С М. Иншаков
Зарубежная криминология
1997
Введение
Противостояние общества и преступности насчитывает не одно тысячелетие.
За этот достаточно длительный период у человечества в борьбе с
социальным злом были и успехи и неудачи. В отдельные исторические
периоды в некоторых регионах удавалось снизить уровень нарушений
социальных норм до такого минимума, что люди переставали воспринимать
правонарушения как необходимую закономерность: свободно перемещались по
стране без страха подвергнуться нападению, не пользовались дверными
замками, честное слово было более надежной гарантией, чем судебная
репрессия. Обществу известны феномены свободы от преступности — в
отдельных странах возникали такие зоны (в основном это религиозные
центры), этнографами описаны древние социумы, культура которых исключала
преступность. Однако полностью избавиться от криминала не удалось ни
одному государству, ни одной общественной системе. Более того, успех в
противодействии преступности иногда казался настолько труднодостижимым,
что криминальный феномен начинали рассматривать как неизбежного спутника
социального развития: чем дальше шло общество по пути так называемого
прогресса, тем глубже погружалось оно в пучину социальных катаклизмов,
экологических катастроф и тем пышнее расцветала на этой благодатной
почве преступность.
Если попытаться теоретически осмыслить, почему обществу не удается
избавиться от преступности, то можно найти несколько причин:
— общество не знает всех факторов преступности, поэтому не устраняет их,
а те соответственно продолжают генерировать преступность;
— общество не нашло способов эффективного воздействия на эти факторы
(устранения или блокирования их);
— у общества не достает возможностей устранить криминогенные факторы,
несмотря на то, что и сами эти факторы и способы эффективного
воздействия на них открыты наукой и проверены практикой.
Большинство факторов преступности и мер их локализации известны людям.
Причем многое из того, что порой преподносится как “открытие”
сегодняшнего дня, использовалось в практике воздействия на преступность
уже в глубокой древности. В тот или иной исторический пери-
од, в той или иной стране криминогенные факторы удавалось полностью или
частично устранять. Правда, сконструировать такую систему воздействия на
преступность, которая избавила бы общество от всех причин и условий
антисоциальных проявлений, а также блокировала бы криминальные
склонности неисправимых, не удалось еще никому. Однако синтез различных
находок в сфере противодействия преступности является тем перспективным
направлением, которое позволит последовательно повышать эффективность
антикриминальной деятельности. Мировая практика представляет целый
спектр антикриминогенных мер, различных по степени жесткости, по
требуемым для их реализации материальным затратам и по степени
эффективности.
Задача ученых-криминологов заключается в обеспечении политиков
эффективной стратегией воздействия на преступность, стратегией, которая
позволила бы с максимальной результативностью распределить ресурсы
общества в противостоянии социальному злу. Одним из направлений в
решении этой задачи является изучение мирового опыта в данной сфере. С
определенной долей условности этот опыт, зафиксированный в различных
источниках, мы называем зарубежной криминологией. Она аккумулировала
результаты обширной теоретической и практической деятельности в области
противостояния общества и преступности. Ее изучение, анализ
эффективности различных методов и возможностей их адаптации к нашим
условиям — важное направление криминологических исследований. Изучение
практикуемых у различных народов методов воздействия на преступность
необходимо для выявления рациональных подходов и общих закономерностей
противоборства с социальным злом. Анализ деятельности антикриминальных
структур различных государств позволяет отыскать направление, в котором
во всех общественных системах развивалась соответствующая практика.
Выявление общесоциальных закономерностей, фундаментальных принципов
успеха в противостоянии преступности может оказаться той путеводной
нитью, которая даст возможность найти оптимальные решения проблем
декрими-нализации общества.
Зарубежная криминология — весьма многоплановое явление, объединяющее
самые различные теории причин преступности и мер воздействия на это
антисоциальное явление. Для того, чтобы не запутаться во всем
многообразии различных теорий и подходов, их обычно классифицируют по
тем или иным признакам.
Одна из наиболее распространенных в странах Западной Европы
классификаций выделяет три направления криминологической мысли, три
школы криминологии:
— классическая школа (Беккария, Бентам, Фейербах);
— антропологическая школа (Ломброзо);
— социологическая школа (Ферри, Дюркгейм, Сатерленд). Эта классификация
послужила основой для многих исследований, и большинство ученых
используют ее до сего времени с определенными модификациями.1
Один из основоположников американской криминологии Эдвин Сатерленд
выделял следующие школы криминологии:
— классическую;
— социалистическую;
— типологическую;
— картографическую;
— психиатрическую;
— социологическую.2
Видный американский криминолог Верной Фоке все криминологические подходы
классифицирует на три группы (он их называет моделями):
— регулятивная, или контрольная, модель, которая придает основное
значение правовым мерам воздействия на преступника — выявлению
преступления, аресту, судебному разбирательству и наказанию;
— психогенная модель, которая придает основное значение индивидуальным
особенностям преступника, рассматриваемого как социально
неприспособленное лицо, нуждающееся в индивидуальных мерах
некарательного воздействия;
— социогенная модель, которая придает основное значение социальным
факторам, таким как социальная дезорганизация, конфликт норм,
отчуждение, ограниченный доступ к образованию и профессиональному
продвижению, отсутствие работы.3
Похожую классификацию мы находим у А. М. Яковлева:
— теологическая модель;
— рационалистическая модель;
— антропологическая модель;
— психиатрическая модель.4
В отечественной криминологии наиболее распростра-
ненным было деление всех зарубежных криминологических концепций на
биологические, биосоциальные и социологические. Эта классификация не
лишена оснований. Основной водораздел между криминологическими теориями
проходит в двух плоскостях. Во-первых, их можно разделить на две большие
группы в зависимости от того, признают их авторы и сторонники
значительную роль биологических факторов в генезисе преступного
поведения или нет. Соответственно в этой плоскости можно выделить теории
биологической и социологической ориентации. Во-вторых, все подходы к
воздействию на преступность можно разделить на радикальные и умеренные в
зависимости от того, предполагается ли коренное изменение социальной
системы для достижения положительных результатов в борьбе с криминальным
феноменом либо существующий социальный порядок рассматривается как
константа, в рамках которой необходимо изыскать возможности для снижения
или стабилизации преступности.
Каждая из этих классификаций может быть использована в исследовательских
целях. Однако мы не пойдем в русле ни одной из них. В исследовании
зарубежных криминологических идей и теорий, подходов к воздействию на
преступность мы будем пользоваться историческим методом: рассмотрим
криминологическую мысль от истоков до современного состояния. Поэтому
главным критерием деления всех концепций и теорий будет их
востребованность практикой. На этом основании можно выделить две большие
области исследования:
— история криминологической мысли;
— анализ современных взглядов на преступность, ее природу и причины,
меры воздействия на это общественно опасное явление.
В рамках анализа истории криминологической мысли различные
криминологические школы мы будем рассматривать по мере их образования,
используя устоявшиеся наименования школ (классическая, антропологическая
и т. д.). Современные криминологические концепции мы будем
классифицировать на основе тех конкретным разработок, которые выдвинули
в качестве мер преодоления преступности представители исследуемых
криминологических направлений.
Глава I. История зарубежной криминологической мысли
§ 1. Истоки криминологии
Механизмы самозащиты присущи практически всему живому. На них
основывалась первоначальная практика защиты от нападений, которые в
период дикости были нормой, а затем в ассоциативный период (когда
произошло объединение в стада и племена) стали приобретать характер
сначала неодобряемого, а затем — запретного поведения. Неразвитость
механизмов стадного регулирования делала самозащиту основой практики
противодействия отклоняющемуся от социальных норм поведению.
Следующим этапом развития механизмов реагирования на нарушение
социальных установлений стали:
— развитие кровной мести;
— укрепление и развитие власти вожака (вождя, князя).
Кровные узы умножали силы отдельного человека. И если раньше было
свойственно лишь матери защищать своего ребенка, то в более развитом
обществе все члены рода осуществляют патронаж более слабых сородичей
(появляются определенные формы братства, отцовской и сыновьей опеки и т.
п.). Кровная месть, с одной стороны, затягивает конфликт. Инцидент уже
не исчерпывается причинением вреда сильным слабому (вспомните крылатую
фразу Сталина: “Нет человека — и проблем нет”) — вражда, сопровождаемая
уничтожением обидчиков, могла растянуться на долгие годы.
С другой стороны — перспектива кровной мести оказалась способной
предотвратить многие инциденты потому, что человек теперь
рассматривается не сам по себе, а как часть более сильного целого, и
именно это целое надо иметь в виду, причиняя вред слабому существу.
Говоря языком правовой науки, объект посягательства перемещается с
человека на родовые отношения. Кровная месть позволила расширить
пространственные и временные рамки конфликта, что, несомненно,
затрудняло ненормативное поведение.
В этом первичном механизме социальной защиты можно увидеть
принципиальную схему повышения эффективности воздействия на
преступность: расширение пространственных и временных рамок конфликта,
привлечение к
нему внимания как можно большего количества людей, что отрицательно
влияет на развитие и тем более на повторение эксцессов.
Развитие власти вожака происходило аналогичным образом. Первоначально он
регулировал отношения в общине, опираясь на собственную силу. Затем он
стал опираться на вооруженный отряд. Его запреты стали более
действенными, поскольку их нарушение влекло наказание нарушителя с
большей вероятностью.
Власть вожака в некоторой мере действовала параллельно с механизмом
регулирования на основе кровной мести. Однако этот параллелизм не был
прямым дублированием. Они успешно дополняли друг друга. Месть была
ориентирована главным образом на внеродовые отношения, а власть вожака
на внутриродовые.
Впоследствии по мере расширения власти вожака и формирования более
крупных объединений, включающих несколько родов, кровная месть начала
действовать внутри племени, чем ослабляла его, поэтому власть вождя
стала отрицать кровную месть (на кровную месть в рамках общины
накладывался запрет, решение конфликтов брал на себя лидер). Как
показывает исторический опыт, при сильной централизованной власти и
успешном решении ею конфликтов кровная месть постепенно исчезала из
культуры общения. При слабой центральной власти она оставалась живучей,
и в культурах отдельных народов традиции кровной мести весьма сильны по
сей день. Кроме того, анализ соотношения механизмов кровной мести и
власти вожака показывает более общую закономерность: при неэффективности
принимаемых центральной властью мер защиты людей, начинают формироваться
различные механизмы самозащиты, в том числе и такие, которые
противоречат законам и установлениям общества. Сейчас мы можем наблюдать
действие этого механизма, когда граждане обращаются за защитой к
преступникам. Аналогичные факты имели место в нашей стране и в 20-е гг.’
Власть вождя как историческая веха в развитии механизмов воздействия на
социальные отклонения выгодно отличалась от кровной мести:
— она устанавливала двухзвенную структуру конфликта (вред пострадавшему
— вред нарушителю), что предупреждало бесконечные “разборки”;
— власть вождя больших племенных объединений значительно превосходила
силу рода;
— воздействие вождя на преступность было более разнообразным по
сравнению с кровной местью, опирающейся исключительно на убийство. Более
того, власть вождя развивала меры реагирования на нарушение общественных
установлений в направлении как повышения их эффективности, так и
адекватности и соразмерности наказания нарушению. Поэтому наряду со
смертной казнью возникли карательные и имущественные наказания.
Имущественные наказания (так называемая система композиций) были, с
одной стороны, мягкой мерой воздействия на преступность, а с другой —
поводом к взысканию с нарушителя материальных ценностей в пользу
центральной власти.
По мере развития карательных способов реагирования на преступления
появилось “бессмертное” изобретение человечества — тюрьма. Первоначально
в этих целях использовались глубокие ямы (интересно, что в Америке в
качестве первой тюрьмы также использовалась разновидность ямы —
заброшенный рудник недалеко от Симсбери).* Нарушителей принятых в общине
правил и обычаев и раньше закапывали живыми в ямы. Теперь их стали
оставлять там жить. Причин этого было две: во-первых, наказание
приобретало более длительный, более мучительный, а значит, и более
впечатляющий характер; во-вторых, в отдельных случаях преступников
целесообразно было использовать на наиболее трудных и опасных работах
(так появились зачатки каторги и исправительно-трудовых лагерей). В
теплых районах одной из форм лишения свободы были деревянные кандалы
(колодки), в холодных — места для содержания преступников необходимо
было утеплять, чтобы они не погибли от холода, и тюрьмы постепенно стали
приобретать вид близкий к современному. Уже в Древней Греции и Древнем
Риме тюрьмы были похожи на те, что функционируют сейчас.
Таким образом, власть вождя, трансформировавшаяся впоследствии во власть
господина, князя, царя, положила начало развитию разнообразного арсенала
мер воздействия на преступность. Акцент делался на карательные меры.
Причем то, что сейчас нас заставляет содрогнуться, на определенном
историческом этапе было величайшим благом: ведь именно кровная месть и
карательная система вывели человечество из царства дикости и произвола,
где, по выражению американского писателя Д. Лондона, господствовало
право сильных мускулов и острых клыков. Родовая защита и власть вождя
дали слабому человеку право на существование.
В вождистской практике противодействия преступности выкристализовались
два важных принципа воздействия на это зло:
— необходимость постоянного поиска более эффективных мер воздействия,
что формирует систему достаточно разнообразных мер (появляются зачатки
системности в воздействии на преступность);
— требование экономичности мер воздействия, соответствия затрат на них
материальным и физическим возможностям вождя.
Эти принципы живы и по сей день. Мы можем увидеть их в практике
воздействия на преступность любого государства.
По мере развития цивилизации, когда лучшие умы человечества интуитивно
почувствовали, что кара не всесильна, поиск мер воздействия на
преступность стал осуществляться в других областях.
Наряду с карой мощнейшим средством воздействия на различные социальные
процессы, в том числе и на развитие преступности, стала религия. Шаманы
и жрецы выполняли самые различные функции: от лечения до наказания. Они
в не меньшей мере, чем кара, укрепляли власть вождя, освящали его
приказы, решения, устанавливаемые им порядки божественной волей. По
дошедшим до нас историческим свидетельствам, наиболее мощные системы
религиозного воздействия на общественную жизнь были созданы в IV—Ш
тысячелетиях до н. э. в Древнем Египте, Вавилоне, Индии.
В последующие периоды практически в каждом государстве религиозные
учреждения в той или иной мере оказывали определенное воздействие на все
социальные процессы, включая и криминогенные, а также процессы
воздействия на преступность. Религиозное воздействие основывалось на том
же принципе, что и воздействие кровной мести, с той лишь разницей, что
религия расширила до максимума временные границы конфликта, указывая,
что последствия конфликта могут настигнуть человека и после смерти.
Религии удалось идеально реализовать в сознании верующих принцип
неотвратимости наказания, что основывалось на вездесущести Бога и
неотвратимости наказаний за нарушения в загробной жизни, даже если от
них удалось уклониться в этом мире. Последующие попытки реализовать тот
же принцип не идеально, а реально были менее успешными, т. к.
безнаказанность устранить не удалось еще ни в одном государстве.
Религия контролировала не только дурные поступки людей, но и дурные
мысли, которые могут стать известны Богу. Таким образом, религиозная
форма социального контроля оказывалась самой всеобъемлющей. Эта практика
с определенной трансформацией была воспринята в тоталитарных
государствах, где путем доносительства и шпионства властям становилось
известно буквально все о подданных, в том числе и их мысли.
В древнем мире религиозное внушение и кара очень удачно дополняли друг
друга в практике воздействия на преступность. Кара заставляла уважать
религию, религия обожествляла кару. Одним из образцов такого
взаимопроникновения являются законы Ману.’ Вот какие мысли о наказании
вложили древние индусы в уста божественного прародителя человечества
Ману: “Чтобы помогать верховному правителю в его функциях, Господь с
самого начала произвел гения наказания, защитника всех существ,
исполнителя справедливости, собственного своего сына, природа которого
вполне божественна. Боязнь наказания именно дозволяет всем движущимся и
недвижущимся созданиям наслаждаться тем, что им принадлежит, и она же
мешает им удалиться от своих обязанностей. Наказание управляет
человеческим родом, наказание его охраняет, наказание бодрствует, когда
все спит; наказание — это справедливость, говорят мудрецы. Все классы
развратились бы, все границы были бы уничтожены, мир представлял бы
хаос, если бы наказание не исполняло своей обязанности”.2
Религия способствовала развитию у верующих, с одной стороны, послушности
воле правителя, в том числе и законопослушности, а с другой —
препятствовала развитию потребностей, всячески поощряла скромность и
аскетизм, бичевала гордыню (эти положения мы находим практически во всех
религиях мира), чем в немалой степени способствовала уменьшению мотивов
как корыстных, так и насильственных преступлений. Данные принципы были
успешно использованы в идеологической обработке населения многих
государств. Классическими примерами действенности религиозного метода
воздействия на преступность могут служить исламские фундаменталистские
государства (современный Иран). Однако и светские государства нередко
прибегали к использованию религиозных подходов в управлении людьми.
Соответствующая практика Сталина,
Гитлера, Мао Цзе Дуна, Пол Пота, Ким Ир Сена, которым удалось создать
своеобразные государственные культы по религиозному образцу (на смену
вездесущему Богу там пришли спецслужбы с мощнейшей системой
осведомителей), — не что иное, как возрождение хорошо забытого старого.
Привлечение к воздействию на преступность в таких масштабах различных
мер (в том числе и некарательных, а в некоторых государствах — главным
образом некарательных) было вызвано дальнейшим осознанием одного из
важнейших аспектов воздействия на преступность — принципа системности, в
соответствии с которым успеха в этой деятельности нельзя добиться
отдельной группой мер, какими бы жесткими они ни были. Лишь совокупность
мер, опирающихся на весь соответствующий потенциал общества, может
привести к заметным положительным результатам.
В IV в. до н. э. практика государственного управления Древнего Китая
продемонстрировала еще один подход к превентивному воздействию на
преступность. Эта практика была осмыслена и изложена в форме теории
государственного управления одним из первых лиц в китайской
государственной иерархии того времени, реформатором Гунсунь Яном
(390—338 гг. до н. э.). Он считал, что нельзя управлять людьми как
добродетельными — при таком подходе общество развалится. А вот если
управлять ими, заранее считая их пораженными всеми пороками, тогда в
государстве будет порядок. Если наказания будут применяться уже после
совершения преступления, искоренить злодеяния не удастся. Поэтому
стремящийся удержать и укрепить власть должен наказывать еще до того,
как совершен проступок, тогда исчезнут и тяжкие преступления. В “Книге
правителя области Шан” он писал: “Если управлять людьми как
добродетельными, они будут любить своих близких; если же управлять
людьми как порочными, они полюбят эти порядки. Сплоченность людей и
взаимная поддержка проистекают от того, что ими управляют, как
добродетельными; разобщенность людей и взаимная слежка проистекают от
того, что ими управляют, словно порочными. Там, где к людям относятся
как к добродетельным, проступки скрываются; там, где к людям относятся
как к порочным, преступления жестоко караются. Когда проступки
скрываются, — народ победил закон; когда же преступления строго
наказываются, — закон победил народ. Когда народ побеждает закон, в
стране воцаряется беспорядок; когда закон побеждает народ, армия
усиливается. Наказания должны быть суровы, а ранги законности —
почетны… Наводить порядок в стране следует еще до того, как вспыхнут
беспорядки…
Там, где людей сурово карают за мелкие проступки, проступки исчезают, а
тяжким преступлениям просто неоткуда взяться. Это и называется наводить
порядок еще до того, как вспыхнут беспорядки…
Надлежит сократить количество наказаний и ввести систему взаимной
ответственности”.’
Гунсунь Ян был сторонник радикальных мер в борьбе с преступностью:
“Государство, где порядок устанавливают за один день, добьется
владычества в Поднебесной. Государство, которое медлит с наведением
порядка, будет расчленено”.2 .
Эта практика явилась основой успешно практиковавшейся во многих
государствах полицейской системы правления, когда жесткие наказания за
малозначительные проступки, за нелояльность правителям в разговорах и
даже мыслях предупреждали совершение серьезных проступков и
преступлений, искореняли сами помыслы о них.
Развитие культуры постепенно подвело человечество к проблеме воспитания.
Истоки его лежат в необходимости передачи профессионального опыта и в
системе широкого распространения в обществе определенных религиозных
воззрений. Последующая практика показала, что детям и молодым людям
можно передавать не только навыки, умения или религиозные догматы, но и
определенное мировоззрение, взгляды и убеждения, которые могут
значительно повлиять на их отдельные поступки и поведение в целом.
Воспитание подрастающего поколения оказалось достаточно мягким, но
весьма эффективным методом регулирования общественной жизни. Возможности
предупреждать преступления посредством правильного воспитания были
отмечены такими философами древности, как Конфуций, Пифагор, Демокрит,
Сократ. Конфуций считал, что каждый человек должен по возможности
учиться и нравственно совершенствоваться. Правители обязаны воспитывать
и обучать народ, призывать его учиться у совершенных людей. Конфуций
развил теорию воспитания подданных примером правителя, а также теорию
семейного воспитания, основанного на беспрекословном подчинении младших
членов семейства старшим.3
Японские последователи этого учения разработали систему пяти
конфуцианских постоянств, якобы предустановленных велением неба, а
именно отношений нерушимого
подчинения императору — подданного, мужу — жены, отцу — сына, старшему
брату — младшего, таких же взаимоотношений между друзьями (вообще
подчинение старшему — младшего). Необходимо отметить, что эта
консервативная система постоянств до сего времени является одним из
столпов стабильности японского общества с одним из самых низких в мире
уровнем преступности.
По свидетельству современников, Пифагор заложил основы системы
гражданского воспитания в Древней Греции. Демокрит не только развил идеи
воздействия на преступность с помощью воспитания, но и в определенной
мере явился родоначальником виктимологической профилактики преступлений
при помощи воспитательных мер (он отмечал, что путем правильного
воспитания можно обезопасить от преступных посягательств как самого
человека, так и его имущество).’
Сократ связывал нравственность с разумом и отмечал, что добродетель
состоит в знании добра. Он считал, что корни преступности следует искать
в плохом воспитании молодежи, недостатках системы просвещения: человек
поступает дурно потому, что не знает, в чем его благо. Если ему
разъяснить, как следует себя вести и почему следует избегать плохих дел,
то, по мысли Сократа, человек не будет поступать дурно. По Сократу люди
совершают злые и порочные поступки против собственной воли, когда их
обкрадывает беспамятство, насилует страдание и обольщает удовольствие:
причина зла — несовершенство общества, недостаток подлинных знаний и
неумение жить.2
В одном из эллинских государств того периода — Спарте — сформировалась
оригинальная система воздействия на общественные отношения путем весьма
значительного вмешательства государства в достаточно деликатную и на
первый взгляд малоподдающуюся государственному регулированию сферу
семейных отношений. В Древней Спарте считалось незыблемым положение о
том, что брак есть учреждение, имеющее своей единственной целью
“производство” здоровых в физическом и нравственном отношении граждан.
Государство не только активно контролировало и направляло в общественно
полезную сторону процесс воспитания подрастающего поколения, но и
проводило достаточно жесткий отбор пар, вступающих в брак. Если в браке
не появлялось детей, он считался недействительным,
и гражданин должен был вступить в новый брак — безбрачие считалось
преступлением. Количество детей, которых могла иметь спартанская семья,
было строго определено законом. В стране действовали жесткие критерии не
только нравтственного, но и физического состояния нового поколения (лиц,
имевших те или иные признаки вырождения, отбирали у родителей и лишали
жизни в первые дни их появления на свет). Убийство младенцев родителями
в эллинских государствах не считалось преступлением.’ Такая жесткая и
негуманная система воспитания подрастающего поколения была обусловлена
достаточно суровыми законами того времени, диктовавшимися постоянными
войнами, которые вел спартанский народ с азиатскими агрессорами,
многократно превосходившими его в численности (по свидетельству
Геродота, на горном перевале при Фермопилах триста спартанских воинов
несколько дней успешно противостояли двухмиллионному войску Ксеркса,
доказав, что “людей у персов много, а мужей среди них мало”.2 Спарта
убедительно доказала миру, что семейные отношения и процесс воспитания
детей может достаточно эффективно контролироваться государством в
различных целях, в том числе и для предупреждения преступлений.
Криминологические исследования американских ученых подтвердили древнюю
истину: в укреплении семьи скрываются немалые резервы воздействия на
преступность. Конечно, сегодня для этого используются более мягкие меры,
основанные на экономической поддержке. “Государству трудно заставить
кого-либо вступить в брак или полюбить родственников, но предоставить
работу и обеспечить профессиональное обучение — это вполне в пределах
компетенции государства”.3
В Древней Греции особое значение придавалось государственному устройству
как фактору, обуславливающему уважение к законам и исполнение их.
Протагор отмечал, что общественная жизнь есть результат политического
искусства. Искусство руководителя заключается в создании такого
государственного устройства, при котором все люди будут убеждены в
справедливости законов и будут считать за благо их исполнение.
Много полезных законодательных новелл греки переняли у других народов.
Например, египетский царь Амасис в VI в. до н. э. обязал каждого
египтянина ежегодно объявлять правителю округа свой доход. Тем, кто
уклонялся от этого предписания либо не мог представить законного
обоснования высокого уровня жизни, грозила смертная казнь. Великий
реформатор Солон установил в Афинах такой же порядок. Делать красивую
жизнь на основе незаконных доходов стало чрезвычайно непросто,
соответственно и стремление к преступной наживе заметно ослабело. С
помощью права и фискального аппарата египтянам и грекам удавалось
управлять социальными процессами. В этом смысле и нам есть чему
поучиться у древних.
Платон развил положение о социальных переустройствах как факторе,
препятствующем преступности. Знаменитый древнегреческий философ Платон
не только высказывал различные мысли о преступности и ее природе, но и
провел одно из первых социологических исследований криминального
феномена. Платон впервые стал рассматривать нарушения законов как
следствие величайшей болезни государства. Одним из главных источников
этой болезни он считал междуусобие и раздор бедности и богатства. В
целях предупреждения преступлений и беспорядков, по мысли Платона,
законодатель должен установить пределы бедности и богатства. Допустимо,
чтобы имущество самых состоятельных лишь в 4 раза превышало “богатство”
самых бедных.1 Интересно, что по прошествии двух тысячелетий
экономические исследования Л. И. Абалкина практически подтвердили эту
догадку философа.2
В трудах Платона мы находим зачатки бентамовской теории удовольствий и
страданий. По мнению Платона, человек постоянно пребывает в ожидании
скорби и удовольствий. Над всем этим стоит разум, решающий, что из них
лучше, что хуже. Платон разбирает факторы, которые могут удержать людей
от нарушения законов. К их числу он относит ожидаемое зло, которое
причиняют нарушителям закона; общественное мнение (“как бы нас не сочли
за дурных людей”); совестливость и привычку достойного поведения;
поощрение правопослушных граждан.3 Теория борьбы с преступностью у
Платона настолько многоаспектна и
детальна, что включает не только наиболее эффективные, по мнению автора,
меры наказания за различные преступления, но даже и оптимальное
количество тюрем в государстве.1
Платон предписывал законодательствовать, предвосхищая события:
устанавливать законы и угрожать наказанием для предотвращения вредных
поступков.2 Платон вскрыл отрицательную роль безнаказанности как одной
из основных причин проступков.3
Рассуждая о преступности, Платон выступает не как схоластический
философ, строящий свои рассуждения лишь на логических умозаключениях.
Свои выводы он основывает на достаточно простых, но все же специальных
криминологических исследованиях. В “Законах”, например, мы можем найти
социологию мотивов убийств в современных философу Афинах: на первом
месте по распространенности — стремление к богатству; на втором —
честолюбие; на третьем — стремление скрыть ранее совершенное
преступление.4
Аристотель, затрагивая в своих трудах практически все области научного
познания, не оставлял без внимания и преступность. К числу причин
преступлений он относит бедность, необоснованные привилегии определенных
социальных слоев и политическое бесправие других, национальные
противоречия (“разноплеменность населения”). Он осуждает культ
богатства, отмечая, что величайшие преступления совершаются из-за
стремления к избытку, а не из-за недостатка предметов первой
необходимости.5
Отрицая теорию прирожденного преступника, философ отмечал: от самого
человека зависит быть достойным или дурным. Не правы те, кто считает,
что люди дурны не по своей воле. Ведь если бы это было так, то за дурные
дела незачем было бы устанавливать наказание: нелепо запрещать то, что
не во власти человека исполнить.6
Среди мер воздействия на преступность особо он выделяет следующие
социальные факторы:
— справедливое государственное устройство;
— стабильность законов;
— беспрекословное их главенство над должностными лицами;
— борьба с коррупцией (в частности, он предлагает меру, которая могла бы
быть весьма эффективной и сегодня — запрет одному человеку в государстве
занимать одновременно несколько должностей);
— развитие экономики, обеспечивающее высокий уровень жизни (“в том
государстве, которое желает иметь прекрасный строй, граждане должны быть
свободны от забот о предметах первой необходимости”, “в бедном
государстве частные лица корыстолюбивы”);
— предоставление возможности реализовать в социально полезных формах
активность различных слоев населения.1
Борьбу с коррупцией Аристотель рассматривает как основу обеспечения
государственной стабильности: “Самое главное при всяком государственном
строе — это посредством законов и остального распорядка устроить дело
так, чтобы должностным лицам невозможно было наживаться”.2 “Только те
государственные устройства, которые имеют в виду’общую пользу, являются,
согласно со строгой справедливостью, правильными”.3 Отклонения же от
справедливости в государственном строе он считает главной причиной
крушения государств.4 “Правонарушения прокрадываются в государственную
жизнь незаметно, подобно тому как небольшой расход, часто повторяясь,
ведет к потере состояния”.5
В воспитании молодежи Аристотель главным считал формирование способности
подчиняться законам, восприимчивости к добродетели, податливости
законодателю. Он призывал: “Должно молодежь оберегать от соприкосновения
со всем дурным, в особенности с тем, в чем есть что-либо низменное или
разжигающее ненависть”.’ Неправда ли, звучит весьма злободневно.
Немалый интерес представляет исследование Аристотеля о государственных
переворотах, их причинах, меха
низмах и мерах профилактики. Вот несколько фрагментов:
“Государственный переворот имеет целью усилить или ослабить
государственный строй… Производятся государственные перевороты путем
либо насилия, либо обмана, причем к насилию прибегают или
непосредственно с самого начала, или, применяя принуждение, по
прошествии некоторого времени. И обман бывает двоякого рода. Иногда,
обманув народ, производят переворот с его согласия, а затем по
прошествии некоторого времени насильственным путем захватывают власть
уже против воли народа… Демагоги, желая подольститься к народу,
начинают притеснять знатных и тем самым побуждают их восстать, либо
требуя раздела их имущества, либо отдавая доходы их на государственные
повинности; то они наводят на богатых изветы, чтобы получить возможность
конфисковать их имущество”.’ Как видим, истоки государственных
переворотов весьма тривиальны: стремление к переделу собственности,
алчность заговорщиков и инертность народа, который позволил себя
оболванить. Анализируя причины крушения государств, Аристотель
формулирует один из фундаментальных принципов профилактики негативных
социальных процессов: “Если нам известны причины, ведущие к гибели
государственных устройств, то мы тем самым знаем и причины,
обусловливающие их сохранение: противоположные меры производят
противоположные действия”.2
Подобно Платону он противник чрезмерного социального расслоения: “Лучше
всего попытаться посредством соответствующих-законоположений наладить
дело так, чтобы никто слишком не выдавался своим могуществом, будет ли
оно основываться на обилии друзей или на материальном достатке”.3
Основой стабильности государственного строя Аристотель считает систему
воспитания: “Но самое главное из всех указанных нами способствующих
сохранению государственного строя средств, которым ныне все
пренебрегают, — это воспитание в духе соответствующего государственного
строя. Никакой пользы не принесут самые полезные законы, если граждане
не будут приучены к государственному порядку и в духе его воспитаны”.4
Образец государственной системы воспитания продемонстрировала Римская
империя.
Древний Рим дал обществу не только примеры жестких мер воздействия на
преступность путем применения таких жестоких и публичных видов
наказания, как распятие на кресте, растерзание дикими животными
осужденных преступников при большом скоплении народа, обращение в
рабство детей за непослушание отцу. В Римском государстве были воплощены
многие идеи древнегреческих философов. В Риме в ходе длительной и
изнурительной войны с Карфагеном, которая потребовала предельного
напряжения национальных сил (практически все мужчины, включая детей и
старцев, превратились в воинов), сформировалась особая система
воспитания, которая дисциплинировала мужчин, прививала им с раннего
детства понятия о воинской чести и доблести, направляла их устремления к
достижению вершин воинского искусства и физического совершенства. В
Древнем Риме был воспринят и многократно преумножен благодатный опыт
Спарты, где военный быт и постоянная готовность к войне определяли весь
строй общественной жизни. Эта постоянная готовность держала в тонусе
нацию и оказалась мощным средством оздоровления всех областей
общественной жизни и эффективной мерой сведения к минимуму
противоправных эксцессов. Этот период, несмотря на его драматизм,
историки справедливо называют золотым веком великого государства. Именно
об отой эпохе Тит Ливии с гордостью писал: “Никогда не существовало
государства, в которое бы столь поздно проникли жадность и роскошь и где
бы дольше оказывался столь великий почет бедности и воздержанию”.1
Древнеримские правители периода республики и начального периода империи
в значительной мере реализовывали наказ Конфуция о том, что правитель
должен быть образцом для подданных. В Древнем Риме много внимания
уделялось развитию религиозности граждан. При этом отношение к религии
было не столько сокральным, сколько прагматичным. Один из римских
консулов — Цицерон отмечал, что вера в богов приносит благочестие,
полезное государствам.2
Социальное неравенство нивелировалось особой ролью аристократии в жизни
государства. Чем богаче был человек, тем более сложные функции он
выполнял в жизни общества. Например, наиболее состоятельное сословие не
случайно носило название всадников. Богатство позволяло им приобрести
весьма дорогостоящее воинское снаря
жение (боевого коня, тяжелое оружие, средства защиты), и в боевых
порядках римских легионов они занимали первые ряды. Наиболее бедные
вообще не допускались к военной службе. Это считалось справедливым, и
такой порядок полагался установлением богов. Его незыблемость
практически не подвергалась сомнению. В современном обществе картина, к
сожалению, прямо противоположная.
В Древнем Риме в период консульства Помпея был проведен один из первых
успешных криминологических экспериментов, когда плененных на Средиземном
море пиратов не казнили, а переселили в отдаленные от моря области и
наделили землей, что позволило превратить их из преступников в
добропорядочных слуг общества. Вот как описывает это событие Плутарх:
“Помпеи исходил из убеждения, что по природе своей человек никогда не
был и не является диким, необузданным существом, но что он портится,
предаваясь пороку вопреки своему естеству, мирные же обычаи, перемена
образа жизни и места жительства облагораживают его. Даже лютые звери,
когда с ними обращаются более мягко, утрачивают свою лютость и
свирепость. Поэтому Помпеи решил переселить этих людей в местность,
находящуюся вдали от моря, дать им возможность испробовать прелесть
добродетельной жизни и приучить их жить в городах и обрабатывать
землю”.’
Юлий Цезарь также реализовал ряд криминологических идей. По
свидетельству Транквилла: “Он усилил наказания преступникам; а так как
богатые люди оттого легче шли на беззакония, что все их состояние
оставалось при них, он стал наказывать за убийство гражданина лишением
всего имущества, а за иные преступления — половины… Особенно строго
соблюдал он законы против роскоши”.2 Интуиция не подвела Цезаря: именно
неумеренная роскошь впоследствии стала одной из причин гибели великой
империи.
Преемник Цезаря — Август — ввел в государственную практику использование
войск в полицейских целях:
караулы легионеров стали эффективным средством предупреждения разбоев.3
Приемный сын Августа Тиберий оценил этот опыт как удачный. Став
императором, “более всего он заботился о безопасности от разбоев,
грабежей и беззаконных волнений. Военные посты он расположил по Италии
еще чаще прежнего”.4 Этот опыт в определенной мере
нашел отражение в системе полицейских постов в Японии. Карательную
политику Тиберий проводил вполне в стиле Гунсунь Яна: “Всякое
преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов… Со
многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей”.’ У
Сталина и других диктаторов новейшей истории было немало учителей. К
слову, в анналах истории помимо практики применения сверхжестких
карательных методов можно найти и свидетельства того, что участь самих
диктаторов была весьма незавидна: маниакальные депрессии при жизни и
презрение потомков после смерти. Вот строки одного из по-•сланий Тиберия
сенату: “Пусть волей богов и богинь я погибну худшей смертью, чем
погибаю вот уже много дней”.2
Период, последовавший за крушением Древнеримской империи, в истории
получил название средневековья. Символом средневековья в плане борьбы с
преступностью стали необычайная жестокость наказаний преступников, а
также господство религиозных взглядов на сущность преступности и методы
борьбы с этим явлением. Еще Аврелий Августин (354—430), очевидец падения
Рима и его разгрома племенами вандалов, развил учение о сущности борьбы
людей как противоборства добра и зла, воплощенного в человеческом
обличье. Идея противостояния зла и добра появилась на свет задолго до
святого Августина. Все дуалистические религии, в том числе и наиболее
древняя из них — буддизм, развивали идеи о вечном противоборстве добрых
и злых сил. Августин заложил основы концепции свободной воли, в
соответствии с которой человек свободен в выборе поступков, и лишь под
воздействием злой воли, результата вселения в него злых сил, он
совершает то, что принято называть преступлениями.3 Августин пытался
проникнуть в сущность феномена зла: “Откуда это, если все, что создал
Бог Добрый — доброе. Большее и высочайшее добро создало добро меньшее,
но и Творец и тварь — добры. Откуда же зло?”4 В поисках решения этой
проблемы он делает очень важный методологический вывод: “Зло есть не что
иное, как умаление добра”.5 Достаточно сложные и подчас недоступные
человеческому разуму процессы трансформации добра приводят к
возникновению сил зла, которые суть временное состояние доброй по
природе сущности8 и
которые неизбежно рано или поздно, проходя определенный круг
трансформации, вновь наберут должную меру добра. Закономерность бытия —
стремление к абсолютному добру. Зло же при кажущемся его могуществе
всегда находится в подчиненном положении по отношению к добру, оно не
может стать абсолютным (все победы зла над добром носят временный
характер). Умаление в человеке добра есть лишь процесс — “преступление
есть порочное движение души”.1 Зло не приводит к полному исчезновению
добра в человеке, у преступников имеет место лишь значительное его
уменьшение, носящее обратимый характер (не случайно разбойники иногда
становятся праведниками), причем увеличения добра в человеке не добиться
причинением ему зла. Августин открыл своеобразные механизмы
самоограничения зла: “Ведь злым на горе обращаются собственные дела
их”.2
Помимо достаточно сложных богословских выкладок в трудах Августина
немало социологических и психологических наблюдений: о роли соучастников
в генезисе преступлений3, о заблуждениях и ложных понятиях как причинах
преступлений4, о мотивах преступлений.5 Его критика гладиаторских зрелищ
(наслаждений чужой бедой) в переложении к современному шоубизнесу, а
также кинематографу и сегодня остается вполне актуальной.6
Святая инквизиция для обоснования своей деятельности потребовала
углубленных теоретических изысканий в области природы преступления.
Определенные положения о сущности преступности и мерах воздействия на
нее можно найти в трудах Иоанна Дамаскина, Фомы Аквинско-го, Шпренгера,
Крамера, Карпцова.
Теоретиками инквизиции было выработано понятие преступника как пособника
злых сил и разработаны практические приемы по выявлению их. К числу
таких приемов, помимо жестоких пыток, относился поиск специальных меток
дьявола. К ним относили родимые пятна, бледность лица, наличие на теле
мест, из которых при иглоукалывании не идет кровь.
Монахи-инквизиторы Я. Шпренгер и Г. Инститорис опубликовали в 1486 году
руководство по борьбе с преступностью — “Молот ведьм”. В этом довольно
объемном
труде были проанализированы теоретические аспекты проявления дьяволизма
в поступках людей, весьма тщательно разработаны различные аспекты
инквизиционного процесса (включая пытки, коварные обещания свободы в
целях выявления сообщников и т. п.), меры наказания.’
К числу наиболее гуманных (бескровных) видов наказания инквизиторы
относили сжигание на костре (земном прообразе чистилища). (По подсчетам
специалистов число жертв испанской инквизиции за всю ее многовековую
историю составило 300 тыс. человек, из которых 30 тыс. были преданы
огню.)2 При наличии смягчающих обстоятельств сжигаемых предварительно
подвергали удушению.
Интересны рассуждения Фомы Аквинского (1225—1274) об особом виде
преступности — преступности власти. Воздействие на эту преступность на
основе законов, главным гарантом которых являются власть имущие,
затруднительно. Остаются лишь крайние меры: если монарх, носитель всей
полноты власти, нарушает свои священные обязанности перед Богом и
народом, то его можно устранить насильственно. У людей нет другого
выбора: ведь монарх стоит над законами и им не подчиняется.
Реформаторы церкви — немецкий монах Мартин Лютер (1483—1546) и
швейцарский священник Жан Кальвин (1509—1564) отрицанием христианских
постулатов аскетизма, борьбы с корыстью и стяжательством способствовали
ожесточению богатых против бедных. В странах победившего протестантизма
(Англии, Швеции, Дании и др.) были приняты суровые законы против
обедневших граждан (нищих, бродяг). В этих странах одного факта бедности
было достаточно для того, чтобы оказаться на виселице: бродяг вешали в
таком количестве, что не хватало пеньки для веревок, леса для виселиц.
Окрашенная религиозным мистицизмом средневековая практика борьбы с
преступностью носила довольно мрачный характер, однако элементы
теоретических изысканий, выработанных ее идеологами, и по сей день можно
найти в основе практики воздействия на преступность. К таковым
относятся:
— рассмотрение преступности как проявления зла;
— учение о свободе воли как основа карательной практики;
— концепция особого внутреннего и внешнего состояния преступников и
возможности ранней диагностики этого состояния.
В период господства религиозных воззрений на преступника как пособника
сатаны идея социальных преобразований как мера воздействия на
преступность не была полностью уничтожена. Она развивалась Т. Мором, Т.
Кам-панеллой, которые ценой своей жизни и свободы отстаивали гуманные
подходы к воздействию на преступность. Их традиции продолжили ученые
нового времени.
Немецкий философ И. Г. Фихте, сконструировав свой тип идеального
государственного устройства, отмечал, “что достаточно народу прожить
полстолетия при предлагаемом им государственном строе — и сами понятия о
преступлении изгладятся из его памяти”.’
Как реакция на средневековую жестокость XVIII в. знаменует собой расцвет
гуманизма.
•^ § 2. Классическая школа угловного права
Развитие культуры, переосмысление возможностей жестокости как фактора
регулирования общественных отношений способствовали широкому
распространению гуманных воззрений на развитие различных социальных
процессов, в том числе и процессов воздействия на преступность.
Принцип гуманизма был положен в основу трудов великих просветителей
XVIII в. философов Руссо, Вольтера, Дидро, Монтескье. Они развили идеи
утопистов Т. Мора и Т. Кампанеллы о справедливом общественном устройстве
как способе избавления государства от преступности, сделали эти идеи
более реальными, менее утопичными.
Они выдвинули много положений о гуманизации всей системы воздействия на
преступность за счет уменьшения роли и степени применения кары.
Установление равенства граждан, устранение нищеты и бесправия самых
обездоленных социальных слоев, по их мысли, приведут к снижению уровня
преступности. Гармония в обществе, социальный мир — лучшая мера
устранения преступлений
Много идей было высказано ими о гуманизации наказаний. Им принадлежит
классический принцип: “Главное не то, чтобы было назначено строгое
наказание”. Они со всей остротой поставили вопрос о том, что
предупреждение преступлений должно главенствовать над наказанием.
Всемирную известность приобрел императив: “Лучше десять преступников
оставить безнаказанными, чем наказать одного невиновного”.
Научные изыскания Бсккариа
Идеи гуманистов синтезировал Ч. Беккариа, опубликовавший в 1764 г.
фундаментальный труд “О преступлениях и наказаниях”. Труд Ч. Беккариа в
значительной мере был основан на положениях французских
просветителей-энциклопедистов. Общность их принципиальных положений была
настолько велика, что, когда в конце 1765 г. книга появилась во
французском переводе, по Парижу поползли слухи: якобы она была
“сфабрикована” во Франции, а затем ее послали в Италию для перевода и
опубликования на итальянском языке с тем, чтобы снова перевести на
французский язык. И уж если не сами просветители написали эту книгу, то
по крайней мере мысль о ее написании принадлежит французским гуманистам.
Последующие изыскания ученых, исследовавших историю создания этой книги,
опровергли все мифы и полностью подтвердили оригинальное авторство Ч.
Беккария.
Анализируя основные идеи и методы различных школ криминологии, Э.
Сатерленд отметил, что единственным методом ученых классической школы
было кресло, на котором они сидели во время написания своих книг. Это не
совсем точно. Ч. Беккариа изучал юриспруденцию в университете
итальянского города Павиа, где в 1758 г. получил степень доктора права.
В процессе учебы он основательно ознакомился с господствовавшей в то
время практикой воздействия на преступность. Надо отметить, что
большинство профессоров, учивших Беккариа (Кларус, Феринациус и др.),
непреложно верили в волшебство и власть дьявола и стояли за беспощадное
применение пыток и истребление еретиков. Жестокость практиковавшихся мер
воздействия на преступность была основной причиной отказа Беккариа от
юридической профессии (вспомните изречение Демокрита: “Если не можешь
противодействовать несправедливости, то не способствуй ей хотя бы”). В
1760 г. за попытку жениться без разрешения отца доктор права был
арестован на несколько месяцев — таким образом он приобрел некоторый
личный пенитенциарный опыт. Ближайший друг Беккариа Александре Верри был
протектором миланских тюрем и доставлял исследователю обширную
информацию об условиях отбывания уголовного наказания на их родине.
Опубликование книги было сопряжено с определенным риском. По цензурным
соображениям она была издана анонимно без указания места издания.
Государственные инквизиторы разыскивали экземпляры книги и конфисковали
их.
Своей книге Беккариа предпослал в качестве эпиграфа слова Френсиса
Бэкона: “В делах наиболее трудных нельзя ожидать, чтобы кто-нибудь сразу
и сеял, и жал, а надо позаботиться, чтобы они постепенно созрели”.
Работа состоит из сорока шести параграфов, среди которых есть следующие:
— происхождение наказания;
— право наказания;
— толкование законов;
— соразмерность между преступлениями и наказаниями;
— цель наказаний;
— тайные обвинения;
— о пытке;
— незамедлительность наказаний;
— мягкость наказаний;
— о смертной казни;
— о назначении цены за голову преступника;
— как предупреждать преступления;
— о науках;
— воспитание.
Из этого перечисления видно, насколько широк круг разбираемых автором
вопросов.
В своем труде Беккариа систематизировал философ-ско-криминологические
идеи своих предшественников и облек их в форму следующих правовых
принципов:
“Лучше предупреждать преступления, чем наказывать”.’
“Хотите предупредить преступление? Сделайте так, чтобы законы были
ясными, простыми, чтобы вся сила нации была сосредоточена на их
защите”.2
“Должна быть соразмерность между преступлениями и наказаниями…3
Единственным и истинным мерилом преступлений является вред, который они
причиняют нации…4 Для достижения цели наказания достаточно, чтобы зло
наказания превышало выгоду, достигаемую преступлением”.5
“Цель наказания заключается не в истязании и мучении человека… цель
наказания заключается только в том, чтобы воспрепятствовать виновному
вновь принести вред обществу и удержать других от совершения того же”.6
“Чем скорее следует наказание за преступлением, чем ближе к нему, тем
оно справедливее, тем оно полезнее”.7
“Уверенность в неизбежности хотя бы и умеренного наказания произведет
всегда большее впечатление, чем страх перед другим, более жестоким, но
сопровождаемый надеждой на безнаказанность”.1
“Смертная казнь не может быть полезна, потому что она подает людям
пример жестокости… Пожизненное рабство, заменяющее смертную казнь,
явилось бы поэтому достаточно суровым наказанием, чтобы удержать от
преступления и самого решительного человека”.2
“Власть толковать законы не может принадлежать судьям по одному тому,
что они не законодатели… Нет ничего опаснее общепринятой аксиомы, что
следует руководствоваться духом закона… Дух закона зависел бы от
хорошей или дурной логики судьи, от хорошего или дурного его
пищеварения”.3
Идеи Беккариа имели громадный резонанс не только в научной среде. Многие
монархи пытались реализовать их на практике. Король Пруссии Фридрих
Второй очень высоко ценил идеи Беккариа и пытался воплотить их в жизнь в
своем королевстве. В определенной мере его идеи были реализованы во
Французском уголовном кодексе 1791 г.
Идеи Говарда о гуманизации наказания
В русле классической школы уголовного права развивал свои идеи и
добивался их практической реализации британский филантроп Джон Говард
(1726—1790). Он очень много времени посвятил изучению положения
заключенных в тюрьмах разных стран мира. В 1777 г., когда ученому было
более пятидесяти лет, он на свои средства издал основной труд своей
жизни “Состояние тюрем в Англии и Уэльсе”. Эту книгу он раздал членам
британского парламента. Она оказала огромное влияние на общественное
сознание современников. В 1778 г. при содействии крупного ученого
Вильяма Блекстоуна (1723—1780) он подготовил проект закона, который под
названием “Акт о пенитенциарных учреждениях” был принят парламентом
через год. В то время все категории преступников содержались в тюрьмах
совместно. Говарду удалось добиться раздельного содержания не только
мужчин и женщин, но и изолировать несовершеннолетних преступников от
взрослых и даже разделить преступников в зависимости от вида
совершенного преступления. Его идеи оказали огромное влияние на мировую
практику тюремного заключения. Говард лично
способствовал распространению гуманного и рационального обращения с
заключенными в различных государствах. Смерть настигла великого ученого
и гуманиста в России, где он способствовал улучшению содержания
арестованных в местах лишения свободы.
Труды Говарда оказали огромное влияние на гуманизацию системы наказания
во всем мире. Через несколько десятков лет его идеи были восприняты даже
на Американском континенте, где под влиянием квакеров было принято
рассматривать тюрьму как своеобразный принудительный монастырь. Подобно
монахам, преступников содержали в одиночных камерах, что, по мысли
устроителей, должно было способствовать их размышлениям о смысле жизни.
В 1821 г. проверили эффективность полной изоляции как метода изменения
поведения заключенных, поместив 80 человек в камеры одиночного
заключения. Через год пять заключенных умерли, один сошел с ума, а число
лиц с подавленной психикой было так велико, что губернатор помиловал 26
человек и приказал перевести остальных на режим совместного содержания.
Интересно, что, по отзывам начальника тюрьмы, не было ни одного случая
исправления.’
Карающий императив Канта
В конце XVIII — начале XIX в. весьма популярны были философские идеи
Канта, в том числе и по вопросу о наказании. Иммануил Кант (1724—1804)
разработал оригинальную философскую систему, в которой значительное
место занимали проблемы нравственности. В работе “Религия в пределах
только разума” он достаточно основательно исследовал соотношение добра и
зла в природе человека. О его выводах красноречиво свидетельствует
название третьей главы — “Человек по природе зол”. Эпиграфом к этой
главе Кант взял слова Горация: “Кто без пороков родится?” По мысли
Канта, зло можно предположить как субъективно необходимое в каждом, даже
самом лучшем человеке.2 Эту кантовскую идею весьма популярно изложил С.
Ю. Витте: “Человек — существо крайне сложное… Нет такого негодяя,
который когда-либо не помыслил и даже не сделал чего-либо хорошего. Нет
также такого честнейшего и благороднейшего человека (конечно, не
святого), который когда-либо не помыслил и даже при известном стечении
обстоятельств не сделал гадости”.3
По мысли Канта наклонность человека к злому проистекает:
— во-первых, из слабости человеческого сердца и хрупкости человеческой
природы (“я хочу добра, но совершить его не могу”);
— во-вторых, из наклонности к смешению неморальных мотивов с моральными
(одного только закона в качестве достаточного мотива оказывается мало,
требуются и Другие мотивы);
— в-третьих, “наклонность к принятию злых максим, т. е. злонравие
человеческой природы и человеческого сердца”.1
Оценивая природу человека как злую, Кант делает несколько не
соответствующий исходной посылке вывод об основании нравственной и
правовой ответственности: “Если человек в моральном смысле бывает или
должен быть добрым или злым, то он сам себя должен делать или сделать
таким. И то и другое должно быть результатом его свободного
произволения; иначе это не могло бы быть вменено ему в вину”.2 Это
положение является основой современной теории субъективной вменяемости.
Каким же образом философ находит выход из противоречия между идеей о
прирожденной склонности человека ко злу и тезисом об ответственности
только за проявление свободы воли? В разрешении столь сложной антиномии
Кант опирается на идеи трансцендентализма (непознаваемости некоторых
сущностей): “Каким же образом может злой по природе человек сам себя
сделать добрым, — это выше нашего понимания”.3
В 1797 г. Кант опубликовал работу “Метафизические начала учения о
праве”, которая впоследствии вошла в качестве первой главы в
фундаментальный труд “Метафизика нравов”. Непреходящей ценностью
человеческой культуры стал раскрытый философом в этой книге принцип
правового принуждения: “Все неправое препятствует свободе, сообразной со
всеобщим законом, принуждение же препятствует свободе или оказывает ей
сопротивление. Следовательно, когда определенное проявление свободы само
оказывается препятствием к свободе, тогда направленное против такого
применения принуждение как то, что воспрепятствует препятствию для
свободы, бывает правым”.4
По мысли великого гуманиста, принуждение должно увеличивать свободу —
только в этом случае оно оправданно и способствует развитию общества. К
сожалению, далеко не всегда человечество прислушивается к советам мудрых
людей. Нарушение данного императива Канта не раз оборачивалось
колоссальными социальными катастрофами.
Весьма интересны идеи Канта о наказании. Им разработана концепция
карающего императива: “Наказание по суду… никогда не может быть для
самого преступника или для гражданского общества вообще только средством
содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно
налагать на преступника, что он совершил преступление; ведь с человеком
никогда нельзя обращаться лишь как со средством достижения цели другого
лица… Он должен быть признан подлежащим наказанию до того, как
возникнет мысль о том, что из этого наказания можно извлечь пользу для
него самого или для его сограждан. Карающий императив есть
категорический императив, и горе тому, кто в изворотах учения о счастье
попытается найти нечто такое, что по соображениям обещанной законом
выгоды избавило бы его от кары или хотя бы от какой-то части ее согласно
девизу фарисеев: “Пусть лучше умрет один, чем погибнет весь народ”; ведь
если исчезнет справедливость, жизнь людей на земле уже не будет иметь
никакой ценности”.1 Из этой концепции Канта вытекали мысли Ф. М.
Достоевского об изначальной порочности мира всеобщего счастья,
построенного на слезинке ребенка.2
“Справедливость перестает быть таковой, если она продает себя за
какую-то цену”.3 Эта идея вполне убедительна.
Кант попытался выработать принцип наказания: “Каков, однако, способ и
какова степень наказания, которые общественная справедливость делает для
себя принципом и мерилом? Единственный принцип — это принцип равенства
(в положении стрелки на весах справедливости), согласно которому суд
склоняется в пользу одной стороны не более, чем в пользу другой”.4
Основой многих мировых религий является идея о том, что зло,
привнесенное в мир человеком, обязательно возвратится к нему (иногда
явно, иногда в скрытой форме).
Фома Аквинский на этой основе разработал принцип воздаяния, в силу
которого зло оплачивается злом, а добро — добром.’ Этот принцип получил
развитие в трудах Канта:
“То зло, которое ты причиняешь в народе, не заслужившему его, ты
причиняешь и самому себе. Оскорбляешь ты другого — значит ты оскорбляешь
себя; крадешь у него — значит сам обкрадываешь самого себя; бьешь его —
значит сам себя бьешь; убиваешь его — значит убиваешь самого себя. Лишь
право возмездия, если только понимать его как осуществляющееся в рамках
правосудия (а не в твоем частном суждении), может точно определить
качество и меру наказания.2
Принципы законодательства по Бентаму
Далеко не все ученые-правоведы были согласны с идеями Канта. Английский
ученый Иеремия Бентам (1748—1832) разработал свою теорию наказания,
которая оказала значительное влияние на развитие науки о преступности.
Жизнь и судьба этого ученого были весьма интересны. В детстве Бентам
проявил незаурядные способности, рано закончил обучение в школе и
тринадцати лет от роду начал изучать юриспруденцию в одном из наиболее
престижных колледжей Англии. Современники сулили ему будущность одного
из лучших адвокатов королевства. Однако Бентам отказался от блестящей
карьеры. Он занялся благотворительностью и научной деятельностью. В
1786—1787 гг. Бентам жил и работал в России вместе со своим братом,
который был генералом русской армии. По просьбе князя Потемкина Бентам
предпринял попытку реализовать на русской земле некоторые свои идеи, в
частности идею создания рациональной тюрьмы, которую он назвал
Паноптикум. Этот опыт он изложил в одноименной работе “Паноптикум” —
трактате о рациональном устройстве тюрем на началах одиночного
заключения и центрального надзора с устройством необходимых мастерских,
школ, больниц с целью исправления и перевоспитания заключенных. Но в
России построить образцовую тюрьму ему не удалось, как, впрочем, не
увенчалась успехом аналогичная попытка и в Англии, где он безуспешно
пытался реализовать
эту идею вплоть до 1811 г., пока не истратил на эти цели всех своих
денег.
Одну из причин преступности Бентам усматривал в несовершенстве законов.
Развивая идеи Монтескье и Бек-кариа о необходимости соразмерности
наказания, он попытался найти конкретный способ определения этой
соразмерности. Бентам сконструировал идеальную модель преступника и
процесса принятия им решения перед совершением преступного деяния. Тот
оценивает положительные и отрицательные последствия нарушения закона и в
зависимости от того, чего преступление принесет больше:
хорошего или плохого, решает, совершать его или не совершать. На основе
разработанного им метода моральной арифметики Бентам пытался (и во
многом ему это удалось) преодолеть догматику естественного права. Он
составил всеобъемлющую таблицу удовольствий и страданий, вскрыл условия,
влияющие на чувствительность личности.’ На этой основе Бентам вывел ряд
принципов назначения наказания преступникам:
— “должно, чтобы зло наказания превосходило выгоду преступления”;
— “чем менее неминуемость наказания, тем более должна быть строгость
его”;
— “чем важнее преступление, тем более можно решиться на наказание
жестокое для вящей надежды предупредить преступление”;
— “одинаковые наказания за одинаковые преступления не долженствуют быть
налагаемыми на всех преступников без изъятия. Надлежит принимать в
уважение обстоятельства, имеющие влияние на чувствительность”.2
Он выступал противником чрезмерного нерационального ужесточения
наказаний. В фундаментальном труде “Основные начала уголовного кодекса”
он писал: “Политика законодателя, все наказывающего смертной казнью,
похожа на трусливое отвращение ребенка, — он раздавливает насекомое, на
которое боится взглянуть… Не верьте слишком легко в эту необходимость
смерти. Избегая ее в наказаниях, вы предупредите ее в самих
преступлениях”.3
Внедрение Фейербахом идей классической школы в практику кодификации
Аналогичные идеи разрабатывал видный немецкий ученый Пауль Иоганн
Ансельм Фейербах (1775—1833), автор популярного в то время учебника по
уголовному праву.’ Этот учебник представлял собой комментированный
проект уголовного кодекса с детальным анализом аналогов из римского
права. Этот проект был утвержден в качестве Уголовного уложения Германии
в 1813 г.
Фейербах был одним из первых, кто начал выделять из уголовного права в
самостоятельные отрасли познания философию наказательного права,
криминальную психологию, уголовную политику2 — эти изыскания Фейербаха
можно считать началом процесса отпочковывания криминологии в
самостоятельную науку.
Теоретические положения о предупреждении преступлений, разработанные
Фейербахом, во многом сходны с идеями Бентама: “Сила желания совершить
поступок прекращается тем, что после дела его неминуемо последует зло,
гораздо большее той неприятности, какая от неудовлетворенного побуждения
произойти может”.3 Будучи приверженцем кан-товской философской
критической системы, Фейербах не счел возможным следовать в русле идей
великого философа в вопросах о каре. Он разработал уголовно-правовую
теорию психического принуждения, или психического устрашения, как цели
наказания. Наказания Фейербах делил на две группы:
наказания угрожаемые и наказания причиняемые. Цель первых — отвращение
страхом от преступления, цель вторых — демонстрация действенности
закона.4 Здесь мы видим лишь идеи общего предупреждения, хотя уже в
трактате о рациональной тюрьме Бентам достаточно четко в качестве
воздействия на преступность определил частную превенцию — перевоспитание
и исправление преступников в местах лишения свободы. Весьма основательно
идеи частной превенции были развиты последующими представителями
классической школы уголовного права — такими учеными, как Грольман,
Штельцер, Арене, Редер, которые относили исправление преступника к
главной цели уголовного наказания.
В историю криминологии Фейербах вошел и как автор двух оригинальных
изданий: “Удивительные уголов
ные судебные дела” и “Описание удивительных преступлений, выполненное по
судебным делам”. В этих книгах ученый уделил значительное внимание
анализу причин преступлений и исследованию личности преступника.
Философия права Гегеля
Законодательный” опыт Фейербаха был подвергнут основательной критике
Гегелем. Великий немецкий философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель
(1770—1831) разработал всеобъемлющую философскую систему объективного
идеализма, которая значительно отличалась от кантовской концепции
субъективного идеализма. Однако их воззрения на наказание весьма сходны.
Тем не менее, критикуя Фейербаха, Гегель задевает и Канта: “Фейербах
создал кодекс законов, исходя из философии Канта. О характере его
уголовного законодательства мы можем судить по одному примеру… Однажды
объявилась воровская шайка, похитившая сельскохозяйственные продукты с
полей. В соответствии с уголовным кодексом Фейербаха преступление
отягчалось тем, что воров было много, что похищены были продукты в поле
и что воровство было повторным. Решением суда один вор был приговорен к
40 годам тюремного заключения, другой — к 30 годам и т. д. Однако в
уголовном кодексе указывается, что тюремное заключение не должно
превышать 20 лет. Поэтому можно было ходатайствовать о том, чтобы
наказание в 40 лет было смягчено и заменено 20 годами. Решением короля
наказание было смягчено и сведено к 8, 16 и т. д. годам заключения.
Вслед за тем оказалось, что эти законы вообще слишком суровы, и
декретами министров наказания были еще смягчены. В результате этих новых
определений тот, кто был приговорен к 40 годам заключения, теперь
получил 14 дней. Такова непоследовательность, проистекающая из теории
Фейербаха”.*
Сам Гегель предпринял попытку разработать более последовательную теорию
преступления и наказания. Природу преступности Гегель усматривал в
особой сущности правовых законов: “Существуют законы двоякого рода:
законы природы и законы права. Законы природы абсолютны и имеют силу
так, как они есть… В природе величайшая истина состоит в том, что
закон существует. В законах права предписание имеет силу не потому, что
оно существует, и каждый человек требует, чтобы оно соответствовало его
собственному критерию”.2 Божественное, абсолютное, не зависящее от
сознания людей право (справедливость) существует как проявле-
ние абсолютной идеи: “Право есть нечто святое вообще уже потому, что оно
есть наличное бытие абсолютного понятия”.’ Абсолют по Гегелю есть Бог.
Человечество стремится уловить абсолютное право и отразить его в
законах. Однако не всегда это отражение адекватно: “Здесь,
следовательно, возможна коллизия между тем, что есть, и тем, что должно
быть, между в себе и для себя существующим правом, остающимся
неизменным, и произвольным определением того, что есть право”.2
Существуют “противоположности между правом в себе и для себя и тем, чему
произвол сообщает силу права”.3 Эти противоположности — источник
возможной оценки права как несправедливого, а соответственно и
субъективного оправдания его нарушения. Каждый человек может иметь
собственное представление о справедливости и может конструировать свое
собственное право — нормы поведения, которые он считает справедливыми.
Эти нормы не всегда совпадают с принятыми в обществе правовыми законами.
И человек нередко предпочитает ориентироваться именно на собственные
нормы, а не на государственные законы.
Эта идея Гегеля имеет очень глубокий смысл: чем справедливее законы, чем
большее число граждан признает их таковыми, тем меньше желающих их
нарушать, тем ниже уровень преступности. К сожалению, не часто
законодатель стремится воплотить гегелевскую установку в жизнь — отсюда
и растущий уровень преступности.
Гегель признавал право за каждым разумным человеком конструировать свое
право. Но при этом человек должен быть готовым приложить это право и к
себе: “Право государства заключено в самом деянии преступника, которым
он сам признает, что его надлежит судить. Будучи убийцей, он
устанавливает закон, что уважать жизнь не следует. Он высказывает в
своем деянии всеобщее; тем самым он сам выносит себе смертный
приговор”.4 Наказание по Гегелю делает честь преступнику: “В том, что
наказание рассматривается как содержащее его собственное право,
преступник почитается как разумное существо. Эта честь не будет ему
воздана, если понятие и мерило его наказания не будут взяты из самого
его деяния; так же и в том случае, если рассматривать его как вредного
зверя, которого следует обезвредить или стремиться запугать или
исправить его”.5
Мы видим, что Гегель вслед за Кантом тоже отрицал общую и частную
превенцию. Наказание есть прежде всего проявление справедливости. Этот
подход имеет гуманную сущность: если в случае убийства, человек дает
право убить и его, то в случае кражи колосков с колхозного поля, человек
дает право на причинение ему лишь аналогичного ущерба. В правовой
практике различных государств этот принцип практически никогда не
соблюдался. Наказание всегда преследует цель запугать преступника
реального и потенциального.
Гегель пытался выработать четкие научные критерии назначения наказания.
Теоретическая часть ему удалась вполне: “Снятие преступления есть
возмездие постольку, поскольку это возмездие есть по своему понятию
нарушение нарушения и поскольку преступление по своему наличному бытию
имеет определенный качественный и количественный объем и тем самым его
отрицание как наличное бытие имеет такой же объем”.’ В практической
части, в выработке конкретных критериев наказаний за определенные
преступления учение Гегеля осталось проблематичным. В случае убийства
адекватный объем наказания вполне очевиден: жизнь за жизнь. Сложнее,
например, с воровством: “Лишь со стороны этой внешней формы воровство,
грабеж, а также наказание в виде денежных штрафов и тюремного заключения
и т. п. совершенно несравнимы, но по своей ценности, по тому их
всеобщему свойству, что они нарушения, они сравнимы”.2 Каким же образом
их можно сравнивать? “Искать приближения к равенству в этой их ценности
— дело рассудка”.3 Философ, вероятно, считал, что углубление в детали
юриспруденции — не его кредо, дело не его рассудка. Возможно, его призыв
обращен к нам, уважаемые читатели. Остается лишь надеяться, что с высот
современных достижений науки нам удастся увидеть путь к решению
древнейшей проблемы, найти этот критерий равенства преступления и
наказания.
Анализируя феномен преступности, Гегель высказал ряд интересных мыслей о
способах воздействия на него. Огромное значение он придавал разумности
государственного устройства. Иногда Гегеля представляют конформистом,
готовым оправдать любой факт окружающей реальности, любую
государственную политику. В самом деле, Гегелю принадлежат слова: “Что
действительно, то разум-
но”. Однако их нередко вырывают из контекста. Эта фраза имеет
продолжение: “Но не все, что существует, действительно”.’ Действительным
Гегель признает лишь государство, в котором гармонично сочетаются
интересы общества и отдельной личности: “Государство действительно, и
его действительность заключается в том, что интерес целого реализуется,
распадаясь на особенные цели. Действительность есть единство всеобщности
и особенности… Если этого единства нет в наличии, нечто не
действительно, хотя бы и можно было принять, что оно существует. Дурное
государство — такое, которое лишь существует, больное тело тоже
существует, но не имеет подлинной реальности. Отсеченная рука еще
выглядит как рука и существует, но она не действительна; подлинная
действительность есть необходимость: то, что действительно, необходимо
внутри себя”.2
Гегель весьма осторожно оценивал возможности принуждения: “Человека
можно как живое существо принудить, т. е. подчинить власти других его
физическую и вообще внешнюю сторону, но свободная воля в себе и для себя
принуждена быть не может… Принудить к чему-то можно только того, кто
хочет, чтобы его принудили”.3 “Народ может испытывать принуждение и
все-таки умереть свободным, тогда он уже свободен от принуждения”.4
Может быть и наоборот. Задача здоровых сил общества — поддерживать и
развивать внутреннюю свободу в своем народе.
Гегель весьма скептически оценивал практику полицейской
государственности. Задачи полиции он видел не в усиленном контроле за
частной жизнью. “Цель полицейского надзора и опеки — представить
индивиду всеобщую наличную возможность для достижения индивидуальных
целей. Полиция должна заботиться об уличном освещении, строительстве
мостов, установлении твердых цен на товары повседневного потребеления, а
также о здоровье людей”.5 В царской России эти идеи Гегеля пытался
реализовать министр внутренних дел А. Н. Хвостов. Борьбу с дороговизной
он считал главной задачей своего министерства. В 1915—1916 гг. в составе
МВД было создано “Общество по борьбе с дороговизной”.5 Эта проблема
остается актуальной для России и сегодня.
Весьма интересные мысли Гегель высказывал о борьбе с коррупцией: “В
Афинах существовал закон, предписывающий каждому гражданину
отчитываться, на какие средства он живет; теперь же полагают, что это
никого не касается”.’ Наш Президент в 1996 г. отклонил аналогичный
закон, принятый Думой и утвержденный Советом Федерации. Жаль, что он не
прислушался к напутствию великого философа.
Идеи Гегеля имели огромное влияние на современников, исподволь его
теория готовила серьезные перемены в практике воздействия на
преступность — ее основной вектор был устремлен в будущее. В то же время
концепции общей и частной превенции, разрабатываемые представителями
классического направления уголовного права, оказались более
привлекательными для европейского законодателя, и именно они стали на
длительный период ориентирами уголовно-правовой практики.
Сущность классической школы
Работы Беккариа, Говарда, Бентама, Фейербаха и их последователей
сформировали классическое направление уголовного права. В рамках этой
школы развивались и криминологические идеи, которые органически
увязывались с уголовным правом. Основные идеи классической школы
сводились к следующему:
— человек является носителем свободной воли, и преступление есть
результат его произвольного выбора; в силу того, что лицо, обладая
нравственной свободой, избирает зло, оно должно нести наказание за свой
выбор;
— процесс принятия решения о совершении преступления носит исключительно
рациональный характер. Человек совершает преступление лишь в случае,
если считает его полезным для себя после взвешивания всех pro и contra;
— усиливая наказание, общество делает преступления менее
привлекательными, что позволяет удерживать людей от их совершения;
— искусство законодателя и его гуманизм заключаются в том, чтобы
ужесточение наказания проводилось не по принципу “чем больше, тем
лучше”, а по принципу “ужес-точать лишь настолько, чтобы сделать
преступление непривлекательным”.
Ученым классической школы пришлось выдержать немало критики.
Представителей классической школы иногда
упрекают в том, что они упустили из поля зрения личность преступника. Э.
Ферри, в частности, указывал: “Для криминалистов, судей и законодателей
область правосудия содержит в себе три момента: преступление, суд и
наказание. Классическая школа не знает преступника, который между тем
является началом и вместе с тем конечной целью деятельности общественной
обороны от преступности”.1 Данный упрек вряд ли можно считать
обоснованным. Конечно, концепция преступника у них была несколько
схематичной и упрощенной, чрезмерно рационалистичной (с
гипертрофированным “принципом пользы”). Но в этом их вряд ли можно
упрекать — они работали на уровне развития психологической и философской
мысли того времени. Ведь лишь в XX в. психологи установили, что
характерной чертой человека является: думать одно, говорить другое, а
поступать вопреки и первому, и второму. В то же время идеи этой школы не
случайно получили название классических, поскольку они живы до сих пор и
с незначительными модификациями являются основой системы воздействия на
преступность во многих странах, несмотря на революционные попытки
отказаться от них.
§ 3. Первые статистические исследования преступности (А. Герри, А.
Кетле)
Жизнеспособность идей классической школы многократно подвергалась
серьезным испытаниям и нередко общество пыталось предать их забвению.
Первыми толчками, заколебавшими почву под ногами классической школы,
оказались статистические исследования, проведенные во второй четверти
XIX в. Ученых этого направления иногда называют представителями
картографической школы, что не совсем точно, поскольку они анализировали
не только географическую зависимость преступности. В 1827 г. во Франции
опубликовали первый уголовно-статистический ежегодник. Его составитель
министр юстиции Франции Андре-Мишель Герри (1802—1866). Он установил
закономерности распределения преступности по возрастным группам (пик ее
приходится на возрастную группу 25—30 лет). Ему удалось вскрыть
парадоксальный факт: в наибеднейших департаментах Франции уровень
преступности был самым низким. Из министерского кабинета этот факт легче
всего было интерпретировать как аргумент в пользу от
сутствия связи между бедностью и преступностью. В то же время Герри
удалось установить связь между преступностью и дефектами систем
воспитания.
Наиболее обширные статистические исследования различных областей социума
(включая и криминальную) в этот же период провел бельгийский профессор
математики и астрономии Ламбер ‘Адольф Жак Кетле (1796—1874). За
выдающиеся успехи в различных областях науки Кетле был избран академиком
Брюссельской академии наук и литературы. Интересно, что лишь после этого
он удостоился чести быть назначенным королевским указом на должность
профессора военной академии. Кетле — один из немногих исследователей
преступности, которому благодарные потомки поставили памятник на
центральной площади столицы его родины.
Параллельно с Огюстом Контом Кетле заложил основы социологии. В том же
году, когда Конт издал свой “Трактат о позитивной философии”, Адольф
Кетле выпустил в свет свою первую статистическую работу.’ В отличие от
Конта исследования Кетле имели более предметный и более практически
значимый характер. Первое исследование Кетле посвящено закономерностям
рождаемости и смертности брюссельского населения, в этой области ученый
выявил определенное постоянство и цикличность. Затем Кетле пришла мысль
воспользоваться тем же статистическим методом для изучения
закономерностей преступности. Исследования показали, что число
совершенных преступлений и проступков остается из года в год почти
неизменным. Стабильна и структура преступности. В одной из первых
фундаментальных работ по социологии — “Человеческие возможности, или
Опыт социальной физики” ученый писал: “Существует бюджет, который
выплачивается поистине с ужасающей аккуратностью и правильностью. Это —
бюджет тюрем, рудников и эшафотов… Мы можем с полной достоверностью
предвидеть, сколько человек запачкают свои руки кровью ближнего, сколько
будет подлогов, отравлений; мы можем это сделать с такой же точностью, с
какой мы предсказываем количество смертных случаев и рождений в
ближайший год”.2 Эти открытия имели огромный общественный резонанс. Под
сомнением оказалась не только теоретическая идея свободы воли. Те, кто
прочел книгу
Кетле, невольно задавались вопросом: “Да существует ли вообще
добродетель или грех, раз человеческие поступки совершаются под влиянием
строгих, независящих от человека законов?”
Исследования Кетле показали, что преступления — не механическая сумма
произвольных деяний. Там, где на первый взгляд все зависит лишь от
решения лихого человека, выявляется действие каких-то скрытых сил. Ведь
в одной и той же стране ежегодно совершается практически одинаковое
количество убийств. Их не может оказаться в десять раз меньше или в
десять раз больше.
Развивая эти исследования статистики Маури и По-летти установили, что
число посягательств на личность изменяется ежегодно не больше чем на 4%,
а колебания преступлений против собственности достигают не больше 2%.
Они доказали, что существует закон, согласно которому колебания цифры
преступности не может превысить 10%.’ Эти положения классиков социологии
не мешало бы постоянно иметь в виду современным политическим деятелям,
которые подчас вынашивают планы расправиться с преступностью в течение
ста дней.
Какие-то неведомые силы держат число преступлений на одном уровне. В
очередной фундаментальной работе “Социальная система”, вышедшей в 1848
г., Кетле пишет:
“Цель моя — показать, что в мире, где многие упорно видят только
беспорядочный хаос, существуют всесильные и неизменные законы”.2 Законы,
управляющие различными социальными процессами (в том числе и
преступностью) столь же прочны, столь же непреложны, как законы,
управляющие небесными телами. Эти законы существуют вне времени, вне
людских прихотей. Вскрыть их должна созданная А. Кетле наука —
социальная физика.
Таким образом, главный фундаментальный вывод, сделанный Кетле,
заключается в том, что все совершаемые в обществе преступления суть одно
явление, развивающееся по определенным законам. Попытка избавиться от
преступности, строго карая нарушителей, обречена на неудачу. Необходимо
выявлять законы развития преступности, силы, которые влияют на ее рост
или уменьшение. И именно в соответствии с этими закономерностями
необходимо воздействовать на данное явление с тем, чтобы добиться бла
гоприятных для общества перемен. И в своих рекомендациях Кетле
достаточно радикален: “Если мы изменим общественный строй, то мы сейчас
же увидим, как изменятся явления, которые прежде происходили с таким
постоянством”.’ Большевики в России оказались первыми, кто реализовал на
практике данную рекомендацию Кетле, а позднее, когда в 1945 г. мировое
сообщество разделило побежденную Германию на зоны, был проведен
грандиозный социальный эксперимент, подтвердивший истинность
предсказаний Кетле: в социалистической Германии уровень преступности за
несколько десятилетий стал почти в десять раз ниже, чем в Германии
капиталистической.
Кетле установил, что практически все явления в обществе взаимосвязаны, и
одни из них обуславливают другие. Так появилась на свет знаменитая
теория факторов. К числу факторов, приводящих отдельного человека к
преступлению, по мнению Кетле, относятся “среда, в которой он живет,
семейные отношения, религия, в которой он воспитан, обязанности
социального положения — все это действует на его нравственную сторону.
Даже перемены атмосферы оставляют на нем свой след: несколько градусов
широты могут изменить его нрав; увеличение температуры разжигает его
страсти и располагает его к мужеству или к насилию”.2
Ученый установил, что при стабильности социальных условий стабильны и
социальные процессы: “Таким образом, в государстве должны повторяться
одни и те же явления: в нем будет одно и то же число новорожденных,
умерших, браков, если только законы, обычаи, нравы, просвещение и все
условия этого государства оставались одни и те же. Одна свободная воля
человека, по-видимому, могла бы изменить ход дела; но мы знаем, что ее
деятельность заключена в весьма тесных пределах и что она совершенно
уничтожается перед причинами, управляющими социальной системой”.3
На основании анализа социальных причин преступности А. Кетле приходит к
выводам, имеющим немалое практическое значение: “Нет сомнения, что
достаточно было бы изменить причины, управляющие нашей социальной
системой, чтобы изменились также и печальные результа-
ты, встречаемые ежегодно в летописи убийств и самоубийств. Только слепой
фатализм может думать, что факты, повторяющиеся с такою правильностью,
не могут измениться при улучшении нравов и учреждений человеческих; но
для производства заметных перемен нужно действовать на массы, а не на
отдельные личности. Насколько реформы будут полезны или вредны — покажет
нам будущая статистика”.1
А. Кетле одним из первых указал на значительное влияние общественного
мнения, которое то может оказывать на социальные процессы, включая
преступность, как в благоприятном, так и в отрицательном направлении.2
В концепции причин преступности А. Кетле органически сочетались
социологические и антропологические идеи (что было характерной чертой
практически всех исследователей преступности XIX в.). Антропологические
идеи А. Кегле авторы учебников обычно не рассматривают, дабы легче было
поместить ученого в прокрустово ложе определенной схемы. Однако, по
нашему мнению, нельзя пройти мимо ряда теоретических положений этого
автора — теоретических положений, которые во многом предвосхитили
экстравагантные открытия Ч. Ломброзо. А. Кегле достаточно определенно
высказывался о жесткой связи между телом и душой:
“Между физической природой человека и его нравственными и умственными
качествами существует столь тесная связь, что самый поверхностный
наблюдатель не может не видеть ее”.3 “Нравственные болезни то же, что и
физические: между ними есть заразительные, есть эпидемические, есть
наследственные. Порок передается в иных семействах, как золотуха и
чахотка. Большинство преступлений, причиняющих скорбь стране, вытекают
из нескольких семейств, над которыми следовало бы учредить особый надзор
и уединить их, подобно тому, как уединяют больных, в которых
предполагают зародыш заразы”.4 Таким образом, Кетле определил свободную
волю в достаточно узкие рамки социальных условий и физической природы
человека.
Кетле начал разрабатывать теорию о склонности человека к преступлению.
Он пытался на основе теории вероятностей вывести формулу, для
математически точного расчета этой величины у каждого человека.5 И хотя
термин
“опасное состояние личности” впервые прозвучал на итальянском языке
(pericolosita — его автором был Энрико Ферри, употребивший его в своей
докторской диссертации, защищенной в начале 70-х гг. XIX в.), основы
этой теории были заложены Адольфом Кетле.
В книгах Кетле можно найти и зачатки теории подражания Тарда (“иногда
источник преступления лежит в духе подражательности, в высшей степени
присущей человеку и обнаруживающейся во всем”)’, и основы ставшей весьма
популярной в XX в. теории стигмы (“Вас удивляет число повторяющихся
проступков, но вы сами порождаете их. Вы сначала клеймите, а потом
требуете, чтобы опозоренные вами явились в своем прежнем блеске”).2
Великому бельгийскому ученому удалось не только приоткрыть густую
завесу, наброшенную на тайну нашей социальной системы и на вечные
принципы, управляющие ее судьбами, но и заложить основы многих
криминологических теорий, развитых его последователями.
§ 4. Основы радикального направления в криминологии
Основоположники рабочего движения К. Маркс (1818— 1883) и Ф. Энгельс
(1820—1895), моделируя общество, соответствующее идеалу справедливости и
братства людей, немало внимания уделяли вопросам борьбы с преступностью.
К. Маркс, получивший степень доктора философии в возрасте двадцати трех
лет, и Ф. Энгельс, в двадцатипятилетнем возрасте написавший
фундаментальную исследовательскую работу “Положение рабочего класса в
Англии” обогатили криминологическое учение радикальной концепцией
воздействия на преступность.
Отличительными особенностями их криминологической концепции были,
во-первых, макроуровень разрабатываемых ими мер (предполагалась их
реализация одновременно в ряде государств, если не во всех странах
мира); во-вторых — революционное реформаторство как основа воздействия
на преступность (имелось в виду, что первым шагом всех, в том числе и
криминологических, преобразований и совершенствований общественной
системы должно стать отстранение от государственной власти господство-
вавших правящих сил, которые не могли и не желали принимать действенных
мер воздействия на преступность).
Основоположники теории научного коммунизма, взяв за образец схемы
общественных отношений в первобытной общине, где уровень преступности
был крайне низок (настолько низок, что не требовалось специальных
органов для борьбы с этим феноменом: без судов, тюрем и полиции все шло
своим чередом), пытались на той же основе смоделировать общество
будущего, где будет господствовать социальное равенство, к минимуму
сведутся различные противоречия, где отпадет необходимость в
государственном принуждении: преступность начнет исчезать без
специальных полицейских мер.
К. Маркс и Ф. Энгельс достаточно глубоко и объективно (без поправки на
возможную негативную реакцию правящих кругов) проанализировали причины
преступности в капиталистическом мире. К числу основных факторов
преступности они относили социальное неравенство, эксплуатацию
трудящихся, органическими последствиями которой являются безработица,
крайняя бедность и нищета, низкий уровень образования и воспитания в
рабочей среде.
В декабре 1847 г. в Брюсселе в Немецком рабочем обществе К. Маркс прочел
ряд лекций, которые позднее были опубликованы под названием “Наемный
труд и капитал”. В этой работе К. Маркс вскрыл сущность социального
неравенства. Используя образные сравнения, он отмечал:
“Как бы ни был мал какой-нибудь дом, но, пока окружающие его дома точно
так же малы, он удовлетворяет всем предъявляемым к жилищу общественным
требованиям. Но если рядом с маленьким домиком вырастает дворец, то
домик съеживается до размеров жалкой хижины. Теперь малые размеры домика
свидетельствуют о том, что его обладатель совершенно нетребователен или
весьма скромен в своих требованиях; и как бы ни увеличивались размеры
домика с прогрессом цивилизации, но если соседний дворец увеличивается в
одинаковой или в еще большей степени, обитатель сравнительно маленького
домика будет чувствовать себя в своих четырех стенах все более неуютно,
все более неудовлетворительно, все более приниженно.
Таким образом, хотя доступные рабочему наслаждения возросли, однако то
общественное удовлетворение, которое они доставляют, уменьшилось по
сравнению с увеличившимися наслаждениями капиталиста, которые рабочему
недоступны, и вообще по сравнению с уровнем развития общества. Наши
потребности и наслаждения порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к
ним обществен
ную мерку, а не измеряем их предметами, служащими для их удовлетворения.
Так как наши потребности и наслаждения носят общественный характер, они
относительны”.’
В книге “Положение рабочего класса в Англии” Ф. Энгельс разработал
концепцию социальной войны всех против всех, которая является сущностью
капиталистического общества, основанного на безжалостной эксплуатации
одного человека другим: “Социальная война всех против всех провозглашена
здесь открыто. Подобно любезному Штирнеру, каждый смотрит на другого
только как на объект для использования; каждый эксплуатирует другого, и
при этом получается, что более сильный попирает более слабого и что
кучка сильных, т. е. капиталистов, присваивает себе все, а массе слабых,
т. е. беднякам, едва-едва остается на жизнь”.2
Нищета постепенно размывает все нравственные запреты, и человек
становится готовым ко всему: “Какие могут быть основания у пролетария,
чтобы не красть? Очень красиво звучит и очень приятно для слуха
буржуазии, когда говорят о “святости частной собственности”. Но для
того, кто не имеет никакой собственности, святость частной собственности
исчезает сама собой. Деньги — вот Бог на земле. Буржуа отнимает у
пролетария деньги и тем самым превращает его на деле в безбожника. Что
же удивительного, если пролетарий остается безбожником, не питает
никакого почтения к святости и могуществу земного Бога! И когда бедность
пролетария возрастает до полной невозможности удовлетворить самые
насущные жизненные потребности, до нищеты и голода, то склонность к
пренебрежению всем общественным порядком возрастает в еще большей мере.
Нищета предоставляет рабочему на выбор: медленно умирать с голоду, сразу
покончить с собой или брать то, что ему требуется, где только возможно,
т. е., попросту говоря, красть. И тут мы не должны удивляться, если
большинство предпочитает воровство голодной смерти или самоубийству”.3
В этой же книге Ф. Энгельс показывает, как определенные условия жизни
людей (тяжелый труд в сочетании с низкой заработной платой) практически
автоматически создают типичные схемы поведения: человек возвращается
усталый с работы и “попадает в неуютное, сырое, неприветливое и грязное
жилище” — “ему настоятельно необходимо развлечься, ему нужно что-нибудь,
ради чего стоило бы работать, что смягчило бы для него перспективу
завтрашнего тяжелого дня — его потребность в обществе может быть
удовлетворена только в трактире”.’ Эта маленькая зарисовка,
сопровождаемая психологическим анализом, очень хорошо показывает истоки
пьянства среди беднейших слоев общества, а соответственно и истоки
преступности, связанной с пьянством.
Исследователь установил, что рабочие постоянно находятся в нервозном,
взвинченном состоянии, затрудняющем самоконтроль. Помимо пьянства и
хронических заболеваний, причиной этого является “зависимость от всяких
случайностей и невозможность самому что-нибудь сделать для улучшения
своего положения”.2 Безработица оказывает отрицательное влияние на
психику не только тех, кто потерял работу, но практически всех
трудящихся, постоянно ощущающих ее угрозу. Глубокое
социально-психологическое исследование воздействия безработицы на
преступность было одной из крупнейших вех в криминологическом анализе
причин преступности. В последующем изучению данного феномена на Западе
было посвящено множество монографий, которые подтвердили верность
выводов Ф. Энгельса. В 70—80-х гг. XX в. было проведено более 40
эмпирических исследований, посвященных проблеме “Безработица и
преступность”. Всеобъемлющий обзор всех этих исследований показал, что
между уровнем безработицы и числом заключенных в тюрьмах существует
практически прямая зависимость.3
“Другим источником деморализации является для рабочих принудительность
их труда. Если добровольная производительная деятельность является
высшим из известных нам наслаждений, то работа из-под палки — самое
жестокое, самое унизительное мучение”.4
В книге “Положение рабочего класса в Англии” дается объективная оценка
процессов урбанизации: большие города только создают условия для более
быстрого и полного
развития зла. Именно в больших городах искушения порока и разврата
раскидывают свои сети; именно здесь преступность поощряется надеждой на
безнаказанность, а праздность — обилием примеров.’
Ф. Энгельс с горькой иронией отмечает, что школьная система не оказывает
практически никакого сдерживающего влияния на преступность — из-за
жадности господствующих классов уровень образования и воспитания в
массовых учебных заведениях примитивен: “Школы не оказывают почти
никакого влияния на нравственность рабочего класса. Английская буржуазия
так тупа, так недальновидна в своем эгоизме, что она даже не пытается
привить рабочим современную мораль, ту мораль, которую буржуазия
состряпала в своих же собственных интересах и для собственной своей
защиты! Даже и эту заботу о своих собственных интересах одряхлевшая,
ленивая буржуазия считает слишком дорогостоящей и излишней.
Неудивительно поэтому, что рабочие, с которыми обращаются как с
животными, либо на самом деле уподобляются животным, либо черпают
сознание и чувство собственного человеческого достоинства только в самой
пламенной ненависти”.2 Интересно, что через полтора века исследования
американских криминологов выявили, что современная школьная система США
продолжает соответствовать этой характеристике.3
Социологический анализ приводит исследователя к выводу о неизбежности
преступлений при создании определенных условий жизни: “Неуважение к
социальному порядку всего резче выражается в своем крайнем проявлении —
в преступлении. Если причины, приводящие к деморализации рабочего
действуют сильнее, более концентрированным образом, чем обычно, то он
так же неизбежно становится преступником, как вода переходит из жидкого
состояния в газообразное при 80 градусах по Реомюру. Под воздействием
грубого и отупляющего обращения буржуазии рабочий превращается в такое
же лишенное собственной воли вещество, как вода, и с такой же
необходимостью подвергается действию законов природы: наступает момент,
когда он утрачивает всякую свободу действия”.4
После работ А. Кетле стало чрезвычайно модным вскрывать статистическую
зависимость между различными явлениями без глубокого качественного
анализа сущности этой связи. Ф. Энгельс демонстрирует пример
оптимального сочетания качественного и количественного анализа: “Когда
людей ставят в условия, подобающие только животным, им ничего более не
остается, как или восстать, или на самом деле превратиться в животных”.’
“Первой, наиболее грубой и самой бесплодной формой этого возмущения было
преступление. Рабочий жил в нужде и нищете и видел, что другим людям
живется лучше, чем ему. Ему было непонятно, почему именно он, делающий
для общества больше, чем богатый бездельник, должен терпеть такие
лишения. Нужда к тому же побеждала его традиционное уважение к
собственности — он воровал. Мы видим, что с развитием промышленности
растет и преступность и что годовое число арестов находится в постоянном
отношении к числу кип обрабатываемого хлопка”.2
В 1859 г. во время последней сессии английского парламента обеим палатам
была представлена синяя книга, озаглавленная “Краткий статистический
обзор Соединенного Королевства за каждый из последних 15 лет с 1844 по
1858 год”. Изучив эту книгу, К. Маркс сделал удивительное сопоставление:
по мере роста общественного богатства Соединенного Королевства там тем
не менее постоянно увеличивалось количество нищих (пауперов), а темпы
роста преступности были выше темпов роста населения. Нетрудно понять,
что при таком соотношении все большая часть населения криминализируется,
и в перспективе все общество может оказаться составленным из
преступников. Анализ приводит мыслителя к печальному выводу: “Должно
быть, есть что-то гнилое в самой сердцевине такой социальной системы,
которая увеличивает свое богатство, но при этом не уменьшает нищету, и в
которой преступность растет даже быстрее, чем численность населения”.3
Из этого тезиса вытекает вся марксистская концепция воздействия на
преступность: замена гнилой социальной системы на здоровую.
В работе “Смертная казнь” К. Маркс на основе статистических данных
убедительно показывает, что карательные меры подчас не только не дают
положительного эф
фекта, но приводят к противоположному результату: “Самые зверские
убийства совершаются тотчас же вслед за казнью преступников”.’ Во весь
голос К. Маркс задает вопрос, имеющий громадный философский и
нравственный смысл: “Какое право вы имеете наказывать меня для того,
чтобы исправлять или устрашать других?”2 К. Маркс ставит под сомнение
нравственность идей общей превенции, на которых веками основывалось
уголовное наказание и на которых оно зиждится и до сего времени. Для
подтверждения собственной правоты он приводит исторические и философские
аргументы: “История и такая наука, как статистика с исчерпывающей
очевидностью доказывают, что со времен Каина мир никогда не удавалось ни
исправить, ни устрашить наказанием. Как раз наоборот.
С точки зрения абстрактного права существует лишь одна теория наказания,
которая в абстрактной форме признает достоинства человека: это — теория
Канта, особенно в той более строгой формулировке, которую придал ей
Гегель. Гегель в “Основах философии права” говорит: “Наказание есть
право преступника. Оно — акт его собственной воли. Преступник объявляет
нарушение права своим правом. Его преступление есть отрицание этого
права. Наказание есть отрицание этого отрицания, следовательно есть
утверждение права, которого домогается сам преступник и которое он сам
себе насильно навязывает”.3
К. Маркс дает очень высокую оценку исследованиям А. Кетле, он называет
книгу “Человек и его способности” превосходным научным трудом: “В своем
прогнозе вероятных преступлений, опубликованном в 1829 году, г-н Кетле
действительно с поразительной точностью предсказал не только общее
число, но и все разнообразные виды преступлений, которые были затем
совершены во Франции… Показывает, что среднее число преступлений,
совершаемых среди той или иной национальной части общества, зависит не
столько от особых политических учреждений данной страны, сколько от
основных условий, свойственных современному буржуазному обществу”.4 И
далее К. Маркс делает вывод: “Итак, если преступления, взятые в большом
масштабе, обнаруживают по своему числу и по своей квалификации, такую же
закономерность, как явления природы, если, по выражению Кетле, “трудно
решить, в кото-
рой из двух областей” (физического мира или социальной жизни)
“побудительные причины с наибольшей закономерностью приводят к
определенным результатам”, то не следует ли серьезно подумать об
изменении системы, которая порождает эти преступления, вместо того,
чтобы прославлять палача, который казнит известное число преступников
лишь для того, чтобы дать место новым”.1 Аналогичные выводы сделал и Ф.
Энгельс: “Современное общество, ставящее отдельного человека во
враждебные отношения ко всем остальным, приводит, таким образом, к
социальной войне всех против всех, войне, которая у отдельных людей,
особенно малокультурных, неизбежно должна принять грубую,
варварски-насильственную форму — форму преступления. Чтобы оградить себя
от преступлений, от актов неприкрытого насилия, общество нуждается в
обширном, сложном организме административных и судебных учреждений,
требующем безмерной затраты человеческих сил. В коммунистическом
обществе это тоже будет бесконечно упрощено, и именно потому, — как это
ни кажется странным, — именно потому, что в этом обществе управлению
придется ведать не только отдельными сторонами общественной жизни, но и
всей общественной жизнью во всех ее отдельных проявлениях, во всех
направлениях”.2 Далее автор формулирует одно из глобальных направлений
воздействия на преступность: “Мы уничтожает антагонизм между отдельным
человеком и всеми остальными, мы противопоставляем социальной войне
социальный мир, мы подрубаем самый корень преступления и этим делаем
излишней большую, значительно большую часть теперешней деятельности
административных и судебных учреждений. Преступления против
собственности сами собой отпадут там, где каждый получит все необходимое
для удовлетворения своих физических и духовных потребностей, где отпадут
социальные перегородки и различия. Уголовная юстиция исчезнет сама
собой, гражданская юстиция, которая разбирает почти исключительно
имущественные отношения или, по крайней мере, такие отношения,
предпосылкой которых является состояние социальной войны, также отпадет;
тяжбы, которые теперь являются естественным результатом всеобщей вражды,
станут тогда только редким исключением и легко будут улаживаться
третейскими судами. Админи
стративные органы также имеют в настоящее время источником своей
деятельности постоянное состояние войны — полиция и вся администрация
поглощены заботой о том, чтобы война оставалась скрытой, косвенной,
чтобы она не выродилась в открытое насилие, в преступление”.’
На смену методу репрессивного сдерживания был предложен метод снятия
социального напряжения, устранения противоречий, генерирующих
преступность. Вместо того, чтобы переводить социальную войну в скрытую
форму, марксизм предложил добиться социального мира и таким путем
подрубить самый корень преступности. Правда, путь к социальному миру
оказался достаточно непростым.
§ 5. Антропологический подход к изучению преступника
В общественном сознании криминальная антропология довольно прочно
ассоциируется с именем Чезаре Ломброзо (1836—1909). Слава этого ученого
вполне заслуженна — его научные выводы основываются на изучении 383
черепов умерших, 3839 черепов живых людей, всего им обследованы и
опрошены 26886 преступников, которые сравнивались с 25447 студентами,
солдатами и другими добропорядочными гражданами. Причем Ломброзо изучал
не только современников, но и исследовал черепа средневековых
преступников, вскрывая их захоронения. Не каждый исследователь имеет
такой научный багаж.
Будучи врачом по образованию (он изучал медицину в Падуе, Вене и Париже
и в возрасте 26 лет стал профессором психиатрии в Павии), Ломброзо
длительный период практиковал на поприще медицины, приобрел немалую
известность в Италии как специалист по лечению пелагры, в Песаро
возглавлял клинику для душевнобольных, где провел интересные
исследования зависимости поведения психически больных от климата и
погоды. В последующем он стал профессором судебной медицины и
психиатрии, а затем заведующим кафедрой криминальной антропологии в
Туринском университете. Интерес к изучению преступников возник у
Ломброзо, когда он занимался психиатрией. Напомним, что во времена
Ломброзо еще свежи были воспоминания об отношении к душевнобольным как к
преступникам. Вначале профессор заметил связь между преступным
поведением и эпилепсией. Затем возникла идея
проведения более глубоких исследований криминального феномена. Должность
профессора судебной медицины представила ему обширный фактический
материал.
Даже если бы Ломброзо не стал заниматься исследованием преступности,
вклад его в науку был бы значительным. Но судьбе оказалось угодно, чтобы
Ломброзо подобно детонатору инициировал целый взрыв криминологических
исследований, приобрел всемирную известность и в определенной мере
скандальную славу. Сейчас вряд ли найдется специалист, занимающийся
проблемами преступности, который не знал бы Ломброзо.
Его грандиозная слава началась с небольшого труда, которому он дал
весьма оригинальное название “Преступный человек”. Эта работа,
написанная в популярной форме, в стиле памфлета, начала публиковаться
начиная с 1871 г. на страницах “Юридического вестника Ломбардии”. В 1876
г. книга вышла отдельным изданием. Буквально с первых же страниц, где
автор делает заявление о том, что проблема преступности решена для него,
он вводит читателя в интригующий мир криминальной антропологии.
Предыстория антропологического подхода к объяснению преступности
Идеи о связи тела и души высказывались задолго до Ломброзо. Пожалуй
наиболее древней областью познания в этом отношении была хиромантия,
которая претендовала на то, что изучая руку человека, можно определить
его характер и предсказать будущие поступки. Отдельные высказывания на
эту тему мы находим у Гиппократа, Платона, Аристотеля, Фомы Аквинского.
Вплотную приблизились к фундаментальному исследованию данного вопроса
френологи и физиогномики в начале XIX в.
Физиогномика (наука о распознавании природных задатков по физическим
свойствам человека) имеет достаточно древнюю традицию. Гиппократ изучал
ее по источникам, дошедшим из стран Древнего Востока. В 1586 г. на эту
тему опубликовал исследование Дж. де Ла Порт. В XVIII в. мощный импульс
ее развитию дали исследования пастора Ла-фатера (1741—1801), который в
1775—1778 гг. опубликовал фундаментальный труд “Физиогномические
фрагменты для поощрения человеческих знаний и любви”.
Френология — учение о локализации в различных участках мозга отдельных
психических способностей, диагностируемых путем ощупывания внешнего
рельефа черепа. Основатель френологии австрийский врач и анатом Франц
Йозеф Галль (1758—1828) в 1825 г. писал: “Объектом законодательства
должно быть, поскольку позволяет природа человека, предупреждение
преступлений, исправление преступников и обезопашивание общества от тех
из них, которые неисправимы”.’ На основании длительных исследований
ученый сделал открытие, актуальное и до сего времени, об особой роли
коры головного мозга и мозговых извилин (до него считалось, что душевная
жизнь сосредоточена в желудочках мозга). Галль утверждал, что в мозгу
человека можно найти 27 основных человеческих способностей. По мнению
Галля, можно определить в мозгу места, откуда исходят побуждения к
убийству, кражам. Различия в мозговых извилинах поддаются определению по
форме черепа, по наличию определенных шишек и т. п.
Последователи Галля — ученые Вуазен, Клеф, Клерк, Каспер, Брока, Ловерн
провели интересные исследования физиономий преступников, их черепов.
Феликс Вуазен представил в 1837 г. во Французскую академию наук
сочинение “О недостатках мозговой организации большей части
преступников”. В Германии Каспер в 1854 г. опубликовал исследование о
физиономии убийц. В 1862 г. Аве Лалеман издал обширную монографию о
германских преступниках. По мнению Э. Ферри, начало
уголовно-антропологическому движению положили исследования английских
тюремных врачей Винслоу, Мэйю, Том-сона и Деспина, которые в 50—60-х гг.
XIX в. провели интересные исследования антропологических признаков
преступников.2 Мэйю и Деспин, например, сравнивали преступников с
дикарями. Особым объектом их исследований была связь между преступностью
и различными аномалиями психики, эпилепсией и вырождением. Как отмечает
сам Ломброзо, исследования Корре, установившего связь преступного
поведения с асимметрией лица, и Альбрехта, выявившего такую же
закономерность в отношении аномалии челюсти, во многом повлияли на его
выводы.3 В 1857 г. французский психиатр Бенедикт Морель опубликовал
трактат “О вырождении”.
Сущность ломброзианства
Все эти идеи удалось синтезировать и развить туринскому профессору Ч.
Ломброзо, пытавшемуся основать новую науку — уголовную антропологию. В
центр своих исследований Ломброзо поставил преступника, изучению
которого, по мнению ученого, его предшественники уделяли недостаточно
внимания. “Изучайте личность этого преступника — изучайте не отвлеченно,
не абстрактно, не в тиши вашего кабинета, не по книгам и теориям, а в
самой жизни: в тюрьмах, больницах, в полицейских участках, в ночлежных
домах, среди преступных обществ и шаек, в кругу бродяг и проституток,
алкоголиков и душевнобольных, в обстановке их жизни, в условиях их
материального существования. Тогда вы поймете, что преступление есть не
случайное явление и не продукт “злой воли”, а вполне естественный и
наказанием не предотвратимый акт. Преступник — существо особенное,
отличающееся от других людей. Это своеобразный антропологический тип,
который побуждается к преступлению в силу множественных свойств и
особенностей своей организации. Поэтому и преступление в человеческом
обществе также естественно, как во всем органическом мире. Совершают
преступления и растения, которые убивают и поедают насекомых. Животные
обманывают, крадут, разбойничают и грабят, убивают и пожирают друг
друга. Одни животные отличаются кровожадностью, другие —
любостяжательностью” — в этом кратком фрагменте из книги “Преступный
человек” сконцентрированы основные идеи ломброзианской теории.1
Основная идея Ломброзо заключается в том, что преступник есть особый
природный тип, скорее больной, чем виновный (здесь сильно сказалось
влияние ученых доказавших, что сумасшедшие — не преступники, а больные).
Преступником не становятся, а рождаются. Это своеобразный двуногий
хищник, которого подобно тигру не имеет смысла упрекать в кровожадности.
Преступного человека необходимо выявить по ряду признаков и изолировать
(либо уничтожить).
Первоначально Ломброзо считал основой преступления атавизм. В третьем
издании “Преступного человека” (1884 г.) он наряду с атавизмом к
причинам преступлений отнес болезнь. В последнем издании этой работы
ученый тесно связал атавизм с патологическим состоянием организма,
считая основой последнего эпилепсию и нравственное помешательство.
Признаки прирожденного преступника
Разработке признаков преступного человека Ломброзо уделяет особое
внимание (здесь тоже очень велико влияние теоретиков инквизиции, которые
выискивали у преступников-грешников каинову печать). По исследованиям
Ломброзо, к антропологическим особенностям преступного человека
относится значительное число аномальных и дегенеративных признаков.
У прирожденных преступников Ломброзо отмечает аномалии черепа. Он
напоминает черепа низших доисторических человеческих рас. Мозг
прирожденного преступника по своим извилинам также отличается от мозга
нормального человека и приближается к строению мозга человеческого
зародыша или животного. Для них характерны атавистические признаки:
чрезмерная волосистость головы и тела, либо раннее облысение,
неравномерное расположение зубов (иногда в два ряда), чрезмерное
развитие средних резцов, косоглазие, асимметрия лица. Преступники имеют
вообще прямой нос с горизонтальным основанием, умеренной длины, не
слишком выпуклый, часто несколько отклоненный в сторону и довольно
широкий. Преступники с рыжими волосами встречаются очень редко, в
основном это брюнеты или шатены. У преступников морщины появляются
раньше и чаще в 2—5 раз, чем у нормальных людей, с преобладанием
скуловой морщины (расположенной посреди щеки), которую ученый называет
морщиной порока. Руки у них чрезмерно длинны — длина распростертых рук у
большинства прирожденных преступников превышает рост.
Подобно дикарям прирожденные преступники любят татуировать свое тело. С
дикарями их роднит и пониженная чувствительность, пренебрежение к боли и
собственному здоровью (в 15% случаев у них практически отсутствует
болевая чувствительность). Притупленность болевой чувствительности
(аналгезия) представляет самую значительную аномалию врожденного
преступника. Лица, обладающие нечувствительностью к ранениям, считают
себя привилегированными и презирают нежных и чувствительных. Этим грубым
людям доставляет удовольствие беспрестанно мучить других, которых они
считают существами низшими. Отсюда их равнодушие к чужой и собственной
жизни, повышенная жестокость, чрезмерное насилие. У них притуплено
нравственное чувство (Ломброзо даже разрабатывает новое научное понятие
— нравственное помешательство). В то же время для них характерны
чрезвычайная возбудимость, вспыльчивость и раздражимость.
Ломброзиапская типология преступников
Исследователь не ограничивается выявлением общих черт преступного
человека. Он создает типологию — каждому виду преступника соответствуют
лишь для него характерные черты.
Убийцы. В типе убийц ясно видны анатомические особенности преступника, в
частности, весьма резкая лобная пазуха, очень объемистые скулы,
громадные глазные орбиты, выдающийся вперед четырехугольный подбородок.
У этих наиболее опасных преступников преобладает кривизна головы, ширина
головы больше, чем ее высота, лицо узкое (задняя полуокружность головы
более развита, чем передняя), чаще всего волосы у них черные, курчавые,
борода редкая, часто бывает зоб и короткие кисти рук^ К характерным
чертам убийц относятся также холодный и неподвижный (стеклянный) взгляд,
налитые кровью глаза, загнутый книзу (орлиный) нос, чрезмерно большие
или, напротив, слишком маленькие мочки ушей, тонкие губы, резко
выделяющиеся клыки.
Воры. У воров головы удлиненные, черные волосы и редкая борода,
умственное развитие выше, чем у других преступников, за исключением
мошенников. Воры, преиму^ щественно, имеют нос прямой, часто вогнутый,
вздернутый у основания, короткий, широкий, сплющенный и во многих
случаях отклоненный в сторону. Глаза и руки подвижные (вор избегает
встречаться с собеседником прямым взглядом — бегающие глаза).
Изнасилователи. У изнасилователей глаза навыкате, лицо нежное, губы и
ресницы огромные, носы сплющенные, умеренных размеров, отклоненные в
сторону, большинство из них сухопарые и рахитические блондины.
Мошенники. Мошенники нередко обладают добродушной внешностью, их лицо
бледное, глаза маленькие, суровые, нос кривой, голова лысая. Ломброзо
удалось выявить и особенности почерка различных типов преступников.
Почерк убийц, разбойников и грабителей отличается удлиненными буквами,
криволинейностью и определенностью черт в окончаниях букв. Для почерка
воров характерны буквы расширенные, без острых очертаний и криволинейных
окончаний.
Ломброзианские подходы к воздействию на преступность
Как уже отмечалось, Ломброзо рассматривает преступников как больных
(нравственно помешанных). Соответственно и меры воздействия на них
сходны с мерами воздействия на сумасшедших. На его взгляды в этой
области, помимо психиатрической практики, значительное вли
яние оказала теория социальной защиты, разработанная Э. Ферри. В одной
из своих работ Ломброзо довольно популярно раскрывает сущность своей
концепции воздействия на преступников: “Мы говорим прирожденным
преступникам: “Вы не виноваты, совершая свое преступление, но не
виноваты и мы тоже, если прирожденные свойства нашего организма ставят
нас в необходимость ради собственной защиты лишать вас свободы, хотя мы
и сознаем, что вы более заслуживаете сострадания, чем ненависти”.’ В
ранних работах Ломброзо даже предлагал отменить институт судов и
заменить его комиссией психиатров, которая, пользуясь разработанным
одним из его последователей та-хиантропометром (Ломброзо называет его
антропометрической гильотиной), производила бы соответствующие
исследования и делала выводы относительно принадлежности человека к
классу прирожденных преступников. Впоследствии он отказался от этой
идеи, признал необходимость суда и антропологам отводил роль экспертов.
Эволюция идей Ломброзо
Взгляды Ломброзо, изложенные в первом издании “Преступного человека”,
отличались определенной односторонностью, что вполне понятно, если
учесть его необычайную увлеченность антропологическими идеями,
граничащую с экстатическим состоянием (как он сам указывал в предисловии
к одной из своих книг).2 Многие выводы и рекомендации Ломброзо были
наивны, что было обусловлено недостатком юридической подготовки ученого.
Под воздействием своего молодого соотечественника Энрико Ферри Ломброзо
во многом изменил и уточнил свои воззрения. Изменение первичных взглядов
Ломброзо под воздействием критики и рекомендаций Э. Ферри и других
ученых было настолько существенным, что пятое издание “Преступного
человека”, которое вышло в Турине в .1897 г. в трех томах (на русский
язык был переведен лишь последний том как отдельная работа под названием
“Преступление”), вряд ли можно считать работой чисто антропологического
направления. Выводы и высказывания Ломброзо стали более осторожными. Он
уже не заявляет, что проблема преступности решена для него. Более того,
он упрекает многих своих критиков, что они не знакомы с теми переменами
в его взглядах, которые произошли за десятилетия после выхода в свет
первого издания “Преступного человека”, и что критикуют они выводы, от
которых он сам давно отказался или которые в значительной мере изменил и
уточнил.’
Действительно, надо признать, что по мере учета критики изменения во
взглядах Ломброзо произошли весьма существенные.
Во-первых, он отказался от понятия преступный тип человека и принял
предложенный Э. Ферри термин “прирожденный преступник” и перестал
рассматривать всех преступников как прирожденных.
Ферри предложил деление преступников на пять групп (душевнобольных,
прирожденных, привычных, случайных и преступников по страсти)2, и
Ломброзо принял эту классификацию, в соответствии с которой прирожденные
преступники составляют лишь 40% от всех нарушителей закона.
Во-вторых, Ломброзо во многом под воздействием Ферри признал очень
существенную роль социальных факторов как причин преступлений. Третий
том последних изданий “Преступного человека” посвящен анализу
неантропологических факторов, среди которых метеорологические и
климатические, географические, уровень цивилизации, плотность населения,
эмиграция, рождаемость, питание, неурожаи, цены на хлеб, алкоголизм,
влияние просвещения, экономическое развитие, беспризорность и сиротство,
недостатки воспитания и др.3
В-третьих, он вынужден был признать, что прирожденный преступник не
обязательно должен совершить преступление. При благоприятных внешних,
социальных факторах преступные наклонности человека могут так и не
реализоваться в течение всей его жизни. Таким образом, применение
антропометрической гильотины может оказаться излишним. Признание этого
положения многие ученые расценили как конец антропологической школы.
Справедливости ради надо признать, что, помимо ранних трудов самого
Ломброзо, вряд ли справедливо относить к биологической школе
криминологии труды его сподвижников, тем более неверно это делать в
отношении одного из крупнейших уголовных социологов XIX в. Э. Ферри, так
же как неверно называть Э. Ферри учеником Ломброзо, поскольку влияние
идей Ферри на Ломброзо было гораздо более сильным, нежели наоборот. Хотя
сам Ферри и считал себя представителем антропологической школы, это
название “ан
тропологическая следует воспринимать весьма условно, ибо уже с первого
издания “Уголовной социологии”, которая вышла в свет в Болонье в 1881
г., он выступал активным проводников социологических взглядов на природу
преступности и некарательные социальные методы воздействия на
преступность считал наиболее действенными.
В 1885 г. в Риме был проведен Первый конгресс уголовной антропологии, на
котором собралось огромное количество ученых со всего мира, горячо
одобрявших выводы Ломброзо, в значительной мере уже подредактированные
Ферри. Среди участников конгресса были и ученые из России — Дриль и
Тарновская. Характерной деталью, раскрывающей сущность антропологической
школы было то, что на конгрессе работали две секции: уголовной биологии
и уголовной социологии (первой руководил Ломброзо, второй — Ферри).
Критика ломброзианства современниками
На Втором парижском конгрессе обоснованность выводов Ломброзо была
подвергнута сомнению. Аргументы его оппонентов носили в основном
логический характер. Так, французский исследователь Тард высказал мысль
о том, что если бы главной причиной преступности были физиологические
аномалии преступников, то количество преступлений всегда оставалось бы
неизменным, в то время как цифра преступности колеблется в зависимости
от социальных условий. Французский криминолог Лакассань сравнил
преступников с микробами, которые всегда есть в любом здоровом
организме, и если организм силен, то он не дает им отрицательно проявить
себя, — поэтому истоки преступности следует искать в больном
общественном организме. Эти положения принципиально не противоречили
модифицированным взглядам Ломброзо (но многие критики умышленно или по
незнанию не учитывали, что Ломброзо значительно доработал и изменил свою
теорию). Защищая основные постулаты антропологической школы, настаивая
на том, что прирожденный преступник отличается от нормального человека,
Гарофало предложил сформировать международную комиссию в составе
Ломброзо, Лакассаня, Бенидикта, Берти-льона, Мануварье, Маньяна и Лаваля
для того, чтобы провести ряд сравнительных наблюдений по крайней мере
над ста живыми преступниками и ста честными людьми. Конгресс единогласно
одобрил это предложение. Однако противники идей Ломброзо отказались от
исследований и ограничились беспредметной критикой (комиссия так ни разу
и не собралась). Этот факт возмутил сторонников Ломброзо и
на Третий конгресс в Брюссель ни один из них не приехал. Этот Третий
конгресс, проходивший в 1892 г., некоторые ученые считают крахом идей
ломброзианства. А вот как его описывает Э. Ферри: “Отсутствие итальянцев
на этом конгрессе дало, конечно, свободу самой усиленной и красноречивой
болтовне против преступного типа и уголовной антропологии, и тщетно
Ван-Гамель, Дриль и г-жа Тарновская пытались остановить этот поток”.1 В
то же время те из противников, кто по побуждению Ломброзо решил лично
прикоснуться к преступникам, немало изменили свои взгляды. Вот как
высказался один из них — консерватор и горячий сторонник идей
классической школы уголовного права профессор Канонико: “Я не фаталист,
но когда я увидел нескольких рецидивистов уже зрелого возраста,
собранных в одной камере Брухзальской тюрьмы, я сказал себе: что бы ни
делали, эти люди останутся всегда мошенниками”.2
В 1896 г. на очередной конгресс в Женеве не приехали противники
Ломброзо. Так что размежевание научных направлений приобрело характер
противостояния. Хотя анализ высказываний ломброзианцев на этом конгрессе
показывает, что непроходимой стены между учеными антропологической школы
и их оппонентами по существу не было. Ломброзо и его последователи
одобрили выступление Э. Ферри, в ходе которого тот еще раз подтвердил
высказанную им в 1880 г. мысль о том, что прирожденный преступник не
обязательно должен совершить преступление в течение жизни. Благоприятные
социальные условия могут нейтрализовать его природную
предрасположенность к преступлению так же, как правильное развитие
ребенка с предрасположенностью к туберкулезу и обеспечение ему
оптимальных климатических и гигиенических условий жизни могут
способствовать тому, что тот не умрет от этой болезни. Но ни у одного
специалиста не возникает сомнения в том, что существует клинический тип
прирожденного туберкулезника только из-за того, что возможно
предотвратить у последнего развитие болезни. И Ферри считает
необоснованным отрицание типа прирожденного преступника только на том
основании, что некоторые из лиц данной категории вследствие
благоприятного стечения обстоятельств в течение жизни не совершат
преступления.3
Постепенно, в основном под влиянием Э. Ферри, в рамках антропологической
школы выкристализовывался веро
ятностный подход в оценке склонности к преступлению (мы помним, что
основы этого подхода были заложены А. Кетле):
вероятность совершения преступления лицом, имеющим признаки
прирожденного преступника, несравненно выше вероятности совершения
подобных действий со стороны нормального человека. Рассчитывая процент
проявления тех или иных признаков у преступников различного типа,
Ломброзо сделал первые шаги к расчету цифры этой вероятности.’
Научные выводы и практические рекомендации Ломброзо постоянно
подвергались серьезной критике со стороны его оппонентов. Аргументы
критиков по мере их опровержения Ломброзо и его сторонниками становились
все более и более научными и убедительными — Ломброзо вынудил многих
своих оппонентов повернуться лицом к серьезным научным исследованиям,
наблюдениям и экспериментальной работе. Первые возражения против теории
Ломброзо носили скорее эмоциональный характер: этого не может быть,
потому что этого не может быть никогда. Затем стали выдвигаться
логические аргументы. Сразу же было подмечено, что единого преступного
типа быть не может, — различные преступники имеют и разные
антропологические признаки. Ломброзо с этим был вынужден согласиться и
вначале разделил всех преступников на убийц, воров и насильников, а
затем воспринял более основательную классификацию Ферри. Французский
ученый Легран отметил, что невозможно выделить тип прирожденного
преступника, поскольку само понятие преступления носит социальный и
исторический характер: то, что преступно в одном государстве, не
преступно в другом; то, что считалось нормой в древние времена, стало
преступным теперь, и наоборот. Парировать этот аргумент сам Ломброзо не
смог. Его последователь Р. Гарофало предпринял попытку разработать
понятие естественного преступления. Социолог Э. Ферри, отметив, что со
времен Древнего Рима отношение к убийцам и ворам практически не менялось
и во всяком государстве их признают преступниками, указал, что
антропологи разрабатывают теорию для современного цивилизованного
общества, а исторический анализ не имеет сколь-нибудь существенного
значения для разработки актуальных практических рекомендаций по защите
от преступников.
Французские криминалисты Дюбюсон и Джоли, отмечая, что некоторые
преступники, начиная как воры, заканчивают преступную карьеру как
убийцы, с изрядной долей
сарказма высказали сомнение, не меняют ли преступники при этом
внешность. Ломброзо, отстаивая свои выводы, опираясь на классификацию
преступников, разработанную Ферри, убедительно доказал, что лишь у
случайных или привычных преступников возможно совмещение убийства и
воровства. Среди прирожденных преступников воры и убийцы составляют два
совершенно различных класса: вору противно пролитие крови, убийце,
напротив, наиболее приемлемым способом хищения будет совершение насилия
над жертвой и после этого присвоение ее вещей.
Тард заметил сходство антропологических признаков прирожденного
преступника с антропологическими признаками женщины. Это, по мысли
Тарда, опровергает выводы антропологов, поскольку установлено, что
женщина реже совершает преступления и менее склонна к преступной
деятельности. Этот упрек Ломброзо признал частично обоснованным и сделал
вывод, что каждому полу соответствует свой набор антропометрических
признаков преступного человека. Эти идеи он развил в книге “Женщина
преступница и проститутка”, где привел очень много интересных фактов о
женской преступности.’
Ломброзо упрекали в том, что признаки преступного типа выявляются менее
чем у 50% преступников (у 45% убийц, 33% изнасилователей, 24% воров)2, а
о типичности тех или иных качеств можно говорить, когда они встречаются
по крайней мере более чем у половины людей. Приняв классификацию
преступников, разработанную Ферри, Ломброзо удалось найти
контраргументы: далеко не все преступники прирожденные, среди них немало
случайных, привычных, неосторожных и преступников по страсти. Лишь около
30—40% из них можно отнести к преступному типу. Именно у них-то и
выявляются криминальные признаки. Выводы Ломброзо значительно укрепили
данные исследований итальянского ученого Пенты, который, лично изучив в
каторжных тюрьмах 400 человек, совершивших тяжкие преступления, у 97% из
них нашел криминальные антропологические аномалии, у 96% из них он
наблюдал совокупность трех и более аномалий.3
Наиболее весомые аргументы против теории Ломброзо представили социологи.
В 1897 г. французский ученый К. Раковский опубликовал книгу “К вопросу о
преступности и
дегенерации”. В ней он обнародовал собственные исследования и данные
сравнительного анализа преступников и непреступников, проведенного
другими оппонентами Ломброзо. Он сделал вывод, который, по его мнению,
должен был окончательно низвергнуть криминальную антропологию: “Тип
прирожденного преступника не обоснован, поскольку те же самые признаки
можно обнаружить у нормального индивида”.’ Аналогичные выводы сделал и
английский тюремный врач Чарльз Горинг.2 Когда вышла в свет книга
Раковского, Ломброзо находился в преклонном возрасте. Исследования
Горинга были проведены уже после его смерти. Довольно убедительные
контраргументы представили единомышленники Ломброзо. В частности, Э.
Ферри противопоставил этим ученым следующие доводы:
— решающее значение для отнесения определенного человека к преступному
типу имеет не отдельный признак (который может быть обнаружен и у
нормального индивида), но их совокупность;
— “часто профаны придают некоторым признакам только потому, что они
более бросаются в глаза, такое значение, которого с научной точки зрения
они не имеют. Нередко думают, что нашли преступный тип у человека лишь
потому, что у него красные жилки на глазах, уродливый рот, всклокоченная
борода и т. п., а между тем все эти особенности могут не иметь никакого
значения для антрополога”;
— “иногда преступные инстинкты находят себе выход в какой-нибудь скрытой
форме и таким образом ускользают от уголовных законов. Вместо того,
чтобы заколоть свою жертву, ее можно вовлечь в какое-нибудь гибельное
предприятие; вместо того, чтобы грабить на проезжей дороге, можно
обирать людей посредством биржевой игры; вместо того, чтобы грубо
изнасиловать женщину, можно соблазнить какую-нибудь несчастную, а затем
обмануть ее и бросить и т. д.” Таким образом, человек “может не
совершить ни кражи, ни убийства, ни изнасилования и пр., и в то же время
не быть нормальным”;
— “мы не знаем, останется ли человек, отмеченный упомянутыми
антропологическими признаками и до сих пор еще не совершивший
преступления, не преступным до конца своей жизни”;
— “мы не знаем, действительно ли не преступен индивид, отмеченный этими
аномалиями. Кому не известно,
что совершается очень много таких преступлений, и весьма важных, которые
остаются не открытыми или совершители которых неизвестны”.’
Значение исследований Ломброзо
Современный стереотип восприятия научного наследия Ломброзо обычно носит
отрицательный характер. С таким положением дел вряд ли можно
согласиться, если объективно оценить вклад этого ученого в науку. Как
уже отмечалось выше, абсолютное большинство критиков Ломброзо не провели
и десятой доли того объема научных исследований, на которые опирался
итальянский профессор. Его чрезвычайная одержимость идеей поиска путей
защиты общества от преступности, неутомимая работоспособность, научная
добросовестность снискали ему глубокое уважение многих современников
(достаточно упомянуть лишь, что, когда Ломброзо посетил Россию в 1897
г., сотни студентов Московского университета выехали ему навстречу и
встретили его еще в Смоленске).
Уровень аргументов Ломброзо потребовал резкого повышения уровня научных
исследований многих его современников, чтобы критика его взглядов могла
носить предметный характер. Таким образом, он дал мощный импульс
проведению многочисленных глубоких исследований в криминальной сфере.
Поставив в центр научных исследований человека, который совершает
преступление, Ломброзо положил начало глубоким системным исследованиям
личности преступника — открыл глобальное направление криминологического
поиска. Идеи Ломброзо об отношении к преступнику как к больному человеку
были проникнуты гуманизмом. И хотя Ломброзо не удалось реализовать этот
гуманизм в системе воздействия на преступников, сама гуманная
устремленность его теории имела немалое значение.
Исследования Ломброзо пользовались большой популярностью у практических
работников. К его горячим сторонникам принадлежал известный французский
криминалист Бертильон, разработавший антропометрический метод
идентификации преступников, а также Гальтон и Ан-фосо,
усовершенствовавшие на основе уголовной антропологии методы
идентификации преступников.
Антропологические исследования Ломброзо легли в основу созданного им
детектора лжи, который сам Ломбро
зо назвал сфигмографом. При помощи этого прибора, фиксировавшего
изменения циркуляции крови и констатировавшего внутреннее волнение
человека, ученому удалось доказать, что лицо, заподозренное в краже
золотых вещей в Турине, не виновно. При этом прибор зафиксировал
волнение этого человека при упоминании о другой краже, в которой его не
подозревали (расследование подтвердило виновность его в последней).’ О
приоритете Ломброзо в этой области обычно не упоминают, хотя первым
автором этого оригинального прибора был именно он.
Немалое практическое значения имели исследования Ломброзо в области
графологии.2
Его описания татуировок преступников с раскрытием их тайного смысла до
сего времени имеют актуальность. То же можно сказать и о проведенном им
анализе преступного жаргона. Не случайно, видимо, взгляды Ломброзо
оказались так живучи в среде практиков, несмотря на их научный
остракизм. Как заметил известный немецкий криминолог Шнайдер, на идеи
Ломброзо во многих странах наложено своеобразное табу. Но несмотря на
это, периодически в разных странах появляются последователи
самозабвенного итальянского исследователя. К числу наиболее заметных
фигур среди продолжателей традиции Ломброзо можно отнести американских
ученых Хуттена и Глюка (об их исследованиях будет рассказано в следующей
главе). А вот как отзывается об исследованиях итальянского ученого А.
Гуров, ученый, возглавлявший первое в нашей стране управление по борьбе
с организованной преступностью: “Странно, разумеется, звучит его
утверждение о том, что мозг у преступника-убийцы весит на 30 граммов
меньше, чем у обычного человека. Такие данные были получены после
взвешивания мозга 400 гильотинированных преступников и около 200 умерших
обычной смертью граждан. Но более странно другое. Никто, кроме него,
больше не делал таких экспериментов, хотя в один голос заявляли об
абсурдности подобных выводов”.3
§ 6. Уголовная социология (Э. Ферри)
К средине XIX в., когда стало ясно, что реализация на практике идей
классической школы уголовного права не оказала сколь бы то ни было
значительного влияния на
цифру преступлений (один из представителей указанной школы — Гельцендорф
— эту ситуацию назвал “банкротством современной карательной системы”),
ученые стали искать иные пути эффективного воздействия на преступность.
И если главным двигателем исследований Ломброзо был научных интерес (в
выступлении на Втором парижском конгрессе уголовной антропологии он
заявил: “Мы трудимся не для юридического применения; ученые занимаются
наукой ради науки, а не для практического применения”)’, основным
источником научной активности Энрико Ферри (1856—1928), профессора
Римского университета, депутата итальянского парламента от
социалистической партии, была практическая польза.
Ферри был на двадцать лет моложе Ломброзо. В 1876 г., когда вышла
знаменитая брошюра Ломброзо — первое издание “Преступного человека”,
Энрико, выпускник юридического факультета, готовил к защите докторскую
диссертацию, которую защитил через два года в возрасте двадцати двух
лет. Тема докторской диссертации Ферри — “Теория невменяемости и
отрицание свободной воли” (в том же году Ферри опубликовал ее в виде
книги — первое издание “Уголовной социологии”).
Мы помним, что первые сомнения в том, что воля человека вообще и
преступника в частности свободна, появились после исследований А. Кетле.
Научные данные Ломброзо также отрицали факт свободы выбора преступных
форм поведения. Эти исследования укрепили уверенность Ферри в
правомерности его научных гипотез о том, что время наказания как фактора
эффективного воздействия на преступность прошло. Необходимо искать новые
меры воздействия, которые способны защитить общество от преступности и
свести масштабы этого феномена к минимально возможным.
Сущность позитивного метода
Э. Ферри был горячим сторонником использования в юридической науке
позитивного метода, под которым он понимал применение экспериментальных
исследований при изучении преступлений и наказаний в целях оживления
абстрактной юридической техники свежими наблюдениями, проводимыми
антропологией, статистикой, психологией и социологией.2 Сейчас пионеров
криминологии нередко упрекают в позитивизме как в чем-то ущербном.
Однако этот упрек необоснован. Позитивный метод в науке берет свое
начало в исследованиях Галилея, и его применение означает отказ от
мистики, априорных понятий и неаргументированных достоверными научными
фактами утверждений. С позитивным методом очень тесно связан принцип
практической пользы научных исследований, в качестве своей цели
позитивная школа уголовного права определяет уменьшение преступлений. И
если девизом основоположников классической школы был “гуманизм”, то
девиз позитивистов — “эффективность мер воздействия на преступность”.
В отличие от Ломброзо Э. Ферри был гораздо последовательнее, его взгляды
в течение его творческого пути не претерпевали радикальных перемен. И
если в 70-е гг. XIX в. нестандартность антропологических идей Ломброзо
как бы затмевала социологические исследования Ферри, то по мере того,
как становились очевидными некоторые биологические несуразности
концепции Ломброзо, роль Ферри как лидера позитивистского направления
криминальной науки становилась все более очевидной.
Суть концепции Ферри заключается в рассмотрении преступления как
продукта трех родов естественных факторов (антропологических, физических
и социальных). Физические факторы (климат, погода, географические
особенности) влияют на всех преступников почти одинаково;
антропологические факторы преобладают в преступной деятельности
преступников прирожденных, помешанных или по страсти, социальные же
факторы влияют особенно заметно на случайных преступников и на
преступников по привычке.’ При такой градации социальным факторам Ферри
отводит приоритетную роль: “Рост и уменьшение преступности зависят
главным образом от социальных факторов, т. е. от факторов, которые легче
других могут быть изменены и исправлены по воле законодателя”.2
Для объяснения генезиса преступления необходимо исследовать условия
семейной и общественной жизни преступника и его антропологические
особенности (анатомические, физиологические и психические).3
Научное кредо Ферри излагает следующим образом:
“Наука о преступлении и наказании была прежде изложением силлогизмов,
созданных одною силою логического мышления; наша школа сделала из нее
науку позитивного наблюдения, которая, опираясь на антропологию,
психологию и уголовную статистику, а также на уголовное право и на
тюрьмоведение, составляет ту синтетическую науку, которую я назвал
уголовной социологией”.’ Это было уже вполне определенное выделение
учения о преступности, ее причинах и мерах воздействия на нее в
самостоятельную науку, которая с легкой руки Топинара и Гарофало стала
называться криминологией.
Свои взгляды Ферри кратко резюмировал в трех пунктах: “1. Антропология
доказывает фактами, что преступник не есть нормальный человек, что,
наоборот, вследствие своих органических и психических ненормальностей,
наследственных и приобретенных, он составляет социальный класс, особую
разновидность человеческого рода.
2. Статистика доказывает, что возникновение, увеличение, уменьшение и
исчезновение преступлений находятся в зависимости от других причин, а не
от наказаний, вписанных в кодексы и применяемых судьями.
3. Опытная психология доказала, что мнимая свобода воли есть чистейшая
субъективная иллюзия.”2
Эти выводы можно считать смертным приговором старому уголовному праву,
которое Ферри, не отрицая полностью, предполагает значительно изменить.
Суть перемен правосудия должна заключаться в том, что оно из орудия
возмездия за нравственную вину превращается в средство охраны всего
общества, как при эпидемических заболеваниях или сумасшествии.
Перерабатывая идеи классической школы с позиций ограничения свободы
воли, Ферри разработал концепцию социальной защиты, суть которой
заключается в том, что главная энергия общества в противодействии
преступности должна быть сконцентрирована не на общей и частной
превенции (путем запугивания и перевоспитания), а на защите общества от
социально опасных элементов. Орудиями для этой защиты Ферри избирает
старые средства (лишение свободы, ссылка), но подходы к их использованию
он предлагает иные: главная цель лишения свободы или ссылки — не
запугивание, а изоляция и лишение возможности причинять вред обществу.
“Во всяком случае при лечении преступности, как и при лечении всякой
общей или душевной болезни, необходимо удалять из общества тех лиц,
которые всего менее приспособлены к жизни”.3 При этом он поддерживал
идею Гарофало о том, что срок заключения
не должен назначаться судьей априори, но дирекция того заведения,
которое предназначено для арестантов, должна высказаться относительно
необходимости временного или пожизненного заключения, опираясь на
психоантропологическое изучение арестанта.’ Он положительно относился
также к идее Гарофало назначать неограниченное по сроку заключение
убийцам и ворам-убийцам при первом же преступлении, когда экспертиза
признает их прирожденными преступниками. Но он расходится с ним во
взглядах на этот вопрос применительно к другим категориям преступников:
по его мнению, “для других, менее важных преступлений, как
изнасилование, раны, воровство, мошенничество, следовало бы установить,
что только после 2, 3 или 4 раз рецидива виновных следует присуждать к
заключению вместе с неисправимыми”.2
Ферри отрицательно относился к смертной казни, считая, что применение ее
в ограниченных масштабах не может дать положительного эффекта и
оказывает лишь разлагающее влияние на общество, а чрезвычайное
расширение смертной казни противоречит нравственному чувству общества. В
чрезвычайных условиях, когда депортация и изоляция неисправимых
преступников оказывается невозможной, Ферри допускает применение
смертной казни.3
Ферри весьма основательно исследовал сущность преступности и
закономерности ее развития. Он установил, что преступность — явление
достаточно инертное. Для ее динамики характерно приблизительное
постоянство ежегодного числа тяжких преступлений и постоянный рост менее
тяжких.4 Он отметил закономерность постоянного увеличения уровня
преступности в мире.5
Ферри первым стал рассматривать преступления как системное явление
(своеобразный живой социальный организм): “Основная и типичная
преступность вызывает в виде как бы рефлекса известные преступления,
потому что усиление тяжкой и более частой преступности само по себе
естественно влечет за собой большее число случаев сопротивления и
оскорбления властей, лжесвительства, обид, нарушений правил о надзоре,
побегов и т. д. К этому следует прибавить, что некоторые преступления
постоянно сопровождаются другими придаточными преступлениями,
которые сначала являются последствием, а затем в свою очередь становятся
стимулом для совершения преступлений того рода, которыми они были
вызваны. Так, с учащением краж учащается покупка краденого,
укрывательство;
с учащением убийств и нанесений ран — ношение запрещенного оружия и т.
д.'”
Ферри сформулировал закон насыщения общества преступностью. Суть этого
закона заключается в наличии определенной пропорциональности между
численностью населения, живущего в определенной среде, и числом
преступлений.2 Социальная среда, прирожденные наклонности и человеческие
страсти есть нечто устойчивое, что не поддается быстрым переменам.
“Наказания, в которых продолжают до сих пор видеть лучшее средство для
борьбы с преступностью, не имеют приписываемого им значения —
преступность увеличивается и уменьшается под влиянием причин совершенно
иных.”3 Ферри приводит интересные примеры неэффективности кары. В XVI в.
в Германии вследствие тридцатилетней войны необычайно распространилось
бродяжничество. И несмотря на наказание плетьми, клеймением, виселицей,
число бродяг росло с каждым днем настолько, что исполнители наказаний
стали опасаться возможной нехватки леса для виселиц и пеньки для
веревок. С изменением социальных условий бродяжничество без воздействия
кары практически исчезло. То же касается другого феномена. Чтобы
уничтожить богохульство, отрезали носы, языки, губы, а между тем оно
процветало в период средних веков. В XIX в. богохульство практически
исчезло, хотя за него не наказывали, — уровень культуры изменился и
изменилось поведение людей. В то же время в соответствии с законом
насыщения преступностью во всякой социальной среде имеется известный
минимум естественной и наследственной преступности, создаваемой
антропологическими факторами, — в этом мире не может быть совершенства.
Для этого минимума необходимо сохранить наказания, которые не будут
иметь карательной компоненты, ибо главная их цель — изоляция и
обезвреживание опасных для общества лиц.4
Учение о заместителях наказания со всей очевидностью показало, что
произошло оформление области научного познания, которая не умещается в
рамках уголовного права.
Сущность эквивалентов наказания заключается, по мнению Ферри, в
следующем: “Необходимо в законодательных актах (политических,
экономических, гражданских, административных и уголовных), начиная с
самых важных для общества установлений и кончая малейшими деталями,
направлять развитие социального организма с таким расчетом, чтобы
деятельность людей не находилась постоянно под бесполезной угрозой
репрессии, а направлялась постоянно косвенным образом на непреступный
путь, чтобы способности и потребности людей получали свободное
удовлетворение; естественные наклонности должны сдерживаться по
возможности меньше, а соблазн совершать преступления должен быть доведен
до минимума”.’ По мнению Ферри, мудрость государственных деятелей не
должна ограничиваться при столкновении с явлениями социальной патологии
созданием новых наказаний или увеличением старых; она должна помогать
отыскивать причины преступности, уничтожать их, давать им другое
направление или ослаблять их.2
К числу эквивалентов наказаний Ферри относит: ограничение монополий,
свободу эмиграции, уменьшение таможенных тарифов для уменьшения
контрабанды, введение системы налогообложения, которая будет поражать
богатство и сглаживать социальное неравенство, развитие общественных
работ и воспрепятствование безработице, ограничение производства и
продажи алкоголя, принятие полицейских мер для борьбы с распространением
спиртных напитков и психологических — для уменьшения у населения тяги к
спиртному, поднятие уровня жизни, уменьшение числа рабочих часов, замена
бумажных денег металлическими для затруднения фальшивомонетничества,
развитие законодательства, строго регулирующего развитие акционерных
обществ и банков в целях воспрепятствова-ния мошенническому изъятию
денег у населения, установление окладов, соответствующих нормальным
потребностям чиновников, для воспрепятствования взяточничеству, раздача
дров зимой в бедных деревнях для воспрепятствования хищения леса,
планировка улиц, затрудняющая незаметные нападения, обеспечение ночного
освещения улиц, уничтожение гетто и других подозрительных кварталов,
устройство ночлежных приютов, устройство помещений швейцаров в подъездах
домов как мера против квартирных краж, совершенствование дверных
запоров, применение рентгеновских лучей при осмотре багажа, дешевые дома
для рабочих, кооперативные общества и общества взаимопомощи, страховые
кассы на случай старости и несчастья, народные банки и сберегательные
кассы, комитеты, дающие пособия в виде предоставления работы,
земледельческие колонии для бродяг и нищих, безвозмездность и
доступность гражданского правосудия как мера, предотвращающая месть и
обращение к мафии за посредничеством, организация адвокатуры для бедных,
упрощение законодательства, развитие школьного образования и систем
общественного воспитания, запрещение жестоких зрелищ, предупреждение
вырождения посредством лучшего ухода за детьми, устранение
беспризорности детей (беспризорных детей он называет микробами
преступного мира).’ Многие из этих идей не помешало бы взять на
вооружение отцам современных российских реформ.
В теории Ферри центральное место занимает концепция эквивалентных
наказаний (средств, заменяющих наказания). Эти заменители наказания
оказываются более эффективными мерами социальной защиты и более гуманны.
“Труд социальной защиты должен быть не столько материальным усилием
подавить известные явления, сколько моральным усилием предупредить их”.2
“Разумный муж для сохранения верности своей жены, конечно, не станет
рассчитывать на статьи законов против адюльтера”.3 Наказание как
психологический мотив может быть противопоставлено лишь психологическим
факторам, да и то в ограниченном виде, поскольку далеко не всех
преступников наказывают, и общество достаточно осведомлено об этом.
“Человек всегда остается самим собой, и, конечно, не уголовный кодекс
более или менее строгий сможет уничтожить в нем естественные и
непобедимые тенденции, каковы стремление к наслаждению и постоянная
надежда на безнаказанность”.4 Социальные же факторы, такие как
экономические и политические кризисы, падение нравов, наказание не может
нейтрализовать, и они продолжают генерировать преступность, несмотря на
жестокость уголовных наказаний. Поэтому для достижения реальных сдвигов
в уменьшении преступности необходимо улучшать общественную среду:
социальные болезни должны лечиться социальными средствами.5
Антропологические воззрения в теории Ферри занимают не основное место.
Частично они совпадают с ломбрози-анской концепцией, но лишь частично.
Ферри был одним из
первых, кто провел критический анализ теории Ломброзо.’ Общим между его
взглядами и ломброзианством является то, что он признает справедливыми
антропометрические признаки прирожденного преступника. При этом, проведя
весьма значительные антропологические исследования убийц (он лично
обследовал 1711 индивидов здоровых, душевнобольных и преступных,
результаты этого исследования изложены в монографии “Убийца”),2 он
пришел к такому выводу: “Антропологически преступный тип состоит из
совокупности органических признаков, но самыми решающими признаками
являются черты и выражение лица. Аномалии в строении и в костях черепа и
тела служат как бы дополнением того центрального ядра, которым является
лицо, а в последнем, по крайней мере по моему опыту, особенно характерны
некоторые черты, именно глаза и челюсти. По этим двум чертам, особенно в
более резко выраженных случаях, я могу отличить преступника, пролившего
кровь, от всякого другого”.3 К числу основных аномалий насильственных
преступников он относит “удивительную физическую нечувствительность”,
которая является материальной основой и обратной стороной нравственной
нечувствительности, чаще прирожденной, чем приобретенной.4
Применив вероятностный подход к выводам криминальной антропологии, Э.
Ферри вывел ее из тупика, куда эта теория попала вследствие
недостаточной социологической и юридической подготовки Ломброзо (в то
время как именно в этих областях он пытался разрабатывать практические
рекомендации) и склонности туринского профессора к облегченным выводам и
упрощенным интерпретациям достаточно сложных феноменов общественной
жизни. Ферри сделал практически неуязвимыми для критики выводы
антропологов о преступном типе, отметив: “Когда говорят, что преступники
обладают известными ненормальными чертами, то этим вовсе не желают
сказать, что эти черты должны встречаться у всех преступников и никогда
не встречаться у людей непреступных. Положение это имеет относительное
значение, от чего оно не становится менее прочным и убедительным; оно
говорит лишь, что черты эти встречаются несравненно чаще у преступника,
чем у нормального человека; оно верно как относительно отдель-
ных черт, так и их групп в тех случаях, когда у одного и того же
преступника мы находим необыкновенное стечение аномалий, тогда, конечно,
вероятность существования и полнота типа возрастают в геометрической
прогрессии по сравнению с количеством его признаков”.’ Вероятностная
ценность выводов криминальной антропологии не была по достоинству
оценена современниками. Причина этого кроется, скорее всего, в
недостаточных познаниях криминалистов в области теории вероятностей
(указанный недостаток, к сожалению, имеет место и сегодня).
При всем сходстве его взглядов с ломброзианством они значительно менее
уязвимы: Ферри в отличие от первоначальных идей Ломброзо убежден, что
лицо, обладающее признаками прирожденного преступника не обязательно
должно совершить преступление, хотя вероятность этого высока. К этой
точке зрения ему удалось склонить и Ломброзо. Соответственно он считает
недопустимым принимать какие-либо меры по отношению к человеку, пусть
даже и имеющему криминальную внешность, но не совершившему преступления.
Опровергая надуманные обвинения своих оппонентов, он писал: “Надо
избегать того умозрительным путем делаемого вывода, к которому хотят нас
привести некоторые критики, — а именно, что согласно положениям нашей
школы, следовало бы подвергать заключению всякого обладателя
ненормальных биологических признаков. Повторяем еще раз, что
преступление является следствием также физических и социальных факторов.
А так как одно обладание биологическими признаками не может еще побудить
к совершению преступления (потому что оно может быть нейтрализовано
благоприятным влиянием среды), то общество может заниматься этими
биологическими аномалиями в целях педагогических и гигиенических, но
отнюдь не подвергать за них уголовной репрессии. Как против
душевнобольных принимаются оборонительные меры лишь тогда, когда их
болезнь проявится каким-нибудь неистовством, так и против преступных
наклонностей, даже если они заявляют о себе физиономическими и
психическими признаками, можно принять меры репрессивного характера лишь
тогда, когда они проявятся в конкретной форме, в каком-нибудь конкретном
действии, в покушении или оконченном преступлении”.2
В то же время при совершении таким лицом преступления реакция общества
должна быть иной, нежели
на преступление случайного преступника или преступника по страсти. К
первым он допускает применение пожизненного заключения, высылку их в
малярийные районы или на дикие острова, а также вынесение неопределенных
приговоров.
Э. Ферри проанализировал взаимосвязь социальных и биологических факторов
преступного поведения и на этой основе сделал вывод о возможности
социальными мерами нейтрализовать отрицательное влияние биологических и
наследственных движущих сил преступления (“тирании организма”). Он
убедительно доказывал, что “без содействия среды прирожденный преступник
не совершает преступлений, но самого легкого толчка достаточно для того,
чтобы он поддался своему физио-психическому предрасположению… Отсюда
ясно, в каком смысле мы признаем “фатальную неизбежность преступления” и
в то же время можем утверждать в теории предупреждения преступления,
что, изменяя среду, можно влиять в пределах индивидуального
существования на огромную массу случайных и привычных преступников, а в
течение нескольких поколений через посредство наследственности — на
класс преступников и душевнобольных от рождения”.’
Э. Ферри принадлежит приоритет в разработке классификации преступников.
Он первым пришел к выводу, что преступное сообщество очень разнородно и
подходить к изучению всех преступников с одной меркой нельзя: “Сначала
нам надо изучить и узнать самым позитивным и точным образом различные
классы преступников, а затем уже мы постараемся объяснить их
происхождение и природу”.* Ферри провел детальный анализ всех типов
преступников.3 При этом он обосновал весьма ценный в практическом
отношении принцип, связанный с тем, что в отношении каждого типа
преступников должны приниматься специфические меры социальной защиты.
При этом, оценивая его классификацию, необходимо учитывать, что с
позиций теории вменяемости термин “душевнобольной преступник” является
некорректным. Однако, исходя из разработанной Ферри концепции социальной
защиты, выделение в отдельный класс душевнобольных лиц, склонных к
общественно опасным действиям, и разработка мер защиты от них не лишены
здравого смысла. Причем Ферри был одним из первых, кто поставил вопрос
об ограниченной вменяемости, выдс-
лив подтип полупомешанного преступника.1 Ферри внес весьма существенное
уточнение понятия нравственного помешательства как прирожденного
отсутствия или атрофии общественного чувства дозволенного и
недозволенного.2 Разрабатывая тип прирожденного преступника, Ферри
выдвинул интересную гипотезу о непреодолимых прирожденных импульсах,
которые толкают человека на преступление.3
Идеи Ферри о случайном типе преступника в значительной мере были
использованы учеными фрейдистского течения в криминологии: “У всякого
человека, как бы он ни был чист и честен, при известных соблазнительных
обстоятельствах мелькает мысль совершить бесчестное или преступное
деяние”. Но у честного человека эта соблазнительная картина разбивается
о закаленную сталь его внутренней культуры, а для тех, кто не имеет
такой прочной нравственной защиты от криминальных соблазнов, не
исключено преступление.4 Особая роль в создании этой нравственной защиты
принадлежит, по мнению Ферри, воспитанию:
“Воспитание, оказывающее на человека длительное влияние еще с первых лет
его жизни и уже по одной этой причине способное сильнее действовать на
него, чем уголовная репрессия, влияет скорее тем, что препятствует
развитию тех антисоциальных наклонностей, которые в зародыше имеются
почти у каждого человека”.5
Ферри разработал принципиальный подход к разработке социальных мер
воздействия на преступность: “Социологу-криминалисту для его
практических и социальных выводов важно знать доступные наблюдению
факторы преступности биологического, физического и социального
характера. Из более или менее ненормальных и более или менее исправимых
наклонностей и настроений различных категорий преступников он выводит
свои заключения относительно различных средств, которые следовало бы к
ним применить, чтобы поддержать равновесие между необходимостью
социальной защиты для пострадавших и правами человеческой личности
преступника”.6
В оценке возможностей общества в воздействии на преступность Ферри
выступает как трезвый реалист. Открытый им закон насыщения преступностью
гласит, что определенное количество преступлений в любом обществе
неминуемо. “Жизнь предписывает борьбу, и эта борьба совершается как
посредством честной или экономической деятельности, так и посредством
деятельности бесчестной и преступной. С другой стороны, в социальном
организме, как и во всяком другом, происходят неизбежные трения; и глупо
принимать за порядок глубокую апатию и инертность слабого, рабского
народа… Общественный порядок не может уничтожить всех трений и толчков
в коллективном организме. Вся суть в том, чтобы свести все более или
менее преступные толчки к минимуму”.’
Ферри разработал концепцию общественной терапии преступности и
индивидуальной терапии преступников — из нее впоследствии выпестовались
социологическая и клиническая школы криминологии.
Ферри разработал интересные подходы к анализу латентной преступности. Он
установил, в частности, что в Италии на 100 мужчин старше 15 лет
приходится 5 невыявленных преступников.2
В значительной мере Ферри разработал теорию стигмы: “Всякий вновь
обнародованный закон является прямым или косвенным источником новых
нарушений, которые увеличивают цифру преступности. Мания же издавать
новые законы процветает теперь во всех цивилизованных странах;
близорукие правительства не замечают ничего, кроме симптомов
патологического состояния общества, и издают запретительный закон при
появлении всякого нового болезненного симптома или при обострении
старого. Многочисленные законы становятся, таким образом, еще
многочисленнее, но их предупредительное влияние не увеличивается, так
как причины данных симптоматических явлений остаются нетронутыми, а
иногда даже возрастают”.3 Причиной живучести такой иллюзии является то,
что просто “удобно верить вместе со всеми, что достаточно издать новый
закон, чтобы получить средство для исцеления от различных социальных
недугов или средство воспрепятствовать их дальнейшему росту”.4
“Краткосрочные наказания влекут за собой испорченность и рецидив”.5
Ферри сделал глубокий анализ воззрений современников на основные факторы
и сущность преступности. Результаты этого анализа он изложил
схематично.6
Надо отметить, что при увлеченности социологическими идеями, Ферри был
искусным антропологом. Он не просто успешно классифицировал преступников
по их антропометрическим признакам. Ему удалось развить необычное чутье:
по ряду внешних признаков, которые практически не улавливались
неспециалистами, он определял среди осматриваемых лиц не только
преступников, но и вид совершенного ими преступления.
Во время Парижского уголовно-антропологического конгресса в присутствии
французских криминалистов Тар-да и Лакассаня, высказывавших сомнение в
возможности диагностировать прирожденного преступника по
антропометрическим признакам, Ферри предложил отправиться в убежище
святой Анны (так назывался приют для душевнобольных, где отдельно
содержались и лица, совершившие общественно опасные деяния), и там среди
осмотренных дегенаратов он по форме головы безошибочно определил убийц и
воров.
Проводя сравнительное исследование 700 преступников и 700 солдат, у
одного из солдат он обнаружил ярко выраженные телесные признаки
прирожденного убийцы (низкий, скошенный лоб, огромные челюсти,
чрезвычайно развитые височные кости, тонкие губы, бледный и землистый
цвет лица, холодный взгляд и свирепая физиономия). При опросе этого
солдата выяснилось, что он ранее был судим за убийство, однако при
призыве на военную службу скрыл этот факт. Многие из присутствующих были
очень удивлены такой способностью Ферри, его сочли едва ли не
ясновидящим.
Это искусное владение антропологометрической техникой давало ученому
право писать: “Противники уголовной антропологии после посещения тюрем и
сумасшедших домов утверждают, что они не нашли у преступников
специфических черт; но это доказывает лишь, что они не умели их искать,
что будучи более юристами, чем антропологами, они не обладали ни
достаточными знаниями, ни научным опытом”.’
В результате таких убедительных демонстраций криминальная антропология
завоевала немалый авторитет у практических работников судебной системы.
В начале XX в. заключение антрополога могло оказаться решающим
аргументом при вынесении приговора. В книге немецкого ученого Г. Гентига
приводится весьма показательная в этом отношении иллюстрация: 12 января
1902 г. в Турине про-
пала шестилетняя девочка. Через несколько месяцев ее нашли мертвой в
подвале одного из домов. Подозрение пало на некого Тозетти, который
часто играл и шутил с девочкой. Тозетти арестовали и он предстал перед
комиссией антропологов. После того как комиссия пришла к выводу, что тот
не является прирожденным преступником, подозреваемого освободили.1
§ 7. Позитивное направление науки о преступлении. Рождение криминологии
В русле позитивистской школы развивал свои идеи видный итальянский
ученый, барон Рафаэль Гарофало (1852—1934), который научную деятельность
совмещал с практической — он был судьей уголовного апелляционного
суда города Неаполя.
В 1880 г., будучи еще молодым человеком, ученый опубликовал
фундаментальную монографию “Позитивный критерий наказания” (некоторые
авторы переводят ее название как “Критерии опасного состояния”).2
Гарофало преимущественно изучал и развивал юридические аспекты нового
научного направления. Он попытался сформулировать социологическое
понятие преступления. Под естественным преступлением Гарофало понимал
деяния, противоречащие главным социальным чувствам людей (честности и
состраданию), которые ни в одном цивилизованном обществе не могут
расцениваться иначе и которые караются уголовным наказанием. Интересно,
что у дикого африканского племени Чамаи (охотников за черепами) обычаи
предусматривают смерть за два преступления:
ложь и воровство. Определенное внимание Гарофало уделял и вопросам
уголовной антропологии. Он утверждал, что при определении типа
преступника надо отдавать преимущество психическим чертам.
В 1884 г. в Турине вышла в свет монография под знаменательным названием
— “Криминология”.3 Она практически конституировала новую науку. Эта
объемная монография имела подзаголовок: “Природа преступности и теория
наказания”. Она состояла из трех глав: “Преступность”, “Преступник”,
“Репрессия”.
В “Криминологии” автор делит всех преступников на две группы: тех, кого
наказание может удержать от преступления, и тех, на кого угроза
наказания не оказывает заметного сдерживающего воздействия.’ Он выступал
против отмены пожизненного заключения и против чрезмерного смягчения
наказаний для лиц, совершивших жестокие и бесчеловечные преступления. В
сочинениях Гарофало позитивная школа высказала свой взгляд на то, каким
образом должны определяться размеры социальной обороны. Ученый
разработал позитивный принцип внушаемого преступником страха (большей
или меньшей опасности преступника). По мнению Э. Ферри: “Этот принцип
составляет необыкновенно счастливую интуицию этой школы и является
краеугольным камнем нового научного здания”.2 В 1891 г. во втором
издании “Криминологии” Гарофало дополнил критерий внушаемого
преступником страха приспособляемостью к социальной среде, установив
закон, что характер наказания должен определяться степенью
приспособляемости виновного, т. е. исследованием тех условий
существования, при которых можно предположить, что он перестает внушать
опасения. Он разработал целую карательную систему.
На упрек в том, что система социальной защиты лишает оборонительную
функцию общества всякой справедливости, Гарофало отвечал в “Позитивном
критерии наказания”, что в уголовном праве слово “справедливость”
является неподходящим выражением. Ферри развил его идеи и отметил, что
справедливость “заключается в том, чтобы отыскать и применить подходящее
и полезное для общества в данное время и в данном месте соотношение
между опасным деянием и средством, способным предупредить его совершение
этим лицом и другими лицами, тогда справедливость по существу является
оборонительной функцией”.3
Гарофало резко критиковал недостатки правового регламентирования лишения
свободы опасных преступников (его критика применительно к освобождению
под залог остается актуальной до сего времени). “Представьте себе, —
писал он, — какое устрашающее действие должно иметь решение суда,
которое, как копье Ахиллеса, одновременно и ранит, и исцеляет. С одной
стороны, осуждение, с другой — продление свободы осужденному или даже ее
расширение. Нахал, грубо ударивший своего соседа, отвергну-
тый любовник, обезобразивший молодую девушку, камор-рист,
терроризировавший людей угрозами смерти, спокойно возвращаются домой
после мнимого осуждения, которое долго не будет приведено в исполнение
(они хорошо это знают) вследствие апелляции, обращения в кассационную
инстанцию и даже, может быть, вследствие хорошо составленной просьбы о
помиловании. Жертвы их находятся тут же, без защиты, у них на глазах, в
их руках и, пожалуй, горько раскаются в том, что бесполезно решились
обратиться с жалобой к власти. Нередко приходится наблюдать случаи
жестокой мести, совершенные во время продолжительного судебного
разбирательства. Да и тогда, когда дело не доходит до этого,
нравственное сознание общества тягостно смущено при виде оскорбителя,
признанного и объявленного таковым, ведущего свою обычную жизнь рядом со
своею жертвой, как будто бы ничего не случилось”.1
По поводу антропометрических изысканий Ломброзо Гарофало отмечал, что
изучение, с одной стороны, антропологических факторов преступления,
определяя органический и психический характер преступника и влияние
возраста, пола, гражданского состояния, профессии и т. д. на различного
рода преступления, а с другой стороны, научное изучение опасных классов
общества дадут судебной полиции и самим служителям юстиции новые и более
верные вспомогательные средства для отыскания виновных. Татуировка,
черты лица и очертания черепа, физио-пси-хические сведения, новые
изыскания относительно чувствительности, рефлексов, пополняя весьма
важную серию средств для установления тождества личности преступника и
его склонности к преступлению, будут служить главным образом к тому,
чтобы отвлечь от ложных следов внимание агентов судебной полиции и
судебных следователей или чтобы придать большую уверенность суду,
который теперь часто бывает заранее убежден доказательствами, спешно,
недостаточно и лицеприятно собранными в протоколах предварительного
следствия.2 Гарофало отрицательно относился к институту суда присяжных,
считая его судом дилетантов, не способных принять правильное решение по
уголовному делу.
Во втором издании “Криминологии” Гарофало разработал рациональную
систему наказаний. В этой системе всех преступников он классифицировал
на четыре группы:
I. Убийцы, характеризующиеся нравственной нечувствительностью и
инстинктивной жестокостью.
При совершении ими убийств из корысти или ради иного какого-либо
эгоистического наслаждения, убийств без всякого повода и убийств с
особой жестокостью Гарофало предлагает помещать их в приюты для
умалишенных преступников или применять к ним смертную казнь.
II. Насильники или импульсивные преступники, характеризующиеся
отсутствием чувства сострадания, наличием предрассудков относительно
мести, долга, чести и т. п.
К совершеннолетним из этой группы, совершившим убийства при обороне или
оскорблении, он предлагает применять в качестве меры социальной защиты
удаление из местности, где обитает семейство жертвы (местное изгнание).
К совершеннолетним, виновным в убийстве из чувства чести или мести, —
удаление на остров, в колонию, в отдаленное селение с оставлением на
свободе, но под надзором на срок от 5 до 10 лет.
К совершеннолетним, виновным в грубых и жестоких поступках, в нанесении
ран, сопровождаемом оскорблениями, в изувечивании, похищении или
изнасиловании, лишении свободы с намерением любодеяния, — возмещение
ущерба и штраф, удержание части жалованья или принудительные работы (в
случае отказа — тюремное заключение).
К несовершеннолетним, виновным в преступлениях с пролитием крови без
смягчающих обстоятельств и в посягательстве на целомудрие, — помещение в
приют для умалишенных преступников, в колонии для преступников, а в
случае рецидива — депортация с оставлением в некультурной местности.
III. Преступники, лишенные чувства честности. При совершении привычными
преступниками из данной группы воровства, мошенничества, поджога,
подлога, вымогательства — направление в приют для умалишенных
преступников, если они сумасшедшие или эпилептики. В противном случае —
депортация.
При совершении тех же преступлений случайными преступниками, лишенными
чувства честности, — направление в рабочие артели на неопределенный срок
(пока не приоб-ретется привычка к какой-нибудь полезной работе).
При совершении казнокрадства, лихоимства (взяточничества с
вымогательством), продажи должностей, злоупотребления властью — лишение
должности, воспрещение занимать общественную должность, штраф,
возмещение вреда.
При совершении погрома, поджога, причинении из мести убытков (без
посягательств на личность) — возложение
обязанности возместить убытки, в случае невозможности — тюремное
заключение. Для умалишенных — направление в соответствующий приют, для
рецидивистов — депортация.
При банкротствах и преступной несостоятельности — возмещение убытков,
лишение права торговли и права занимать общественные должности.
При подделке монет, кредитных билетов, удостоверений, объявлений и
свидетельств, присвоении звания, лжесвидетельстве — тюремное заключение
на неопределенный срок, штраф, лишение должности и возмещение убытков.
При двоеженстве и подмене или сокрытии ребенка — релегация (ссылка в
местности с тяжелым климатом) на неопределенный срок.
При совершении несовершеннолетними из данной группы воровства,
мошенничества — направление в земледельческие колонии на неопределенный
срок.
IV. Преступников, виновных в мятеже, восстании, отказе от повиновения
власти, целесообразно осуждать к тюремному заключению на неопределенный
срок.’
В “Позитивном критерии наказания” Гарофало предложил отказаться от
установления определенных мер наказания для привычных преступников и
применять к ним заключение на неопределенное время в особые заведения.2
А в “Криминологии” он принял заключение на неопределенное время как
общий принцип. Эта идея неопределенных приговоров впервые была
реализована не на родине Гарофало, а в далекой Америке, где тюремное
заключение на неопределенный срок начали практиковать в штате Атланта
начиная с 1887 г. Эту идею горячо поддержал Гриф-фитс, главный тюремный
инспектор Англии. Он не только предпринял усилия к реализации ее в
пенитенциарной практике королевства, но и согласился принять участие в
Женевском конгрессе уголовной антропологии, где высказал оригинальную
идею: “Необходимо разделить преступников на две большие категории: тех,
которые никогда не должны бы были входить в тюрьму, и тех, которые
никогда не должны бы были выходить из нее. Для случайных преступников
тюрьма бесполезна, штраф или условное осуждение вполне достаточны. Для
привычных преступников тюрьма недостаточна, если изъятие из общества не
будет продолжаться неопределенное время, т. е. пока не будет
доказательств действительного исправления”.3
Очень большое значение Гарофало придавал возложению обязанности
возмещения вреда, причиненного преступлением, как одной из эффективных
мер воздействия на преступность. По этому поводу он писал: “По учению
нашей школы при многих правонарушениях, в особенности при легких
проступках против личности, можно было бы с пользой заменить несколько
дней тюрьмы или ареста более действенной мерой — удовлетворением
пострадавшего. Возмещение убытков могло бы стать настоящим эквивалентом
наказания.”1
Гарофало выступил оппонентом многих гуманистов, требовавших отмены
смертной казни. Он как практик доказывал, что, если смертная казнь будет
исключена из уголовных законов, сдерживающая сила их значительно
уменьшится.2 Его идею значительно уточнил Э. Ферри, доказавший, что
сдерживающее воздействие на преступность оказывает не установление
смертной казни в законах, а реальное и достаточно масштабное ее
применение. При незначительном применении смертной казни (8—10 казней в
год) эффект от нее лишь отрицательный.3
§ 8. Неоклассицизм в уголовном праве
Радикальные идеи позитивистов об отказе от уголовного права и замене его
наукой уголовно-антропологичес-кого или уголовно-социологического толка
оказались неприемлемы для многих ученых.
Вот как характеризует научное кредо этих ученых Э. Ферри: “В Италии
возникла также третья школа, собиравшаяся утвердиться на следующих трех
“основных пунктах”: I сохранение самостоятельности уголовного права при
его научном обновлении; II причинность, а не фатальность преступления, а
потому отрицание антропологического типа преступника; III социальная
реформа как обязанность государства в его борьбе с преступлением.”4
Данная концепция приобрела популярность не только в Италии, но почти во
всех европейских странах.
Эти ученые вначале стихийно, а с 1889 г. и организованно стали
формировать обособленное направление науки. Это направление не имело
достаточно определенных
научных принципов. Их объединяли умеренный консерватизм, убежденность в
необходимости сохранить уголовно-правовые механизмы воздействия на
преступность и изрядная доля скептицизма по отношению к положениям
уголовной антропологии (хотя некоторые ее выводы, как мы увидим ниже,
они оценили положительно и включили их в свои теоретические построения).
С позитивистами их роднило и признание недостаточности юридического и
догматического изучения преступности (классический подход), признание
необходимости изучения мира преступников. При этом они, как правило, не
проводили систематических эмпирических исследований, отдавая явное
предпочтение кабинетному стилю работы и логическому методу исследования
(исключением является бельгийский ученый А. Принс, который, будучи
главным инспектором тюрем, имел весьма обширный пенитенциарный опыт, и
его исследования опирались на достаточно солидный фундамент
криминологических наблюдений).
В 1889 г. представители этого направления объединились в Международный
Союз уголовного права. Председателем Союза был избран Адольф Принс —
член Бельгийской королевской академии. Ведущим ученым и наибольшим
авторитетом в этом научном сообществе был немецкий профессор Франц фон
Лист.
Преступность как вырождение социального организма (А. Принс)
Адольф Принс родился в 1845 г. в Брюсселе, где в двадцатилетнем возрасте
получил степень доктора права. Более десяти лет работал адвокатом,
сочетая адвокатскую практику с педагогической деятельностью. В 1878 г.
его назначают профессором уголовного права в Брюссельском университете.
В том же году он опубликовал “Очерк курса уголовного права”. Через год
Принс отправляется в Англию, где в течение года изучает практику борьбы
с преступностью. В 1880 г. вышла в свет очередная книга Принса “Этюд о
преступности по данным современной науки”. В 1884 г. Принса назначают
главным инспектором тюрем Бельгии. Результатом практического изучения
преступников, отбывавших наказание, были книги “Преступность и
репрессия” (1886 г.) и “Преступность и общество” (1890 г.). В этих
работах Принс выступает как активный сторонник социальных реформ как
основного пути воздействия на преступность. Он прочно усвоил
социологический подход к анализу преступности, разработанный его
соотечественником А. Кетле.
В своей книге он особо подчеркивал, что преступность есть явление не
индивидуальное, она — явление социальное. Многие его идеи этого периода
созвучны марксистской критике буржуазного общества, а некоторые строки
из его “Преступности и репрессии” можно спутать со строками из книги
Энгельса “Положение рабочего класса в Англии”:
“Возьмите любую бедную, ‘невозделанную дикую область, и все-таки в
больших городах, Лондоне или Париже, Нью-Йорке или Сан-Франциско, вы
всегда найдете среду низшую, чем в той области, среду более
развращенную. Здесь-то в подвалах, куда никогда не проникает ни единый
луч благосостояния физического или нравственного, именно здесь-то и
ютятся обездоленные. Они видят мельком блеск роскоши, чтобы ее только
ненавидеть; они не уважают ни собственности, ни жизни, ибо ни жизнь, ни
собственность не имеют для них действительной ценности; они рождаются,
чахнут, борются и умирают, не подозревая, что для некоторых людей
существование есть счастье, собственность — право, добродетель —
привычка, а спокойствие — постоянный удел. Таков естественный и
неизбежный очаг преступности.
В квартале, поставленном в отвратительные гигиенические условия,
построенном на болотистой почве, лишенном канализации, воды, годной для
питья, прорезанном узкими и грязными улицами, покрытом скверными
жилищами без воздуха и света, в квартале, где прозябает атрофированное
население, всякие эпидемии неизбежны и распространяются с большой
интенсивностью. Равным образом и преступление находит себе легкую,
верную добычу среди несчастных столицы. Незаконные и покинутые дети,
дети наказанных преступников и проституток, бродяги и т. п. — все они
предназначены служить делу преступления. Что же удивительного в том, что
не имея ни семьи, ни традиций, ни постоянного места жительства, ни
оседлых занятий, ни связей с правящими классами, эти люди испытывают
только одни физические потребности, не имеют иных побуждений, кроме !»
крайне эгоистических, не знают никакой другой деятельности, ‘” кроме
деятельности корыстной и преходящей ради непосредственного
удовлетворения их материальных потребностей”.2
В этом отрывке Принс предстает не только как критик недостатков
социальной системы. Он достаточно конкретно показывает, что для снижения
уровня преступности недостаточно развития лишь репрессивных мер:
необходимо проявлять общественную заботу о людях обездоленных.
Чем больше в обществе тех, у кого нет постоянного места жительства,
семьи, оседлых занятий, а соответственно и традиционных стереотипов
правомерного поведения, тем выше уровень преступности. Принс намечает
основные направления реформаторского воздействия на преступность —
комплекс наиболее мягких и гуманных мер.
Позиция социального реформатора, критика недостатков общественной
системы в значительной мере обусловила неудовлетворенность Принса
классическими построениями уголовно-правовой науки. Научное кредо Принса
и его единомышленников наиболее ярко выражено в следующих строках: “Мы
за холодным текстом кодексов чувствуем социальную жизнь с ее радостями,
с ее горестями. За абстрактным определением преступления скрывается для
нас преступник — живой человек, который страдает, волнуется, заброшенный
ребенок, судьба которого уже заранее предопределена, рецидивист,
сделавший себе из преступности ремесло, дегенерат, эпилептик, алкоголик,
на долю которых выпало одно проклятие и презрение”.1
Принс анализировал связь с преступностью различных негативных социальных
явлений, которые оказываются благоприятной почвой для развития этой
болезни. Например, он установил, что из 250 рецидивистов, осужденных по
пяти раз в Париже, почти все начали с бродяжничества. Во Франции 47%
краж были совершены бродягами, из 982 случаев изнасилования 32% точно
так же учинены ими.2 Аналогичным образом весьма криминогенным оказался
массовый исход крестьян из деревень в города, где нищенское
существование (Принс отметил, что бюджет рабочего большого города ниже
бюджета тюремного сидельца-работника) устраняет страх перед тюрьмой и
толкает обездоленных на преступления. В качестве аргумента он приводит
интересный фрагмент из книги Адама Смита “О богатстве народов”: “Пока
человек, принадлежащий к низшему общественному слою, живет в деревне, за
ним можно наблюдать, и сам он должен следить за собою. Ему необходимо
охранять свою репутацию. С переселением же в большой город, он попадает
в полную безвестность, перестает следить за собою и предается пороку и
разврату”.3
Огромное значение Принс придавал принципу системности в воздействии на
преступность: “В этой области ни одно преобразование, в отдельности
взятое, не может ока
зать значительного влияния… Известная реформа может иметь серьезное
значение лишь в том случае, если она объемлет жизненные явления во всей
их совокупности”.1
Он разработал трехзвенную систему мер воздействия на преступность:
— социальные меры. предупреждения;
— судебные меры;
— пенитенциарные меры.2
К важнейшим элементам социальной реформы Принс относил:
— устройство профессиональных союзов, рабочих ассоциаций;
— учреждение бирж труда;
— помощь эмиграции;
— покровительство детям, заброшенным нравственно и материально бедным,
случайным нищим;
— более долгосрочное заключение профессиональных бродяг;
— помощь старцам, рабочим, больным, изувеченным;
— развитие сети благотворительных мастерских;
— возложение на общины забот о бедных;
— принятие мер к удержанию крестьян в деревне.3 Принс очень большое
значение придавал организации правосудия в государстве на высоком
уровне. По его убеждению, “правосудие не есть ремесло; оно — трудная
наука, и даже более: сложное искусство”.4 Путями к повышению уровня
правосудия являются:
— высокая подготовленность судей, их независимость и широкие пределы
судейского усмотрения;
— разработка теории назначения наказаний, способствующих благоприятному
воздействию на преступность (эту задачу во многом выполнил последователь
Принса — Франц фон Лист).
“Не следует сожалеть о том, что судье предоставлена свобода, — писал он,
— но следует сожалеть о том, что у него в распоряжении нет никакого
компаса. Ни текст закона, ни судебная практика, ни доктрина не
определяют, как ему следует поступать, и когда он, часто на авось,
проявляет снисходительность или суровость, он ограничивается лишь тем,
что отражает несовершенное состояние права”.5
Весьма интересны идеи Принса об организации учреждений для исполнения
наказаний. В пенитенциарных учреждениях, по его мнению, должны различать
и по-разному относиться к исправимым и неисправимым преступникам. К
исправимым должны применяться последовательно:
— одиночное заключение;
— прогрессивный режим с системой марок за хорошее поведение, с
методической классификацией заключенных (своеобразная шкала
исправления), труд на свежем воздухе;
— условное освобождение;
— реабилитация (восстановление в правах и свободах наравне со всеми
гражданами).
Для неисправимых — устройство своеобразных приютов (подобно приютам для
неизлечимых больных), где без лишних затрат под строгим надзором
общество охраняло бы себя, охраняло бы в то же время и этих преступников
от них самих.1
Уже в ранних работах Принса просматривается мысль о том, что
преступность — явление более сложное и более глубинное, нежели те меры,
которые общество может разрабатывать для воздействия на этот феномен. Он
рассматривал человечество как гигантский организм, а преступность как
одну из форм отклонений от нормальной деятельности этого организма:
“Преступность проистекает из самих элементов человечества, она не
трансцендентна, а имманентна; в ней можно видеть известное вырождение
социального организма”.2 Вечным генератором этого социального зла, по
мнению ученого, является то, что “мир обладает огромными аппетитами,
которых он не в состоянии удовлетворить”.3 Эта мысль о необходимости
ограничивать аппетиты людей и развивать практику умеренного аскетизма не
получила дальнейшего развития в трудах Принса и практически не была
воспринята современниками, хотя практика ограничения потребностей имеет
весьма давнюю традицию, и все религии в той или иной мере включали ее в
свои догматы. Не исключено, что именно на этом пути человечество могло
бы достичь наибольших успехов в воздействии на преступность.
В последующих работах идея Принса об устойчивости преступности
приобретает еще более четкие очертания. Принс стал рассматривать
преступность как явление веч
ное, изначально присущее человеческому обществу, как одну из форм
проявления мирового зла: “Нельзя совершенно устранить преступность, как
невозможно избежать войн, болезней, пауперизма и других бедствий.
Среди тайн, которые нас окружают, существование зла на земле — одна из
самых необъяснимых; все философские системы пытались проникнуть в нее, и
все учения о божественной справедливости пытались примирить
усовершенствование с существованием зла”.1
Его все более мучает дилемма: “Нужно ли действовать на преступника
мягкими или жесткими мерами”.2 И если в ранних работах он выступает как
сторонник мягких мер, основанных на социальном реформаторстве и
гуманизации общественных отношений, то в книгах более позднего периода
своей научной деятельности он предстает как человек, глубоко
разочаровавшийся в возможности оказать сколь-нибудь значимое воздействие
на преступность с помощью мягких и гуманных мер.
В 1910 г. в Брюсселе вышла одна из последних его книг “Защита общества и
преобразования уголовного права”.3 Вот несколько фрагментов из нее:
“Увеличение тюрем, школ, рабочих жилищ, улучшение странноприимных домов,
больниц, приютов, расширение мер благотворительности и попечения — все
это принесло много добра, не понизив, однако, сколько-нибудь значительно
преступности… Неудачи филантропических усилий и многочисленных попыток
реклассации взрослых преступников доказывают нам необходимость взяться
за самый корень зла. В основе материальной нищеты лежит нищета
физиологическая, умственная и нравственная”.4 “Виктор Гюго воскликнул 50
лет тому назад: “Населите школы и вы освободите тюрьмы”. Факты не
оправдали его предсказания”.5 Однако и традиционный подход к применению
репрессивных мер он считает неприемлемым: “Мы не можем ограничиваться
математическим исчислением продолжительности тюремного заключения и
исследованием деталей организации тюремной кельи… Нужно изменить сам
режим и создавать новые типы учреждений… Криминалисты и пенологи
должны со-
здать разнообразный и специальный режим, приспособленный к природе
преступников”.’ В решении этой сложной научной и практической проблемы
Принс опирается на идеи Гарофало о неопределенных сроках тюремного
заключения, его концепцию опасного состояния (четвертая глава книги
называется “Об опасном состоянии до совершения преступления или
проступка”) и на теорию Ферри о социальной защите общества от
преступности. Он вполне воспринял и идеи Ломброзо о физиологическом типе
преступника: “Разделение нашего убогого человечества на нормальных, не
вполне нормальных и совершенно ненормальных представляется завоеванием
современной физиологии, которая дала большую научную определенность
взглядам Ломброзо”.2
“Понятие социальной защиты совершенно отлично от понятия наказания и,
будучи гораздо шире этого последнего, зарождается иногда независимо от
состояния вменяемости и вины”.3 “По общему правилу социальная опасность
является результатом преступности. Тем не менее ее можно предвидеть до
совершения преступления и независимо от него”.4 “Уже в Бельгии мировой
судья, видя перед собой бродягу или нищего, может по закону 27 ноября
1891 г. приговорить его к семилетнему заключению.
Факты праздности или прошения милостыни сами по себе неопасны; но опасна
постоянная склонность к лени и тунеядству”.5
22 мая 1902 г. в ст. 65 Норвежского уголовного кодекса была внесена
поправка, в которой указывается, что, в случае признания осужденного
особо опасным преступником, он может быть оставлен в тюрьме на
неопределенное время. Аналогичное положение содержит “Акт о
предупреждении преступлений”, принятый английским парламентом 21 декабря
1908 г.6
Принс признает справедливыми выводы Гарофало о том, что неисправимых
преступников необходимо казнить, однако, по его мнению, это противоречит
чувству гуманизма: “Или смертная казнь для дефектных, или забота о них —
средины нет. И так как современная цивилизация справедливо возмутилась
бы против окончательного уничтожения
их, то ничего не остается, кроме системы предохранения общества”.’
Идеи А. Принса, пользовавшегося огромным авторитетом в мировом
сообществе ученых, изучавших преступность, оказали большое влияние на
развитие криминологической науки и практики. Он конкретизировал многие
криминологические идеи первых социологов, изучавших преступность. Его
пенитенциарные разработки не утратили научной ценности и до сего
времени.
Принсу удалось идеально совмещать государственную и научную
деятельность: он был одновременно мудрым и просвещенным политиком,
опиравшимся в своей реформаторской деятельности на новейшие достижения
науки, и крупным ученым, которому удалось реализовать на практике и
проверить действенность многих своих научных теорий. Изменение его
научных воззрений свидетельствовало не только о том, что ценность истины
была для него выше престижа ученого, никогда не изменявшего своих
взглядов. Вся его научная и практическая деятельность была грандиозным
экспериментом: первые работы — гипотезы, реформаторская деятельность —
проверка гипотез, заключительные научные работы — подведение итогов.
Принсу удалось прикоснуться к великой загадке криминального феномена. В
отличие от Ломброзо, наивно поверившего, что, написав небольшую брошюру
о преступном человеке, ему удалось решить проблему преступности, Принс
пришел к выводу, что избавиться от этого общественно опасного явления
человечеству вряд ли удастся. И лишь на пути разработки мер защиты от
преступности общество может ожидать определенный успех.
Уголовная политика (Франц фон Лист)
Франц фон Лист (1851—1919) родился в Вене в семье высокопоставленного
чиновника, ведавшего вопросами преступности (генерал-прокурора Австрии).
Это в значительной мере определило его жизненный путь, выбор
специальности и сферы научных интересов. Лист был одним из наиболее
эрудированных юристов своего времени. Он прекрасно владел всеми
европейскими языками, много путешествовал, бывал в России. Исследования
по сравнительному правоведению — интереснейший аспект его творчества. С
1894 г. по 1895 г. Лист был ректором университета в Галле, в 1895 г. он
занял должность профессора Берлинско-
го университета. Научные интересы Листа были весьма разносторонними.
Помимо уголовного права он увлекался, например, международным правом, и
его книга “Международное право в систематическом изложении” выдержала
много изданий.
Главным научным поприщем Листа являлась единая наука уголовного права,
основой которой была разработанная им теоретическая концепция и
оригинальная парадигма (система фундаментальных научных понятий). Для
пропаганды идей этого научного направления Лист создал одноименное
периодическое издание “Zeitschr fur die gesamte
Strafrechtswissenschaft”.
Суть концепции Листа заключается в значительном расширении классических
рамок уголовного права. Помимо правовой догматики единая наука
уголовного права интегрирует криминологию и уголовную политику. Изучение
преступности и преступника — задача криминологии. Разработка
уголовно-правовых мер борьбы с преступностью— цель уголовной политики.
В свою очередь криминологию он также делит на ряд отраслей: “Можно было
бы попытаться различать в самой криминологии как учении о преступлении —
криминальную биологию (или антропологию) и криминальную социологию.
Первая занималась бы преступлением как явлением в жизни отдельного
человека, исследовала бы наклонность к преступлению в индивидуальном
проявлении и его индивидуальные условия. В качестве отделов криминальной
биологии или криминальной антропологии явились бы при этом криминальная
соматология (анатомия или физиология) и криминальная психология. Задачей
криминальной социологии было бы, напротив, изучение преступления как
явления общественной жизни, исследование его в социальном проявлении и
определение его социальных причин”.’
Под уголовной политикой Лист понимал положения, сообразуясь с которыми
государство должно вести борьбу с преступностью при посредстве наказания
и родственных последнему установлений.2 “В то время как задачей
социальной политики является устранение или, по крайней мере,
ограничение общественных факторов преступления, уголовная политика
занимается отдельным преступником. Она требует в общем, чтобы вид и мера
наказания как средства к цели определялись сообразно особенностям
преступника, которого это наказание должно удержать от будущего
совершения дальнейших преступлений путем причинения ему зла”.’
Теория целей уголовного наказания относится к числу наиболее
фундаментальных научных разработок Листа. Главная цель наказания —
предупреждение преступлений с помощью репрессий.2 Для достижения этой
цели необходимо:
— во-первых, на научном уровне проанализировать личность преступника,
классифицировать преступников на наиболее типичные группы, теоретически
обосновать наиболее целесообразные меры воздействия на каждый
криминальный тип;
— во-вторых, разработать оптимальную систему карательных мер и
соответствующий механизм постоянного анализа их эффективности и
коррекции;
— в-третьих, соответствующим образом готовить судей и работников
тюремных учреждений с тем, чтобы первые могли назначать адекватные
наказания, а вторые — создать оптимальный режим их исполнения.
Всех преступников Лист подразделял на две большие группы:
— случайных;
— постоянных.
Постоянные в свою очередь делились на несколько подгрупп:
— способные к исправлению;
— неисправимые;
— прирожденные.3
В целях оптимизации воздействия на каждый тип преступника Лист
формулирует концепцию общего и специального предупреждения, элементами
которой были устрашение, исправление и обезвреживание
преступника.Щри-менительно к случайным преступникам главной целью
наказания должно быть устрашение, к постоянным — обезвреживание. Он не
исключает возможности исправления некоторых постоянных преступников,
особенно малолетних.5
В соответствии с этим все наказания Лист делит на три категории:
наказания устрашающие (т. е. выговор, штраф, тюрьма) для преступников
случайных, наказания исправительные (рабочие дома) для преступников
исправимых, на-
казания “обезопашивающие” (смертная казнь, каторжная тюрьма) для
неисправимых.’
Лист весьма отрицательно оценивает существовавшую в то время (да в
значительной мере не изжитую и до сего времени) практику назначения
случайным преступникам кратковременных наказаний. По его мнению, минимум
лишения свободы не должен быть ниже одного года.2 “Кратковременное
лишение свободы, — отмечал он, — не исправляет, не устрашает и не
обезвреживает, часто, напротив, толкает новичка на путь преступления.
Отсюда вытекает требование, чтобы законодатель заменил по возможности
кратковременное лишение свободы другими подходящими мерами
(принудительная работа без заточения, выговор, домашний арест, телесное
наказание) или по крайней мере путем усиления его придал ему прежнюю
устрашающую силу”.3 Одним из оптимальных заменителей кратковременного
заключения он считал условное осуждение, а также расширение применения
штрафа и поручительство.4
Главным орудием исправления Лист считал воспитательные меры. При этом,
отдавая дань модной в то время теории социальной защиты (т. е. принятию
мер к потенциальному преступнику до совершения им опасных
правонарушений), Лист разработал концепцию принудительного воспитания
молодых преступников (в возрасте до 21 года). Форма этого
принудительного воспитания могла быть различной: от передачи в
добропорядочную семью (что целесообразно применительно к девочкам) до
помещения в специальное учреждение с суровым режимом.5 При этом Лист
объективно оценивал возможности исправительной работы — он не только
признавал, что далеко не всех лиц можно исправить, но и настаивал на
том, что попытка исправлять всех преступников во что бы то ни стало
может принести обществу только вред: “Утрирование идеи исправления
является для жизненной силы государства столь же роковым, как и
чрезмерная суровость по отношению к случайному преступнику или
жестокость по отношению к неисправимому. Идея цели ограничивает и
охраняет самое себя. Было бы крайне нецелесообразно ставить средство
выше цели”.1 В начале 60-х лидер Советского Союза Н Хрущев попытался
опровергнуть этот постулат Листа Однако фиаско хрущевских реформ
подтвердило правоту немецкого профессора.
Под обезвреживанием преступников Лист понимал их надежную изоляцию,
которая не позволит им совершать новых преступлений и одновременно даст
возможность обществу, используя их труд, получить определенную выгоду. В
одной из своих книг Лист дает достаточно конкретные рекомендации по
обезвреживанию неисправимых преступников: “Обезвреживание этих
неисправимых я представляю себе в следующем виде. Закон должен гласить:
за третье осуждение в одном из следующих преступлений следует заключение
на неопределенное время. Наказание должно быть отбываемо вместе с
другими в особых учреждениях (смирительных и рабочих домах). Оно
заключается в “уголовном рабстве” при строжайшем принуждении к труду и
возможнейшем извлечении пользы из рабочей силы; в качестве
дисциплинарного наказания вряд ли можно было бы обойтись без розги;
резким и безусловным признаком наказания должна была бы быть
обязательная и продолжительная потеря гражданских прав. Одиночное
заключение с темным карцером и строжайшим постом может быть применимо
лишь как дисциплинарное наказание”.2 Смертная казнь при таком подходе,
по мнению Листа, оказывается излишней.3
Позднее Лист согласился с Гарофало, что порочную склонность к
преступлению и неисправимость можно констатировать на основе анализа
первого преступления: “Нет необходимости во многократном рецидиве, чтобы
определить укоренившуюся склонность к преступлениям; она может
обнаружиться с несомненностью уже в первом поведшем к осуждению
преступлении”.4
Лист был одним из первых ученых, которые заявили о необходимости
постоянного анализа эффективности уголовного законодательства на основе
данных статистики. На вопросы: “Как наказание содействует охране
правовых благ? Каково непосредственное влияние наказания?”— по мнению
Листа, ответ может дать уголовная статистика.5
Очень большое значение Лист придавал соответствующей подготовке
специалистов, занятых в сфере борьбы с
преступностью. Они должны обладать специальными познания и в области
криминальной антропологии, четко представлять цели наказания и
конкретные средства их достижения. “Сознательная борьба с преступлением
предполагает специальную подготовку у всех лиц, принимающих участие в
отправлении правосудия, в особенности в том отношении, чтобы эти лица
приобретали полное знакомство с жизнью и деятельностью преступников”.’
Особо Лист подчеркивал необходимость рассматривать судебную систему и
систему исполнения наказаний как единый механизм: “Прочная органическая
связь уголовного правосудия с выполнением наказания является непременным
условием успеха”.2 Судебный приговор не должен устанавливать точного
наказания, а это последнее целесообразно определять в пределах
известного минимума и максимума на основании точного ознакомления с
характером преступника. Решение о длительности тюремного заключения и
дате освобождения преступника должно принимать особое учреждение,
которое будет заведовать исполнением приговоров.3
Основой листовской концепции воздействия на преступность является
уголовно-правовая борьба с этим социальным злом. При этом он достаточно
объективно оценивал возможности уголовно-правовых мер вообще и репрессии
в частности. Разрабатывая репрессивные подходы к воздействию на
преступность, Лист не только положительно относился к социальному
реформаторству, но и предупреждал против преувеличения роли
уголовно-правовых мер: “Наше современное законодательство слишком
злоупотребляет наказанием как средством борьбы”.4 Позднее Лист сделал
еще более радикальные выводы — он пришел к заключению, что “современное
уголовное право бессильно против преступности”.5 Исходя из того, что
“каждое отдельное преступление возникает вследствие взаимодействия двух
групп условий: с одной стороны, индивидуальных особенностей преступника,
с другой — внешних физических и общественных, в особенности же
экономических отношений”6, он предлагал активно использовать в качестве
мер воздействия на преступность и генетические, и социальные меры.
“Уменьшая число лиц, об
ремененных плохою наследственностью оно (государство) будет укрощать,
делать ручным зверя, гнездящегося в человеке”.’ Он был горячим
сторонником принятия социальных мер предупреждения преступлений. В то же
время он с горечью признает, что общество еще не способно обойтись в
борьбе с преступностью без уголовной репрессии. Если бы можно было
снизить преступность мягкими мерами социальных реформ и воспитания, это
было бы идеально, не было бы необходимости в репрессиях. Но этот золотой
век еще не наступил.2
Анализируя идеи Ф. Листа, нельзя не признать, что, будучи формальным
противником позитивного направления криминологии, критикуя
представителей итальянской криминологической школы (Ломброзо, Ферри,
Гарофало), многие их идеи он взял на вооружение и органично включил в
свои научные конструкции. К таковым относятся концепции прирожденного
преступника, опасного состояния, социальной защиты, неопределенных
приговоров и др. На Брюссельском конгрессе уголовной антропологии Лист
отмечал, что патологическое состояние, создающее преступность,
заключается в физической, моральной и эстетической неврастении,
прирожденной или приобретенной; она создает профессионального
преступника. Кроме профессиональных преступников, Лист выделял
преступников по болезни или вследствие интоксикации, а также
преступников-дегенератов.3 Здесь очень четко просматриваются идеи
Ломброзо о нравственном помешательстве преступников и криминогенной роли
дегенерации. Даже крылатая фраза Листа: “Преступление — вечно, как
смерть или болезнь”, — почти дословно повторяет аналогичное высказывание
Ломброзо из книги “Преступный человек”, где тот сравнивал преступление
со смертью или рождением. Э. Ферри достаточно остро критиковал Листа и
ученых того же научного направления: “У наших эклектиков все сводится к
нескольким словам о преступнике и об естественных факторах преступности
во вступительной главе, в скучном и лишь для вида существующем отделе
“вспомогательных наук” уголовного права, а затем они переходят на
привычный старый путь юридических силлогизмов, не думая даже искать в
этих вспомогательных
науках фактов, которые должны бы были служить основанием для общих
индукций. Так, например, поступают из новейших писателей Лист и Гарро в
своих курсах уголовного права”.’ Однако нельзя не признать
оригинальности многих научных концепций Листа и несомненной научной
ценности его идеи о необходимости сотрудничества криминологии и
уголовного права, о недопустимости их противопоставления. Лист отстоял
необходимость сохранения уголовно-правовой доктрины и показал, в каком
направлении должна развиваться наука уголовного права. Исторический опыт
убедительно подтвердил правоту немецкого ученого.
Философия наказания (Г.Тард)
Габриэль Тард (1843—1904) родился в небольшом французском городке Сарле,
где после получения юридического образования в течение 18 лет работал
следователем. Пытливый ум ставил перед ним много проблем, главной из
которых была загадка преступности. Тард пытался понять, что привело к
преступлению тех лиц, в отношении которых он проводил расследования. В
этот период весьма популярны были социологические теории О. Конта и А.
Кетле. Да и министр юстиции А. Герри был автором трудов по
статистическому анализу преступности. Социологические теории увлекли
Тарда, и именно на основе статистического анализа он первоначально
пытался проникнуть в тайны криминального мира. Научный интерес
провинциального следователя обусловил направление его служебной карьеры
— в 1893 г. он занимает довольно значительный пост ответственного
директора статистического бюро министерства юстиции Франции.
Практическую деятельность Тард сочетал с научными исследованиями и
преподавательской практикой. В 1900 г. его избирают профессором в одном
из наиболее престижных учебных заведний Франции — Коллеж де Франс.
В 1886 г. Тард представил на суд читателей свою первую книгу —
“Сравнительную преступность”.2 Автор проанализировал статистические
данные о преступности во Франции за полувековой период. Этот анализ
позволил
ему установить ряд закономерностей изменения преступности во времени и
пространстве. В своей первой книге Тард отдал дань популярной в то время
концепции Ломб-розо. Отрицая отдельные детали этой теории, он согласен с
принципиальными выводами о существовании преступного типа и наличии его
специфических антропологических признаков: “Достоверно то, что у злодеев
лоб покатый и в складках, бровные своды выдаются вперед, глазные впадины
очень велики, как у хищных птиц, выдающиеся челюсти очень сильны, а уши
расставлены в виде ручек; очень ясный и частый недостаток черепной и
лицевой симметрии”.’ Там же он цитирует антропологические идеи Гегеля:
“Я вспоминаю немного странное, но не лишенное основания значение носа,
которое старик Гегель, объясняя в своей “Эстетике” красоту греческого
профиля, придает его форме. Нос кажется ему переходным органом между
лбом, где сосредоточивается духовное выражение человеческого лица, и
челюстью, где выражается зверство. Положение носа имеет огромное
значение в преобладании того или иного чувства. Гегель говорит, что нос,
смотря по форме, влияет на преобладание зверского чувства или ума.
Последнее бывает в том случае, если к прямому, гладкому и чистому лбу в
виде едва отклоненной прямой линии примыкает правильный нос, являющийся
как бы его продолжением. Курносый и даже орлиный нос, отделенный от
плоского и покрытого складками лба ломаной линией и сливающийся со ртом
или челюстью, особенно если они грубо выдаются, указывает на
преобладание зверя”.2 Как видим, анализ личности преступника Тард
проводит вполне в ломброзианском стиле. Его критика Гарофало за то, что
тот считает допустимым на основе анализа первого преступления поставить
диагноз о неисправимости преступника, практически неар-гументированна.3
При этом сам он на следующей странице, цитируя строки из книги
французского криминалиста Луа-зелера “Преступления и наказания”,
обосновывает достаточно сомнительное положение: “При старом режиме, —
говорит Луазелер, — толкователи уголовных законов Жусс и Вуглан в числе
важных причин для подозрения считали дурное лицо обвиняемого”.
Действительно, даже в наши дни в затруднительных случаях, конечно,
немного нужно для того, чтобы судью, колеблющегося между двумя лич-
ностями, побудить к преследованию одной из них. Заслуга антропологии в
том, что она разрешила причины того впечатления, которое все люди
получают при виде известных лиц, и научила распознавать их”.1
Аналогичным образом он высказывался и в одной из своих работ. Описывая
свой личный опыт следователя, Тард отмечал, что однажды ему удалось
найти убийцу по антропологическим признакам:
физиономии гиены и мрачному суровому взгляду.2
Нам сегодня такие приемы установления истины по уголовному делу могут
показаться странными, но подобная практика была достаточно
распространенной в начале XX в.
В книге “Сравнительная преступность” приведены весьма интересные факты
криминальной экстрасенсорики: Тард описывает преступления, совершенные
под влиянием гипнотического воздействия, и пытается разработать подходы
к решению вопроса об ответственности таких лиц.
В 1890 г. в Париже в серии “Библиотека криминологии” вышла в свет
очередная книга Тарда — “Философия наказания”. Эта объемная монография
является основным криминологическим трудом французского ученого. В
данной книге автор предпринял попытку разработать
фило-софско-психологические основы привлечения к ответственности. В ней
ученый основательно проанализировал фундаментальные концепции
позитивистской школы, теорию способностей и теорию врожденных
недостатков. Отдельные главы он посвятил углубленному исследованию таких
важнейших элементов криминальной и пенитенциарной систем, как
преступник, преступление, правосудие, наказание. В этой же книге Тард
развил идеи о профессиональном типе преступника.3
Идею о профессиональном типе преступника Тард высказывал и раньше.
“Всякая крупная социальная или антисоциальная профессия притягивает к
себе всех тех, кто обладает к ней известным предрасположением, если
только выбор занятия свободен; если существует разделение на касты, то
наблюдается накопление известных свойств путем наследственной передачи;
так благородные рождаются храбрыми, евреи — банкирами и пр.”4
В понятии преступления Тард особо подчеркивал два психо-социологических
критерия — беспокойство и негодование. Все преступления можно по этому
критерию классифицировать на три группы:
— вызывающие больше беспокойства, чем негодования;
— вызывающие больше негодования, чем беспокойства;
— вызывающие столько же беспокойства, сколько негодования.’
Тард отмечал, что физические факторы не должны составлять отдельной
группы, так как они действуют на преступность, превращаясь либо в
антропологические, либо в социальные факторы. Климат или время года сами
по себе не могут увеличить или уменьшить размеры преступности. Их
действие ограничивается вступлением в число очень сложных причин,
изменяющих органические или социальные условия, содействие которых
необходимо для возникновения деликта.2
По мнению Тарда, антропологические и физические факторы оказывают лишь
импульсивное влияние и толкают к неопределенным формам деятельности,
между тем как социальные факторы направляют эту деятельность.3
Тард сравнивал преступность с тенью, отбрасываемой обществом. Русский
криминолог В. В. Пржевальский, развивая эту мысль Тарда, отмечал, что
позади преступников, нами преследуемых, на скамье подсудимых сидит само
общество.4
Критикуя тардовскую теорию преступления, Э. Фер-ри упрекал его в
эклектизме. В частности, он отмечал: “Вот изложение его теории в сжатом
виде: нравственная ответственность не связана необходимо с
существованием свободной воли (отвергаемой Тардом), но тем не менее она
остается необходимым условием и мерилом ответственности уголовной; она
лишь основывается на других критериях и других элементах. Таковыми
служат: тождество личности преступника с самим собой до и после
совершения преступления и его социальное сходство с теми, среди которых
он живет и действует и которые должны будут нака-
зать его. Если недостает одного из этих сходств, то преступник не
считается нравственно ответственным за совершение им преступления, хотя
общество может предпринять по отношению к нему меры предосторожности
административного, но отнюдь не уголовного характера- Эта теория
представляется действительно эклектической, так как в одно и то же время
она и отрицает свободу воли, и сохраняет прежнюю идею нравственной
ответственности; следовательно, с одной стороны, она вместе с
классическими теориями основывает право наказания на личных условиях
преступника (личное тождество), с другой стороны, наряду с позитивными
теориями, она основывает это право на соображениях социального характера
(социальное сходство)”.’
После выхода указанных криминологических трудов научные интересы Тарда
несколько переориентировались. Он практически отходит от криминологии и
занимается разработкой логико-психологического направления в социологии.
Тард достаточно основательно разработал концепцию общественного сознания
(социального ума в его терминологии). Эти исследования Тарда, несмотря
на их отдаленность от практики — он не вырабатывал никаких конкретных
рекомендаций по борьбе с социальным злом, — оказали существенное влияние
на развитие учения о преступности. В значительной мере они
способствовали развитию психологического и социологического направлений
в криминологии.
В области социологии Тард развивал теорию подражания. Абсолютизируя
феномен подражания, он отмечал: что бы ни делал человек — это продукты
подражания (добровольного или обязательного, сознательного или
бессознательного, разумного или бессмысленного, симпатизирующего или
ненавидящего, удивляющегося или завидующего).2
“Социальный организм по существу своему подражательный, и подражание
играет в обществах роль, аналогичную с наследственностью в
физиологических организмах”.3
К числу наиболее удачных криминологических приложений теории подражания
можно отнести психологические исследования межличностного взаимодействия
в групповой преступности: от простых форм соучастия до мафии и
преступлений толпы.4
От криминологического анализа Тард восходит к конструированию
собственной концепции истории. Значительно упрощая реальность, он
укладывает все исторические процессы в достаточно простую схему:
подражание — обобщение подражаний — изобретение — подражание…’ При
всей проблематичности использования данной схемы в глобальной социологии
она неплохо работает при объяснении механизма развития профессиональной
и привычной преступности.
Тард достаточно основательно разрабатывает теорию социального влияния.
Развивая идеи влияния среды на преступность, он пришел к выводу о
необходимости более углубленного анализа этого процесса: “Новые
социологи, находясь в затруднении, прибегают к своего рода фетишу…
Таким все объясняющим талисманом является среда! Раз это слово
употреблено, все сказано. Среда служит формулой, на все пригодной, и ее
кажущаяся глубина помогает скрыть пустоту мысли”.2 Анализируя механизм
влияния среды, Тард пришел к выводу, что элементарный социальный факт
заключен не в пределах одного мозга, а в соприкосновении нескольких
умов. Характерной моделью социального по Тарду является взаимодействие
двух индивидуумов, из которых один подражает другому.
Всякое влияние общественной среды на индивида разлагается на множество
психических взаимодействий между двумя индивидами. В уме одного и того
же лица множество психических влияний называют общественным давлением. И
термин “социальное принуждение” не совсем точен, поскольку человек
воспринимает влияние иных лиц через призму собственных интересов и
поэтому всегда делает то, что соответствует его вкусам. В одной и той же
общественной среде накопление социальных влияний бывает весьма
различным: у одних преобладает нравственное заимствование от честных
людей, у других — подражание людям порочным или преступным.3 Поэтому
прежде чем пытаться сделать человека “хорошим”, необходимо добиться,
чтобы он захотел стать хорошим, чтобы это отвечало его интересам.
Тард исследовал логические и внелогические способы влияния,, при этом
установил, что особую роль в качестве каналов влияния играют такие
социальные процессы и яв-
ления, как мода, религия, искусство, традиции, обычаи, нравственность,
право, наука, промышленность. Социальную жизнь он рассматривает как
меняющееся распределение верований и желаний, распространяемых по
указанным каналам.1
Развивая статистические идеи Кегле, Тард значительно подкорректировал
его выводы. Он установил, что преступность не так уж постоянна, как
предполагал бельгийский ученый. Она постоянно растет. Цивилизация
уничтожает одни виды преступности, ею же созданные, и создает на их
место новые. Тард убедительно доказал, что даже в изменчивом явлении
тоже можно выявлять закономерности.2 Эти выводы имели большое значение
для развития теории прогнозирования преступности.
Ряд теоретических положений и выводов Тарда отличаются большой
оригинальностью. Он достаточно основательно исследовал связь между
преступностью и неизменной спутницей цивилизации — ложью. Этой проблеме
в книге “Сравнительная преступность” он посвятил отдельную главу. В
монографии “Социальная логика” одна из глав называется “Сердце”, здесь
автор убедительно проводит мысль о том, что истинная социальная цель:
увеличение суммы любви и уменьшение суммы чувства ненависти —
постепенный рост социального сердца.3
Труды Тарда дали мощный импульс последующим исследованиям. Особенно
благодатной почвой для развития его идей оказалась американская
социологическая школа криминологии.
§ 9. Социальная дезорганизация (Э. Дюркгейм)
Эмиль Дюркгейм (1858—1917) один из основоположников французской
социологической школы, профессор Сорбонны и основатель периодического
научного издания “L’Annee sociologique”, провел ряд серьезных
исследований общественных процессов. Его научные труды отличались
глубиной и оригинальностью. Особое значение он придавал строгости метода
научного исследования и объективности выводов.
Дюркгейм был горячим приверженцем метода объективизма. Он считал, что
социология должна игнорировать
всякие философские теории и не должна быть ни индивидуалистической, ни
коммунистической, ни социалистической, т. к. все эти теории стремятся не
выражать, а прямо преобразовывать факты.*
В то же время Дюркгейм не был классическим позитивистом: он не боялся не
только конструировать теории, но и смело предлагал направления
преобразования общества. Конечно, он не был марксистом, но некоторые его
выводы (о противоречии между трудом и капиталом, о несправедливости
общественного устройства в капиталистических государствах и в силу этого
их постоянной подверженности кризисам и дезорганизации) были весьма
радикальны. Преступность не была основным объектом исследований этого
ученого, что, однако, не помешало ему вскрыть фундаментальные
социологические закономерности развития криминального феномена.
Французский профессор социологии, детально проанализировав анатомию
общественного организма, выявил социальные факторы, которые могут как
сдерживать, так и генерировать преступность.
Признавая несомненные заслуги А. Кетле в изучении социологических
закономерностей преступности, пальму первенства в данной области
Дюркгейм отдавал не ему:
“Если Кетле первый сделал попытку объяснить эту регулярность научным
путем, то не он первый сделал это открытие. Настоящим основателем
моральной статистики был пастор Сюсмилк”, перу которого принадлежит
изданная в 1742 г. трехтомная работа “Die Gottliche Ordnung in den
Varanderungen des menschlichen Geschlechtes aus der Ge-burt, dem Tode
und der Fortpflanzung desselben erwiesen”.2
Первой фундаментальной монографией французского ученого была вышедшая в
1893 г. в Париже книга “О разделении общественного труда”.3 Это одна из
наиболее интересных работ Дюркгейма. В ней рассматривается много
правовых и криминологических проблем. Автор предпринял попытку
проанализировать механизмы нравственности: факторы, влияющие на
содержание нравственных норм, их истоки и направление развития. При этом
он в значительной мере отступает от классических постулатов позитивизма:
наблюдать факты, но не выводить из наблюдений правил для будущего.
Дюркгейм называет такой подход предрассудком и своей задачей считает не
только изучение дейст-
вительности, но и поиск путей изменения ее в полезном для общества
направлении.’ Дюркгейм выдвигает гипотезу о том, что в обществе бывает
состояние морального здоровья, и он пытается найти способы, которые
позволили бы привести к такому состоянию общественную систему.2
Следующей крупной работой Дюркгейма была книга •’Метод социологии”,
вышедшая в 1896 г.3 Эта книга смелостью и нестандартностью выводов
произвела буквально скандал в научной среде — в ней Дюркгейм не просто
заявил о том, что преступность это нормальное явление (как это делал за
двадцать лет до него Ч. Ломброзо), но попытался доказать, что
“преступник вовсе не антисоциальное существо, не особого рода паразит,
не чуждое и неассимилирующееся тело в среде общества; это нормальный
фактор социальной жизни. Преступление со своей стороны не должно
рассматриваться как зло, для которого не может быть достаточно тесных
границ; не только не нужно радоваться, когда ему удается спуститься ниже
обыкновенного уровня, но можно быть уверенным, что этот кажущийся успех
связан с каким-нибудь социальным расстройством”.4 По отзывам
современников, Тард был буквально шокирован такой “ересью”, о чем он
написал в “Этюдах по социальной психологии”.5 Дюркгейм ответил ему, что
надо принимать выводы науки, каковы бы ни были впечатления чувства.
Через два года в Париже вышла очередная оригинальная монография
Дюркгейма, посвященная проблеме самоубийств.6 В этой книге весьма
интересен проведенный автором анализ состояния дезорганизации общества,
или аномии. Исследование данного социального феномена было одним из
главных научных достижений великого ученого.
После “Самоубийства” в творческой жизни Дюркгейма наступила определенная
пауза — период глубокого осмысления сущности изучаемых процессов, и лишь
спустя пятнадцать лет он выпустил в свет свой последний труд,
посвященный исследованию элементарных форм религиозной жизни.7
Обоснование преступности как нормы социальной жизни
По определению Дюркгейма, преступность есть “социальная
безнравственность, которую общества карают посредством организованных
наказаний”.’ Это явление он считал нормальным исходя из выработанного им
принципа: “Социальный факт нормален для данного социального типа,
рассматриваемого в определенном фазисе его развития, когда он имеет
место в большинстве принадлежащих к этому виду обществ, взятых в
соответствующем фазисе их эволюции”.2
Применив это правило к исследованию преступности, он проводит интересный
анализ. Первый аргумент сводится к следующему: “Преступление наблюдается
не только в большинстве обществ того или иного вида, но во всех
обществах всех типов. Нет такого общества, в котором не существовала бы
преступность. Правда, она изменяет форму: действия, квалифицируемые как
преступные, не всегда одни и те же, но всегда и везде существовали люди,
которые поступали таким образом, что навлекли на себя уголовную
репрессию. Если бы, по крайней мере с постепенным культурным ростом
общества, пропорция преступности (то есть отношение между годичной
цифрой преступлений и цифрой народонаселения) понижалась, то можно было
бы думать, что, не переставая быть нормальным явлением, преступление
все-таки стремится утратить этот характер. Но у нас нет никакого
основания признать существование подобного регресса. Многие факты
указывают, по-видимому, скорее на движение в противоположном
направлении. С начала столетия статистика дает нам средство следить за
ходом преступности; последняя повсюду увеличилась. Во Франции увеличение
достигает почти 300%. Нет, следовательно, явления, представляющего более
несомненные симптомы нормальности, потому что оно является тесно
связанным с условиями коллективной жизни. Делать из преступления
социальную болезнь, значило бы допускать, что болезнь не есть нечто
случайное, а, наоборот, вытекает в некоторых случаях из основного
устройства живого существа; это значило бы уничтожить всякое различие
между физиологическим и патологическим”.3 Автор сравнивает преступность
с болью, которая неприятна и все же является функцией нормальной
физиологии.
Во-вторых, по мнению ученого, “преступление нормально, так как без него
общество было бы совершенно невозможно”.’ Причин этого Дюркгейм приводит
несколько:
1) “для того, чтобы в данном обществе перестали совершаться действия,
признаваемые преступными, нужно было бы, чтобы чувства, ими
оскорбляемые, встречались во всех индивидуальных сознаниях без
исключения и с той степенью силы, какая необходима для того, чтобы
сдержать противоположные чувства. Предположим даже, это условие могло бы
быть выполнено, но преступление все-таки не исчезнет, а лишь изменит
свою форму, потому что та же самая причина, которая осушила бы источники
преступности, немедленно открыла бы новые”.2 Автор приводит в качестве
примера сообщество святых. Преступление в собственном смысле слова здесь
неизвестно, однако проступки, которые могут представляться
незначительными обычному обывателю, вызовут здесь точно такой же
скандал, какой обычные преступления вызывают в обычных условиях;3
2) ученый утверждает, что антикриминальные настроения не могут
единодушно распространиться на все коллективные чувства без исключения:
“такое абсолютное и универсальное однообразие совершенно невозможно, так
как окружающая нас физическая среда, наследственные предрасположения,
социальные влияния, от которых мы зависим, изменяются от одного индивида
к другому, вносят разнообразие в нравственное сознание каждого.
Невозможно, чтобы все походили друг на друга в такой степени, невозможно
уже потому, что у каждого свой собственный организм, который занимает
особое место в пространстве… Следовательно, так как не может быть
общества, в котором индивиды не расходились бы более или менее с
коллективным типом, то неизбежно некоторые из этих различий будут
отмечены преступным характером”;4
3) даже если обществу, обладающему значительной силой и властью, удастся
сделать эти различия весьма слабыми, то оно будет так же более чутко,
более требовательно и, реагируя на малейшие уклонения с энергией,
проявляемой им при других условиях лишь против более значительных
уклонений, оно припишет им ту же важность, т. е. отметит их как
преступления;
4) сверхсильное подавление нравственных отклонений идет во вред
обществу, поскольку препятствует эволюции в этой области. “Для того,
чтобы эти эволюции были возможны, необходимо, чтобы коллективные
чувства, лежащие в основе нравственности, не сопротивлялись изменениям,
т. е. обладали бы умеренной энергией. Если бы они были слишком сильны,
они не были бы пластичны… Чтобы могла проявиться оригинальность
идеалиста, мечтающего опередить свой век, нужно, чтобы была возможна
оригинальность преступника, стоящая ниже своего времени”.’
Этот анализ Дюркгейм резюмирует следующим образом: “Мы приходим к
выводу, по-видимому, парадоксальному. Не следует обманывать себя;
поместить преступление в число явлений нормальной социологии, значит, не
только признать его явлением, хотя и прискорбным, но неизбежным,
вытекающим из непоправимой испорченности людей, но и утверждать при
этом, что оно есть фактор общественного здоровья, составная часть
всякого здорового общества”.2 “Преступление, следовательно, необходимо,
оно связано с основными условиями всякой социальной жизни и уже потому
полезно, т. к. условия, в тесной связи с которыми оно находится, в свою
очередь необходимы для нормальной эволюции этики и права”.3
Основы концепции контроля преступности
При этом Дюркгейм идет на некоторый компромисс с устоявшимися
социальными стереотипами восприятия преступности как феномена, с которым
необходимо бороться:
“Конечно, может случиться, что преступность примет ненормальную форму;
это имеет место, когда, например, она достигает чрезмерного роста.
Действительно, не подлежит сомнению, что этот излишек носит
патологический характер. Существование преступности нормально лишь
тогда, когда она достигает, а не превосходит определенного для каждого
социального типа уровня”.4 (Данный уровень он предлагает определять на
основе того же сформулированного им правила выявления нормы: если
определенный коэффициент преступности имеет место в большинстве стран,
значит, он нормальный.) Этот компромисс играл ключевую роль в научных
построениях Дюркгейма. Он позволял ученому, выдвигая весьма оригинальные
идеи о нормальности,
и даже полезности преступности, разрабатывать серьезную концепцию
социальных мер воздействия на это явление.
Основой разработанной им системы воздействия на преступность были
ненасильственные меры. И это не просто дань гуманизму. Такой подход
коренится в глубоком проникновении в первоосновы механизма регулирования
социальных процессов. Одна из главнейших идей Дюркгей-ма заключается в
том, что воздействие на социальные явления, в том числе и криминогенные,
должно основываться на глубоком анализе их сущности и соответствовать
этой сущности. Воздействие должно быть органичным для явления, только в
этом случае у общества есть шанс направить его развитие в социально
полезное русло. “Человеческие институты не могут основываться на
заблуждении или на лжи: в противном случае они не могли бы продолжать
свое существование. Если бы они не базировались на природе вещей, они
встретили бы в ней сопротивление, которое не смогли бы преодолеть”.’
Дюркгейм убедительно доказал, что насилие — не единственный источник
порядка. Он был убежден, что регламентация — не обязательно продукт
принуждения.2 Рассматривая нравственность как функцию социальных
условий, ученый считал, что для выяснения причин преступности необходимо
исследовать не состояния отдельных людей, а условия, в которых находится
“социальное тело в его целом”. Причина этого заключается в том, что
группа думает, чувствует, действует совсем иначе, чем это сделали бы ее
члены, если бы они были разъединены. Если за отправную точку
исследования взять отдельную личность, то будет велика вероятность
неверных выводов. “Ритм коллективной жизни обнимает собой разнообразные
ритмы всех элементарных жизней, которые дают ему начало”.3 Французский
ученый значительно углубил разработанные его предшественниками подходы к
изучению общественного сознания: “Совокупность верований и чувств, общих
в среднем членам одного и того же общества, образует определенную
систему, имеющую свою собственную жизнь; ее можно назвать коллективным,
или общим, сознанием. Без сомнения, оно не имеет субстратом
единственного органа;
оно по определению рассеяно во всем обществе; но тем не
менее оно имеет специфические черты, делающие из него отдельную
реальность”.’ Именно коллективное сознание в значительной мере
предопределяет поступки и поведение человека. “Общество является не
только тем объектом, на который с различной интенсивностью направляются
чувства и деятельность индивидов; оно представляет также управляющую ими
силу”.2 Дюркгейм убедительно доказывает, что факты социальной жизни
способны оказывать на индивида внешнее принуждение.3 Социальное
воздействие иногда бывает настолько органично, что подчас сам индивид и
не воспринимает его как принуждение, поскольку иного образа действий он
не может и помыслить. Феномен “мягкого” (незаметного, но весьма
упругого) социального принуждения является основой дюркгеймовской
концепции воздействия на преступность.
Анализ механизмов реализации этой управляющей силы общества явился
основным объектом научного исследования французского ученого.
Сущность концепции аномии
В период общественной стабильности (по терминологии автора “в нормальное
время”) существующий общественный порядок в большей мере основывается
на:
— устоявшейся иерархии социальных ценностей, понятии о добре и зле,
справедливости и несправедливости, о том, что можно делать и чего делать
нельзя;
— оценке людьми существующего порядка в обществе как справедливого и
вырабатываемом на этой базе общественном мнении;
— религиозных стереотипах сознания и поведения;
— семейных связях;
— социальных традициях и привычках, системе авторитетов.
Последним Дюркгейм придавал особое значение, считая, что авторитет
коллектива в значительной мере зависит от авторитета традиций. Живым
выражением традиций он считал стариков.4 Уважение к старикам —
показатель уважения к традициям, а соответственно и индикатор прочности
общественных устоев. Отсутствие такого уважения — признак аномии.
В период стабильности закон является для человека не в виде грубого
давления материальной среды, а в образе высшего, и признаваемого им за
высшее, коллективного сознания.’ Все эти интегрирующие факторы формируют
внутреннюю целостность общества, его единство, сглаживают противоречия
между его членами. “В силу этого принципа общество представляет не
простую сумму индивидов, но систему, образовавшуюся от ассоциации их и
представляющую реальность в собственном смысле, наделенную особыми
свойствами”.2
Степень сплоченности общества определяется этими факторами, а уровень
солидарности в свою очередь определяет характер многих социальных
процессов, в том числе и преступности.
Дюркгейм выделяет два вида солидарности. Низший тип — механическая
солидарность, высший — органическая. Первый основывается на подавлении
человеческой природы, второй — на гармонии индивидуального и
общественного сознания. Первый предполагает практическое устранение
личности (человек сливается с обществом и теряет индивидуальность),
второй возможен только, если всякий имеет собственную сферу действия, т.
е. личность.
Именно в отсутствии солидарности (дезорганизации) Дюркгейм усматривает
источник абсолютного большинства негативных общественных проявлений. В
этой связи особое внимание он уделяет анализу социальной дезорганизации
(или аномии) как фактору, генерирующему различные негативные социальные
явления, в том числе и преступность. “В момент общественной
дезорганизации, будет ли она происходить в силу болезненного кризиса
или, наоборот, в период бескомпромиссных, но слишком внезапных
социальных преобразований, — общество оказывается временно неспособным
проявлять нужное воздействие на человека… Прежняя иерархия нарушена, а
новая не может сразу установиться. Для того, чтобы люди и вещи заняли в
общественном сознании подобающее им место, нужен большой промежуток
времени. Пока социальные силы, предоставленные сами себе, не придут в
состояние равновесия, относительная ценность их не поддается учету и,
следовательно, на некоторое время всякая регламентация оказывается
несостоятельной. Никто не знает точно, что возможно и что не возможно,
что справедливо и что не справедливо; нель
зя указать границы между законными и чрезмерными требованиями и
надеждами, а потому все считают себя вправе претендовать на все… Те
принципы, на основании которых члены общества распределяются между
различными функциями, оказываются поколебленными… Общественное мнение
не в силах своим авторитетом сдержать индивидуальных аппетитов; эти
последние не знают более такой границы, перед которой они вынуждены были
бы остановиться…
Общее состояние дезорганизации, или аномии, усугубляется тем фактом, что
страсти менее всего согласны подчиниться дисциплине именно в тот момент,
когда это всего нужнее”.’
Вот еще один из немаловажных штрихов аномии:
“Наши верования были нарушены; традиции потеряли свою власть;
индивидуальное суждение эмансипировалось от коллектива”.2
При этом, по мысли автора, кризис не является чем-то исключительным или
чрезвычайным: “В промышленном мире кризис и состояние аномии суть
явления не только постоянные, но, можно даже сказать, нормальные”.3
Наряду с экономическими факторами аномии Дюркгейм выделяет и
физиологические. Здесь он выступает вполне в русле ломброзианства,
которое нередко подвергал критике: “В современных нациях существует все
увеличивающаяся масса вырождающихся, этих вечных кандидатов на
самоубийство или преступление, этих творцов беспорядка и
дезорганизации”.4
Дюркгейм разрабатывает общие направления выхода из кризисного состояния
аномии: “Лекарство против зла состоит не в том, чтобы стараться
воскресить, во что бы то ни стало, традиции и обычаи, которые, не
отвечая более настоящим условиям социального положения, могли бы жить
только искусственной и кажущейся жизнью. Что нужно — так это прекратить
аномию, найти средство заставить гармонически сотрудничать органы,
которые еще сталкиваются в несогласных движениях, ввести в их отношения
более справедливости, все более и более ослабляя внешние неравенства,
эти источники зла”.5 При этом ученый выдвигает
весьма важный принцип постепенности, который отвергает возможность
скоротечных перемен в развитии всех социальных процессов, в том числе и
преступности, поскольку лежащая в их основе нравственность меняется
медленно: “Наше тягостное положение не интеллектуального порядка, как,
по-видимому, это иногда думают; оно зависит от более глубоких причин. Мы
страдаем не потому, что не знаем более, на каком теоретическом понятии
основывать применявшуюся нами до сих пор нравственность, но потому, что
в некоторых своих чувствах эта нравственность безвозвратно потеряна и
что та, которая нам нужна, еще на пути к образованию. Наше беспокойство
происходит не оттого, что критика ученых разрушила традиционное
разъяснение обязанностей, — и, следовательно, не какая-нибудь новая
философская система сможет когда-нибудь рассеять его, — но оттого, что
некоторые из этих обязанностей не основаны более на действительном
положении вещей; из этого вытекает ослабление связи, которое
прекращается только с установлением новой прочной дисциплины. Создать
себе нравственность. Такое дело не может создаться экспромтом в тиши
кабинета; оно должно появиться мало-помалу, самопроизвольно под
давлением внутренних причин, делающих его необходимым. Рефлексия же
может и должна послужить тому, чтобы наметить цель, которой нужно
достигнуть”.’ Очень тесно связан с принципом постепенности феномен
системности социальных процессов и мер их регулирования: “Нравственность
для нас — система реализованных фактов, связанная со всей системой мира.
А факт не изменяется по мановению, даже когда это желательно. Кроме
того, так как он находится в солидарности с другими фактами, то он не
может быть изменен без того, чтобы эти последние не были затронуты”.2
Одной из главных причин преступности Дюркгейм считал патологию
потребительства: “Безграничные желания ненасытны по своему существу, а
ненасытность небезосновательно считается признаком болезненного
состояния”.3 Общество может и должно с помощью различных механизмов
ограничить желания его членов. Если этого сделать не удается, обществу
грозит хаос, дезорганизации. аномия. Дюркгейм отрицательно относился к
утопическо;
идее всеобщего равенства. Все попытки его установления он относил к
насильственно устанавливаемой механической солидарности — низшему уровню
общественной организации (но даже и на этом уровне равенство не является
полным).
Ученый пытался разработать концепцию справедливого неравенства, которое
станет основой органической солидарности. Он достаточно объективно
оценивал трудности создания такой общественной системы: “Мы слишком
хорошо чувствуем, какое это трудное дело создавать общество, где всякий
индивид будет занимать заслуживаемое им место и будет вознаграждаем по
заслуге, где всякий, следовательно, самопроизвольно будет сотрудничать
для блага всех и каждого”.’ Подобно Мору и Кампанелле Дюркгейм мечтал об
осуществлении идеала человеческого братства, который принесет
прогрессивное и справедливое разделение труда.2 “Наш идеал, — писал он,
— ввести как можно более справедливости в наши общественные отношения,
чтобы обеспечить свободное развитие всех социальных полезных сил”.3 По
мысли философа, все должно быть справедливо распределено и это
распределение должно быть известно всем. Такое справедливое
распределение исключит столкновения между группами и водворит
общественную гармонию и социальный мир.4 Главным компонентом такой
справедливости Дюркгейм видел равенство стартовых условий: когда все
равны на старте, то результат зависит от индивидуальных способностей и
усилий каждого. Создается гармония между способностями каждого индивида
и его положением5 (здесь Дюркгейм почти вплотную приблизился к
марксистскому принципу: “Каждый По способностям, каждому по труду”).
Лишь при соблюдении этих условий неравенство не будет озлоблять людей и
станет восприниматься как справедливое. И это представление о
справедливости того уровня возможности удовлетворения потребностей,
которого достиг человек, будет ограничивать его притязания и накинет
узду на неограниченные по своей природе аппетиты потребительства.
Дюркгейм мечтал об
обществе, “где всякий индивид будет занимать заслуживаемое им место и
будет вознаграждаем по заслуге, где всякий, следовательно,
самопроизвольно будет сотрудничать для блага всех и каждого”.1 Особую
роль он отводит профессиональным корпорациям, которые могут успешно
выполнять функции охраны социальной гармонии, умере-ния страстей,
улаживания классовых конфликтов и справедливого распределения.
Идеи наказания Э. Дюркгейма
Достаточно непросто Дюркгейм относился к карательным мерам. Анализ
предлагаемых им мер воздействия на преступность показывает, что наиболее
эффективным он считал организацию мягкого системного воздействия,
достаточно продолжительного по времени. Ни в одной из своих работ он
прямо не апеллирует к каре как панацее от социальной дисгармонии. Хотя
из некоторых его положений логически вытекает необходимость принятия
жестких мер в период аномии, когда социальные механизмы мягкого
регулирования приходят в смятение. При этом он пытался создать
собственную теорию наказания, которая была оригинальной по форме, но по
существу была возвратом к бентамовскому пропорциональному отмериванию.
Да и сам Дюркгейм, критикуя разработанную итальянскими учеными теорию
социальной защиты, где наказание не всегда пропорционально преступлению,
отмечал: “Нет общества, в котором не считалось бы за правило, что
наказание должно быть пропорционально преступлению”.2
Сделав “революционные” открытия о нормальности преступности, он пытался
вывести из них новые подходы к наказанию: “В то же время теория
наказания обновляется, или, скорее, должна обновиться. Действительно,
если преступление есть болезнь, то наказание является лекарством и не
может рассматриваться иначе; поэтому все вопросы, возбуждаемые им,
сводятся к тому, чтобы узнать, чем оно должно быть для выполнения своей
роли лекарства. Если же в преступлении нет ничего болезненного, то
наказание не должно иметь целью исцелить от него и его истинная функция
должна быть отыскиваема в другом месте.”3 Эту истинную функцию наказания
ученый видит в следующем:
“Оно играет полезную роль. Только роль эта не в том, в чем ее обычно
видят. Она не служит — или служит второстепенным образом — для
исправления виновного или для устрашения его возможных подражателей; с
обеих этих точек зрения польза его по справедливости сомнительна и во
всяком случае посредственна. Его истинная функция — сохранить в
целостности общественную связь, удерживая всю ее жизненность в
социальном сознании”.1 Преступление отрицает общественные нормы, наносит
ущерб социальной солидарности, и общество для восстановления этой
солидарности прибегает к репрессии. В этой ситуации, по мысли философа,
“единственное средство утвердить себя — это выразить единодушное
отвращение, вызываемое преступлением, при помощи подлинного действия,
которое может состоять только в страдании, причиняемом виновному. Таким
образом, это страдание, будучи необходимым продуктом порождающих его
причин, не есть бесцельная жестокость. Это знак, свидетельствующий, что
коллективные чувства все еще коллективны, что единение умов в одной и
той же вере все еще в целостности.”2 “Главное назначение наказания — это
действовать на честных людей; так как оно служит для залечения ран,
нанесенных коллективным чувствам… Без сомнения, предупреждая в умах,
уже потрясенных, дальнейшее ослабление коллективного духа, оно может
помешать умножению преступлений”.3
В то же время репрессии Дюркгейм относит к атрибутам общества,
основанного на механической солидарности, полагая, что при достижении
органической солидарности надобность в них отпадет и они будут заменены
нерепрессивными реституциями.4
Социологические и криминологические идеи Дюркгейма и в настоящее время
весьма популярны в мире, они оказывают значительное воздействие на
криминологическую науку и практику. Его школа занимает ведущее место во
французской социологии.
Концепция социальной дезорганизации легла в основу многих
фундаментальных криминологических теорий XX в.
Глава II. Криминология в XX столетии
XX в. справедливо считается эрой научных революций. Прогресс науки
затронул и криминологическую область знаний. XIX в. дал много
оригинальных гипотез о сущности преступности и смелых идей о путях
избавления (или по крайней мере защиты) общества от нее. В XX в. этим
гипотезам и идеям предстояло пройти стадии научного развития и проверку
практикой.
В начале XX в. влияние концепции прирожденного преступника было весьма
велико. Она господствовала в Западной Европе. Весьма значительным было
ее влияние и на Американском континенте. И хотя мало кто серьезно
воспринимал френологические признаки преступного человека, концепции
опасного состояния была суждена долгая жизнь. Научный поиск
сконцентрировался на выявлении атрибутов человека, обладающего
повышенной склонностью к преступлениям.
§ 1. Концепции умственной отсталости преступников
Реальность феномена способностей, природной одаренности практически ни у
кого не вызывала сомнений. Не являются исключением и интеллектуальные
способности. Многим криминологам эта область представлялась
многообещающей в плане поиска истоков опасного преступно:
состояния. Еще в XIX в. Эскироль, Рей, Дагдейл исследовали проблемы
умственной неполноценности и ее связь с преступным поведением. Р.
Дагдейл, современник Ломбро-зо, проживший короткую, но яркую жизнь
(1841—1883), провел оригинальное и очень интересное исследование
порочной семьи, которой он дал условную фамилию Джуксы. Умственная
неполноценность, передававшаяся в этой семье из поколения в поколение,
шла рука об руку с преступным образом жизни.* Не следует забывать, что,
и по мнение Ломброзо, душевные болезни играют одну из главных р————————
по Годдарду находится большинство преступников. Статистическая
информация убедительно подтверждала правильность выводов, сделанных на
основе монографических исследований.
Первый успех окрылил ученых. Годдард приобрел огромную популярность.
Казалось, что ломброзианство получило второе дыхание. В 1915 г. он
опубликовал очередную книгу “Преступник-имбецил”,1 а в 1920 г. —
“Способности человека и уровни умственного развития”.2 Развивая свои
идеи, Годдард пришел к выводу, что каждый слабоумный является
потенциальным преступником. Решение загадки прирожденного преступника
казалось таким близким, да и практические выводы, которые нетрудно было
сделать из годдардовской концепции, очень хорошо увязывались с
набиравшей в те годы в Америке и ряде европейских стран практикой
стерилизации и кастрации неполноценных членов общества. Но в то время,
когда Годдард находился в зените славы, стали раздаваться сначала
робкие, а потом и более настойчивые голоса, вещавшие о том, что выкладки
профессора из Огайо неверны. В 1924 г. американский ученый Марчисон
опубликовал в “Криминологическом журнале” небольшую статью, в которой
показал, что выводить однозначную зависимость между преступностью и
степенью умственного развития некорректно, так же как некорректно исходя
из степени умственного развития делать выводы о способностях человека.3
В дальнейшем в этом же русле критику оценки умственной способности
представителей низших слоев общества проводили многие ученые: психологи,
социологи, криминологи. Трудное материальное положение не позволяет
детям из бедных семей развить свои способности. Их недоразвитость
оказывается следствием ненормальных условий жизни, а не генетической
ущербности. Поэтому решение данной проблемы с помощью стерилизации и
кастрации представлялось не только негуманным, но и неадекватным.
В 1933 г. американский исследователь Зелани выступил в поддержку
Годдарда, пытаясь своими данными подтвердить его правоту о сниженном
уровне интеллекта у преступников. Однако это была последняя попытка
увязать преступность с интеллектуальной недоразвитостью. Окончательный
удар концепции умственной отсталости пре
ступников был нанесен последующими исследованиями, которые проводились с
использованием более точных и строгих научных методик. Результаты их
показали, что уровень интеллектуального развития преступников не ниже
среднего уровня интеллектуальности, характерного для данного общества.’
От научных исследований в этой области отказались — указанное научное
направление практически всеми было признано бесперспективным.
§ 2. Концепции конституционной предрасположенности к преступлению
Начало XX в. ознаменовалось бурным развитием физиологии вообще и
эндокринологии в частности. Ученые выяснили, что от работы желез
внутренней секреции (гипофиза, щитовидной, паращитовидной, зобной,
половых желез) в значительной мере зависят и внешность, и самоощущение
человека, соответственно его поведенческие реакции в определенной мере
связаны с химическими процессами, происходящими внутри организма. Эти
закономерности оказались весьма привлекательными для криминологов,
которые работали в русле ломброзианства и стремились найти связующие
звенья между характеристикой внешности и особенностями поведения.
В 1924 г. американский исследователь Макс Шлапп опубликовал небольшую
статью, в которой обнародовал результаты изучения эндокринной системы
преступников. По его данным, почти одна треть всех заключенных страдает
эмоциональной неустойчивостью, связанной с заболеваниями желез
внутренней секреции.2 Через несколько лет в Нью-Йорке Шлапп в
соавторстве с Эдвардом Смитом опубликовал книгу “Новая криминология”.3
Авторы одну из главных ролей в механизме преступного поведения отводили
различным эндокринным расстройствам (внешними признаками которых
являются наряду с другими особенности телосложения).
Эти исследования стимулировали поиск физических признаков опасного
состояния, который привел криминологов к гипотезе о связи строения тела,
типа телесной конституции с предрасположенностью к преступному
поведению. Наиболее масштабные исследования в этой области
осуществил профессор Гарвардского университета Эрнест Хуттон, который
более пятнадцати лет проводил обширное антропологическое изучение
преступников. Хуттон стремился не дать ни малейшего повода для упрека
его исследовательской группы в методических недостатках, которые могли
поставить под сомнение обоснованность выводов. Его исследования
отличались основательностью, репрезентативностью и надежностью. Для
большей убедительности профессор применил электронно-вычислительную
технику при обработке статистических данных — в 30-е и 40-е гг.
упоминание об этом имело немалое значение. Он замерил рост, вес, объем
грудной клетки, размеры черепа и величину отдельных органов более чем у
13 тыс. заключенных. Эти данные он сопоставил с результатами
обследования 3208 законопослушных граждан.
Первые результаты своих исследований Хуттон опубликовал в 1939 г. в
книге “Американский преступник”, которую он задумал как многотомное
издание. Смерть помешала ему реализовать свои замыслы, в свет вышел лишь
первый том. В этом издании он отмечал: “Преступники уступают
непреступникам почти во всех измерениях тела. Эти различия достигают
статистической и общей криминологической значимости в весе тела, ширине
и объеме груди, показателях размера черепа, длине носа, уха, головы,
лица”.’ “С увеличением роста тенденции к убийству несколько усиливаются,
но склонность к грабежу и краже при этом еще более явно уменьшается”.2
“Преступники, совершившие убийства при отягчающих обстоятельствах,
отличаются от других преступников тем, что они выше ростом, тяжелее по
весу, шире в груди, с большой челюстью, уже в плечах относительно их
роста и с относительно меньшей длиной туловища”.3
Исследования привели Хуттона к выводу о том, что существование типа
прирожденного преступника — это реальный факт. Для защиты общества от
таких преступников необходимы достаточно жесткие меры: “Устранение
преступности может быть достигнуто только путем искоренения физически,
психически и морально неприспособленных индивидов или путем их полного
отделения и помещения в социально здоровую (“асептическую”) среду”.4
Аналогичные исследования проводил профессор Колумбийского университета
Уильям Шелдон. В 1949 г. он опубликовал книгу “Виды преступной молодежи:
введение в конституционную психиатрию”, в которой развил идею единства
физической структуры человека и его поведения.1
В 1955 г. Эдвард Подольски в “Криминологическом журнале” США опубликовал
статью “Химическая основа преступного поведения”. В ней он попытался
проанализировать эндокринную и химическую основу, связывающую строение
тела и поведение человека. По его мнению, уровень развития физиологии не
позволяет пока проверить многих гипотез о сущности преступного
поведения, однако наиболее перспективные пути воздействия на
преступность следует искать в этом направлении: “Биохимический анализ
личности преступника и преступного поведения находится еще в детском
периоде своего развития. Представляется, что ему в не слишком отдаленном
будущем суждено стать очень важным методом в трактовке и лечении
преступности”.2 Пророчество Э. Подольски сбылось. Клиническое
направление криминологии теоретически обосновало необходимость
нейтрализации с помощью химических препаратов гормонов, вызывающих
агрессивность человека, И эти методы были внедрены в практику.
В 1925 г. начали исследовать природу преступности молодые супруги Шел и
Элеонора Глюк.3 В основу своих исследований они положили метод
длительных (лонгэтюд-ных) наблюдений. В 1943 г. они опубликовали
интересную книгу “Преступные карьеры в ретроспективе”, в которой
отразился почти двадцатилетний опыт изучения преступников. Одним из
выводов, который они сделали по результатам столь длительных
исследований, был следующий:
“Наличие или отсутствие определенных черт и признаков в конституции и
ранней окружающей среде различных преступников определяет, кем неизбежно
станут эти преступники и что станет с ними”.4 Этот вывод оказал очень
большое влияние на направление их дальнейших исследований. Через
тринадцать лет они опубликовали монографию
“Строение тела и юношеская преступность”.’ Ученые установили, что
конституция большинства подростков-правонарушителей относится к
мезоморфному типу (мускулистые, энергичные); их доля среди
правонарушителей составляет 60%, в то время как среди правопослушных они
составляют лишь 30%.2 По их мнению, этот тип требует особого внимания,
поскольку он наиболее чувствителен к неблагоприятному влиянию семьи и
ближайшего окружения. Они разработали понятие преступного потенциала,
величина которого связана с особенностями строения тела. Реализация же
преступного потенциала во многом зависит от параметров социо-культурной
среды. Иными словами, их концепция была гораздо мягче хуттоновской: по
их мнению, воздействуя на окружение подростка, можно контролировать его
склонность к преступлению. На основании исследований этого феномена в
1959 г. ими была разработана таблица для прогнозирования преступного
поведения. Таблица состояла из двух частей: шкалы социального прогноза и
шкалы психологической и психиатрической характеристики ребенка. Первая
шкала учитывала уровень контроля за ребенком со стороны родителей и
характер отношений в семье. Вторая — была построена на основе теста
Рор-шаха (методике интерпретации пятен) и была направлена на выявление
различных криминогенных качеств личности.3 Авторы таблиц утверждали:
если ребенка в возрасте 6 лет при поступлении в школу тщательно
обследовать, то прогноз преступного поведения может быть сделан
достаточно точно (с вероятностью 0,9). Помимо прогностической таблицы Ш.
и Э. Глюк выработали также таблицу, помогающую судье назначать
адекватное наказание преступнику.
Прогностическая таблица Глюков нашла широкое применение в практике
Нью-йоркского городского комитета по делам молодежи.4 Этот комитет
признал данный метод прогнозирования достаточно эффективным и
рекомендовал применять его во всех школах города. В 1970 г. Арнольд
Хацнекер, врач президента Никсона, заинтересовался прогностической
методикой супругов Глюк и предложил обследовать всех детей в возрасте от
6 до 15 лет для выявления среди них склонных к преступлениям. Всех
выявлен
ных потенциальных преступников предполагалось помещать в специальные
лагеря для привития общественно полезных норм поведения. Однако эта
программа, став достоянием широкой общественности1, была подвергнута
критике и Хацнекер отказался от ее реализации.
§ 3. Поиски гена преступности
1900 г. считается датой рождения генетики. В этом году ученые Голландии,
Германии и Австрии смогли понять основные законы наследственности,
открытые Георгом Менделем несколькими десятилетиями раньше. В 1909 г.
датский ученый В. Иогансен ввел в научный оборот термин “ген”, под
которым понимал наследственный задаток признака. В 1911 г. американский
ученый Т. Морган разработал хромосомную теорию. Проведя серию
экспериментов на мухе дрозофиле, он установил, что каждая хромосома есть
группа генов, сцепленных между собой и расположенных в линейном порядке.
Каждому биологическому виду свойственен определенный, постоянный набор
хромосом (человеку, например, — 23 пары). Совокупность всех
наследственных факторов получила название генотипа.
Развитие генетики раскрыло широкие перспективы для выдвижения смелых
гипотез о передаче склонности к преступлению генетическим путем. В эпоху
бурного развития генетики, когда человечеству приоткрылись ее
грандиозные перспективы, весьма заманчиво было найти маленькую
биологическую частичку, которая, передаваясь от родителей детям подобно
вирусу, заражает людей склонностью к преступлениям.
Первым попытку проверить гипотезу о генетической обусловленности
преступного поведения предпринял немецкий психиатр Йоханес Ланге. В
двадцатых годах нашего столетия в этих целях он провел исследование на
основе близнецового метода. Суть близнецового метода заключалась в том,
что сравнивалось поведение близнецов, развившихся из одной яйцеклетки (а
соответственно имевших одинаковый набор генов), с поведением близнецов,
которые развились из разных яйцеклеток и имели различные наследственные
задатки. Гипотеза заключалась в следующем:
если зависимость поведения от генетических факторов реальна, то в
отдельных поступках и в целом в жизненной
линии у однояйцевых близнецов должно быть больше общего, чем у
разнояйцевых. Исследования дали положительный результат: в 77% случаев у
однояйцевых близнецов, если преступление совершал один, то и второй
оказывался преступником; а у разнояйцевых случаи, когда второй близнец
тоже оказывался преступником, составляли лишь 11%. Результаты
исследования были опубликованы Ланге в Лейпциге в 1929 г.’ Через три
года аналогичные исследования были проведены голландским ученым Легра.
Его результаты были еще более ошеломляющими: в 100% случаев однояйцевые
близнецы оба оказывались преступниками, а у разнояйцевых таких фактов
установлено не было. Разгадка наследственной передачи склонности к
преступлениям казалась такой близкой. Не вызывало никакого сомнения, что
близнецы с одинаковым генотипом проявляют гораздо больше сходства в
поведении, нежели близнецы, имеющие разный генотип. Следовательно, гены
оказываются решающим фактором преступного поведения. Эти данные оказали
значительное воздействие на введение в нацистской Германии в 1933 г.
практики кастрации и стерилизации как меры уголовной евгеники
(аналогичные меры практиковались и в других странах — в США с 1899 г., в
Дании с 1929 г.).
В начале тридцатых годов коллега Ланге психиатр Фридрих Штумпфль
исследовал генетическую склонность к преступлениям, анализируя
родословные преступников (методика в значительной мере была заимствована
у Даг-дейла и Годдарда). Он изучил семейные связи 195 рецидивистов и 166
мелких преступников. Непосредственно и по отзывам различных лиц было
обследовано 1747 родственников этих преступников. Среди родственников
рецидивистов он обнаружил большое число преступников, в то время как
среди родственников мелких правонарушителей их было значительно меньше.
Почти все рецидивисты страдали психопатией (у мелких правонарушителей
психопатией страдало лишь 14%). Результаты изучения он опубликовал в
1935 г. в Берлине.2 Эти данные позволили по-новому оценить концепцию
Годдарда о психической неполноценности преступников: психические
нарушения в криминальной среде проявлялись не столько в пониженном
уровне интеллекта, сколько в нарушениях эмоциональной устойчивости.
Вдохновленный такими результатами, Штумпфль провел сравнительное
исследование близнецов, результаты которого были менее яркими, чем у
Легра, но также вполне убедительными: парное совершение преступлений
отмечалось у 61% близнецов с одинаковыми генотипами и лишь у 36%
близнецов с разными природными задатками (Штумпфль опубликовал их в 1936
г. в Лейпциге).’ Данные Штумпфля позволили ему высказать ряд
практических рекомендаций, направленных на пресечение возможности
передачи склонности к преступлениям генетическим путем. Предлагавшиеся
им меры (кастрация и стерилизация) были не новы. Штумпфль предлагал
расширить масштабы их применения.
Результаты генетических исследований побудили Конгресс США принять закон
о сексуальных психопатах. В соответствии с этим законом для
преступников, у которых выявлена генетическая предрасположенность к
сексуальной агрессии, устанавливалось тюремное заключение на
неопределенный срок.
В этот период достаточно активно развивалась евгеника, которая
конструировала смелые схемы переделки человечества, выведения нового
подвида — человека гуманного. При этом авторов указанных проектов не
смущало то, что человечество делилось на достаточно сомнительные группы:
племенных производителей и тех, кого, по мнению евгеников, не следует
допускать к воспроизведению потомства. После победы в Германии
национал-социалистов в этой стране развернулись обширные исследования в
данной области, включавшие и эксперименты на людях. Аналогичные
антигуманные эксперименты проводились и в ряде других стран.
Однако не все ученые попали под обаяние новой концепции. Основные
контраргументы оппонентов генной теории преступности основывались на
выработанных теорией вероятностей формулах расчета научной достоверности
статистических данных. Прямо надо сказать, что с точки зрения
репрезентативности исследования Ланге и Легра не выдерживали критики:
первый обследовал лишь 30 пар близнецов, второй и того меньше — 9 пар.
Не намного больше обследовал Штумпфль — 37 пар (18 пар однояйцевых и 19
— разнояйцевых). Первые же попытки увеличить объем выборочной
совокупности дали отрицательный результат. В 1936 г. соотечественник
Ланге и Штумпфля врач Генрих
Кранц опубликовал в Берлине данные, полученные им в ходе длительного
исследования 75 пар близнецов.1 Цифры, характеризующие парные
преступления у близнецов с одинаковыми и разными генотипами, различались
весьма незначительно: у однояйцевых — 64%, у разнояйцевых — 53%. Эти
данные несколько поубавили накал страстей и показали, что найти ген
преступности не так-то просто. Но трудности не смутили ученых —
исследования криминальной генетической предрасположенности продолжались.
Очень основательное, весьма длительное исследование близнецов провел
датский ученый Карл-Отто Христи-ансен. Он проанализировал поведение 6000
пар близнецов. У близнецов с одинаковым генотипом совпадение при
совершении преступлений отмечалось в 35% случаев, у близнецов с
различным генотипом — в 12%,2
Одним из слабых мест генетических концепций, выстраиваемых на основе
близнецового метода, было то, что в строгом экспериментальном
исследовании переменная должна быть одна: в случае с близнецами —
одинаковый и различный генотип. Однако во всех этих исследованиях
неизученной переменной было влияние окружающей среды: возможно, что
одинаковое поведение в большей мере зависит не от общих генотипов, а от
общих семейных условий и т. п. Первым обратил внимание на это немецкий
криминолог Франц Экснер.3 Попытки избавиться от этого недостатка
требовали колоссальных усилий по поиску близнецов, разлученных в раннем
возрасте. Если бы, несмотря на различие воспитательных условий, их
поведение было бы похожим, то не осталось бы сомнений, что генетические
задатки проявляют себя вопреки любым воспитательным усилиям. Новая фаза
исследований характеризовалась углубленным анализом. Ученые исследовали
жизненные пути близнецов. Однояйцевые близнецы проявляли поразительное
сходство в привычках, предпочтениях, привязанностях. Как мы уже
отмечали, особый интерес представляли исследования близнецов с
одинаковым генотипом, которые по тем или иным причинам в раннем детстве
были разлучены и воспитывались в разных семьях — притом, что это
достаточно редкая ситуация, учеными описано 130 таких случаев.4 Раз
лученные однояйцевые близнецы вели достаточно сходный образ жизни,
нередко у них были собаки одинаковых пород, сходная манера одеваться,
даже жены имели одинако-дые имена. Однако данных об их склонности к
преступлениям получить не удалось — не было зарегистрировано ни одного
преступления, совершенного такими близнецами.
В 50-х гг. исследования генетических факторов преступности вступили в
новую фазу, которую условно можно назвать хромосомной. Как уже
отмечалось выше, генотип человека состоит из 46 хромосом, две из них
определяют пол: если они одинаковы (их условно обозначают латинскими
символами “хх”), то пол женский, если набор хромосом “ху”, — пол
мужской. Наличие в генотипе хромосомы типа “у” определяет мужское
развитие. Исследуя генетические аномалии, ученые установили, что у
некоторых лиц поло-•вые хромосомы не парные, а тройные: комбинации типа
“хху” или “хуу”. Первыми эти особенности генотипа, которые проявляются
при анализе крови, слюны или спермы, стали использовать криминалисты в
целях идентификации преступников по биологическим следам, оставленным на
месте преступления. Когда в США и Франции по этим Признакам были
раскрыты серийные убийства, совершенные сверхагрессивными преступниками
(их хромосомный набор был типа “хуу”), криминологи выдвинули гипотезу о
том, что хромосома типа “у”, определяющая мужской пол, может
способствовать агрессивности в случае ее дублирования в генотипе —
своеобразный сверхмужчина. В 60-х гг. Патриция Джекобс провела одно из
первых исследований хромосомной предрасположенности к преступлениям.
Обследовав заключенных в Шотландии, она установила/что среди
преступников доля лиц с хромосомной аномалией типа “хуу” многократно
больше, чем среди правопослуш-ных граждан. В 1965 г. в английском
журнале “Природа” она опубликовала маленькую статью об этом.’ Патриция
Джекобс не оставляла сомнений в том, что ген преступности найден, — дело
лишь за тем, как научиться его устранять. Однако эти результаты были
сколь сенсационны, столь же и недостоверны. Дальнейшие исследования,
проводившиеся в Англии, Франции и США, не подтвердили данных, полученных
Джекобс. В 1975 г. на Втором международном криминологическом симпозиуме
в Сан-Паулу немецкий ученый Г. Кайзер привел данные проведенных в
Германии исследований, в соответствии с которыми процент лиц,
имеющих хромосомные отклонения, среди правонарушителей практически такой
же, что и среди всего населения в целом. Причем среди преступников,
имеющих хромосомную комбинацию “хуу”, лишь 9% осуждены за насильственные
преступления — так что называть у-хромосому носителем агрессивности
просто некорректно.’ Исследования, проведенные во Франции Парижским
институтом криминологии, привели к аналогичным результатам.
После таких отрицательных результатов среди серьезных ученых сторонников
генетических теорий преступности и соответствующих мер воздействия на
данное антисоциальное явление практически не осталось.
Вообще, криминологическим теориям, основанным на идеях криминальных
задатков, в средине XX в. социологическими исследованиями был нанесен
серьезный “теоретический удар”. В 1947 г. американские исследователи И.
Ва-лерстайн и К. Вайл в одном из научных журналов опубликовали статью
“Наши законопослушные правонарушители”, в которой привели результаты
интересного исследования. Они опросили около двух тысяч жителей
Нью-Йорка на предмет, не совершали ли они когда-либо преступления.
Результаты опроса были ошеломляющими. 91% опрошенных признали, что им
приходилось совершать те или иные преступления (в том числе и такие
серьезные, как грабежи, разбои, похищения автомобилей и иных ценных
вещей), за которые они не были привлечены ни к какой ответственности,
поскольку о преступлении никто не узнал.2 Исследования по методике
Валерстайна и Вайла проводили и другие ученые. Их результаты были также
неутешительны: от 90 до 100 процентов опрошенных признавали, что им
приходилось совершать преступления.3
Эти данные заставляли серьезно задуматься, есть ли смысл искать какой-то
особый ген преступности. Может быть, склонность к преступлению —
нормальное свойство человеческого индивида? Эту гипотезу попытались
доказать криминологи фрейдистской школы.
Наряду с социологами концепцию прирожденного преступника ставили под
сомнение психологи-бихевиористы,
которые считали, что человек рождается как чистый лист, на который
общество наносит различные качества путем тех или иных воздействий. В
целях проверки этой гипотезы американский психолог Б. Скиннер даже
создал оригинальную лабораторию, которая получила название
“скин-неровский ящик”, где потомство различных млекопитающих
выращивалось без прикосновения человеческой руки.’ Результаты
исследований были неоднозначны, однако сомнений в правомерности
генетического подхода становилось все больше и больше. Одним из
общепризнанных аргументов бихевиористов против феномена природных
преступных задатков было констатирование значительного снижения
криминальной активности при переходе от юности к более зрелому возрасту.
По их мнению, этого бы не было при биологической запрограммированности
склонности к преступлению (ведь генетические задатки человека остаются
неизменными на протяжении всей его жизни).2
В то же время необходимо иметь в виду, что рассмотренные концепции
преступности биологического толка при всем том, что многие ученые в мире
относятся к ним негативно (особенно мощный импульс их отрицанию давало
то, что они пользовались особой популярностью в нацистской Германии),
оказали и продолжают оказывать серьезное влияние на практику воздействия
на преступность. В значительной мере они были включены в теоретический
фундамент так называемой клинической криминологии. На них опирались при
разработке и внедрении большинства медицинских мер коррекции личности
преступника. Американский исследователь практики удержания от
преступлений Самуэль Чавкин в 1978 г. с тревогой отмечал, что все более
широкое распространение получают научные теории, возлагающие всю
ответственность за острые социальные проблемы (такие как бурный рост
насилия) на отдельных индивидов, чье неподдающееся контролю поведение
объясняется либо причинами генетического порядка, либо дефектами нервной
системы (преступники являются жертвами плохой наследственности либо
страдают тем или иным заболеванием мозга, либо имеют лишнюю хромосому,
либо подвержены воздействию всех трех факторов одновременно).3
§ 4. Психоаналитические концепции причин преступности
Зарубежные психоаналитики шутят; наука знает три великих открытия,
последовательно принижавших уровень притязаний человека. Первое
принадлежит Николаю Копернику, который развеял миф о том, что планета
людей является центром мироздания. Второе — Чарльзу Дарвину (согласно
его теории люди вовсе не божественное творение, напротив, они ведут свою
родословную от такого малосимпатичного существа, как обезьяна). Зигмунд
Фрейд пошел еще дальше и доказал, что человек “не является хозяином у
себя дома”, т. е. не сознание руководит его поступками:
движущей силой поведения оказываются неосознаваемые импульсы, идущие из
глубин подсознания. Человек обычно даже не подозревает об их воздействии
на его поступки.
В каждой шутке есть доля истины. Это касается и 3. Фрейда. Зигмунд Фрейд
— один из самых популярных -зарубежных ученых. Он родился 6 мая 1856 г.
во Фрейбур-ге (на территории современной Чехии). Лучшие годы своей жизни
он провел в столице Австро-Венгрии: в Вене 3. Фрейд закончил медицинский
факультет университета, в Вене он стал практикующим врачом-психиатром и
здесь же сделал свои главные научные открытия. В 1933 г. после оккупации
Австрии германскими национал-социалистами он был арестован. По
ходатайству международной общественности (ходатайство сочеталось со
значительной суммой денег, выплаченной рейху в качестве выкупа) его
освободили и дали разрешение на выезд в Англию, где в связи с
мучительной болезнью 21 сентября 1939 г. (через несколько недель после
начала второй мировой войны) он добровольно ушел из жизни.
Учение 3. Фрейда нередко сводят к концепции сексуальности, хотя эта
компонента была далеко не единственным элементом его психоаналитической
теории. Не совсем корректно приписывать ему и ряд открытий, сделанных
его предшественниками. Фрейдистские теоретические построения возникли не
на голом месте. Идея психоанализа (т. е. лечения путем выявления скрытых
в подсознании психических травм, содействия пациенту в осознании их и
избавления таким способом от болезненных переживаний) принадлежит
старшему товарищу 3. Фрейда Иосифу Брейеру.
Приоритет разработки теории неосознаваемых психических процессов
принадлежит французскому врачу Пьеру Жане, руководителю психологической
лаборатории при одной из клиник. Мысль о том, что поступками человека
руководят неосознаваемые мотивы, возникла у 3. Фрейда в 188& г. при
посещении школы гипноза во французском городе Нанси, где виртуоз
гипнотической техники Бернгейм демонстрировал оригинальный опыт.
Пациенту в гипнотическом состоянии внушалось, что после пробуждения он
должен будет открыть зонтик. Тот, действительно, после пробуждения
открывал зонтик, но объяснял свой поступок не приказом гипнотизера, а
желанием проверить исправность зонта. (Следует отметить, что аналогичный
феномен Г. Тард при анализе оснований уголовной ответственности описал
еще в 1886 г.’) Из этого опыта 3. Фрейд сделал обобщающий вывод: человек
далеко не всегда адекватно осознает, почему он совершает то или иное
действие. Нередко он добросовестно заблуждается в истинных причинах
своих поступков: им движут неосознаваемые силы, а о» пытается объяснить
их с позиций здравого смысла на уровне сознания (механизм
рационализации).
Идеей о незаурядной роли сексуальности в поведении людей поделился с
молодым 3. Фрейдом известный парижский врач (прозванный Наполеоном
неврозов) Жан Мартен Шарко. Ж. Шарко руководил клиникой, где им была
создана уникальная научная школа (одним из его учеников был П. Жане). 3-
Фрейд проходил у него стажировку в 1886—1887 гг. и многое почерпнул из
идей и. практических методик парижского мэтра. Немалое влияние на
фрейдистскую теорию оказали и работы психиатра А. Моля о детской
сексуальности.
Авторство концепции инстинкта смерти, изначально присущих человеческой
психике деструктивных движущих сил принадлежит нашей соотечественнице
Сабине Николаевне Шпильрайн, опубликовавшей в 1911 г. статью “Разрушение
как причина становления” (да и Федор Михайлович Достоевский еще в I860
г. отмечал, что “законы саморазрушения и самосохранения одинаково сильны
в человечестве”).2
Обычно сущность теории 3. Фрейда раскрывают при помощи трех понятий:
Оно, Я и сверх-Я (по латинской терминологии: Ид, Эго и супер-Эго). Оно —
совокупность природных побуждений, передающихся человеку генетически.
Этот термин впервые использовал Фридрих Ницше для обозначения
независимых от человека, идущих изнутри побуждений (безличного,
природно-необходимого в нашем существе). Оно состоит из двух
основополагающих инстанк-
тов: самосохранения, разновидностью которого является сексуальность, и
разрушения. Инстинкт разрушения может быть направлен как внутрь
(примером этого по Фрейду является совесть или самоубийство), так и
вовне (агрессия). В основе функционирования Оно — принцип удовольствия.
Оно иррационально и аморально.
На поверхности непознанного и бессознательного Оно покоится Я, возникшее
на основе системы восприятий внешнего мира. Я есть измененная под прямым
влиянием внешнего мира часть Оно. Я старается заменить принцип
удовольствия, который безраздельно властвует в Оно, принципом
реальности. Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и
рассудительностью, в противоположность Оно, содержащему страсти. В
нормальных условиях Я предоставлена власть над Оно. Для раскрытия
характера взаимоотношений этих психических феноменов Фрейд применяет
аналогию: по отношению к Оно Я подобно всаднику, который должен обуздать
превосходящую силу лошади. При этом Фрейд, используя ту же аналогию,
отмечает, что в отдельных случаях главенство Я над Оно — лишь иллюзия:
“Как всаднику, если он не хочет расстаться с лошадью, часто остается
только вести ее туда, куда ей хочется, так и Я превращает обыкновенную
волю Оно в действие, как будто бы это было его собственной волей”.’ В Я
Фрейд выделяет часть, которую он называет Я-идеалом, или сверх-Я.
Схематично сущность взаимоотношений Я и сверх-Я Фрейд выражает двумя
императивами: “Ты должен быть таким” и “Таким ты не смеешь быть”.2
Сверх-Я аккумулирует традиции и идеалы прошлого.3 Заповеди и заветы
родителей, учителей и авторитетов сохраняют свою силу в Я-идеале и
осуществляют в качестве совести моральную цензуру. Несогласие между
требованиями совести и действиями Я ощущается как чувство вины.4 Таким
образом, именно в сверх-Я аккумулируются контролирующие воздействия
общества и влияние культуры.
Применение идей Фрейда в криминологии
Эта схема значительно углубила понимание многих мотивационных процессов,
в том числе и в криминальной сфере. На ее основе американский ученый У.
Уайт провел
оригинальный анализ феномена преступного поведения. По мнению У. Уайта,
человек рождается преступником, а его последующая жизнь — процесс
подавления разрушительных инстинктов, заложенных в Оно. Преступления
совершаются, когда Оно выходит из-под контроля сверх-Я. Особенностью
личности .преступника является неспособность его психики сформировать
полноценную контролирующую инстанцию сверх-Я.1 По мнению Уайта,
большинство мотивов преступного поведения во многом совпадают с
желаниями и устремлениями типичного обывателя.2 Аналогичные трактовки
фрейдовской концепции делались и другими криминологами. Немецкий ученый
А. Мерген пытался на основе фрейдизма возродить теорию психопатизации
преступника. Он отмечал, что тенденция к преступлению заложена в каждом
человеке изначально. Психопат поддается ей потому, что сила этой
тенденции получает патологическое преобладание над всем остальным.3
Профессор Колумбийского университета США Д. Абрахамсен, используя
фрейдовскую концепцию Оно и сверх-Я, вывел формулу преступления:
ПРЕСТУПЛЕНИЕ=(преступные устремления, заложенные в ОНО, + криминогенная
ситуация) : контролирующие способности сверх-Я.4
Исходя из фрейдистского понимания соотношения сознательного и
бессознательного в человеческой психике, английский криминолог Э. Гловер
дал оригинальную трактовку сущности преступности. По его мнению, это
явление есть своеобразная цена приручения дикого от природы зверя.
Преступность, по мнению Э. Гловера, представляет собой один из
результатов конфликта между примитивными инстинктами, которыми наделен
каждый человек, и альтруистическим кодексом, устанавливаемым обществом.5
Фрейдовская концепция воздействия на преступность
Сам Фрейд попыток анализа феномена преступного поведения практически не
предпринимал. Исключением можно считать его письмо А. Эйнштейну. 30 июля
1932 г. к 3. Фрейду обратился А. Эйнштейн, который как представитель
Лиги Наций накануне Второй мировой войны запросил известного ученого, не
может ли тот дать каких-либо
рекомендаций по устранению агрессивности людей, по организации
управления психическим развитием человека таким образом, чтобы его как
можно лучше научить противостоять психозу ненависти и разрушения.
Ответное письмо представляет значительный интерес, как научный, так и
практический. Прежде всего творец психоанализа весьма скептически оценил
возможности применения этого метода за пределами медицины. Однако он
попытался поставить на службу решению непростой проблемы гуманизации
человечества некоторые положения своей теории. Ученый популярно изложил
суть инстинкта смерти, о котором впервые упомянул в 1920 г. в работе “По
ту сторону принципа удовольствия”, и на основе этого инстинкта раскрыл
истоки человеческой агрессивности. В частности он писал: “Вы выражаете
удивление по поводу того, что так легко заставить людей с энтузиазмом
относиться к войне, и присовокупляете сюда подозрение, что в них
действует нечто — может быть, инстинкт ненависти и разрушения, который
идет навстречу усилиям разжигателей войны. И здесь вновь я могу выразить
только полное согласие. Мы верим в существование инстинкта такого рода и
фактически в течение последних нескольких лет были заняты изучением его
проявлений… В соответствии с нашей гипотезой человеческие инстинкты
бывают двух видов: те, что стремятся сохранять и объединять, — которые
мы называем “эротическими”… и те, которые направлены к тому, чтобы
разрушать и убивать, и которые мы объединяем в качестве агрессивного или
разрушительного инстинкта. Как Вы понимаете, это фактически не более чем
теоретическое выяснение всемирно известного противопоставления Любви и
Ненависти.-‘”
По мысли 3. Фрейда, инстинкт смерти “функционирует в каждом живом
существе и старается привести его к гибели, сводя жизнь до
первоначального состояния неодушевленной материи… Инстинкт смерти
тогда превращается в инстинкт разрушения, когда с помощью специальных
органов он направляется вовне, на объекты. Живое существо сохраняет свою
собственную жизнь, так сказать, разрушая чужую… Если эти силы обращены
на разрушение во внешнем мире, живое существо получает облегчение, а
последствия будут благотворными. Это послужило бы биологическим
оправданием всем безобразным и опасным стремлениям, против которых мы
боремся. Нужно отметить, что
в 4. Психоаналитические концепции причин преступности 135
они находятся ближе к природе, чем наше неприятие их, которому еще нужно
найти объяснение…
Для нашей непосредственной цели из того, что было сказано, вытекает уже
многое: пытаться избавиться от агрессивных склонностей людей бесполезно.
Нам говорят, что в некоторых счастливых районах земли, где природа в
изобилии дает все, что требуется человеку, существуют расы, чья жизнь
проходит в спокойствии, и где не ведают ни принуждения, ни
агрессивности. Я едва ли могу поверить в это…'”
И в заключение ученый дает достаточно сдержанную рекомендацию: “Не
возникает вопроса о полном избавлении от человеческих агрессивных
импульсов: достаточно попытаться изменить их направление до той степени,
что им не придется искать своего выражения в войне… Все, что питает
рост культуры, работает против войны”.2
Рассуждения 3. Фрейда о возможностях ограничения агрессивности мы
находим в его работе “Неудовлетворенность культурой”, в которой он
критикует наиболее распространенное представление о связи агрессивности
с материальной неудовлетворенностью. Материальные различия — не более
чем повод для проявления глубинного человеческого влечения. Ученый
уверен, что при полном удовлетворении материальных запросов людей их
агрессивность не исчезнет, она останется практически на том же уровне, а
поводом для ее проявления будут другие факты социальной жизни, например,
сексуальные конфликты. Он уверен, что, даже если бы обществу удалось
найти какой-либо способ удовлетворить все сексуальные запросы всех
людей, агрессивность найдет другой повод для своего проявления. При этом
на основе исторического анализа он делает интересный вывод: “Не следует
преуменьшать преимущество небольшого культурного круга, дающего выход
инстинкту, в предоставлении враждебного отношения к внестоящим. Всегда
можно связать любовью большое количество людей, если только останутся и
такие, на которых можно будет направлять агрессию”.3 Вражда соседей
позволяет сохранять сплоченность внутри каждого из враждующих лагерей.
Таким образом, по мнению знаменитого психоаналитика, вывод агрессивности
за пределы сообщества — один из способов избавиться от проявлений
агрессивности между членами этого сообщества.
Вообще, 3. Фрейд не видел иного способа воздействия на агрессивную
природу людей помимо принуждения в их воспитании, запрета на мышление,
применения насилия вплоть до кровопролития, создания у людей
определенных иллюзий. Однако указанные меры он оценивал как неприемлемые
с точки зрения их гуманности, и именно это удерживало его от
прикосновенности к экспериментам в данной области.*
По поводу марксистской концепции изменения социальной системы в целях
воздействия на преступность он писал следующее: “Коренное изменение
социального строя имеет мало шансов на успех до тех пор, пока новые
открытия не увеличат нашу власть над силами природы и тем самым не
облегчат удовлетворение наших потребностей. Лишь тогда станет возможным
то, что новый общественный строй не только покончит с материальной
нуждой масс, но и услышит культурные притязания отдельного человека. С
трудностями, которые доставляет необузданность человеческой природы
любому виду социального общежития, мы, наверное, должны будем и тогда
еще очень долго бороться”.2 Как видим, 3. Фрейд является пессимистом во
всем, что касается создания бесконфликтного общества. Тем не менее его
вклад в область познания межличностных взаимоотношений несомненно
значителен.
Значение фрейдизма для криминологии
Ряд выявленных 3. Фрейдом психических механизмов позволил глубже понять
мотивационную картину преступного поведения. Например, механизм
перенесения (подробно этот феномен описан в двадцать шестой лекции по
психоанализу)3 позволяет понять истоки многих безмотивных преступлений,
в том числе и таких, когда мстят не тому лицу, которое причинило вред, а
другому, как правило, более слабому (в условиях вооруженных сил этот
механизм проявляется в феномене дедовщины). Методика углубленного
анализа скрытых в подсознании психических травм, оказывающихся причинами
неврозов и навязчивых состояний (в том числе сексуальной агрессивности),
которые продуцируют преступное поведение, позволила разработать
клинические методы коррекции личности преступника. Вскрытые ученым
механизмы сопротивления и вытеснения (подробно они описаны в
девятнадцатой лекции по психоанализу)4 позволяют понять процесс субъек
тивного искажения восприятия реальности как основу психологической
самозащиты.
Различные положения психоаналитической теории использовались
криминологами для конструирования новых теорий преступности и разработки
новых подходов к воздействию на этот феномен. Например, американский
криминолог У. Реклесс на основе фрейдистских схем сформулировал
концепцию внутреннего регулирования поведения. По мысли У. Реклесса, для
того, чтобы человек мог управлять своим поведением и удерживаться от
преступных импульсов, необходимо в процессе воспитания сформировать у
него самосознание, сильное эго, хорошо развитое супер-эго,
сопротивляемость различным отвлекающим факторам, способность переносить
фрустрацию, развивать чувство ответственности, целенаправленность,
способность находить удовлетворение в заменителях криминальных
побуждений, способность к рациональному поведению.’
На базе фрейдовского механизма вытеснения Г. Сайк-сом и Д. Митзой в США
была создана концепция нейтрализации, сутью которой является углубленный
анализ механизмов психологической защиты, составляющих основу
криминальной мотивации. К числу способов нейтрализации сдерживающего
воздействия субъективных и объективных факторов преступности они
относят:
— отрицание ответственности, когда человек считает себя жертвой
обстоятельств;
— отрицание вреда, когда преступник уверяет себя и других лиц, что от
его действий никому нет вреда;
— осуждение осуждающих как скрытых или потенциальных преступников;
— ссылка на высшие соображения: нарушение требований общества
оправдывается обязанностями по отношению к малым группам.2
Их соотечественник Д. Колеман провел аналогичный анализ и описал
следующие механизмы психологической защиты, которые могут обусловить
преступное поведение:
— “отрицание реальности” в форме отказа объективно воспринимать
окружающую обстановку, поскольку это в форме страха или сочувствия может
воспрепятствовать преступлению;
— “репрессия” — недопущение проникновения в сознание неприятных и
невыгодных мыслей;
— “подавление” — отказ отдавать себе отчет в уже проникших в сознание
неприятных и опасных мыслях;
— “рационализация” как попытка доказать, что его поведение оправдано
какими-то уважительными причинами;
— “проекция” собственных отрицательных характеристик на других, а
соответственно нейтрализация отрицательной самооценки;
— “компенсация” — прикрытие собственных слабостей в одних условиях
попыткой самоутвердиться в других условиях (если человек боится кого-то,
то это генерирует у него потребность заставить кого-то бояться и его:
“бей своих, чтобы чужие боялись”);
— “перемещение” чувства мести с опасного объекта, причинившего вред, на
неопасный объект, не причинявший вреда;
— “разрядка” — снижение тревожности, вызванной запретными желаниями,
путем бурного проявления чувств и внешней активности.’
Учет этих механизмов в ходе воспитательной работы позволил повысить
эффективность соответствующих мер профилактики преступлений.
Успехи психоанализа побудили криминалистов опробовать аналогичные
методики в практике исправительного воздействия на заключенных
преступников. Психоанализ в пенитенциарной практике сохранил основные
черты, разработанные его основоположниками:
— формирование доверительных отношений между психоаналитиком и
пациентом;
— проникновение в подсознание с помощью исследования поступков, фраз,
сновидений (в отдельных случаях использовался гипноз, однако 3. Фрейд
отрицательно относился к его применению) и выявление психических травм,
продуцирующих отклонения в поведении;
— перевод этих травм из подсознания в сферу сознания, что должно повлечь
освобождение от их бремени (“катарсис”),
Цель психоаналитиков — постараться помочь преступнику понять, в чем
заключается его внутренняя ущербность, с тем чтобы он смог
гармонизировать свою личность. С этой целью используют медитации,
интроспекции, самоанализ. Преступникам прививается выдержка — их обучают
методикам, с помощью которых им легче терпеть крайне неприятные
ощущения, вызываемые тупиковыми состояниями.
Одной из возможных реакций на стресс может быть агрессивность, уход в
себя или компромисс, направленный на изменение отношений с окружающими.
Психоаналитики обучают заключенных в случае стресса использовать два
последних варианта, чтобы избежать всплеска агрессивности. Преступников
учат использовать психологические механизмы:
— предупреждения опасных стремлений путем усиления противостоящих им
установок;
— нейтрализации аморальных желаний и поступков с помощью тяжелого
физического труда (и иных форм саморепрессий);
— повышения чувства собственной значимости путем идентификации себя с
выдающимися личностями (чтобы нейтрализовать комплекс неполноценности,
нередко компенсирующийся в форме преступлений).
Психоаналитики учат находить заменители желаниям, удовлетворение которых
практически невозможно законными способами. Им прививается стремление
завоевать симпатии других людей, а также инициируется восприятие в
систему своего Я внешних запретов, чтобы они перестали вызывать страх и
порождать тревожность.
Психоаналитические сеансы нередко проводятся в группе. Соотечественник
отцов психоанализа Д. Морено в 1921 г. предложил оригинальный метод
психодрамы, суть которого состоит в следующем. Заключенным, участвующим
в сеансе психоанализа, предлагалось, как в спектакле, разыгрывать
определенные близкие им жизненные драмы, что позволяло устранять травмы
в подсознании.
На психоаналитической основе была сконструирована практика
корректирующего воздействия на подростков в ряде американских центров по
перевоспитанию, куда направляют подростков, совершивших различные
правонарушения. Вот как описывает эту методику С. Чавкин. Мальчики и
девочки (обычно величина группы — 500—600 подростков) с 10 утра до 10
вечера участвуют в сеансах коррекции. Сеансом через микрофон руководит
представитель администрации. Задача состоит в том, чтобы в ходе
дискуссии вызвать групповую реакцию на отрицательные поступки
сверстников и разрушить таким образом их психологическую защиту. В ходе
таких дискуссий подростки подвергаются насмешкам и унижению до тех пор,
пока не на-‘teyr раскрывать свои души. От каждого требуется сознаться в
тайных желаниях, какими бы сумасбродными они ни были, а затем громко
сообщить о них в микрофон.’ По оценке
специалистов, главный недостаток этого метода не в его низкой
эффективности, а в том, что воздействие носит негуманный характер.
Попытки внедрения психоаналитических методик в практику пенитенциарных
учреждений (тюрем, реформаториев) дали мощный импульс развитию
клинической криминологии.
§ 5. Клиническая криминология
В XIX в. Э. Ферри и Р. Гарофало разработали концепцию опасного состояния
преступника, суть которой заключалась в том, что преступника надо не
карать, а выводить из состояния повышенной склонности к преступлению (и
до тех пор, пока это не сделано, изолировать). В XX в. эта концепция
была положена в основу нетрадиционного направления науки о методах
воздействия на преступность — клинической криминологии.
Клинические (медицинские) меры воздействия на преступность
практиковались давно. Рассмотрение преступности как болезни имеет весьма
древнюю традицию. Особенностью клинической криминологии как научного
направления является попытка сформировать особую систему мер коррекции
личности, которая была бы самодостаточной, т. е. основным (а в трактовке
некоторых ученых и единственным) методом воздействия на преступность.
Представители данного научного направления практически отрицали кару как
превентивное сдерживающее средство. Они попытались превратить
криминологию в своеобразную антикриминогенную медицину, а тюрьму — в
клинику.
Уже в 1921 г. Э. Ферри представил в парламент Италии проект уголовного
кодекса, в основу которого были положены идеи социальной защиты (главным
образом отказ от рассмотрения наказания как кары). Палата депутатов
отвергла проект Ферри. И лишь его последователю Черри удалось
реализовать идеи социальной защиты в уголовном законодательстве.
Концепция социальной защиты нашла поддержку в ряде тоталитарных
государств: Италии, Германии, была она весьма популярна и в России
(вспомните пресловутую высшую меру социальной защиты). Это иногда
используется оппонентами для дискредитации ее по принципу наклеивания
ярлыков. Этот метод вообще неприемлем, некорректен он и в данном случае:
позиции клинической криминологии сильны не только в посттоталитарных
странах, но и в таких демократических государствах, как США и Франция.
Наиболее весомый вклад в формирование на базе теории социальной защиты
клинической криминологии внес итальянский ученый Филиппе Граматика. Его
усилия по внедрению в практику данной научной концепции увенчались
созданием в 1943 г. в Венеции Центра исследований социальной защиты. По
его инициативе было проведено несколько международных конференций по
данной проблеме. Идеи клиницистов получили международную поддержку, и в
1948 г. при ООН появилась Комиссия социальной защиты.
Основные положения концепции Ф. Граматика сводились к тому, что
уголовная политика на основе социальной защиты должна ориентироваться в
большей степени на индивидуальное, а не на общее предупреждение
преступности. Ресоциализация правонарушителя — главная цель клиницистов,
поскольку, по их мнению, перевоспитание и социализация преступника более
эффективно защищают общество от преступлений, чем жесткие карательные
меры. Эти идеи Ф. Граматика изложил в монографии “Принципы социальной
защиты”.’ Значительным вкладом в развитие клинической криминологии была
книга Бенине ди Туллио “Принципы клинической криминологии и судебная
психиатрия”.2 В ней ди Туллио предпринял попытку на базе концепции
конституциональной предрасположенности к преступлениям, а также
концепции преступника-душевнобольного разработать адекватные меры
коррекции криминальных наклонностей.
Наиболее основательно методы клинического воздействия на преступников
(реальных и потенциальных) разработал французский криминолог Жан
Пинатель. Клиническое воздействие осуществляется последовательно в
соответствии со следующими этапами:
— диагноз;
— прогноз;
— перевоспитание.3
В процессе диагностики необходимо выявить преступный порог лица
(легкость выбора им преступных форм поведения). В этих целях Ж. Пинатель
разработал специальные методики. Следует последовательно выяснить:
— насколько совместимо преступление с этическими принципами лица
(позволит ли совесть ему совершить преступление);
— является ли угроза уголовного наказания для данного лица сдерживающим
фактором.
Эти психологические особенности можно считать внутренними составляющими
опасного состояния (Ж. Пинатель называет их преступными способностями).
Их выявление проводится с использованием психологических методик
(опросников, тестов), а также путем ретроспективного анализа поступков,
профессии, физических склонностей.
При добавлении к ним внешней компоненты (криминогенной ситуации) опасное
состояние обычно реализуется в преступлении. Вероятность такой
реализации во многом зависит от уровня преступных способностей. По Ж.
Пина-телю преступная способность может быть высокой, средней и низкой.
На основе этой оценки делается прогноз индивидуального преступного
поведения. В основу прогноза. Ж. Пинатель кладет различные комбинации
преступной способности и социальной адаптированности. Наиболее типичный
преступник (тюремный завсегдатай) — это лицо с высокими преступными
способностями и низким уровнем социальной приспособленности. В то аке
время, по Ж. Пи-нателю, наиболее опасны преступники, у которых и
криминальные способности и умение адаптироваться находятся на высоком
уровне развития, но эти: лица, как правило, уходят от уголовной
ответственности, ибо находят такие способы совершения преступлений,
которые при максимуме выгоды сопряжены с минимумом риска (к их числу
французский ученый относит представителей беливоротничко-
вой преступности).
По мнению Ж. Пмыателя, для проверки действитель-
вости клинической модели существует только один критерий —
экспериментальный. Наблюдение, интерпретация, эксперимент являются тремя
основными элементами клинического метода.
Ж. Пинатель развил концепцию динамической структуры личности. Чаще всего
при описании структуры личности используют метод психологических черт.
Черта — это то, что характеризует и отличает. Различают два вида
психологических черт — внешние, соответствующие симптомам, и внутренние,
соответствующие синдромам. Однако для более углубленного анализа
личности необходимо исходить из того, что структура личности динамична,
она состоит из развивающихся компонентов, постоянно взаимодействующих
между собой. Поэтому наиболее объективный анализ личности дает
исследование деятельности (внешней и внутренней). Именно это необходимо
учитывать при клиническом изучении личности, на этом базируется уве
ренность клиницистов в возможности радикального изменения личности
общественно опасной на социально ориентированную.1
В процессе перевоспитания необходимо улучшить социальные реакции
преступника (снизить или устранить агрессивность, эгоцентризм), изменить
установки и привычки, изменить отношения к различным социальным фактам
(в том числе избавить их от безразличного отношения к уголовному
наказанию).
К числу достаточно эффективных и наиболее гуманных методов коррекции
криминальных склонностей, практикуемых клиницистами, относится
психоанализ, рассмотренный в предыдущем параграфе. Помимо психоанализа в
арсенале клинической криминологии электрошок, лобото-мия, таламотомия,
медикаментозное воздействие, хирургические методы.
Электрошок (воздействие разрядом электрического тока ва различные
участки тела) — одно из традиционных средств воздействия на живое
существо. Как метод электролечения он практиковался отдельными врачами в
целях стимуляции мышечных и нервных тканей. Итальянские клиницисты ли
Туллио и Грапиньи предложили использовать его как средство коррекции
правонарушителя. По их мнению, электрошок производит регенерацию памяти
и всей личности преступника. Такая оценка электрошокового воздействия,
вероятно, преувеличена. Наиболее широкое применение электрошок получил в
связи с распространением бихевиористских психологических теорий.
Бихевиоризм (от английского behavior — поведение) рассматривает
человеческое поведение по упрощенной схеме (стимул—реакция). В
соответствии с этой схемой, если определенные поступки получают
отрицательное подкрепление (удар разрядом электрического тока), то
человек начинает избегать их.2 Вначале электрошок наиболее активно
использовали, по существу, как наказание: заключенного, допустившего
нарушение, под видом лечения подвергали воздействию электрического
разряда (обычно для этих целей использовали Металлический прут,
находящийся под напряжением, — силу тока можно было регулировать в
зависимости от индивидуальных возможностей наказываемого и степени тя-
жести правонарушения). По мере развития техники методика использования
электрошока совершенствовалась. Американская компания “Фарелл”
разработала радиоуправляемый электрошоке?. Маленький приемник
прикрепляется к телу человека, подлежащего перевоспитанию (в основном
эту методику использовали для воздействия на несовершеннолетних). При
нарушении им порядка воспитатель посылает сигнал, и приемник стимулирует
электроразряд — нарушитель подвергается воздействию электрошока, и у
него фиксируется отрицательное отношение к запрещенным действиям. Факт
такой фиксации несомненен. Однако многие исследователи отрицали, что
он сохраняется длительное время.
На основе бихевиористской психологии была разработана интересная
концепция оперантного обусловливания. Ее автор Б. Скиннер и его
последователи считали, что на смену исправительно-трудовому воздействию
в местах лишения свободы должна прийти модификация поведения.
Модификация поведения осуществляется следующими методами: наказанием,
вознаграждением, подавлением недопустимого поведения, ролевыми играми,
похвалой, дисциплинарным взысканием. Почти все эти методы практиковались
в течение тысячелетий. К отличительным особенностям программ модификации
криминального поведения относятся их жесткость и радикальность. По
существу, именно это отличает все методики представителей клинической
криминологии от традиционных мер воздействия на преступников. К
сожалению, благородная цель (поиск эффективных способов превращения
неуправляемых, жадных и агрессивных людей в бескорыстных и добрых)
нередко приводит исследователей к весьма сомнительным и негуманным
методам. К числу таковых можно отнести длительное (год и более)
содержание в одиночных камерах типа карцера, привязывание заключенных на
несколько дней к кровати или доске так, что они даже не имеют
возможности нормально отправить естественные надобности, и др. Нередко
заключенные предпочитают покончить жизнь самоубийством, нежели
участвовать в экспериментах по модификации поведения.* Вот как
характеризует особенности нового метода модификации С. Чавкин: “По сути
дела речь идет об отказе от подготовки заключенных к поискам законных
способов зарабатывать себе на жизнь по выходе из тюрьмы и о взятии на
вооружение концепции о необходимости полностью изменить его
индивидуальность, сделав
из него послушного, безропотного и лишенного всяких желаний человека”.’
Практика применения медикаментов пошла в двух направлениях:
использование препаратов для коррекции физиологических и психических
отклонений преступников, а также как сильно действующего болевого
средства. Само понятие лекарственного препарата предполагает
использование его как средства лечения. Однако при реализации на
практике теорий клинической криминологии эта аксиома учитывается далеко
не всегда. Нередко медикаментозные средства (такие, например, как
сукценилхолин или апо-морфин) под прикрытием концепции лечения
преступников применяются с единственной целью: причинение боли и
страдания злостным нарушителям режима в местах лишения свободы. При
введении заключенным сукценилхоли-на они начинают задыхаться и
испытывать страшные муки, связанные с кратковременным параличом органов
дыхания. Апоморфин вызывает длительную рвоту, нередко сопряженную с
нарушением деятельности сердца. Эта практика даже получила медицинское
название — “отвращающая терапия”. Вот один из отзывов лечащих врачей о
применении таких препаратов: “Сукцинилхолин очень быстро вызывает легко
поддающееся контролю состояние испуга, при котором больной, оставаясь в
полном сознании, становится восприимчивым к внушению”.2
Основу антикриминогенного применения лекарственных средств составили
исследования нейрофизиологов, которые установили взаимосвязь
агрессивности с аномалиями функционирования ряда участков головного
мозга. В физиологии эти части мозга носят название гиппокамп,
гипоталамус, миндалевидные тела, лимбическая система. Авторы книги
“Насилие и мозг” считают механизм агрессивности нормальным элементом
защитной системы человека. В норме этот механизм должен контролироваться
психическим образованием типа фрейдовского сверх-Я, что делает реакции
человека адекватными. Психика формирует своеобразный барьер, который
препятствует включению механизма агрессивности, если опасность ниже
определенного уровня. Обычно общество через концепцию необходимой
обороны вырабатывает социальный стандарт этого барь-^а: при какой
опасности какая степень агрессивности до-“Устима. Особенностью лиц с
повышенной склонностью к
насилию является низкий порог импульса к насилию (механизм агрессивности
включается по таким незначительным поводам, которые практически не
представляют опасности).’ Причин такого неадекватного включения
механизмов агрессивности может быть несколько. Фрейдизм разрабатывал
концепции неадекватных реакций, связанных с неосознаваемыми страхами
(фобиями). В. Марк и Ф. Эрвин считают, что причинами неуправляемой
агрессивности могут быть либо аномалии электрической деятельности
моз-жечковой миндалины (лимбическая система стала патологически
сверхактивной вследствие какого-то повреждения или болезненной
стимуляции), либо социальная и культурная среда еще в раннем детстве
повлияла на мозг таким образом, что он стал ощущать надвигающуюся
опасность более остро или чаще, чем эта опасность оказывается реальной.2
Некоторые медицинские препараты (рита-лин, декседрин) притупляют
активность указанных участков мозга и действуют успокаивающе.
Повышенная активность лимбической системы вызывает повышенное выделение
определенных гормонов, которые приводят в действие моторные механизмы
агрессивности. Биохимики установили, что препарат ацетат ципре-терона
нейтрализует в крови вещество, вызывающее агрессивность — тестостерон.
Введение этого препарата агрессивным преступникам делает их спокойными.3
Конечно, все медицинские препараты обладают побочными эффектами,
которые, как правило, отрицательны. Риталин, декседрин способствуют
развитию шизофрении, а ацетат цип-ретерона вместе с тестостероном
нейтрализует и сексуальные способности. Именно это, а также информация
независимых экспертов о низкой антикриминогенной эффективности
медикаментозных методов служит главным поводом их постоянной критики.
Лоботомия и таламотомия — психохирургические операции по устранению тем
или иным способом участков мозга, которые, по мнению врачей, вызывают
агрессивность. В черепе пациента просверливают несколько отверстий, в
различные точки мозга вводят проволочки, подсоединенные к энцефалографу.
Зоны особой электрической активности уничтожают: либо механически
(рассечением или удалением), либо выжигают электрическим разрядом
пропущенным по той же проволочке, либо мозговую ткань
умертвляют ультразвуком. Впервые операцию лоботомии провел португальский
нейрохирург Эгас Монис. С помощью такой операции удалось снизить
агрессивность ряда диц. За этот успех Монис был удостоен Нобелевской
премии. Дальнейшая трагическая судьба ученого в определенной мере
является свидетельством эффективности разработанного им метода борьбы с
агрессивностью: один из прооперированных им пациентов, более не
считавшийся агрессивным, пытался застрелить своего врача, пуля застряла
у Мониса в позвоночнике. Помимо низкой эффективности этого метода, его
существенным недостатком является Практически полное уничтожение
личности человека, он становится пассивным, вялым, нежизнеспособным.
Несмотря на эти недостатки, в США данный метод активно применялся,
причем не только по отношению к преступникам. Военными нейрохирургами
было сделано очень много таких операций ветеранам вьетнамской войны.
Привлекательность этого метода в его относительной дешевизне, в то время
как пожизненное заключение преступника обходится бюджету в 25& тыс.
долларов. Кроме того, по мнению некоторых ученых, провести
психохирургическую операцию пациенту более гуманно, нежели содержать его
длительный срок в тюрьме. Психохирургические операции проводятся с
согласия пациентов, но согласие лишенных свободы лиц, имеющих
психические аномалии, мало что значит. Эти методы борьбы с преступностью
постоянно подвергаются критике со стороны общественности и ученых.
Интересные эксперименты по дистанционному управлению эмоциональными
состояниями проводил испанский ученый Хоее Дельгадо. Он вживил в мозг
агрессивного быка электроды и с помощью радиоуправляемого генератора
электроимпульсов успокаивал его в момент боя с тореодором. По мнению
Дельгадо, в мозг агрессивных преступников можно вживлять микроприбор
размером с небольшую монетку, который будет воспринимать
электро-аасгивность связанных с агрессивностью участков мозга и
Предавать с помощью радиоволн эту информацию на ком-выотер. Компьютер
анализирует поступающую информа-ЦЧво» При опасных показателях
электрической активности мозга компьютер по радио посылает вживленному
прибо-РУ команду атаковать определенные участки мозга электро-Р^врядами,
в которые трансформируются радиоволны.1 •-Wttua образом разряды
электротока могут успокоить че-
ловека в критической ситуации, а маленький прибор, вживленный в мозг,
компенсирует недостаточно развитые механизмы самоконтроля.
Хирургические методы, разрабатываемые клинической криминологией, помимо
кастрации и стерилизации, которые у большинства ученых-клиницистов не
получают поддержки (по данным В. Фокса, к 1968 г. в тюрьмах США было
проведено 65 тыс. операций по стерилизации)’, включают удаление
татуировок, пластические операции по облагораживанию внешности или
изменению внешнего вида, если преступник хочет порвать старые связи и
начать новую жизнь в новом обличье. Эта мера позволяла снизить рецидив
почти в два раза. К карательным хирургическим. мерам, практикуемым в
ряде восточных стран (например, в Ираке за хищения ампутируют руку, а за
дезертирство — ногу), представители клинической криминологии не имеют
никакого отношения, хотя эти меры в определенной степени также
направлены на снижение уровня опасного состояния путем уменьшения
преступных способностей.
Методы воздействия на преступность, разрабатываемые учеными этого
направления, как правило, связаны с неопределенным наказанием
преступников (лишение свободы до тех пор, пока комиссия врачей, как
правило психиатров, не даст заключения об утрате опасного состояния).
Эта практика в 70-х — 80-х гг. была весьма распространена в ряде стран,
в том числе и в США. С. Чавкин, исследовавший эту проблему, приводит
данные о том, что в США около 80% заключенных отбывали срок по
неопределенному приговору.2 Попытки выявить потенциальных преступников,
предпринимавшиеся еще Ломброзо, занимают значительное место в практике
ученых-клиницистов. Сама эта тенденция имеет положительное значение, в
общей теории криминологии на ней основываются все методы прогнозирования
преступного поведения. Неприемлемым является принятие на основе этого
прогноза карательных и иных жестких мер. С. Чавкин приводит данные о
том, что 43% несовершеннолетних заключенных, содержащихся в тюрьмах США,
не совершили никакого преступления, а попали в категорию лиц,
нуждающихся в надзоре в связи с тем, что допоздна бродили по улицам,
курили в учебном заведении, не посещали школу. По ходатайству родителей
непослушных несовершеннолетних в США могут поместить в специальный центр
по перевоспитанию, где режим
сходен с тюремным.’ В США ежегодно 600 тыс. несовершеннолетних
подвергаются аресту на основании поставленного диагноза “дети,
нуждающиеся в надзоре”. Трудновоспитуемые содержатся вместе с
преступниками в так называемых исправительных школах, где, по мнению
американского криминолога А. Найера, их готовят к карьере
профессиональных преступников.2
В период, когда президентом США был Р. Никсон, в этой стране была
предпринята попытка изучить всех детей и подростков и тех, кто по
каким-либо признакам будет заподозрен в опасном состоянии, поместить в
аналогичные центры привития социально приемлемых норм поведения. Лишь
активные протесты ученых и общественности помешали этой акции.3
В конце 60-х — начале 70-х гг. авторитет клинической криминологии был
очень высок, на исследования клиницистов возлагались большие надежды.
Вот какую оценку этого криминологического направления мы находим в
документах ООН: “Методы надзора за правонарушителями и физического
контроля над ними все более совершенствуются благодаря передовым
достижениям электроники, быстрому развитию бихевиористских наук и
открытию разнообразных психотропных лекарственных средств. Это создает
новые возможности повышения эффективности полицейской и исправительной
деятельности, о которых предыдущее поколение не могло и мечтать.”4
§ 6. Социобиологическая теория деструктивности
Загадку истоков агрессивности, жестокости и кровожадности человечество
пыталось разгадать на протяжении тысячелетий. Именно с этими явлениями
традиционно ассоциируется преступность в общественном сознании. В них
причины неисчислимых людских бед, страданий и траге-ДВЙ. В XX в.
значительный шаг вперед в решении этой проблемы сделал немецкий ученый
Э. Фромм.
Эрих Фромм (1900—1980) родился в Германии. Здесь чрОЗДло его становление
как ученого: психоаналитика и со-
циолога. В 22 года Э. Фромм получил степень доктора философии. В 1933 г.
он переезжает в Чикаго, чтобы избежать преследований со стороны
фашистов. Каждая книга, вышедшая из под пера этого автора, становилась
значительным явлением научной жизни. Среди наиболее крупных его трудов
“Бегство от свободы” (1941), “Здоровое общество” (1955), “Образ человека
у Маркса” (1961), “Душа человека” (1964), “Анатомия человеческой
деструктивности” (1973),
“Иметь или быть” (1976).
Книга “Анатомия человеческой деструктивности”, опубликованная, когда
автору было уже за семьдесят, стала своеобразным итогом научного
творчества выдающегося исследователя. Как признается автор, материал для
этого издания он собирал более сорока лет. Сопереживание человечеству
подвигло ученого взяться за решение столь сложной проблемы: “Я занялся
изучением агрессии и деструктивности не только потому, что они являются
одними из наиболее важных теоретических проблем психоанализа, но и
потому еще, что волна деструктивности, захлестнувшая сегодня весь мир,
дает основание думать, что подобное исследование будет иметь серьезную
практическую значимость”.1
Более полувека Фромм находился под сильным влиянием идей 3. Фрейда.
Однако в 50-х он начинает переосмысливать многие положения фрейдизма, в
том числе одно из краеугольных — о биологической, инстинктивной сущности
человеческой агрессивности. Исследователь приходит к выводу, что
основоположник психоанализа не столько прояснил, сколько завуалировал
феномен агрессии, распространив это понятие на совершенно разные типы
агрессии, и таким образом свел все эти типы к одному-единственному
инстинкту. Поэтому фрейдовский физиологический принцип объяснения
человеческих страстей Э. Фромм заменяет эволюционным социобиологическим
принципом историзма.
Исходной посылкой фроммовской теории деструктивности является положение
о некорректности сравнения человека с животным. Э. Фромм далек от того,
чтобы льстить современному человечеству: “Человек отличается от животных
именно тем, что он убийца. Это единственный представитель приматов,
который без биологических и экономических причин мучит и убивает своих
соплеменников и еще находит в этом удовольствие”.2 Ученый вынужден
открыть человечеству нелицеприятную правду: “По мере цивилизационного
прогресса степень деструктивности воз
растает (а не наоборот). На самом деле концепция врожденной
деструктивности относится скорее к истории, чем к предыстории. Ведь если
бы человек был наделен только биологически приспособительной агрессией,
которая роднит его с животными предками, то он был бы сравнительно
миролюбивым существом; и если бы среди шимпанзе были психологи, то
проблема агрессии вряд ли беспокоила бы их в такой мере, чтобы писать о
ней целые книги”.’
Э. Фромм достаточно убедительно критикует два крайних научных
направления: инстинктивизм и бихевиоризм. По мнению исследователя,
одинаково заблуждаются как те, кто видит истоки агрессивности лишь в
биологических инстинктах, так и те, кто отрицает значимость этих
инстинктов и интерпретирует человека как марионетку социальной среды.
Ученый считает, что агрессивность — достаточно сложный феномен,
компоненты которого имеют разную генетическую природу и различную
причинную обусловленность: “Если обозначать словом “агрессия” все
“вредные” действия, т. е. все действия, которые наносят ущерб и приводят
к разрушению живого или неживого объекта (растения, животного и человека
в том числе), то тогда, конечно, поиск причины утрачивает свой смысл,
тогда безразличен характер импульса, в результате которого произошло это
вредное действие. Если назвать одним и тем же словом действия,
направленные на разрушение, действия, предназначенные для защиты, и
действия, осуществляемые с конструктивной целью, то, пожалуй, надо
расстаться с надеждой выйти на понимание “причин”, лежащих в основе этих
действий”.2
Дифференцируя исследуемый феномен, Э. Фромм выделяет поведение,
связанное с обороной, ответной реакцией на угрозу. Это поведение он
называет агрессией (или доброкачественной агрессией). Механизм
доброкачественной агрессии передается человеку генетически, у человека и
у Диких зверей он практически аналогичен. Эту агрессию ученый называет
доброкачественной потому, что смысл, сверхзадача, заложенная в нее
природой, заключается в сохранении жизни. Согласно наблюдениям биологов,
данный вид агрессии достаточно редко ведет к уничтожению соперника (ее
главная функция в отпугивании нападающего).
Злокачественная агрессия проявляется как человеческая страсть к
абсолютному господству над другим живым существом и желание разрушать.
Это и есть деструктив-
ность. Ее природа социальна. Истоки деструктивности в пороках культуры и
образа жизни человека. Ни у животных, ни у далеких предков человека
(первобытных охотников и собирателей плодов) деструктивность не
выявлена. В отличие от животных человек бывает деструктивным независимо
от наличия угрозы самосохранению и вне связи с
удовлетворением потребностей.
Для обоснования своей концепции Э. Фромм использует обширную
аргументацию из самых различных областей науки: нейрофизиологии,
психологии животных, палеонтологии, антропологии. К данным
нейрофизиологии ученый прибегает для того, чтобы опровергнуть
сложившееся под влиянием фрейдизма расхожее мнение, будто имеющийся у
человека инстинкт агрессивности является, наряду с сексуальностью,
главным, и попытки ограничить этот инстинкт с помощью культурных
импульсов часто оказываются обреченными на неудачу (отсюда изобилие
насильственных преступлений). Опираясь на исследования нейро-физиологов,
Э. Фромм опровергает данное положение. Экспериментальные исследования
особенностей функционирования различных зон мозга показывают, что как
реакция на угрозу мозгом генерируются не только импульсы агрессивности,
но и импульсы бегства. Существенным оказывается и то, что бегство
является более распространенной формой реагирования на опасность (не
считая тех случаев, когда возможность бегства исключена и животное
вступает в бой ради выживания). “На уровне физиологии мозга оба импульса
имеют совершенно одинаковую степень интеграции, и нет никаких оснований
предполагать, что агрессивность является более естественной реакцией,
чем бегство. Почему же исследователи инстинктов и влечений твердят об
интенсивности врожденных рефлексов агрессивности и ни словом не
упоминают о врожденном рефлексе бегства?'”
Опираясь на данные нейрофизиологии, человека в одинаковой степени
правомерно оценивать как агрессивное существо и как существо,
уклоняющееся от конфликтов:
“Если рассуждения этих “теоретиков” о рефлексе борьбы перенести на
рефлекс бегства, то едва ли не придется констатировать следующее:
“Человека ведет по жизни врожденный рефлекс бегства; он может попытаться
взять его под контроль, но это даст лишь незначительный эффект, даже
если он найдет способы для приглушения этой “жажды бегства”.2 Импульсы
агрессивности преобладают
дад импульсами бегства у хищников. Однако к хищникам относятся лишь
представители семейства кошек, гиен, волков и медведей. Ни человек, ни
его предки, ни приматы вообще к хищникам не относятся.
Палеонтологические исследования также не дают никаких оснований считать
первобытного человека хищником.
Исследователи психологии животных констатируют весьма значимый научный
факт: “Нет ни одного доказательства того, что у большинства
млекопитающих якобы существует спонтанный агрессивный импульс, который
накапливается и сдерживается до того момента, пока “подвернется”
подходящий повод для разрядки”.’ “Человек — это единственная особь среди
млекопитающих, способная к садизму и убийству в огромных масштабах”.2
Особый интерес в плане исследования деструктивности представляет
изучение поведения животных в неволе. Биолог Ханс Куммер установил, что
агрессивность в зоопарке по сравнению с естественными условиями у
обезьян значительно возрастает: у самок в 9 раз, а у самцов в 17,5 раза.
Наблюдаемая в неволе, агрессивность у тех же самых животных в
естественных условиях не проявляется. “Наблюдения показывают, что
приматы на воле малоагрессив-ЯЫ, хотя в зоопарке их поведение нередко
деструктивно. Это обстоятельство имеет огромное значение для понимания
агрессивности человека, ибо на протяжении всей своей истории, включая
современность, человека вряд ли можно считать живущим в естественной
среде обитания. Исключение составляют разве что древние охотники и
собиратели плодов да первые земледельцы до V тысячелетия до н. э.
“Цивилизованный” человек всегда жил в “зоопарке”, т. е. в условиях
несвободы или даже заключения разной степени строгости. Это характерно и
для самых развитых социальных систем”.3 Процессы урбанизации
противоречат человеческой природе: “Обитатели клетки превращаются в
злобную массу: напряженность в ней никогда не ослабевает, никто никогда
не выглядит довольным, постоянно слышны шипение, рычание”.4
Жизнь в социальном зоопарке, где решетки невидимы, но столь же прочны,
является некоторым аналогом раскрытой Э. Дюркгеймом аномии: “Человек
нуждается в та-^й. социальной системе, в которой он имеет свое место,
_у…Ь’
сравнительно стабильные связи, идеи и ценности, разделяемые другими
членами группы. “Достижение” современного индустриального общества
состоит в том, что оно пришло к существенной утрате традиционных связей,
общих ценностей и целей. В массовом обществе человек чувствует себя
изолированным и одиноким, даже будучи частью массы; у него нет
убеждений, которыми он мог бы поделиться с другими людьми, их заменяют
лозунги и идеологические штампы, которые он черпает из средств массовой
информации. Он превратился в A-tom (греческий эквивалент латинского
слова “in-dividuum”, что в переводе значит “неделимый”). Единственная
ниточка, которая связывает отдельных индивидов друг с другом, — это
общие денежные интересы (которые одновременно являются и
антагонистическими). Эмиль Дюркгейм обозначил этот феномен
словом “аномия”.1
Концепция перенаселения была впервые выдвинута
Мальтусом, который видел панацею от всех драм человечества в уменьшении
численности населения (гуманными и негуманными способами). В отличие от
Мальтуса Э. Фромм видит решение этой проблемы совершенно в иной
плоскости: “От аномии индустриального общества можно будет избавиться
лишь при условии радикального изменения всей социальной и духовной
структуры общества:
т. е. когда индивид не только получит возможность жить в приличной
квартире и нормально питаться, но когда его интересы будут совпадать с
интересами общества, т. е. когда основными принципами нашей общественной
и личной жизни станут не потребительство и враждебность, а дружелюбие и
творческая самореализация. А это возможно и в условиях большой плотности
населения, но при этом нужны другая идеология и другая общественная
психология”.2
Значительный интерес представляет исследование первобытных культур. С
точки зрения агрессивности (или миролюбия) Э. Фромм изучил тридцать
первобытных культур, описанных антропологами. Ученому удалось выявить
очень важную закономерность: “При изучении 30 обществ сразу
обнаруживаются системы трех разных типов (А, В, С)”.3
Система А — жизнеутверждающие общества. Характерной их чертой является
доброжелательность во взаи
моотношениях людей. Деструктивность в них отсутствует. фактов убийств
люди не знают. Единственной формой конфликта остаются ссоры на почве
ревности. Однако серьезного вреда эти ссоры не причиняют. Проблема
накопления капитала в таком обществе практически отсутствует. Конфликты
из-за собственности являются большой редкостью я быстро улаживаются.
Наименьшую ценность представляет личный авторитет. Хорошим человеком
считается дружелюбный, мягкий, уступчивый и добросовестный. “В этой
системе все идеалы, институты, обычаи и нравы направлены на сохранение и
развитие жизни во всех ее сферах. Враждебность, насилие, жестокость
встречаются в минимальных проявлениях, практически отсутствуют
репрессивные институты: нет ни преступлений, ни наказаний, институт
войны отсутствует полностью либо играет минимальную роль. Детей
воспитывают в духе дружелюбия, телесные наказания не практикуются”.’
Система В — недеструктивное, но все же агрессивное общество.
Деструктивность в нем также отсутствует. Но в обществе распространены
индивидуализм, соперничество, иерархичность, а агрессивность, война
считаются нормальными явлениями.
Система С — деструктивные общества. Для членов этих обществ характерны
агрессивность, жестокость, разрушительные наклонности. “В обществе царит
воинственный дух, враждебность и страх; широко распространены коварство
и предательство. Большую роль в целом играет частная собственность”.2
Дифференцированное исследование феномена агрессии позволило ученому
доказать, что биологически запрограммированной у человека является лишь
оборонительная агрессия. Наиболее крайние проявления жестокости —
Деструктивность — социальный продукт. Этот вывод имеет огромное
методологическое значение для всех социальных наук, в том числе и
криминологии: если злокачественная доля агрессии не является врожденной,
значит, она не Может считаться неискоренимой.
Кроме того, исследователю удалось обнаружить еще один факт, имеющий
важное методологическое значение:
Проявление доброкачественной агрессии у человека гипер-Трофировано
социальными условиями бытия. Изменение ЭЧЧсс условий также может
значительно снизить уровень ВДрессивности.
Особенности социального проявления оборонительной агрессии
Оборонительная агрессия является фактором биологической адаптации.
Нейрофизиологический механизм агрессии сходен у человека и животного.
Однако Э. Фромм вскрывает весьма важную особенность: одно и то же
нейро-физиологическое устройство у человека вызывает более сильную
агрессию, чем у животного. Причин этого несколько:
“1. Животное воспринимает как угрозу только явную опасность… Механизм
оборонительной агрессии у человека мобилизуется не только тогда, когда
он чувствует непосредственную угрозу, но и тогда, когда явной угрозы
нет. То есть чаще всего человек выдает агрессивную реакцию на
свой собственный прогноз.
2. Человек обладает не только способностью предвидеть реальную опасность
в будущем, но еще позволяет себя уговорить, допускает, чтобы им
манипулировали, руководили, убеждали. Он готов увидеть опасность там,
где ее в действительности нет… Только у человека можно вызвать
оборонительную агрессию методом “промывания мозгов”…
3. Человек, как и зверь, защищается, когда что-либо угрожает его
витальным интересам. Однако сфера виталь-ных интересов у человека
значительно шире, чем у зверя. Человеку для выживания необходимы не
только физические, но и психические условия. Он должен поддерживать
некоторое психическое равновесие, чтобы сохранить способность выполнять
свои функции. Для человека все, что способствует психическому комфорту,
столь же важно в жизненном смысле, как и то, что служит телесному
комфорту”.1 Отсюда такие дополнительные поводы к агрессии, как унижение
или оскорбление, противоречия во взглядах, покушение на объект духовного
почитания. Человек ограничивает возможность использования механизма
бегства от угрозы из-за желания сохранить свое лицо. Кроме того,
экономические основы капиталистического общества посредством создания
чрезвычайного изобилия товаров (истинная ценность которых и соответствие
человеческой природе весьма сомнительны), а также с помощью их рекламы
развивают патологию потребительства. У человека умышленно создают
иллюзию, что ему нужно все, производящееся на продажу. Жадность рождает
агрессивность. “В нашей культуре жадность значительно усиливается теми
мероприятиями, которые призваны содействовать росту потреб
ления… алчущий, у которого нет достаточных средств для удовлетворения
своих желаний, становится нападающим”.’
Социальные условия способствуют подавлению у людей уверенности в себе.
Угнетенное психическое состояние может продуцировать беспричинное
чувство страха. “Страх, как и боль, — это очень неприятное чувство, и
человек пытается любой ценой от него избавиться… одним из самых
действенных приемов вытеснения страха является агрессивность”.2
Важным фактором, сдерживающим агрессию у животных, является
Нейрофизиологический механизм, который биологи назвали “Не убивай!” Этот
механизм препятствует нерациональному гипертрофированию агрессивности.
Внутренний запрет на убийство человека опирается на ощущение общности с
другими людьми и сочувствие им. Современное общество, разрушая
социальные связи, создает затруднения функционированию данного
механизма. Отчуждение между людьми может быть:
— спонтанным (нежелательное следствие процессов урбанизации,
научно-технической революции);
— сознательно культивируемым.
Развитие индивидуализма имеет тенденцию трансформироваться в
эгоцентризм. По Фромму эгоист — это человек-нарцисс, который
интересуется только собой. У него утрачиваются способности к объективной
оценке самого себя и окружающих. Ценность чужой человеческой жизни
становится все меньше и меньше. В процессе межгрупповых конфликтов
(идеологическая обработка солдат на войне или ‘восприятие криминальной
субкультуры) используются механизмы деперсонификации человека. Все, кто
не входит в группу, деперсонифицируются. Они уже не люди, а объекты. Им
присваивают соответствующие клички (обезьяны, фраера и т. п.), главное
назначение которых затруднить видение в противнике человека.
Причины злокачественной агрессии
К формам злокачественной агрессии (деструктивно-сти) в рассматриваемой
теории отнесены садизм и некрофилия. Традиционно было принято считать
эти феномены Психическими аномалиями. Э. Фромм показал, что их
детерминанты коренятся не в биологической природе, а в ЭЙрактере
человека.
Понятию характера и экзистенциальных потребностей в концепции
деструктивности отводится одно из главных
мест. С их помощью психоаналитик доказывает социальную сущность садизма
и некрофилии. По Фромму деструктив-ность — результат взаимодействия
различных социальных условий и экзистенциальных потребностей человека.
Экзистенциальными исследователь называет потребности, которые необходимо
удовлетворить для обеспечения душевного благополучия человека:
“Экзистенциальный конфликт человека создает определенные психические
потребности, которые у всех людей одинаковы. Каждый человек вынужден
преодолевать свой страх, свою изолированность в мире, свою беспомощность
и заброшенность и искать новые формы связи с миром, в котором он хочет
обрести безопасность и покой. Я определяю эти психические потребности
как “экзистенциальные”, так как их причины кроются в условиях
человеческого существования. Они свойственны всем людям, и их
удовлетворение необходимо для сохранения душевного здоровья, так же как
удовлетворение естественных потребностей необходимо для поддержания
физического здоровья человека”.1
На основе экзистенциальных потребностей возникают
страсти и характер человека как совокупность этих страстей: “Каждая из
экзистенциальных потребностей может быть удовлетворена разными
способами. Эти различия в каждом случае зависят от общественного
положения. Различные способы удовлетворения экзистенциальных
потребностей проявляются в таких страстях, как любовь, нежность,
стремление к справедливости, независимости и правде, в ненависти,
садизме, мазохизме, деструктивности, нарциссизме. Я называю их
страстями, укоренившимися в характере, или просто человеческими
страстями, поскольку они в совокупности составляют характер человека
(личность).- Характер — это относительно постоянная система всех
неинстинктивных влечений (стремлений и интересов), которые связывают
человека с социальным и природным миром”.2 Инстинкты, биологические
влечения и экзистенциальные потребности общие у всех людей, а вот
характер у разных людей различен: у одних людей доминируют одни страсти,
а у других другие. Причина этого в том, что формирование людей
происходит в различных условиях: “Способы и средства формирования
характера (личности) в значительной мере коренятся в культуре. Через
родителей общество погружает ребенка в мир своих ценностей, обычаев,
традиций и норм”.3 Помимо родителей, суще
ствуют и иные проводники и механизмы социализации: воспитатели,
сверстники и взрослые наставники, образцы для подражания,
непосредственный опыт.
Определенные условия формирования человека и его бытия могут оказаться
причиной того, что в его личности начинают доминировать такие страсти,
как садизм или некрофилия. Одни качества личности могут способствовать
формированию других, совместимых с ними. Страсти обычно существуют не
отдельно, они органично сочетаются в форме своеобразного комплекса.
Комплекс деструктивных страстей (садомазохизма, жадности, зависти,
нарциссизма) Э. Фромм называет синдромом ненависти к жизни.
Сущностью садизма является “жажда власти, абсолютной и неограниченной
власти над живым существом, будь то животное, ребенок, мужчина или
женщина. Заставить кого-либо испытать боль или унижение, когда этот
кто-то не имеет возможности защищаться, — это проявление абсолютного
господства”.’ До Фромма садизм и мазохизм было принято рассматривать как
феномены сексуальных аномалий. Ученый приходит к выводу: “Садизм (и
мазохизм) как сексуальные извращения представляют собой только малую
долю той огромной сферы, где эти явления никак не связаны с сексом.
Несексуальное садистское поведение проявляется в том, чтобы найти
беспомощное и беззащитное существо (человека или животное) и доставить
ему физические страдания вплоть до лишения его жизни”.2
Некрофилия — любовь к мертвому. Помимо сексуальной некрофилии
(сексуальные контакты с трупом), Э. Фромм выделяет несексуальную форму
этого феномена. “Некрофилию в характерологическом смысле этого слова
можно определить как страстное влечение ко всему мертвому, больному,
гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание
превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения; а
также исключительный интерес ко всему чисто механическому
(небиологическому). Плюс к тому это страсть к насильственному разрыву
естественных биологических связей”.3
Антропологический анализ различных общественных систем не оставил у
ученого сомнений в том, что характер человека — это субъективное
отражение культуры социума. В жизнеутверждающем социуме нет садистов и
некро-филов, их продуцирует культура деструктивного социума.
Современные общественные системы, по мнению Э. Фромма, деструктивны. Он
считает, что человечество соскользнуло с оптимального пути развития в
IV—III тысячелетии до н. э., когда развитие средств производства
позволило сделать “открытие”, что человека можно использовать в
хозяйстве как орудие труда (его можно обратить в раба и
эксплуатировать). Прогресс привел к развитию вредных для жизни черт
характера. “Чтобы обеспечить себе свободное время для создания
культурных ценностей: для занятий наукой, философией и искусствами,
человек вынужден был держать рабов, вести войны и завоевывать чужие
территории. Чтобы достигнуть высоких результатов в известных областях
(особенно в интеллектуальной деятельности, науках и искусствах), он
должен был создать такие условия, которые калечили его самого, ибо
препятствовали его совершенствованию в других областях (прежде всего в
эмоциональной сфере)”.’
Одной из экзистенциальных потребностей является потребность в
возбуждении. И. М. Сеченов еще в прошлом веке доказал, что нервная
система обладает потребностью в действии, т. е. должна иметь
определенный минимум возбуждения. Удовлетворение этой потребности может
произойти при помощи простых и сложных стимулов,
Сложные стимулы никогда не вызывают чувства пресыщения, их никогда не
может быть слишком много. Такие стимулы дает творчество. Однако для
создания сложных стимулов человек должен приложить много усилий:
научиться концентрироваться, ограничивать себя в иных областях. Чтобы
основная масса людей могла продуцировать такие стимулы, требуется
определенный тип культуры (не обязательно высокого уровня — первобытные
охотники создавали такие стимулы).
Современная цивилизация не способна в массовом порядке продуцировать
творческие стимулы, и человечество идет по пути наименьшего
сопротивления: “Оказывается, у человека гораздо более сильное
возбуждение (волнение) вызывают гнев, бешенство, жестокость или жажда
разрушения, чем любовь, творчество или другой какой-то продуктивный
интерес. Оказывается, что первый вид волнения не требует от человека
никаких усилий: ни терпения, ни дисциплины, ни критического мышления, ни
самоограничения; для этого не надо учиться, концентрировать внимание,
бороться со своими сомнительными желаниями, отказываться от своего
нарциссизма. Людей с низким духовным уровнем всегда выручают “простые
раздражители”; они всегда в изобилии: о войнах и
катастрофах, пожарах, преступлениях можно прочитать в газетах, увидеть
их на экране или услышать о них по радио. Можно и себе самому создать
аналогичные “раздражители”:
ведь всегда найдется причина кого-то ненавидеть, кем-то управлять, а
кому-то вредить”.’ Самое драматичное, что, игнорируя возможные
негативные последствия, именно на эти стимулы человека нацеливает и
общество: “Современное индустриальное общество ориентировано почти
исключительно на такого рода “простые стимулы”: секс, накопительство,
садизм, нарциссизм, деструктивность”.2
У человека есть две реальные возможности:
— полностью развернуть свои способности и превратиться в творца;
— остановиться в своем развитии и превратиться в порочное существо.
Преступника можно считать экзистенциальным отступником — человеком,
которому не удалось стать тем, кем он мог бы стать в соответствии со
своими экзистенциальными потребностями. Отдельным личностям удается
полностью развернуть свои способности и в современном обществе, однако
для искоренения деструктивности необходимо, чтобы все члены общества
были включены в творческий процесс. Лишь обществу, где такое развитие
станет нормой, удастся избавиться от преступности. “Садизм — один из
возможных ответов на вопрос, как стать человеком (если нет других
способов самореализации)”.3 Ощущение абсолютной власти над другим
существом, чувство своего могущества по отношению к этому существу
создает иллюзию удовлетворения неутоленных экзистенциальных
потребностей. Садизм есть превращение немощи в иллюзию всемогущества.
Садизм произрастает из самой сущности эксплуататорского общества:
“Власть, с помощью которой одна группа притесняет и эксплуатирует другую
группу, часто формирует у эксплуатируемых садистские наклонности (хотя
есть много индивидуальных исключений). И поэтому, вероятно, садизм (за
исключением особых случаев) может исчезнуть лишь тогда, когда будет
устранена возможность господства одного класса над другим, одной группы
над другой”.4
Положение в социуме очень тесно коррелирует с ситуацией в семье. По
мнению Э. Фромма, социальный климат, способствующий развитию
деструктивности в обществе, по очень многим критериям напоминает
атмосферу в семьях,
которая продуцирует аномалии психики. “Если ребенок не получает
положительных стимулов, если ничто не будит его, если он живет в
безрадостной атмосфере черствости и душевной глухоты, то ребенок
внутренне “замерзает”. Ведь нет ничего, где бы он мог оставить свой
след; нет никого, кто бы ему ответил на вопрос или хотя бы выслушал его.
И тогда в его душе поселяется чувство отчаяния и полного бессилия”.’
Такая ситуация, по мнению Э. Фромма, является одной из главных причин,
которая способствует развитию садизма как на индивидуальном, так и на
общественном уровне. Возможно, эта теория поможет понять истоки
появления в 90-х гг. так называемого поколения отмороженных в нашем
обществе.
Развитию некрофилии способствует господство в обществе принципа вещизма:
“Вещи господствуют над человеком; “иметь” господствует над “быть”,
обладание над бытием, мертвое — над живым”.2 Интересен проведенный
психоаналитиком анализ трансформации накопительства в садизм и
некрофилию. По данным психоаналитиков, гипертрофированной страсти к
накопительству нередко (хоть и не всегда) сопутствует садизм. Дело в
том, что страсть к накопительству имеет тенденцию трансформироваться во
враждебность к окружающим (даже самым близким людям). Этот феномен
раскрыл А. С. Пушкин в “Скупом рыцаре”. Отсюда и ростки садизма на древе
стяжательства. “Но даже садисты все-таки способны к сосуществованию: они
стремятся властвовать над другими людьми, но не уничтожать их. Следующая
ступень враждебности, нарциссизма и
человеконенавистничества — это уже некрофилия. У не-крофила одна цель —
превратить все живое в неживую материю; он стремится разрушить все и
вся, включая самого себя; его врагом является сама жизнь”.3 По мнению Э.
Фромма, рыночная экономика, где все сущее (не только вещи, но и сам
человек, его знания, мнения и даже улыбка) превращается в предмет
купли-продажи, продуцирует деструктивный континуум: нормальный
накопительский характер — садистский характер — некрофильский характер.
Обожествление техники — также один из истоков некрофилии. И хотя
современных технократов интересуют не трупы, однако они отворачивают
свой интерес от жизни, от людей, от природы. Идеал живого человека
заменяется идеалом робота: “Мир живой природы превратился в мир
“безжизненный”: люди стали “нелюдями”, вместо белого света
мы видим “тот свет , вместо живого мира — мертвый мир. Но только теперь
символами мертвечины становятся не зловонные трупы и не экскременты — в
этой роли отныне выступают блещущие чистотой автоматы… Безжизненный
мир тотальной автоматизации — всего лишь другая форма проявления мира
запустения и мертвечины”.’ Человечество становится заложником
научно-технической революции, которая исподволь превращается в
глобальный процесс трансформации живого в мертвое: “Многие из
современных явлений, по поводу которых мы возмущаемся, — преступность,
наркомания, упадок культуры и духовности, утрата нравственных ориентиров
— все это находится в тесной связи с ростом притягательности всякой
мерзости и мертвечины”.2
Общество без деструктивности: утопия или реальность? Начиная
исследование деструктивности, Э. Фромм продекларировал в качестве
главной задачи поиск путей избавления человечества от этого порока. Этой
задаче был подчинен и метод ученого: “Достаточно провести серьезное
исследование нашей социальной системы, чтобы сделать вывод о причинах
роста деструктивности в обществе и предсказать средства ее снижения.
Инстинктивистская теория избавляет нас от нелегкой задачи такого
глубокого анализа. Она успокаивает нас и заявляет, что даже если все мы
должны погибнуть, то мы по меньшей мере можем утешить себя тем, что
судьба наша обусловлена самой “природой” человека и что все идет именно
так, как должно было идти”.3
Исследователь очерчивает два направления совершенствования общества:
I. Создание условий снижения оборонительной агрессии.
II. Поиск путей к недеструктивному обществу.
Создание условий снижения оборонительной агрессии
В отношении оборонительной агрессии Э. Фромм констатирует: поскольку она
генетически запрограммирована, то изменить ее биологическую основу
невозможно, даже если ее поставить под контроль и модифицировать.
Поэтому главным условием снижения оборонительной агрессии является
уменьшение числа факторов, реально провоцирующих ее.
Для этого в первую очередь необходимо устранить из Жизни взаимные угрозы
как индивидов, так и групп. Мате-
риальные условия жизни должны делать непривлекательным стремление к
господству одной группы над другой. Данная предпосылка, по мнению
ученого, может быть в ближайшем обозримом будущем реализована путем
замены нашей системы “производства — распределения — потребления” на
более совершенную: “Создание системы, которая будет гарантировать
удовлетворение основных потребностей населения, предполагает
исчезновение господствующих классов. Человек не может жить в “условиях
зоопарка”, т. е. ему должна быть обеспечена полная свобода, а господство
и эксплуатация в любых видах и формах должны исчезнуть”.’
В идеологической обработке населения не следует злоупотреблять
фабрикацией образа врага: “Поскольку оборонительная агрессия — это
реакция не столько на реальную, сколько на воображаемую угрозу,
раздуваемую пропагандистским “промыванием мозгов” и массовым внушением,
серьезные социальные преобразования должны охватить и эту сферу и
устранить подобный способ психологического насилия”.2
Общество должно устранить нищету, монотонность, скуку и беспомощность,
распространенные в широких кругах населения.
Поиск путей к недеструктивному обществу
Э. Фромм делает вполне оптимистичные прогнозы по поводу возможности
избавления человечества от тяжкого бремени деструктивности. Поскольку
садизм и некрофилия не врожденные качества человека, а функции
определенных обстоятельств социальной и экономической жизни людей,
устранение этих обстоятельств может устранить и де-структивность.
“Анализ эмпирических данных показывает, что существует реальная
возможность в обозримом будущем построить такой мир, в котором будет
царить взаимопонимание, если только удастся устранить ряд политических и
психологических преград”.3
Проведенные исследования привели ученого к выводу, “что в широком смысле
избавление от этого порока возможно только ценой радикальных перемен в
нашем обществе и политическом строе — таких перемен, которые вернут
человеку его господствующую роль в обществе”.4 Он весьма скептически
оценивает возможности улучшения жизни путем ужесточения порядка: “Лозунг
“Порядок и
закон” (вместо “Жизнь и система”), призыв к применению более строгих мер
наказания за преступления, равно как и одержимость некоторых
“революционеров” жаждой власти и разрушения, — это не что иное, как
дополнительные примеры растущей тяги к некрофилии в современном мире”.’
Моделируемое ученым общество основано на принципиально новой системе-
ценностей: место таких ценностей, как “власть — собственность —
контроль”, должны занять “рост — жизнь”. Принцип “иметь — копить” должен
быть заменен принципом “быть и делиться”.
Новое общество Э. Фромм видит как свободное от каких-либо иерархических
структур. По его мнению, утверждение о том, что человек не может жить
без контролирующих руководителей, — чистый миф, опровергнутый всеми
социальными системами, которые отлично функционируют в условиях
отсутствия иерархии. Необходимо искать новые формы децентрализаци.
Устранение иерархичности (когда не будет главных и ничтожных,
начальников и подчиненных, рабов и хозяев) приведет к радикальным
социальным и политическим изменениям, следствием которых должны стать
преобразования во всех человеческих отношениях. “Мы должны создать такие
условия, при которых высшей целью всех общественных устремлений станет
всестороннее развитие человека — того самого несовершенного существа,
которое, возникнув на определенной ступени развития природы, нуждается в
совершенствовании и шлифовке. Подлинная свобода и независимость, а также
искоренение любых форм угнетения смогут привести в действие такую силу,
как любовь к жизни — а это и есть единственная сила, способная победить
влечение к смерти”.2
Э. Фромм хорошо понимает, что нарисованная им перспектива в некоторой
степени утопична. Предвидя этот упрек, он замечает: утопическое не
означает, что оно вообще неосуществимо по прошествии какого-то времени.
“Верить — значит сметь, значит иметь смелость мыслить немыслимое в
рамках реальной возможности”.3
§ 7. Социологическая криминология
Традицию социологической криминологии в XIX в. заложили такие ученые,
как А. Кетле, Г. Тард, Э. Дюркгейм. В XX в. наибольшее распространение
социологическая кри-
минология получила в США. Одной из причин бурного развития
социологического направления криминологии в США было совпадение: в 20-е
гг. нашего столетия в Чикагском университете сформировалась одна из
крупнейших в мире социологических школ, этот же город оказался одним из
эпицентров американской преступности. Преступность, которая, подобно
спруту, опутала все американское общество и затрагивала все социальные
слои, вынудила чикагских ученых сделать ее изучение приоритетным
направлением своих научных изысканий. Руководил исследованиями профессор
Эрнест Берджесс. С тех пор традиционно криминология в США считается
социологической наукой и ее изучают на социологических отделениях
университетов.
Интересным результатом исследований чикагских ученых был выявленный
Клифордом Шоу и его сотрудниками феномен неравномерности распределения
преступности по районам города: наибольший уровень преступности
фиксировался в гетто и районах сосредоточения беднейших слоев
населения.’ Исследователи установили корреляцию преступности с такими
факторами, как величина квартирной платы, количество пропущенных уроков
школьниками (в районах, где много убогих жилищ с символической
квартплатой, уровень преступности наиболее высок, то же касается и
пропуска уроков).
Чикагские социологи получили много интересного фактического материала,
который они интерпретировали на теоретическом уровне. Они в значительной
мере дали импульс процессу теоретического осмысления преступности,
который в конце 30-х гг. в США ознаменовался рождением ряда
криминологических теорий социологического направления.
Криминологическое развитие концепции аномии
Наибольшей популярностью среди социологов того времени пользовалась
концепция аномии. В 1938 г. в статье “Урбанизация как образ жизни”
американский социолог Л. Вирт высказал мысль о том, что городской образ
жизни
ведет к отчуждению и аномии.2
В том же году в “Американском социологическом обозрении” Роберт Мертон
опубликовал статью “Социальная структура и аномия”.3 В указанной статье
Р. Мертон ис
пользовал дюркгеймовскую концепцию аномии применительно к проблемам
криминологии. Одна из главных идей Р. Мертона заключалась в том, что
основной причиной преступности является противоречие между ценностями,
на достижение которых нацеливает общество, и возможностями их достижения
по установленным обществом правилам. Это противоречие приводит к тому,
что человек, не сумевший получить эти ценности по всем правилам,
начинает отрицать правила и стремится получить их любой ценой. Статья Р.
Мертона дала мощный импульс использованию феномена аномии при объяснении
причин преступности.
В 1961 г. ученик Мертона Р. Кловард и его сотрудник Л. Олин опубликовали
монографию “Преступность несовершеннолетних и возможности: теория
молодежных криминальных групп”.’ Авторы убедительно показали, что
общество, прививая подросткам различные ценности, мало заботится о том,
является ли их достижение реальным для большинства молодых людей. В
действительности овладеть этими ценностями законными способами могут
лишь немногие. Большинство вынуждено проявлять “ловкость” — нарушать
нормы морали и требования закона. Когда молодые люди из идеального мира,
созданного нравоучениями воспитателей, попадают в реальную жизнь, они
начинают испытывать разочарование и фрустрацию. Типичная реакция на это:
— создание воровских шаек, в которых посредством хищений, молодые люди
получают возможность жить в соответствии с господствующими в обществе
стандартами потребления;
— объединение в агрессивные банды, которые снимают напряжение, вызванное
общественной несправедливостью, совершением актов насилия и вандализма;
— вступление в антисоциальные группировки, где молодые люди, употребляя
наркотики, алкоголь, уходят в себя, замыкаются в тесном кругу
сверстников, озабоченных теми же проблемами, и таким путем пытаются
заслониться от окружающего их коварства и лицемерия.
Эта книга произвела сильное впечатление на Р. Кеннеди, по инициативе
которого был принят закон о предупреждении преступлений
несовершеннолетних. Л. Олин возглавил специальную программу расширения
возможностей Молодежи. Миллионы долларов из государственных и част-
ных фондов были выделены для обеспечения этой программы. Результаты ее
реализации были достаточно скромными, тем не менее, по мнению некоторых
криминологов, она позволила несколько снизить темпы роста молодежной
преступности.1
Одновременно со статьей Р. Мертона в 1933 г. появилась работа Торстона
Селлина “Конфликт культур и преступность”.2 Если Р. Мертон
проанализировал конфликт между культурными ценностями и возможностями их
получения, то Т. Селлин рассмотрел в качестве криминогенного фактора
конфликт между культурными ценностями различных сообществ. Основой его
гипотезы стали результаты чикагских исследователей, установивших
повышенный уровень преступности в кварталах некоренных американцев
(негров, пуэрториканцев, итальянцев). Т. Селлин своей теорией конфликта
культур попытался объяснить этот феномен. Однако его теория оказалась
более значимой и позволила объяснить не только преступность иммигрантов,
но и раскрыла криминогенность противоречий между различными социальными
группами. По существу, Т. Селлин трансформировал марксистскую теорию
классовых противоречий, устранив ее наиболее острые и революционные
аспекты, несколько уменьшив ее масштаб, что позволило применять ее не
только к анализу противостояния двух частей общества, но и к
противоречиям более мелких социальных формирований.
Суть теории конфликта культур заключается в том, что различные воззрения
на жизнь, привычки, стереотипы мышления и поведения, различные ценности
затрудняют взаимопонимание людей, затрудняют сочувствие и сопереживание,
могут вызывать озлобление в отношении представителей иных культур. В
отдельных случаях правовые и моральные нормы, господствующие в обществе,
могут оцениваться как выгодные лишь определенным социальным группам,
поэтому их отрицание не вступает в противоречие с ценностями,
распространенными на других этажах общества.
На основе этой теории американский социолог А. Коэн
в 1955 г. разработал концепцию субкультур.3
А. Коэн еще более уменьшил масштаб социальных групп и рассмотрел
особенности культурных ценностей криминальных объединений (банд,
сообществ, группировок).
В этих микрогруппах могут формироваться свои миникуль-туры (взгляды,
привычки, умения, стереотипы поведения, нормы общения, права и
обязанности, меры наказания нарушителей норм, выработанных такой
микрогруппой) — этот феномен получил название субкультуры. Как правило,
криминальная субкультура находится в противоречии с господствующими в
обществе ценностями. Попадая в преступную группу, восприняв ее
субкультуру, человек как бы освобождается от иных социальных запретов,
более того, их нарушение нередко бывает одной из норм криминальной
субкультуры.
Практические выводы из этой теории заключались в необходимости
контролировать процессы иммиграции, принятия мер по сближению культур
различных социальных слоев и групп, устранения элементов, вызывающих их
противоречия. Эта теория показывает, насколько глубоки корни
преступности. Изменение культуры — процесс достаточно длительный,
поэтому и процесс воздействия на преступность не может носить моментный
характер. Коррекция криминогенных качеств правонарушителей подчас
невозможна без разрушения криминальной субкультуры, которая, подобно
стенам средневекового замка, защищает криминальное сознание от
воспитательных воздействий общества. Ряд криминологов провели
оригинальное исследование субкультуры заключенных методом включенного
наблюдения. Ученые жили в тюрьмах вместе с заключенными. Их наблюдения и
личный опыт показали, насколько сильное парализующее воздействие с точки
зрения перевоспитания осужденных преступников оказывает существование
особой субкультуры заключенных.*
Теория стигмы
1938 г. был поистине урожайным для криминологии. Он ознаменовался
появлением интересной работы ученого из Колумбийского университета
Френка Танненбаума “Преступность и общество”.2 Ф. Танненбаум попытался
применить к решению криминологических проблем социологическую теорию
интеракционизма чикагского профессора Д. Г. Мида. Джордж Герберт Мид
рассматривал общественную жизнь как серию социальных ситуаций и типичных
реакций людей на поведение окружающих (интеракций). По Д. Миду каждому
индивиду общество определяет ка-
кую-то роль, в которую тот “вкладывает себя, как актер”, его поведение
определяется социальными ожиданиями и стереотипами.’ Справедливости ради
следует заметить, что основная парадигма интеракционистов еще в прошлом
веке была сформулирована русским писателем: “Все читали на моем лице
признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они
родились”.2 Применив эти положения к проблемам объяснения преступного
поведения, Ф. Танненбаум достаточно убедительно доказал, что
неправильное реагирование общества на преступления является одним из
наиболее значимых криминогенных факторов. Он развил мысль М. Ю.
Лермонтова и доказал, что если подростка все оценивают негативно, то он
утрачивает многое из того положительного, что есть у каждого человека.
Отрицательные оценки имеют две стороны: они удерживают от
антиобщественных поступков, но при неумелом их применении (Ф. Танненбаум
называет этот процесс чрезмерной драматизацией зла) они могут
инициировать кримина-лизацию личности. Наклеивание негативных ярлыков
нередко приводит к тому, что этот ярлык становится компасом в жизни
молодого человека. “Многие общественно опасные деяния совершаются
подростками как шалость, а воспринимаются окружающими как проявление
злой воли и
оцениваются как преступления-“3
Надо заметить, что в конце 30-х гг. многими социологами со всей остротой
был поставлен вопрос о том, справедливо ли рассматривать в качестве
общественно опасных только те деяния, за которые закон предусматривает
уголовное наказание. Теоретически схема уголовного законотворчества
такова: то или иное поведение расценивается как общественно опасное —
принимается закон, запрещающий его под угрозой уголовного наказания.
Реально же далеко не все, что запрещается законом под страхом уголовного
наказания, представляет опасность для общества. Нередко
уголовно-правовые запреты защищают интересы весьма незначительной части
общества, и их соблюдение приносит всему обществу не пользу, а вред.
Социологи вслед за Р. Гарофало пытались найти неправовые определения
преступления и преступности. Справедливость и эффективность уголовной
репрессии ставились под сомне
ние. Разработанная Ф. Танненбаумом концепция “недопустимости
драматизации зла” в значительной мере впитала эти идеи. Она легла в
основу интеракционистского подхода к изучению преступности, который
впоследствии трансформировался в теорию стигмы.
Стигма в переводе с латинского означает клеймо. Из истории мы знаем, что
клеймение преступников делало их изгоями, и такая мера борьбы с
преступностью нередко инициировала новые самые тяжкие преступления как
ответную реакцию на социальное отторжение. Этот факт был общепризнанным,
и его брали за аксиому авторы данной теории.
Теория стигмы основывалась на многих философских и социальных теориях.
Ее истоки можно увидеть в христианской заповеди “не судите — да несудимы
будете”. Теоретики анархизма рассматривали государство как начало
озлобляющее человека. По их мнению, все религиозные учения призывали
человека к доброте, но государство, основанное на насилии, отрицает
всеобщую любовь и способствует проявлениям зла.1 И если критики
различных форм стигматизации не заходили так далеко, чтобы отрицать само
государство, то многие формы его деятельности по воздействию на
преступность они ставили под сомнение, рассматривая их не только как
неэффективные, но и как вредные.
Эта теория достаточно полно раскрывала глубинные механизмы криминального
рецидива, с ее помощью удалось интерпретировать многие эмпирические
данные. Например, еще в 1934 г. супруги Глюк установили, что факт
привода подростка в полицию оказывает гораздо большее влияние на выбор
преступной карьеры, чем осуждение:
среди имевших приводы уровень рецидива был выше, чем среди судимых.2
На развитие теории стигматизации значительное влияние оказала гипотеза
Т. Селлина о том, что в поисках отличий преступников от непреступников
криминологи исследуют различия между осужденными и неосужденными. В
действительности же среди “несудимой части общества” преступников также
немало, и среди неосужденных различия между преступниками и
непреступниками несущественны.3
Эту гипотезу в значительной мере подтвердил Э. Са-терленд, который
открыл и исследовал феномен белово-
ротничковой преступности. Э. Сатерленд проанализировал факты хищений,
злоупотреблений служебным положением, коррупции, хозяйственных и
экономических преступлений, совершаемых представителями высших слоев
общества. Результаты его анализа ошеломили современников. Преступления,
совершаемые “сливками общества”, многократно превосходят по своей
общественной опасности и по размеру материального ущерба традиционную
преступность. Кражи, совершаемые представителями трущоб, оказались
каплей по сравнению с морем хищений в лакированном мире бизнеса.
Парадоксальным результатом его исследований было следующее: несмотря на
то, что степень общественной опасности преступлений представителей
низших слоев общества ниже, вся мощь карательной машины обрушивается
именно на них. Криминальные представители респектабельного общества, как
правило, остаются безнаказанными. Это научное открытие привело
исследователя к достаточно острой политической проблеме:
“Почему закон применяется по-разному к преступникам в белых воротничках
и к другим преступникам”.’ Таким образом, из исследования Э. Сатерленда
логически вытекал вывод о том, что те, кто попал в поле зрения судебной
системы и находится в тюрьмах (контингент, на основе изучения которого
криминологи конструируют свои теории), — лишь незначительная часть
реального криминального мира, это наименее ловкие и наиболее
обездоленные
из преступников.
Эти выводы имели колоссальный резонанс во всем мире, в свое время они
произвели эффект разорвавшейся бомбы, осколки которой долетели и до
России. Вот как оценил ситуацию в нашей стране один из ведущих
российских криминологов В. В. Лунеев: “Наиболее “неучтенными”
преступлениями оказываются коррупция и хищение государственного
имущества. По нашим подсчетам соотношение фактических и регистрируемых
преступлений этого типа — примерно 1:1000. В целом учету органов
внутренних дел поддается так называемая преступность бедности —
злодеяния, совершаемые маргиналами и слабоадаптированными субъектами. А
самая опасная — “преступность богатства, власти и интеллекта” — в
“бухгалтерию” МВД, как правило, не попадает”.2
Э. Сатерленд пришел к заключению, что три четверти лиц, содержащихся в
тюрьмах штатов, не являются преступниками в полном смысле этого слова,
однако соответствующее криминальное клеймо, поставленное на них судебной
системой, инициирует процесс их отчуждения от общества. Вслед за Р.
Гарофало он предлагает существенно расширить рамки применения штрафных
санкций с тем, чтобы “снять клеймо преступления со значительной части
судебных дел”.1 Главный практический вывод Э. Сатерленда заключается в
необходимости ограничения применения карательных мер, поскольку они
неэффективны, несправедливы и путем стигматизации обрекают человека на
преступную карьеру.
Последующие исследования латентной преступности подтвердили выводы Э.
Сатерленда. И. Валерстайном, К. Вайлом, Р. Портфельдом и другими
исследователями был установлен факт практически тотальной криминализации
взрослого населения.2 Эти данные заставляли серьезно задуматься, имеют
ли право одни нарушители осуждать других.
Значительный вклад в развитие теории стигматизации внесли американские
криминологи Эдвард Лемерт и Говард Беккер. Э. Лемерт в 1951 г.
опубликовал книгу “Социальная патология”, в которой он рассмотрел этапы
криминализации личности. По Э. Лемерту эти этапы таковы:
— нарушение человеком правил поведения;
— интеракция окружающих людей в форме отрицательной оценки;
— вторичное правонарушение, вызванное чувством обиды и враждебным
отношением к окружению;
— осуждение, влекущее стигматизацию;
— укрепление лица на преступном пути, восприятие роли преступника.3
Г. Беккер в книге “Аутсайдеры: социологическое исследование
отклоняющегося поведения” продолжил разработку данной теории (он назвал
свой подход теорией деви-антности — отклоняющегося поведения).4 Г.
Беккер проанализировал жизненный путь пятидесяти наркоманов и пришел к
выводу, что отклоняющееся поведение не имеет принципиальных внутренне
присущих ему особенностей и если
бы общество воздержалось от негативных ярлыков (стигматизации), то это
имело бы положительные последствия. К аналогичным выводам (о
криминогенное™ некоторых функций полиции) на основе анализа жизненного
пути курильщиков марихуаны пришел и Д. Янг.1 Эту достаточно спорную идею
(которая, возможно, справедлива для некоторых форм отклоняющегося
поведения) через двадцать лет попытался развить и изложить более
популярно Георг Зим-мель: “Бедность как социологическая категория
возникает не в результате какой-то нехватки или лишения людей чего-то, а
за счет того, что они начинают получать поддержку вообще или по нормам и
программам социального вспомоществования. Таким образом… бедность —
это, собственно говоря, феномен, определяемый не в количественном
отношении, а в плане реакции, появляющейся в ответ на какое-то
состояние; то есть здесь происходит то же самое, что и с преступлением,
дать непосредственное определение которому очень трудно, но которое
квалифицируют как “действие, подлежащее общественному наказанию”.2
Иногда сторонники этой концепции в качестве аргумента используют
средневековый феномен “охоты на ведьм” (этот процесс периодически
повторялся в той или иной форме и позже, например, в период маккартизма
в США). Общество создало иллюзорную проблему общественной опасности
ведьм. Для решения ее было сожжено множество женщин. Однако с тем же
успехом можно было бы отказаться от преследования ведьм — никакого вреда
обществу это не причинило бы, современная практика убедительно
подтверждает это.3
Определенный интерес представляет подход Г. Бекке-ра к периодизации
преступной карьеры. По результатам его исследований, в большинстве
случаев первичное нарушение, социальных норм носит случайный характер.
Затем движущей силой правонарушений становится выгода или удовольствие,
связанное с самими действиями либо с их результатом. Арест и осуждение
закрепляют за человеком статус преступника (официально — на период
тюремного заключения, реально — практически навсегда). На четвертой
стадии, как правило, происходит активная реализация социального статуса
и социальной роли, которыми общество заклеймило осужденного, —
реализация в форме серии
преступлений. Вершиной криминализации по Г. Беккеру является вступление
человека в банду преступников, где по максимуму реализуются все
криминальные возможности индивида.1
Ряд криминологов установили негативную роль средств массовой информации
при освещении преступлений и формировании общественного стереотипа
преступника как жестокого, кровожадного, одним словом, жуткого типа
(стереотипа далеко неадекватного). Теория стигмы развивалась во многих
направлениях и привлекала все новых и новых сторонников.2
Характеризуя данное направление криминологической науки, немецкий ученый
Ганс Йоахим Шнайдер отмечал, интеракционистов интересует не различие
между преступниками и непреступниками, их мало волнует вопрос о том,
почему люди ведут себя не в соответствии с социальными нормами. Они
критически относятся к предмету традиционной криминологии и традиционным
методам подавления преступности. “Интеракционистские анализы направлены
на то, чтобы исследовать по возможности всех людей и все институты,
участвующие в процессах криминализации и декриминализации, то есть
преступников, жертв преступлений, инстанции формального и неформального
контроля, и таким образом получить представление обо всем процессе
возникновения и предотвращения преступности”.3
Таким образом, основные положения теории стигматизации сводятся к
следующему:
— не существует абсолютных признаков преступления, определение того или
иного деяния в качестве преступного зависит исключительно от реакции
людей;
— преступники практически ничем не отличаются от непреступников.
Различия между осужденными и неосужденными (выявленными и невыявленными)
преступниками более существенны;
— воздействие судебной системы и карательного аппарата на преступность
носит скорее негативный, нежели позитивный характер, оно причиняет
обществу больше вреда, чем пользы;
— не следует “драматизировать зло”, важна не кара, а меры, которые могли
бы удержать человека от преступления, предотвратить раскол общества на
два враждующих лагеря: преступников и непреступников.
Теория стигмы оказала значительное влияние на практику противостояния
преступности. Она вновь привлекла внимание к проблеме карательных мер,
продемонстрировав их существенные недостатки: избирательную
направленность (избирательность, исключающая их воздействие на наиболее
опасных преступников); положительный эффект общего предупреждения
нередко нейтрализуется отрицательным эффектом стигматизации (негатив
массовой стигматизации в обществе может превосходить позитив
удержания).
Эта теория предполагала коррекцию практики воздействия на преступность в
следующих направлениях:
— расширение некарательных мер;
— поиск и внедрение карательных мер, исключающих стигму (например,
телесные наказания);
— поиск путей снижения эффекта стигматизации применительно к карательным
мерам, отказаться от которых не представляется возможным;
— отказ от ряда карательных мер (например краткосрочного тюремного
заключения).
В воздействии на преступность представители этого направления предлагают
опираться не на машину подавления, а на системную перестройку основных
начал общественной жизни: последовательное увеличение справедливости,
честности, доброты, человеколюбия в обществе будет отрицать
преступность. На начальном этапе значительную роль будет играть система
пресечения преступлений (без карательных мер и связанной с ними
стигматизации). В последующем предполагается возможность эффективного
воздействия на преступность без жестких мер.
Эту устремленность можно считать выражением идеала гуманизма в
криминологии. К сожалению, в реальной практике полностью воплотить этот
идеал пока не удалось никому. Однако многие рекомендации теоретиков
криминологического интеракционизма реализованы на практике и дали
положительные результаты: в большинстве стран отказались от
краткосрочного тюремного заключения. Само тюремное заключение в ряде
стран модифицировали таким образом, что полного отчуждения преступника
от общества не наступает (его отпускают домой на выходные, а иногда и
после рабочего дня, заключенные участвуют в общественной жизни,
встречаются с политическими деятелями, по
лучают образование, развивают творческие способности, для широкой
публики организуют выставки работ заключенных и т. п.). Во многих
странах возникли общественные движения связи с заключенными и оказания
им помощи в период после освобождения из тюрьмы. Процент судебных
приговоров, связанных с лишением свободы, в большинстве стран мира
неуклонно снижается, соответственнно в обществе уменьшается доля лиц,
пораженных стигмой тюрьмы. В ряде стран стало практиковаться неполное
заключение, позволяющее заключенному продолжать заниматься своей обычной
работой или учебой (в места заключения осужденный обязан являться
вечером и в выходные дни).’ Норвежский криминолог И. Анденес поставил
вопрос о необходимости разработки новых мер общественного реагирования
на преступления: “Специалистам в области наказаний в будущем следует
предусмотреть формы этой реакции, отличные от классических санкций, но
способные обеспечить поддержание общественного порядка, без которого
жизнь в обществе становится невозможной. Эти формы могут носить характер
частных предупреждений, предварительных санкций, а также могут
осуществляться в виде помощи, создания благоприятных условий, советов,
которые необходимо выполнить, чтобы пользоваться определенными
преимуществами и поддержкой. Такое вмешательство не будет автоматически
носить характер порицания или нравственного осуждения, которые
неразрывно связаны с классическими наказаниями или мерами, даже в самом
смягченном виде”.2 Во многом благодаря изысканиям авторов этой теории в
странах Запада декримина-лизировали гомосексуализм и довольно лояльно
относятся к наркоманам.3
Теория стигмы пользуется популярностью среди зарубежных криминологов, ее
влияние на практику весьма существенно. Эта теория позволяет радикально
изменить угол зрения на феномен преступности и меры воздействия на нее.
Во многом общество оказалось не готово к ее реализации на практике, в
этом смысле ее можно считать теорией, устремленной в будущее.
Теория дифференциальной ассоциации
Профессор Иллинойсского университета Эдвин Сатер-ленд (1883—1950) внес
свою лепту в развитие теории стигмы, однако наиболее значительным
вкладом этого ученого в науку является создание оригинальной
криминологической концепции. Его концепция, получившая название теории
дифференциальной ассоциации, во многом основывалась на идеях Г. Тарда о
подражании как основе человеческого общения. Но если Г. Тард признавал
важность физиологических предпосылок преступности (да и Э. Дюркгейм
одной из причин социальной дезорганизации считал вырождение отдельных
граждан), Э. Сатерленд объяснял преступность исключительно на основе
факторов социальной жизни. При объяснении причин преступности он не
использовал никаких гипотез о биологических задатках преступного
поведения. Уже в своем учебнике по криминологии, изданном в 1924 г.,
(это было одно из первых учебных криминологических изданий в США) он
заложил основы социологического понимания преступности. Не исключено,
однако, что полностью отказавшись от биологической концепции Ломброзо,
одну из главных идей своей теории Сатерленд почерпнул именно у
знаменитого итальянца, который в своей книге привел интересный факт из
жизни африканского племени балантов: “Лучшие воры пользуются у них
уважением и хорошо оплачиваются как учителя, преподающие детям уроки
воровства”.1 В этой же книге Ломброзо приводит наблюдение французского
криминалиста Видока: “Жены разбойников гораздо опаснее своих мужей:
они систематически приучают детей к противозаконному ремеслу, награждая
их за каждое преступление”.2
В 1939 г. в объемной монографии “Принципы криминологии” Сатерленд
сформулировал свою идею в виде развернутой концепции, включающей
несколько пунктов. Суть теории Э. Сатерленда заключалась в следующем:
— преступное поведение ничем принципиально не отличается от других форм
человеческой деятельности, человек становится преступником лишь в силу
своей способности к обучению;
— преступное обучение включает восприятие криминогенных взглядов,
привычек и умений. Именно эти отрицательные качества личности, которые
формируются в результате негативных социальных влияний (подражания
плохому примеру), и только они лежат в основе преступного поведения;
— и последний пункт, который собственно и дал название его теории,
заключается в том, что человек обучается преступному поведению не
потому, что имеет к этому особые преступные задатки, а потому, что
криминальные образцы чаще попадаются ему на глаза, и у него
устанавливается более тесная связь с такими людьми, у которых он может
перенять криминогенные взгляды и умения. Если бы тот же самый подросток
с детства был включен в другой круг общения, он вырос бы совсем другим
человеком.
Дифференцированные, различные социальные связи определяют направление
воспитания ребенка: если он вращается в респектабельном обществе, то
усваивает стандарты правопослушного поведения. Если же он поддерживает
связь с преступными элементами, то и усваивает соответствующие стандарты
мышления и поступков.
Э. Сатерленд ввел два психологических элемента в свою теорию. Первый
заключался в том, что преступные взгляды, ориентации и умения
усваиваются в группе при личном неформальном общении. Формальный подход
воспитателей в школе, а также родителей, не имеющих психологического
контакта с детьми, часто бьет мимо цели, и воспитательные усилия этих
лиц нередко имеют нулевой эффект. Подлинным воспитателем такого
подростка оказываются участники неформального общения в группе
правонарушителей. В большинстве случаев правонарушители и не думают
никого воспитывать, однако их авторитет оказывается решающим фактором
подражания.
Сущность второго элемента заключается в теоретическом положении очень
похожем на постулат И. Бентама:
лицо становится преступником в результате преобладания у него взглядов,
благоприятствующих нарушению закона, над взглядами, не
благоприятствующими этому.
Отдавая приоритет субъективным факторам преступного поведения, ученый не
преуменьшал и значения объективных условий: “Преступное поведение —
частично функция условий. Например, в тюрьмах мужчины не совершают
изнасилований женщин, поскольку и те и другие содержатся раздельно”.1 В
первом изложении теории дифференцированной связи Э. Сатерленд отмечал,
что к истокам первичной преступности (преступности тех, кто впоследствии
учит преступному поведению подростков) относятся социальная
дезорганизация, социальная мобильность, конкурен-
ция, конфликт культур. При этом он отмечал, что его теория предназначена
для объяснения систематического преступного поведения. Криминальные
реалии американского общества давали немало аргументов в пользу теории
обучения. В 1931 г. в США образовалось преступное сообщество “Коза
ностра”, в рамках которого функционировала так называемая корпорация
“Убийство”. Это преступное объединение проявляло серьезную заботу о
подготовке кадров. Ученики убийц вплоть до овладения профессией получали
зарплату (50 долларов в неделю). Обучение начиналось с мелких заданий —
кражи автомобилей для перевозки трупов после совершения убийства
наставниками. Программа обучения включала приобретение техники “взбучки”
(жестокого избиения) и “измордования” (избиения до полусмерти), а также
умения вести себя в полиции в случае ареста. Практикантам
предоставлялась возможность воочию наблюдать убийство, совершавшееся
профессионалами. Руководители преступных групп постоянно вербовали новых
учеников, наблюдая за местными подростками, набивающими себе руку в
мелких налетах. Среди них отбирались наиболее способные.’
В последующих изданиях монографии “Принципы криминологии” Сатерленд
отказался от того, что его теория предназначена для объяснения
систематического преступного поведения. Этот отказ был обусловлен
стремлением сделать теорию всеобщей и самодостаточной, однако это
привело к утрате ею многих аспектов практической ценности и сделало ее
более уязвимой для критики.
После первого издания “Принципов криминологии” теория Э. Сатерленда
сразу же завоевала много сторонников среди ученых. И несмотря на
периодические попытки со стороны отдельных криминологов и социологов
доказать ее теоретическую несостоятельность и малую практическую
ценность2, она до сего времени весьма популярна. По оценке В. Фокса, к
1970 г. в специальных и научных журналах было опубликовано около 70
статей, посвященных теории дифференцированной связи. Многие ученые
утверждают, что дифференцированная связь остается главной
социологической идеей в криминологии.3
Для развития и практической адаптации этой теории очень много сделал
ученик Э. Сатерленда профессор До
нальд Кресси. Весьма острой критике концепция дифференцированной связи
подвергалась со стороны бихевиористов. Однако их критика была
конструктивной, и органичное сочетание теории Э. Сатерленда с
положениями бихевиористов, с одной стороны, сделало ее более научно
обоснованной и практичной, с другой стороны — это положило начало
интегрированию разрозненных концепций, претендующих на открытие
радикальных путей избавления человечества от социального зла, в единую и
всеобъемлющую теорию.
Бихевиористы Р. Бюргесс и Р. Акерс дополнили теорию Э. Сатерленда
концепцией оперантного поведения. На основании объяснения поведения по
схеме “стимул—реакция” эти ученые модифицировали основные положения Э.
Сатерленда следующим образом: преступному поведению обучаются в
результате того, что эти формы поведения приводят подростка и тех, у
кого он учится, к полезным и приятным для них результатам. Научение
преступному поведению происходит тогда, когда оно подкрепляется более
сильно, чем непреступное.1
Концепция Э. Сатерленда практическими работниками нередко
интерпретировалась как теория дурной компании. И несмотря на то, что Д.
Кресси возражал против этой обедняющей ее трактовки, в таком виде она
сыграла весьма положительную роль в усовершенствовании досуга
подростков. Опираясь на эту теорию многие энтузиасты стали сближаться с
подростками, входить в их группы, чтобы разрушить дурные компании
изнутри или придать им положительную направленность. К такой
деятельности привлекали лиц из числа бывших преступников, порвавших со
своим криминальным прошлым. Эта практика приобрела относительную
распространенность, энтузиасты-одиночки нашли поддержку у многих
благотворительных организаций и фондов, в США были созданы даже
соответствующие программы борьбы с подростковой преступностью. Они
получили информационную поддержку в печати, кино, на телевидении (экраны
многих стран обошел сериал “Неоновый всадник”, где пропагандировалась
сатерлендовская методика коррекции преступного поведения путем изменения
связей подростков).
Научное значение теории Э. Сатерленда заключалось в том, что он
попытался объяснить преступное поведение на основе анализа взглядов,
жизненных ориентации, оценок, умений и привычек людей. Такой подход дал
мощный
импульс криминологическим исследованиям в этом направлении, и появилась
целая серия теорий (теории контроля, устойчивости, социальных связей,
дрейфа, референтной группы, несовпадающих предложений), ставящих в
основу объяснения причин преступности и разработки мер профилактики
феномен обучения. Детально анализировался процесс обучения
преступниками-профессионалами своих помощников из числа молодых
правонарушителей. Некоторые ученые стали рассматривать тюрьму как школу
преступности. Были выработаны определенные рекомендации по делению
заключенных на группы и их раздельному содержанию, чтобы
воспрепятствовать обмену криминогенным опытом.
§ 8. Виктимологические теории
Интеракционистский подход к объяснению преступности и ее причин дал
мощный импульс развитию ряда криминологических направлений, в том числе
учению о жертве преступления — виктимологии. Виктимологические идеи
родились тысячелетия назад. Самозащита потенциальной жертвы на заре
человечества была основным способом воздействия на преступность. Затем
по мере появления и развития иных механизмов воздействия на социальное
зло самозащита перешла в разряд частных проблем. Государство и общество,
пытаясь защитить личность, разрабатывали иные меры, не требовавшие
участия потерпевшего в их реализации, и эта фигура как бы “потерялась” в
криминологическом анализе, который был сосредоточен на таких феноменах
как преступность, преступление, преступник. Правда, большинство правовых
систем включало право на необходимую оборону, что было правовой
поддержкой потенциальной жертвы.
В XX в. интеракционисты провели ревизию всех факторов преступности. От
их внимания не ускользнула и значительная роль жертвы в процессе
криминализации личности. Фрагментарные исследования роли жертвы в
генезисе преступления предпринимались многими учеными и писателями. В
учебнике “Криминология” Э. Сатерленд третью главу посвятил анализу жертв
преступлений. Приведенные им статистические данные показывали, что
наибольшая вероятность стать жертвой убийства у лиц в возрасте 25—30
лет, независимо от пола и расы. При этом вероятность стать жертвой этого
же преступления у негров в США в 100 раз выше, чем у представителей иных
нацио
h
h
aJ
h
h
h
h
h
h
h
T
/nenenenenenenenenenen/nenenen/nenenenenenenenenenenen/nen/n/n/n/nenenen
enen/nenen/n/nen/nen
h
h
h
h
h
h
h
h
6
8
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
L
h
h
h
h
h
h
e
i
h
h
h
h
h
h
h
h
h
D 8
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
h
?-
?-
l”
r”
?%
?%
?2
c2
Ue3
TH3
O8
Oe8
A;
A;
uL
ueL
jP
lP
aS
aeS
oX
oeX
|Z
~Z
I]
?]
ac
aec
3/4g
Ag
2j
>j
-n
n
3/4p
Ap
v
’v
?}
Oe}
~~
„~
8?
😕
`™
b™
›
›
-?
b?
¤¦
¦¦
j?
l?
¦1/4
?1/4
6I
8I
?I
‚I
😕
h
h
h
o
†
^%
?%
R,
<. e0 ue5 n8 o8 ae oc lg ng thl r uv rw px ox a ag el ap xx>?
V?
‚
?
®?
E‡
O?
???O?
d™
-?
d?
¤§
n?
?
Z«
o¬
|
F±
??
~?
J?
~?
?3/4
????????????????????????????? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?? ss Ea Ia ae Ui In ???нальностей.' Итальянская писательница Анни Виванти в одном из своих рассказов провела мотивационный анализ личности серийного убийцы. Виванти описала один эпизод из жизни этого маньяка, когда оптимальное поведение жертвы спасло той жизнь. Заманив женщину на дачу, маньяк стал готовиться к ее убийству. В этот момент женщина сама потребовала, чтобы тот убил ее (интуиция подсказала ей, что это единственный путь к спасению). Столь необычное поведение женщины обескуражило маньяка, который привык получать наслаждение от вида трепещущей жертвы, — это и спасло пострадавшую.2 В 1941 г. немецкий криминолог Герберт фон Гентиг, скрывавшийся от фашистов в США, опубликовал интересную статью "Замечания по интеракции между преступником и жертвой".3 Через семь лет из под его пера вышла монография "Преступник и его жертва. Исследование по социобиологии преступности".4 Увлекшись интеракционист-ским подходом, Г. Гентиг оставался под сильным влиянием немецкой биопсихической криминологической школы. Вик-тимологическим проблемам в его книге была посвящена лишь последняя часть, которая называлась "Жертва" (в первой части исследовались проблемы строения тела как фактора преступности, во второй — рассматривались со-циобиологические элементы преступления, в третьей — проблемы географии преступности). Виктимологические идеи привлекли внимание ряда ученых. Активно поддержал рождение нового научного направления Бенджамин Мендельсон.5 Постепенно число последователей Г. Гентига стало увеличиваться. Основные идеи виктимологов сводились к следующему: — поведение жертвы оказывает существенное влияние на мотивацию преступного поведения. Оно может облегчать и даже провоцировать его. Напротив, оптимальное поведение может сделать невозможным преступное посягательство (либо свести его вероятность к минимуму или по крайней мере позволит избежать серьезных отрицательных последствий криминала); — вероятность стать жертвой преступления зависит от особого феномена — виктимности. Каждая личность может быть оценена: насколько велика вероятность ее превращения в жертву преступления. Эта вероятность определяет виктимность человека (чем больше вероятность, тем выше виктимность); — виктимность есть свойство определенной личности, социальной роли или социальной ситуации, которое провоцирует или облегчает преступное поведение. Соответственно выделяются личностная, ролевая и ситуативная виктимность; — виктимность зависит от ряда факторов: а) личностных характеристик; б) правового статуса должностного лица, специфики его служебных функций, материальной обеспеченности и уровня защищенности; в) степени конфликтности ситуации, особенностей места и времени, в которых эта ситуация развивается; — величина виктимности может изменяться. Процесс ее роста определяется как виктимизация, снижения — де-виктимизация. Влияя на факторы виктимности, общество может снижать ее и тем самым воздействовать на преступность. Развитие виктимологии пошло по следующим направлениям: — подготовка личности (разработка алгоритмов оптимального поведения в криминогенных ситуациях и специальный тренинг); — повышение уровня защищенности должностных лиц, чьи служебные функции сопряжены с риском подвергнуться преступному посягательству; — сведение к минимуму виктимогенных ситуаций, предотвращение и пресечение их, информирование граждан о виктимогенных ситуациях-"ловушках" с тем, чтобы они по возможности избегали их; — защита и реабилитация потерпевших от преступлений. Виктимологическое направление воздействия на преступность является одним из наиболее гуманных и перспективных. Оно не требует серьезных материальных затрат и, базируясь на присущем всем людям стремлении к самозащите, обладает как бы внутренним источником развития. Это направление нашло весьма существенную поддержку ученых и общественности. Появилось множество популярных статей и пособий на тему: "Как защитить себя, свою семью, свое жилище и свою собственность от пре ступных посягательств".' Профессор из Калифорнии Дайа-на Расселл провела очень впечатляющее исследование проблем изнасилования. Ей удалось установить, что уровень латентности этого вида преступлений довольно высок: 85% пострадавших не заявляют о случившемся, так как боятся, что на них будет навешен ярлык падшей женщины. Она попыталась с помощью убедительных примеров разрушить ряд ошибочных стереотипов общественного сознания, которые нередко приводят к драматическим последствиям. К числу таких стереотипов, по мнению Д. Расселл, относятся: "порядочных женщин и девушек не насилуют", "если женщина не позволит, никто не сможет ее изнасиловать", "знакомый человек или близкий друг не может изнасиловать женщину", "изнасилования совершают лишь мужчины с психическими отклонениями". Описывая самые различные ситуации изнасилований (в книге более 80 соответствующих примеров) и анализируя ошибки потерпевших, Д. Расселл выражает надежду, что углубление познаний в этой области поможет многим женщинам не повторить аналогичных ошибок и избежать трагического развития событий.2 Стали издаваться специальные виктимологические журналы, появились циклы радио- и телепередач. Возникли государственные программы защиты потерпевших и свидетелей по уголовным делам. В ряде городов стихийно сформировались ассоциации потерпевших от определенных преступлений (изнасилований, мошенничества), родителей пострадавших детей и др. Во многих странах сформировались виктимологические общества, а в 1979 г. на международном конгрессе было учреждено Всемирное общество виктимологов. Задачей этого общества была координация деятельности ученых разных стран по разработке мер виктимологической профилактики преступлений. Анализ виктимизации позволил уточнить статистику преступности за счет выявления значительного количества латентных преступлений.3 Регулярные опросы населения на предмет, не оказались ли опрашиваемые жертвой какого-либо преступления, прочно вошли в практику многих государств. В США, например, с 1972 г. на постоянной основе дважды в год проводится опрос достаточно представительной группы численностью 132 тыс. человек (группа охватывает 60 тыс. семей). Виктимологические организации оказали значительное влияние на практику воздействия на преступность. Перечень внедренных в практику рекомендаций виктимологов велик. Одна из главных виктимологических идей, оказавших наиболее заметное воздействие на процесс предупреждения преступлений, заключалась в необходимости объединения сил общественности. Во многих странах возникли ассоциации жителей микрорайонов и поселков, ассоциации родителей, старших братьев. Гражданское патрулирование, осуществлявшееся ими, воспитательные и пропагандистские кампании, проводившиеся по их инициативе, имели большой общественный резонанс и способствовали удержанию многих сограждан от преступлений. Многие беззащитные жертвы преступлений были спасены ими либо полицейскими силами, вызванными гражданскими патрулями. Соседи объединялись для поочередного присмотра за домами. Ассоциации соседей работают настолько эффективно, что во многих капиталистических странах элементом общественной психологии стало нежелание приближаться к дверям незнакомых домов, поскольку, как правило, это немедленно влечет вызов полицейской машины жильцами ближайших домов. Государство оказывает всемерную поддержку таким инициативам граждан. Передовой опыт распространяется средствами массовой информации. Не последнюю роль в обеспечении деятельности общественности сыграли всеобщая телефонизация и соответствующие установки полиции, которая старалась не оставлять без внимания и своевременного реагирования ни одного сигнала о преступлении. Активно содействовали виктимологам архитекторы (появились даже так называемые архитектурные криминологические теории, или теории пространства). При проектировании городских районов и поселков архитекторы старались свести к минимуму закрытые, виктимогенные места, это существенно затрудняет нападения на граждан. Дома в поселках располагают таким образом, что входы и окна хорошо видны соседям. По инициативе виктимологов во многих странах были приняты законы о возмещении государством материального ущерба потерпевшим от преступлений независимо от того, пойман преступник или нет. В большинстве стран, где имеется запрет на хранение и ношение оружия, законодателем разрешено ношение и использование газовых пистолетов и аэрозольных баллончиков, электрошокеров, световых пистолетов, применение которых может на время вывести нападающих из строя и дает возможность жертве принять меры к защите. Лекции по прикладной виктимологии читают практически во всех учебных заведениях (от начальной школы до вузов). Даже в детских садах малыши проходят первичный виктимологический инструктаж — на достаточно простом уровне дети получают'весьма полезные рекомендации: не садиться в автомобиль к постороннему человеку, не заходить к незнакомым людям домой, не входить в лифт с незнакомыми мужчинами и т. п. В школах и высших учебных заведениях желающие могут не только прослушать лекции по виктимологии, но и пройти специальный тренинг: освоить приемы самозащиты, отработать до автоматизма методики применения индивидуальных защитных средств. Значительное место в разработках виктимологов занимают рекомендации по оптимальному поведению в экстремальных ситуациях. К числу наиболее распространенных рекомендаций относятся следующие: — избегать появлений в малолюдных местах, и вообще не появляться на улице в позднее время; — в опасной ситуации женщине предлагается больше доверять своей интуиции, завидев подозрительного мужчину, ей не возбраняется побежать прочь. Напротив, не рекомендуется постепенно ускорять шаг. Психологически необходимо настраивать себя на решительные действия. Внутренняя решительность и уверенность в себе проявляются во внешности, осанке, походке. Нередко этих внешних признаков достаточно, чтобы преступник принял решение о том, что для нападения ему следует подыскать другой объект; — столь же решительно следует вести себя и в момент нападения. В большинстве случаев отпор ошарашивает нападающих, привыкших видеть испуганных жертв. Громкие крики, попытка ударить, исцарапать или даже укусить нападающего повышают шансы жертвы выйти из создавшейся ситуации с наименьшими потерями. Применение приемов рукопашного боя, оружия или иных средств самозащиты также целесообразно в этот момент; — не желательно использовать средства самозащиты (газовый баллончик, пистолет), если нет уверенности в их исправности и эффективности газа (применение любых защитных средств требует систематического упражнения и регулярной проверки их качества). Неудачная попытка их использования значительно повышает агрессивность нападающих; — перед применением оружия и иных средств самозащиты преступникам можно предложить деньги, пере- дать сумку или кошелек. Это отвлечет их и позволит использовать эффект неожиданности в контратаке; — одним из приемлемых (но труднодостижимых) способов самозащиты является попытка установления эмоционального контакта с нападающим. К числу способов установления эмоционального контакта можно отнести попытку разжалобить его ссылкой на больных родственников, детей, собственную тяжелую болезнь (в том числе венерическую); — если пресечь нападение не удалось, следует выполнять все требования напавшего и при этом попытаться запомнить его внешность (черты лица, фигуру, одежду, особые приметы). Обширные рекомендации выработали виктимологи для защиты жилищ. Обвальный рост корыстной преступности, и особенно квартирных краж, раскрываемость которых во всех странах крайне низка, сделал эту проблему крайне актуальной. Виктимологи рекомендовали отказаться от дешевых и наиболее распространенных замков цилиндрового типа (так называемых английских), которые без труда открываются подбором ключей, отмычкой или высверливанием. Практически не поддается отмычкам дисковый (финский) замок, но взломщики научились сбивать его выступающее запорное устройство тяжелым молотком. При дополнительном укреплении его этот замок становится вполне надежным, однако поддается высверливанию. Наиболее надежны сейфовые (сувальдные) замки: к ним практически невозможно подобрать ключ, неэффективны для их открытия высверливание или отмычка, выбить их также невозможно. По рекомендациям виктимологов фирмы стали производить так называемые полицейские замки (особой прочности, не поддающиеся взлому, отжиму и перепиливанию запорных частей). Объектом особого внимания виктимологов стали двери, дверные коробки, рамы, оконные решетки. Укрепление всех этих элементов жилища позволило вспомнить старую добрую английскую поговорку: мой дом — моя крепость. Для повышения эффективности защиты жилищ виктимологи проводили опросы осужденных "домушников". Факторами, серьезно затрудняющими проникновение в жилище, помимо замков, дверей и решеток, преступники назвали сторожевых собак, оборудование жилища сигнализацией, оставленный включенным свет (фирмы стали производить даже специальный таймер, который в отсутствие жильцов вечером включал свет и ночью выключал его), постоянно включенные телевизор или радио, клеймение ценных вещей, хранение ценных вещей в тяжелых сейфах. В особую группу риска виктимологи отнесли одиноких граждан и лиц, чьи жилища находятся в достаточно отдаленных местностях. Этим гражданам рекомендовано обратить особое внимание на обеспечение собственной безопасности. К числу наиболее эффективных мер ее обеспечения специалисты отнесли установление телефонной или радиосвязи с полицией или другими гражданами, которые могли бы оказать помощь в экстремальной ситуации. Рекомендации виктимологов помогли многим гражданам лучше защитить себя от возможного криминального посягательства. Внедрение разработанных виктимологами мер в практику позволило получить весьма ощутимый положительный эффект в воздействии на преступность. § 9. Радикальная криминология В 60—70-е гг. западная цивилизация пережила серьезнейший кризис, который значительно усугубился неудачной войной США во Вьетнаме и значительным усилением идеологического влияния стран социалистического содружества. Все это привело к росту популярности идей о необходимости революционных изменений буржуазных социальных систем. На Западе возникло так называемое движение "новых левых", одним из основных идеологов которого был немецкий философ и социолог Герберт Маркузе (в 30-х гг. он переехал в Америку и с 1965 г. занимал должность профессора Колумбийского университета). Маркузе сформулировал оригинальную теорию социальной борьбы, где на место революционного рабочего класса он поставил аутсайдеров. Наиболее чувствительной к идеям "новых левых" оказалась молодежь, и особенно студенчество. В мае 1968 г. французские студенты захватили Сорбонну и длительный период удерживали ее в своих руках, оказывая ожесточенное сопротивление полиции. В 1970 г. волнениями были охвачены более двух с половиной тысяч высших учебных заведений в США. Бунтарская волна прокатилась также по другим странам Запада. Идеи революционности проникли и в науку о преступности. Марксизм, ставший чрезвычайно популярным в этот период на Западе, оказал весьма существенное влияние и на выработку радикальных подходов в воздействии на преступность. Многим молодым (да и зрелым) ученым очень по душе оказался его радикальный подход: не углубляясь в мелкие проблемы, одним поворотом течения реки вычистить всю грязь из "царства Авгия". Марксизм с его установкой на необходимость изменения политической и экономической системы общества как единственного действенного способа избавления от преступности стал политической базой ряда новых радикальных теорий. Теоретическим фундаментом радикалов были криминологические концепции стигмы и аномии. Не случайно большинство криминологов-радикалов (Г. Блох, Д. Гейс, Д. Конгер, В. Миллер, Р. Куинни, Ф. Зак) прежде проводили исследования в русле именно этих научных направлений. Из открытия теоретиков стигмы того феномена, что преступления совершают практически все члены общества, а к уголовной ответственности привлекают лишь наиболее бедных и обездоленных, сам собой напрашивался вывод о несправедливости практикуемых методов воздействия на преступность. Концепция аномии, социальной дезорганизации, хронически присущей капиталистическому обществу, раскрывала глубинные истоки преступности и показывала, что без радикальных перемен в общественном устройстве избавиться от преступности не удастся. Э. Дюркгейм, автор теории аномии, не считал необходимым избавлять общество от преступности, поэтому сам он революционных выводов из своей теории не делал. Но если соединить воедино концепцию хронической социальной дезорганизации и установку на устранение преступности, то логично сделать вывод о необходимости изменения социальной системы. Социологическая криминология стала радикализировать-ся в начале 60-х, когда она была переименована в социологию отклоняющегося поведения. К 1973 г. радикальное криминологическое направление вполне сформировалось.' Знаменательным в этом отношении был выход книги Яна Тейлора, Пауля Валтона и Джона Янга "Новая криминология".2 Через два года из-под пера тех же авторов вышла еще одна монография — "Критическая криминология".3 В начале 70-х гг. американские исследователи Герман и Юлия Швендингер, Антонни Платт образовали Союз радикальных криминологов и основали свое периодическое издание для пропаганды революционных криминологических взглядов (иные издательства нередко отказывались публиковать столь смелые выводы радикалов). Радикальные криминологи считали необходимым отмежеваться от конформистской криминологии, которая поддерживает господствующий политический строй. В этом размежевании они иногда заходили настолько далеко, что приходили к выводу о недопустимости расходования денег на криминологические исследования, в то время как обездоленные страдают от голода и нищеты, на которые их обрекает капиталистическое общество.1 Радикалы сделали немало смелых, оригинальных и интересных выводов, разоблачающих различные аспекты социальной несправедливости в буржуазном обществе. Например, Р. Куинни, раскрывая вслед за К. Марксом основное противоречие капитализма — между трудом и капиталом, — отмечал, что класс крупных собственников использует свое господство как инструмент управления обществом. Вот какова логика его рассуждений: "Криминальная реальность в обществе основывается на определении преступного и непреступного... В основе процессов крими-нализации — классовые конфликты... В качестве преступных определяются деяния, противоречащие интересам господствующих в экономике классов... Будет ли то или иное деяние оценено в качестве преступного или непреступного, определяет класс, имеющий власть и доступ к правотвор-честву".2 В рамках классовой борьбы господствующий класс криминализирует любое поведение, которое противоречит его интересам. Преступления господ, противозаконные деяния власть имущих не квалифицируются как преступления, потому что у капиталистов достаточно власти, чтобы не допустить собственной криминализации. Существует много таких преступлений в сфере экономики, управления и контроля, а также в сфере социального обеспечения, которые, как правило, не упоминаются в уголовных кодексах в качестве состава преступления (загрязнение воздуха и воды, неуплата налогов, картельные соглашения о ценах, обман покупателей, коррупция и злоупотребление политической властью).3 Немецкий ученый Хаферкамп раскрыл серьезные пороки правоохранительной системы. По его мнению, уголовная юстиция создана не для того, чтобы снижать уровень преступности, а для того, чтобы управлять ею. Ибо эта юстиция работает в тесном контакте с преступными группами, с организованной преступностью, чтобы контролировать тех, чья преступность мала и незначительна. Преступность — это единственный продукт такого применения права, которое нацелено против представителей низших слоев.* А. Платт поставил вопрос о том, что общество для удержания людей от преступлений должно сделать их жизнь достойной. А для этого мало декларации о правах. Необходимо реальное обеспечение права на подобающее людям жилье, нормальное питание, на человеческое достоинство и самоопределение.2 Идеологическая основа радикальных теорий была неоднородной. Если, например, Р. Куинни тяготел к марксистской криминологии, то Д. Даунс и П. Рокк считали, что в рамках традиционного марксизма проблему преступности не удастся решить. Им ближе анархический идеал общества, складывающегося из конфедерации свободных производителей (что-то наподобие либерального варианта сообщества швейцарских кантонов).3 Однако критическое отношение к реальной социальной системе их объединяло. Радикальное направление показало, каково соотношение науки и политики в разработке эффективной общественной системы воздействия на преступность. Научные направления условно можно разделить на две группы: с одной стороны — поддерживающие правящие политические круги и развивающие свои научные концепции в русле господствующей политики, с другой — оппозиционные. Оппозиционные направления также неоднородны. Одни ученые стремятся оградиться от политики, углубляясь в фундаментальные проблемы, анализ которых возможен безотносительно к политической реальности. Их главный научный инструмент — интеллект, логика и специальные методики. Другие, понимая, что в русле порочной государственной политики, реализовать продуктивные научные идеи невозможно, вступают в борьбу с нею. Интеллект, логика и специальные методики в их арсенале отступают на задний план. Научный радикализм, политическая смелость, готовность к самопожертвованию становятся их девизом. Для возникновения радикального направления в науке необходимы определенные условия. К ним можно отнести относительную зрелость фундаментальных теорий, разработку достаточно четкой концепции практического решения проблемы эффективного воздействия на преступность. Когда препятствием к решению проблем защиты общества от преступности становится не отсутствие знаний, а недостаток политической воли, в науке появляется радикализм. Ученые осознают, что "чистая наука" пробуксовывает, и делают крен в сторону политики и публицистики. Появление нового направления развития науки о преступности (столь непривычного своей скандальностью для респектабельных ученых кругов) в значительной мере способствовало углублению понимания сущности различных аспектов криминологических изысканий. Оказалось, что науке нужны не только седовласые мэтры, запершиеся в "башне из слоновой кости" для углубленных фундаментальных исследований. Молодые и решительные радикалы также необходимы для развития науки. Подобно струе свежего воздуха, их смелые идеи благотворно действовали на консервативные криминологические парадигмы. Радикальные криминологи сняли завесу с тех зон социальной жизни, которых ученые старались не касаться, поскольку это противоречило устоявшимся традициям, было невыгодно материально, да и не совсем безопасно. Они обратили внимание общественности на многие негативные социальные явления современного общества. Причем это было не простое словесное бичевание: в капиталистических странах стали возбуждать уголовные дела в отношении крупных предпринимателей и высокопоставленных политиков (в ряде стран были осуждены даже президенты, президента США Р. Никсона за нарушение закона отстранили от власти, он избежал суда лишь благодаря тому, что был помилован своим преемником Дж. Фордом). Практически во всех странах начались широкомасштабные кампании по борьбе с коррупцией. Во многих государствах было проведено существенное изменение законодательства, приняты законы о борьбе с коррупцией, организованной преступностью. В уголовные кодексы законодателем были внесены новые составы преступлений (в том числе и об ответственности предпринимателей за загрязнение окружающей среды). Представители правосудия и полиции стали более лояльны по отношению к выходцам из низших слоев общества. Ученые этого направления достаточно высоко подняли уровень допустимой критичности в криминологических трудах. Благодаря им появилось много исследований более умеренного реформистского толка (Р. Кларк, Э. Шур). Следует признать, что в качестве умеренных они могли быть оценены лишь на фоне "неистовых радикалов". Несколькими годами ранее эти работы были бы оценены совсем иначе, да и, возможно, вообще не появились бы на свет. Рамсей Кларк — человек незаурядного гражданского мужества. Бывший морской пехотинец, ставший министром юстиции в администрации президента Джонсона, во многом принял радикальные взгляды своих современников. В 1970 г. он опубликовал книгу "Преступность в США'", которая показала, что он не только честный политик, но и выдающийся теоретик. Опираясь на свой огромный опыт противодействия преступности, Р. Кларк приходит к выводу, что проблему преступности решить с помощью насилия не удается. Более того, общественная опасность государственного насилия может конкурировать с общественной опасностью преступности (и в отдельных случаях превышать последнюю). Эскалация жестких мер ставит общество перед недостатком полицейских сил и вынуждает его обращаться к армии. Несмотря на законодательный запрет использования армии как инструмента внутренней политики, в США неоднократно прибегали к ее услугам для подавления криминальных всплесков: в 1967 г. — в Детройте, в 1968 г. — в Чикаго, Балтиморе и даже Вашингтоне. В Чикаго и Вашингтоне в 1968 и 1969 гг. ввод войск использовали как превентивную меру. Если последовательно опираться лишь на жесткие меры, то со временем армию пришлось бы переориентировать на решение лишь криминальных проблем, что неминуемо обернулось бы колоссальным ущербом для общества. Бывший министр юстиции считает, что решение проблемы преступности находится в иной плоскости. Начиная с анализа личности преступника, он выходит на серьезные социальные проблемы. "Большинство людей, совершающих серьезные преступления, — пишет он, — не обладают здоровой психикой. Те, кто жил или работал в тюрьмах среди опасных преступников, знают, что почти все они нуждаются в психиатрической помощи и эмоционально стабилизирующем воздействии".2 "Есть тюрьмы, где 25% заключенных являются умственно отсталыми".3 Но умственная отсталость возникает не сама по себе, ее порождают плохие условия в период беременности, недоедание, недостаток медицинской помощи (в результате чего обычное заболевание может повлечь осложнение на головной мозг), побои детей и беременных женщин, употребление наркотиков и алкоголя матерями и малолетними.4 "В соединенных Штатах преступность в большинстве случаев возникает в атмосфере, насыщенной бедностью и ее последствиями: праздностью, окружающим убожеством, безнадежностью. Она зарождается в местах, где тысячи людей не имеют работы, а труд работающих оплачивается по самым низким ставкам; где люди живут в старых, грязных и находящихся в аварийном состоянии домах; где они бесправны".' Преступность — симптом болезни общества. В противодействии ей воздействовать надо и на симптомы, и на саму болезнь. Действие болеутоляющих средств недолговременно, если не побеспокоиться о лечении самой болезни, боль через некоторое время возникнет вновь. И если пользоваться лишь болеутоляющими средствами, то наступает привыкание — такое лекарство уже не избавляет от боли. Аналогичным образом и избавление от такого симптома, каковым является преступность, требует не только "болеутоляющих средств" (полицейских мер), но и радикального лечения (социальной реформации). В своей книге Р. Кларк дал развернутую программу преобразований различных областей американского общества; полицейской, судебной и пенитенциарной систем, здравоохранения, образования, жилищ-но-коммунальной сферы, социального обеспечения и трудоустройства. Книга Р. Кларка имела колоссальный общественный резонанс и оказала немалое влияние на процесс социальных реформ в западном обществе. Не менее критичной была и книга члена президентской комиссии по борьбе с преступностью Эдвина Шура. Уже ее название носило эпатирующий характер — "Наше преступное общество". В этой книге автор последовательно развивает ряд тезисов, клеймящих криминогенные основы американского образа жизни: — американское общество преступно, поскольку оно является обществом неравноправных; — американское общество преступно, поскольку оно участвует в массовых насилиях за рубежом; — американское общество преступно, потому что в наших культурных ценностях есть элементы, порождающие преступность; — американское общество преступно, поскольку оно создало "дополнительные" преступления путем чрезмерной регламентации общественной жизни; — американское общество преступно потому, что оно руководствуется нереальными и недействующими принципами при подходе к проблемам преступности.2 Криминологи-радикалы по-новому стали рассматривать взаимосвязь науки и практики. Они заявили, что проведение исследований, запрограммированных на укрепление существующего порядка (большей частью несправедливого), научное обслуживание политиков, которые утверждают это несправедливое устройство мира, является "проституцией" науки.' Ученые-радикалы попытались сделать прорыв в плане повышения уровня независимости и честности криминологических исследований. В определенном смысле им это удалось. При этом то, что они перестали ориентироваться на практические запросы государственных структур, не снизило актуальности их исследований, поскольку общественная потребность в решении затрагиваемых ими проблем была налицо. По этому поводу французский криминолог М. Лонг заметил, что любое криминологическое исследование рано или поздно оказывает влияние на уголовную политику.2 Глава III. Современная зарубежная криминологическая наука и практика воздействия на преступность § 1. Современные криминологические концепции, определяющие практику воздействия на преступность в Западной Европе К 70-м гг. криминология в западных странах достигла определенной зрелости, показателями которой можно считать: — во-первых, значительный уровень теоретического осмысления сущности преступности. Западные криминологические теории раскрыли различные стороны этого явления, выявили его причины, показали возможные направления воздействия на криминальный феномен; — во-вторых, государственные структуры стали серьезно относиться к криминологическим исследованиям: на их проведение начали выделять значительные денежные средства, во многих странах были созданы криминологические учреждения (институты, исследовательские центры и т. п.), немало рекомендаций криминологов реализовались в практической деятельности по воздействию на преступность. Огромное число преступлений, увеличивавшееся из года в год, парализовало страхом немалую часть населения стран Западной Европы. Преступность инициировала недовольство капиталистической государственной системой не только У беднейших слоев "общества всеобщего благоденствия", но также у представителей среднего класса и даже элитарных групп, которым не удавалось найти безопасность за высокими стенами собственных замков и в бронированных автомобилях. Радикалы взяли на вооружение марксистский тезис о том, что в условиях капиталистического общества государство никогда, ни при каких условиях не сможет справиться с преступностью. Все больше и больше людей стали сомневаться в жизнеспособности капиталистической системы. В этих условиях поиск эффективных мер обуздания чреступности стал одним из условий выживания буржуазной государственности. Политики решились на проведение достаточно радикальных социальных реформ — благоприятным политическим фоном для таких реформации было то, что в ряде стран Европы к власти пришли социалисты, а в Португалии президентом стал коммунист Алваро Куньял. Самые смелые и достаточно дорогостоящие рекомендации криминологов находили поддержку. Социальное реформирование как инструмент воздействия на преступность в Западной Европе В 70-е годы в большинстве стран Запада акцент в воздействии на преступность делался на общественные преобразования и на перевоспитание преступников. Первое направление обслуживали социологические теории преступности, второе — клиническая криминология. Социальные реформы были направлены на уменьшение разрыва в экономическом положении бедных и богатых, на ограничение безработицы, усиление социальной поддержки безработных (увеличение материальной помощи, содействие профессиональной переподготовке, национализация ряда производств и создание дополнительных рабочих мест). Значительное место в социальном реформа-торстве занимало решение жилищной проблемы: избавление европейских городов от гетто и трущоб, предоставление бездомным муниципального жилья. Теоретической основой всех этих глобальных общественных преобразований была концепция аномии, социальной дезорганизации. Государственные деятели практически признали справедливость данного диагноза, с помощью которого криминологи констатировали болезненное состояние западного социума. Была предпринята попытка путем указанных реформ гармонизировать капиталистическое общество. Значительное место среди реформаторских мер воздействия на преступность занимала забота о несовершеннолетних и молодежи. Криминализация подрастающего поколения всегда ведет к росту преступности. В Бельгии был принят Закон о молодежи, который предусматривал ряд организационных мер, направленных на оказание педагогической и материальной помощи юным согражданам. Для рассмотрения уголовных дел в отношении несовершеннолетних стали создавать специальные суды, которые много внимания в ходе судебных разбирательств уделяли выяснению условий воспитания делинквента (такой термин был принят, чтобы не клеймить молодых людей званием преступника), тщательно исследовалась его личность, серьезнейшее внимание уделялось анализу возможности перевоспитания подростка. Практика назначения наказаний в таких судах была мягче, в качестве альтернативных наказаний применялись, например, возложение обязанности участвовать в общественных работах, регулярно посещать воспитательные мероприятия или опреде ленные молодежные клубы. Аналогичные законодательные акты приняли парламенты и ряда других западноевропейских стран. В Швейцарии по примеру Бельгии создали целую. службу молодежи, включавшую департаменты организации досуга и отдыха, социальной помощи, медико-педагогическую службу и службу опекунства. В некоторых европейских странах возникли оригинальные педагогические службы, состоявшие из уличных воспитателей, которые работали по ночам в общественных местах. Все эти учреждения позволяли находить адекватные подходы для направления в социально полезное русло трудных подростков. В основе всех этих реформ лежали различные теоретические модификации концепции дифференциальной ассоциации. В конце 70-х интересное исследование молодежной преступности провел криминолог из Геттингенского университета (ФРГ) И. Древенс. Он пришел к выводу, что проведением антиалкогольной кампании можно значительно снизить уровень криминала в молодежной среде. Им была разработана схема соответствующей кампании. И. Древенс предложил систематически проводить социально-психологические профилактические обследования, которые помогли бы выявить молодых людей, попавших в неблагоприятные условия (что обычно ведет к злоупотреблению алкоголем, наркотиками и совершению преступлений). Если таким молодым людям своевременно оказать материальную, психологическую и педагогическую помощь, то вероятность удержания их от преступлений окажется весьма высокой.' Апогей клинической криминологии В 70-е гг. огромной популярностью пользовалась клиническая криминология, на базе которой возникли и были реализованы на практике так называемые подходы лечения преступников, "обращения", некарательного воздействия на них, дифференциации мер воздействия. Лидировали в этом направлении Франция и Италия, где криминологи клиницисты пользовались большим авторитетом и оказывали значительное влияние на формирование государственной политики реабилитации заключенных. Надежда на то, что ученым удастся найти способы превращения преступников в добропорядочных граждан, была настолько сильной, что практически ни одна европейская страна не осталась в стороне от соответствующих модификаций карательной судебной политики и пенитенциарной системы. И если во многих госу- дарствах достаточно осторожно относились к практике неопределенных приговоров и все повышающейся роли медиков в процессе определения сроков тюремного заключения, то значительная гуманизация карательной политики имела место практически во всех европейских странах. Штрафы, предостережения, условное осуждение и так называемое полузаключение (на выходные или на ночное время) стали практиковаться даже в скандинавских странах, которые всегда харатеризовались достаточным консерватизмом в области реформ пенитенциарной системы. Во Франции в результате пенитенциарной реформы, которая была проведена в августе 1985 г., существенно гуманизировались условия отбывания тюремного заключения. Во французских тюрьмах была организована социально-воспитательная служба. Заключенные получили возможность получать профессиональное образование, учиться в различных учебных заведениях и получать необходимую медицинскую помощь за пределами пенитенциарного учреждения без постоянного контроля со стороны тюремной администрации.' Неоклассицизм в западноевропейской практике воздействия на преступность В Германии, где теория и практика воздействия на преступность длительный период оставалась невосприимчивой к англо-американским и франко-итальянским новшествам, в этот период отмечается ренессанс теории Ф. Листа. Надо отметить, что многие теоретические положения Ф. Листа в это время стали весьма популярны. Его идея о том, что наказанию подлежит не преступление, а преступник, стала девизом криминологов-клиницистов и реформаторов пенитенциарной практики. Теоретические положения Ф. Листа о социальной природе преступности и о возможности исправления преступников определенных типов были переосмыслены соотечественниками великого ученого и легли в основу гуманизации практики воздействия на преступность в Федеративной Республике Германии. Наряду с социальными преобразованиями, направленными на уменьшение экономического неравенства, существенные изменения претерпела карательная политика. Последняя выразилась в общем уменьшении сроков тюремного заключения по судебным приговорам, широком внедрении в судебную практику альтернативных наказаний. В федеральных землях были созданы молодежные суды. Основой карательной практики стали следующие теоретические положения: — репрессия не может быть единственным ответом государства на преступления; — суровые репрессивные меры необходимо применять в отношении преступников, не осознавших несправедливость преступных деяний, не раскаявшихся в содеянном. Основная задача уголовного наказания — доходчивым образом дать понять, что общество имеет право защищать свои ценности, если их не уважают и не признают; — необходимость применения сурового наказания должна быть так обоснована в судебном приговоре, чтобы в справедливости ее не оставалось сомнений. В приговоре необходимо показать незаконность деяния, раскрыть ценности, которые защищает уголовный кодекс. Существенно изменился и режим отбывания тюремного заключения. Тюремные камеры в странах Европы постепенно стали больше походить на гостиничные номера, а отдельные тюрьмы, отличавшиеся особым комфортом, стали называть домами отдыха. Некоторые наши сограждане, оказавшиеся волей судеб за решеткой в западноевропейских странах, были весьма довольны тамошними условиями. Например, из Дании один наш соотечественник написал родственникам письмо о том, что он задержан полицией и находится в тюрьме, но при этом просил не волноваться, потому что это не тюрьма, а очень хорошая гостиница, его там хорошо кормят и условия жизни очень хорошие.' Заключенные начали активно участвовать в общественной жизни, учиться в высших учебных заведениях, приобщаться к творчеству. Многие заключенные стали заниматься живописью (в основном в стиле примитивизма), их картины выставлялись в художественных галереях. Произведения заключенных охотно покупали любители экзотической тюремной живописи. Общественность стала регулярно поддерживать контакты с лишенными свободы. Да и сами заключенные иногда брали шефство над обездоленными из свободного мира, о которых они узнавали из газет: оказывали материальную помощь матерям-одиночкам, сиротам. Ренессанс гуманизма в отношении к беднейшим слоям общества и преступникам длился около десяти лет. В некоторых странах он затянулся на несколько десятилетий, но практически во всех европейских странах (за исключением Швейцарии) в средине 80-х гг. все возрастающая преступность заставляла искать более действенные меры воздействия на нее. Успехи системного воздействия на преступность в Швейцарии Швейцария стала своеобразным островком безопасности в бурном море стремительно растущей европейской преступности. Исследования криминологов показали, что к числу причин, препятствующих росту преступности в этой стране,относятся: — медленные процессы урбанизации (в Швейцарии нет городов с миллионным населением); — децентрализация промышленности и отсутствие крупных промышленных центров с сопутствующими трущобами и нищетой; — низкая мобильность населения, преобладание коренных жителей (тех, у кого несколько поколений прожили в одном месте) с устоявшимися традициями поведения и социального контроля; — сознание гражданской ответственности у населения за социальные процессы в стране, в том числе и за преступность (швейцарцами владеет глубоко укоренившаяся в общественном сознании вера в необходимость взаимной помощи и солидарности. Среди местных жителей распространена поговорка: в Швейцарии каждый себе полицейский); — децентрализация полиции и ориентация ее на интересы общины; — отсутствие чрезвычайных реакций на преступления (лишь незначительное число правонарушителей берется под стражу, альтернативой лишения свободы очень часто является условное осуждение, среди приговоров к лишению свободы преобладают краткосрочные); — замужние женщины в Швейцарии меньше всех в мире заняты профессиональным трудом, отсюда крайне низкий уровень преступности среди молодежи (возрастные группы до 18 лет почти не отягощены преступлениями); — школьное воспитание исключает вседозволенность, содержит много запретов, учитель имеет очень высокий социальный и экономический статус.' К этому можно добавить, что среди молодежи в Швейцарии нет безработицы и семейное воспитание в стране, где велика роль сельской общины, весьма патриархально. 2/3 приговоров к лишению свободы швейцарские суды выносят условно.2 Но Швейцария была исключением. В иных странах Западной Европы криминальная ситуация становилась все более драматичной. Поворот к политике жесткого реагирования Социологические исследования показывали, что чувство неизбежности и страха перед преступлениями стало преобладающим среди граждан западноевропейских государств. Правоохранительные органы были обвинены в отсутствии твердости. Общественность требовала прекратить заигрывать с преступниками. Лозунг "Преступник должен сидеть в тюрьме" становился все более популярным. Для этого периода характерно ужесточение карательной политики, усиление полицейских сил, интерес к рекомендациям криминологов значительно снизился, эксперименты в области воздействия на преступность стали встречаться в штыки, криминологические исследования в значительной мере были свернуты (например в 1984 г. в Бельгии был закрыт научный центр по изучению преступности несовершеннолетних). Возник опасный феномен отчуждения между наукой и практикой: практики не желали воспринимать выводы науки, а ряд криминологов отказались от ориентации на поиск эффективных мер воздействия на преступность. Большинство западноевропейских политиков сделали ставки на жесткие меры, которые не требовали серьезной интеллектуальной проработки.' В этих условиях популярность возвратилась к классическим теориям общей и частной превенции. От исправительной пенитенциарной модели в ряде европейских стран стали отказываться в пользу жестко репрессивной. Тюрьму вновь стали рассматривать не как средство воспитания, а как орудие запугивания и изоляции общественно опасных элементов. Некоторые исследователи выделяют в странах Европы три вида политики по отношению к заключенным: — жестко репрессивная политика запугивания; — пенитенциарная политика с акцентом на исправление преступников; — изоляционизм (политика, в которой главная ставка делается на то, чтобы отделить здоровую часть общества от общественно опасных элементов и не более).2 Неоклассицизм стал главенствующей теоретической концепцией, положенной в основу политики воздействия на преступ- ность. Например, в 1988 г. в Швеции в результате реформ уголовного законодательства прочно утвердился бентамов-ский принцип пропорциональности'. Однако карательные меры, которые оказались не намного дешевле, чем социальные реформы, не оправдали надежд европейцев. Наряду с ростом количества тюрем и числа заключенных достаточно интенсивно продолжала расти и преступность. Та же Швеция стала лидером по уровню преступности в Европе. Реформы полицейской системы Полиция, на материальное обеспечение которой общество тратило значительные средства, оказалась бессильной удержать натиск преступности, несмотря на многократное увеличение ее рядов. Весьма показателен в этом отношении пример Великобритании. После прихода в 1979 г. к власти М. Тетчер правительство во главу угла своей внутренней политики поставило борьбу с преступностью. Причем основной акцент был сделан на укрепление полицейских сил. Расчет строился на создании хорошо оснащенной полиции, наделенной повышенными властными полномочиями. Однако полицейский эксперимент "железной леди" оказался малоэффективным. Рост преступности остановить не удалось. На всем протяжении 80-х гг. расходы на полицию увеличились в три раза, но в то же время количество только зарегистрированных преступлений удвоилось. Полномочия полиции были значительно расширены, а раскрываемость преступлений снизилась. Более того, снизился традиционно высокий авторитет полиции в глазах общественности.2 Таким образом, если в 70-е гг. под огнем критики за неуспехи в воздействии на преступность оказывались политики-реформаторы и криминологи, то теперь ответственность за рост преступности возлагали на полицейскую, судебную и пенитенциарную системы. Уровень раскрываемости был невысок, судебные приговоры казались недостаточно строгими, а уровень рецидива, напротив, был весьма значителен. Особую опасность приобрел феномен организованной преступности, которая постепенно приобрела транснациональный характер и стала малоуязвимой для полицейского воздействия. В этих условиях Полицейский фонд Великобритании организовал углубленные криминологические исследования, основной задачей которых было выяснение возможности полицейских сил влиять на развитие криминальных процессов в обществе. Исследования показали, что полиция может оказывать на динамику преступности в стране весьма ограниченное воздействие. Полицейские могут посадить в тюрьму отдельных преступников, но не в состоянии прекратить, например, ночные грабежи или ограничить рост этих грабежей.' Все больше специалистов в области борьбы с преступностью стали приходить к выводу о справедливости афоризма: "Апеллировать в избавлении от преступности к полицейским мерам и пенитенциарной политике — это все равно, что с помощью зонтика пытаться остановить дождь".2 Горькие реалии вынудили политиков сделать вывод о том, что преступность — крепкий орешек, и избавиться от нее с помощью исключительно карательных мер, какими бы жесткими они ни были, невозможно. Национальные системы воздействия на преступность, многие элементы которых практически работали на холостых оборотах, обрели прежнюю значимость. Наряду с сохранением репрессивных мер вновь стали развиваться различные механизмы социального контроля и ранней превенции. Серьезным изменениям была подвергнута полицейская деятельность. Реформирование полиции в Европе пошло в двух направлениях. В большинстве стран функции этой организации стали расширяться и изменяться. О том, что полиция должна в большей мере ориентироваться на потребности региональной общины, а полицейские — выполнять функции защитников, воспитателей и опекунов, много говорилось в 60-е и 70-е гг., были предприняты некоторые меры в этом направлении, однако резкое усиление карательной составляющей антикриминальной политики переориентировало развитие полицейских сил, которые взяли на вооружение жесткий стиль. В конце 80-х гг. изменение акцентов полицейской деятельности стало актуальной потребностью. Полицейские во многих западноевропейских странах стали заниматься воспитательной работой с несовершеннолетними, консультировать население по проблемам эффективной защиты от преступников, оперативно решать проблемы межличностных отношений, пресекая развитие конфликтов. Да и структура полицейских органов стала меняться в плане ориентации на решение соци- альных проблем. Например, на улаживание межэтнических конфликтов, которые нередко выливаются в крупномасштабные преступления. В этих целях в датской полиции были созданы специальные межэтнические отделения.' Роль судебных органов в воздействии на преступность В зоне критики оказалась и система правосудия. Общественность требовала, чтобы судьи повернулись лицом к проблемам общества. В основном от них ожидали ужесточения карательной политики. Но не только этого. По мнению ученых и представителей различных социальных слоев, действия правосудия должны быть понятны жертве, преступнику и общественному мнению. Судебные инстанции были вынуждены ужесточить карательную политику. На 1 сентября 1989 г. в европейских странах насчитывалось 315 тыс. заключенных (76 заключенных на 100 тыс. жителей). Это значительно меньше, чем в США или Канаде (соответственно более 300 и 110), но больше, чем в Японии (50).2 Однако ученые-криминологи понимали, что тюрьма может не только удержать от преступлений, но и, наоборот, стать началом преступной карьеры. Поэтому они побуждали правительства искать меры воздействия на преступность, не связанные с лишением свободы. В 1984 г. в Бельгии была принята законодательная новелла, в соответствии с которой преступник, приговоренный к тюремному заключению на срок, не превышающий 5 лет, может избежать тюрьмы, выплатив государству сумму, определяемую прокурором. Но широкого распространения эта практика не получила. Шведский криминолог Бу Свенсон попытался возродить интеракционистский подход применительно к экономической преступности: "Если предположить, что преступление — это осмысленное поведение и что оно больше объединяет, чем разъединяет преступников и непреступников, то возникает совершенно новый подход к работе по предупреждению преступлений. В этом случае внимание направляется больше на среду, где совершаются преступления, и на связанные с ними обстоятельства".3 Однако в конструировании мер воздействия на преступность шведский криминолог достаточно осторожен, он явно боится скатиться на путь радикальной криминологии. По этому поводу он, в частности, отмечает: "И вообще, правильнее считать, что не следует предпринимать крупномасштабные меры для ликвидации экономической преступности или преступности вообще. Такого рода меры имеют настолько большое влияние на общество, что для их введения необходимы совершенно иные политические и более убедительные мотивы, чем просто желание более успешно бороться с преступностью".1 Анализируя этот вывод Б. Свенсона, надо заметить, что тотальная криминализация общества, ставящая под угрозу законность и государственность (как это имеет место, например, в Колумбии, где предвыборная кампания теперешнего президента Эрнеста Сампера финансировалась мафией)2, может оказаться весьма убедительной причиной для крупномасштабных радикальных мер. Несмотря на осознание невозможности справиться с преступностью одними лишь карательными мерами, отказываться от них в большинстве европейских стран не спешат. Например, в Англии в начале 90-х гг. было проведено ужесточение уголовного и уголовно-процессуального законодательства. Удвоились (до 2 лет) сроки максимальных наказаний для малолетних преступников. Для трудноисправимых подростков 12—14 лет стали создаваться центры перевоспитания. При создании таких центров во многом был учтен положительный опыт аналогичных учреждений Китая и Кубы. Ужесточилась и практика вынесения судебных приговоров, судьи чаще стали апеллировать к длительным срокам лишения свободы. Было ограничено право обвиняемого не отвечать на вопросы и право быть отпущенным под залог. При решении вопроса об освобождении под залог решающим стало мнение потерпевшего. Ужесточение уголовной репрессии прошло и в других европейских странах. Например, до 1978 г. в Нидерландах только 11% приговоров в качестве меры наказания предусматривали лишение свободы на срок более 6 месяцев (в Швеции — 17%, Германии — 70%). В настоящее время приговоров, предусматривающих лишение свободы на срок более года, в Нидерландах выносится 85% (в большинстве западноевропейских стран краткосрочных приговоров выносится не более 3%).3 Как видим, к рекомендациям Ф. Листа здесь прислушались. В Швеции количество заключенных возросло со 163 тыс. в 1988 г. до 167 тыс. в 1991 г.4 Во Фран- оп ции в период с 1980 г. по 1992 г. количество заключенных возросло на 20%. Основной причиной роста количества заключенных явилось увеличение длительности сроков наказания. В 80—90-е гг. множество новых тюрем было построено в европейских странах.' В Брюсселе в качестве идеологической поддержки решительных мер борьбы с преступностью международная общественность организовала так называемый Белый марш, одним из лозунгов которого был: "Мир опасен не из-за тех, кто причиняет зло, а из-за тех, кто позволяет им делать это". Интеграционные процессы в Западной Европе поставили на повестку дня вопрос об унификации уголовной политики на базе извлечения из опыта каждой страны положительных аспектов. 19 октября 1992 г. Совет Европы принял рекомендации по вынесению приговоров. В соответствии с этими рекомендациями срок лишения свободы должен зависеть от типа преступления. Альтернативные санкции не должны быть слишком широки во избежание судейского произвола.2 В то же время европейские ученые признали, что сформулировать четкие универсальные принципы назначения наказания им пока не удается — проблема оказалась слишком сложной.3 Кстати, интеграционные процессы в Западной Европе скорее отрицательно сказались на криминальной ситуации в большинстве стран. Объединение европейских стран в единый союз и предельное упрощение межгосударственных перемещений во многом упростило совершение преступлений и уход преступников от ответственности. Кроме того, это способствовало своеобразному переливу преступности из одних государств в другие. Например 42% преступлений в Швейцарии в 1991 г. было совершено иностранцами.4 Вполне прогнозируемым на фоне ужесточения карательной практики судов было возрождение интеракцио-нистского подхода в западноевропейской криминологии. Теоретики стигмы не позволяют жителям "европейского дома" успокаивать себя повышением уголовных санкций, которое на деле нередко оказывается лишь подыгрыванием общественному мнению и имитацией борьбы с преступностью. По данным ряда криминологических исследовании, ужесточение у голо в но-правовых мер может оказаться лишь "бумажным тигром" на фоне коррумпированной полицейской системы. По оценкам ряда специалистов, 97% преступлений в Великобритании остаются безнаказанными.' Не дало положительного результата ужесточение уголовных наказаний за совершение преступлений с использованием огнестрельного оружия. Все больше и больше полицейских служб в Англии стали вооружаться — гордость туманного Альбиона, безоружный полицейский, постепенно уходит в прошлое.2 Столь же плачевна картина и в других странах Европы. В Швеции, например, две трети зарегистрированных преступлений остаются нераскрытыми, в то время как немалая доля их вообще не регистрируется.3 Криминологические исследования показывают, что ужесточение уголовного наказания и снижение уровня преступности редко совпадают.4 Преступность и количество заключенных не связаны жестко. Лишь в отдельные годы можно было увидеть зависимость между ослаблением карательной политики и ростом преступности. Эти временные промежутки не так уж велики: случаи снижения уровня заключенных на фоне роста преступности отмечались в США в 1960 г., в Германии и Австрии в 1980 г. В основном же увеличение количества заключенных и рост преступности — это сопутствующие процессы.5 Серьезным аргументом в пользу теории стигмы стал следующий факт: по длительности сроков лишения свободы рекорд принадлежит США, и по уровню. преступности — тоже. Напротив, в Швейцарии и Японии практика назначения уголовных наказаний достаточно мягкая, и уровень преступности один из самых низких. Весьма неутешительны оказались и статистические данные об уровне пенитенциарного рецидива: 65% английской молодежи, а также 80% малолетних преступников в течение 2 лет вновь попадают на скамью подсудимых после освобождения из пенитенциарного учреждения.6 Ряд английских исследователей пришли к выводу, что изменения в системе уголовного правосудия не могут существенно уменьшить рост преступности. Нереалистично относиться к системе правосудия как к инструменту, который вообще может решить проблему преступности или в очень большой степени уменьшить уровень преступности.* Они напомнили постулат Э. Дюркгейма: наказание имеет смысл лишь для восстановления попранного чувства справедливости среди тех, кто не нарушал закона. Постепенно в западноевропейских государствах стал возрождаться интерес к иным мерам превенции.2 Научно-технический прогресс против преступности В связи с бурным развитием науки и техники на использование технических новинок в борьбе с преступностью в ряде западных стран были возложены особые надежды. Например, в 1992 г. на нескольких автодорогах Лондона было установлено 40 скрытых телекамер, которые автоматически фиксировали транспортные средства, превышающие установленную скорость движения, записывая на пленку скорость, время и номерной знак автомобиля нарушителя. Положительный эффект этой технической новации был настолько велик, что полицейское управление заказало еще 260 таких телекамер. Помимо телекамер, в Великобритании используются и автоматические фотоаппараты, которые могут сделать за несколько секунд две фотографии автомобиля, превышающего допустимую скорость. Фотоснимки используют как доказательство правонарушения в ходе полицейского дознания.3 Практику дистанционного наблюдения взяли на вооружение и представители криминальной полиции. Когда в английском городке Эрдрай в 1992 г. установили десять видеокамер, число преступлений сократилось на 75%, а раскрываемость возросла вдвое и составила 70%.4 Положительный британский опыт взяли на вооружение и в других странах Европы. Княжество Монако было практически полностью покрыто сетью телеслежения за потенциально опасными точками. Телевизионные камеры работают круглосуточно и могут быть либо зафиксированы на одном субъекте, либо в движении "просматривать" определенный участок местности. Особенно эффективно технические меры применялись для предотвращения и пресечения угонов автомобилей, волна которых подобно эпидемии распространилась по всем развитым странам. В этих целях, например, специально оборудованный автомобиль оставлялся как приманка в местах, где наиболее часто отмечались случаи угонов транспортных средств. Если преступник похищал автомобиль, то через несколько минут он автоматически останавливался и блокировал похитителя внутри салона (глушился двигатель, срабатывали стопоры дверей и стекол, включалась звуковая сирена, посылался радиосигнал вызова полиции)'. Для пресечения угонов активно используются также передающие датчики, установленные на транспортные средства. С помощью этих датчиков полиция пеленгует местонахождение угнанного автомобиля. Заметный эффект в уменьшении тяжких последствий неосторожных преступлений имело изменение акцентов в их профилактике. Исследования показали, что ориентация на создание дополнительных систем безопасности в самой конструкции технических средств более перспективна, нежели разработка правил безопасной эксплуатации их и создание контрольных структур, обеспечивающих соблюдение данных правил. Например, когда количество летальных исходов вследствие дорожно-транспортных происшествий стало национальной проблемой во многих развитых капиталистических странах, правительство обязало производителей автомобилей внести ряд изменений в конструкцию транспортных средств с целью придания им противо-ударных характеристик. В результате удалось сохранить много жизней. Архитектурная криминология Достаточно интересным является новое архитектурное направление в практике предупреждения преступлений. Еще в 1978 г. в Висбадене состоялся первый международный симпозиум по вопросам планирования городского строительства и связи между архитектурой жилых районов и ростом преступности. В 80-х и 90-х гг. исследования в этом направлении продолжались. Психологи установили, что высотные дома нередко оказываются источниками депрессии горожан. Городские жилища, в которых концентрируется огромное количество людей (в одном доме подчас можно поселить жителей нескольких деревень), меняют стиль отношений между ними. Такой тип жилищ продуцирует эмоциональную разобщенность людей, способствует развитию безличных, холодных контактов между людьми. В этом мире (который стали называть каменными джунглями), несмотря на многолюдность, человек начинает чувствовать себя одиноким и беззащитным. По данным виктимологических исследований, в различных странах мира в среднем 45% потерпевших становятся жертвами преступлений около дома, 37% — вдали от дома, но в закрытых, недоступных визуальному наблюдению окружающих местах.' Местная община — коллектив соседей, которые готовы оказывать поддержку друг другу, чьим мнением люди могли бы дорожить и взаимоотношения с которыми (одобрение-осуждение) могли бы оказаться эффективным механизмом социального контроля — практически нежизнеспособна в каменных джунглях. Исследования криминологов архитектурного направления установили, что нередко образование общины соседей зависит от того, огорожен ли жилой массив забором, имеется ли непроходной двор. В замкнутых жилых зонах люди привыкают друг к другу, и появление там чужака не проходит незамеченным. Преступники стараются избегать таких жилых комплексов. Растущее сосредоточение людских масс в промышленных центрах значительно снижало эффективность деятельности полиции, возможности предупреждения преступлений и оперативного реагирования на них. Нередко проходят многие недели, прежде чем одинокие люди, умершие или убитые в своей квартире, будут обнаружены. В высотных жилых домах регистрируется в семь раз больше преступлений, чем в малоэтажных жилищах. Причем чем больше этажность дома, тем больше вероятность преступлений. Дома выше семи этажей в четыре раза чаще подвергаются разбойным нападениям и ограблениям, чем дома с шестью и менее этажами. 32% всех разбойных нападений в домах совершаются в лифтах. В этой связи в ряде стран лифты стали оснащать телекамерами, с помощью которых портье может видеть, что происходит в кабине.2 Оказалось, что архитектурный стиль больших городов нередко ини циирует преступления и облегчает их совершение. Эти аспекты стали учитывать в практике градостроительства: при проектировании новых районов (приоритет стал отдаваться малоэтажным коттеджам) и реконструкции старых. Например, в одном из районов Лондона (Стоунбридже) особенности застройки весьма затрудняли действия полицейских по задержанию преступников: узкие улочки исключали использование автомобилей, наличие большого количества тупиков,закоулков, проходных дворов, подвалов и подземных проходов делали неуязвимыми преступников, и полицейские погони всегда оканчивались неудачно. Там открыто торговали наркотиками, кражи со взломом стали практически нормальным явлением, прохожий, случайно оказавшийся в этом районе, почти гарантированно подвергался нападению. В целях избавления английской столицы от этого рассадника преступности по ходатайству правоохранительных органов муниципалитет принял решение о сносе ряда домов и перепланировке Стоунбриджа. Архитектурные особенности, создававшие криминогенный ландшафт, были устранены. Жителям Стоунбриджа министерство жилищного строительства выделило по 1 тыс. фунтов стерлингов для оборудования каждой квартиры этого квартала системой сигнализации и иными средствами защиты (бронированными дверьми с полицейскими замками, оконными решетками и т. п.).1 Этот опыт был перенесен и за океан. Когда полицейские потерпели фиаско в контроле преступности в некоторых районах Нью-Йорка, на помощь им пришли архитекторы: "По разработанному плану реконструкции района дома, где жили бандиты, были снесены. Теперь на этих пустырях будут строить двухэтажные коттеджики".2 Новые подходы в борьбе с наркоманией в Западной Европе Огромное внимание в борьбе с преступностью уделяется превентивным мерам, направленным на предупреждение наркомании у подростков и излечение от нее, а также социальную реабилитацию лиц, страдающих этим не-дугом. В борьбе с наркотией немалый резерв подрыва социальной базы организованной преступности. Деятельность наркомафии, имеющей огромную сеть распространителей "белой смерти", является одним из мощнейших факторов распространения наркотии в обществе. Среди мер противодействия наркомафии во многих европейских государствах стали практиковать своеобразный метод от противного: наркотические вещества, не относящиеся к сильнодействующим и в отношении которых не фиксируется ярко выраженный эффект наркотической зависимости, делают вполне доступными. Например, в Голландии так называемый опиумный закон запрещает хранение и употребление героина, кокаина, ЛСД, гашишного масла и амфетомина, но разрешает употребление и хранение с целью употребления производных конопли. Полиция Голландии не предпринимает никаких мер по изъятию наркотических средств, хранимых для личного пользования, не подвергает аресту за перепродажу менее 30 г продуктов переработки конопли. Небольшие порции наркотиков из конопли можно беспрепятственно приобрести в молодежных центрах. В то же время при обнаружении сильнодействующих наркотиков полиция без промедления принимает жесткие меры. Аналогичная политика по отношению к наркоманам стала проводиться и в Дании.* Принятие такого рода мер позволяет решить сразу две глобальные проблемы: существенно подрывается экономическая основа деятельности мафиозных структур, а кроме того, предотвращается социальная изоляция наркоманов. В борьбе с наркотией много внимания уделяется установлению контактов с наркоманами, оказанию им специальной помощи. В этих целях создаются р.еабилитационные центры, где наркоманам оказывается медицинская, психологическая, педагогическая помощь, оказывается содействие в приобретении профессии и трудоустройстве. Немаловажную роль в предупреждении возникновения склонности к наркотикам играет круглосуточная служба психологической помощи, работники которой по телефону или при личном общении помогают молодым людям выйти из тупиковых ситуаций, избавиться от стрессов и найти способы нейтрализации тех или иных проблем, не прибегая к попытке заслониться от реальности с помощью наркотиков. Воспитательная работа среди молодежи, в которой активно участвуют лица, избавившиеся от наркотической зависимости, а также инфицированные вирусом СПИДа, также оказывает сдерживающее воздействие. Весьма интересным представляется анализ проектов антинаркотического законодательства в Италии. В качестве вариантов глобальной стратегии обсуждались четыре варианта, которые содержат весь спектр мирового опыта в данной области: — вариант первый заключался в легализации всех наркотических средств и обеспечении их свободной доступности; — второй предусматривал свободное обращение наркотических веществ, изготавливаемых на основе канабиса (продажу их в табачных киосках), и контролируемое обращение кокаина и героина (распространение по медицинским рецептам); — третий вариант предусматривал, что героин в общедоступных медицинских учреждениях должен находиться под жестким медицинским контролем; — последний проект предусматривал недоступность всех видов наркотиков. В этих проектах сконцентрированы все возможные варианты стратегии борьбы с наркотией. Виктимологические меры защиты от преступности Дальнейшее развитие получило виктимологическое направление воздействия на преступность. В конце 80-х гг. в ряде стран Европы обсуждался вопрос о наделении потерпевшего правом прекращать судебное преследование преступника в случае примирения с обидчиком. Эти идеи выдвинули криминологи-интеракционисты. Однако они не были реализованы в Европе, поскольку результаты аналогичного эксперимента в США и Канаде не дали положительного результата: совершив одно преступление, преступники нередко вновь подвергали жертву угрозам насилия, требуя примирения и прекращения угловного дела. Виктимологи разработали концепции пассивной и активной защиты. К пассивной защите стали относить использование бронированных автомобилей, строительство Домов, похожих на крепость, наем телохранителей, которые служат живым щитом, ношение бронежилетов и т. п. Под активной понимали самозащиту и защиту, осуществляемую другими людьми (пресечение нападения). Виктимологи рекомендуют делать свою жизнь менее прогнозируемой — это может затруднить подготовку нападения. Исследования немецких виктимологов показали, что Жертвами нападений преимущественно являются мужчины (их доля составляет от 62 до 70%). Противоположная картина в случаях совершения разбоев, ограблений или покушений на ограбление. Здесь вероятность стать жер- твой выше у женщин. Наибольшую долю потерпевших составляют лица в возрасте от 21 года до 30 лет (интересно, что именно эта возрастная группа меньше всего опасается пострадать от преступлений). Среди лиц моложе 21 года и старше 40 лет доля виктимизации относительно невелика. В зависимости от вида преступлений варьирует и наиболее виктимный возраст. Вероятность стать жертвой краж со взломом выше у лиц в возрасте 60 лет и старше. Лица в возрасте от 21 года до 30 лет больше всего подвержены стать жертвой сексуального принуждения, нападений или угроз.' Виктимологические исследования вскрыли весьма интересный феномен. В Восточной Германии коэффициент преступности ниже, чем в Западной: например в Боварии (бывшая ГДР) коэффициент преступности 4913 преступлений на 10 000 населения, а в Западном Берлине соответственно 16 500/100 000, в Гамбурге — 16 997/100 000, Бре-мене — 13 972/100 000. При этом, несмотря на то, что коэффициент преступности в Восточной Германии ниже, чем в Западной, страх восточных немцев перед преступностью явно выше.2 По мнению X. Кури, причина такого состояния кроется в том, что население Восточной Германии имеет меньше опыта в противостоянии преступности. А К. Сессар полагает, что рост преступности представляет чрезвычайную проблему лишь в случаях, когда исходный уровень преступности весьма низок (как это имело место в бывшей ГДР), в Западной Германии этот феномен стал практически нормой и уже никого не шокирует.3 В то же время межнациональные виктимологические исследования показывают: наиболее велик страх перед преступностью среди населения Германии, Англии и США.4 Государственная поддержка виктимологической профилактики заключается, с одной стороны, в предоставлении гражданам специальной информации, с другой — в финансировании специальных программ по обеспечению дополнительной защищенности граждан от преступности. Весьма эффективной была проводившаяся в европейских странах пропагандистская кампания "Надежная дверь", в этой кампании участвовали как государственные, так и общественные органы. Роль общественности в воздействии на преступность Ориентация граждан на то, что их безопасность во многом находится в их собственных руках, способствовала развитию общественной инициативы: люди стали объединяться для взаимной поддержки в противодействии преступности. В начале 80-х, когда была сильна надежда на то, что с преступностью удастся справиться профессионалам, если их будет много и если их надлежащим образом экипировать и обучить, практика показала, что расширение полицейских штатов не принесло ожидаемого результата. Надежды на их вездесущесть и оперативность также оказались сильно преувеличенными. И тогда начали возрождаться общественные структуры воздействия на преступность. В Великобритании на добровольной основе в помощь полиции привлекаются граждане. В соответствии с планами правительства этой страны численность подразделений "добровольной стражи" в перспективе достигнет 5 млн. человек — цифра весьма внушительная. На добровольных помощников возлагаются обязанности по патрулированию и поиску сигналов о преступлениях. Они не вооружены, не имеют особой униформы. Узнав о преступлении, сообщают о нем по рации дежурному полицейскому подразделению быстрого реагирования — пресечение преступлений не входит в их функции. В Дании, Франции, Нидерландах, Швеции, Великобритании и Германии возникли общественные советы по предупреждению преступлений. Главным директором Шведского совета по предупреждению преступности стал известный ученый, криминолог Свенсон Бу. Правление этих советов, как правило, возглавляют авторитетные политики. Например, в германской земле Шлезвиг-Голылтейн в правление вошли министр внутренних дел, министр культуры, министр юстиции и министр по социальной защите. В задачу этих советов входит уточнение картины преступности за счет выявления латентного криминала и вскрытие ее причин, носящих локальный характер, — тех факторов, на которые можно эффективно воздействовать на местном Уровне. Совет оказывает материальную и педагогическую помощь неполным семьям и семьям наркоманов и алкоголиков, содействует организации досуга подростков, консультирует администрацию школ и учителей о возможностях предупреждения преступлений на школьном уровне, о ме-Р&Х защиты потенциальной жертвы. Например, ученики Старших классов стали дежурить на опасных перекрестках и помогать детям переходить дорогу. Советы консультиру- ют полицейских о методах предупреждения преступлении. Криминологический всеобуч охватывает, помимо полицейских, судей, прокуроров, учителей, архитекторов, градостроителей, социальных работников. Упомянутый совет по предупреждению преступлений в земле Шлезвиг-Гольш-тейн планирует создание академии по предупреждению преступлений.* По инициативе датского общественного совета по профилактике преступлений в стране была существенно изменена молодежная политика. В пятимиллионной Дании создали почти семь тысяч подростковых и молодежных клубов, центров досуга и кружков по интересам (самого широкого спектра: от любителей конного спорта до филателистов). По инициативе Совета в парламент Дании был внесен законопроект о замене судов для молодежи конфликтными советами, задача которых — находить наиболее эффективные способы наказания подростков и молодых людей за совершение противоправных действий. В соответствии с теорией стигмы они стремятся избежать навешивания неприятных ярлыков на юных граждан, только начинающих свой путь в жизни. Весьма популярны в Дании труды А. С. Макаренко, его система перевоспитания трудных подростков успешно прижилась на скандинавской земле. Особый акцент в перевоспитании правонарушителей делается на том, чтобы подросток почувствовал вкус к труду, сумел найти в добросовестном труде и мастерстве заменитель криминальных импульсов типа побуждений к вандализму или агрессии. И усилия датчан принесли положительные результаты: за десятилетие (с 1979 г. по 1989 г.) уровень тяжких преступлений среди молодежи Дании уменьшился в два раза.2 В Австрии, Бельгии, Ирландии, Италии и Швейцарии функционируют специальные комиссии по координации полицейских и административных мероприятий, направленных на предупреждение преступлений. Интересной особенностью деятельности общественности в странах Западной Европы было то, что она создавала не только оперативные группы и педагогические ассоциации, но и научные структуры, которые активно проводили криминологические исследования, организовывали обмен опытом, учреждали специальные печатные органы. Эти исследования дали импульс новому направлению криминологических разработок — так называемой микрокриминологии. Основная задача микрокриминологии — разработка мер ситуационной профилактики, объекты которой потенциальные жертвы, а меры направлены на изменение условий, затрудняющих действия преступников. По рекомендации ученых в 1989 г. на транспортной сети Парижа была создана группа вмешательства численностью 8 человек. Эффективность ее деятельности была настолько высока, что к 1993 г. ее штат увеличился до 200 человек. Эта частная охранная служба имеет на вооружении резиновые дубинки, аэрозольные бомбы, баллончики со слезоточивым газом и наручники. Для связи с центральным постом используются портативные радиопередатчики. Агенты работают в патрульных группах из трех человек, нередко они усиливаются проводниками со служебными собаками.' Британский опыт приватизации правоохранительной и пенитенциарной системы В 80-х гг. мир стал свидетелем крупномасштабного эксперимента. Политика глобальной приватизации, проводившаяся кабинетом М. Тетчер в Великобритании, привела к. приватизации многих служб, осуществляющих воздействие на преступность: от тюремных структур до органов поддержки обвинения в суде. В последнее десятилетие явно наметилась тенденция по перепоручению второстепенных функций полиции гражданским предприятиям. Например, Конвоированием заключенных занимаются частные фирмы. В .этой стране функционирует ряд частных тюрем. Стал формироваться исправительно-коммерческий комплекс.2 Полиция планирует предать частным структурам ряд других функций, которые, по мнению специалистов полицейского ведомства, являются второстепенными и мешают выполнению главного: пресечению преступлений и обеспечению привлечения преступников к уголовной ответственности.3 К числу таких второстепенных функций относят: — розыск без вести пропавших людей; — обучение граждан методам обеспечения собственной безопасности; — розыск потерянных вещей; — розыск пропавших собак; — контроль за соблюдением тишины; — осуществление полицейского обслуживания мероприятий, сопровождающихся большим скоплением людей; — выдача лицензий на право пользования огнестрельным оружием.' Королевская обвинительная служба также пошла по пути приватизации — частные юридические фирмы могут быть приглашены для того, чтобы представлять сторону государственного обвинения в судебных процессах.2 При многих положительных моментах такой реорганизации правоохранительной системы (она стала более дешевой, сохранившиеся силы оказалось возможным сконцентрировать на решении наиболее сложных задач воздействия на преступность) общий итог эксперимента по глобальной приватизации оказался отрицательным. В перспективах приватизации государственных служб разуверились даже ближайшие сподвижники М. Тетчер. Один из них, М. Фридеман, подвел горькие итоги этого эксперимента в книге с красноречивым названием "Нет такого понятия, как бесплатный завтрак". Весьма красноречиво название и еще одной статьи — "Продаваемое правосудие".3 Приватизация тюрем поставила немало проблем.4 Видимость экономичности обернулась глубинными негативными процессами разложения государственной службы после ее приватизации. Тюрьмы, находившиеся в ведении частных предприятий, отрицательно зарекомендовали себя. Факты взяточничества там фиксировались несоизмеримо чаще, чем в государственных, нарушения режима стали нормой. Большинство из них вновь были переданы в ведение государства. Было отмечено и такое негативное явление, как утрата групповой морали, которая до приватизации не считалась серьезным положительным фактором. Но после ее утраты стало очевидно, что такие понятия, как чувство долга, преданность своему делу, призвание, не были пустыми фразами и попытка заменить их формализованными критерия ми, по которым осуществлялись денежные выплаты, потерпела фиаско.1 Политика приватизации различных ветвей государственной службы оказалась под большим вопросом.2 В 1991 г. по сравнению с предыдущим преступность в Великобритании возросла на 16% — в этом году в Соединенном Королевстве было зарегистрировано 6 млн. преступлений.3 Был ли вызван столь интенсивный рост преступности неудачей приватизационной политики, сказать трудно. Однако несомненно одно: успеха в борьбе с преступностью приватизация правоохранительной системы не принесла. Некоторый интерес представляют размышления английского ученого Дж. Паттена об истоках роста преступности в английском обществе. По его мнению, причину роста преступности следует искать в благополучии, демократии и свободе как атрибутах западного образа жизни. В его трактовке концепция государства всеобщего благоденствия предусматривает высокий уровень преступности как плату за упомянутые привилегии.4 Возможно, рассуждения Дж. Паттена не лишены определенных оснований. Однако вряд ли можно считать, что высокий уровень преступности в лондонском районе Стоунбридже вызван благополучием его жителей и всеобщим благоденствием. Весьма показателен и следующий эпизод социальной жизни "общества всеобщего благоденствия": летом 1992 г. по Великобритании прокатилась волна массовых беспорядков. Жители Бристоля, Ковентри, Блэкберна и других британских городов, возмущенные свертыванием социальных программ, начали погромы. Они встречали градом камней и бутылками с зажигательной смесью посланных для их усмирения полицейских.5 Аналогичные волнения имели место и во Франции, где голодные жители разгромили несколько складов с продовольствием. Даже в такой богатой стране, как Америка, насчитывается 25 млн. человек, живущих впроголодь.6 Возведением баррикад отреагировали шведские рыбаки и фермеры на присоединение их страны к Общеевропейскому Союзу, что существенно сказалось на снижении их жизнен- ного уровня. По поводу свободы в демократическом обще-стве^весьма красноречиво высказался венгерский криминолог И. Вай: "Что это за свобода, если 1/3 населения может оказаться жертвой преступления, если каждый свободен лишь для того, чтобы оказаться жертвой преступления и постоянно испытывать страх".' Влияние на преступность крупномасштабных социальных перемен в странах Восточной Европы Вступление в "европейский дом" бывших социалистических государств также способствовало дальнейшему росту преступности в Европе: с одной стороны — процесс реформ в строгом соответствии с теорией Дюркгейма инициировал обвальный рост криминала в постсоветских государствах, а с другой — так называемая красная мафия, перешагнув национальные границы, вышла на криминальную арену во всех развитых европейских странах (впрочем, процессы проникновения американской и европейской мафии на восток не менее интенсивны). В конце 80-х — начале 90-х гг. в странах Восточной Европы проходил интенсивнейший процесс криминализа-ции населения. Например, в Венгрии в 1980 г. регистрировалось всего 130 тыс. преступлений, а в 1991 г. — почти полмиллиона (практически четырехкратный рост).2 Причину столь резкого роста преступности Йозеф Вай усматривает в социальной несправедливости, социальной дезорганизации, ошибочной идеологии, недостатке знаний о том, как надо воздействовать на преступность, генетических и психических отклонениях у некоторой части населения, отрицательной отягощенности алкоголизмом и наркоманией, недостатках функционирования системы правового регулирования, принуждения исполнения законов и предупреждения преступлений.3 В бывшей ГДР в начале 90-х гг. преступность возросла почти в два раза, по отдельным видам — почти в три раза. В Берлине, например, в 1991 г. регистрировались каждые три дня убийство, каждый день изнасилование, 80 хищений автомобилей, 130 краж со взломом, 100 актов насилия. В 1991 г. коэффициент преступности в южных областях Германии составлял 3000/100 000, а в северных, где наивысший уровень безработицы, — 5000/100 000. Особую распространенность приобрели экономические преступления, на которых преступники наживают миллионы марок, оставаясь безнаказанными. Одной из основных причин роста преступности был развал полицейской системы бывшей ГДР и как следствие резкое снижение раскрываемое™ до 30%. По данным опроса населения, 85% жителей немецких земель, ранее относившихся к ГДР, не верят в способность полиции контролировать преступность, 65% — боятся выходить из дома по вечерам.' В результате взаимодействия западной и восточной культур в странах бывшего восточного блока распространилась и стала популярной "конфликтная" модель поведения в обществе. Эта модель ведет как к возникновению конфликтного поведения (на базе распространившейся в общественном сознании внутренней готовности к конфликту), так и принятию за должное конфликтов и определенных форм насилия.2 Криминогенные процессы, проходящие в станах Восточной Европы показали, что низкий уровень преступности — значительная социальная ценность, утрата которой не компенсируется повышением уровня жизни. Реформы показали, что преступность очень чутко реагирует на социальные перемены и изменения в политической системе. ГДР традиционно относилась к странам с одним из самых низких в мире уровней преступности и высоким уровнем жизни. После интеграции с ФРГ уровень жизни восточных немцев упал, а преступность многократно возросла, что начинает инициировать возрождение идей марксизма на родине их автора. Две части Германии вновь оказались криминологическим полигоном, который позволил увидеть, каким образом влияют на преступность различные социальные процессы и насколько мощным средством воздействия на преступность (как в плане ее роста, так и в плане разрушения) является социальная реформация. § 2. Подходы к противостоянию преступности на Американском континенте Характер противостояния преступности в различных странах Америки достаточно разнообразен, так же как раз- нообразны национальные традиции и экономическое положение государств, расположенных в этом регионе. Соединенные Штаты Америки располагают наиболее богатым опытом в области борьбы с преступностью. Уровень преступности в этой стране один из самых высоких в мире (достаточно отметить, что от преступлений в США погибло значительно больше людей, чем от войн). Высокий уровень экономического развития позволил государственным деятелям США активно внедрять в практику противостояния общества и преступности самые различные рекомендации криминологов. Социальное реформирование в США В 70-е гг. в США проходили те же процессы, что в Западной Европе: социальное реформирование в целях устранения общественных противоречий и уменьшения уровня социальной дезорганизации, а также крупномасштабное экспериментирование в области пенитенциарии. Американской особенностью этих процессов было то, что социальное реформирование проводилось более осторожно, чем в Европе, а реформы в области уголовно-исполнительной системы были более радикальными. Неопределенные приговоры прочно вошли в судебную практику этой страны: вопрос о том, сколько реально должен находиться за решеткой преступник, решала комиссия клиницистов и тюремной администрации.1 В США были созданы учреждения дифференциации исправительного воздействия и обеспечения раздельного содержания заключенных различной степени криминальной пораженности. Процесс классификации заключенных до начала отбытия ими срока тюремного заключения осуществлялся на основе использования следующих форм: классификационных учреждений при тюрьмах, классификационных комиссий, приемо-отборочных центров, групп по классификации осужденных при органах юстиции. Сотрудники квалификационных комиссий при тюрьмах проводят оценку личности каждого поступившего осужденного и разрабатывают рекомендации для индивидуальных воспитательных программ. В состав комиссии входят социологи, преподаватели, воспитатели, работники специальных служб, врачи. Комиссия определяет режим содержания заключенных, прикрепляет их к общеобразовательной или профессионально-технической программе обучения, решает вопрос о месте работы в исправительном уч реждении. Приемо-отборочные центры представляют при-дидные пункты, осуществляющие классификацию заключенных и разрабатывающие программы их перевоспитания Сотрудники центров выбирают тип исправительного учреждения (работа таких центров признана более эффективной, чем комиссий при тюрьмах).* Немалое влияние на эту практику оказывает теория Сатерленда. Карательные органы в значительной мере переориентировались на социальную профилактику — в полиции и ф15Р были созданы специальные подразделения для предупреждения преступлений. Деятельность профилактических служб в этих ведомствах была достаточно эффективной. Например, в одной из транспортных компаний на западном побережье США потери от краж составляли более 7 тыс. долларов в месяц. После осуществления мер, предложенных сотрудником ФБР — специалистом по предотвращению преступлений (он предложил переменить место стоянки грузовиков, рекомендовал периодически осуществлять проверки автомашин, первозящих грузы, ввести специальные пропуска для обслуживающего персонала, более часто менять шоферов и практиковать неожиданную замену кассиров), — убытки компании уменьшились более чем в 4 раза.2 По европейскому образцу в США стали создаваться молодежные суды.3 В США в качестве стратегического подхода в воздействии на криминальный феномен прочно укрепилась концепция контроля преступности, предложенная Э. Сатер-Мендом. В основу этой концепции были положены взгляды Дюркгейма на преступность как на нормальное явление ("существование преступности нормально лишь тогда, когда она достигает определенного для каждого социального типа уровня"). В данное понятие вкладывался предельно широкий смысл, под контролем преступности понималась не только деятельность полиции, структур уголовной юстиции и пенитенциарной системы, но и реализация программ социального развития, улучшения жизни, различная исследовательская деятельность. Будучи неудовлетворены неточностью термина, некоторые ученые предлагали отказаться от него, взяв на вооружение выработанную Ф. Листом доктрину уголовной политики.' Однако доктрина контроля преступности оказалась привлекательнее для политиков: всю ее пронизывала аксиома о вечности преступности, о неспособности общества избавиться от данного феномена. Из нее вытекало, что государство может и обязано (как при лесном пожаре) не дать криминальному феномену выйти за границы социальной терпимости (критерий весьма расплывчатый). Соответственно уменьшался и уровень притязании граждан в плане обеспечения защищенности от преступности, и размывались критерии ответственности должностных лиц: ведь контролируемый рост преступности — это нормально в соответствии с указанной доктриной. Как и в большинстве стран Европы, политика косметических социальных реформ не дала положительных результатов — преступность интенсивно росла. В 1979 г. рост составил 9%, в 1980 — 10%. Количество убийств в 70-е гг. возросло на 370%, ограблений — на 300%.2 В 1980 г. в США было зарегистрировано 13,3 млн. только тяжких преступлений, а общая цифра зарегистрированной преступности перевалила за тридцать миллионов (коэффициент тяжкой преступности в расчете на 100 тыс. населения составил 6000).3 Социальные реформы оказались весьма дорогостоящими даже для такой державы, как США (война во Вьетнаме и глобальное противостояние со странами социализма подвергали государственный бюджет предельным нагрузкам). Кроме того, их результаты были далеко неоднозначны. Например, забота о матерях-одиночках, выразившаяся в выплате им солидного материального пособия, соразмерного со средней заработной платой, привела к ухудшению демографической ситуации в стране. Американская семья утратила прочность, уровень разводов стал стремительно расти, а соответственно и уровень преступности несовершеннолетних (впрочем, росла преступность и взрослых). Реформы в области пенитенциарии также попали под огонь многочисленной критики. Практика неопределенных приговоров и передачи реального отправления правосудия в руки медиков и тюремной администрации в самых различных кругах американского общества была признана недемократичной. При этом уровень рецидива снизить не удалось. В 1981 г. преступность в США достигла своего пика. Некоторые американские ученые стали высказывать мнение о том, что бентамовская система пропорциональности преступления и наказания не так уж бессмысленна^* Создались предпосылки для ренессанса классических подходов к воздействию на преступность. 1979—1989 гг. были годами перехода к пропорциональной системе назначения наказаний после первых успехов в штате Миннесота.2 Кратковременный успех "рейганизма" в воздействии на преступность В 80-е гг. президент Рейган свернул значительную часть социальных реформ. Крупномасштабные криминологические эксперименты также были прекращены. Ставка в борьбе с преступностью была сделана на полицейские силы. Очень значительные материальные средства были ассигнованы на расширение их рядов и улучшение технической оснащенности. Карательная практика ужес-точилась. Началось строительство новых тюрем. Законодательно полиции и ФБР были предоставлены достаточно широкие права в борьбе с социальным злом. Это почувст-вавали не только преступники США, но и многих стран мира: от Колумбии до Гонконга (госдепартамент заключил ряд международных договоров, в соответствии с ко-"торыми спецслужбы США стали проводить операции по уничтожению транснациональных мафиозных групп во многих странах мира). Для борьбы с преступностью при 'проведении широкомасштабных операций активно использовались вооруженные силы. Многие военные структуры (от береговой охраны до центра медицинской разведки вооруженых сил США) внесли существенный вклад в воздействие на преступность в американском обществе. И это дало положительный результат. Жесткие меры вначале стабилизировали преступность, а затем ее уровень начал снижаться. В 1981 г. статистика ФБР показала тринадцатимиллионный уровень тяжкой преступности (коэффициент на 100 тыс. населения составил 5800).1 В 1982 г. преступность сократилась на 3%.2 А статистика 1983 г. была еще более обнадеживающей: вновь сокращение, и весьма значительное — 7%.3 В 1984 г. в США было зарегистрировано 11,8 млн. тяжких преступлений (на 2% меньше, чем в предыдущем году).4 Это был уже настоящий успех. Обуздание преступности имело огромный общественный резонанс, президент Рейган приобрел колоссальную популярность и был переизбран на второй срок. В США и за рубежом люди увидели, что с криминальным монстром можно справиться. Правда, тенденцию к снижению криминала не удалось закрепить, через несколько лет кривая преступности вновь поползла вверх. В 1985 г. количество преступлений, зарегистрированных в США, возросло на 5% (а в южных штатах рост составил, как и в добрые 70-е, 9%).5 Более того, в развитии преступности наметились достаточно драматические тенденции: в результате того, что развитию механизмов социального контроля в период упования на силу полицейской дубинки уделялось недостаточно внимания, по Америке прокатилась волна насилия. Особую тревогу вызвало то, что волна насилия из крупных городов стала перемещаться в мелкие и средние города.6 Уличный бандитизм, ранее бывший уделом лишь так называемых криминальных центров — Чикаго, Нью-Йорка, Детройта и ряда других крупных промышленных центров, стал бичом всего общества. Особенно сильно страдали от него жители малых городов, которые привыкли к относительно спокойной жизни и были не готовы к такому всплеску насилия. Бессильной перед новым накатом насильственной преступности оказалась и полиция.7 В США стали появляться все новые и новые формы бандитизма: рокке-ры, фримены и т. п., которые создавали свои лагеря и коммуны, а по степени общественной опасности они стали конкурировать с представителями организованной преступности. Например, банды фрименов на жесткие поли цейские меры ответили не менее жесткими акциями. Они угрожают террором всем, кто пытается ввести их в рамки закона. Им удалось сформировать уродливую, но весьма живучую и обладающую огромным криминогенным потенциалом идеологию, основанную на криминальном толковании "Библии" и "Билля о правах". Фримены заявили, что они являются антигосударственной организацией, у них имеется свое теневое правительство, они не признают никаких властей. Руководители этого криминального "правительства" выносят постановления об аресте представителей местных органов власти и назначают награды (до 1 млн. долларов) за доставку в их лагерь неугодных им прокуроров, судей, полицейских.' 12 октября 1984 г. по инициативе Р. Рейгана Конгресс США принял "Закон о всестороннем контроле преступности", который значительно расширял полномочия правоохранительных органов в борьбе с представителями криминального мира. Однако правовые меры, предусматривающие усиление жесткости воздействия на преступность, не обеспеченные системой иных мер, оказались бессильны против нарастающей волны криминалитета. Если в 1984 г. было зарегистрировано 11,8 млн. серьезных преступлений, то в 1985 — 12,4 млн., в 1986 — 13,3 млн., в 1987 — 13,5 млн., в 1988 — 13,9 млн., в 1989 — 14,2 млн., в 1990 — 14,4 млн., в 1991 — 14,8 млн.2 В этой связи весьма пророческими оказались слова председателя апелляционного суда США Девида Бейзлона: "От уличной преступности нет другого лекарства, кроме .Коренных социальных реформ, которые обычно дорогостоящи, малоэффективны и непопулярны. Но это не должно рлужить основанием упрощенческого подхода к проблеме. Не представляет труда признать социальную несправедливость неизбежной и смириться с этим. Куда труднее понять ее недопустимость и найти в себе силы бороться с Врю".3 Оказалось, что игнорирование острых общественных проблем чревато негативным развитием многих социаль-*ВЫх процессов. Экономическая политика Р. Рейгана (так называемая рейганомика) предусматривала смещение государственных финансовых приоритетов с решения социальных проблем (таких как безработица, поддержка беднейших слоев населения и т. п.) на финансирование правоохранительных органов. Немало исследователей предупреждали, что такие сдвиги будут иметь отрицательные последствия. Еще в 1979 г. Объединенная экономическая комиссия Конгресса США констатировала, что при росте безработицы на 1,4% число заключенных в американских тюрьмах увеличивается на 5,6%.1 И 1985 г. подтвердил правоту их выводов. Правда, одна из основных целей Р. Рейгана была достигнута — на волне кратковременного успеха он был переизбран президентом на второй срок. В этом смысле цели нации и президента не совсем совпадали: кратковременный успех имел стратегическое значение для Р. Рейгана и лишь тактическое — для общества. Защищенный армией телохранителей в течение второго президентского срока Р. Рейган уменьшил ассигнования на правоохранительные органы и, вообще, не столько принимал реальные эффективные меры разрушающего воздействия на преступность, сколько активно имитировал эту деятельность. У него появились иные интересы. Его увлекли глобальные проекты звездных войн, разрушения социалистической системы и установления нового мирового порядка по американскому образцу. Американцы же оказались лицом к лицу с растущим криминальным монстром, и им оставалось только надеяться, что их любимый герой из кинофильма "Робот-полицейский" воплотится в реальность и встанет на их защиту. Принятый в 1986 г. "Антинаркотический закон" ("Anti-Drug Abuse Acte") и комплексный закон 1987 г. "О борьбе со злоупотреблением наркотиками и контроле их распространения" также не смогли сдержать мощнейшую криминально-наркотическую волну, поскольку корни этой проблемы были слишком глубоко, и полицейской машине добраться до них оказалось не по силам. Мировой опыт показывает: эффект жестких мер всегда носит недолговременный характер. И если первичный успех не закрепить целой системой иных мер воздействия, кривая преступности вновь поползет вверх. Более того, под воздействием исключительно жестких мер криминальный феномен начинает мутировать, и на социальную арену выходят наиболее уродливые представители преступного мира. Жесткость в воздействии на преступность, не обеспеченная социальными реформами, рождает экстремизм. Возрождение системности в воздействии на преступность К концу 80-х — началу 90-х гг. стало вполне очевидно, что исключительно полицейскими и карательными мерами навести порядок в стране не удается. Криминологи-клиницисты вновь попытались вернуть утраченные позиции. И хотя возобновить крупномасштабные эксперименты не удалось, в различных слоях американского политического истеблишмента все более убеждались в необходимости проведения исследований и практических шагов в области реабилитации преступников.1 Клиницисты привлекли на свою сторону общественное мнение. Проведенный ими опрос показал, что 68% граждан США верят в эффективность психологического консультирования и специального тренинга в системе мер воздействия на преступность.2 К этому времени в США сложилась весьма непростая криминальная ситуация. В 1991 г. было выявлено 34,7 млн. преступлений, 6,4 млн. преступлений было связано с насилием над личностью, 15,8 млн. краж, нарушений неприкосновенности жилища, хищений автомобилей. По количеству преступлений 1991 г. приблизился к печально рекордному 1981 г. При этом лишь 49% дел о насильственных преступлениях, совершенных в 1991 г., было передано для разбирательства в суд.3 Акценты в антикриминальной политике государства были перенесены на обеспечение системности в воздействии на преступность, развитие мер социальной превенции. Реформы полицейской системы Серьезным изменениям была подвергнута полицейская деятельность. Многочисленные комиссии, проверявшие деятельность полицейского ведомства США, констатировали, что эта структура, образуя свою собственную субкультуру, изолировалась от населения и не в состоянии контролировать развитие криминальной обстановки в стране. Выводы вполне созвучны теориям радикальных криминологов. Исследования ученых показали, что увеличение в определенном районе числа патрульных автомобилей не приводит к уменьшению количества совершаемых там преступлений и позитивно не изменяет чувства безопасности у жителей (равно как и не способствует чувству удовлетворения работой полиции). Использование патрульных машин порождает физическую, психологическую и социальную разобщенность полицейских и простых людей. Из этого был сделан вывод, что одного увеличения числа полицейских для укрепления порядка недостаточно. Необходимо менять методы работы. Анализ эффективности реагирования моторизованных полицейских патрулей на сигналы о преступлениях также показал низкую результативность. Патрульная машина на прибытие к месту преступления затрачивала в среднем от 5 до 15 минут. За это время (а сигнал о преступлении обычно также поступает с запозданием) преступники, как правило, успевали скрыться. В сфере деятельности полиции оказывается лишь небольшая часть реально совершаемых преступлений. Определенную часть сигналов полиция оставляет без реагирования, а значительная доля зарегистрированных преступлений остается нераскрытой. Все это может свести эффективность полицейской деятельности к весьма скромным параметрам.' В обществе вновь стал нарастать скепсис по поводу возможности обуздать преступность посредством жестких карательных мер. По данным опроса, лишь 34,7% американцев верят в возможность исправления преступников в тюрьмах.2 В конце 80-х — начале 90-х гг. стратегическая линия американской полиции стала меняться. Новая стратегия получила название общественной полицейской деятельности (community policing), или политики ориентации на общины. Основой ее стала формула: главной задачей полиции является активная деятельность по предупреждению преступлений, а не реагирование на звонки о происшествиях. Свою работу американская полиция по примеру японских коллег сконцентрировала в микрорайонах. Главный акцент стал делаться на демонстрацию присутствия в жилых районах. Причем полицейские в значительной мере отказались от использования автомобилей, чтобы быть ближе к людям, они стали пользоваться велосипедами либо патрулировать пешком. Особое внимание стало уделяться устранению причин и условий преступлений, поддержке общественного порядка на улицах и в жилищах, пресечению актов вандализма и превентивному разрешению спорных вопросов, не давая тем развиться до криминальной стадии. Полицейские прилагают усилия для того, чтобы приобщить граждан к процессу улучшения их жизни в микрорайоне, проводят разъяснительную работу на предмет того, что каждый гражданин может внести собственный вклад в предотвращение роста преступности. Доверительные отношения между полицией и гражданами стали способствовать раскрываемое™ преступлений и получению сигналов о местонахождении преступников. Эффективность деятельности полиции возросла, в то время как потери в полицейской среде значительно уменьшились: ежегодно в США гибнет около 60 полицейских.' Изменились подходы и к использованию полицией достаточно традиционных мер воздействия на преступников. Ученые провели прикладное исследование и установили, что предостережения, которые практиковала полиция по отношению к нарушителям закона, эффективны лишь в отношении случайных правонарушителей. Большинство же предупреждаемых воспринимали данную акцию как подкрепление их уверенности в безнаказанности. В отношении таких типов по предложению ученых стали применять кратковременное задержание. По данным исследователей, антикриминогенный эффект кратковременного задержания сохраняется примерно в течение года (12 месяцев правонарушитель воздерживается от нарушений закона). Эта превентивная концепция идет вразрез с выводами теоретиков стигмы, которые рекомендуют сводить к минимуму общение граждан с тюрьмой. Однако именно она положена в основу карательной практики: ежегодно в США арестовывается в 56 раз больше людей, чем в дальнейшем судом приговаривается к лишению свободы. Длительность тюрем-його заключения чаще исчисляется в сутках (обычно она варьируется от одного дня до одной недели).2 Не последнюю роль в такой гуманизации играют экономические расчеты: например, пожизненное заключение преступника, которого осудили, когда ему было 25 лет, в связи с улучшением условий содержания в 90-х гг. стало обходиться Государству от 600 тыс. до 1 млн. долларов.3 Да и исследования криминологов показали, что увеличение числа поли- цейских на улицах и в других общественных местах оказывает на преступников больший сдерживающий эффект, чем увеличение продолжительности тюремного заключения.1 К числу ключевых элементов стратегии полицейской деятельности также можно отнести: — максимальное обеспечение видимого полицейского присутствия на улицах; — увеличение контактов с населением; — усиление интенсивности деятельности, направленной на выявление и раскрытие преступлений. Достижения науки на службе полиции Определенную роль в повышении эффективности полицейской деятельности по пресечению преступлений сыграло улучшение экипировки стражей порядка: особые перчатки, предохраняющие кисти рук от любых режущих предметов, удобные облегченные бронежилеты, газовое оружие, специальные дубинки, электрошокеры. Повысить уровень раскрываемое™ преступлений позволило использование: — лазерной и другой оптической техники для обнаружения отпечатков пальцев в тех случаях, которые ранее считались абсолютно безнадежными (на старых документах, пористых материалах и т. п.); — достижений генной инженерии при работе с вещественными доказательствами для идентификации лиц по следам; — усовершенствованных методик использования детектора лжи для проверки достоверности даваемых подозреваемыми показаний; — методик составления социально-психологического портрета преступника по характерным признакам преступления и обстановке на месте его совершения. В США стали практиковать использование гипноза при расследовании преступлений.2 Особенно перспективным направлением повышения эффективности деятельности полиции является повышение уровня информационного обеспечения. В 1993 г. в ФБР было создано новое структурное подразделение — Информационная служба криминальной юстиции. В рамках этой службы были объединены Национальный центр информации о пре ступлениях, Унифицированная система учета и регистрации преступлений и Автоматизированная система идентификации отпечатков пальцев. Дактилоскопирование с помощью мастики постепенно уходит в прошлое. На смену ему идет электронное сканирование ладони человека. Специальный прибор, которым планируется оснастить каждую патрульную полицейскую машину, позволит быстро сканировать отпечатки пальцев любого подозреваемого прямо на улице, тут же направить электронный запрос в Информационную службу ФБР и через несколько минут получить на экране дисплея исчерпывающую информацию о задержанном.' В начале 90-х гг. в качестве профилактики тяжких последствий автопроисшествий стали применяться специальные устройства — своеобразные надувные мешки, которые крепятся перед водителем и пассажирами и в сжатом виде весьма компактны. В момент аварии специальный датчик инициирует химическую реакцию (маленький взрыв), мешки почти мгновенно надуваются и создают мягкую защиту, предохраняя от ударов и травм. Криминологические исследования показали, что в автомобилях, оборудованных надувными мешками, гибнет на 24% меньше водителей. В 1994 г. 91% автомобилей, произведенных в США, были оборудованы такими защитными средствами.2 Судебная политика в США Однако перенос акцентов в сторону социальных мер не означает отказа в США от жестких карательных мер. В 1992 г. в качестве меры реагирования на достижение преступностью рекордного уровня Конгресс принял закон, предусматривающий ужесточение уголовных наказаний. Смертная казнь была введена более чем за 50 новых преступле-Вий. За вооруженную кражу федеральной собственности установлено пожизненное заключение. Достаточно жесткой остается и карательная практика судов. Если в 1980 г. в США за решеткой находилось чуть более 300 тыс. человек, то к 1994 г. число заключенных перевалило за миллион.3 Рост количества заключенных, так Же как и в странах Европы, произошел за счет увеличения сроков лишения свободы. Столь интенсивного роста тюремных жителей не выдержала даже одна из самых мощных в мире пенитенциарная система США. Число заключенных в американских тюрьмах превысило все допустимые нормы. Это привело к кризису исправительной системы и заставило искать пути исполнения уголовного наказания за пределами тюрем, при серьезном реформировании последних. В проведении репрессивной политики государство было вынуждено изменить приоритеты в направлении увеличения длительности сроков наказания для опасных преступников и расширения различных видов наказания без лишения свободы.' В 1987 г. в США 3,2 млн. человек находились под коррективным контролем. К 1990 г. это число увеличилось до 4 млн. Среди них лишь чуть более 1 млн. преступников были приговорены к тюремному заключению, остальные приговаривались к мерам наказания, не связанным с лишением свободы. Сроки же тюремного заключения возросли на 31% и продолжают расти.2 Еще в первой половине XIX в. в США были созданы специальные коммуны по перевоспитанию малолетних преступников. В последние годы их количество значительно возросло. В каждой из таких коммун проживает от 4 до 10 подростков, воспитанием которых занимаются специалисты по семейной или несемейной методикам. Средняя продолжительность семейных программ — 185 дней, несемейных — 289 дней. Семейные программы зарекомендовали себя как более эффективные. В целом эти коммуны достаточно эффективно работают в плане алкогольной или наркотической реабилитации, что в свою очередь положительно сказывается на профилактике преступлений.3 Весьма популярны в США стали так называемые опосредованные санкции. В их число вошли пробация с интенсивным надзором, домашний арест с электронным мониторингом, исправительные строевые лагеря.4 В целях экономии материальных средств на карательные меры преступников, которые по характеру деяний и по данным об их личности признаются не представляющи ми большой опасности для общества, обычно оставляют на свободе. Например, более 60% осужденных аа имущественные преступления приговариваются к пробации.' Пробация предусматривает надзор (20—30 контактов со специальными службами в течение месяца), обязательство осужденного возместить ущерб жертве, оплатить стоимость осуществляемого за ним контроля, выполнять определенные общественные работы, периодически проходить тестирование на наркотики и продолжать учебу или работу на постоянной основе. Ежедневно под электронным мониторингом находится от 12 до 14 тыс. осужденных. Осужденный, находящийся под домашним арестом с электронным контролем, может ходить на работу, в магазин, в поликлинику и т. п. Он обязан возвращаться домой к определенному времени. На руку и ногу осужденного надеваются браслеты с передатчиками размером с пачку сигарет, передаваемые ими сигналы поступают через домашний телефон осужденного на контрольный пункт и позволяют контролировать местонахождение поднадзорного. Исправительные строевые лагеря рассматриваются как шоковое заключение на срок от 90 до 180 дней для молодых людей. В таком лагере заключенные 6—8 часов в день занимаются тяжелым ручным трудом, по окончании рабочего jjftH они занимаются физическими упражнениями и строевой подготовкой, после ужина они учатся или получают консультации и лечение от наркомании. Эффект стигмы в таких лагерях минимален. у Недостаток бюджетных средств вынудил администрацию США начать приватизацию тюрем. Частные тюрьмы уже практиковались в США в XIX в., но по этическим воображениям были закрыты. Извлечение прибыли из арес- -tj» людей — этот принцип чреват сталинским Гулагом. Однако рост преступности и материальные проблемы заставили американцев перешагнуть через этические барьеры в (|»едине 80-х гг. К 1992 г. 18 частных компаний управляли 6jD исправительными учреждениями для взрослых, в кото-йых отбывали наказание 20 тыс. заключенных. Значительные надежды в США возлагаются на тюрьмы типа "макси-макси", которые служат прибежищем для оробо опасных преступников и представляют собой посто-ЯйДлй карцер. Преступников там не перевоспитывают, их •изолируют в одиночных камерах до тех пор, пока они не перестанут быть опасными для других заключенных, персонала тюрьмы, населения.* Фиаско клинической криминологии и программ модификации поведения вернуло американскую пенитенциарную практику в русло классических подходов, для обоснования которых у ученых нашлись новые аргументы. По мнению американского криминолога А. Найера, главная ценность тюремного заключения состоит в том, что оно позволяет изолировать лицо от общества в момент его наибольшей возрастной криминальной активности. С возрастом тяга к преступлениям ослабевает. По его данным, 84% арестованных за тяжкие преступления — это люди в возрасте до 29 лет, 89,1% — до 34 лет, 92% — до 39 лет. Поэтому, если человек пересидит опасный возраст в тюрьме, вероятность дальнейшей преступной деятельности с его стороны уменьшается. Заключенные исправляются потому, что становятся старше.2 Примерно на основе таких же рассуждений социологи Вильсон и Боланд пришли к выводу о том, что увеличение количества арестов за преступления на 10% может повлечь снижение общего количества преступлений на 5%.3 Программы борьбы с наркотизмом в США Национальным бедствием в США стала наркомания, растлевающая души миллионов американцев. В борьбе с наркотией в США главный акцент сделан на пресечение активности распространителей наркотиков. Ставка в борьбе с ними делается на репрессивный метод: Конгресс США принял законы, предусматривающие смертную казнь для торговцев наркотическими веществами. Определенные меры принимаются и для пресечения производства наркотиков в различных регионах мира. Среди этих мер и боевые операции (так, например, войска США вторглись в независимое государство Панаму и арестовали президента этой страны по подозрению в связи с наркомафией). Правительствам развивающихся стран выделяются специальные кредиты для создания рабочих мест в местностях, где традиционно местное население занято выращиванием наркосодержа-щих растений. Мировой опыт показал, что существуют два основных способа снижения потребления наркотиков в общинах. Первый — изменение социального статуса потенциальных и реальных наркоманов путем улучшения условий их жизни, в результате чего последние могут перестать потреблять наркотики. Этот способ практикуется в большинстве европейских стран. Второй — это увеличение числа трудностей, с которыми придется столкнуться человеку, начавшему принимать наркотики (ограничение возможностей уст-йоиться на работу, наличие постоянной угрозы направления на принудительное лечение в специальные лечебные учреждения и т. п.). Последний вариант до недавнего времени был основным в США. Одной из причин американского консерватизма в подходах к борьбе с распространением наркомании является неоднозначность последствий опробованной в ряде европейских стран декриминализации употребления и хранения наркотиков. Например, в Италии в 1975 г. употребление всех видов"наркотиков (от марихуаны до кокаина) было декриминализировано, и это вызвало резкий рост числа наркоманов и смертей от передозирования. Испания легализировала личное потребление любых наркотических веществ в 1983 г. При этом с 1982 г. по 1984 г. общее количество конфискованного кокаина утроилось.' Однако и второй способ небезупречен. Исследования в области наркотии показали, что полицейскими мерами можно изъять примерно 10% находящихся в обороте наркотиков.2 Это ничтожно мало. Несмотря на то, что количество арестов наркоманов с 1982 г. по 1990 г. возросло на 171%, распространенность наркомании продолжает расти.3 Первые шаги в изменении подходов к профилактике наркомании можно наблюдать уже сейчас. Полицейские, например, начали читать лекции школьникам о вреде наркотиков. В эту деятельность активно стала включаться общественность. Причем здоровые силы общества не ограничиваются пропагандой. Значительный антикриминальный эффект дало гражданское патрулирование в местах распространения наркотиков. Вооруженные видеокамерами граждане вопреки отрицательным прогнозам скептиков Вытеснили торговцев "белой смертью" с улиц большинства американских городов. Государство оказывает помощь наркоманам, желающим излечиться от пагубного пристрастия. Для тех, кто отказывается лечиться добровольно, предусмотрено принудительное направление в специальные реабилитационные центры и психиатрические лечебные заведения. К наркоманам принимаются также такие меры воздействия, как наложение штрафов, изъятие водительских удостоверений, исключение из школы, опубликование имен наркоманов в местных газетах' Эти меры дали определенные положительные результаты. Если в 1974 г. 23% подростков в возрасте от 12 до 17 лет употребляли марихуану, то в 1992 г. эта цифра снизилась до 10,6%. Количество подростков, употребляющих кокаин, также снизилось за этот период с 3,6 до 1,7%. В отношении героина — также уменьшение с 1 до 0,2% (героин очень дорогой наркотик, поэтому его употребление не всем по карману). Среди молодежи в возрасте от 18 до 25 лет также произошло снижение доли лиц, употребляющих марихуану (с 52% в 1974 г. до 48% в 1992 г) и героин (соответственно 4,5% и 1,3%). Доля употребляющих кокаин в этой группе достигла своего пика в 1985 г. — 25% и к 1992 г снизилась до 15,8%. К сожалению, среди взрослых (старше 26 лет) доля наркоманов продолжает расти, и достаточно интенсивно Число курильщиков марихуаны возросло с 9,9е; в 1974 г. до 33% в 1992 г, доля употребляющих кокаин также увеличилась с 0,9 до 11,4%, героин — с 0,5 до 0,9%- Администрация Клинтона в 1993 г. разработала план борьбы со злоупотреблением наркотическими веществами Этот план представлял собой многоаспектную стратегию борьбы с наркоэпидемией. План предусматривает увеличение полицейских патрулей на улицах городов и усиление наказания всех преступников, замешанных в наркобиз-несе, а также дальнейшее развитие системы медицинского лечения наркоманов, в том числе и попавших в тюрьму Особое внимание уделяется борьбе с контрабандным провозом наркотиков из стран Центральной Америки и Карибского бассейна. Согласно этому плану общая сумма расходов на борьбу с наркоманией составляет 140 млрд. долларов ежегодно.3 Виктимологическое направление воздействия на преступность в США Дальнейшее развитие получило виктимологическое направление воздействия на преступность. Страх оказаться жертвой преступления стал доминирующим фактором жизни большинства американцев. Многие из них вынуждены решать проблему защиты от преступности самостоятельно. Определенную помощь в этом им оказывают исследования виктимологов. Вот типичная прикладная виктимологическая разработка американских ученых. Она содержит рекомендации гражданам, прибывшим в незнакомый город. Эти рекомендации сводятся к следующему: "Если вы собираетесь выйти из отеля вечером, то лучше заказать такси. При поездках по незнакомому городу не следует одеваться в яркую и привлекающую внимание одежду. Женщинам следует ценные вещи держать не в сумочках, а в карманах платья (соответственно платье желательно иметь с карманами). Мужчинам следует носить такой галстук, от которого легко было бы освободиться, если преступник неожиданно схватится за него. Ходить пешком по незнакомому городу нужно всегда целеустремленно, целенаправленно. Не следует блуждать по улицам без определенной цели. Это всегда привлекает внимание преступников. Хорошим личным оборонительным оружием может служить маленький фонарик фирмы "Lazer Prodacts", который имеет очень сильный луч света и сразу же ослепляет нападающего. Аналогичным образом можно использовать портативную фотовспышку. Если человек находится в состоянии опьянения, то значительно увеличивается вероятность нападения какого-либо преступника. Вероятность подвергнуться нападению преступников значительно уменьшается, если вы ходите вдвоем или в группе людей".' Виктимологи не обошли вниманием и русских туристов и эмигрантов. Для них тоже разработаны специальные Йравила поведения в крупных и неспокойных американ-
Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter
