Петр I и исторические результаты совершенной им революции

ПЕТР I И ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ИМ РЕВОЛЮЦИИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “ПРЕДИСЛОВИЕ” ПРЕДИСЛОВИЕ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “I.” КАК ВОСПИТЫВАЛСЯ
ПЕТР I

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “II.” “ИДЕЙНЫЕ”
РУКОВОДИТЕЛИ ПЕТРА I

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “III.” ХАРАКТЕР ПЕТРА I И
ЕГО ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “IV.” ИСТОКИ НЕНАВИСТИ
ПЕТРА I КО ВСЕМУ РУССКОМУ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “V.” У КАКОЙ ЕВРОПЫ
УЧИЛСЯ ПЕТР I

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “VI.” НАЧАЛО РАЗГРОМА
НАЦИОНАЛЬНОЙ РУСИ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “VII.” ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ
ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “VIII.” ЛОЖЬ О НЕИЗБЕЖНОЙ
ГИБЕЛИ МОСКОВСКОЙ РУСИ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “IX.” СМЯТЕНИЕ НАРОДА.
НАРОД ПРИНИМАЕТ ПЕТРА I ЗА АНТИХРИСТА

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “X.” ВСЕШУТЕЙШИЙ СОБОР И
ЕГО КОЩУНСТВА

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XI.” ПЕТР I И МАСОНЫ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XII.” ПРОТЕСТАНТСКИЙ
ХАРАКТЕР ЦЕРКОВНОЙ “РЕФОРМЫ” ПЕТРА I

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XIII.” УНИЧТОЖЕНИЕ
ПАТРИАРШЕСТВА И ПОДЧИНЕНИЕ ЦЕРКВИ ГОСУДАРСТВУ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XIV.” РАЗГРОМ
ПРАВОСЛАВИЯ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XV.” УНИЧТОЖЕНИЕ
САМОДЕРЖАВИЯ. ЗАМЕНА ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРИНЦИПОВ САМОДЕРЖАВИЯ ПРИНЦИПАМИ
ЕВРОПЕЙСКОГО АБСОЛЮТИЗМА

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XVI.” АДМИНИСТРАТИВНЫЕ
“РЕФОРМЫ” ПЕТРА I. СУРОВАЯ ОЦЕНКА ЭТОЙ “РЕФОРМЫ” КЛЮЧЕВСКИМ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XVII.” ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА
ПЕТРА I — НИЖЕ ПОЛИТИКИ ПРЕДШЕСТВОВАВШИХ ЕМУ ЦАРЕЙ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XVIII.” МИФ О “ВОЕННОМ
ГЕНИИ” ПЕТРА I

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XIX.” ВЕЛИКИЙ
РАСТОЧИТЕЛЬ НАРОДНЫХ СИЛ. “ПОБЕДЫ”, ДОСТИГНУТЫЕ ЦЕНОЙ РАЗОРЕНИЯ СТРАНЫ И
МАССОВОЙ ГИБЕЛИ НАСЕЛЕНИЯ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XX.” ГЕНЕРАЛЬНАЯ ОБЛАВА
НА КРЕСТЬЯНСТВО. ЗАМЕНА КРЕПОСТНОЙ ЗАВИСИМОСТИ КРЕПОСТНЫМ ПРАВОМ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XXI.” ЛЖИВОСТЬ ЛЕГЕНДЫ,
ЧТО “РЕФОРМЫ ПЕТРА” ДВИНУЛИ ВПЕРЕД РУССКУЮ КУЛЬТУРУ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XXII.” “ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА
ПЕТРОВА” В СВЕТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЫ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XXIII.” “БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЕ
РЕФОРМЫ” ИЛИ АНТИНАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ? НЕПОСТИЖИМАЯ ЛОГИКА РУССКИХ
ИСТОРИКОВ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XXIV.” РОБЕСПЬЕР НА
ТРОНЕ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XXV.” ИСТОРИЧЕСКИЕ
РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ПЕТРОМ АНТИНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

HYPERLINK “http://www.tol.com.ua/Books/” \l “XXVI.” ВОПРОС ОТ
КОТОРОГО ЗАВИСИТ — “БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ РОССИИ”

ПРЕДИСЛОВИЕ

                                                                        
             “Петр I — одновременно Робеспьер и Наполеон на троне

                                                                        
              (воплощение революции)”.

       А. С. Пушкин. О дворянстве.

       Ни одно имя в русской истории не обросло таким огромным числом
легенд и мифов, в основе которых таится историческая ложь, как имя
Петра. Читаешь сочинения о Петре, и характеристики его, выдающихся
русских историков, и поражаешься противоречию между сообщаемыми ими
фактами о состоянии Московской Руси накануне восшествия Петра на
престол, деятельностью Петра и выводами, которые они делают на основе
этих фактов.

       Первый биограф Петра Крекшин обращался к Петру:

       “Отче наш, Петр Великий! Ты нас от небытия в небытие произвел”.

       Денщик Петра Нартов называл Петра земным Богом.

       Неплюев утверждал: “На что в России не взгляни, все его началом
имеет”. Лесть придворных подхалимов Петру была почему — то положена
историками в основу характеристики его деятельности.

       И. Солоневич проявляет совершенно законное удивление, что “Все
историки, приводя “частности”, перечисляют вопиющие примеры
безалаберности, бесхозяйственности, беспощадности, великого разорения и
весьма скромных успехов и в результате сложения бесконечных минусов,
грязи и крови получается портрет этакого “национального гения”. Думаю,
что столь странного арифметического действия во всей мировой литературе
не было еще никогда”.

       Да, другой столь пристрастный исторический вывод найти очень
трудно.

       Спрашивается — стоит ли нам, свидетелям ужаснейшего периода в
истории России — большевизма, заниматься выяснением вопроса, является
или нет Петр Первый гениальным преобразователем русского государства?
Неужели для современного мыслителя и историка нет других — более важных
и значительных тем в период, когда русские нуждаются в установлении
верного исторического взгляда на то, каким образом они докатились до
большевизма.

       На этот вопрос надо ответить со всей решительностью, что вопрос
об исторической роли Петра I, — самый важный вопрос. Миф о Петре как
гениальном реформаторе, “спасшем” русское государство от неизбежной
гибели связан с мифом о том, что Московская Русь находилась на краю
бездны. Эти лживые мифы историков, принадлежавших к лагерю русской
интеллигенции, совершенно искажают историческую перспективу. В свете
этих мифов история допетровской Руси, так же как и история так
называемого Петербургского периода, выглядит как нелепое сплетение
нелепых событий. Придерживаясь этих двух мифов совершенно невозможно
обнаружить историческую закономерность в развитии русской истории после
Петра I. Но эта историческая законность причины уродливого развития
русской жизни после Петра I, легко обнаруживается, стоит только понять,
что Петр был не реформатором, а революционером (“Робеспьером на троне”,
— по меткой оценке Пушкина). Тогда легко устанавливается причинная связь
между антинациональной деятельностью “гениального” Петра, разрушительной
деятельностью масонства и духовного детища последнего — русской
интеллигенции в течении так называемого Петербургского периода русской
истории, и появлением в конце этого периода “гениальных” Ленина и
Сталина. Это все звенья одной и той же цепи, первые звенья которой были
скованы Петром Первым.

       Тот, кто не понимает, что Петр I — это “Альфа”, а Ленин — “Омега”
одного и того закономерного исторического процесса — тот никогда не
будет иметь верного представления о действительных причинах появления
большевизма в стране, которая всегда мечтала стать Святой Русью.

I. КАК ВОСПИТЫВАЛСЯ ПЕТР I

       Сумбурность всех начинаний Петра в значительной степени
объясняется тем, что Петр не имел систематического образования, что он
до двадцати с лишним лет, в силу сложившихся обстоятельств вращался,
главным образом, среди невежественных людей, которые не сумели привить
будущему царю ни православного миросозерцания, ни русских исторических
традиций, соблюдая которые Русь сумела выйти невредимой из всех
препятствий, стоявших у нее на пути.

       Петр не имел ни традиционного русского образования, ни настоящего
европейского. Это был самоучка, не желавший считаться ни с какими
национальными традициями. Это в зрелую пору сознавал и сам Петр.
Императрица Елизавета сказала раз Петру III: “Я помню, как отец, увидев
меня с сестрой за уроками, сказал со вздохом: “Ах, если бы меня в
молодости учили, как следует”. Перед тем, как попасть в чуждую среду
Кокуя, Петр не получил обычного воспитания в духе православия и
национальных традиций, которые обычно получали Московские царевичи. А
это было очень неплохое для своего времени воспитание.

       Московские цари воспитывались в Кремле, который давал и “правила
одухотворяющие и оправдывающие власть”, и некоторые “политические
понятия”, на которых строилось Московское государство, и некоторое
представление о “физиологии народной жизни”. И по степени образования, и
по нравственным качествам, и по воспитанию Петр I был несравненно ниже
не только своего отца, но и других Московских царей. Вспомним
характеристику, которую давал С. Платонов отцу Петра, последнему
Московскому царю, воспитанному в духе русских национальных традиций.

       “Алексея Михайловича приучили к книге и разбудили в нем
умственные запросы. Склонность к чтению и размышлению развила светлые
стороны натуры Алексея Михайловича и создала из него чрезвычайно светлую
личность. Он был одним из самых образованных людей Московского общества:
следы его разносторонней начитанности, библейской, церковной и светской,
разбросаны во всех его произведениях”.

       “…в сознании Алексея Михайловича был такой отчетливый моральный
строй и порядок, что всякий частный случай ему легко было подвести под
общие понятия и дать ему категорическую оценку”.

       “Чтение и образованность, — пишет С. Платонов, — образовали в
Алексее Михайловиче очень глубокую и сознательную религиозность.
Религиозным чувством он был проникнут весь”. “Царь Алексей был
замечательный эстетик — в том смысле, что он понимал любую красоту”.

       Отец Петра “без сомнения был одним из православнейших москвичей,
— пишет С. Платонов, — только его ум и начитанность позволяли ему
гораздо шире понимать православие, чем понимало его большинство его
современников. Его религиозное сознание шло несомненно дальше обряда: он
был философ-моралист; и его философское мировоззрение было
строго-религиозным. Ко всему окружающему он относился с высоты своей
религиозной морали и эта мораль, исходя из светлой, мягкой и доброй души
царя, была не сухим кодексом отвлеченных нравственных правил, а звучала
мягким, прочувствованным, любящим словом, сказывалась полным ясного
житейского смысла теплым отношением к людям. Тишайший царь в духовном
отношении был вполне на уровне своего высокого звания.

       Это был правитель с твердыми и ясными взглядами, одухотворяющими
и оправдывающими власть, которою он обладал, с твердыми политическими
понятиями, с высокой устойчивой моралью, с широко развитой способностью
логически рассуждать, глубоко понимавший логику исторического развития и
традиционные особенности русского быта.

       Он любил размышлять, детально обдумывал задуманные
государственные мероприятия, не увязал в мелочах государственного
строительства отчетливо представлял себе, что выйдет из намеченного
преобразования.

       Опираясь на православие отец Петра имел ясное и твердое понятие о
происхождении и значении царской власти в Московской Руси, как о власти
богоустановленной и назначенной для того, чтобы Бог по Его словам
даровал ему и боярам “с ними единодушны люди его, световы, разсудити
вправду, всем ровно”.

       Таков был этот Московский царь, воспитанный в духе религиозных и
национальных традиций Московской Руси. Так эти традиции отшлифовали
богатую, глубокую натуру отца Петра.

       Большинство недостатков Петра, как государственного деятеля
объясняется именно тем, что он не получил воспитания в национальном
духе, какое получил его отец.

       “При полной противоположности интересов, родня царя (Милославские
и Нарышкины..), — пишет С. Платонов, — расходились и взглядами и
воспитанием. Старшие дети царя (особенно Федор и четвертая дочь Софья)
получили блестящее по тому времени воспитание под руководством С.
Полоцкого”.

       Каковы были характерные черты этого воспитания? Это было
религиозное воспитание. “В этом воспитании, — подчеркивает С. Платонов,
— силен был элемент церковный”. Правда в этом религиозном воспитании
было заметно польское влияние, проникавшее через живших в Москве монахов
из Малороссии. Любимцы вступившего на престол после смерти Алексея
Михайловича, царя Федора, — по словам С. Платонова, — “постельничий
Языков и стольник Лихачев, люди образованные, способные и
добросовестные. Близость их к царю и влияние на дела были очень велики.
Немногим меньше значение князя В. В. Голицына. В наиболее важных
внутренних делах времени Федора Алексеевича непременно нужно искать
почина этих именно лиц, как руководивших тогда всем в Москве”.

       Мать же Петра I, вторая жена Алексея Михайловича, по сообщению
Платонова, “вышла из такой среди (Матвеевы), которая, при отсутствии
богословского воспитания, впитала в себя влияние западно-европейской
культуры”. Ее воспитал А. Матвеев.

       Вот это то обстоятельство, надо думать, и послужило причиной
сначала равнодушия, а зачем и презрения Петра I к русской культуре,
религиозной в своей основе, а вовсе не тяжелые сцены, виденные им во
время распри между Милославскими и Нарышкиными.

       Артамон Матвеев был женат на англичанке Гамильтон. У него было
много друзей среди населявших немецкую слободу иностранцев и от них он,
также как наверное и его воспитанница, усвоил если не презрение, то во
всяком случае пренебрежительное отношение к традициям родной страны.

       “Нарышкины из дома Матвеева вынесли знакомство с западной
культурой. Сын А. С. Матвеева, — пишет С. Платонов, — близкий к Петру,
был образован на европейский лад. У него был немец доктор. Словом, не
только не было национальной замкнутости, но была некоторая привычка к
немцам, знакомство с ними, симпатии к западу. Эта привычка и симпатии
перешли и к Петру и облегчили ему сближение с иноземцами и их наукой”.

       Царица Наталья не хотела отдать сына учить монахам и призвала
учить его недалекого “своего человека” Никиту Зотова. Это тот самый
пьяница Никита Зотов, “всешутейший отец Ианникий, Пресбургский,
Кокуйский и Всеяузский патриарх, который после Нарышкина, мужа глупого,
старого и пьяного”, стал патриархом созданного в Немецкой слободе
Всешутейшего собора — кощунственной пародии на православные церковные
соборы.

II. “ИДЕЙНЫЕ” РУКОВОДИТЕЛИ ПЕТРА I

       Пристрастие к иностранцам Петру внушил сменивший Зотова
авантюрист шотландец Менезиус. К иностранцам тянулись русские сверстники
Петра: бесшабашный пьяница князь Борис Голицын, знавший латинский язык и
друживший с иностранцами и сын воспитателя матери Петра Андрей Матвеев,
знавший также иностранные языки и тянувшийся ко всему иностранному, как
и его отец, первый западник Артамон Матвеев,

       Уже в правление царевны Софьи было много недовольных, что она
начала дружить с иностранцами, вела переговоры с гугенотами и иезуитами,
начала, по мнению современников впадать в “латинские прелести”.

       Против такой политики Софьи, в числе других, был и Патриарх
Иосаф. И это было законное опасение.

       “Немецкая слобода, — пишет в своей работе “Петр Великий”
Валишевский, — стала Европой в миниатюре, где так же как и там кипели
политические страсти, а над умами господствовали идеи английской
революции. Прибывшие эмигранты жили там интересами, которые захватывали
общество у них на родине. Немецкая слобода переживала приподнятое
настроение. Шотландец Патрик Гордон увлекался успехами лондонского
королевского общества. Английские дамы пудами выписывали романы и
поэтические произведения национальных писателей. Поддерживалась
деятельная переписка с Европой”.

       Голландский резидент Ван Келлер каждую неделю досылал курьера в
Гаагу, который осведомлял его о всех политических событиях, происшедших
в Европе.

       Национальный и политический состав Кокуя, как называли москвичи
немецкую слободу, был очень разношерстен. Кого только не было в Кокуе:
кальвинисты, католики, лютеране, сторонники убитого во время Великой
английской революции короля Карла Стюарта, приверженцы короля Вильгельма
Оранского, английских. и шотландских масонов и всякого рода авантюристы.

       Вертелся в Кокуе и известный международный: авантюрист, волохский
грек Спафарий, с 1672 года работавший в Посольском Приказе, иезуиты, и
будущие “идейные руководители” Петра I, швейцарец Лефорт и упоминавшийся
уже выше шотландец Патрик Гордон.

       В такой разношерстной среде оказался юный Петр, когда он стал
посещать Кокуй. Международный сброд, живший в Кокуе отнюдь не отличался
высокой нравственностью. Как всегда, в космополитической среде, нравы в
Кокуе не отличались патриархальностью, имели место распущенность, кутежи
и разгул.

       Уже при жизни матери Петр не соблюдал многих из древних обычаев,
которые он должен был соблюдать, как русский царь. Петр, как утверждает
С. Платонов, “совершенно самостоятельно устраивал свою личную жизнь. В
эти годы (1689 — 1699 гг.), он окончательно сблизился с иноземцами.
Прежде они являлись около него, как учителя и мастера, необходимые для
устройства потех; теперь же мы видим около Петра иностранцев — друзей,
сотрудников и наставников в деле, товарищей в пирушках и веселье”.

       В годы “безответственных и безудержных “потех”, в Немецкой
слободе, на кораблях и на маневренных полях окончательно выявились все
те склонности и особенности характера Петра, которые вызвали против него
— определенный протест в народе и которые доселе вызывают наше удивление
и недоумение…”.

       Отмечая безобразное, недопустимое для царя поведение И. Солоневич
верно замечает:

       “Первоначальной общественной школой Петра был Кокуй, с его
разноплеменными отбросами Европы, попавшими в Москву, на ловлю счастья и
чинов. Если Европа в ее высших слоях особенной чинностью не блистала, то
что уж говорить об этих отбросах. Особенно в присутствии царя,
обеспечивавшего эти отбросы от всякого полицейского вмешательства.
Делали — что хотели. Пили целыми сутками — так, что многие и помирали. И
не только пили сами — заставляли пить и других, так что варварские
москвичи бежали от царской компании, как от чумы”.

       “Это было бы смешно, если бы не было так безобразно”, — говорит
по этому поводу Ключевский.

III. ХАРАКТЕР ПЕТРА I И ЕГО ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ

       “К своему совершеннолетию, — пишет академик Платонов, — Петр
представлял собою уже определенную личность: с точки зрения “истовых
москвичей” он представлялся необученным и невоспитанным человеком,
отошедшим от староотеческих преданий”.

       Слово “истовых” С. Платонов берет совершенно напрасно.
“Необученным и невоспитанным человеком, отошедшим от староотеческих
преданий”, Петр представляется всем, кто только читал ту характеристику
отца Петра, которая принадлежит перу самого С. Платонова и который, как
мы видим, чрезвычайно высоко оценивает личность Тишайшего царя, как
религиозного, хорошо образованного человека и правителя, имевшего очень
возвышенное представление о смысле царской власти. Сам Платонов пишет:

       “И не только поведение Петра, но и самый характер его не всем мог
нравиться. В природе Петра, богатой и страстной, события детства развили
долю зла и жестокости. Воспитание не могло сдержать эти темные стороны
характера, потому что воспитания у Петра не было. Вот отчего Петр был
скор на слово и руку”.

       Ключевский в своих оценках отдельных сторон личности Петра, все
время противоречит себе. Так Ключевский пишет, что “Петр по своему
духовному складу, был один из тех простых людей, на которых достаточно
взглянуть, чтобы понять их”. То он объявляет Петра — “одной из тех
исключительно счастливо сложенных фигур, какие по неизведанным причинам
от времени до времени появляются в человечестве”. Как совместить две
взаимно исключающих друг друга оценки личности Петра?! Если Петр был
одним из простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять
их, то как он мог быть тогда счастливой фигурой, какие только время от
времени появляются в человечестве? Если же Петр обладал гениальной
натурой, то как его можно считать простым человеком, на которого
достаточно взглянуть, чтобы понять его? “Исключительно счастливо
сложенная фигура Петра I” по словам Ключевского обладала следующими
качествами. У Петра был “недостаток суждения и нравственная
неустойчивость”, он “не охотник до досужих размышлений, во всяком деле
он лучше соображал средства и цели, чем следствия”.

       Говоря попросту Петр не умел последовательно мыслить, видел
только цель, разбирался лучше в частностях, чем в целом и не был
способен предвидеть какие следствия даст реализация начатого им дела.
Проведенная Петром административная ломка, или как вежливо называют
историки — реформы, по словам Ключевского “не обнаружили ни медленно
обдуманной мысли, ни созидательной сметки”. То есть Петр не обладал ни
одним из самых основных качеств, которые необходимы для самого
заурядного правителя.

       “Сам Петр сознавался в двух своих главных недостатках: отсутствии
самообладания и настоящего образования. Он сам в раскаянии говаривал,
приходя в себя от гнева: “Я могу управлять другими, но не могу управлять
собой”.

       Спрашиваются, как можно считать гениальным царем человека,
который сам признается, что он не может управлять своими чувствами и
поступками.

       Ключевский считал Петра исключительно счастливо сложенной
натурой, Платонов говорит о темных сторонах его натуры, Костомаров
пишет, что Петр никак не мог быть “нравственным образцом для своих
подданных”. Исключительно счастливо сложенная натура, как о том
свидетельствуют современники и исследователи Петровской эпохи,
оказывается, была в действительности натурой исключительно
неуравновешенной, исключительно жестокой и сумасбродной.

       Простым человеком, которого можно понять с первого взгляда, Петра
назвать никак уж нельзя.

       “Часто Петром, — пишет хорошо изучивший его личность
Мережковский, — овладевает как бы “внезапный демон иронии”; по лицу
точно из бронзы изваянного “чудотворца-исполина” пробегает какая — то
жалкая, смешная и страшная судорога; вдруг становится он беспредельно
насмешливым и даже прямо кощунственным отрицателем, разрушителем всей
вековечной народной святыни, самым ранним из русских “нигилистов”…

       “Он страшно вспыхивал, — пишет Платонов, — иногда от пустяков, и
давал волю гневу, причем иногда бывал жесток. Его современники оставили
нам свидетельства, что Петр многих пугал одним своим видом, огнем своих
глаз. Примеры его жестокости увидим на судьбе стрельцов”.

       “Часто на пиру чьи-нибудь неосторожные слова вызывали со стороны
Петра вспышку дикой ярости. Куда девался радушный хозяин или веселый
гость?! Лицо Петра искажалось судорогой, глаза становились бешеными,
плечо подергивалось и горе тому, кто вызвал его гнев!”

       Предок знаменитого археолога Снегирева, Иван Савин рассказывал,
что в его присутствии Петр убил слугу палкой за то, что тот слишком
медленно снял шляпу. Генералиссимусу Шеину на обеде, данном имперским
послом Гвариеном, в присутствии иностранцев Петр кричал: “Я изрублю в
котлеты весь твой полк, а с тебя самого сдеру кожу, начиная с ушей”. У
Ромодановского и Зотова, пытавшихся унять Петра, оказались тяжелые раны:
у одного оказались перерубленными пальцы, у другого раны на голове”.

       Случаев, доказывающих, что Петр совершенно не умел владеть собой,
современники приводят бесчисленное количество.

       Петр охотно принимал участие в розыске, пытках, казнях. В нем
причудливо сочетались веселый нрав и мрачная жестокость.

       “Петр в жестокости, — пишет проф. Зызыкин в своем исследовании о
Патриархе Никоне, — превзошел даже Иоанна Грозного. Иоанн Грозный убил
своего сына в припадке гнева, но Петр убил хладнокровно, вынуждая
Церковь и государство осудить его за вины, частью выдуманные, частью
изображенные искусственно, как самые вероломные”.

       Он мог совершенно непостижимо соединять веселье с кровопролитием.
26 июня 1718 года в сыром, мрачном каземате, ушел в небытие его
единственный сын, а на следующий день Петр шумно праздновал годовщину
Полтавской “виктории” и в его саду все “довольно веселились до
полуночи”.

       Мстительность Петра не знала пределов. Он приказал вырыть гроб
Милославского и везти его на свиньях. Гроб Милославского был поставлен
около плахи так, — чтобы кровь казненных стрельцов лилась на смертные
останки Милославского. Трупы казненных стрельцов по приказу Петра
сваливали в ямы, куда сваливали трупы животных. И такого человека
историк Ключевский считают возможным охарактеризовать как “исключительно
счастливо сложенную натуру”.

       Историк Шмурло описывает свое впечатление от бюста Петра I работы
Растрелли, следующим образом:

       “Полный духовной мощи, непреклонной воли повелительный взор,
напряженная мысль роднят этот бюст с Моисеем Микель-Анджелло. Это
поистине, грозный царь, могущий вызвать трепет, но в то же время
величавый, благородный”.

       А академик, художник Бенуа так передает свое впечатление от
гипсовой маски, снятой с лица Петра в 1718 году, когда он вел следствие
о мнимой измене царевича Алексея.

       “Лицо Петра сделалось в это время мрачным, прямо ужасающим своей
грозностью. Можно представить себе, какое впечатление должна была
производить эта страшная голова, поставленная на гигантском теле, при
этом еще бегающие глаза и страшные конвульсии, превращающие это лицо в
чудовищно фантастический образ”.

       Бюст Растрелли, изображающий Петра величавым и благородным есть
плод работы придворного скульптора, которые испокон веков привыкли
приукрашивать своих царственных натурщиков.

       Гипсовая маска, снятая с лица Петра, надо думать, все же вернее
передает общее выражение лица Петра, чем бюст Растрелли, на котором Петр
I похож на …Моисея!! Это только один из бесчисленных интеллигентских
вымыслов о Петре.

       На самом деле Петр I, как верно отметил историк Костомаров, “Сам
Петр, своею личностью мог бы быть образцом для управляемого и
преобразуемого народа только по своему безмерному, неутомимому
трудолюбию, но никак не по нравственным качествам своего характера”.

       Что чрезвычайно характерно для личности Петра, это черты
беспрерывного и непомерного шутовства. Они скрывают царственную голову
под колпаком Арлекина, придают балаганные гримасы суровой маске и
особенно при всех превратностях жизни, полной крупных событий и бурных
деяний, перемешивают пустое с серьезным, фарс с драмой. И другая
отрицательная черта нравственной личности Петра, это его самодурство.
Оно не знает ни в чем предела. Иоанн Грозный — ребенок перед Петром I.

       И в глумлениях над церковью, над прадедовскими традициями, над
живыми людьми, ни в чем Петр не знает удержу.

       Полубояров, слуга Петра, пожаловался ему, что его жена
отказывается под предлогом зубной боли исполнять свои супружеские
обязанности. Петр немедленно позвал Полубоярову и, несмотря на ее крики
и вопли, немедленно вырвал ей зуб.

       Один из птенцов гнезда Петрова, Ягужинский, заявил Петру, что он
не хочет жить с женой, а хотел бы жениться на дочери канцлера Головкина.
Желая унизить в лице Головкина старую аристократию, Петр объявил брак
расторгнутым, и велел заключить Ягужинскую в монастырь.

       Увидев в Копенгагенском музее мумию, Петр выразил желание купить
ее для своей кунсткамеры. Получив отказ, Петр вернулся в музей, оторвал
у мумии нос, всячески изуродовал ее и сказал: “Теперь можете хранить”.

       Когда адмирал Головкин сказал, что ему не нравится уксус, Петр
схватил большой пузырек с уксусом и влил его содержимое в рот своему
любимцу.

       В январе 1725 года восьмидесятилетний старик из известной
фамилии, Матвей Головнин, должен был согласно приказу участвовать в
шествии, одетый чертом. Так как он отказался, то его по приказанию Петра
схватили, совершенно раздели, надели ему на голову картонный колпак с
рожками, и в продолжении часа заставили сидеть на льду на Неве. Он
схватил горячку и умер.

       Петр I в моральном отношении стоит несравненно ниже Иоанна
Грозного. Набезобразничал без всякого политического смысла он больше.
Погубил людей без всякого смысла тоже больше. Иоанн Грозный грешил, но
потом каялся. Убив в состоянии запальчивости непреднамеренно своего
сына, Иоанн Грозный несколько дней в отчаянии просидел у гроба Царевича
Ивана. Петр предательски нарушил данную Царевичу Алексею клятву, что он
его не тронет. Предательски отдал на суд окружавшей его сволочи.
Присутствовал при его пытках и преспокойно пел на панихиде по
задушенному по его приказу сыне. И том не менее для историков Иоанн
Грозный “безумный изверг”, а Петр I — “беспорочный гений”?!

IV. ИСТОКИ НЕНАВИСТИ ПЕТРА I КО ВСЕМУ РУССКОМУ

I

       После своего восшествия на престол, Петр сближается с шотландцем
Патриком Гордоном, ярым католиком, находившимся в постоянных сношениях с
иезуитами. Гордон ненавидел Россию, как и все католики и иезуиты. Он
мечтал вернуться в Шотландию. Жил Гордон в Москве только преследуя
английские политические цели.

       Ключевский не прав, называя Патрика Гордона “нанятой саблей”.
Патрик Гордон не раз вызывался английским королем Карлом II и Яковом II
в Англию для докладов о своей политической деятельности в Москве и для
получения дальнейших указаний о том, как ему надлежит действовать.

       Патрик Гордон действовал по двум линиям, и как англичанин и как
масон.

       “Встречи Петра, — пишет В. Ф. Иванов, автор книги “От Петра до
наших дней”, — не могли не оставить известных следов и не оказать на
Петра влияния. Не без основания историки масонства указывают, что Гордон
и Петр принадлежали к одной масонской ложе, при чем Гордон был первым
надзирателем, а Петр — вторым”.

       В 1690 году Петр сблизился с швейцарцем Лефортом, влияние
которого на Петра было исключительно огромным. Петр попал в полную
духовную кабалу к Лефорту и Патрику Гордону. Они стали для него
непререкаемыми духовными авторитетами в то время, как авторитет всех
русских государственных деятелей и Патриарха, окончательно померк в его
глазах.

       “Думают, что Лефорт, доказывая царю превосходство
западноевропейской культуры, развил в нем слишком пренебрежительное
отношение ко всему родному. Но и без Лефорта, по своей страстности, Петр
мог воспитать в себе это пренебрежение”, — указывают С. Платонов.

       Тут и думать нечего, и Лефорт, и Патрик Гордон, и другие
обитатели Кокуя также презиравшие и ненавидевшие тогдашнюю Московию, как
современную Россию современные европейцы и американцы, конечно, сделали
все, чтобы внушить будущему царю презрение и ненависть не только к
национальной религии, историческим традициям, но и ненависть к самому
русскому народу. И они достигли больших успехов в поставленной себе
цели.

       Кокуй, немецкая слобода под Москвой, в которой стал дневать и
ночевать Петр, “оказала на него большое влияние, — указывает С.
Платонов, — он увлекся новыми для него (формами и отношениями, отбросил
этикет, которым была окружена личность Государя, щеголял “немецком”
платье, танцевал “немецкие” танцы, шумно пировал в “немецких” домах. Он
даже присутствовал на католическом богослужении в слободе, что, по
древнерусским понятиям, было для него вовсе неприлично”.

       Петр вел в Кокуе образ жизни, с точки зрения московских традиций
совершенно недостойный царя. Чинную жизнь в Московских дворцах Петр
сменил на безобразничание в обществе сомнительных иностранцев в кабаках
и веселых домах Кокуя. Поведение Петра в Кокуе и в Преображенском
дворце, в который он переехал из ненавистного Кремля, ничем не
напоминает нравственную, наполненную духовными интересами жизнь его
отца.

       В доме Лефорта, по словам современника Петра Куракина, —
“началось дебошство, пьянство так великое, что невозможно описать”.

       Подобное поведение царя шло вразрез с представлениями москвичей о
том, как должен вести себя православный царь. У москвичей был жив в
памяти благородный образ отца его, его благочестие, его величавый
истинно царский стиль жизни.

       В народе, естественно, возникает недовольство поведением молодого
царя. Да и как не возмущаться странным и неприличным поведением молодого
царя. И. Солоневич метко сравнивает поведение Петра с поведением
гимназиста, сжегшего свои книги и с наглым озорством показывающего всем
взрослым кукиш: “Накося — выкусите”.

       Даже в изданной в 1948 году советским издательством “Молодая
Гвардия”, биографии Петра, историк В. Мавродин и тот признает, что Петр
ненавидел все русское.

       “Но близость Петра к “Кокую”, это “фамилиарите”, — пишет он, — с
пестрым населением немецкой слободы имели и отрицательную сторону.

       В своем, еще незрелом уме Петр путал бородатых стрельцов и
церемониал кремлевских покоев, обычаи царского двора и его благолепие,
то есть все, что как бы олицетворяло собой порядки, породившие и
страшное 15 мая 1682 года и ненавистную Софию и ее “ближних бояр”, со
всеми сложным и многообразным укладом русской национальной жизни.
Возненавидев стрельцов и бояр, он возненавидел и среду, их породившую, и
обстановку, их окружавшую. Увидев язвы на теле Московского государства,
обратив внимание на бесчисленные недостатки (положим не на такие уж
бесчисленные.) русской действительности, он начал отворачиваться от нее.
Раздраженный Москвой, он повернулся лицом к иноземному Кокую, подчас
слишком опрометчиво решая спор запада и Руси в пользу первого, слишком
неразборчиво заимствуя у Запада на ряду с полезным, ненужное для Руси”.

       В Кокуе, к ужасу всех москвичей, русский царь завел себе
любовницу немку, дочь винного торговца, Анну Монс… Как стали
относиться москвичи после всего этого к молодому царю, сыну Тишайшего
царя? На этот вопрос С. Платонов дает следующий ответ:

       “…Дружба Петра с иноземцами, эксцентричность его поведения и
забав, равнодушие и презрение к старым обычаям и этикету дворца,
вызывали у многих москвичей осуждение — в Петре видели большого
греховодника”.

       И надо сказать, москвичи имели право так думать.

       Немецкие кафтаны, пьянство с иностранцами, дикие выходки, все это
москвичи расценивали как ребячью блажь. Надеялись, что когда юный царь
женится — то он остепенится. Но и женитьба не положила конец
недостойному поведению царя. Как мы увидим дальше, Петр заимствовал в
Кокуе, а позже в Европе, главным образом ненужное для России, а то, что
он заимствовал полезного, благодаря насильственным и жестоким мерам, он
тоже превращал только во вредное для России и русского народа.

       “Ненависть к Москве, — законно утверждает И. Солоневич в
“Народной Монархии”, — и ко всему тому, что связано с Москвой, которая
проходит через всю “реформаторскую” деятельность. Петра, дал, конечно,
Кокуй. И Кокуй же дал ответ на вопрос о дальнейших путях. Дальнейшие
пути вели на Запад, а Кокуй был его форпостом в варварской Москве. Нет
Бога кроме Запада и Кокуй пророк Его. Именно от Кокуя технические
реформы Москвы наполнились иным эмоциональным содержанием: Москву не
стоило улучшать — Москву надо было послать ко всем чертям со всем тем,
что в ней находилось, с традициями, с бородами, с банями, с Кремлем и с
прочим.”

       Юность, проведенная среди иностранного сброда в Кокуе привела к
тому, что в Петре Первом, по характеристике Ключевского “вырастал
правитель без правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без
элементарных политических понятий и общественных сдержек”.

II

       Петр Первый, как мы видим из характеристики основных черт его
личности, Ключевским, — не мог иметь и не имел стройного миросозерцания.
А люди, не имеющие определенного миросозерцания, легко подпадают под
влияние других людей, которых они признают для себя авторитетами. Такими
авторитетами для Петра, как мы видим, били Патрик Гордон и Лефорт,
влияние которого на Петра, как признают все современники, было
исключительно.

       Петр не самостоятельно дошел до идеи послать все московское к
черту и переделать Россию в Европу. Он только слепо следовал тем планам,
которые внушили ему Патрик Гордон и Лефорт до поездки заграницу и
различные европейские политические деятели, с которыми он встречался в
Европе.

       Политические деятели Запада, поддерживая намерения Петра
насаждать на Руси европейскую культуру, поступали так, конечно, не из
бескорыстного желания превратить Россию в культурное государство. Они,
конечно, понимали, что культурная Россия стала бы еще более опасна для
Европы. Они были заинтересованы в том, чтобы Петр проникся ненавистью к
русским традициям и культуре. Понимали они и то, что попытки Петра
насильственно превратить Россию в Европу обречены заранее на неудачу и
что кроме ослабления России они ничего не дадут. Но это то именно и
нужно было иностранцам. Поэтому то они и старались утвердить Петра в
намерении проводить реформы как можно быстрее и самым решительным
образом.

       В книге В. Иванова “От Петра до наших дней” мы читаем: “Передовой
ум Петра, безудержно восхваляется в сочинении Франсиса Ли, расточаются
похвалы намерению Петра произвести реформы. В Торнской гимназии во время
диспута утверждалось, что русские до сих пор жили во мраке невежества и
что Петру суждено развить в Московии науку и искусство”. “Уже в Митаве
Петр раскрыл свое инкогнито и, — как пишет историк Валишевский, —
поразил гостей “насмешками над нравами, предрассудками, варварскими
законами своей родины”.

       “Интересно проследить, — пишет В. Ф. Иванов, — первое заграничное
путешествие Петра: а) Идея поездки дается Лефортом, кальвинистом и
пламенным поклонником Вильгельма III, б) относительно маршрута идет
переписка с Витзеном, который поджидает посольство в Амстердаме, в)
Лейбниц принимает самое горячее участие во всех событиях поездки и
старается создать европейское общественное мнение в пользу будущего
реформатора России, г) конечная цель поездки — свидание с масонским
королем Вильгельмом Ш Оранским и вероятно посвящение Петра в масонство”.

       Историк Православной Церкви А. Доброклонский, например, считает,
что “протестантской идее о том, что Государь есть “глава религии”,
научили Петра протестанты. Как говорят, в Голландии Вильгельм Оранский
советовал ему самому сделаться “главой религии”, чтобы быть полным
господином в своих владениях”.

       Петр дважды встречался с Вильгельмом III Оранским, который по
мнению историка русского масонства В. Ф. Иванова вовлек Петра в масоны.

       “Единственно реальное и ощутительное, что вынес Петр из своей
поездки в чужие края, — резюмирует Иванов, — это отрицательное отношение
к православной религии и русскому народу. Сомнение и скептицизм в
истинности своей веры, вынесенные им из общения с Немецкой слободой,
окрепли во время заграничной поездки.

       Петр вернулся домой новым человеком. Старая Московская Русь стала
для Петра враждебной стихией”.

       “…На далеком Западе, — пишет С. Платонов в книге “Петр
Великий”, — слабели последние связи Петра с традиционным московским
бытом; стрелецкий бунт порвал их совсем. Родина провожала Петра в его
путешествие ропотом неодобрения, а встретила его возвращение прямым
восстанием”.

       Петр не понимал, что русский народ, являясь носителем особой, не
европейской культуры имеет свое собственное понимание христианства и
свою собственную государственную идею и свою собственную неповторимую
историческую судьбу.

       Этого же до сих пор не понимают русские интеллигенты типа
Мельгунова, Г. Федотова. Рассуждения проф. Федотова чрезвычайно
характерны для современных последышей западничества, которые всегда
питали испуг перед мыслью о том, что русская культура таила в себе
возможности самобытного политического, социального и культурного
творчества, не такого, как западная Европа. Это все отголоски мнения
Петра, что русские животные, которых надобно сделать людьми, то есть
европейцами.

       Россия для Федотова это не страна органической, самобытной
культуры. Это страна, лишенная культуры мысли, бессловесная страна.

       “…Понятно, — пишет Федотов, — почему ничего подобного русской
интеллигенции не могло явиться на Западе — и ни в одной из стран
органической культуры. Ее условие — отрыв. Некоторое подобие русской
интеллигенции мы встречаем в наши дни в странах пробуждающегося Востока:
в Индии, в Турции, в Китае. Однако, насколько мы можем судить, там нет
ничего и отдаленно напоминающего по остроте наше собственное
отступничество: нет презрения к своему быту, нет национального
самоунижения — “мизопатрии”. И это потому, что древние страны Востока
были не только родиной великих религий и художественных культур, но и
глубокой мысли. Они не “бессловесны”, как древняя Русь. Им есть что
противопоставить европейскому разуму, и они сами готовы начать его
завоевание”.

       Подобная постановка вопроса — типично интеллигентская постановка
вопроса. Ни тяжелый трагический опыт русской интеллигенции, ни еще более
трагический опыт реализации политических и социальных замыслов русской
интеллигенции ничему не смог научить русских интеллигентов. А Г. Федотов
— интеллигент чистой воды. Он, до сих пор, даже после успешного
японского опыта не в силах понять, что можно было превосходно привить
немецкую технику к русскому православному быту, как это и делали до
Петра.

       Техника Киевской Руси была не только не ниже, а даже выше
современной ей европейской. Привить технику к Московскому православному
быту это значит возвратить Московскую Русь на тот путь, по которому
Киевская Русь шла до татарского нашествия.

       Рассуждения Федотова типичный интеллигентский абсурд. Нет,
конечно, необходимости его оспаривать, хотя нелепость его ясна для всех,
кто не построил историю Киевской и Московской Руси на интеллигентский
образец и не превращал такое яркое, самобытное явление, как
средневековая Русь — в пустое место, в котором Логос не был связан с
разумом. (!?).

V. У КАКОЙ ЕВРОПЫ УЧИЛСЯ ПЕТР I

       Петр очаровался западными порядками, хотя очаровываться,
собственно, было нечем. Нравственные и политические принципы современной
Петру Европы были несравненно ниже нравственных и политических принципов
Московской Руси.

       “Миф о человеколюбивой, благоустроенной Европе и варварской
Москве есть сознательная ложь, — пишет И. Солоневич в “Народной
Монархии. — Бессознательной она быть не может: факты слишком
элементарны, слишком общеизвестны и слишком уж бьют в глаза”. Это
жестокий для большинства русских историков, но совершенно верный вывод.

       Положение Европы, в которую поехал учиться Петр, во многих
отношения было хуже, чем положение в Московской Руси. Историки
интеллигентского толка слишком уж произвольно распределяют свет и тени,
слишком уж живописуют варварство Московской Руси и процветание тогдашней
Европы. В Англии только незадолго закончилась революция. Европа еще не
залечила кровавых ран, нанесенных Тридцатилетней войной. Война
прекратилась только вследствие того, что разоренное население Франции и
бесчисленных немецких государств-карликов стало вымирать с голода. По
всей Европе пылали костры инквизиции, на которых жгли еретиков и ведьм.
Бельгия и Голландия также, как и все государства, были переполнены
нищими, бродягами и разбойниками. В одном из германских городов все
женщины были сожжены по обвинению в том, что они ведьмы.

       Какова была законность в “просвещенной и культурной” Европе,
показывает деятельность саксонского судьи Карпцофа. Он в одной только
крошечной Саксонии ухитрился за, свою жизнь казнить 20.000 человек. В
Италии и Испании, где свирепствовала инквизиция, дело было еще хуже.
Нельзя забывать, что последний случай сожжения еретика произошел в 1826
году, сто двадцать пять лет после поездки Петра в гуманную и
просвещенную Европу. Таковы были порядки в Европе, которая по словам
Ключевского, воспитывалась “без кнута и застенка” и куда Петр поехал
учиться более лучшим порядкам, чем московские.

       И. Солоневич нисколько не искажает исторического прошлого, когда
заявляет в “Народной Монархии”:

       “Самого элементарнейшего знания европейских дел достаточно, чтобы
сделать такой вывод: благоустроенной Европы, с ее благо-попечительным
начальством Петр видеть не мог, и по той чрезвычайно простой причине,
что такой Европы вообще и в природе не существовало”.

       “Не нужно, конечно, думать, что в Москве до-петровской эпохи был
рай земной или, по крайней мере, манеры современного великосветского
салона. Не забудем, что пытки, как метод допроса и не только обвиняемых,
но даже и свидетелей, были в Европе отменены в среднем лет
сто-полтораста тому назад.

       Кровь и грязь были в Москве, но в Москве их было очень намного
меньше. И Петр, с той, поистине, петровской “чуткостью”, которую ему
либерально приписывает Ключевский — вот и привез в Москву стрелецкие
казни, личное и собственноручное в них участие — до чего московские
цари, даже и Грозный, никогда не опускались; привез Преображенский
приказ, привез утроенную порцию смертной казни, привез тот
террористический режим, на который так трогательно любят ссылаться
большевики. А что он мог привезти другое?

       В отношении быта Москве тоже нечему было особенно учиться. На
Западе больше внимания уделяли постройке мостовых, Московская Русь
больше уделяла внимания строительству бань. На Западе больше внимания
уделяли красивым камзолам и туфлям с затейливыми пряжками, русские
стремились к тому, чтобы под простыми кафтанами у них было чистое
тело…”

       В царских палатах, в Боярской думе, в боярских домах, не ставили
блюдец на стол, чтобы на них желающие могли давить вшей. В Версальских
дворцах такие блюдца ставили. Пышно разодетые кавалеры и дамы отправляли
свои естественные потребности в коридорах роскошного Версальского
дворца. В палатах Московских царей такого не водилось.

       Для того, чтобы не искажать исторической перспективы нельзя ни на
одно мгновение забывать о том, что западный мир, куда прибыл Петр I, был
уже в значительной части безрелигиозный мир.

       “Западный мир, куда прибыл Петр I, был уже безрелигиозный мир и
объевропеевшиеся русские, прибывшие с Петром Великим, стали агентами
этой европеизации, не стремясь нисколько принимать форму западного
христианства”, — пишет знаменитый английский историк Арнольд Тойнби в
своей книге “Мир и Запад”.

       Петр учился уже у безрелигиозного Запада, разлагавшегося под
влиянием всевозможных рационалистических и материалистических идей.

       “Европеизацией, — правильно заключает И. Солоневич, — объясняются
и петровские кощунственные выходки. Описывая их, историки никак не могут
найти для них подходящей полочки. В Москве этого не бывало никогда.
Откуда же Петр мог заимствовать и всепьянейший синод, и непристойные
имитации Евангелия и креста, и все то, что с такою странной
изобретательностью практиковал он с его выдвиженцами?

       Историки снова плотно зажмуривают глаза. Выходит так, как будто
вся эта хулиганская эпопея с неба свалилась, была, так сказать, личным
капризом и личным изобретением Петра, который на выдумки был вообще
горазд. И только Покровский в третьем томе своей достаточно похабной
Истории России (довоенное издание), — скупо и мельком сообщая о
“протестантских симпатиях Петра”, намекает и на источники его
вдохновения. Европа эпохи Петра вела лютеранскую борьбу против
католицизма. И арсенал снарядов и экспонатов петровского
антирелигиозного хулиганства был, попросту, заимствован из лютеранской
практики. Приличиями и чувством меры тогда особенно не стеснялись, и
подхватив лютеранские методы издевки над католицизмом, Петр только
переменил адрес — вместо издевательств над католицизмом, стал издеваться
над православием. Этот источник петровских забав наши историки не
заметили вовсе.

VI. НАЧАЛО РАЗГРОМА НАЦИОНАЛЬНОЙ РУСИ

       Вернувшись из заграницы Петр не заезжает к жене, не
останавливается во дворце, а едет прямо в дорогой своему сердцу Кокуй.
Не правда ли, несколько странный поступок для русского царя.

       На следующий день, во время торжественного приема в
Преображенском, он уже сам начал резать боярские бороды и укорачивать
боярские кафтаны. И после этого насаждения “европейской культуры” Петр
возобновил следствие о бунте стрельцов, хотя стрельцы были жестоко
наказаны уже и перед его отправкой заграницу.

       Главой Преображенского розыскного приказа был Федор
Ромодановский. “Собою видом как монстра, нравом злой тиран, превеликий
нежелатель добра никому, пьян во все дни”, — так характеризует один из
современников этого палача. Своей невероятной жестокостью этот палач
наводил ужас на всех.

       “В Преображенском приказе начались ужасающие пытки стрельцов, —
сообщает С. Платонов. — Перед окнами кельи насильно постриженной Софьи
по приказу Петра было повешено несколько стрельцов. Всего же в Москве и
в Преображенском было казнено далеко за тысячу человек”. Ужасы,
пережитые Москвой в осенние дни 1698 года историк С. Соловьев
характеризует как время “террора”. К ужасу Москвичей они впервые увидели
русского царя в роли жестокого палача.

       “Петр сам рубил головы стрельцам, — пишет С. Платонов, — и
заставлял то же делать своих приближенных и придворных”.

       “По свидетельству современников, в Преображенском селе ежедневно
курилось до 30 костров с угольями для поджаривания стрельцов. Сам царь с
видимым удовольствием присутствовал при этих истязаниях”.

       “…17 сентября, в день именин царевны Софьи, в селе
Преображенском, в 14 застенках начались пытки. Пытки отличались
неслыханной жестокостью”, — пишет С. Мельгунов в своей работе “Прошлое
старообрядцев”.

       …30 сентября совершилась первая казнь в селе Преображенском.
Петр Великий собственноручно отрубил головы пятерым стрельцам.

       30 сентября было повешено у Покровских ворот 196 человек. 11
октября было казнено 144 человека, 12 октября — 205, 13 октября — 141.

       “Сто девяносто пять стрельцов было повешено у ворот Новодевичьего
монастыря и перед кельей царевны Софьи; трое из них, повешены подле
самых окон, так что Софья могла легко достать до них рукой, держали в
руках челобитные. Целых пять месяцев трупы не убирались с мест казни”…

       17 октября Петр устроил в Преображенском новое издевательство над
несчастными стрельцами.

       “17 октября, — пишет историк Соловьев”, — приближенные царя
рубили головы стрельцам: князь Ромодановский отсек четыре головы;
Голицын по неумению рубить, увеличил муки доставшегося ему несчастного;
любимец Петра, Алексаша (Меньшиков), хвалился, что обезглавил 20
человек”.

       Став сам к ужасу народа палачем, Петр хотел, чтобы палачами стали
и придворные. “Каждый боярин, — сообщает Соловьев, — должен был отсечь
голову одного стрельца: 27 октября для этой цели привезли сразу 330
стрельцов, которые и были казнены неумелыми руками бояр, Петр смотрел на
зрелище, сидя в кресле, и сердился, что некоторые бояре принимались за
дело трепетными руками”. Ходили слухи, что один из стрельцов, которого
пытал Петр, плюнул ему в лицо, крикнув: “Вот тебе, собачий сын,
антихрист!”

       “Петр самолично присутствовал при допросах и пытках стрельцов,
когда скрипела дыба и свистели батоги, когда хрустели кости, рвали жилы
и шипело мясо, прижигаемое каленым железом”. 30 сентября, когда был
казнен 341 стрелец, Петр был, вечером на пиру, устроенном Лефортом и по
свидетельству автора одних мемуаров “оказывал себя вполне удовлетворенно
и ко всем присутствующим весьма милостивым”.

       Многие из стрельцов были казнены по новому, по заморскому: их
колесовали. Это была первая из “прогрессивных” реформ, примененная
Петром по возвращении на родину.

       “Ужасающий стрелецкий розыск, 1689 г. — пишет С. Платонов, — в
третий раз поставил Петра пред тою враждебною ему средою, в которой на
первом, наружном плане стояли стрельцы, а за ними придворные круги с
Милославскими в центре и все вообще хулители Петра. В третий раз
ликвидируя политическую смуту, Петр проявил неимоверное озлобление
против своих антагонистов.

       …Наблюдавшие личную жизнь Петра в эти дни современники
отмечают, что царь способен был приходить в чрезвычайное раздражение,
даже в бешенство. В сентябре 1698 года, на пиру в известном нам доме
Лефорта, Петр рассердился на своих ближайших сотрудников и пришел в
такое неистовство, что стал рубить своею шпагою окружающих без разбора,
в кого попадал удар, и многих серьезно поранил. Его успел унять его
любимец Алексашка Меньшиков. Но недели три спустя сам Алексашка был на
балу до крови побит Петром по пустячному делу — за то, что танцевал, не
сняв сабли. А еще через несколько дней на пиру у полковника Чамберса
Петр опрокинул Лефорта на землю и топтал ногами. Все это признаки
чрезвычайного душевного возбуждения”.

       Так вел себя в области политической деятельности Петр I, которого
историк Ключевский характеризует как “исключительно счастливо сложенную
фигуру” (?!).

       “Ряд ошеломляющих событий 1698 года, — замечает Платонов, —
страшно подействовал и на московское общество и на самого Петра. В
обществе слышался ропот на жестокости, на новшества Петра, на
иностранцев, сбивших Петра с пути. На голос общественного неудовольствия
Петр отвечал репрессиями: он не уступал ни шагу на новом пути, без
пощады рвал всякую связь с прошлым, жил сам и других заставлял жить по
новому”.

       Если согласиться с Ключевским и признать Петра “исключительно
счастливо сложенной фигурой”, то Ленина и Сталина надо тогда признать
еще более “счастливо сложенными натурами”. Еще более великими, чем Петр,
гениями святотатства и разрушения.

       “Утро стрелецкой казни, — как верно замечает в своих очерках
русского масонства, Иванов, — сменилось непроглядной ночью для русского
народа”.

       Петр — Антихрист — “Зверь, вышедший из бездны”, — решил народ.
Писатель Галицкий за то, что он назвал Петра Антихристом, был копчен на
медленном огне, над костром.

VII. ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

       Однажды в присутствии царицы Натальи Патриарх упрекнул Петра,
сказав ему:

       — Ты русский царь, а дома ходишь в иноземной одежде.

       На это Петр дерзко заявил:

        — Чем заботиться о моих портных, думай лучше о делах церкви.

       Еще когда была жива мать Петра, он уже сказал Патриарху, чтобы ни
он, ни другие представители церкви не являлись на совещания по
государственным делам.

       “Уничтожается церемония в Неделю Ваий, в которой царь раньше
участвовал лишь как первый сын Церкви, а не как главный ее
распорядитель. Церемония эта с одной стороны возвышала перед народом сан
Патриарха, а с другой стороны имела в виду упрочить и авторитет
государственной власти Государя через участие его перед лицом всего
народа в религиозной церемонии в качестве первого сына Церкви. До смерти
матери и Петр участвовал в этой церемонии, держа за повод осла, на
котором сидел Патриарх Адриан, но между 1694 и 1696 г. этот обряд был
отменен, как якобы унизительный для царской власти”.

       Прекратился обряд страшного суда перед великим постом, с
прекращением церковного настроения в правящих сферах. Обряд пещного
действия, иллюстрировавший ту истину, что над государственной властью
стоят высшие законы Божий, прекратился, когда восхваление принципа
перестало соответствовать действительности (IV, 514, прим, 7); была
нарушена неприкосновенность церковной собственности, перешедшей сначала
в управление государства, а потом и в его собственность. Обряд в неделю
Ваий был оставлен в 1676 году для одного Патриарха и вовсе прекратился
после смерти матери царя Наталии Кирилловны, последовавшей в 1694 году
(Скворцов, Патриарх Адриан. Православный собеседник. 1912, I); — затем
Патриарх был лишен Петром права печалования, которое существовало
несколько веков.

       “…Патриарх перестал быть официальным советником царя и исключен
из царской Думы; но этого мало: было еще одно право Патриарха, которое
служило проводником идеи правды в государственное строительство. Это —
право печалования перед царем за опальных и обиженных, которое было
публично посрамлено царем и в своем падении символизировало падение
авторитета Патриарха”. У Соловьева описана эта сцена последнего
печалования в связи с стрелецким бунтом. “Делались страшные
приготовления к казням, ставились виселицы по Белому и Земляному
городам, у ворот под Новодевичьим монастырем и у 4-х съезжих изб
возмутившихся полков. Патриарх вспомнил, что его предшественники
становились между царем и жертвами его гнева, печаловались за опальных,
умаляли кровь. Адриан поднял икону Богородицы, отправился к Петру в
Преображенское. Но царь, завидев Патриарха, закричал ему: “К чему эта
икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону
на свое место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и Пресвятую Его
Матерь”.

       Наступление на самостоятельность Церкви Петр вел день за днем.
Вскоре после смерти матери Петр перестает участвовать в религиозных
процессиях, в которых раньше обязательно принимали участие цари.

       Отмена шествия в Неделю Ваий, крестных ходов на Богоявление, в
Цветную неделю было воспринято стрельцами как превышение Петром прав
царя и послужило основной причиной восстания стрельцов в 1698 году.

       Начиная с 1695 года последний Патриарх Адриан уже прекратил
“обращения, послания, окружные грамоты к народу, да и не бесполезно ли
было это делать, когда властною рукой царя вводилось то, с чем боролся
Патриарх: иноземные обычаи, поругание русского платья и русского ношения
бороды, насмешка над церковным укладом жизни. Патриарх должен был
молчать и стать орудие царя в церковном управлении”.

       Но вынужденное бездействие и молчание Патриарха было не самое
плохое из числа тех унижений, которые Петр подготовлял Православию.

VIII. ЛОЖЬ О НЕИЗБЕЖНОЙ ГИБЕЛИ МОСКОВСКОЙ РУСИ

I

       “Поведение Петра, его нелюбовь к Московской старине и “немецкий”
характер реформы, вооружили против Петра слепых ревнителей старины.
Представители “старой веры”, раскольники, ненавидели Петра и почитали
его прямо Антихристом…” — так начинает проф. Платонов главу “Церковное
управление” в своем учебнике русской истории. Эта фраза является
типичным образчиком отношения дореволюционных русских
историков-западников к петровским реформам.

       Разберем эту фразу в смысле ее исторической объективности и
национальной настроенности. Академик Платонов берет почему то в кавычки
слово “немецкий”, желая, видимо, подчеркнуть, что реформы Петра не
носили сугубо подражательный характер. Петр, конечно, подражал немцам,
как тогда называли всех иностранцев. Церковная реформа Петра есть
подражание протестантскому западу и в этом смысле, конечно, она не
русская, а немецкая.

       “Православие, с его ясностью, терпимостью, великой любовью ко
всякой Божьей твари на Божьей земле, с его ставкою на духовную свободу
человека — не вызывало в русском народе решительно никакой потребности
вырабатывать какое бы то ни было иное восприятие мира. Всякая философия
в конечном счете стремится выработать “цельное миросозерцание; к чему
было вырабатывать новое, когда старое, православное, нас вполне
удовлетворяло.

       …Поэтому в средневековой Руси мы не находим никаких попыток
заменить православное мировоззрение каким-нибудь иным мировоззрением,
религиозным или светским”.

       П. Милюков совершенно неверно в своих “Очерках русской культуры”
утверждает, что будто бы Московская Русь не имела национального
сознания.

       На это совершенно ложное утверждение Милюкова И. Солоневич
резонно возражает, что П. Милюков совсем забывает о том, что данная
эпоха формулировала национальное сознание почти исключительно в
религиозных терминах.

       “Идея Москвы — Третьего Рима — может показаться чрезмерной, может
показаться и высокомерной, но об отсутствии национального самосознания
она не говорит никак. Совершенно нелепа та теория отсутствия
гражданственности в Московской Руси, о которой говорят все историки,
кажется, все без исключения. Мысль о том, что московский царь может по
своему произволу переменить религию своих подданных показалась бы
москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта, идиотская для москвичей
мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего запада. Вестфальский мир,
закончивший Тридцатилетнюю войну, установил знаменитое правило quius
relio, eius religio — чья власть, того и вера: государь властвует также
и над религией своих подданных; он католик — и они должны быть
католиками. Он переходит в протестантизм — должны перейти и они.
Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел
власти над традицией, то есть над неписанной конституцией Москвы. Так
где же было больше гражданственности: в quius relio, или в тех
москвичах, которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской
традиции? ”

       Правда, во время раскола русская народная душа пережила сильную
драму. Ведь, как верно пишет Лев Тихомиров в главе “Противоречие
принципов Петровской эпохи”, — “государственные принципы всякого народа
тесно связаны с его национальным самосознанием, с его представлениями о
целях его существования”.

       Карамзин пишет, что все реформы в Московской Руси делались
“постепенно, тихо, едва заметно, как естественное вырастание, без
порывов насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к
нашему и новое соединяя со старым”.

       “Деды наши уже в царствование Михаила и его сына присвоили себе
многие выгоды иноземных обычаев, но все еще оставались в тех мыслях, что
правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая
Русь — первое государство”.

       И. Солоневич очень верно отмечает в “Народной Монархии”, что:

       “Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким —
по сравнению — не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого
столетия. Но в Европе оно было много ниже. Ключевский, и иже с ним, не
знать этого не могли. Это — слишком уж элементарно. Как слишком
элементарен и тот факт, что государственное устройство огромной
Московской Империи было неизмеримо выше государственного устройства
петровской Европы, раздиравшейся феодальными династическими внутренними
войнами, разъедаемой религиозными преследованиями, сжигавшей ведьм и
рассматривавшей свое собственное крестьянство, как двуногий скот — точка
зрения, которую петровские реформы импортировали и в нашу страну”.

       “План преобразования, если вообще можно говорить о плане, был
целиком взят с запада и так как если бы до Петра в России не
существовало вообще никакого общественного порядка, административного
устройства и управительного аппарата”.

       Произвести Московское государство из “небытия в бытие” Петр никак
не мог. “Комплексом неполноценности, — как справедливо отмечает И.
Солоневич. — Москва не страдала никак. Москва считала себя Третьим
Римом, последним в мире оплотом и хранителем истинного христианства. И
Петровское чинопроизводство “в люди” москвичу решительно не было нужно”.

II

       Будучи великим народом, русский народ, в виду своего большого
культурного своеобразия, не мог откуда-нибудь со стороны заимствовать
готовые государственные и культурные формы. Попытка Петра Первого
механически пересадить в Россию чуждую ей духовно форму государства и
чуждую форму культуры, закончившаяся в наши дни большевизмом, наглядно
доказывает губительность механического заимствования чужой культуры.

       Разговоры о том, что без этих реформ сверху, Русь бы неизбежно
погибла, относятся к числу вымыслов западнически настроенной
интеллигенции, стремившейся оправдать безобразные насилия Петра над
душой русского народа.

       В наши дни самому захудалому литературному критику известно, что
Достоевский является самым выдающимся мыслителем. Так вот, Достоевский
отмечал, что всякая мысль о самобытности русской государственности и
русской культуры приводит убежденных и наемных русских европейцев в
бешенство. В “Дневнике писателе за 1876 год” Достоевский, например,
писал:

       “Словом вопросы хоть и радикальные, но страшно как давно
износившиеся. Тут главное — давнишний, старинный, старческий и
исторический уже испуг наш перед дерзкой мыслью о возможности русской
самостоятельности. Прежде, когда-то все это были либералы и прогрессисты
и таковыми почитались, но историческое их время прошло, и теперь трудно
представить себе что-нибудь их ретрограднее. Между тем, в блаженном
застое своем на идеях сороковых и тридцатых годов, они все еще себя
считают передовыми. Прежде они считались демократами, теперь же нельзя
себе представить более брезгливых аристократов в отношении к народу.
Скажут, что они обличали в нашем народе лишь черные стороны, но дело в
том, что, обличая темные, они осмеяли и все светлое, и даже так можно
сказать, что в светлом-то они и усмотрели темное. Не разглядели они тут,
что светло, что темно! И действительно, если разобрать все воззрения
нашей европействующей интеллигенции, то ничего более враждебного
здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского наряда
нельзя м придумать”.

       Генеалогию славянофилов Ф. Достоевский выводил от тех слоев
Московской Руси, которые клали голову на плаху, которые жгли сами себя и
детей своих, но не желали переделываться в европейцев.

       “Я полагаю, что для многих славянофилы наши — как с неба упали, а
не ведут свой род еще с реформы Петра, как протест всему, что в ней было
неверного и фанатически исключительного”.

       Федор Достоевский так же как и Пушкин, являющийся не только
величайшим русским писателем, но и глубоким, чисто русским мыслителем,
дает, например, такую оценку достижений Московской Руси до восшествия
Петра на престол:

       “Царь Иван Васильевич употреблял все усилия, чтобы завоевать
Балтийское побережье, лет сто тридцать раньше Петра. Если б завоевал его
и завладел его гаванями и портами, то неминуемо стал бы строить свои
корабли, как и Петр, а так как без науки их нельзя строить, то явилась
бы неминуемо наука из Европы, как и при Петре. Наши Потугины бесчестят
народ наш насмешками, что русские изобрели самовар, но вряд ли европейцы
примкнут к хору Потугиных. Слишком ясно и понято, что все делается по
известным законам природы и истории, и что не скудоумие, не низость
способностей русского народа и не позорная лень причиною того, что мы
так мало произвели в науке и промышленности. Такое-то дерево вырастает в
столько-то лет, а другое вдвое позже его. Тут все зависит от того, как
был поставлен народ природой, обстоятельствами, и что ему прежде всего
надо было сделать. Тут причины географические, этнографические,
политические, тысячи причин и все ясных и точных. Никто из здравых умов
не станет укорять и стыдить тринадцатилетнего за то, что ему не двадцать
пять лет. “Европа, дескать, деятельнее и остроумнее пассивных русских,
оттого и изобрела науку, а они нет”. Но пассивные русские в то время,
как там изобретали науку, проявляли не менее удивляющую деятельность:
они создавали царство и сознательно создали его единство. Они отбивались
всю тысячу лет от жестоких врагов, которые без них низринулись бы и на
Европу. Русские колонизировали дальнейшие края своей бесконечной родины,
русские отстаивали и укрепляли за собою свои окраины, да так укрепляли,
как теперь мы, культурные люди, и не укрепим, а, напротив, пожалуй, еще
их расшатаем”.

       …Все эти полтора века после Петра, мы только и делали, что
выживали общение со всеми цивилизациями человеческими, роднение с их
историей, с их идеалами. Мы учились и приучали себя любить французов и
немцев и всех, как будто те были нашими братьями, и несмотря на то, что
те никогда не любили нас, да и решили нас не любить никогда. Но в этом
состояла наша реформа, Петрово дело, что мы вынесли из нее, в полтора
века, расширение взгляда, еще не повторявшееся, может быть, ни у одного
народа ни в древнем, ни в новом мире. До-петровская Россия была
деятельна и крепка, хотя и медленно слагалась политически; она
выработала себе единство и готовилась закрепить свои окраины; про себя
же понимала, что несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде
больше — православие, что она — хранительница Христовой истины, но уже
истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех
других верах и во всех других народах. Эта драгоценность, эта вечная,
присущая России и доставшаяся ей на хранение истина, по взгляду лучших
тогда русских людей, как бы избавляла их совесть от обязанности всякого
иного просвещения. Мало того, в Москве дошли до понятия, что всякое
более близкое общение с Европой даже может вредно и развратительно
повлиять на русский ум и на русскую идею, извратить самое православие и
совлечь Россию на путь гибели, “по примеру всех других народов”.

IX. СМЯТЕНИЕ НАРОДА. НАРОД ПРИНИМАЕТ ПЕТРА I ЗА АНТИХРИСТА

I

       Неуместно берет Платонов в кавычки и слово “старой веры”. Старая
вера существовала, в этой старой вере Русь жила столетия и иронизировать
над ней не следует.

       Вся фраза вообще построена так, что в ней совершенно отсутствует
историческая объективность. Сторонники старой веры и приверженцы старых
национальных порядков академиком Платоновым называются почему то,
слепыми ревнителями старины. Петр так презирал все национальные обычаи,
так дерзко и нагло попирал все, чем века держалась Русь, так оскорблял
национальное чувство народа, был таким слепым ревнителем чужих западных
порядков, что вооружил своими действиями не только слепых, но и
сознательных сторонников национальной старины и врагов скороспелой
революции, устроенной Петром. Петр так не любил и так издевался над
всем, чем народ жил столетия, что народные массы имели законное
основание ненавидеть его и считать его насильником и даже Антихристом.
Так же бы поступил всякий другой народ, любящий и уважающий свою религию
и свое прошлое. Это понимают сейчас не только русские
национально-мыслящие историки, но и иностранные исследователи русской
истории и культуры.

       Немецкий ученый Вальтер Шубарт в своей известной книге “Запад и
душа Востока” заявляет, например: “Однако, как только прометеевская
волна залила Россию, народ тотчас же инстинктивно понял в чем дело, он
назвал Антихристом Петра I. Антихристом, якобинцем и сыном революции он
назвал и Наполеона, царством Антихриста зовут и Советский Союз русские,
оставшиеся верными церкви”.

       Все русские историки-интеллигенты всегда очень произвольно
объясняют движения русских народных масс, идейные стремления, которыми
руководились народные массы не принимаются в расчет. В выгодных для
проповедуемой ими политической концепции случаях историки считают, что
“Глас народа — глас божий”, а в невыгодных — законные идейные
устремления народа объявляют “бессмысленными бунтами”, реакционными по
своей сущности. Так именно все историки оценивают не только стрелецкий
бунт 1698 года, но и все другие восстания народных масс против Петра I.

       На самом же деле ничего реакционного в народных восстаниях против
антинациональной революционной деятельности Петра I не было. Это была
законная и естественная реакция народа против беспощадного разрушения
всех основ национальной религии и национального уклада жизни. Уже само
поведение царя было вызовом народу. Петр открыто презирал все народные
обычаи. Он сбросил парчовые царские одежды, нарядился в иноземные
камзолы. Законную царицу заточил в монастырь, а сам стал
сожительствовать с “Монсовой девкой”. Пьянствовал с иностранцами, создал
в Кокуе “всешутейший собор”, кощунственную пародию на православную
церковь, церковные соборы и патриарха.

       Бунт стрельцов 1698 года вовсе не был бессмысленным бунтом слепых
защитников московского варварства. Это был естественный бунт против
презирающего свой народ и национальные традиции, нечестивого отступника.
И верхи и низы народа поняли, что Петр решил не продолжать усвоение
отдельных сторон западной цивилизации, как это делали предшествующие ему
цари, улучшить и еще более укрепить милое их уму и сердцу здание
самобытной русской культуры и цивилизации, а что Петр решил разрушить
все основы Московской Руси.

       Законное возмущение народа привело к восстаниям против “царя
кутилки” и “мироеда”.

       “В населении укоренялась мысль, что наступает конец мира,
говорили о пришествии Антихриста, чтобы не отдаться в руки правительства
тысячи предпочитали покончить сами собой.

       Сотни людей, собравшись вместе, погибали голодной смертью или
подвергали себя самосожжению. Такое самоубийство считалось делом
богоугодным. По всей стране, в глухих лесах, пылали костры, где
старообрядцы со своими женами и детьми добровольно погибали в огне.
Обыкновенно эти самосожжения происходили на глазах воинских команд,
открывших убежища беглецов. Нередко бывали случаи, когда во время таких
самосожжений с пением молитв погибало 800-1000 человек одновременно”.

       2700 человек сожгло себя в Палеостровском скиту, 1920 человек в
Пудожском погосте.

       Брадобритие по понятию русских было грехом. Сам Христос носил
бороду, носили бороды и апостолы, бороду должны носить и все
православные. Только еретики бреют бороду. Петр, вернувшись из Европы
приказал насильно брить бороды и носить иноземное платье. У городских
застав находились специальные соглядатаи, которые отрезали у прохожих и
проезжих бороды и обрезывали полы у длинной национального покроя одежды.
У сопротивлявшихся бороды просто вырывались с корнем.

       4 января 1700 года всем жителям Москвы было приказано одеться в
иноземные платья. На исполнение приказа было дано два дня. На седлах
русского образца было запрещено ездить. Купцам за продажу русского
платья был милостиво обещан кнут, конфискация имущества и каторга.

       “Не понимая происходящего, — констатирует С. Платонов, — все
недовольные с недоумением ставили себе вопрос о Петре: “какой он царь?”
и не находили ответа. Поведение Петра, для массы загадочное, ничем не
похоже на старый традиционный чин жизни московских государей, приводило
к другому вопросу: “никакого в нашем царстве государя нет?” И многие
решались утверждать о Петре, что “это не государь, что ныне владеет”.
Дойдя до этой страшной догадки, народная фантазия принялась усиленно
работать, чтобы ответить себе, кто же такой Петр или тот, “кто ныне
владеет?”

       Уже в первые годы XVIII в. появилось несколько ответов.
Заграничная поездка Петра дала предлог к одному ответу; “немецкие”
привычки Петра создали другой. На почве религиозного консерватизма вырос
третий ответ, столь же легендарный, как и первые два. Во-первых, стали
рассказывать, что Петр во время поездки заграницу был пленен в Швеции и
там “закладен в столб”, а на Русь выпущен вместо него царствовать
немчин, который и владеет царством. Вариантами к этой легенде служили
рассказы о том, что Петр в Швеции не закладен в столб, а посажен в бочку
и пущен в море. Существовал рассказ и такой, что в бочке погиб за Петра
верный старец, а Петр жив, скоро вернется на Русь и прогонит
самозванца-немчина. Во-вторых, ходила в народе легенда о том, будто Петр
родился от “немки беззаконной”, он замененный. “И как царица Наталья
Кирилловна стала отходить с сего света и в то число говорила: ты, де, не
сын мой, замененный”. На чем основалось такое объяснение происхождения
Петра, высказывали наивно сами рассказчики легенды: “велит носить
немецкое платье знатно, что родился от немки”. В-третьих, наконец, в
среде, кажется, раскольничьей, выросло убеждение, что Петр антихрист,
потому что гонит православие, “разрушает веру христианскую”. Получив
широкое распространение в темной массе народа, все эти легенды
спутывались, варьировались без конца и соединялись в одно определение
Петра: “он не государь — латыш: поста никакого не имеет; он льстец,
антихрист, рожден от нечистой девицы”.

       “…Мироед! — говорили в народе, — весь мир переел: на него,
кутилку, перевода нет, только переводит добрые головы”. “С тех пор, как
он на царство сел, красных дней но видно, все рубли да полтины”.

       В 1705 году вспыхнуло восстание в Астрахани. Бунт начался из-за
того, что Петровский губернатор поставил у дверей церквей солдат и
приказал у всех, кто приходит с бородами, вырывать их с корнем.

       “Стали мы в Астрахани, — писали в своих грамотах астраханцы, — за
веру христианскую и за брадобритие, и за немецкое платье, и за табак, и
что к церкви нас и жен наших и детей в русском старом платье не пущали,
а которые в церковь Божью ходили и у тех платье обрезывали и от церквей
Божьих отлучали, выбивали вон и всякое ругательство нам и женам нашим и
детям чинили воеводы и начальные люди”.

       В своей челобитной царю астраханские люди жаловались на
притеснения со стороны поставленных Петром иностранцев. “А полковники и
начальные люди немцы, — указывалось в челобитной, — ругаючись
христианству многие тягости им чинили и безвинно били в службах, по
постным дням мясо есть заставляли и всякое ругательство женам и детям
чинили”. Иностранцы служилых людей и жен их “по щекам и палками били”.
Полковник Девин тех, “кто придет бить челом и челобитчиков бил и увечил
на смерть, и велел им и женам, и детям их делать немецкое платье
безвременно, и они домы свои продавали и образа святые закладывали; и
усы и бороды брил и щипками рвал насильственно”.

       Один из вождей восстания говорил: “Здесь стали за правду и
христианскую веру… Ныне нареченный царь, который называется царем, а
христианскую веру нарушил: он уже умер душою и телом, не всякому так
умереть”. Восстание в Астрахани продолжалось восемь месяцев.

       В 1707 году по тем же религиозным и национальным мотивам
поднимает восстание на Дону казак Булавин. К Булавину собирались все,
кто хотел постоять “за истинную веру христианскую” против “худых людей и
князей и бояр, и прибыльщиков и немцев и Петровых судей”. Во время
восстания тысячи и тысячи отдали свои жизни в борьбе за “старую веру и
дом Пресвятой Богородицы” и за всю чернь. Восстание было ликвидировано
только к осени 1708 года. Часть восставших, не желая подчиниться
царю-отступнику, вместе с атаманом Некрасовым (около 2.000 чел.) ушла в
Турцию. Как и следовало ожидать, особенно сильное сопротивление
предпринятой Петром революционной ломке основ русской национальной
жизни, оказали старообрядцы.

       Возникает небывалое до тех пор еще в мировой истории событие,
народ начинает бороться с царем как с Антихристом. В то время когда
широкие массы народа начинают считать Петра Антихристом, Платонов
считает “что роль Петра в проведении реформ была сознательна и
влиятельна, разумна и компетентна”.

II

       В раскольническом сочинении “Собрание святого писания об
Антихристе” давалась следующая оценка антинациональной деятельности
Петра I:

       “И той лжехристос нача превозноситися паче всех глаголемых богов,
сиречь помазанников и нача величатися и славитися пред всеми, гоня и
муча православных христиан, истребляя от земли память их, распространяя
свою новую жидовскую веру и Церковь во всей России; в 1700 г. обнови по
совершенноем своея злобы совершении, новолетие Янусовское и узаконив от
оного вести исчисление, а в 1721 г. приях на себя титлу патриаршую,
именовася Отцом Отечества и главой Церкви Российской и бысть
самовластен, не имея никого в равенстве себе, восхитив на себя неточию
царскую власть, но и святительскую и Божию, бысть самовластный пастырь,
едина безглавная глава над всеми, противник Христов, Антихрист…

        Якоже папа в Риме, тако и сей лжехристос нача гонити и льстити и
искоренити остаток в России православные веры, и свои новые умыслы
уставляя и новые законоположения полагая, по духовному и по гражданскому
расположению, состави многие регламенты и разосла многие указы во всю
Россию с великим угрешением о непременном исполнении онях, и устави
Сенат и Синод и сам бысть над ними главою, судьей главнейшим; и тако
нача той глаголемый Бог паче меры возвышатися. Той же Лжехристос сие
содела от гордости живущего в нем духа, учини народное описание,
исчисляя вся мужска пола и женска, старых и младенцев, и живых и
мертвых, возвышался над ними и изыскуя всех дабы ни един мог сокрытися
рук его и обладая их даньми великими не точию на живых, но и на мертвых
таково тиранство учини — и с мертвых дани востребовав: сего и в давние
времена бывшие мучители не творили. И тако той Лжехристос восхитив на
себя царскую и святительскую власть и вступи на высочайшую степень
патриаршескую, яко свидетельствует о том изданная им книга “Духовный
Регламент” лист 3 в 9 пунктах: како для чего уничтожи патриаршество,
дабы ему единому властвовать, не имея равна себе, но, вместо того устави
Синод”.

       “Означенное суждение, — пишет проф. Зызыкин, — исходившее из толщ
народных, показывает, что превращение православного царя в главу Церкви
не прошло без народного протеста, и чуткой народной совести претил
царепапизм, как явление порожденное не православием, а языческой
культурой до-христианского Рима, и усугубленный протестантским
пониманием объема светской власти в церковных делах. Сочинения Феофана,
наталкивавшие на сомнения в мощах, в святых, в иконах, и вызванные этим
духом мероприятия по свидетельствованию мощей, житий святых, чудес,
акафистов, запрещение строить Церкви без разрешения Синода, закрытие
часовен, запрещение ходить по домам с иконами — тяжело действовало на
религиозные чувства народа. Главными виновниками народ почитал Феофана и
Феодосия, этого “апостола лютеранства”, по выражению Царевича Алексея
Петровича”.

       В проповеди своей 12 марта 1713 г. в день имении Царевича Алексея
Петровича, Стефан Яворский резко осуждал реформу церковного управления
на протестантский манер:

       “Того ради не удивляйся, что многомятежная Россия наша доселе в
кровных бурях волнуется; не удивляйся, что по толикам смятениям доселе
не имамы превожделенного мира. Мир есть сокровище неоцененное, но тии
только сим сокровищем богатятся, которые любят Господний закон; а кто
закон Божий разоряет, оттого мир далече отстоит. Где правда, там и мир.
Море, свирепое море — человече законопреступный, почто ломаеши,
сокрушаеши раззоряеши берега? Берег есть закон Божий, берег есть во еже
— не прелюбы сотвори, не вожделети жены ближнего, не оставити жены
своея; берег есть воеже хранити благочестие, посты, а наипаче
четыре-десятницу; берег есть почитание иконы. Христос гласит в
Евангелии: “Аще кто Церковь прослушает, буди тебе яко язычник и мытарь”.

       А в проповеди, произнесенной в 1710 году, Яворский говорил:
“Сияла Россия, мати наша, прежними времены благочестиям, светла аки
столб непоколебимый в вере православной утверждена. Ныне же что?
усомневаюся о твердости твоей, столпе непреклонный, егда тя вижду
ветрами противными отовюда обуреваема”.

       “В результате раскола, “в атмосфере поднятой им
гражданско-религиозной войны (“стрелецких бунтов”), — по словам русского
западника Федотова, — воспитывался великий Отступник, сорвавший Россию с
ее круговой орбиты, чтобы кометой швырнуть в пространство”.

       Г. Федотов ведет родословную интеллигенции от Петра, он пишет,
что:

       “По-настоящему, как широкое общественное течение, интеллигенция
рождается с Петром…” И признав это, он имеет мужество признать то, что
обычно не признают русские западники, что “Сейчас мы с ужасом и
отвращением думаем о том сплошном; кощунстве и надругательстве, каким
преломилась в жизни Петровская реформа. Церковь ограблена, поругана,
лишена своего главы и независимости. Епископские кафедры раздаются
протестанствующим царедворцам, веселым эпикурейцам и блюдолизам. К
надругательству над церковью и бытом прибавьте надругательство над
русским языком, который на полстолетия превращается в безобразный
жаргон. Опозорена святая Москва, ее церкви и дворцы могут разрушаться,
пока чухонская деревушка обстраивается немецкими палатами и церквами
никому неизвестных угодников, политическими аллегориями новой
Империи…”

       И дальше Г. Федотов заявляет то, о чем в наши дни хранят уже
совершенно гробовое молчание русские европейцы — поклонники Петра и
ненавистники большевиков. “…Не будет преувеличением сказать, что весь
духовный опыт денационализации России, предпринятый Лениным, бледнеет
перед делом Петра. Далеко щенкам до льва. И провалившаяся у них “живая”
церковь блестяща удалась у их предшественника, который сумел на два
столетия обезвредить национальные силы православия”.

X. ВСЕШУТЕЙШИЙ СОБОР И ЕГО КОЩУНСТВА

       На Церковном Соборе 1667 года было сформулировано следующее
понимание духовной и царской власти: “Да будет признано заключение, что
Царь имеет преимущество в делах гражданских, а Патриарх в делах
Церковных, дабы таким образом сохранилась целою и непоколебимою
стройность церковного учреждения”. Этот взгляд находился в силе до 1700
года, до начала церковной реформы, проведенной Петром I, когда он
осуществил идею европейского протестантизма.

       Прежде чем провести эту реформу, сын Тишайшего царя прошел
длительный путь отталкивания от православия. “На Кокуе началось, — как
вспоминает князь Куракин: — “дебошство, пьянство так велико, что
невозможно описать”. В этой обстановке зародился и вырос “Всешутейший
Собор”, — пишет Иванов с “неусыпной обителью шутов и дураков. Друзья
протестанты во главе с Лефортом настраивают Петра против православия.
Петр охладевает к своей религии, “все симпатии переносит к
протестантам”.

       “Всешутейший Собор имел весьма сложную организацию и, конечно,
был создан не русской головой”. 

       “На этой почве безудержного разгула, — указывает С. Платонов, —
вырос и знаменитый “всешутейший собор” с “неусыпаемой обителью” шутов и
дураков. Если последняя “обитель” отражала в себе старый туземный обычай
держать шутов и ими забавляться, то “собор мог сложиться в форме грубой
пародии сначала на “католицкую” иерархию, а потом, по мере увеличения
затеи и на православное архиерейство, — только в обстановке,
разноверного, в большинстве протестантского и вольномысленного общества
немецкой слободы. “Всешутейший собор” был попыткой организовать ритуал
пьяных оргий в виде мистерий Бахуса. Пьяницы составляли правильную
коллегию служившую Бахусу под главенством “Патриарха” и состоявшую из
разных священных чинов до “дьяконов… включительно”. “Имея резиденцию в
Пресбурге (почему патриарх и назывался Пресбургским), собор действовал
там и в слободе, а иногда выскакивал и на московские улицы, к великому
соблазну православного народа”.

       “…Борясь с Патриаршеством, — указывает М Зызыкин, — которое по
своему государственному положению было олицетворением тех церковных
идеалов, которые призвано было иметь и само государство по теории
симфонии, Петр принужден был озаботиться в этой борьбе с церковными
идеалами жизни житейским и теоретическим дискредитированием того, кто
своим саном и положением в государстве был носителем их для членов
Церкви и для членов государства, то — есть с Патриархом”.

       С целью дискредитирования Патриарха и вообще церковных властей,
по свидетельству Скворцова, автора исследования “Патриарх Андриан”, —
Петром был создан “всешутейший”, сумасброднейший и всепьянейший собор”
князя Иоаникиты, Патриарха Пресбургского, Яузского и всего Кокуя.

       При патриархе Пресбургском находилось 12 кардиналов, епископов и
архимандритов, составленных из числа самых больших пьянчуг и
безобразников Москвы и Кокуя — Московской иностранной слободы”. Все эти
лица носили с одобрения Петра прозвища, которые, по словам историка
Ключевского, никогда не смогут появиться в печати”.

       Ларец для хранения бокалов являлся копией переплета Евангелия.
“Одним словом, — .пишет Ключевский, — это была неприличнейшая пародия
церковной иерархии и церковного богослужения, казавшаяся набожным людям
пагубой души, как бы вероотступлением, противление коему — путь к венцу
мученическому”.

       По свидетельству современников Петра Первого: — эта “игра” пьяных
самодуров в боярских дворах была такая “трудная, что многие к тем дням
приготовлялись как к смерти”; “сие славление (праздники) многим было
бесчестное и к наказанию от шуток не малому; многие от дураков были
биваны, облиты и обруганы”.

       Вот как описывает в своем “Дневнике” Корб, секретарь посольства
австрийского императора Леопольда, знаменитый “Всешутейший Собор” Петра
Первого. Дело было в Москве, в 1699 году, во время страшного розыска и
казни стрельцов, когда Петр, по словам Пушкина, был “по колена в крови”.

       “Февраль 21. — Особа, играющая роль Патриарха, со всей труппой
своего шутовского духовенства праздновала торжественное посвящение богу
Вакху дворца, построенного царем и обыкновенно называемого дворцом
Лефорта. Шествие, назначенное по случаю этого обряда, выступило из дома
полковника Лимы. Патриарха весьма приличное облачение возводило в сан
Первосвященника: митра его была украшена Вакхом, возбуждавшим своей
наготой любовные желания; Амур и Венерой украшали посох, чтобы показать
какой паствы был сей пастырь. За ним следовала толпа прочих лиц,
изображавших вакханалию: одни несли большие кружки, наполненные вином,
другие — сосуды с медом, иные — фляги с пивом, с водкой, последним даром
в честь Сына Земли. И как, по причине зимнего времени, они не могли
обвить свои головы лаврами, то несли жертвенные сосуды, наполненные
табаком, высушенным в воздухе, и, закурив его, ходили по всем закоулкам
дворца, выпуская из дымящегося рта самые приятные для Вакха благоухания
и приличнейший фимиам… ”

       Чем этот антирелигиозный маскарад, проводимый царем Петром лучше
таких же дурацких религиозных карнавалов, устраиваемых в религиозные
праздники комсомольцами, наряжавшихся как и Петр патриархами и
священниками. Не есть ли эти комсомольские карнавалы простое подражание
всешутейшему собору Петра, почитаемого большевиками ревнителем западной
культуры. То, что Петр попирал народные традиция во имя будущего блага
народа — не есть оправдание. Тогда надо оправдывать и большевиков,
которые уверяют, что они тоже надругались над всем, что дорого сердцу
народа во имя прекрасного будущего.

       “Сам Петр был протодьяконом в этом соборе. У собора были свои
молитвы и песнопения, свои облачения и т.д.”. Бывало, что на первой
неделе поста, когда богобоязненные москвичи посвящали все время постам и
молитвам, “всепьянейший собор” Петра в назидание верующих устраивал
шуточную покаянную процессию” “Его всешутейшество” выезжал окруженный
своими сподручниками в вывороченных полушубках на ослах, волах или в
санях, запряженных свиньями, козлами и медведями. Такое подражание
церковному богослужению в глазах народа было богохульством и поруганием
веры”.

       Об уставе этого всешутейшего собора даже составитель биографии
Петра Первого В. Мавродин, изданной советским издательством “Молодая
Гвардия”, отзывается так: “Придет время, когда Петр, как мы увидим,
старательно выработает другой устав, устав “Всешутейшего и
сверхпьянейшего собора”, который даже с точки зрения самых отъявленных
вольнодумцев XVIII века явится олицетворением богохульства”.

       Во время свадьбы учителя Петра 84-летнего Зотова, наряженные в
маски собутыльники Петра сопровождали Зотова с женой “в главную церковь,
где венчал их столетний священник. Перед этим последним, потерявшим уже
зрение и память и еле стоявшим с очками на носу, держали две свечи, и в
уши кричали ему, какие он должен читать молитвы перед брачною парою”.

       Выборы нового патриарха всешутейшего собора в 1718 году были
кощунственной пародией на церковный чин избрания патриарха всея Руси.

       “Бахус, — пишет историк Шмурло, — несомый монахами, напоминал
образ, предшествуемый патриарху на выходе; речь князя-кесаря напоминала
речь, которую Московские цари обыкновенно произносили при избрании
Патриархов”.

       “Наконец, — утверждает Иванов, — это не было временным явлением,
вызванным к жизни каким-нибудь обстоятельством, нет это было постоянным
убеждением Петра и признанием его необходимости. Яростные нападки на
Церковь и глумление над обрядами Православной Церкви, доходившие до
открытого кощунства, Петр сохранил до самой смерти”.

       В самые кровавые дни своей жизни, во время казней стрельцов, во
время казней по делу о мнимом заговоре царевича Алексея, Петр всегда
устраивал кощунственные игрища Всешутейшего Собора. Только кончились
изуверские казни мнимых соучастников царевича Алексея, как в
Преображенском селе было устроено торжество по случаю облачения нового
Папы Всешутейшего Собора Петра Бутурлина в ризы и митру по образу
патриарших. На этом кощунственном сборище присутствовал и
местоблюститель Патриаршего Престола Феофан Прокопович. Присутствовал он
часто и на других сборищах Всешутейшего Собора. И в этой непристойной,
кощунственной обстановке обсуждал с Петром проекты замены патриаршества
Синодом.

       Петр любил уродовать все. Когда умер карлик Петра I “Нарочитая
Монстра”, за гробом шли самые ужасные уроды, которых удалось собрать.
Похороны карлика Петр, как и все, что делал, превратил в кощунство и
издевательство. Издевался над живыми, издевался над прахом
Милославского, издевался над трупом своего “Нарочитого Монстры”.

       Великана-Гренадера, в детской распашонке вели на помочах два
карлика. Шесть ручных медведей везли в тележке спеленатого как младенца
крошечного карлика. В конце процессии шел Петр и бил в барабан. Ни
жизнь, ни смерть, ничто не было свято для Петра, который сам в
нравственном смысле был ничем иным, как “нарочитым монстрой”.

       Даже советский историк В. Мавродин в своей биографии Петра
Первого признается, что “Собор, имевший своим центром Пресбург,
“потешную фортецию” (крепость) на Яузе, кутил и гулял и по слободе, и по
Москве, вызывая подчас не столько смех, сколько страх и негодование
богомольной столицы.

       Во время этих шествий из дома в дом, маскарадов, святок, в
которых нередко принимало участие несколько сот пьяных людей, “игра”
была такая “трудная, что многие к тем дням подготовлялись как бы к
смерти”, а многим она стоила здоровья и даже жизни.

       И вполне естественно, что боярская Москва с замиранием сердца
следила за своим царем: вернет ли ему Бог рассудок, пойдет ли он по пути
отца и деда или навсегда собьется с дороги. И куда повернет этот
“пьянчужка — царь”, “царь Кокуйский” святорусскую землю и матушку
Москву, кто знает”.

       В “Истории русского театра” Н. Евреинова, изданной недавно
Чеховским издательством, мы читаем: “Не только в самом театре — понимая
“театр” в популярном смысле этого слова, — но и во всевозможных
обрядах-пародиях на театрализацию, для которой, Петр не жалел ни
времени, ни денег, легко заметить ту же политико-преобразовательную
тенденцию, неуклонно проводимую этим царем почти во всех областях
государственного правления.

       Насаждая всюду европейское просвещение, Петр I боролся, путем
этих театральных пародий, как со старинными обрядами языческого
происхождения, так и с обрядами чисто церковными, получившими верховное
благословение Патриарха” (подчеркнуто мною.).

       Плохо это или хорошо, когда царь борется с помощью кощунственных
пародий с церковными обрядами, одобренными Патриархом, — это господина
Евреинова мало интересует, он отмечает только, что эта борьба была
“особенно интенсивна” “и потому на редкость красочно-театральна” (в
“аттракционных целях”). “Видя в консервативной церковной власти очаг
сопротивления. его реформам, — равнодушно повествует Н. Евреинов, Петр
“был принужден к “субординации” непослушной ему церкви всякими мерами,
кончая провозглашением самого себя главою православной Церкви и
упразднением патриаршества. Отсюда становится понятным, “Всешутейший
всепьянейший Собор”, периодическому ритуалу которого Петр придал столь
соблазнительно-сатирическую форму и для которого не пожалел времени на
подробную театральную разработку деталей”.

       Несмотря на свое восхищение “на редкость красочно-театральной
постановкой сборищ членов “всешутейшего собора” Н. Евреинов все-таки
признает, что “если бы при театральных пародиях подобного рода
присутствовали только члены “всешутейшего собора”, можно было бы не
придавать им большого значения; мало ли как коротают время великие мира
сего! Но на эти безжалостно-сатирические пародии были допускаемы и
посторонние зрители и притом в таком количестве, какое позволяет
говорить о “народе”, как о массовом свидетеле всех этих издевательств —
театральных потех”. “Это-то и требовалось зачинателю подобного рода
театральных пародий. Смех убивает — знал этот большой юморист, смех
изничтожает, в глазах других, то чему они поклоняются. А предметом этих
театральных пародий служило как раз то, что, по мнению Петра, подлежало
изничтожению”.

       В революционной деятельности Петра было много надуманного,
лишнего. Лишней и абсолютно вредной была та сторона его деятельности,
которую известный театральный деятель Н. Евреинов в своей “Истории
русского театра” называет “театрализацией жизни”. Будучи западником Н.
Евреинов, конечно, восхищается и этой стороной деятельности
царя-революционера. “Эта задача великой театрализации жизни, — пишет он,
— была разрешена Петром с успехом неслыханным в истории венценосных
реформаций. Но на этой задаче, по-видимому, слишком истощился
сценический гений Петра!”

       Какую же задачу поставил Петр в области “театрализации жизни?” На
этот вопрос Н. Евреинов отвечает так: “Монарх, самолично испытавший
заграницей соблазн театрального ряжения, восхотел этого ряжения для всей
Руси православной”. Эта дикая затея не вызывает у Н. Евреинова никакого
возмущения, а наоборот, даже сожаление. “На переряжение и
передекорирование Азиатской Руси, — пишет он, — ушло так много энергии,
затрачено было так много средств, обращено, наконец, столько внимания,
что на театр в узком смысле слова, гениальному режиссеру жизни,
выражаясь вульгарно, просто “не хватало пороху”. О том, что на создание
русского театра у Петра не хватало пороху, об этом Н. Евреинов сожалеет,
а о том, что он всю Россию заставил играть трагический фарс, за это Н.
Евреинов называет Петра “Гениальным режиссером жизни”.

       Русские европейцы всегда извиняются за вульгарные обороты речи, и
никогда за вульгарный стиль мышления.

XI. ПЕТР I И МАСОНЫ

       Первые масонские ложи возникли в России после возвращения Петра
из Европы. С масонами встречался и сам Петр и Б. П. Шереметьев.

       “На Мальте, — сообщает Иванов, — Шереметеву была сделана самая
торжественная встреча. Он участвовал на большом празднике Мальтийского
ордена в память Иоанна Предтечи. Ему там давали торжественный банкет.
Гранд-магистр возложил на него драгоценный золотой с алмазами крест”
(Иванов. От Петра I до наших дней).

       По возвращении в Москву 10 февраля 1699 года Шереметев
представился царю, на банкете у Лефорта, убравшись в немецкое платье и
имея на себе мальтийский крест. От царя он получил “милость превысокую”.
Царь поздравил его с Мальтийской Кавалерией, позволил ему всегда носить
на себе этот крест, и затем состоялся указ, чтобы Шереметев писался в
своих титулах “Мальтийским Свидетельствованным Кавалером”.

       “В России свет масонства, — пишет Т. Соколовская, — проник по
преданию при Петре Великом: документальные же данные относятся к 1731
году”.

       Известный Пыпин в своем исследовании “Русское масонство” пишет,
что “масонство в Россию по преданию ввел сам Петр, он будто был
привлечен в масонство самим Кристофором Вреном (или Реном), знаменитым
основателем английского масонства; первая ложа существовала в России еще
в конце XVII ст. Мастером стула был в ней Лефорт, первым надзирателем
Гордон, а вторым сам Петр. По другому рассказу Петр вывез из своего
путешествия (второго 1717 г.) масонский статут и на его основании
приказал открыть или даже сам открыл ложу в Кронштадте”.

       Вот почему, может быть, имя Петра пользовалось таким почитанием в
русских масонских ложах, существовавших в 18 веке. Вот почему они
распевали на своих сборищах “Песнь Петру Великому”, написанную
Державиным.

       В одной рукописи Публичной Библиотеки, — сообщает Вернадский в
своей книге “Масонство в царствование Екатерины II”, — рассказывается,
что Петр принят в Шотландскую степень св. Андрея”. “Его письменное
обязательство существовало в прошлом веке в той же ложе, где он принят и
многие оное читали”.

       По указанию того же Вернадского “среди рукописей масона Ленского
есть обрывок серой бумаги, на котором записано такое известие:
“Император Петр I и Лефорт были в Голландии приняты в Тамплиеры”.

       В.В. Назаревский в своей книге “Из истории Москвы” сообщает, — “в
находящейся в Москве Сухаревой Башне, по сохранившемуся преданию
происходят тайные заседания какого-то “Нептуновского общества”.
Председательствовал на этих тайных заседаниях друг Петра Первого масон
Лефорт. Петр был первым надзирателем Нептуновского общества, а
архиепископ Феофан Прокопович оратором этого общества. Первый адмирал
флота Апраксин, а также Брюс, Фергюссон (фармазон), князь Черкасский,
Голицын, Меньшиков, Шереметев и другие высокопоставленные лица были
членами этого общества, похожего на масонское.

       История и предания скрыли от нас происхождение и цель этого
тайного общества, но среди москвичей еще долгое время спустя ходили
слухи, что в Сухаревой Башне хранилась в тайне черная книга, которая
была замурована в стену, заколочена алтынными гвоздями и которую
охраняли двенадцать нечистых духов.

       Доказать сейчас документально, что Нептуново общество было
масонским и сам Петр был масоном, конечно, трудно. Но то, что он стал в
значительной степени жертвой деятельности масонов, которые внушили ему
мысль о необходимости превращения России в Европу, это несомненно. С
масонами Петр общался в немецкой слободе, встречался со многими масонами
он и во время своих заграничных путешествий.

       Крайний космополитизм Петра — вероятно плоды внушений со стороны
масонов, встречавшихся в разно время с Петром.

       “Петр I, — пишет Иванов, — стал жертвой и орудием страшной
разрушительной силы, потому что не знал истинной сущности братства
вольных каменщиков. Он встретился с масонством, когда оно еще только
начало проявлять себя в общественном движении и не обнаружило своего
подлинного лица.

       Масонство — двуликий Янус: с одной стороны братство, любовь,
благотворительность и благо народа; с другой атеизм и космополитизм,
деспотизм и насилие”.

       Вся программа, сначала масонской по своему духу, а затем
западнической “прогрессивной”, либеральной и революционной интеллигенции
во всех своих чертах была сконструирована уже Петром и его идейными
вдохновителями иностранцами, протестантами и масонами. “Эта программа —
указывает Иванов, — сводилась к следующему: “забвение или открытая
ненависть к прошлому. Взгляд на православие и борьба с ним, как силой
реакционной и враждебной прогрессу.

       Борьба за отделение Церкви от государства, с церковным
авторитетом, духовенством и монашеством, гонение православной Церкви.
Национальное безразличие, рабское преклонение перед всем иностранным и
инославным и сатанинская ненависть к националистам и патриотам, как
“бородачам” и “черносотенцам”.

       Поход против самодержавия, за его ограничение или свержение.
Взгляд на народ, как на средство для достижения своих целей. Любовь не к
отечеству, а к человечеству и стремление стать гражданами вселенной. С
Петра не остается никаких связей с прошлым. Правящий класс и
интеллигенция перестают быть хранителями быта. Бытовое исповедничество
заменяется западно-европейским мировоззрением. Русские образованные
классы очутились как бы в положении “не помнящих родства”, а
интеллигенция сделалась “наростом” на русской нации”.

       В главе “Эпоха Петра явилась колыбелью масонства и передовой
интеллигенции”, Иванов указывает:

       “Властители дум” русского общества получили свои познания от
масонской премудрости. . .

       Под знаменами пятиконечной звезды прошли: Артамон Матвеев, князь
В. В. Голицын, “Птенцы гнезда Петрова”, Прокопович, Посошков, Татищев,
Кантемир, кн. Щербатов, Сумароков, Новиков, Радищев, Грибоедов,
декабристы, Герцен, Бакунин, Нечаев, либералы, радикалы, социалисты,
Ленин.

       …В течение двух столетий передовая интеллигенция шла под
знаменем мятежа против божеских и человеческих установлений. Они шли от
рационализма к пантеизму и закончили атеизмом и построением Вавилонской
башни.

       Коллегии, Верховный тайный совет, Конституция кн. Димитрия
Голицына, проекты кн. Никиты Панина, наконец Екатерины П, конституция
гр. Строганова, план гр. Сперанского, “Правда” Пестеля, планы
декабристов, утопические мечты Петрашевцев, анархизм Бакунина, — гимны
мировому социальному перевороту Герцена, поножовщина Нечаева и “Грабь
награбленное” Ильича — все это этапы борьбы за представительную
монархию, демократию, социализм и коммунизм, уничтожение православного
русского царства, и, говоря словами В. А. Жуковского “возвышение в
достоинство совершенно свободного скотства”.

       …Россию и народ привела к гибели воспитанная масонством
либерально-радикально-социалистическая интеллигенция.

       История русской революции — есть история передовой,
либерально-радикально-социалистической интеллигенции.

       История либерально-радикально-социалистической интеллигенции есть
по существу история масонства.

       В результате, вместо единого прежде народа, одинаково верившего,
одинаково думавшего, имевшего одинаковые обычаи, возникло как бы два
отдельных народа. Верхи стали европейцами, весь народ остался русским по
своим верованиям, миросозерцанию и обычаям. В результате Петровской
революции высшие европеизированные круги русского общества стали
каким-то особым народиком внутри русского общества.

       “Это, — писал Ф. Достоевский, — теперь какой-то уж совсем чужой
народик, очень маленький, очень ничтожненький, но имеющий, однако, уже
свои привычки и свои предрассудки, которые и принимаются за
своеобразность. И вот, оказывается теперь даже и с желанием своей
собственной веры”.

       Таков был трагический результат попытки Петра сделать Россию
Европой.

       Безудержное чужебесие высших кругов, как и предсказывал Юрий
Крижанич, не прошло для России даром. Спустя два столетия оно привело к
новому разгрому русской государственности.

       Реформы Петра, как и церковные реформы, которые проводил Никон,
были, конечно, нужны. Но проводить их надо было не так, как проводили их
Петр Великий и Никон. В том же виде, как они были проведены, реформы
приняли характер насильственных революций и несомненно принесли больше
вреда, чем пользы.

XII. ПРОТЕСТАНТСКИЙ ХАРАКТЕР ЦЕРКОВНОЙ “РЕФОРМЫ” ПЕТРА I

       Ключевский признавался, что он в своих исторических исследованиях
не задавался вопросом о том, “какие перемены произвели реформы Петра в
понятиях и нравах и вообще в духовной жизни народа”. Попытаемся заняться
этим вопросом мы, опираясь на исторические факты и выводы, сделанные как
Ключевским так и другими русскими историками.

       “Духовный регламент”, исковеркавший судьбу Православной Церкви,
составил Феофан Прокопович, — беглый униат, бывший одно время учеником
иезуитов и протестантов, почитатель философов-атеистов. Многие из
современников подозревали, что Феофан вообще был безбожник.

       В произнесенной в Успенском соборе проповеди Феофан не
постеснялся заявить, что главой Православной Церкви является не Христос,
а царь.

       “…Феофан, — пишет проф. Зызыкин, — пропитанный протестантским
рационализмом относился к народному пониманию религии с величайшим
презрением и пристрастие к обряду почитал грубым ханжеством и
преследовал. Он в корне подрывал все то, что считалось основой русского
благочестия. Народ видел, что преследуются самые дорогие предметы его
религиозного почитания, что обычай и верования дедов провозглашаются
“бабьими баснями”, “душепагубными дуростями”; недовольство народа
выражалось в разных формах, то в подметных письмах, то в появлении
разных людей, критикующих церковную реформу Петра. Так Соловьев (XV,
137) сообщает о появлении в Москве Нижегородского посадского Андрея
Иванова, пришедшего за 400 верст сообщить царю, что он — еретик,
разрушает христианскую веру.

       Все внешние формы религии были дороги каждому человеку, как
видимое выражение православия; обряд тесно соединялся в уме с
представлением о вере и нарушение его почиталось грехом. А Петр хотел
репрессиями устранить, веками выработанный религиозный склад жизни и
естественно нажил врагов. Представление же его о путях спасения уже
исходило в действительности из иного неправославного учения, результатом
чего было его отношение и к монашеству; иные были у него и канонические
понятия о правительственной власти в Церкви, полученные из
протестантского учения; отсюда его понятие о возможности отмены
патриаршества светской властью. Народ инстинктивно чувствовал, что все
это не может делать царь православный”.

       “Не получая удовлетворения в православной богословской науке,
тогда плохо и мало разработанной, Феофан от католических доктрин (он
изучал богословие в Киевской Академии и католических коллегиях Львова,
Кракова и Рима.), обратился к изучению протестантского богословия и,
увлекаясь им, усвоил некоторые протестантские воззрения, хотя был
православным монахом. Эта наклонность к протестантскому мировоззрению, с
одной стороны, отразилась на богословских трактатах Феофана, а с другой
стороны — помогла ему сблизиться с Петром в воззрениях на реформу. Царь,
воспитавшийся на протестантской культуре, и монах, закончивший свое
образование на протестантском богословии, прекрасно поняли друг друга”.

       В ряде своих сочинений Феофан Прокопович доказывает, что
государство имеет право управлять церковью, как оно хочет. Это ли не
типичный протестантский взгляд на Церковь. Феофан Прокопович и не
пытался скрывать протестантский характер своих идей. Его душа была
предана “короне немецкой”. Он считал, что цитадель протестантства —
Германия, это духовная мать всех стран. Протестантским богословам Феофан
заявлял:

       “Если желаете знать обо мне, что я за человек, знайте, что я
всецело предан всем любящим истину… Так и теперь я расположен к вам. .
. ”

       Когда вышел составленный Ф. Прокоповичем “Духовный регламент”,
протестанты расценили как свою победу над православием. В одной изданной
в те времена брошюре автор с радостью писал:

       “Вместо Папы русские имели своего Патриарха, значение которого в
их стране так же велико, как и значение Папы в Италии и в
Римско-Католической церкви”.

       “…Но в правление Петра эта религия изменилась во многом, ибо он
понял, что без истинной религии никакие науки не могут приносить пользы.
В Голландии и Германии он узнал, какая вера наилучшая истинная и
спасающая, и крепко запечатлел в своем уме. Общение с протестантами еще
более утвердило его в этом образе мыслей; мы не ошибемся, если скажем,
что Его Величество представлял себе истинную религию в виде лютеранской.
Ибо, хотя в России до сих пор еще не все устроено по правилам нашей
истинной религии, однако тому уже положено начало, и мы тем менее можем
сомневаться в счастливом успехе, что мы знаем, что только грубые и
упорные умы, воспитанные в своей суеверной греческой религии, не могут
быть изменены сразу и уступают только постепенно; их, как детей, следует
приводить шаг за шагом к познанию истины”. Автор с восторгом пишет о
Петре I: “что касается до призывания святых, то Его Величество указал,
чтобы изображение Святого Николая нигде не стояло в комнатах, чтобы не
было обычая приходя в дом сначала кланяться иконам, а потом хозяину.
Система обучения в школах совершенно лютеранская и юношество
воспитывается в правилах нашей истинной евангельской религии. Чудеса и
мощи также уже не пользуются прежним уважением”.

       Еще в больший восторг автора приводит отмена патриаршества. “Царь
отменил патриаршество и по примеру протестантских князей объявил себя
самого верховным епископом всей страны”.

       “Морозов сообщает, — указывает Зызыкин, — что сначала в Синод
хотели ввести и протестантских пасторов и сделать его высшим
административным учреждением и для других христианских Церквей (первое
время ему и подлежали лютеранские Церкви). Это было окончательным
уничтожением особности Церкви, высший орган которой получал бытие от
государства и становился одним из государственных учреждений. В
соответствии с этим исповедь и проповедь поставлены на службу
государству. Преступления государственные духовник открывал полиции, а
проповедь признана была стать одним из политических средств для
государства”. О сильном влиянии протестантства указывает и С. Платонов.
Он пишет: “С реформой Петра протестантская культура стала широко влиять
на Русь”.

       А Павлов в своем “Курсе русского церковного права” говорит прямо:
“Взгляд Петра Великого на Церковь …образовался под давлением
протестантской системы. …Была же введена и инквизиция из которой
впрочем ничего не вышло”.

XIII. УНИЧТОЖЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА И ПОДЧИНЕНИЕ ЦЕРКВИ ГОСУДАРСТВУ

       Подписав 25 января 1721 года “Духовный регламент” Петр подчиняет
православную церковь государству. Одним ударом он уничтожил
патриаршество, обезглавил русскую церковь, “обмирщил” русское
государство, носившее до той поры религиозный облик, одним росчерком
пера уничтожил все результаты национального строительства в течении
веков. “Только чрезвычайное непонимание идеи своей власти, — указывает
Л. Тихомиров, — могло двинуть Петра на путь такого отношения к вере и
поставить церковь, как неоднократно выражались в “Вавилонское пленение”.
“Духовный регламент” Петра Великого есть, — как справедливо заявляет Л.
Тихомиров, — величайший акт абсолютистского произвола”.

       Подчинять церковь государству и нарушать этим многовековую
традицию Петр не имел никакого права. А Петр нарушил, следуя примеру
протестантства. Петр не имел никакого права узурпировать церковную
власть и стать самовольно главой православной церкви. В результате
церковной реформы интересы религиозные были удалены на второй план, а на
первое место выдвинуты интересы политические.

       “И это естественно, — пишет проф. Зызыкин, — ибо церковная
реформа Петра была уничтожением прежних церковных основ русской жизни.
После Петра православие перестало быть определяющей стихией
государственного строительства в России; оно, продолжая существовать,
определило жизнь масс народа, процветало в монастырях, скитах, давало
святых подвижников, но оно уже не было той связывающей само государство
стихией, которое отметало бы влияние любых философских систем,
постепенно друг друга сменяющих”.

       Петр I отбросил высшие идеалы и понизил их “до уровня
утилитаризма во всех сферах жизни, утилитаризма и языческого
патриотизма, забывшего тот идеал святости и красоты, который
потенциально живет в народе, как некий неистребимый идеал,
осуществляемый в отдельных личностях, но уже не составлявший со времен
Петра души государственного строительства. Выражаясь на государственном
языке на смену теории симфонии пришла теория просвещенного абсолютизма с
его культом государства ради государства”.

       “Петру I, — справедливо замечает проф. Зызыкин в другом месте, —
был противен сам институт патриаршества, как символ других основ жизни,
не тех, которые он проводил с Феофаном Прокоповичем. Ему нужно было не
оцерковление государства, а полное его омирщение, ибо для него
руководящим началом было уже не создание Святой Руси, а принцип
государственной пользы, истолкованной самостоятельно самой светской
властью в зависимости от господствующих философских учений”.

       Петр, борясь с патриаршеством, созданным Церковью, игнорируя
церковные постановления и церковную собственность, вторгаясь властно в
церковные отношения, обнаружил полное игнорирование Церкви, как особого
учреждения, имеющего свои цели, средства и свои особые полномочия. И в
этом игнорировании ее заключался самый тяжкий разрыв с московским
порядком церковно-государственных отношений, основанных на идее симфонии
властей.

       “Все Петровское церковное законодательство есть разрушение основ
церковной и царской власти, связанной не только догматами веры, но и
вселенскими канонами Церкви. Таким образом пример нарушения границ
должного и допустимого для государства дан и в России впервые не в XX
столетии, а в XVII и особенно в начале XVIII-го и также не снизу, а
сверху, опередив Францию во времени”.

       У Петра Великого, по заключению Л. Тихомирова, — не было
понимания церкви, “а с этим невозможно было понимание и собственной
власти, как русского монарха, В своем отношении к церкви он подрывал
самую существенную основу своей власти — ее нравственно-религиозный
характер.

       До Петра русское государство почти всегда, если не считать поры
Никона, опиралось на добровольное единение двух сил — государственной и
церковной власти. Петр Великий уничтожает эту национальную традицию,
которая насчитывала за собой 700 лет. Петр уничтожает важнейшую часть
опоры русского государства — свободную, независимую церковь”.

       Церковная “реформа” Петра была сознательным всесторонним
переходом с русской религиозной точки зрения, на западную,
протестантскую точку зрения. В результате создания Синода церковь стала
одним из государственных учреждений. И к несчастью, православная церковь
не выступила решительно против ложного решения Петром вопроса о
взаимоотношении государства и Церкви вплоть до революции 1917 года.
Неестественные, двусмысленные отношения между государством и церковью в
равной степени отравляли и сознание носителей государственной власти и
сознание православной Церкви. Подчиняясь Синоду православная Церковь в
глубине своего сознания все же не примирялась с антиправославным
решением Петра.

       То, что русские императоры в течение двух столетий после Петра
вели свое церковное управление в духе чистейшего протестантизма дало
право видному английскому богослову Пальмеру сказать следующую фразу:
“Россия теперь — империя, в которой немецкий элемент с его благородным
религиозным индифферентизмом есть голова, а греческая религия привязана
к этой чужой голове”. Поэтому нельзя не согласиться с следующим выводом
проф. Зызыкина:

       “Духовный регламент” лишал духовенство первенствующего положения
в государстве и делал церковь уже не указательницей идеалов, которые
признано воспринимать и осуществлять государство, а просто одним из
учреждений, департаментом полиции нравов”.

       Синод не был учреждением, соответствующим канонам. Синод состоял
не из одних Епископов, как подобало бы высшему церковному органу по
преданию апостольскому, а и из архимандритов и даже лиц белого
духовенства, мало того, его члены носили названия, подобающие лицам
гражданского ведомства: президент, вице-президент, асессоры и пр. Они
приносили присягу Государю, как своему крайнему судье — все как в
протестантских странах.

       …Раньше Церковь, как самостоятельное от государственной власти
учреждение, могла и развиваться самостоятельно в самой себе, параллельно
государству и независимо от него; теперь она должна была действовать как
одно из государственных учреждений, наряду с другими государственными
учреждениями по предписаниям верховной власти “под наблюдением и
руководством из офицеров, человека доброго и смелого”, как говорит Указ
о назначении обер-прокурора 11 мая 1722 года. Теперь и Церковь
обращается уже не только с увещанием, исходя из нравственного убеждения,
а как правительственное учреждение, издающее юридически обязательные
акты, неисполнение которых карается силой государственных законов.
Церковь уже — не сила нравственно-воспитательная, а учреждение, в
котором физическое принуждение возводится в систему. Сама проповедь
церковная из живого слова превращается в сухую мораль,
регламентированную правительством до мелочей, до позы проповедника, и
Церковь лишается положения свободной воспитательницы народа, свободно
отзывающейся на все явления жизни”.

XIV. РАЗГРОМ ПРАВОСЛАВИЯ

       В материалах по истории Петра, в записях, посвященных событиям
1721 года, Пушкин помещает следующую запись: “По учреждении Синода,
духовенство поднесло Петру просьбу о назначении патриарха. Тогда — то
(по свидетельству современников, графа Бестужева и барона Черкасова)
Петр, ударив себя в грудь и обнажив кортик, сказал: “Вот вам патриарх”.
Так по-хулигански ответил Петр на законное требование духовенства.

       Только преследование русского духовенства при большевиках может
быть сравнимо с преследованием русского духовенства при Петре Первом.
Трудно перечислить все насилия, которые осуществил Петр против
православной церкви. Известный историк Православной Церкви Голубинский
называл церковную реформу Петра “государственным еретичеством”. В
“Истории греко-восточной церкви под властью турок”, написанной А. П.
Лебедевым, читаем, что в истории Константинопольской Церкви, после
турецкого завоевания, мы не находим ни одного периода такого разгрома
епископата и такой бесцеремонности в отношении церковного имущества, как
это было проявлено Петром Первым. “Русская церковь в параличе с Петра
Великого. Страшное время”. Такую оценку сделал результатам церковной
реформы Петра величайший русский философ Ф. Достоевский в своей записной
книжке. Это событие принесло очень серьезные последствия, за результаты
которых расплачивается наше поколение.

       Петр все старался переделать на свой лад. Заставлял строить
церкви не с куполами, а с острыми шпилями по европейскому образцу.
Заставлял звонить по новому, писать иконы не на досках, а на холсте.
Велел разрушать часовни. Приказал “Мощей не являть и чудес не
выдумыват”. Запрещал жечь свечи перед иконами, находящимися вне церкви.
Нищих велел ловить, бить батожьем и отправлять на каторгу. С тех, кто
подаст милостыню, приказал взыскивать штраф в пять рублей. Петр нарушил
тайну исповеди и приказал священникам сообщать в Преображенский приказ
(этот прообраз НКВД) о всех, кто признается на исповеди о
недоброжелательном отношении к его замыслам.

       Петр издал, например, указ, согласно которого мужские монастыри
должны были быть превращены в военные госпитали, а монахи в санитаров, а
женские монастыри в швейные, ткацкие мастерские и мастерские кружев.

       Поэтому необходимо отметить, что именно в результате сужения
Петром деятельности духовенства, после-петровская эпоха характерна
сильным огрубением народных нравов. Монастыри, в течение всей истории
бывшие рассадниками веры и образования, для Петра только “гангрена
государства”. Петр так же, как и большевики, считает, что духовенство
должно оказывать только то влияние на народ, которое ему разрешает
государство.

       Этот вопрос особенно волновал Петра.

       “Ибо в монашестве сказывался старый аскетический идеал светивший
Московскому государству, который подлежал теперь искоренению, и он
неоднократно к нему возвращался. О монашестве говорил и Указ 1701 года,
и Особое Прибавление к Духовному Регламенту, и Указ о звании монашеском
1724 г. Все они были борьбой, и литературной, и законодательной со
старым взглядом на монашество. Монастырь представлялся древне-русскому
человеку осуществлением высшего идеала на земле. “Свет инокам ангелы,
свет мирянам иноки” — вот тезис Московской Руси. Монашество почиталось
чуть ли не выше царской державы, и сами цари стремились до смерти успеть
принять монашеский чин. В лице своих подвижников, аскетов, иерархов, оно
было душой теократического строя, умственного движения и нравственного
воспитания до Петра. Хотя монашество в конце XVII века имело много
отрицательных сторон, упоминаемых его исследователями (проф.
Знаменский), однако идея его продолжала быть регулятором житейского
строительства, пока властной рукой Петр не подточил критикой самую эту
идею, и через литературные труды Феофана, и через свои законы”.

       Прибавление к “Духовному Регламенту” относит к предрассудкам
старины, мнение будто монашество есть лучший путь ко спасению, и что
хоть перед смертью надо принять пострижение. Государство таким образом
навязывает церкви свою точку зрения на чисто церковное установление и
властно проводит ее через посредство церковных учреждений. Большого
отвержения Церкви, как самостоятельного учреждения с самостоятельными
целями и средствами трудно, кажется, себе представить. Вся вообще
монашеская жизнь была регулирована государственным законом.

       “А что говорят молятся, то и все молятся… Какая прибыль
обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям;
понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб
есть”, — говорил Петр.

       Увидев, что протестантство обходится без черного духовенства,
Петр решил покончить с монашеством. 26 января 1723 г. Он издал Указ в
котором велит “отныне впредь никого не постригать, а на убылые места
определять отставных солдат”.

       В Прибавлении к “Духовному Регламенту” от мая 1722 года
определено кого и как принимать в монахи, до мелочей регламентируется
внутренняя жизнь в монастырях. “Весьма монахам праздным быти да не
попускают настоятели, избирая всегда дело некое, а добре бы в монастырях
бы завести художества. Волочащихся монахов ловить и никому не укрывать.
Монахам никаких по кельям писем, как выписок из книг, так и грамоток
советных без собственного ведения настоятеля никому не писать, чернил и
бумаги не держать. Монахиням в мирских домах не жить, ниже по миру
скитатися ни для какой потребы. Скитков пустынных монахам строити не
попускати, ибо сие многи делают свободного ради жития, чтобы от всякой
власти и надсмотрения удален жити возмогл по своей воле и дабы на
новоустрояемом ските собирать деньги и теми корыстовался… ”

       Монахам разрешено выходить из монастыря только четыре раза в год.
Запрещено переходить из монастыря в монастырь. Пострижение в монахи
разрешается исключительно с разрешения царя. В случае смерти монахов
монастырский приказ посылал в монастыри нищих, неизлечимых больных,
сумасшедших и непригодных к работе каторжан.

       Монастыри не должны быть больше центрами просвещения. Петр хотел
превратить монастыри в места благотворительности и общественного
призрения. В монастыри посылались подкидыши, сироты, преступники,
сумасшедшие, увечные солдаты, и монастыри постепенно превращались в
богадельни, лазареты и воспитательные дома. Несколько женских монастырей
были превращены в детские приюты, в которых воспитывались подкидыши и
сироты.

       У Петра был такой же взгляд на монашество, как и у его
почитателей большевиков.

       “Он занят был сам преобразованием материальных сил народа, —
указывает Зызыкин, — смотрел на подданных исключительно с
государственной точки зрения, требовал чтобы решительно никто от такой
именно службы не уклонялся, и монашеское отрешение от мира для него
казалось тунеядством. Такая узко материалистическая точка зрения Петра
простиралась и на духовенство. Монастыри перестают быть центром молитвы,
подвига и связью с миром, прибежищем для обездоленных, а превращаются в
монастырские богадельни, лазареты, теряют свой собственный смысл. Вся
крайность петровского утилитарно материалистического воззрения сказалась
в этой реформе монастырей, потребовавшей от монахов материального
служения обществу, при убеждении в беспомощности их духовного служения,
и уронившей значение монастыря. Толчок, данный Петром законодательству о
Церкви, продолжался до половины XVIII в и результат его виден из доклада
Синода в 1740 г.: “много монастырей без монахов, церкви монастырские без
служб; некого определять к монастырским службам ни в настоятели, ни в
школы для детей”.

       Монашество уменьшалось и Синод опасался, чтобы оно совсем не
исчезло в России.

XV. УНИЧТОЖЕНИЕ САМОДЕРЖАВИЯ. ЗАМЕНА ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРИНЦИПОВ САМОДЕРЖАВИЯ
ПРИНЦИПАМИ ЕВРОПЕЙСКОГО АБСОЛЮТИЗМА

       Основной принцип симфонии власти царской и духовной власти
Православной Церкви, ярко изложен в VI новелле Юстиниана. В ней
говорится следующее:

       “Божественное человеколюбие дало людям, кроме иных, два высших
дара — священство и царскую власть. Первое служит божественному, второе
же блюдет человеческое благоустройство; оба происходя из божественного
источника украшают человеческое житие, ибо ничто так не возвышает
царской власти, как почитание священства. Об них обоих все всегда Богу
молятся. Если между ними будет во всем согласие, то это послужит во
благо человеческой жизни. ”

       Так же понималась симфония властей и в Московской Руси. Недаром
приведенный выше отрывок из сочинения Юстиниана был включен в “Кормчую
Книгу”. Петр Великий решительно порывает с национальными традициями
русского самодержавия и превращается в типичного представителя западного
абсолютизма. Петр Первый с полным правом мог бы повторить слова
Людовика-Солнца: “Государство — это я”. Как и Сталин, Петр считал, что
он может поступать всегда, как он считает нужным.

       Петр I выводит идею своей власти не из религиозных начал, не из
православия, а из европейских политических идей. Это сказывается даже в
его внешнем виде. Он сбрасывает парчовые одежды Московских царей и
появляется всегда или в европейском камзоле, или в военном мундире.

       “Строй Московского государства был воплощением христианского
идеала в его именно русском понимании христианства. В характере русского
народа не было стремления к отвлеченному знанию предметов веры, он
просто искал знания того, как надо жить. Народ стремится понять
христианство, как нравственную животворную силу, а христианскую жизнь,
как жизнедеятельность человеческого духа, нравственно возрожденного
христианством. Иллюстрацией тому является та центральная власть, в
которой отражается как в фокусе народное религиозное мировоззрение; это
царская власть. Наряду с подвигом власти, царь несет подвиг христианской
церковной жизни, направленной к непрерывному самоограничению и
самоотречению”.

       Свою идею безграничности власти царя — идею совсем чуждую
самодержавию, Петр заимствовал у английского философа Гоббса, одного из
видных представителей так называемой школы естественного права. Влияние
идей Гоббса на Петра мы можем проследить во многих случаях. В “Правде
воли монаршей”, сочиненной Феофаном Прокоповичем по воле Петра,
теоретические основы монархии выводятся из взглядов Гоббса и Гуто Гроция
и теории о договорном происхождении государства. Царь, — по мнению Ф.
Прокоповича, — имеет право пользоваться всей силой власти, как ему
угодно, так как он пользуется ею во имя общих интересов.

       “Понимание власти русского царя в таком неограниченном смысле
было чуждо Московскому периоду, ибо самодержавие царя считало себя
ограниченным, и безграничным почиталось условно в пределах той
ограниченности, которая вытекает из ясно сознанных начал веры и Церкви.
В основе самой царской власти лежит не договор, а вера; православный
царь неотделим от православного народа и есть выразитель его духа”.

       Петр I, как, и Гоббс, как и все другие философы их школы, ищет
основы царской власти уже не в вере, не в религиозном предании, а в
народной воле, передавшей власть его предкам. Такое совершенно ложное
понимание идейных основ самодержавия и послужило началом той
сокрушительной революции, которую Петр I провел во всех областях жизни.

       Как совершенно правильно указывает М. Зызыкин, — “обосновав
неограниченность своей власти по Гоббсовской теории в “Правде воли
монаршей” и устранив рамки, поставленные этой власти Церковью, он
изменил основу власти, поставив ее на человеческую основу договора и тем
подверг ее всем тем колебаниям, которым может подвергаться всякое
человеческое установление; согласно Гоббсу, он произвольно присвоил
церковную власть себе; через расцерковление же института царской власти,
последняя теряла свою незыблемость, неприкосновенность свойственную
церковно установлению.

       …В “Правде воли монаршей” подводил под царскую власть в стиле
английского философа Гоббса совершенно иное основание — передачу всей
власти народом, а идея царя — священного чина совершенно стушевывалась,
хотя и оставалась в обрядах при короновании; царь не связан уже
обязательными идеалами Церкви, как то было в теории симфонии, а сам их
дает; сегодня один царь может руководствоваться идеями утилитарной
философии, завтра — другой идеями вольтерианства, потом третий идеями
мистического общехристианства в стиле XIX века, и может в зависимости от
духа времени и моды определять и свое отношение к Церкви”.

XVI. АДМИНИСТРАТИВНЫЕ “РЕФОРМЫ” ПЕТРА I. СУРОВАЯ ОЦЕНКА ЭТОЙ “РЕФОРМЫ”
КЛЮЧЕВСКИМ.

I

       Административным реформам Петра Ключевский дает следующую
характеристику.

       “До Петра начертана была довольно цельная преобразовательная
программа, во многом совпадавшая с реформой Петра, в ином даже шедшая
дальше ее”.

       “Петр, — констатирует Ключевский, — был не охотник до досужих
соображений, во всяком деле ему легче давались подробности работы, чем
ее общий план, он лучше соображал средства и цели, чем следствия”.

       Какой, спрашивается, можно ждать толк от реформ, если проводящий
их государственный деятель лучше соображает средства и цели, чем
следствия. Если ему лучше даются мелочи, подробности, чем общий план?
Разгромив старый, сложившийся веками правительственный аппарат Петр
взамен создал еще более громоздкую бюрократическую машину. В области
административных “реформ” Петр действовал, так, как будто до него в
России не существовало никакого правительственного аппарата.

       “В губернской реформе, — сообщает Ключевский, — законодательство
Петра не обнаружило ни медленно обдуманной мысли, ни быстрой
созидательной сметки. Всего меньше думали о благосостоянии населения.
Губернских комиссаров, служивших лишь передатчиками в сношениях сената с
губернаторами и совсем неповинных в денежных недосылках, били на правеже
дважды в неделю”.

       Суровый вывод Ключевского подтверждает и Лев. Тихомиров:

       “Петр стремился организовать самоуправление на шведский лад и с
полнейшим презрением к своему родному, не воспользовался общинным бытом,
представлявшим все данные к самоуправлению. Исключительный бюрократизм
разных видов и полное отстранение нации от всякого присутствия в
государственных делах, делают из якобы “совершенных” петровских
учреждений нечто в высшей степени регрессивное, стоящее по идее и
вредным последствиям бесконечно ниже московских управительных
учреждений”.

       Реформированный на европейский лад государственный аппарат
работал еще хуже старого. Единственно в чем он достиг успехов, это
страшное казнокрадство.

       Петровские администраторы вели себя, как в завоеванной стране.
Ценил своих губернаторов Петр не больше, чем Сталин своих председателей
облисполкомов. При каждом губернаторе были политкомиссары из гвардейцев.
Ни один из губернаторов не был уверен, что завтрашний день пройдет
благополучно. Лейб-гвардии поручику Карабанову Петр однажды дал
поручение все губернские власти “сковать за ноги и на шею положить
цепь”. В Москве один уполномоченный Петром унтер-офицер Посоткин, по
словам дипломата Матвеева “жестокую передрягу учинил… всем здешним
правителям, кроме военной коллегии и юстиции не только ноги, но и шеи
смирил цепями”. В Вятку, как и в другие города, был послан уже простой
Гвардейский солдат Нетесов. Беспробудно пьянствовавший в Вятке Нетесов,
“забрав всех как посадских, так и уездных лучших людей, держит их под
земской конторой под караулом и скованных, где прежде сего держаны были
разбойники, и берет взятки”.

       Разрушив старый аппарат, Петр по существу не создал ничего
толкового. “Губернская реформа, — пишет Ключевский, — опустошила или
расстроила центральное приказное управление… Создалось редкое по
конструкции государство, состоявшее из восьми обширных сатрапий, ничем
не объединявшихся в столице, да и самой столицы не существовало; Москва
перестала быть ею, Петербург еще не успел стать. Объединял области центр
не географический, а личный и передвижной: блуждавший по радиусам и
периферии сам государь”. Начатая реформа не доводится до конца, как ее
сменяла новая. Точная копия большевистского администрирования.

       “Механическое перенесение на русскую почву иноземных учреждений,
— пишет В. Мавродин, — без учета русской действительности, приводило к
тому, что неудовлетворенный деятельностью этих учреждений Петр их
совершенствовал, вводил новые, нагромождал одну канцелярию на другую,
удорожая и без того дорого стоивший государственный аппарат, создавал
сложную бюрократическую машину, носился с разнообразными “прожектами”.

       Никаких законов в эпоху Петра фактически не существовало. Указ
следовал за указом. Разобраться в них не было никакой возможности. Где
много временных законов, там не может существовать никакой твердой
законности. “Созданные из другого склада понятия и нравов, новые
учреждения не находили себе родной почвы в атмосфере произвола и
насилия. Разбоями низ отвечал на произвол верха: это была молчаливая
круговая порука беззакония и неспособности здесь и безрасчетного
отчаяния там. Внушительным законодательным фасадом прикрывалось общее
безнародье”. По определению Ключевского, — “под высоким покровительством
сената казнокрадство и взяточничество достигли размеров никогда
небывалых прежде — разве только после”. Ну чем, скажите, не эпоха
ленинско-сталинского административного кабака. Замените всюду Петр —
Сталиным и вы будете иметь точную картину большевистских “реформ” в
области управления.

II

       Петр, исполненный презрения ко всему национальному, игнорировал
весь опыт русского самоуправления, широко развитого до него и стал
перестраивать всю русскую систему правительственных учреждений и систему
русского самоуправления на европейский лад. Петр учинил полный разгром
всего, что было до него. Петра в этом отношении перещеголяли только одни
большевики. Он не оставил камня на камне от выработанной в течение веков
русской системы управления.

       Можете себе представить, какая сумятица бы получилась, если в
Швеции или Германии вся местная система управления была бы в корне
уничтожена, а вместо нее была создана выросшая в совершенно других
исторических условиях русская система. А Петр сделал именно это. Петр
придерживался того же принципа, что и большевики, что государство выше
личности, идеи “пользы государства как высшего блага”. Это совершенно
противоречило исконному русскому принципу. До Петра Русь жила по “Правде
Божией”, после Петра Россия стала жить по принципу западного абсолютизма
— “Правде воли монаршей”. По взгляду Петра человек принадлежит
государству, которое во имя блага государства может поступать с
человеком, как оно хочет.

       Временную историческую меру Петр Великий постоянно превращал в
постоянный принцип, наносивший большой вред России.

       “…Петр был прав только для себя, для своего момента и для
своего дела, — указывает Л. Тихомиров. — Когда же эта система
закабаления народа государству возводится в принцип, она становится
убийственной для нации. Уничтожает все родники самостоятельной жизни
народа. Петр же не обозначал никаких пределов установленному им
всеобщему закрепощению государству, не принял никаких мер к тому, чтобы
закрепощенная Россия не попала в руки к иностранцам, как это и вышло
тотчас после его смерти”.

       Подводя итоги практическим результатам “реформ” Петра, Л.
Тихомиров выносит суровый приговор Петру, утверждая, что исключительный
бюрократизм разных видов и полное отстранение нации от всякого
присутствия в государственных делах, делают из яко бы “совершенных”
учреждений Петра, нечто в высшей степени регрессивное, стоящее и по идее
и по вредным последствиям бесконечно ниже Московских управительных
учреждений.

       Ключевский доказал, что русские самостоятельно, раньше
иностранцев, дошли до понимания выгодности единоличной власти в деле
управления высшими органами государства. Петр разрушил этот принцип.
Единоличное управление приказами было заменено коллегиями. При приказном
строе все обязанности выполняли русские, для коллегиального управления,
конечно, нужны были иностранцы. В 1717 году было учреждено 9 коллегий.
Хотя президентами их считались русские, фактически все управление
центральными органами перешло в руки вице-президентов — иностранцев.
Камер-коллегией управлял барон Нирод, военной — генерал Вейде,
юстиц-коллегией — Бревер, иностранной коллегией — еврей Шафиров,
адмиралтейскою — Крейс, коммерц-коллегией — Шмидт, Берг и
мануфактур-коллегией — Брюс.

       Со времен Петра земские старинные учреждения были упразднены.
Земские соборы исчезли. Непосредственное обращение народных учреждений и
отдельных лиц к верховной власти сокращено или упразднено. Московские
люди могли просить, например, об удалении от них воеводы и назначении на
его место их возлюбленного человека. Для нынешней “губернии” это
невозможно, незаконно и было бы сочтено чуть не бунтом. Да губерния не
имеет для этого и органов, ибо даже то общественное” управление, какое
имеется повсюду — вовсе не народное, а отдано вездесущему “образованному
человеку, природному кандидату в политиканы, члену будущего, как ему
мечтается, парламента”.

       Была искажена и идея сотрудника Алексея Михайловича боярина
Ордин-Нащокина создать городские управления. Из магистратов тоже ничего
не получилось.

       Учреждения организуются не для одних гениальных государей, а
применительно к средним человеческим силам. И в этом смысле учреждения
Петра были трагичны для России и были бы еще вреднее, если бы оказались
технически хороши. К счастью, они в том виде, как создал Петр, были еще
неспособны к сильному действию. Нельзя не согласиться со Львом
Тихомировым, что “управительные органы суть только орудие этого союза
верховной власти и нации. Петр же ничем не обеспечил самого союза
верховной власти и нации, следовательно отнял у них возможность
контролировать действие управительных учреждений, так сказать, подчинил
всю нацию не себе, а чиновникам”.

       “Учреждения Петра были фатальны для России, — пишет Лев
Тихомиров, — и были бы еще вреднее, если бы оказались способными к
действиям”.

       Петр устраивал истинно какую-то чиновничью республику, которая
должна была властвовать над Россией”.

       Во главе этой чиновнической республики, в итоге нелепого принципа
престолонаследия, введенного Петром I, в течения столетия стояли
случайно оказавшиеся русскими монархами люди. Эти случайные люди были
окружены стаей хищных иностранцев, которым не было никакого дела до
России и страданий русского народа.

       Из Петровских коллегий ничего, конечно, хорошего не вышло, хотя
они просуществовали долго. Общий вывод Ключевского об административной
деятельности Петра следующий:

       “Преобразовательные неудачи станут после Петра хроническим
недугом нашей жизни. Правительственные ошибки, повторяясь, превратятся в
технические навыки, в дурные привычки последующих правителей, — те и
другие будут потом признаны священными заветами преобразователя”.

       “От государственной деятельности Петра не осталось и следа или
ненужный балласт, от которого долго не знали, как отделаться. Возьмем
хотя бы наш центральный правительственный механизм. Ключевский блестяще
доказал образцовое с точки зрения целесообразности устройство наших
центральных допетровских приказов. В них было много несообразностей, не
было строго выдержанной системы в смысле распределения дел, главным
образом благодаря постепенным историческим наслоениям, которыми народы,
несомненно, культурные, например, англичане, у себя из приверженности к
родной старине, дорожат, как зеницей ока. Но в наших приказах была
самобытность и, что важнее, в них культурно-отсталые русские собственным
умом и опытом дошли до принципа, до которого даже некоторые более
культурные, чем мы, народы додумались позже нас — принципа единоличной
власти в постановке и организации центральных исполнительных
правительственных органов, принципа единоличной министерской власти,
ныне ставшего незыблемой политической и правительственной аксиомой во
всем цивилизованном мире. И вот это начало самобытно нами выработанное и
искусно проведенное в жизнь в приказной системе центральных
правительственных учреждений, близорукий недоучка Петр, ничтоже
сумняшеся, рушит и заменяет заимствованным из Швеции коллегиальным
устройством. Это устройство вплоть до Александра I-го или не клеится или
не соблюдается, с тем, чтобы при Благословенном быть замененным
министерствами, по существу ничем не отличавшимися от сто лет перед этим
охаянных и разрушенных допетровских приказов. Зато как при Петре, так и
поневоле при Александре I-м, русский народ оказывается в незаслуженном
положении все заимствующего извне, не способного ни к какой самобытной
творческой деятельности как в области своей общественности, так и
государственности”.

       В начале XIX века Петровские учреждения окончательно рухнули. Уже
печальная практика XVIII века свела постепенно к нулю “коллегиальный
принцип”. Стройная французская бюрократическая централизация, созданная
Наполеоном на основе революционных идей, пленила подражательный дух
Александра I. При Александре I коллегии были заменены министерствами, то
есть правительство принуждено было вернуться назад к принципу
единоначалия в области управления, который был проведен в Московской
Руси раньше чем в Европе.

       Рассмотрим и вопрос о целесообразности создания Петром новой
столицы. Очень важно помнить, что создание Северного Парадиза вдали от
центра страны не есть оригинальный замысел самого Петра. И в этом
случае, как во всех своих замыслах, он только реализовал иностранный
замысел. Это реализация старого польского замысла, который созрел в
головах поляков, которые уже в Смутное время видя, — по словам одного
исследователя, — “плотность боярской и духовной среды, замыкавшейся
около государя, считали необходимым для проведения своих планов вырвать
царя из этой среды и перенести царскую резиденцию из Москвы куда-нибудь
в другое место”. Дело в том, — замечает исследователь, — что в
Московской Руси “власть не господствовала над крепким, исторически
сложившимся государственным слоем, а он сам держал ее в известном
гармоническом подчинении себе”. Польские политики правильно рассчитали,
что для того, чтобы уничтожить влияние сложившегося веками
государственного строя на верховную власть, столицу нужно создать где-то
на новом мосте, где бы власть не зависела от политических традиций
страны. Петр и выполнил этот польский план, как до этого он выполнял
замыслы немцев, голландцев, протестантов по разгрому русского
государства и русской культуры.

       “Петровский Парадиз основан в северном крае, — писал Карамзин, —
среди зыбей болотных, в местах вынужденных на бесплодье и недостаток”,
построенный на тысячах русских трупов, стал только могилой национальной
России. Петербургским генерал-губернатором был еврей Девьер — беглый
юнга с португальского корабля.

       “Быть сему городу пусту”, — пророчил Ф. Достоевский и его
пророчество исполнилось. Февральский бунт вспыхнул именно в этом чуждом
русскому сердцу городе, населенном космополитической по крови
аристократией и космополитической по своему духу, европействующей
интеллигенцией.

XVII. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПЕТРА I — НИЖЕ ПОЛИТИКИ ПРЕДШЕСТВОВАВШИХ ЕМУ
ЦАРЕЙ

       Ключевский так оценивает внешнюю политику Петра: “Петр следовал
указаниям своих предшественников, однако, не только не расширил, но еще
сузил их программу внешней политики.

       Внешняя политика Петра была нисколько не лучше внутренней: она
была такая же непоследовательная и нелепая, как и внутренняя.

       “У Петра зародился спорт, — пишет Ключевский, — охота вмешиваться
в дела Германии. Разбрасывая своих племянниц по разным глухим углам
немецкого мира, Петр втягивается в придворные дрязги и мелкие
династические интересы огромной феодальной паутины. Ни с того, ни с сего
Петр впутался в раздор своего мекленбургского племянника с его
дворянством, а оно через братьев своих… поссорило Петра с его
союзниками, которые начали прямо оскорблять его. Германские отношения
перевернули всю внешнюю политику Петра, сделали его друзей врагами, не
сделав врагов друзьями, и он опять начал бросаться из стороны в сторону,
едва не был запутан в замысел свержения ганноверского курфюрста с
английского престола и восстановления Стюартов. Когда эта фантастическая
затея вскрылась, Петр поехал во Францию предлагать свою дочь Елизавету в
невесты малолетнему королю Людовику XV…

       Так главная задача, стоявшая перед Петром после Полтавы
решительным ударом вынудить мир у Швеции, разменялась на саксонские,
мекленбургские и датские пустяки, продлившие томительную девятилетнюю
войну еще на 12 лет. Кончилось это тем, что Петру… пришлось
согласиться на мир с Карлом XII…” “Петр обязался помогать Карлу XII
вернуть ему шведские владения в Германии, отнятию которых он сам больше
всех содействовал и согнать с польского престола своего друга Августа,
которого он так долго и платонически поддерживал”.

       Управлять Россией Петру было некогда, он большую часть своего
времени то метался из одного конца страны в другой, то путешествовал по
Европе. Для того, чтобы править по настоящему Россией, у него просто не
хватало времени.

       “Когда бросишь взгляд только на стол его корреспонденции с
Екатериной, — пишет Валишевский, — всего 223 письма, опубликованные
министерством иностранных дел в 1861 году, где видишь их помеченными и
Лембергом в Галиции, Мариенвердером в Пруссии, Царицыном на Волге, на
юге империи, Вологдой на севере, Берлином, Парижем, Копенгагеном, — то
прямо голова кружится.

       …И таким образом всегда, от начала года до конца, с одного
конца жизни до другого. Он всегда спешил. В карете он ехал галопом;
пешком он не ходил, а бегал”.

       “Во все, что Петр делал, он вносил, — по словам Валишевского, —
слишком много стремительности, слишком много личной грубости, и в
особенности, слишком много пристрастия. Он бил направо и налево. И
поэтому, исправляя, все он портил…”

XVIII. МИФ О “ВОЕННОМ ГЕНИИ” ПЕТРА I

       Война Петра I с Швецией была самой бездарной войной в русской
истории. Петр совершенно не обладал талантом полководца. Если в Смутное
время, не имея правительства, Русь выгнала поляков за 6 лет, то Петр I,
имея огромное превосходство в силах, воевал с Швецией 21 год. Войны
Петра — это образец его бездарности как полководца. О начале Северной
войны историк Ключевский пишет следующее: “Редкая война даже Россию
заставала так врасплох и была так плохо обдумана и подготовлена”.

       Начало Северной войны действительно одна из наиболее бездарных
страниц в истории русских войн. Но и дальнейший ход Северной войны был
также бездарен, как и ее начало. Во время Нарвской баталии Петру было 28
лет, его противнику Карлу XII — 18 лет. у Петра было 35 тысяч солдат, у
Карла всего 8 тысяч. И все же накануне битвы струсивший Петр покинул
свою армию, доверив ее авантюристу графу де-Круа, который в разгар битвы
сдался шведам вместе с остальными иностранными проходимцами,
командовавшими войсками Петра. В “Истории Северной войны” этот
малодушный поступок Петра Первого объясняется весьма неубедительно: Петр
Первый покинул Нарву накануне решительного боя, видите ли, “для того,
чтобы другие достальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву, а
особливо, чтобы иметь свидание с королем Польским”.

       Сколько же необходимо было войск для победы над 8-тысячным
отрядом Карла XII. Ведь Петр и так имел воинов больше, чем Карл, в пять
раз. Под Нарвой ведь были хваленые петровские войска. Северная война
ведь началась через 11 лет после восшествия Петра на престол. Этот срок
совершенно достаточный, чтобы улучшить армию, при отце Петра добившую
окончательно Польшу. И где, наконец, хваленый военный и организационный
гений Петра?

       Против 15 тысяч шведов Петр сосредоточил в Прибалтике 60.000
своих солдат. В начале кампании воевода Шереметев, командовавший отрядом
дворянской конницы, разбил 8-тысячный отряд шведов. То есть старый
Московский воевода с помощью старой Московской кавалерии разбил такой же
отряд шведов, который не могли под Нарвой разбить 35 тысяч
“реорганизованных” Петром войск, и от которого в страхе бежал Петр.

       Летом 1702 года не гениальный Шереметев вторично разбил
шеститысячный отряд шведов. От 6 тысяч шведов в живых осталось только
560 человек. Итак первые победы над шведами были одержаны не Петром, не
его реорганизованными войсками, а дворянской конницей, которой
командовал пятидесятилетний Московский воевода. Шереметев участвовал и
во взятии Нотебурга. Шестидесятитысячным русским войском во время похода
в Польшу командовал Шереметев. Был захвачен Полоцк, занята вся
Курляндия. В сентябре 1708 года Шереметев разбил 16.000 отряд генерала
Левенгаупта, шедшего на соединение с Карлом XII.

       Около Гродно Карл XII окружает русский отряд; что же делает
гениальный полководец? Вместо того, чтобы наступать, как действовал
Шереметев, он, по свидетельству Ключевского, снова впадает в малодушие:

       “Петр, в адской горести обретясь… располагая силами втрое
больше Карла, думал только о спасении своей армии и сам составил
превосходно обдуманный во всех подробностях план отступления, приказав
взять с собой “зело мало, а по нужде хотя и все бросить”. В марте, в
самый ледоход, когда шведы не могли перейти Неман в погоню за
отступавшими, русское войско, спустив в реку до ста пушек с зарядами…
“с великою нуждою”, но благополучно отошло к Киеву”.

       Остается Полтавская “виктория”, “перл” полководческого гения
Петра. Полтавская виктория это вовсе не переломный момент Северной
войны, а добивание остатков шведской армии, измотанной многократными
разгромами Шереметева и других полководцев. Полководческий гений Петра
во всех этих разгромах не виден ни через какое увеличительное стекло. К
Полтаве, — как пишет В. Ключевский, — пришло “30 тысяч отощавших,
обносившихся, деморализованных шведов. Этот сброд два месяца осаждал
Полтаву, Карл XII три раза штурмовал Полтаву и ничего у него не
получалось”.

       Полтаву отстоял 4-тысячный гарнизон, которому помогали 4 тысячи
вооруженных чем попало обывателей. Потом началось Полтавское сражение с
голодными, деморализованными шведами. Успех Полтавской виктории решил не
Петр, а опять-таки Шереметев, командовавший всеми войсками во время
Полтавского сражения.

       Выходит, что у “гениального организатора” и полководца на 20 году
его царствования не было лучшего полководца, чем воевода Московской
школы и самой боеспособной частью армии была дворянская конница, которую
Петр не успел разгромить.

       Совершенно необъясним Прутский поход Петра, если придерживаться
теории о его гениальности как полководца. Ключевский пишет: “Излишним
запасом надежд на турецких христиан, пустых обещаний со стороны
господарей молдавского и валахского и с значительным запасом собственной
полтавской самоуверенности, но без достаточного обоза и изучения
обстоятельств, пустился Петр в знойную степь, не с целью защитить
Малороссию, а разгромить Турецкую Империю”. Что из этого получилось? То
же самое, что и под Нарвой. Петр, как и под Нарвой, как и под Гродно
опять замалодушествовал: то он требовал у Султана, чтобы он немедленно
выдал ему Карла XII, то лил слезы, составляя завещание и обещал, если
окружившие его армию турецкие войска пропустят его обратно в Малороссию,
он отдаст Карлу XII всю завоеванную Прибалтику. Своему любимцу, еврею
Шафирову перед тем как тот отправился для переговоров в турецкий лагерь,
впавший в отчаяние Петр предложил добиваться перемирия любой ценой.
Потребует великий визирь Азова — отдать Азов, потребует разрушить
Таганрог и другие крепости — согласиться и на это… А Карлу отдать все
завоеванное в Прибалтике — кроме Петербурга. И только благодаря
Шафирову, который сумел подкупить турецких пашей, удалось сохранить за
Россией Прибалтику.

       Политический же итог войн Петра I следующий: война с турками
кончилась поражением. Туркам пришлось отдать Азов, завоевания которого
стоило таких колоссальных жертв, выдать туркам половину имевшегося на
Азовском море флота, для построения которого были вырублены все
воронежские леса и загублены во время дикой спешки с постройкой кораблей
тысячи человеческих жизней. О конце Северной войны Ключевский делает
следующий вывод:

       “Упадок платежных и нравственных сил народа едва ли окупился бы,
если бы Петр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию и
даже пять Швеции”. Извлечь политические выгоды из победы над шведами под
Полтавой Петр не сумел, война после Полтавы длилась еще 12 лет.
Кончилась она по оценке Ключевского “тем, что Петру пришлось согласиться
на мир с Карлом XII”.

       Какую роль сыграл морской флот в войнах, которые вел Петр?
Оправдались ли огромные траты людских жизней и средств, которые Петр
потратил на создание его. Нет, не оправдались. Бесславный конец флота на
Азовском море известен. Пристани на Азовском море и половина флота
перешли в турецкие руки. Порт в Ревеле не был достроен. Прибалтика была
завоевана пехотой и конницей. Шведский флот в шхерах был разбит гребными
галерами и пехотой, а не парусным флотом.

       Какую же, спрашивается, роль сыграл тогда созданный Петром, путем
неимоверных жертв, флот? Ни к чему не привели и все прочие затеи и
реформы Петра. И, вот, несмотря на все это, Петр I ходит в “военных
гениях”. Очень символичным было и то, что Петропавловская крепость,
которая по замыслу Петра должна была бы “грозить шведу”, стала не
крепостью, а тюрьмой. И первым заключённым этой тюрьмы был родной сын
Петра, несчастный Царевич Алексей, принесенный Петром в жертву своим
революционным замыслам.

XIX. ВЕЛИКИЙ РАСТОЧИТЕЛЬ НАРОДНЫХ СИЛ. “ПОБЕДЫ”, ДОСТИГНУТЫЕ ЦЕНОЙ
РАЗОРЕНИЯ СТРАНЫ И МАССОВОЙ ГИБЕЛИ НАСЕЛЕНИЯ

I

       Воображаемый парадиз Петру был дороже живых людей.
Царь-революционер ничем в этом отношении не отличался от своих
почитателей большевиков. Восхваляют Петра большевики, конечно, не зря.
Смысл этих восхвалений таков. Смотрите какие зверства проделывал над
Русью Петр, когда он захотел завести европейские порядки. И все историки
за это называют его раболепно великим. Почему же нас осуждают за
жестокость. Мы ведь тоже делаем жестокости во имя блага будущих
поколений. Разница только в том, что Петр строил европейский парадиз, а
мы для вас, дураков, строим парадиз социалистический на основе
европейских же идей.

       Трудовой режим на Петровских фабриках и заводах мало чем
отличался от режима большевистских концлагерей. Работные люди
надрывались над работой от зари до зари, иногда по восемнадцать часов в
сутки. В рудниках работали по пояс в воде, жили впроголодь. Люди гибли
сотнями от недоедания, от непосильной работы, от заразных болезней. Тех,
кто протестовал против этого каторжного режима, ждало каленое железо,
батоги, кандалы. Для того, чтобы превратить ненавистную ему Московию в
“европейский парадиз”, Петр не жалел людей. Кормили впроголодь. Один из
иностранцев — современников Петра писал, что содержание русского
рабочего “почти не превышало того, во что обходится содержание
арестанта”. Интересно, что бы запели почитатели Петра, если бы им
пришлось побыть в шкуре строителей немецко-голландского парадиза,
возводимого Петром.

       В оценке преобразовательной деятельности в области экономики
Ключевский, как и во всех своих оценках Петра опять противоречит себе.
То он заявляет, что “Петр был крайне бережливый хозяин, зорким глазом
вникавший в каждую мелочь”, то заявляет, что Петр был “правителем,
который раз что задумает, не пожалеет ни денег, ни жизни”, то есть
вторая оценка начисто опровергает первую. Верна вторая оценка. Петр был
“бережливым хозяином” большевистского типа, который раз что задумают, то
“не пожалеет ни денег, ни жизней”. Только почему то большевиков за
подобный тип хозяйствования зачисляют в губителей народного хозяйства, а
Петра I в гении.

       Петр же принёс вред русской экономике не меньший, чем большевики
нынче. Именно благодаря его варварской расточительности народных сил
Россия в течении 200 лет не могла догнать Европу. П. Милюков совершенно
верно считает Петра великим растратчиком народных сил и народного
благосостояния. Только Ленин и Сталин перещеголяли в этом отношении
Петра. Вековые дубовые леса в Воронежской губернии были вырублены во имя
постройки каких-то двух десятков кораблей. Миллионы бревен валялись еще
десятки лет спустя, свидетельствуя о хищнической бессистемной вырубке
лесов. Целая лесная область была превращена в степь, и в результате
верховья Дона перестали быть судоходными. 35 же построенных кораблей
сгнило в водах Дона.

       С такой же безумной расточительностью материальных ресурсов
строился позже порт в Ревеле. Как сообщает Ключевский “ценное дубье для
Балтийского флота — иное бревно ценилось в тогдашних рублей в сто,
целыми горами валялось по берегам и островам Ладожского озера, потому
что Петр блуждал в это время по Германии, Дании, Франции, устрояя
Мекленбургские дела”.

       Переведя бессмысленно дубовые и сосновые леса, Петр как всегда
бросился в крайность и издал драконовские законы против “губителей
леса”. На окраинах лесов были поставлены виселицы, на которых вешали
крестьян, срубивших не то дерево, которое разрешалось рубить. В этом
весь Петр. Сам он может бессмысленно уничтожать сотни тысяч людей и
миллионы деревьев, другие же за порубку дерева платят жизнью.

       Вспомним с какой безумной затратой средств и человеческих жизней
строился излюбленная нелепая затея Петра — “Северный парадиз” —
Петербург:

       “Петербург, — сообщает П. Милюков, — раньше строили на
Петербургской стороне, но вдруг выходит решение перенести торговлю и
главное поселение в Кронштадт. Снова там по приказу царя, каждая
провинция строит огромный корпус, в котором никто жить не будет и
который развалится от времени. В то же время настоящий город строится
между Адмиралтейством и Летним садом, где берег выше и наводнения не так
опасны. Петр снова недоволен. У него новая затея. Петербург должен
походить на Амстердам: улицы надо заменить каналами. Для этого приказано
перенести город на самое низкое место — на Васильевский остров”.

       Во время наводнений Васильевский остров заливало. Тогда стали
возводить плотины по образцу голландских. Но плотины, защищающие от
наводнений, были не под силу тогдашней русской технике. Тогда стали
продолжать застраивать Васильевский остров несмотря на то, что он
затапливался водой при каждом наводнении. Что это не яркий пример
патологической страсти к голландщине?

       Большинство начатых грандиозных строительств Петр обычно не
доводил до конца. Постройка порта в Ревеле после того, как уже была
затрачена масса материалов и труда, была потом приостановлена.
Незакончено было строительство каналов, на строительство которых согнано
было кольем и дубьем тысячи крестьян со всех концов страны. Почему
кончали строить было так же непонятно, как было непонятно, для чего
начинали пороть такую горячку в начале строительства.

       Эпоха Петра, как и время Ленина и Сталина была эпохой бесконечных
нелепых экспериментов во всех областях жизни. Петр, как и большевики,
снял колокола с большинства церквей. В результате одна пушка приходилась
на каждые десять солдат. Спрашивается, зачем было переливать колокола в
ненужные пушки? На этот вопрос не отвечает ни один из историков
почитателей Петра. Большинство из “грандиозных” затей Петра были так же
не нужны, как и большинство всех других затей Петра.

II

       Финансист Петр I был не лучше, чем создатель промышленности.
Ключевский сообщает, что Петр I “понимал народную экономику по своему:
чем больше колотить овец, тем больше они дают шерсти”. То есть, и тут мы
опять встречаемся с типично большевистским методом. Петр I совершенно
расстроил финансовое положение страны. “Можно только недоумевать, —
пишет Ключевский, — откуда только брались у крестьян деньги для таких
платежей”. Населению не оставалось денег даже на соль. Даже в Москве и в
той, — сообщает Ключевский, — “многие ели без соли, цынжали и умирали”.
В числе прочих “гениальных финансовых мероприятий” был также налог на
бани. Бани приходилось забывать, ибо, как пишет Ключевский, — “в среднем
составе было много людей, которые не могли оплатить своих бань даже с
правежа батогами”. Собирались всевозможные сборы: корабельный,
драгунский, уздечный, седельный, брали за погреба, бани, дубовые гробы,
топоры.

       Не лучше и финансовая мера Петра о выколачивании денег с помощью
воинских отрядов. Ключевский характеризует ее так:

       “Шесть месяцев в году деревни и села жили в паническом ужасе от
вооруженных сборщиков… среди взысканий и экзекуций.

       Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоеванной России татарские
баскаки времен Батыя… Создать победоносную полтавскую армию и под
конец превратить ее во 126 разнузданных полицейских команд, разбросанных
по десяти губерниям среди запуганного населения, — во всем этом не
узнаешь преобразователя”. Комментируя этот отзыв Ключевского, И.
Солоневич резонно задает вопрос: “Не знаю, почему именно не узнать? В
этой спешке, жестокости, бездарности и бестолковщине — весь Петр, как
вылитый, не в придворной лести расстреллевский бюст, конечно, а в
фотографическую копию гипсового слепка. Чем военное законодательство с
его железами и батыевым разгромом сельской Руси лучше Нарвы и Прута? Или
“всепьянейшего собора” ? Или, наконец, его внешней политики?”

       Но не помогали и самые жестокие способы выколачивания налогов И
петровские финансисты должны были доносить “гениальному реформатору”,
что “тех подушных денег по окладам собрать сполна никоим образом
невозможно, а именно за всеконечной крестьянской скудостью и за сущею
пустотой”. “Это был, — добавляет Ключевский — как бы посмертный
аттестат, выданный Петру за его подушную подать главным финансовым
управлением”. Что же можно добавить к этой уничтожающей характеристике
историка, считающего Петра I “гениальным преобразователем”.

       Все страшные страдания рабочего люда в конечном итоге, как все,
что делается путем насилия, не дали никаких результатов. П. Милюков
считает, что из созданных Петром путем страшного насилия фабрик и
заводов, только немногие пережили Петра. “До Екатерины, — сообщает
Милюков, — дожило только два десятка”.

       Разгром, учиненный Петром, как более правильно называть его
“реформы”, привел к гибели огромного количества людей.

       Последней общей переписью перед Петровской эпохой была перепись
дворов в 1678 году. Петр в поисках новых плательщиков податей провел в
1710 г. новую перепись. В результате переписи обнаружилось
катастрофическое уменьшение населения, — сообщает М. Клочков в книге
“Население Руси при Петре Великом по переписям того времени”. Убыль
населения “если вполне полагаться на переписные книги новой переписи,
отписки, доношения и челобитные, в 1710 году достигала одной пятой числа
дворов старой переписи; в ближайшие годы она возросла до одной четверти,
а к 1715 — 1716 году поднималась выше, приближаясь к одной трети (то
есть к 33%)”.

       П. Милюков в “Истории государственного хозяйства” сообщает, что:
“средняя убыль населения в 1710 году сравнительно с последней Московской
переписью, равняется 40%”.

       “Хотя исторические исследования проф. Милюкова зачастую
тенденциозны, — замечает генерал Штейфон в книге “Национальная военная
доктрина”, — ибо его политическая доктрина нередко заглушает
историческую объективность, все же надо признать близким к истине его
утверждения, что петровские достижения были приобретены “ценою разорения
государства”.

       Отбросим данные Милюкова и остановимся на данных М. Клочкова,
согласно которым в результате совершенной Петром революции население
России уменьшилось на одну треть. Подумайте хорошенько, почитатели
Петра, об этой ужасной цифре. Можно ли считать благодетельными реформы,
купленные гибелью третьей части населения государства.

       После смерти Петра государство оказалось в крайне тяжелом
положении.

       Самодержавие, созданное потом и кровью многих поколений,
историческая святыня народа — стало орудием его угнетения. У народа
отнимали его веру, глумились над его национальным достоинством,
презирали его нравы и обычаи. Народ страдал невыносимо.

       Привлеченный по делу царицы Евдокии (Лопухиной), Досифей, епископ
Ростовский, обращаясь к собранию архиереев, которым предстояло лишить
его сана, произнес многозначительные слова: “Загляните в глубину ваших
собственных сердец, прислушайтесь, что говорит народ, и повторите, что
услышите”. Его колесовали с одним из священников.

       “В 1718 г., проезжая по дороге в Петербург через какое-то село,
один иностранец увидал толпу, человек в триста. Поп, которого он
спросил, что здесь происходит, ответил ему: “Наши отцы и братья лишены
бород; алтари наши — служителей; самые святые законы нарушены, мы стонем
под игом иноземцев”.

       Саксонский резидент, писал в 1723 году: “Девятитысячная толпа
воров, предводительствуемая отставным русским полковником, вознамерилась
поджечь Адмиралтейство и другие присутственные места Петербурга и
перерезать иностранцев. Поймано тридцать шесть человек, которых посадили
на кол и повесили за ребра… Мы накануне крайне затруднительного
положения. Нищета увеличивается со дня на день. Улицы полны бедняков,
желающих продать своих детей. Опубликован приказ, ничего не продавать
нищим. Чем же остается им заниматься, кроме грабежа на большой дороге?”

XX. ГЕНЕРАЛЬНАЯ ОБЛАВА НА КРЕСТЬЯНСТВО. ЗАМЕНА КРЕПОСТНОЙ ЗАВИСИМОСТИ
КРЕПОСТНЫМ ПРАВОМ

I

       Генеральная облава на крестьянство, — так историк Ключевский
определяет политику Петра к основному классу тогдашней Руси —
крестьянству.

       До Петра и его преемников крестьяне в интересах борьбы за
национальную независимость были прикреплены только к земле, Петр
прикрепил их к помещикам, то есть создал крепостное право европейского
типа. Слой воинов, получавших от государства землю во временное
владение, Петр и его преемники заменяют кастой потомственных
рабовладельцев.

       Генеральная облава на крестьянство закончилась, по оценке
Ключевского тем, что: “В результате область крепостного права
значительно расширилась, и здесь совершился целый переворот только
отрицательного свойства. В следствии указов Петра, колоссальный фонд
государственных поместных земель сделался частной собственностью дворян.
До Петра I дворяне пользовались поместными землями за свою службу
государству. Пользование поместьями было видом натуральной платы за
несение государственной службы. После упомянутого выше указа Петра они
стали собственниками государственных земель и владельцами “крещенной
собственности”.

       Уступая суровой исторической необходимости, Москва, конечно, тоже
закрепощает, но закрепощает не во имя привилегированных классов торговой
или земской знати, а во имя жизненных интересов всей нации.

       “Я не собираюсь утверждать, — пишет Солоневич в “Белой Империи”,
— что крепостное право в России в каких бы то ни было отношениях было
хуже крепостного права на западе. Оно было лучше, и оно было мягче. Но
оно имело дело с народом, у которого чувство справедливости и
государственности обострено до предела. И, как это ни покажется
странным, с народом, у которого чувство собственного достоинства очень
значительно повышено по сравнению с неким “средне-мировым” и даже
средне-европейским уровнем, — это положение я буду доказывать в другом
месте”.

       “Русское миросозерцание, — указывает Лев Тихомиров, — начало
путаться тогда, когда в него влилось слишком много чужеземного элемента,
так много, что даже способность русского народа ассимилировать все, что
стоит на пути, — уже не смогла справиться с этим наводнением. Именно
этот период нерусского влияния внес к нам западно-европейское крепостное
право. То есть заменил чисто русский принцип общего служения государству
— западно-европейским “юридическим принципом частной собственности на
тех людей, которые строили и защищали национальное государство”.

       Начало рабству русского крестьянства на европейский манер положил
Петр, его преемники и в частности “Великая Екатерина”, развили его и
придали ему классические европейские формы.

       По Уложению 1649 года крестьянин был лишен права сходить с земли,
но во всем остальном он был совершенно свободным. Закон признавал за ним
право на собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры,
распоряжаться своим имуществом по завещанию”. Комментируя эту оценку
Шмурло, И. Солоневич очень метко вскрывает ложные суждения большинства
русских историков о происхождении и природе крепостного строя. “Наши
историки, — пишет он, — сознательно или бессознательно допускают очень
существенную терминологическую передержку, ибо “крепостной человек”,
“крепостное право” и “дворянин” в Московской Руси были совсем не тем,
чем они стали в Петровской. Московский мужик не был ничьей личной
собственностью. Он не был рабом. Она находился примерно, в таком же
положении, как в конце прошлого века находился рядовой казак. Мужик в
такой же степени был подчинен своему помещику, как казак своему атаману.
Казак не мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман мог
его выпороть, — как и помещик крестьянина, — и это был порядок
военно-государственной субординации, а не порядок рабства. Начало
рабству положил Петр”.

       Когда Герцен и другие западники вопили во всю глотку о “крещеной
собственности”, они молчали о том, что она создалась на базе принципов
западно-европейского крепостного права. До Петра, вынужденные суровыми
историческими условиями русские цари сокращали возможность передвижения
крестьян, но никогда не лишали крестьян личной независимости. Ими была
установлена крепостная зависимость, но это не было крепостное право. При
Петре Первом крестьянин Посошков выражал это народное мнение, заявляя в
написанном им сочинении: “Крестьянам помещики не вековые владельцы… а
прямой их владелец Всероссийский Самодержец”. Западник же Петр вместе с
другими заимствованиями с запада, вроде Синода, идеи абсолютизма,
позаимствовал и чуждую древней Руси идею крепостного права. Петр Первый
установил в России крепостное право по его западному образцу, которое
вскоре после его смерти перешло в настоящее рабство, хотя и более мягкое
по форме, чем на своей родине — западе, но все же рабство.

II

       Кроме крестьянства Петр разгромил и второй важный общественный
класс тогдашней Руси — русское купечество. До Петра I оно играло большую
роль в жизни Московской Руси. В тяжелую годину богатые гости всегда
приходили на помощь государству. Купцы играли огромную роль как
организаторы торговли, промышленности, как колонизаторы. Вспомним хотя
бы Строгановых, которые имели даже свою армию и артиллерию. Купцы
строили заводы корабли, городки в пустынных местностях, воздвигали
чудесные церкви, организовывали новые виды ремесел, покровительствовали
религиозному искусству. Московское купечество было одним из основных
социальных слоев Московской Руси, носителем русской культуры.

       Иностранцы поражались коммерческой предприимчивости русских в 16
и 17 вв. Вспомним одних Строгановых, Минина, создавшего народное
ополчение во время великой смуты. Земская Русь это прежде всего торговая
и посадская (ремесленная) Русь.

       Петр разгромил купечество. Купеческие древние семейные торговые
дома были уничтожены. Из созданных на европейский образец “кумпанств”
ничего не вышло. Хотя субсидии и льготы этим кумпанствам давались за
счет того, что отнималось в виде непомерных налогов со старинных
купеческих домов, которые не хотели купать в кумпанства.

       В результате обнищания купечества пришли в упадок многие древние
города, древние отрасли русского искусства, которые любило и
поддерживало купечество, исчезло много древних ремесел. Понизилась
архитектура русских церквей; стенная роспись в церквах, шитье шелками и
т.д.

XXI. ЛЖИВОСТЬ ЛЕГЕНДЫ, ЧТО “РЕФОРМЫ ПЕТРА” ДВИНУЛИ ВПЕРЕД РУССКУЮ
КУЛЬТУРУ

       Достижения в области культуры в эпоху Петра очень незначительны,
хотя по его приказу и было переведено с иностранных языков около 1000
книг. Петровские “реформы”, как теперь известно, не только не
способствовали культурному развитию России, но, по мнению историков,
даже задержали на полстолетия поступательный ход развития русской
культуры.

       Постоянные набеги, пожары и время истребили большинство
памятников русской деревянной архитектуры. Но по сохранившимся древним
каменным церквам мы можем судить, что русская архитектура развилась с
стремительной быстротой, исключительно скоро освободившись от подражания
византийской архитектуре. Свидетель этому чудеснейший образец церкви на
Нерчи, построенной уже в 1165 году. Петр нанес страшный урон русскому
национальному искусству:

       “Эпоха Петра Великого разделяет историю русского искусства на два
периода, резко отличающихся друг от друга, второй не является
продолжением первого. Путь, по которому шло развитие в первом периоде,
вдруг пресекается, и работа, приведшая уже к известным результатам, как
бы начинается сначала, в новой обстановке и при новых условиях: нет той
непрерывности, которая характеризует развитие искусства в других
странах, — пишет Г. К. Лукомский в своей книге “Русская старина”.

       И, действительно, Петр Первый изменил все, что имело внешнюю
форму. Только русская музыка не имела внешней формы и только поэтому она
сохранила после Петра свою исконную русскую сущность.

       До возникновения СССР ни одна из эпох русской истории не
оставляет такого тяжелого, давящего впечатления, как эпоха,
последовавшая вслед за смертью Петра. Никакой Европы из России, конечно,
не получилось, но Россия очень мало стала походить на бывшую до Петра
страну. Крестьяне превратились в рабов, высший слой общества перестал
напоминать русских. Созданное Петром шляхетство разучилось даже говорить
по-русски и говорило на каком-то странном жаргоне.

       Представитель образованного класса Московской Руси, глава “темных
раскольников”, по выражению академика Платонова, “слепых ревнителей
старины”, протопоп Аввакум, писал на языке уже близком языку Пушкина.
Вот образец его стиля.

       “С Нерчи реки, — пишет Аввакум, — назад возвратился на Русь. Пять
недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дали
две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна
варварская, иноземцы не мирные”.

       А представители созданного Петром шляхетства писали свои мемуары
следующим языком.

       “Наталия Кирилловна была править некапабель. Лев Нарышкин делал
все без резона, по бизарии своего гумора. Бояре остались без повоира и в
консильи были только спекуляторами”.

       Эти строки, в которых современный русский человек не может ничего
понять, заимствованы историком Ключевским из мемуаров одного из наиболее
образованных людей Петровской эпохи. Сопоставьте язык протопопа Аввакума
и Петровского шляхтича и вы легко сделаете вывод, кто ближе к
сегодняшним людям, и за кем мы идем и хотим идти.

       Из усилий Петра повысить культурный и экономический уровень
современного ему русского общества, ничего не получилось. Тысячи
переведенных с иностранных языков книг, переведенных варварским,
малопонятным слогом, продолжали лежать на складах. Их никто не хотел
покупать, как никто не хочет сейчас покупать сочинений Ленина и Сталина.
Позже большинство этих книг были использовано на переплеты позднее
изданных книг.

       Карамзин писал про Петра Великого, что при нем русские,
принадлежавшие к верхам общества, “стали гражданами вселенной и
перестали быть гражданами России”. В эпоху Петра зарождается
обличительная литература, ставящая своей целью борьбу с национальной
верой, национальной формой власти и национальной культурой. Таковы все
писатели Петровской поры, Татищев, Феофан Прокопович и Посошков. Взгляды
Феофана Прокоповича и Татищева складываются под влиянием европейских
рационалистов, Фонтеля, Бейля, Гоббса и Пуффендорфа.

       Переводная литература самым разлагающим образом действует на
головы русского юношества. Интересное свидетельство мы находим в
“Истории России” Соловьева. Серб Божич с удивлением говорит суздальскому
Митрополиту Ефрему (Янковичу):

        “Мы думали, что в Москве лучше нашего благочестие, а вместо того
худшее иконоборство, чем у лютеран и кальвинов: начинается какая-то
новая ересь, что не только икон не почитают, но и идолами называют, а
поклоняющихся заблудшими и ослепленными. Человек, у которого отведена
мне квартира, какой-то лекарь и, кажется, в политике не глуп, а на
церковь православную страшный хулитель, иконы святые и священнический
чин сильно унижает: всякий вечер приходят к нему русские молодые люди,
сказываются учениками немецкой школы, которых он поучает своей ереси,
про священнический чин, про исповедь и причастие так ругательно говорит,
что и сказать невозможно”.

       “Как давно сын твой стал отвратен от святой церкви и от икон”, —
спросил у Евдокии Тверитиной в 1708 году священник Иванов.

       Евдокия Тверитинова ответила:

       “Как от меня отошел прочь и стал искать науку у докторов и
лекарей немецкой слободы”.

       То есть, когда пошел по проложенному Петром I гибельному пути.

XXII. “ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА ПЕТРОВА” В СВЕТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЫ

       Долгорукий, человек эпохи Тишайшего Царя, сравнивая Петра с его
отцом, сказал:

        “Умные государи умеют и умных советников выбирать и их верность
наблюдать”.

       Умел ли выбирать себе умных и честных советников Петр? Нет,
никогда не умел. Его правительство по-своему нравственному и деловому
признаку несравненно ниже правительства его отца, про которое историк С.
Платонов писал:

       “Правительство Алексея Михайловича стояло на известной высоте во
всем том, что ему приходилось делать: являлись способные люди,
отыскивались средства, неудачи не отнимали энергии У делателей, если не
удавалось одно средство, — для достижения цели искали новых путей. Шла,
словом, горячая, напряженная деятельность, и за всеми этими деятелями
эпохи, во всех сферах государственной жизни видна нам добродушная и
живая личность царя”.

       Петра постигла судьба всех революционеров: его соратники почти
все нравственно очень неразборчивые люди: для того, чтобы угодить своему
владыке они готовы на все. Своего главного помощника Александра
Меньшикова он аттестует так в написанном Екатерине письме: “Меньшиков в
беззаконии зачат, в грехах родила мать его и в плутовстве скончает живот
свой”.

       Птенцы “Гнезда Петрова”, по характеристике историка Ключевского,
почитателя “гения” Петра, выглядят так:

       “Князь Меньшиков, отважный мастер брать, красть и подчас лгать.
Граф Апраксин, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в
делах и не знакомый с первыми зачатками мореходства … затаенный
противник преобразований и смертельный ненавистник иностранцев. Граф
Остерман… великий дипломат с лакейскими ухватками, который в
подвернувшемся случае никогда не находил сразу, что сказать, и потому
прослыл непроницаемо скрытным, а вынужденный высказаться — либо
мгновенно заболевал послушной томотой, либо начинал говорить так
загадочно, что переставал понимать сам себя, робкая и предательски
каверзная душа…

       Неистовый Ягужинский… годившийся в первые трагики странствующей
драматической труппы и угодивший в первые генерал-прокуроры сената”.

       Назначенный Петром местоблюстителем патриаршего престола Стефан
Яворский на глазах молящихся содрал венец, с чудотворной иконы Казанской
Божьей Матери. Говорил, что иконы — простые доски. Неоднократно
издевался над Таинством Евхаристии.

       “Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, — пишет
Ключевский, — казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых
раньше, разве только после”.

       При жизни Петра “птенцы гнезда Петрова” кощунствовали,
пьянствовали, крали где, что могли. Один Меньшиков перевел в заграничные
банки сумму, равную почти полутора годовому бюджету всей тогдашней
России.

       В “Народной Монархии” И. Солоневич ставит любопытный вопрос, что
бы стали делать в окружении Петра люди, подобные ближайшим помощникам
царя Алексея, как Ордин-Нащокин, Ртищев, В. Головнин и другие. И
приходит к выводу, что этим даровитым и образованным людям не нашлось бы
места около Петра, так как не находится места порядочным и образованным
людям современной России в большевистском Центральном Комитете.

       Всякая революция есть ставка на сволочь и призыв сволочи к
власти. Всякая революция неизбежно имеет своих выдвиженцев. Эти
выдвиженцы состоят обычно из людей без совести. Увлеченный Западом,
“Петр, — по справедливому выражению И. Солоневича, — шарахался от всего
порядочного в России и все порядочное в России шарахалось от него”.
Поставим вопрос так, как ни один из наших просвещенных историков
поставить не догадался, — пишет И. Солоневич, — что, спрашивается, стал
бы делать порядочный человек в петровском окружении? Делая всяческие
поправки на грубость нравов и на все такое в этом роде, не забудем,
однако, что средний москвич и Бога своего боялся, и церковь свою уважал,
и креста, сложенного из неприличных подобий, целовать во всяком случае
не стал бы.

       В Москве приличные люди были. Вспомните, что тот же Ключевский
писал о Ртищеве, Ордин-Нащокине, В. Головнине — об этих людях высокой
религиозности и высокого патриотизма, и в то же время о людях очень
культурных и образованных. Ртищев, ближайший друг царя Алексея, почти
святой человек, паче всего заботившийся о мире и справедливости в
Москве. Головнин, который за время правления царицы Софьи построил в
Москве больше трех тысяч каменных домов и которого Невиль называет
великим умом “любимым ото всех”. Блестящий дипломат Ордин-Нащокин,
корректность которого дошла до отказа нарушить им подписанный
Андрусовский договор. Что стали бы делать эти люди в “Петровском
гнезде”? Они были бы там невозможны совершенно. Как невозможен оказался
фактический победитель шведов — Шереметев.

       Шлиппенбах (по Пушкину — “пылкий Шлиппенбах”), переходит в
русское подданство, получает генеральский чин и баронский титул и
исполняет ответственные поручения Петра, а Шереметев умирает в забвении
и немилости и время от времени тщетно молит Петра об исполнении его
незамысловатых бытовых просьб”.

       Петр совершил революцию. А судьба всякой революции строить “новую
прекрасную жизнь” руками самой отъявленной сволочи. Этот закон
действовал и в “Великой” французской революции, в февральской, действует
в большевистской. Действовал он и в Петровской. И выдвиженцы, выдвинутые
Петром, были немногим лучше выдвиженцев Сталина. При жизни Петра они
хищничали напропалую. Что стали делать после смерти Петра “птенцы гнезда
Петрова”? На этот важный вопрос Ключевский дает весьма четкий и
выразительный ответ: “Они начали дурачиться над Россией тотчас после
смерти преобразователя, возненавидели друг друга и принялись торговать
Россией как своей добычей”.

XXIII. “БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЕ РЕФОРМЫ” ИЛИ АНТИНАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?
НЕПОСТИЖИМАЯ ЛОГИКА РУССКИХ ИСТОРИКОВ

I

       Петра Первого уважали все западники, все кто ненавидел основы
русской культуры и государственности, от первых западников, до их
последышей в виде большевиков. Кого только нет в числе почитателей
Петра, и Радищев, и декабристы, и ненавистники всего русского — Карл
Маркс и Энгельс, и Чернышевский, и Добролюбов, и Сталин. Даже такой
крупный монархический идеолог, как Лев Тихомиров, заявляет, что он
глубоко почитает творческий гений Петра и считает, что Петр “не в
частностях, а по существу делал именно то, что было надо”.

       В своей работе “Петр Великий” академик Платонов всячески
старается реабилитировать Петра и его дело в глазах нынешнего поколения.

       Академик Платонов, пытаясь защитить Петра I от методов Алексея
Толстого (позже очень идиллически изобразившего Петра I в своем романе)
и Бориса Пильняка, совершенно напрасно, в духе традиционной
историографии пытался изобразить Петра, как спасителя России от будто бы
ждавшей ее национальной гибели. Позиция Платонова — это косная традиция
историка, рассматривающего русскую историю с политических позиций
русского европейца.

       Защиту Петра Платонов начинает с очень любопытного утверждения,
которое кажется ему очень веским. “Люди всех поколений, — пишет он, — до
самого исхода XIX века в оценках личности и деятельности Петра Великого
сходились в одном: его считали силой”. То, что Петра I все считали силой
академику Платонову кажутся очень веским и убедительным доводом. Мне
этот аргумент кажется совершенно несостоятельным.

       Сталин несомненно всем своим почитателям и всем его умным врагам
тоже казался силой. И силой несомненно по размаху несравненно более
грандиозной, чем сила Петра. Такой силой Сталин будет казаться и будущим
поколениям. Но Сталин будет казаться огромной, чудовищной силой, но
силой не национальной. Не является национальной силой и Петр, если
оценивать не его благие намерения, а порочные результаты совершенной им
революции. Если, конечно, не смотреть на реформы Петра глазами русского
европейца, как смотрит С. Платонов.

       С. Платонов очень напирает на то, что многие соратники Петра
очень восторженно относились к нему и считали его творцом новой России,
и серьезные критики Петровской реформы (не реформы, а революции.)
“обсуждая вредные следствия торопливых Петровских заимствований, к
самому Петру относились, однако, с неизменными похвалами и почтением,
как к признанному всеми гению — благодетелю своей страны”. Этот аргумент
опять таки не является бесспорным. Сталин тоже афишировался как гений и
благодетель страны, но народ Сталина, также как и Петра считал
Антихристом и относился к нему точно также, как и к Петру, как к
мироеду, который весь мир переел. Европейская оценка Петровских “реформ”
и партийная оценка Сталинских “заслуг” резко расходятся с оценкой,
которую делает народ и которая и в первом, и во втором случае несомненно
более близка к истине.

       Петр “был свиреп и кровожаден”, но тем не менее Костомаров
считает, что:

       “Петр, как исторический государственный деятель, сохранил для нас
в своей личности такую высоконравственную черту, которая невольно
привлекает к нему сердце — преданность той идее, которой он всецело
посвятил свою душу в течении своей жизни…” С этой формулировкой
Костомарова тоже нельзя никак согласиться. Это ложная и антиисторическая
формулировка. Она могла казаться верной и нравственной во времена
Костомарова, но не сейчас, не во времена большевизма.

       Преданность идее — не может быть предметом восторга историка.
Надо всегда иметь в виду, а какой идее посвятил свою жизнь человек.
Способна ли эта идея дать добрые плоды. Тысячи русских революционеров
проявили не меньшую преданность полюбившейся им идее, чем Петр.

       Завершитель Петербургского периода русской истории, Сталин
проявил преданность полюбившейся ему европейской идее еще большую, чем
Петр. Так что же, прикажете и его уважать за эту преданность идее?

       Идея — идее рознь. Есть идеи, ведущие к увеличению добра и
счастья в мире. Есть идеи, которые ведут к увеличению зла и несчастья в
мире, хотя и кажутся исповедующим их людям, что они должны принести
добро и счастье народу. К числу таких идей принадлежала, та, которой
предан был всю жизнь Петр I. Идея превращения национального русского
государства в европейское государство. Это была ложная и порочная в свой
основе идея. Она не могла принести счастья русскому народу и она не
принесла ему счастья. Если появление советской республики и советской
демократии на считать, конечно, счастьем.

       “Он, — пишет Костомаров про Петра, — любил Россию, любил русский
народ, любил его не в смысле массы современных и подвластных ему русских
людей, а в смысле того идеала, до какого желал довести этот народ; вот
эта то любовь составляет в нем то высокое качество, которое побуждает
нас помимо нашей собственной воли, любить его личность, оставляя в
стороне и его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм”.

       Такие чудовищные дифирамбы Петру можно было провозглашать только
во времена Костомарова. В наши дни их провозглашать нельзя. То, что Петр
любил Россию и русский народ, как некие символы — этого мало, чтобы
прощать его кровавые расправы и деморализующий деспотизм. Характер любви
Петра I к России и русскому народу напоминает любовь русских
революционеров к народу. И первый, и вторые любят не живых, современных
им людей, а некий отвлечённый символ. Если встать на точку зрения
Костомарова, то надо простить и Ленина и Сталина. Они ведь тоже проявили
чудовищную преданность свой идее и они тоже были убеждены, что их
деятельность принесет со временем счастье русскому народу и всему
человечеству.

       Пора наконец понять, что преданность идее порочной в своей
сущности не может быть предметом восхищения. И совсем уж нельзя этой
преданностью оправдывать деспотизм и насилия, совершенные во имя
осуществления этой идеи.

II

       В предисловии к своему исследованию о творчестве Толстого и
Достоевского Д. Мережковский писал:

       “Отношение к Петру служит как бы водораздельною чертою двух
великих течений русского исторического понимания за последние два века,
хотя в действительности раньше Петра и глубже в истории начинается.
борьба этих двух течений, столь поверхностно и несовершенно обозначаемых
словами “западничество” и “славянофильство”. Отрицание западниками
самобытной идеи в русской культуре, желание видеть в ней только
продолжение или даже подражание европейской, утверждение славянофилами
этой самобытной идеи и противоположение русской культуры западной”.

       Петр считал себя хорошим хирургом. В Петербургской кунсткамере
долгое время хранился целый мешок вырванных им зубов. На самом деле Петр
I был такой же плохой хирург, как и плохой правитель.

       “Он выпустил однажды 20 фунтов жидкости у женщины с водянкой,
которая умерла несколько дней спустя. Несчастная защищалась, как только
могла, если не от самой операции, то от операции. Он шел за ее гробом”.
Судьба этой несчастной пациентки Петра напоминает судьбу несчастной
Московской Руси.

       Говорить о Петре как о гениальном преобразователе совершенно
невозможно. Гениальным преобразователем жизни великого народа может быть
человек, который поднимает народ на высший уровень, не разрушая основ
его самобытной культуры. Это под силу только человеку, обладающему
национальным мировоззрением, выработавшему стройный план преобразований
и ясно представляющему какие следствия могут дать в конкретной
исторической среде задуманные им преобразования.

       Петр не имел ни стройного миросозерцания, ни определенного плана
действий, совершенно не отдавал себе отчета в том, а что должно
получиться из задуманного им того или иного мероприятия и всех
мероприятий в целом. С. Платонов пишет, что будто бы никто не считал
Петра I человеком “бессознательно и неумело употреблявшим свою власть
или же слепо шедшим по случайному пути”. Так уж будто бы и никто!

       П. Милюков, один из учеников Ключевского, в своих “Очерках по
истории русской культуры” видит в реформах Петра только результат
“случайности, произвольности, индивидуальности, насильственности”.
Грандиозность затраченных средств всегда соединялась у Петра со
скудостью результатов.

       Не соглашаясь с такой оценкой реформы Петра Милюковым, Платонов
считал, что роль Петра в проведении реформ “была сознательна и
влиятельна, разумна и компетентна”.

       Но сам же Платонов в книге “Петр Великий” пишет:

       “Но отпраздновав с большим шумом Азовское взятие, Петр вступает
на новый путь — небывалых и неожиданных мер. Он задумывает экстренную
постройку флота для Азовского моря, образование кадра русских моряков,
создание европейской коалиции против “врагов креста Господня — салтана
Турского, хана Крымского и всех бусурманских орд”. Во всем этом порыве
энергии было много утопического. Молодой царь считал возможным в два
года создать большой флот; считал возможным в полтора раза для этой
специальной цели увеличить податные платежи, лежавшие на народе; считал
осуществимым одним своим посольством склонить к союзу против турок
цезаря и папу, Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию. Немудрено,
что трезвые московские умы смутились, понимая несбыточность подобных
мечтаний и тягость предположенных мероприятий. В Москве появились первые
признаки оппозиции против Петра, и зрел даже заговор на его жизнь. Царь
сумасброд и “кутилка”, который “жил не по церкви и знался с немцами”,
бросался в необычные завоевательные предприятия и нещадно увеличивал
тягло — такой царь не внушал никому никакого к себе доверия и будил
много опасений. Петру приходилось принимать серьезные репрессивные меры
перед своим отъездом заграницу, ибо созрел даже заговор на его жизнь. За
недоумевавшими и роптавшими современниками Петра и позднейший
наблюдатель его действий в этот период готов признать в Петре не зрелого
политика и государственного деятеля, а молодого утописта и фантазера, в
котором своеобразно сочетались сильный темперамент и острый ум с
политической наивностью и распущенным мальчишеством”.

       С. Платонов считает, что только в первый период царствования
Петра I серьезный историк может видеть в Петре I утописта и фантазера, а
в дальнейшем Петр 1 стал и зрелым политиком и глубоким государственным
деятелем. На самом же деле Петр на всю жизнь остался фантазером и
удивительно непоследовательным деятелем, который создал невероятный
сумбур и неразбериху во всех отраслях государственной жизни.
Революционная ломка русской культуры, русской государственности и
русского быта шли, как все у Петра, случайно, без определенного плана и
программы, от случая к случаю. И в этом нет ничего удивительного,
вспомним только оценки, которые давал основным чертам личности Петра
Ключевский:

       “В Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и
оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и сдержек”.

       “Недостаток суждения и нравственная неустойчивость”.

       Петр “не был охотник до досужих размышлений, во всяком деле ему
легко давались подробности работы, чем ее общий план”.

       “Он лучше соображал средства и цели, чем следствия”.

       “До конца своей жизни он не мог понять ни исторической логики, ни
физиологии народной жизни”.

       “В губернской реформе законодательство Петра не обнаружило ни
медленно обдуманной мысли, ни быстрой созидательной сметки”.

       “Казалось сама природа готовила в нем скорее хорошего плотника,
чем великого государя”.

       Как может правитель страны, обладающий такими душевными и
нравственными недостатками, по мнению Ключевского, Соловьева, Платонова
и других историков, стать все же “гениальным преобразователем”? Это уже
непостижимая тайна их непостижимой логики. Объяснить странность этой
логики можно только преднамеренным желанием изобразить Петра, вопреки
собственным уничтожающим оценкам личности Петра и историческим фактам,
гениальнейшим преобразователем. По этой же самой “ученой методе”
изображают “гениальными” государственными деятелями и Ленина и Сталина.
Для нормально логически рассуждающего человека или оценки личности Петра
неверны, или неверен вывод, который делают историки, называя
государственного деятеля “без элементарных политических понятий”, не
умеющего понимать ни исторической логики, ни физиологии народной жизни
гениальным человеком и великим реформатором.

       Петр вытаскивал больные зубы и разбивал здоровые, выпиливал
табакерки, строил корабли, вместо палача сам рубил головы стрельцам,
метался по заграницам и по России. Всегда вел себя не так, как должен
вести себя царь. Он был кем угодно, но только не русским православным
царем, каким был его отец.

       То малое, чего Петр добился, он добился ценой обнищания всей
страны и гибели огромного количества людей. В этом он тоже очень похож
на своих нынешних поклонников большевиков, которые всегда подчеркивают,
что Петр Великий во имя процветания государства никогда не считался со
страданиями отдельной человеческой личности.

       Ключевский называет Петра великим ремесленником на троне. Проф.
Зызыкин по этому поводу справедливо замечает:

       “Он научил работать русских людей, но для этого не было
надобности подрывать их религиозный путь и разбивать основы
многовекового строя, созданного кровью и подвигом христианской жизни”.

III

       Русские ученые, — указывает С. Платонов в своих “Лекциях по
русской истории”, — “усвоили себе все выводы и воззрения немецкой
исторической школы. Некоторые из них увлекались и философией Гегеля”.

       “Все последователи Гегеля, между прочими философскими
положениями, выносили из его учения две мысли, которые в простом
изложении выразятся так: первая мысль: все народы делятся на
исторические и не исторические, первые участвуют в общем мировом
прогрессе, вторые стоят вне его и осуждены на вечное духовное рабство;
другая мысль: высшим выразителем мирового прогресса, его верхней
(последней) ступенью, является германская нация с ее протестантской
церковью. Германско-протестантская цивилизация есть, таким образом,
последнее слово мирового прогресса. Одни из русских исследователей
Гегеля вполне разделяли эти воззрения; для них поэтому древняя Русь, не
знавшая западной германской цивилизации и не имевшая своей, была страною
неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту
“Азиатскую страну” (так называл ее Белинский) Петр Великий своей
реформой приобщил к гуманной цивилизации, создал ей возможность
прогресса. До Петра у нас не было истории, не было разумной жизни. Петр
дал нам эту жизнь и потому его значение бесконечно важно и высоко. Он не
мог иметь никакой связи с предыдущей русской жизнью, ибо действовал
совсем противоположно ее основным началам. Люди, думавшие так, получили
название “западников”. Они, как легко заметить, сошлись с теми
современниками Петра, которые считали его земным богом, произведшим
Россию из небытия в бытие”,

       В последней фразе С. Платонов вспоминает подхалимское выражение,
которое употребил канцлер граф Головкин во время поднесения в 1721 г.
Петру титула Императора. Головкин произнес во время своей речи: “Русь
только гением Петра из небытия в бытие произведена”. И вот эта
примитивная грубая лесть неумного придворного стала воззрением русских
западников вплоть до наших дней. Потом к ней были пристегнуты нелепейшие
воззрения почитателей Гегеля на германскую цивилизацию, как последнего
слова исторического прогресса.

       Петр производит свои необдуманные мероприятия всегда грубо и
жестоко и, что самое важное, он производит их не для улучшения и
усиления основ древней самобытной культуры и цивилизации, а для
уничтожения этих основ. Вот это то, наши историки-западники всегда и
стараются завуалировать, а так как исторические факты учиненного Петром
разгрома скрыть невозможно, то им и приходится прибегать на каждом шагу
ко всякого рода натяжкам.

       Разбирая в своей работе “Петр Великий” оценки личности Петра и
оценки его реформы со стороны русской исторической науки, С. Платонов
выступает даже против осторожного критического отношения Карамзина к
Петру I. С. Платонову не нравится, что Карамзин ставит Ивана Ш выше
Петра Первого за то, что Иван Ш действовал в народном духе, а “Петр не
хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное
могущество государства (эту глубокую мысль Карамзина И. Солоневич и
положил в основу своей интересной работы “Народная Монархия”.).

       Карамзин ставил Петру I упрек, что “страсть к новым для нас
обычаям преступила в нем границы благоразумия”. Карамзин справедливо
указывал, что нравы и обычаи народа можно изменять очень постепенно, “в
сем отношении Государь, по справедливости, может действовать только
примером, а не указом”, у Петра же “пытки и казни служили средством
нашего славного преобразования государственного”.

       “Вольные общества немецкой слободы, — пишет Карамзин, — приятные
для необузданной молодости, довершили Лефортово дело и пылкий монарх с
разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию
Голландией.

       Его реформа положила резкую грань между старой и новой Россией;
приемы, с которыми Петр производил реформу, были насильственны и не во
всем соответствовали “народному духу”; европеизация русской жизни иногда
шла дальше, чем бы следовало”.

       “Петр, — писал Карамзин, — не хотел вникнуть в истину, что дух
народный составляет нравственное могущество государства подобно
физическому, нужное для их твердости”.

       “Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми,
хваля и вводя иностранные, Государь России унижал россиян в их
собственном сердце”.

       “Мы, — пишет Карамзин, в своей записке о древней и новой России,
поданной им Александру I, — стали гражданами мира, но перестали быть, в
некоторых случаях гражданами России. Виною Петр”.

       Но Карамзин же дает яркий пример нелогичности в оценке “реформ”
Петра. Если Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет
нравственное могущество государств, если пытки и казни служили основным
методом государственных преобразований Петра I, если “страсть к новым
для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия”, то как можно
сделать такой вывод, какой сделал Карамзин, что Петр I “гениальный
человек и великий преобразователь”.

       В своей книге “Исторический путь России”, такой убежденный
западник, как П. Ковалевский, в главе, посвященной семнадцатому
столетию, пишет:

       “Подводя итоги сказанному, можно назвать XVII век — веком
переломным, когда Россия, оправившись от потрясений Смутного Времени,
становится Восточно-Европейской державой (не европейской, а русской
культурной страной.), когда русское просвещение идет быстрыми шагами
вперед, зарождается промышленность. Многие петровские реформы уже
налицо, но они проводятся более мягко и без ломки государственной
жизни”.

       Петр пренебрег предостережениями Ордин-Нащокина, говорившего, что
русским нужно перенимать из Европы с толком, помня, что иностранное
платье “не по нас”, и ученого хорвата Юрия Крижанича, писавшего, что все
горести славян происходят от “чужебесия”: всяким чужим вещам мы дивимся,
хвалим их, а свое домашнее житье презираем”. Петр I не понимал, что
нельзя безнаказанно насильственно рушить внешние формы древних обычаев и
народного быта. Об этом хорошо сказал известный государствовед Брайс,
говоря о деятельности софистов в древней Греции:

       “Напомним по этому случаю известный пример греческих республик
времен Сократа, когда некоторые известные софисты, уничтожая наивное и
активное верование, вверявшее богам заботу наказывать клятвопреступника
и лжеца, учили, что справедливость ничто иное, как закон сильнейшего.
Там традиции, подвергшиеся нападению, были сначала религиозные и
моральные, но в системе старых верований и обычаев предков все связано,
и, когда религиозная часть подорвана, то от этого колеблется и много
других элементов здания”.

       Да, в системе старых верований и обычаев предков все связано и
когда религиозные основы жизни народа подорваны, то колеблются и все
остальные части национального государства. Так это и случилось после
произведенной Петром жестокой разрушительной революции.

IV

       Соловьев доказывал, что Петр всколыхнул Московскую Русь и
заставил ее пережить всесторонний переворот.

       Соловьев и Кавелин, как и их ученики воображали что Россия XVII
века дожила до государственного кризиса и ежели не Петр, она бы рухнула.
Но потом Соловьев смягчает этот приговор, заявляя, что цари уже до Петра
начали ряд преобразований.

       “В течении XVII века, — пишет он, — явно обозначились новые
потребности государства и призваны были те же средства для их которые
были употреблены в XVIII в. в так называемую эпоху преобразований”.

       В позднейшей своей работе “Чтениях о Петре Великом” Соловьев
называет Петра “сыном своего народа” и даже “выразителем народных
стремлений”.

       “Народ собрался в дорогу и — ждал вождя”.

       С. Платонов вполне согласен с такой трактовкой роли Петра и
пишет:

       “Не одни Соловьев в 60-х и 70-х годах думал так об историческом
значении реформы (вспомним Погодина), но одному Соловьеву удалось так
убедительно и сильно формулировать свой взгляд. Петр — подражатель
старого движения, знакомого древней Руси. В его реформе и направлении и
средства не новы, — они даны предшествовавшей эпохой. Нова в его реформе
только страшная энергия Петра, быстрота и резкость преобразовательного
движения, беззаветная преданность идее, бескорыстное служение делу до
самозабвения. Ново только то, что внес в реформу личный гений, личный
характер Петра”.

       “Исторические монографии о XVII в. и времени Петра констатируют
теперь связь преобразований с предыдущими эпохами и в отдельных сферах
древне-русской жизни. В результате таких монографий является всегда
одинаковый вывод, что Петр непосредственно продолжал начинания XVII века
и оставался всегда верен началам нашего государственного быта, как он
сложился в XVII веке. Понимание этого века стало иным. Недалеко то
время, когда эпоха первых царей Романовых представлялась временем общего
кризиса и разложения, последними минутами тупого застоя. Теперь
представления изменились, — XVII век представляется веком сильного
общественного брожения, когда сознавали потребность перемен, пробовали
вводить перемены, спорили за них, искали нового пути, угадывали, что
этот путь в сближении с Западом и уже тянулись к Западу.

       Теперь ясно, что XVII век подготовил почву для реформы и самого
Петра воспитал в идее реформы”.

       К. Д. Кавелин, также, заявляет, что “царствование Петра было
продолжение царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на
полдороге реформы последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в
частностях”.

       Историки Соловьев и Кавелин понимали Петра, как выразителя
народных стремлений. По их мнению “Петр но только получил от старого
порядка сознание необходимости реформ, но действовал ранее намеченными
путями и имел предшественников: он решал старую, не им поставленную
задачу и решал не новым способом”.

       Это глубоко ошибочный взгляд. Иоанн Грозный заимствованием
частностей европейской культуры и цивилизации старался утвердить русскую
духовную культуру и русскую цивилизацию. Петр же презирал и то и другое,
вместо русской культуры, которую он презирал и ненавидел (это С.
Платонов подчёркивает верно.) старался утвердить любезную его уму и
сердцу европейскую культуру. Хорошенькое продолжение дела Иоанна
Грозного. Хорошенько “сходство” не только в частностях, но и в основных
принципиальных установках.

       Все “реформы” Петра имеют своими истоками не любовь к родной
культуре и цивилизации, а в лучшем случае равнодушие, а чаще же всего
презрение. Из презрения ко всем сторонам Московской жизни и выросла
губительная революция совершенная Петром. Революция, а вовсе на
частичные благодетельные реформы, как доказывает это С. Платонов. С.
Платонову свойственен тот же самый порок, что и другим
историкам-западникам: они не искажают фактов, причины и ход событий они
рисуют обычно верно, но к верным фактам они обычно пристегивают
совершенно неверные выводы.

V

       Ученики Соловьева и особенно Ключевский в своих взглядах на
деятельность Петра исходили из взгляда, что Россия при Петре пережила не
переворот, а только потрясение.

       С. Платонов в сочинении “Петр Великий” заявляет, что Ключевский
дал исключительно объективную характеристику личности великого
преобразователя. На самом деле, как я уже несколько раз отмечал это,
характеристика личности Петра, сделанная Ключевским, изобилуют
поразительными противоречиями.

       Причину этих противоречий в оценке личности и деятельности Петра
I понять не трудно, если не забывать, что народную психологию начала
восемнадцатого века и событий того времени, Ключевский оценивает, исходя
из идеалов русской радикальной интеллигенции конца девятнадцатого
столетия.

       По мнению Ключевского Петр вообще не хотел производить никаких
реформ, он только “хотел вооружить русское государство умственными и
материальными средствами Европы”. Только постепенно “скромная и
ограниченная по своему первоначальному замыслу “реформа” превратилась в
упорную внутреннюю борьбу”. Ключевский дает еще более эластичную
трактовку “реформаторской” деятельности Петра, чем Соловьев. И еще более
противоречивую чем Соловьев, то утверждавший, что “Петр — продолжатель
старого движения” и он “решал старую, не им поставленную задачу и решал
не новым способом”, то доказывавший, что Петр заставил Русь пережить
всесторонний переворот. Ключевский заявляет, что Петр не хотел
производить никаких реформ, только постепенно реформа превратилась в
борьбу, но Русь пережила не переворот, а только потрясение, но что
реформа “усвоила характер и приемы насильственного переворота, своего
рода революции”.

       Этот довод, неудачная попытка замутить воду. Революцию можно при
желании называть, конечно, “своего рода революцией” или иначе, чтобы
создать желаемое впечатление. Ведь сам же Ключевский утверждает, что
петровская реформа “была революцией и по своим приемам и по впечатлению,
каковую от нее получили современники”. Итак, согласно взгляду
Ключевского то, что осуществил Петр, было революцией “и по своим приемам
и по впечатлению, каковое от нее получили современники”. Кажется, есть
все необходимые признаки революции. Но тут Ключевский спохватывается и
заявляет, что все-таки это была не революция, а “это было скорее
потрясение, чем переворот. Это потрясение было непредвиденным следствием
реформы, но не было ее обдуманной целью”.

       Опять дешевая софистика: раз, два, и революция превратилась в
потрясение. Но и в этом потрясении Петр не виновен потому, что он
замышлял реформы, а не революцию. Но получилась-то ведь революция!

       В этих рассуждениях Ключевского мало внутренней логики.
Совершенно не важно, что хотел добиться Петр своей реформой; историк
обязан оценивать не замыслы государственных деятелей, а практические
результаты их замыслов. Так, и только так можно оценивать результаты
революции, произведенной Петром.

VI

       С. Платонов в общей оценке всей реформаторской деятельности Петра
также противоречит своим же собственным оценкам.

       “На русское общество реформы Петра, решительные и широкие,
произвели страшное впечатление после осторожной и медлительной политики
московского правительства. В обществе не было того сознания исторической
традиции, какое жило в гениальном Петре. Вот почему современникам Петра,
присутствовавшим при бесчисленных нововведениях, и крупных и мелких,
казалось, что Петр перевернул вверх дном всю старую жизнь, не оставил
камня на камне от старого порядка. Видоизменения старого порядка они
считали за полное его уничтожение

       Такому впечатлению современников содействовал и сам Петр. Его
поведение, вся его манера действовать показывали, что Петр не просто
видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется
с ними ожесточенно. Он не улучшал старину, а гнал ее и принудительно
заменял новыми порядками”.

       “В этом — объяснение тех особенностей в реформационной
деятельности Петра, которые сообщили реформе черты резкого,
насильственного переворота. Однако по существу своему реформа эта не
была переворотом”.

       Эти рассуждения чрезвычайно не логичны и совершенно несерьезны
для такого знатока Петровской эпохи, каким был С. Платонов. Если в
обществе не было сознания исторической традиции, а сознанием этой
исторической традиции обладал, по мнению С. Платонова только Петр, то
как же это может быть согласовано с выводом, который тогда делает С.
Платонов, что “Его поведение, вся его манера действовать показывает, что
Петр не просто видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную
вражду и борется с ними ожесточенно. Он не улучшал старину, а гнал ее и
принудительно заменял ее новыми порядками”.

       Тогда возникает законный вопрос, если правитель страны питает к
старым порядкам страстную вражду, борется с ними ожесточенно, не
улучшает старину, а гонит ее и принудительно заменяет новыми порядками,
то где же тут видно, что он обладает сознанием исторической традиции.
Если отсталым современникам Петра казалось, что он перевернул вверх дном
старую жизнь, не оставил камня на камне, то и передовой академик С.
Платонов пишет, что “он не улучшал старину, а гнал ее принудительно
заменяя новыми порядками”. Эта оценка целиком совпадает с оценкой
большой части общества Петровской эпохи, в котором жило сознание
исторической традиции.

       Деятель, который не считается с традициями во всех областях
жизни, который не улучшает старину, а питает к ней страстную вражду и
принудительно заменяет ее новыми порядками, такой деятель, конечно, не
великий реформатор, а типичный ограниченный революционер, “Робеспьер на
троне”, как правильно назвал Петра I Пушкин. Ведь Платонов не пишет, что
вся манера проведения реформ находилась в противоречии с внутренними
убеждениями Петра. Что Петр ценил исторические традиции, не все считал
плохим в старых порядках, но считал нужным их улучшить и видоизменить.
Ведь сам же Платонов указывает, что Петр питал страстную вражду к родной
старине, следовательно его манеры вытекали из его внутренних убеждений.
А раз так, то как же в учиненной Петром жесточайшей революции можно
видеть реформы, то есть частичное видоизменение старых порядков.

       “Если таким образом, деятельность Петра не вносила, по сравнению
с прошлым, ничего радикально-нового, — умозаключает С. Платонов, — то
почему же реформы Петра приобрели у потомства и даже современников Петра
репутацию коренного государственного переворота? Почему Петр,
действовавший традиционно, в глазах русского общества стал
монархом-революционером?”

       Постараемся ответить на это странное недоумение маститого
историка.

       “Екатерина II, — пишет С. Платонов, — впадала в большую
неточность …за начала обще-европейской жизни они приняла принципы
европейской философии, которые не переходили в жизнь нигде в Европе и не
были началами действительного быта”.

       Упрекая Екатерину II в нелогичности С. Платонов почему-то не
упрекает в том же самого Петра. А ведь Петр Первый делал не менее грубую
ошибку. Он принимал начала жизни европейских народов за обязательные для
всех народов, в том числе и для такого самобытного народа, как русский.
Почему С. Платонов упрекает Екатерину II в том, что она считает Россию
европейской страной? Возникает вопрос, почему переделывать Россию в
Европу на основании идей европейского абсолютизма, протестантизма,
шведского государственного строя можно, а уродовать ее на принципах
европейской философии нельзя? Разве европейские философские идеи не
вырастали из тех же чужеродных идей, что и европейский абсолютизм,
протестантизм и шведский государственный строй?

       Но уличив Екатерину II в неправильности взглядов на Россию, как
на европейское государство, возникшее в результате совершенных Петром
перемен, в другом случае С. Платонов опять противоречит сам себе.
Ссылаясь на речь графа Головнина осенью 1721 года Платонов заявляет, что
Головниным “искренне и правдиво была высказана мысль, что политические
успехи Петра из старой Московии создали новое европейское государство и
дали русскому народу новую политическую, экономическую и культурную
обстановку”. Если Платонов согласен, что Головнин высказал правдивую
мысль, утверждая, что Петр создал из старой Московии новое европейское
государство, то почему же тогда он выступает против точно такой же мысли
Екатерины Второй, утверждавшей в “Наказе”, что: “Россия есть европейская
страна. Доказательство сему следующее: перемены, которые в России
предпринял Петр”.

       Разве это не то же самое, что говорил Головнин. Головнин же, по
мнению С. Платонова, правдиво высказал мысль, что Петр из старой
Московии создал новое европейское государство. Таким образом в одном
случае С. Платонов считает, что Петр совершил не революцию, а только
реформы, что вся “деятельность Петра не вносила по сравнению с прошлым,
ничего радикально-нового” и удивляется “почему Петр, действовавший
традиционно, в глазах русского общества стал монархом — революционером”,
а в другом случае признает правильной мысль Головнина, что Петр из
Московии создал новое европейское государство.

       Каким же образом в результате реформы могло возникнуть из Руси
новое европейское государство? Новое европейское государство могло
возникнуть только в результате все разрушающей революции. И если
Головнин с точкой зрения которого соглашается С. Платонов, прав, то как
можно считать реформы Петра благодетельными, а его “гениальным
реформатором”. Если бы Петр I из старой Московии создал на проверенных
веками национальных политических и социальных принципах новое русское
национальное государство, тогда бы можно было воздавать хвалу Петру. А
за что же воздавать ему хвалу, когда он из национального государства
создал новое европейское государство? А народу дал такую новую
“политическую, экономическую и культурную обстановку”, что страна около
80 лет не имела фактически монархии, народ оказался в рабстве
европейского типа и в идейном отношении Россия оказалась в крепостной
зависимости у Европы. Нечего сказать, есть за что хвалить!

       Петр хотел Россию превратить в часть Европы. Петр усвоивший от
своих друзей и наставников презрение и ненависть не только к основам
православной русской культуры и возникшего на основе ее быта, но и к
самому русскому народу, не мог быть сознательным реформатором, то есть
человеком желавшим видоизменить и улучшить какие-то частные стороны
русского государства, русской культуры и быта.

       Если Петр считал всех русских животными, то о каких реформах
можно говорить при таком взгляде на родной народ. Правитель
придерживающийся таких взглядов не может быть реформатором. И каких
результатов можно ждать от его “реформаторской деятельности”, как его
почитатели историки называют учинённый Петром I всесторонний,
революционный разгром России.

       Один из соратников Петра I, Салтыков, впервые высказал лейтмотив
всех западников, реакционных, либеральных и радикальных: “Русские во
всем сходны с западными народами, но они от них отстали. Сейчас нужно
вывести их на правильную дорогу”. С Петра начинается реакционное
западничество, ориентирующееся на германские народы. По выражению
Герцена — Петр является первым “русским немцем”; пруссаки — для него
образец, особенно для армии. Английские свободы ему кажутся неуместными.
Он высказывается за немецкий и голландский языки и против французского.
Отталкиваясь от тонкого французского вкуса, он занят “опрусением”
России”. Петр хотел, чтобы Россия стала доходить во всем на Европу, а
русские во всем на иностранцев.

       Историк Костомаров жизнеописание Петра составил в ту пору своей
жизни, когда, по выражению Платонова, “остыл его обличительный жар” и
когда он сам сводил свою задачу, как историка, к одной лишь передаче
найденных в источниках и проверенных фактов”.

       Какие факты нашел и проверил в исторических источниках о Петре
Костомаров? Петр хотел, по словам Костомарова, превратить Россию в
“сильное европейское государство” (подчеркнуто мною..). То есть, говоря
другими словами, из России сделать не Россию, а европейское государство,
а русских превратить в европейцев. Иными словами Петр поставил перед
собой совершенно утопическую задачу превратить народ глубокой
своеобразной культуры в один из европейских народов.

XXIV. РОБЕСПЬЕР НА ТРОНЕ

I

       Петр I является первым русским революционером, первым нигилистом
и первым большевиком (как духовный тип). И это точка зрения высказана
вовсе не Солоневичем, он только развил эту точку зрения в 5 книге
“Народной Монархии”. Уже Пушкин написал: Петр — Робеспьер и Наполеон
вместе (воплощение революции). Так же понимал Петра и Герцен. Герцен
разделял точку зрения Пушкина.

       “К концу XVI века на престоле царей, — писал он, — появился
смелый революционер, одаренный обширным гением и непреклонной волей —
это деспот по образцу “Комитета Общественного спасения”. (который
осуществлял террор во время французской революции..).

       Один из самых виднейших представителей славянофильства И. В.
Киреевский, так же как и другой виднейший представитель славянофильства
К. С. Аксаков, считали, что в лице Петра I государство разрушило основы
самобытной русской культуры и национальные традиции религиозной и
государственной жизни.

       Произошел трагический разрыв между царем и народом, оставшимся в
массе своей верным родным традициям. Русь оказалась как бы завоеванной.
Русский монарх, в результате совершенного Петром насильственного
переворота, “приобрел черты деспота, а свободно подданный народ —
значение раба-невольника на родной земле”.

       И. С. Тургенев в “Воспоминаниях о Белинском” пишет:

       “Дело Петра Великого было, точно, насилием, было тем, что в
новейшее время получило название: coup d’etat, т.е., Государственного
переворота”.

       О духовном большевизме Петра Мережковский писал еще до революции.
“Еще Пушкин заметил сходство Петра с Робеспьером. И в самом деле, так
называемые “Петровских преобразования” — настоящий переворот, революция,
бунт сверху, “белый террор”. Петр — тиран и бунтовщик вместе, бунтовщик
относительно прошлого, тиран относительно будущего. Наполеон и Робеспьер
вместе, и этот бунт не только политический, общественный, но еще в
гораздо большой мере нравственный — беспощадная, хотя и бессознательная
ломка всех категорических императивов народной совести, необузданная
переоценка верх нравственных цен”.

       Большевики заканчивают то, что начал Петр I — ломку русской души,
русского быта и русской культуры. И идейным антикоммунистам не к лицу
восхищаться Петром I, который духовно является первым большевиком.

       Проф. М. Зызыкин, посвященную 250-летию Санкт-Петербурга, статью
“Государство и церковь при Петре I”, начинает словами: “Перемене столицы
сопутствовало полное изменение государственных идей, а вернее полная
революция “сверху”. Проф. А. Карташев в статье “Православие в России”
тоже называет Петра революционером.

       Реформа есть видоизменение чего-то существующего. Всякая реформа
только видоизменяет традиции. Революция есть отрицание существовавшего
прежде, уничтожение его. Основная цель всякой революции есть уничтожение
существовавших до нее традиций.

       После большевистской революции многие из ученых стали смотреть на
Петра I, как на духовного предка современного большевизма.

       В статье “О сущности православия” в Сборнике “Проблемы русского
религиозного сознания” проф. Карсавин писал: “…И редко большевизм
сочетается с плодотворной практической деятельностью… таит яд под
покровом необходимости… Таков большевизм Петра Великого, большевизм,
губительность которого прикрыта грандиозным делом преобразователя, (это
тоже очень спорный вопрос.), но тем не менее ясна для внимательного
взгляда в рационалистической ломке исторического уклада жизни, в
разрушении основы ее — русской церкви”. И дальше: “…Необходимо понять
новую историю России не только, как продолжение и развитие того, что
начато великим преобразователем, но как борьбу с ним, последний фазис
которой мы, кажется переживаем в изживании творчески бесплодного
большевизма”.

       Философ Франк с своей статье “Религиозно-исторический смысл
русской революции” пишет: “Исторические истоки русского нигилизма
восходят к вольнодумному кружку вельмож Екатерины II, т.е. к
французскому просветительству 18 века”.

       “Но, — продолжает С. Франк, — в известном смысле этот нигилизм
имеет еще более отдаленного предшественника в России, этот
предшественник — Петр I”. Петр I, как указывает С. Франк, в каком-то
смысле был бесспорно первым русским нигилистом: недаром большевики еще
при последнем ограблении церквей с удовольствием ссылались на его
пример.

       “Сочетание бесшабашной удали, непостижимого для европейца
дерзновения святотатства и кощунства, смелого радикализма в ломке
традиционных устоев с глубокой и наивной верой в цивилизацию и в
рационально-государственное устроение жизни, бесспорно роднит, несмотря
на все различия, — достаточно очевидные, чтобы стоило об них упоминать,
— Петра Великого с современным русским большевизмом”.

       Очень плохую услугу Петру I оказывает генерал Штейфон следующей
похвалой, высказанной в книге “Национальная военная доктрина”. Приведя
высказывания С. Платонова, что Петр всю жизнь исповедовал “идею
государства, как силы, которая в целях общего блага берет на себя
руководство всеми видами человеческой деятельности и всецело подчиняет
себе личность (подчеркнуто мною.), генерал Штейфон пишет:

       “Иными словами, за 2 с лишним столетия до нашего времени, русский
Царь Петр I уже осуществил идею современного фашизма, подчинив личность
государству”.

       Большевизм, как совершенно правильно определяет проф. Карсавин,
реакционная сила, которая стремится во что бы то ни стало “продолжить
дело Петра, т.е. отрицательные тенденции, конкретно, — ограниченный
европеизм Петрова идеала”.

       Реформы Петра — не реформы, а революция классической формы.
Известный ученый де Мун верно указывал, что:

       “Революция не есть ни акт, ни факт, она есть политическая
доктрина, претендующая основать общество на воле человека вместо того,
чтобы основать его на воле Божией, которая ставит суверенитет
человеческого разума на место Божественного закона. Вот где революция,
остальное вытекает из этого, из этого гордого восстания из которого
вышло современное государство, государство захватившее место всего,
государство, сделавшееся вашим Богом, которое мы отказываемся обожать с
вами вместе. Контрреволюция — противоположный принцип. Это — доктрина,
основывающая общество на христианском законе”.

       Революционным действиям всегда предшествует революция,
совершаемая в области религиозных и политических идей. “Все Петровское
церковное законодательство есть разрушение основ и церковной, и царской
власти, связанной не только догматами веры, но и вселенскими канонами
церкви. Таким образом пример нарушения границ должного и допустимого для
государства дан в России впервые не в XX столетии, а в XVII и XVIII и
особенно в начале ХVIII-го и также не снизу, а сверху, опередив Францию
во времени”. Петр совершил всеобъемлющую революцию на целое столетие
раньше, чем она произошла во Франции.

       О том, что Петр I был не реформатором, а революционером
свидетельствует широко применявшаяся им смертная казнь. При отце Петра
смертная казнь применялась за 60 преступлений (во Франции в это время
смертью каралось 115 преступлений). Петр же применял смертную казнь за
200 разного рода преступлений (даже за выработку седел русского
образца).

       Такое резкое увеличение применения смертной казни есть бесспорное
доказательство, что Петр применял террор. А террор есть неизбежный
спутник не реформ (мирного преобразования жизни), а революционного
видоизменения жизни.

       По своим историческим результатам, совершенная Петром революция
превосходит французскую революцию. Связь между революцией Петра и
большевизмом теперь понимают даже иностранные историки и мыслители (А.
Тойнсби, В. Шубарт и др.).

       “Со времени Петра I, — пишет, например, В. Шубарт, — русская
культура развивалась в чуждых формах, которые не выросли органически из
русской сущности, а были ей насильственно навязаны. Так возникло явление
псевдоморфозы культуры. Результатом был душевный надлом, отмеченный
почти во всех жизненных проявлениях последних поколений, та русская
болезнь, чьей лихорадкой, по крайней мере, косвенно, через самооборону,
охвачено сейчас все население земного шара. Это — пароксизм мирового
исторического размаха”.

       Правильно заключает И. Солоневич: “Эпоха Петра, как бы ее ни
оценивать, является крутым и почти беспримерным в своей резкости
переломом в русской истории. Со значением этого перелома можно
сравнивать только битву при Калке и Октябрьскую революцию. Он определил
собою конец Московской Руси, то есть целого исторического периода, со
всем тем хорошим и плохим, что в ней было, и начал собою европейский,
петровский, петербургский или имперский период, кончившийся Октябрьской
резолюцией. И в центре этого перелома стоит личность Петра”. Все реформы
Петра вырыли глубокую пропасть между допетровской и петровской Россией.
Гибельные последствия реформ Петра неисчислимы. В результате их в России
вместо единого народа возникли, как бы два особых народа: совершенно
различных по вере, миросозерцанию, языку и одежде и быту.

II

       Петр своими реформами почти совершенно разгромил национальную,
единственно возможную в тяжелых русских условиях, форму монархической
демократии.

       Жертвы понесенные в эпоху революции, оправдываются только в том
случае, если революция приносит какое-то благо народу в будущем.
Совершенная Петром антинародная, по своему духу революция, никакого
блага народу принести не могла и не принесла. Совершенная Петром
революция не смогла ни уничтожить духовное своеобразие Руси, ни
превратить ее в европейскую страну.

       Подчинив церковь государству, превратив крепостную зависимость в
крепостное право европейского типа, внеся чужеродное европейское начало
в русское мировоззрение, Петр внес смертельную заразу в душу народа,
расколов его на два враждебных духовных типа: русских и
полуевропейцев-полурусских (интеллигентов).

       По своим увлечениям культурной Европы и по фантастичности своих
замыслов, Петр был прообразом будущей русской интеллигенции, появление
которой он вызвал. Солоневич правильно писал в “Белой Империи”:

       “…Он, по существу, был своего рода анахронизмом наоборот —
типичным русским интеллигентом шестидесятых годов — так сказать,
писаревской эпохи: рационалист, слегка атеист, вольнодумец, сеятель
разумного и прочего. Но он любил Россию — правда, не такой какой она
была, а такой, какою он хотел ее видеть: мы все этим слегка грешны”.

       Ни на каком краю бездны Московская Русь не стояла. На край бездны
привел Русское государство Петр, разгромивший обессиленную расколом
Православную церковь, основы национальной государственности и
национальной культуры.

       Исключительной популярностью в народе с конца XVII века и до
начала девятнадцатого пользовалась “Комедия о царе Максимилиане и
непокорном сыне его Адольфе”. Царь Максимилиан влюбившись в волшебницу,
стал верить “кумигическим” (то есть языческим богам), призвав своего
сына Адольфа, царь потребовал, чтобы он принял новую веру и, получив
отказ, велел рыцарю Бармуилу казнить Адольфа.

       Писатель Алексей Ремизов в своем исследовании “Царь Максимилиан”
утверждает:

       “…Основа царя Максимилиана — страсти непокорного царевича,
замученного за веру собственным отцом… Царь Максимилиан — да ведь это
царь Иван и царь Петр. Непокорный и непослушный Адольф — да ведь это
царевич Алексей, весь русский народ”.

       Есть свидетельства современников, что приказной Докукин,
обличавший Петра в измене, перед казнью будто бы сказал Петру:

        “Ежели, Государь, казнишь сына, то падет сия кровь на весь род
твой; от главы на главу, до последних царей. Помилуй царевича, помилуй
Россию”.

        Петр не помиловал ни Царевича, ни Россию.

       “В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом и самодержавие
падет, ибо миллионы вопиют к Богу против Царя, извещая об убийстве
Царевича Алексея, — писал из Петровского парадиза Ганноверский резидент
Вебер”. Так именно и случилось.

XXV. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ПЕТРОМ АНТИНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

I

       “Умер великий преобразователь, — пишет советский историк В.
Мавродин в написанной им биографии Петра I, — но Россия стояла в зените
своей славы и могущества”. Подобная оценка В. Мавродина совпадает с
оценками всех крупных русских историков. Посмотрим, в чем же закончилось
это нахождение России “в зените славы и могущества”.

       Историк Соловьев сравнивал великую, по его мнению, деятельность
Петра с “бурей, очищающей воздух”. И. Солоневич в своей книге о Петре
иронически замечает:

       “Освежение? Это Остерман и Бирон, Миних и Пален — освежение?
Цареубийства, сменяющиеся узурпацией, и узурпации, сменяющиеся
цареубийствами, — это тоже “освежение”? Освежением является полное
порабощение крестьянской массы и обращение ее в двуногий скот?
Освежением является превращение служивого слоя воинов в паразитарную
касту рабовладельцев?”

       Действительно нечего сказать, хорошенькое “освежение”! Русский
народ до сих пор расплачивается за это освежение.

       Соловьев утверждал, что “Петр оставил судьбу России в русских
руках”. А. Ключевский заявляет, что после смерти Петра “немцы посыпались
в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, забирались во все
доходные места в управлении. Вся эта стая кормилась досыта и веселилась
до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа”.

       Великими людьми русской истории Ключевский признавал только трех
деятелей: святого Митрополита Филиппа, обличавшего Иоанна Грозного,
Петра I и графа Сперанского. И он же пишет:

       “Немцы, после десятилетнего своего господства при Анне Иоанновне,
усевшись около русского престола, точно голодные кошки вокруг горшка с
кашей и достаточно напитавшись, стали на сытом досуге грызть друг
друга”…

       Возникают вопросы: каким образом Курляндско-Брауншвейгский табор,
смог собраться на берегах Невы вокруг русского престола? Раз это было
так, то можно, не боясь ошибки, утверждать, что кровавая петровская
революция кончилась ничем. Все реформы производились, по объяснению
историков-западников, с целью спасти Россию от участи быть покоренной
немцами. А на самом деле, сразу после смерти Петра, Россия стала добычей
немцев, а русские верхи пошли в духовную кабалу к Западу. То есть,
свершилось то, чего больше всего боялся Александр Невский. Русь попала в
духовное рабство к Западу.

II

       Глубочайший овраг начинается с маленькой трещины в земле. Ошибка,
совершенная государственным деятелем очень часто вырастает впоследствии
в гигантскую катастрофу. В своем жизнеописании отца Петра I, историк
Костомаров делает правильный вывод. “В истории, как в жизни, раз
сделанный промах влечет за собою ряд других, и испорченное в нисколько
месяцев и годов, исправляется целыми веками”.

       Как на пример поразительного антиисторического подхода, можно
указать на следующее заключение Ключевского:

       “С поворота на этот притязательный путь (то есть путь Петра
Первого), государство стало обходиться народу в несколько раз дороже
прежнего и без могучего подъема производительных сил России,
совершенного Петром, народ не оплатил бы роли, какую ему пришлось играть
в Европе”.

       Возникает вопрос, а для чего это русскому народу нужно было во
что бы то ни стало играть какую-то роль в Европе? Разве немцы развивали
свое государство для того, чтобы играть роль во Франции, а французы в
Германии. Неужели для этой роли необходимо было, чтобы русский народ
изнывал в непосильных тяготах на содержание непомерно разросшегося
бюрократического аппарата и безумных трат на фабрики и заводы,
большинство которых прекратило свое существование вскоре после Петра I.
Ведь сам же Ключевский двумя страницами ранее, подводя итог
“достижениям” новой, европеизированной Петром I, России, пишет:

       “Все эти неправильности имели один общий источник —
несоответственное отношение высшей политики государства к внутреннему
росту народа: народные силы в своем развитии отставали от задач,
становившихся перед государством, вследствие его ускоренного внешнего
роста, духовная работа народа не поспевала за материальной деятельностью
государства. Государство пухло, а народ хирел”.

       Таков был итог Петровской революции — “государство пухло, а народ
хирел”. Вот к чему привело стремление играть роль в Европе, вместо того,
чтобы планомерно развивать политические и экономические силы страны. Но
признавшись, что итогом деятельности Петра и созданного им направления,
при котором правители больше старались играть роль в Европе, чем
заниматься улучшением жизни народа, было подчинение внутренних интересов
вопросам внешней политики государства, Ключевский, как и все видные
русские историки, отнюдь не применяет того критерия к революционной
деятельности Петра I, который применяет Костомаров к Московской Руси,
замечая, что “в истории, как и в жизни, раз сделанный промах ведет за
собой ряд других и испорченное в несколько месяцев и годов, исправляется
целыми веками”.

       Ключевский, как и все другие русские историки, принадлежал к
лагерю русской интеллигенции, исторически порожденной революцией Петра и
потому не желал осуждать своего духовного отца. В результате в русской
историографии восторжествовал принцип двух критериев: один критерий
применялся при оценке Московской Руси и другой для Петровского периода.
За что осуждали Московскую Русь, за то хвалили Петербургский период.
Короче говоря, вместо того, чтобы руководиться исторической истиной,
историки стали руководствоваться своими политическими симпатиями и
антипатиями. История была заменена политическими соображениями.

       У большевиков тоже “государство пухнет, а народ хиреет”.
Возникает естественный вопрос, как же разобраться, когда же бывает
хорошо и когда плохо, “когда государство пухнет, а народ хиреет”. И
можно ли вообще государственных деятелей, доводящих государство и народ
до такого состояния называть “Великими” или “гениальными”. Ни
дореволюционные, ни советские, ни эмигрантские историки на эти вопросы
ответить не могут, потому что они обычно прибегают к двум, а не к
единому нравственному критерию. Одни и те же действия они расценивают
двояко, в зависимости от того, что их сердцу люб и кто ненавистен.

       Но там, где действует чувство или политическое пристрастие, там
нет места исторической истине. Историческую истину о прошлом русского
народа смогут восстановить только историки, которые будут во всех
случаях руководиться только одним и тем же нравственным принципом.
Только тогда русская история освободится от огромного числа исторических
и политических мифов, созданных “русской” историографией, развивавшейся
под влиянием занесенных русским масонством чужеродных европейских
политических идей. Сейчас же, и в России, и в эмиграции, большинство
русских людей находится в плену у исторических и политических мифов. В
таком положении находятся не только левые круги эмиграции, но и правые
круги, люди так называемого национального лагеря, в большинстве своем,
как девочка из рассказа Салтыкова-Щедрина, не знающие, “где правая и где
левая сторона”.

       Поэтому они равно верят мифу о Петре как спасителе России. Вот
почему в правых кругах царит такая потрясающая путаница в мировоззрении
и вот почему у правых очень часто оказываются одни и те же кумиры, что и
у левых.

III

       Даже такой убежденный западник, как профессор Г. Федотов, и тот
признает, что:

       “Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два
народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между
дворянством (сначала одним дворянством) и народом (всеми остальными
классами общества) — та пропасть, которую пытается завалить своими
трупами интеллигенция XIX века. Отныне рост одной культуры, импортной,
совершается за счет другой — национальной. Школа и книга делаются
орудием обезличения, опустошения народной души. Я здесь не касаюсь
социальной опасности раскола: над крестьянством, по безграмотности своей
оставшимся верным христианству и национальной культуре, стоит класс
господ, получивших над ними право жизни и смерти, презиравших его веру,
его быт, одежду и язык и, в свою очередь презираемых им. Результат
приблизительно получился тот же, как если бы Россия подверглась
польскому или немецкому завоеванию, которое обратив в рабство туземное
население, поставило бы над, ним класс иноземцев-феодалов, лишь
постепенно, с каждым поколением поддающихся обрусению”.

       В книге Г. Федотова “И есть и будет” (“Размышления о России и
революции”) мы встречаем такие признания:

       “Россия с Петра перестала быть понятной русскому народу. Он не
представлял себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов,
которые были ясны и конкретны для него в Московском Царстве.
Выветривание государственного сознания продолжалось беспрерывно в
народных массах Империи”.

       “Петровская реформа, как мокрой губкой, стерла родовые
воспоминания. Кажется, что вместе с европейской одеждой русский дворянин
впервые родился на свет. Забыты века, в течение которых этот класс
складывался и воспитывался в старой Москве на деле государевом”.

       “Со времени европеизации высших слоев русского общества,
дворянство видело в народе дикаря, хотя бы и невинного, как дикарь
Руссо; народ смотрел на господ как на вероотступников и полунемцев. Было
бы преувеличением говорить о взаимной ненависти, но можно говорить о
презрении, рождающемся из непонимания”.

       “Разумеется, за всеми частными поводами для недоброжелательства
зияла все та же пропасть, разверзшаяся с Петра. Интеллигенция, как
дворянское детище осталась на той стороне, немецкой безбожной, едва ли
не поганой”…

       Такие признания делает Г. Федотов, убежденный западник,
интеллигент 96 пробы.

       Яростный противник самодержавия А. Герцен и тот признался, что
“Крестьяне не приняли преобразований Петра Великого. Они остались
верными хранителями народности”.

       В статье “Новая фаза русской литературы” А. Герцен, вождь русских
западников, дал следующую оценку результатов совершенной Петром
революции: “Петр I хотел создать сильное государство с пассивным
народом. Он презирал русский народ, в котором любил одну численность и
силу, и доводил денационализацию гораздо дальше, чем делает это
современное правительство в Польше.

       Борода считалась за преступление; кафтан — за возмущение; портным
угрожала смерть за шитье русского платья для русских, — это, конечно,
nec plus ultra.

       Правительство, помещик, офицер, столоначальник, управитель
(интендант), иноземец только то и делали, что повторяли — и это в
течении, по меньшей мере шести поколений — повеление Петра I: перестань
быть русским и ты окажешь великую услугу отечеству”.

IV

       Петр в наши дни имеет горячих защитников не только в лице
большевиков. Имеет он поклонников и в лице разношерстной интеллигентской
камарильи, обретающейся заграницей (эсеров, либералов, меньшевиков,
кадетов и т.д.). Уважают Петра Великого, конечно, и жалкие эпигоны
русского западничества, поклонники западных дирижизмов и солидаризмов —
бывшие русские националисты-солидаристы.

       Большевики давно и серьезно признали Петра своим предшественником
и все время проводят, и надо сказать не без основания, параллели между
жестокой, антинациональной эпохой Петра и такой же жестокой и
антинациональной эпохой Ленина и Сталина. Даже памятник Петру собираются
ставить в Воронеже.

       В главе “Самосознание Петербургского периода” Л. Тихомиров,
подводя итоги начатого Петром периода просвещения, говорит, что “сильный
рост Империи, вхождение в ее состав множества разных племен сильно
затруднял работу по выработке национального самосознания.

       В период ученического просвещения, когда приходилось вырабатывать
свое самосознание, Россия вливала в себя массу новых, нерусских
элементов, каждый из которых должен был изменять самую природу ее
национальности. Работа самосознания происходила так сказать, в субъекте
беспрерывно меняющемся”.

       Поставив вопрос не является ли нынешний русский народ
психологически новым народом, Тихомиров на этот вопрос отвечает
отрицательно. “Общий тип современной русской национальности, в
психологическом типе, несомненно, остался тот же, как был в Московской
Руси. Сравнение исторически известных личностей и деятелей, сравнение
песен, пословиц и т.д. несомненно убеждает, что в общем русский народ XX
века в высшей степени сходен с народом ХVII века”.

       Объясняется это по мнению Л. Тихомирова тем, что “русская
национальность и раньше сложилась, как тип смешанный. Новые примеси, —
особенно столь разнообразные — не мешали, поэтому, сохранению прежнего
типа и, быть может, даже способствовали его более яркому выражению”.

       “Если тип русского, — пишет Л. Тихомиров, — остался тот же, то
его характеристическая “универсальность” проявилась еще больше и
сознательная разгадка его всеми наблюдателями признавалась очень
нелегкою. Русским, ввиду указанных выше причин, в период его
ученического просвещения выпали очень тяжелые задачи в области
самопознания. Усложнило эту работу еще больше заимствование Петром
западных форм государственного строительства.

       Рабское усвоение образованными русскими духа и форм западной
культуры, которую они восприняли как “общечеловеческую” привело к
сильнейшей форме космополитизма и презрению ко всему русскому, в том
числе и к национальному государству и национальной власти”.

       “Несмотря на то, что проблески национального самосознания у
русского народа проявились очень рано, сильное подражание образованных
слоев европейской культуре сильно затруднили выработку национального
политического сознания”.

       “Развитие монархического принципа, его самосознание, — замечает
Л. Тихомиров в главе “Инстинкт и сознание”, — после Петра у нас
понизилось и он держался у нас по-прежнему голосом инстинкта, но разумом
не объяснялся”.

       “Монархический принцип развивался у нас до тех пор, пока народный
нравственно-религиозный идеал, не достигая сознательности, был
фактически жив и крепок в душе народа. Когда же европейское просвещение
поставило у нас всю нашу жизнь на суд и оценку сознания, то ни
православие, ни народность не могли дать ясного ответа на то, что мы
такое, и выше мы или ниже других, должны ли, стало быть, развивать свою
правду, или брать ее у людей ввиду того, что настоящая правда находится
не у нас, а у них?”

       “Чувство инстинкта, — пишет он в другом месте, — проявлялось в
России постоянно, достаточно, но сознательности теории царской власти и
взаимоотношения царя с народом — очень мало. Все, что касалось теории
государства и права в Петербургский период ограничивалось простым
списыванием европейских идей. Усвоивши западные политические идеи часть
русского образованного общества начало борьбу против национальной
власти”.

       “Как бы то ни было, в отношении политического творчества, Россия
за этот период сделала меньше всего.

       Первые зачатки самоопределения у нас начались очень скоро после
Петровской реформы. Чувствуя в себе какое-то несходство с европейским
миром, стали задавать себе вопрос: что такое Россия? Началось собирание
русского народного творчества, уже при Екатерине II очень заметное, а
Кирша Данилов явился даже при Петре I. Внимание, любопытство к
народности было первым признаком начавшегося самоопределения…

       …Россия опознала себя и со стороны искусства — музыки,
живописи. В значительной степени она в этом отношении стала обеспечена
от простой подражательности.

       Но в области самосознания умственного — вся эта работа доселе
остается на первых начатках. И вот почему мы не можем доселе развить
самостоятельного политического творчества. Наша сознательность сделала
сравнительно больше успехов в области религиозной. Требование
сознательной веры отразилось в области богословской мысли, сначала самым
сильным подражанием и “сознательность” черпалась в источниках
римско-католических и особенно протестантских. При этом у нас оказалось
гораздо более тяготения к протестантству. Наша богословская мысль
развивалась долго в очень опасном направлении, так что существует мысль,
что лишь великая учительная мысль Филарета Московского спасла у нас
православие. Если это и преувеличено, то все же точное ограничение
православия от римского католицизма и протестантизма у нас совершилось
только в средине XIX века в результате великих трудов главным образом
митрополита Филарета и А. С. Хомякова. Однако же и в этой области мы не
достигли полного сознания, способного к твердой формулировке и ясному
плану действия. Ибо православное сознание наше стало незыблемо лишь в
области догмата, но никак не в области церковной жизни, содержание
которой доселе у нас не общепризнанно”.

       О том, что Петербургский период подходит к концу, ясно понимал
уже Достоевский.

       “Петровская реформа, — указывает Достоевский, — продолжавшаяся
вплоть до нашего времени, дошла, наконец, до последних своих пределов.
Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги ,она вся пройдена”.

       “Вся Россия, — писал он в одном из писем незадолго перед смертью,
— стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездною”.

       Петр Первый уничтожил массу народа во имя приведения Руси в
культурный вид. Но лишив Россию основ самобытной культуры он превратил
ее высшие социальные слои в вечных подражателей европейской культуре.
Трагический результат общеизвестен: ни Европы из России не получилось,
ни России не стало.

       Английский ученый Пальмер, изучавший в 60-х годах XVIII столетия
в Москве религиозную новаторскую деятельность Патриарха Никона, которая
вызвала величайшее несчастье в истории русского народа — религиозный
раскол, предвидел скорую гибель Петербургского периода.

       “Что ждет Россию в будущем? Завладеет ли ею немецкий материализм
и в конце концов наступит апостасия от самого имени: христианского, или
же наступит православная реакция”.

XXVI. ВОПРОС ОТ КОТОРОГО ЗАВИСИТ — “БЫТЬ ИЛИ

НЕ БЫТЬ РОССИИ”

       История сыграла с Петром I, как и со всеми революционерами
жестокую шутку. Из его утопических замыслов почти ничего полезного не
получилось. Как верно определял их Тихомиров:

       “Политическая сущность бытия русского народа состоит в том, что
он создал свою особую концепцию государственности, которая ставит выше
всего, выше юридических отношений, начало этическое.

       Этим создана русская монархия, как верховенство
национального-нравственного идеала, и она много веков вела народ к
развитию и преуспеянию, ко всемирной роли, к первой роли среди народов
земных — именно на основе такого характера государства.

       Но вот, в конце первого периода строения, в XVII веке, явился
кризис, явилась неспособность нации определить себе, в чем суть той
правды, которую государственная идея требует прилагать к строению
социальному и политическому. Если бы это осталось неясным для русской
нации, если бы работа по уяснению этого, оказалась для нее
непреодолимою, то это угрожало бы существованию монархии. Действительно,
если государственная идея русского народа есть вообще фантазия и ошибка
,и ему должно усвоить обычную (Римскую) идею государства, как построения
чисто юридического, или же если идея русская хотя и высока, но не по
силам самому русскому народу, то в обоих случаях — эта идея для России
сама собою упраздняется.

       Вместе с тем, упраздняется и мировая миссия России, ибо в сфере
построения государства на основе юридической решительно все народы
доказали свое превосходство перед русскими.

       Стало быть, если, за банкротством русской идеи, кто-нибудь должен
устраивать государство на пространстве Русской Империи — то уж во всяком
случае не русские, а поляки, немцы, татары, или даже евреи, и кто бы то
ни было, только не русские, которые во имя справедливости, во имя
правды, должны отказаться от господства, и перейти честно на роль
народности подчиненной, не устраивающей других, а принимающей устройство
от тех, кто по умнее…

       Что есть правда? Какую правду несет Россия народам и государствам
земли, во имя чего русский народ господствует, а следовательно какой
смысл существования созданной им верховной власти?”

       …Все сложности, борьба социальных элементов, племен, идей,
появившаяся в современной России, не только не упраздняют самодержавия,
а напротив — требуют его.

       Чем сложнее внутренние отношения и споры в Империи, среди ее 70
племен, множества вер и неверия, борьбы экономических, классовых и
всяких прочих интересов — тем необходимее выдвигается единоличная
власть, которая подходит к решению этих споров с точки зрения этической.
По самой природе социального мира, лишь этическое начало может быть
признано одинаково всеми, как высшее. Люди не уступают своего интереса
чужому, но принуждены умолкать перед требованием этического начала”.

       Всякое отступление от традиционных форм национальной власти,
обеспечившей возможность существования русскому национальному
государству, всегда приводила к национальным катастрофам: так было при
Петре, так было и при февральской революции. Возвращение к принципам
февраля, это возвращение к поискам новой ямы, только иной, чем
большевизм формы.

       “По дороге от палача к братству, — как это красочно заявляет И.
Солоневич в “Народной Монархии”, — мы все таки прошли, несмотря на
губительные последствия совершенной Петром революции, все же гораздо
большее расстояние, чем западная Европа, на духовных дрожжах которой
взошел большевизм”.

       Наше двухсотлетнее духовное рабство перед Западом будет оправдано
только в том случае, если ценой этого духовного рабства, после
большевизма мы достигнем, наконец, сознания своей политической и
культурной самобытности, как ценой татарского ига мы достигли сначала
национального единения, а затем национальной независимости.

       “В широко распахнутое Петром “окно в Европу” пахнул не только
ветер европейского просвещения, но и тлетворный смрад “чужебесия”.

       Всероссийскую кашу, заваренную Петром из заморских круп, которая
оказалась и “солона и крутенька”, пришлось расхлебывать детушкам
замордованных Петром людей. Прошло уже два с половиной столетия, а
детушки все еще не могут расхлебать эту кашу.

       Если со времени Петра Европа была проклятием России, то
единственное спасение после падения большевизма, заключается в том,
чтобы вернуться к национальным традициям государственности и культуры.

       Вернуться к национальным принципам Москвы, это значит вернуться к
политическим принципам Москвы, это значит вернуться к политическим
принципам, проверенным народом в течении 800 лет. Вернуться к принципам
февраля или принципам солидаризма, это значит снова пытаться тащиться по
европейской дорожке, которая уже привела нас к большевизму.

       Не все дано человеку переделывать по собственному вкусу.
“Попробуйте, — писал незадолго перед смертью известный писатель М.
Пришвин, — записать песню соловья и посадите ее на иглу граммофона, как
это сделал один немец. Получается глупый щебет и ничего от самого
соловья, потому что сам соловей не только один со своей песней: соловью
помогает весь лес или весь. сад. И даже если рукою человека насажен сад
или парк, где поет соловой — все равно: человеком не все сделано, и
человек не может сделать того, о чем поет сам соловей”.

Б.Башилов “Робеспьер на троне”

С. Платонов. “Лекции по русской истории”

С. Платонов. “Петр Великий”. Личность и деятельность. Издательство
“Время”

С. Платонов. “Лекции по русской истории”.

Ключевский. “Курс русской истории”.

В. Ф. Иванов. “От Петра I до наших дней”.

В. Мавродин. “Петр I”.

Предмет: История России

по теме: “ ПЕТР I И ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ИМ РЕВОЛЮЦИИ ”

ученицы 10-го класса “А”

средней школы № 16

Бирюковой Анны

г. Орехово-Зуево

2001 г.

PAGE

PAGE 46

Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter