика».

В целом отечественная историография истории революционного терроризма в
1990-2000-е годы оказалась на пороге качественных изменений, но пока
этот порог еще не преодолен.

Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter