.

Курс криминалистики 2 Белкин (книга)

Язык: русский
Формат: реферат
Тип документа: Word Doc
0 28579
Скачать документ

Курс криминалистики 2 Белкин

1. СИСТЕМА ЧАСТНЫХ КРИМИНАЛИСТИЧЕСКИХ ТЕОРИЙ И ТЕНДЕНЦИИ ЕЕ РАЗВИТИЯ

1.1. Общая характеристика системы частных криминалистических

теорий

Система частных криминалистических теорий, взятая в целом и составляющая
в этом качестве основное содержание общей теории криминалистики,
характеризуется рядом признаков как в философском и науковедческом, так
и в собственно криминалистическом аспектах. Анализ этих признаков должен
предшествовать рассмотрению конкретных элементов системы, ибо позволяет
получить представление о роли каждого элемента, внутрисистемных связях,
зависимостях и тенденциях развития отдельных частных теорий,
обусловленных общими для всей системы процессами изменения и развития.

В философском аспекте система “есть специфически выделенное из
окружающей среды целостное множество элементов, объединенных между собой
совокупностью внутренних связей или отношений”, и обладающее
интегративными свойствами, отсутствующими у ее составляющих. Система
частных криминалистических теорий обладает всеми этими признаками. Это,
несомненно, целостное множество элементов, роль которых играют отдельные
частные теории. Целостность данного множества обусловлена относимостью
всех его элементов к единому предмету познания, разные стороны которого
частные криминалистические теории отражают. Поскольку все эти теории
-элементы системы – относятся к определенной предметной области,
специфически выделенной из окружающей среды, постольку и сами теории
выделены в своей системе из множества других теоретических построений,
являясь теориями криминалистическими, то есть частями специфически
выделенной из всех областей научного знания самостоятельной науки
-криминалистики.

Частные криминалистические теории связаны между собой множеством связей,
отношений, взаимопереходов. Этот признак системы – внутренние связи ее
элементов – легко обнаружить при рассмотрении любых частных
криминалистических теорий. Так, например, учение о криминалистической
регистрации тесно связано с криминалистическим учением о признаках,
поскольку последние лежат в основе классификации регистрационных данных;

PAGE 2

учение о признаках содержит ряд исходных посылок для теории
криминалистической идентификации; учение о способе совершения
преступлений связано с учением о механизмах следообразования как
общностью одного из объектов познания – навыков человека, так и взаимным
использованием ряда своих выводов. В свою очередь, учение о способе
совершения преступлений связано с учением о криминалистической
регистрации, так как служит теоретической основой одного из видов
криминалистических учетов, и т. д.

Понятие “связь” является общенаучным понятием. Философское значение
этого понятия заключается в том, что оно “концентрированно выражает
содержательную, имеющую мировоззренческое значение форму мышления о
мире”. Конкретные понятия связи – это понятие о конкретных вещественных
или предметных связях, то есть о конкретных количественных или
качественных, материальных или идеальных связях, связях данного
содержания с данной формой, определенного качества с определенным
количеством и т. д.

Связи, существующие между частными криминалистическими теориями, весьма
многообразны. Это может быть объемная связь, когда предмет одной частной
криминалистической теории входит в качестве элемента в содержание
множества, составляющего предмет другой теории, более высокого по
сравнению с первой уровня. Примером такой связи служит связь между
теорией криминалистической идентификации и теорией судебно-графической
идентификации, где предмет второй входит в качестве элемента в предмет
первой. Это может быть функциональная связь, как, например, связь,
существующая между криминалистическим учением о способе совершения
преступления и учением о регистрации, и любая другая форма связи. Как
следует из сказанного, наличие связи не зависит от уровня частной
криминалистической теории, а вид связи может зависеть от этого уровня,
от места теории в системе теорий данной предметной области. В то же
время А. А. Эйсман справедливо отмечает, что “отдельные формы связи
вместе с тем являются не более чем формами всеобщей мировой связи, что
различие между ними не абсолютно, а относительно, и за различием нужно
видеть их единство, общность более высокого уровня. Это, в свою очередь,
означает, что в конкретной обстановке не всегда возможно очень жестко,
формально указать пределы действия одной какой-либо формы связи,
полностью отвлекаясь от всех других форм”.

Система частных криминалистических теорий есть система знания.
Подчеркивая значение системы и системности в познании, П. В. Копнин
пишет: “Объективная конкретная истина выражена не в отдельно взятых
суждениях или понятиях, а в их системе. Только в системе достигается
всесторонний охват предмета, процесс его развития… Необходимо, чтобы
эта система знания давала описание и объяснение явлению или группе
явлений, вскрывала закономерные связи, знание которых необходимо для
практической и теоретической деятельности человека”. Объединение теорий
в систему обусловлено общностью, “родственностью” изучаемых ими
закономерностей объективной

PAGE 3

действительности. Частные криминалистические теории потому и образуют
систему, что их предметом является также система объективных
закономерностей – закономерностей возникновения доказательств и
судебного исследования. Система познается системой.

Характеризуя функциональную сторону системы частных криминалистических
теорий, нельзя не коснуться ее значения для практической деятельности по
борьбе с преступностью.

Прикладной, практический характер криминалистической науки, ее
функциональная направленность на обслуживание нужд практики раскрытия,
расследования и предотвращения преступлений, о чем мы подробно писали в
первом томе Курса, вовсе не означают принижения криминалистики как
теоретического знания, как системы теорий разных уровней. Несомненно,
что структура отдельной частной криминалистической теории и их системы
зависит от структуры и содержания практической деятельности. Однако, как
правильно указывает В. Н. Голованов, “теория не может зависеть от
утилитарного эффекта, сведенного к дискретному акту деятельности, она
зависит от практики в ее наиболее общих характеристиках как ее конечный
результат. Утилитарный эффект есть принцип организации производства, а
не науки. Принципом организации теории служат не узкопрактические
интересы, а законы и категории. Для того чтобы теория была истинной, она
должна отвлечься от принципа утилитарной пользы”. Было бы неверным
поэтому оценивать истинность и нужность той или иной частной
криминалистической теории исключительно под углом зрения ее сиюминутного
практического эффекта, упрощенно понимая потребности практики борьбы с
преступностью только как потребность в новых средствах и методах этой
борьбы.

“Потребности производства, – пишет В. Н. Столетов, – безусловно,
являются движущей силой развития науки. В этом нет сомнений. Вся суть в
научном ответе на вопрос: что понимать под потребностями. Именно в
ответе и скрыта опасность вульгарных представлений о потребности
производства как движущей силе. Потребности производства не
исчерпываются только материальной, так сказать, вещественной стороной
производства (в подобном ограничении и заключено начало вульгаризации).
В потребности обязательно включается и теоретическая деятельность. В
современную эпоху потребность в теоретической деятельности – одна из
важнейших потребностей материального производства”. И эта теоретическая
деятельность не сводится к простому моделированию, воспроизведению
структуры и содержания практики. Отражение действительности в теории
является процессом творчески преобразующим. Теория именно потому и
обладает творчески преобразующей силой, что включает в себя помимо
представления об актуальном состоянии объекта и представления о
возможных его преобразованиях в результате практической человеческой
деятельности.

В криминалистическом аспекте система частных криминалистических теорий
характеризуется следующими положениями.

I. Частные криминалистические теории в своей совокупности представляют
теоретическую основу разработки и применения средств и

PAGE 4

методов расследования и предотвращения преступлений. Как таковые, они
могут относиться к одному, двум или трем разделам криминалистики (речь
идет о технике, тактике и методике). Сфера применения теории
определяется ее содержанием, уровнем и местом в системе частных
криминалистических теорий.

II. Система частных криминалистических теорий соответствует основным
направлениям теоретической деятельности, потребность в которой
испытывает практика борьбы с преступностью; эта теоретическая
деятельность осуществляется комплексом наук, частные криминалистические
теории выражают ее результаты в области криминалистики.

III. Изменение системы частных криминалистических теорий
обусловливается:

• а) возникновением в практике борьбы с преступностью потребности в
новых теоретических обобщениях и объяснениях тех или иных сторон
объективной действительности, связанных с преступностью как социальным
явлением, в новых средствах и методах борьбы с нею;

• б) развитием смежных областей знания, приводящим в результате
интеграции знания к возникновению новых частных криминалистических
теорий или в результате дифференциации знания – к отказу от разработки
тех или иных проблем, “отошедших” от криминалистики к новым наукам;

• в) развитием общей теории криминалистики как результатом дальнейшего
проникновения в сущность предмета этой науки, что может повлечь за собой
возникновение новых частных криминалистических теорий и пересмотр
существующих;

• г) развитием самих частных криминалистических теорий, изменением
связей и зависимостей между ними, их уровней и сферы практического
применения.

Перечисленные факторы определяют основные тенденции развития как системы
частных криминалистических теорий, так и составляющих ее элементов.

IV. Для системы частных криминалистических теорий, объединенных в
конечном счете единым предметом познания – предметом криминалистики,
характерна комплексность в изучении одних и тех же объектов, явлений
разными частными теориями, включение в содержание последних одних и тех
же отдельных теоретических построений, рассматриваемых и используемых в
различных аспектах применительно к направленности данной частной теории.

V. По степени разработанности, научной и практической значимости
элементы рассматриваемой системы неоднородны. Наряду с развитыми
частными криминалистическими теориями, такими, например, как теория
криминалистической идентификации, учение о криминалистической версии,
учение о механизмах следообразования и др., система включает менее
разработанные – криминалистическое учение о способах совершения и
сокрытия преступлений, криминалистическое учение о навыках; практически
еще только обозначенные – криминалистическую теорию причинности, теорию

PAGE 5

криминалистического прогнозирования и др. “Резерв” системы составляют
отдельные теоретические построения или некоторые совокупности таких
построений, степень консолидации которых может оцениваться различно тем
или иным исследователем. От этой оценки зависит признание подобной
совокупности частной криминалистической теорией или отрицание такого
качества. Эту область научного знания можно условно назвать спорными
частными криминалистическими теориями. К таким теориям, по нашему
мнению, относятся криминалистическое учение о личности, теория
криминалистической профилактики, учение о криминалистической
реконструкции, криминалистическое учение о следственных действиях и
некоторые другие. Включение их в систему частных криминалистических
теорий представляется в настоящее время весьма проблематичным.

1.2. Тенденции развития

системы частных криминалистических теорий

Система частных криминалистических теорий, как и любая система научного
знания, находится в состоянии непрерывного развития и изменения как
количественно, так и качественно. Тенденциями этого процесса, с нашей
точки зрения, являются: пополнение системы, расширение круга ее
элементов за счет возникновения новых частных криминалистических теорий;
обновление (модернизация) системы, связанное как с изменением связей
между ее элементами, уровней составляющих ее теорий, так и (главным
образом) с развитием представлений о предмете криминалистики, ее
методологических основах; формализация элементов системы, развивающаяся
на базе математизации и кибернетизации отдельных посылок, аргументов,
выводов и иных положений частных криминалистических теорий, развития
новых методов научных исследований, языка науки, ее систематики:
адаптация системы как ее реакция на изменение окружающей среды.
Рассмотрим подробнее проявление этих тенденций.

1.2.1. Пополнение системы

частных криминалистических теорий.

Эта тенденция является наиболее заметной, поскольку в ней
непосредственно отражается количественный рост криминалистических
знаний, включение в сферу криминалистических научных исследований новых
объектов и результатов их познания, увеличивающих общую сумму
криминалистических знаний. Действие рассматриваемой тенденции отражает
динамичность системы частных криминалистических теорий.

Однако прежде чем констатировать пополнение системы новым элементом –
новой частной криминалистической теорией, – необходимо оценить такое
теоретическое построение с точки зрения наличия у него признаков теории:
общего начала и обоснования. Именно с этих позиций целесообразно
рассмотреть высказываемые в литературе мнения о конституировании новых
частных криминалистических теорий.

Личность человека – участника уголовного процесса – издавна привлекала
внимание криминалистов. Уже в первых советских работах по криминалистике
мы встречаемся как с данными о биологических

PAGE 6

(соматических) свойствах личности (черты внешности, папиллярные узоры,
различного рода следы-отображения и др.), так и с данными о
психологических ее особенностях и путях их использования в процессе
розыска и следствия. В дальнейшем положения, относящиеся к соматическим
свойствам личности, легли в основу ряда разделов криминалистической
техники и стали учитываться при разработке тактики отдельных
следственных действий, например, тактики осмотра места происшествия,
тактики следственного эксперимента, тактики предъявления для опознания и
т. д. Учет же психологических особенностей личности был признан
необходимым при разработке всех вопросов криминалистической тактики: от
построения версий до тактики любого следственного действия – и при
решении многих организационных проблем расследования. Наконец, в
последние 15-20 лет данные о личности преступника, а в некоторых случаях
и свидетеля, потерпевшего, вспомогательного участника следственного
действия стали включаться в качестве органического элемента в содержание
различных частных криминалистических теорий. Так, на этих данных в
значительной степени базируется криминалистическое учение о навыках,
учение о способе совершения преступления и другие теории.

С возрождением в нашей стране криминологии она, естественно, обратилась
к изучению личности преступника своими методами и в своих целях.
Детальное исследование личности стало центральной задачей и судебной
психологии еще в тот период, когда она только стала формироваться как
самостоятельная наука. Развитие этих наук потребовало определенной
переориентации криминалистов, ибо отпала необходимость в проведении
таких исследований по рассматриваемой проблеме, которые ранее, кроме
них, никем не проводились, а теперь оказались в центре внимания и
криминологов и судебных психологов.

Однако, несмотря на сужение сферы изучения личности криминалистами и
использование данных о ее свойствах в рамках существующих частных
криминалистических теорий, в начале 70-х годов предпринимаются попытки
формирования криминалистического учения о личности как самостоятельной
частной криминалистической теории.

Авторы одной из первых работ об изучении личности обвиняемого на
предварительном следствии М. Г. Коршик и С. С. Степичев указывали, что
сведения о личности обвиняемого нужны следователю для решения таких
криминалистических вопросов, как успешное выдвижение и проверка версии о
причастности определенного лица к совершению расследуемого преступления,
правильный выбор тактических приемов его допроса, очной ставки, обыска,
розыскных мероприятий, для раскрытия других преступлений, совершенных
обвиняемым, и установления всех соучастников преступления, то есть для
решения практических задач следствия. Однако они не касались путей
научного исследования этих данных, не высказывали мнения о том, какая
наука должна заниматься этой проблематикой, и вели речь об изучении
личности конкретного обвиняемого в процессе конкретного акта
расследования.

В 1968 г. Г .А. Самойлов выступил с предложением положить данные о

PAGE 7

личности преступника в основу криминалистического учения о навыках,
исходя из того, что “природа материально фиксирующихся свойств личности
человека, совершившего преступление, может быть выяснена полностью
только на основе научного понимания личности вообще и в частности на
основе познания соматических (телесных), психических, отдельных
социальных ее свойств и тех общих закономерностей, которые определяют
особенности отображения этих свойств в материальных следах
преступления”. Г. А. Самойлов ограничил пределы криминалистического
изучения личности только теми ее свойствами, которые при взаимодействии
с окружающей средой фиксированно отображаются на предметах и в сознании
людей, и не касался тактического аспекта изучения свойств личности.
Позднее Г. Г. Зуйков пришел к выводу о необходимости изучения некоторых
свойств личности преступника в связи с их влиянием на выбор способа
совершения преступления. Таким образом, данные о личности преступника
стали учитываться и в криминалистическом учении о способе совершения
преступления.

В более поздних работах говорилось преимущественно об исследовании
личности в процессе практической деятельности по раскрытию и
расследованию преступлений.

Так, А. С. Кривошеев, говоря о криминалистическом аспекте изучения
личности обвиняемого, указывал, что он служит целям выбора правильной
тактики в процессе расследования и определял, какие свойства личности
обвиняемого должны изучаться следователем.

Исследованию личности обвиняемого на следствии и в суде посвящена
обстоятельная монография П. П. Цветкова, который определил свое
исследование как попытку “сравнительно широкого и комплексного анализа
вопросов исследования информации об обвиняемом как человеке и личности в
процессе предварительного расследования и рассмотрения в суде первой
инстанции конкретного уголовного дела (главным образом в аспектах
уголовного процесса, криминалистики, уголовного права)”, то есть
опять-таки в плане практического использования данных о личности. По его
мнению, задачей теоретической разработки вопроса об объеме исследования
личности обвиняемого является “выработка… такой классификации данных
об обвиняемом, придерживаясь которой следователь, суд, прокурор могли бы
с большим успехом и объективностью идентифицировать личность
преступника, направить правильно розыск скрывшегося обвиняемого, избрать
меру пресечения, тактику производства отдельных следственных действий и
определить некоторые моменты методики расследования конкретного
преступления, установить момент допущения защитника, наметить тактику
ведения судебного следствия, уяснить причину совершения преступления,
представить сведения, которые способствовали бы избранию оптимальных,
соразмерных содеянному, мер наказания, исправления и перевоспитания
преступника в исправительно-трудовом учреждении и т. д.”

За два месяца до монографии П. П. Цветкова вышла в свет работа Ф.В.
Глазырина “Изучение личности обвиняемого и тактика следственных
действий”. В аннотации к работе говорилось: “В настоящее время наряду с

PAGE 8

криминологическим, уголовно-правовым, судебно-психологическим,
пенитенциарным начинает складываться и криминалистическое учение о
личности преступника”. Правда, в самой работе говорилось лишь о
криминалистическом направлении, или о криминалистическом аспекте
изучения личности преступника, но в представленной к защите в том же
году диссертации Ф. В. Глазырин уже конструирует самостоятельное
криминалистическое учение о личности преступника, теоретической основой
которого, по его мнению, является теория отражения, система философских,
социологических, психологических, правовых знаний о личности. Судя по
более поздней работе И. А. Матусевич, эта концепция Ф. В. Глазырина не
получила отклика у криминалистов.

Разделяя взгляды В. Ф. Глазырина, П. П. Цветкова, Н. М. Ведерникова и
других авторов на важность исследования личности преступника (а по
нашему мнению, и личности некоторых других участников процесса), считая
криминалистический аспект такого изучения актуальным и перспективным
направлением в научных криминалистических исследованиях, мы в то же
время не можем согласиться с декларированием факта возникновения
криминалистического учения о личности как новой частной
криминалистической теории.

Нам представляется, что проблема изучения личности под углом зрения
интересов уголовной политики и отправления правосудия – это
преимущественно область криминологии и судебной психологии. По мнению И.
И. Карпеца, криминологов должна интересовать социальная сущность,
социальное лицо преступника, они должны “найти научно обоснованные
критерии классификации преступников, дать социально-психологическую
характеристику различных их групп и решить ряд других подобных вопросов.
Анализируя виды преступлений, криминологи всегда должны устанавливать,
кто совершает эти преступления, наиболее характерные обстоятельства,
приведшие этих людей на скамью подсудимых”. Он четко разграничил пределы
изучения личности в научном и практическом планах, отметив, что
“практический аспект изучения личности преступника уже по своим конечным
целям, но входит составной частью в те широкие обобщения, которые
вырабатываются на основе анализа конкретных проявлений преступности”.

С точки зрения В. Н. Кудрявцева, криминологи должны “во-первых, создать
типологию личности преступников, т. е. классификацию преступников по
типу их социально- и индивидуально-психологических черт, связанных с
преступным поведением… Во-вторых, выявить механизм формирования
различных типов личности преступника. И, в-третьих, разработать
комплексы предупредительных мер, в том числе мер индивидуального
психологического воздействия, рассчитанных на применение к преступникам
различных типов”. К основным чертам криминологической характеристики
личности преступника А. Б. Сахаров относит три группы признаков:
социально-демографические и уголовно-правовые; социальные роли и
проявления в различных сферах общественной практики;
нравственно-психологические качества и ценностные ориентации, полагая,
что исследование этих признаков составляет задачу

PAGE 9

криминологии. К аналогичному выводу приходит и В. В. Клочков.

Касаясь проблемы изучения личности участников процесса, судебные
психологи относят к компетенции своей науки “пути и средства
формирования и направления психической деятельности участников
уголовного процесса”; их психологические особенности, знание которых
необходимо для выбора правильной тактики следственных действий, связи
между отдельными особенностями личности, психические процессы,
протекающие у участников следственных действий, и т. д.

Если суммировать свойства личности, являющиеся объектом исследования
криминологии, судебной психологии, в известной степени наук уголовного и
уголовно-процессуального права, то окажется, что на долю криминалистики
остается исследование:

• а) соматических и психофизиологических свойств личности, данные о
которых используются в целях розыска и идентификации;

• б) соматических и психофизиологических свойств личности, определяющих
и проявляющихся в способе совершения преступления;

• в) методики изучения личности участников процесса следователем и
судом, т. е. методов и правил изучения личности в практических целях
уголовного судопроизводства.

Данные о других свойствах личности, о путях их использования на
следствии и в суде, для квалификации преступлений, в процессе
доказывания и т. п. разрабатываются (или, во всяком случае, должны
разрабатываться) смежными с криминалистикой науками, и поэтому могут
быть заимствованы ею у них.

Изложенное ни в какой степени не умаляет значения данных о личности
участников процесса для криминалистической науки и разрабатываемых ею
рекомендаций по борьбе с преступностью, но позволяет сделать следующие
выводы:

• в настоящее время нет оснований для конструирования самостоятельного
криминалистического учения о личности, ибо большая часть положений,
которые предлагается включить в его содержание, относится не к
криминалистике, а к криминологии, судебной психологии, уголовному праву
и другим наукам;

• соматические и психофизиологические свойства личности, представляющие
интерес для криминалистики и не изучаемые в нужном для нее аспекте
другими науками, давно являются объектом исследования существующих
частных криминалистических теорий: криминалистического учения о навыках,
криминалистического учения о способе совершения преступлений, учения о
криминалистической регистрации и других;

• разработка методики изучения личности участников процесса следователем
и судом действительно необходима; подобная методика должна
разрабатываться в теоретическом аспекте в рамках такой частной
криминалистической теории, как общие принципы организации деятельности
по собиранию, исследованию, оценке и использованию доказательств, а в

PAGE 10

практическом аспекте – входить в содержание криминалистической методики.

Таким образом, как нам представляется, нет достаточных оснований
считать, что система частных криминалистических теорий пополнилась еще
одним элементом – криминалистическим учением о личности: ни
целесообразность конструирования такой криминалистической теории, ни сам
факт ее возникновения еще нельзя считать признанными.

В криминалистической литературе 70-80 годов нередко встречаются
упоминания еще о двух спорных частных криминалистических теориях: о
теории криминалистической профилактики и учении о следственных
действиях.

Предложение о конструировании теории криминалистической профилактики
имеет свою историю. После того, как новое уголовно-процессуальное
законодательство акцентировало внимание юристов – ученых и практиков –
на проблеме предотвращения преступлений, в криминалистике, как и в
юридических науках, активизировались исследования в области разработки
средств и методов предупреждения преступлений. Подчеркивая значение
проблемы профилактики, В. П. Колмаков в 1961 г. предложил выделить в
криминалистике, наряду с техникой, тактикой и методикой, самостоятельный
раздел и сосредоточить в нем все, относящееся к профилактике в
криминалистической науке. Этот раздел криминалистики он назвал
криминалистической профилактикой. У В. П. Колмакова не нашлось
сторонников. Г. Г. Зуйков писал в 1967 г.: “Криминалистические средства,
приемы и методы предотвращения и раскрытия преступлений находятся в
неразрывном единстве… Разработка криминалистических средств
предотвращения преступлений в каждом из разделов советской
криминалистики рассматривается в настоящее время криминалистами как
важнейшая и неотложная задача криминалистики”.

И. Я. Фридман, также возражавший против предложения В. П. Колмакова,
писал: “Правильнее не выделять вопросы профилактики в самостоятельную
часть криминалистики… Это, однако, не исключает термина
“криминалистическая профилактика”, предполагающего совокупность таких
основанных на данных криминалистики и судебной экспертизы научных
приемов и средств, которые разрабатываются, усовершенствуются в каждом
из упомянутых разделов советской криминалистики (в необходимых случаях
совместно с представителями других областей науки и техники) и
используются криминалистами”. Позднее он писал, что “выделение всех
вопросов криминалистической профилактики преступлений в самостоятельную
часть криминалистики было бы искусственным, поскольку одни и те же
приемы и методы могут быть использованы как в расследовании
преступлений, так и в их предупреждении”.

Вопрос можно было бы считать исчерпанным, если бы не неожиданный
“поворот темы” в работах И. Я. Фридмана. Отказав криминалистической
профилактике в праве на существование в качестве структурной части
криминалистики, он пришел к выводу, что “перечень частных
криминалистических теорий нельзя признать полным без включения в него

PAGE 11

учения о криминалистической профилактике, являющегося методологической
базой исследования и разработки средств, приемов и методик
предупреждения преступлений. Составляя совместно с другими частными
криминалистическим теориями часть предмета криминалистики, раздел ее
общей научной теории, криминалистическое учение о профилактике изучает
закономерности возникновения обстоятельств, способствующих
правонарушениями, их обнаружения, исследования, оценки и использования в
предупредительных целях”. Видимо, такое “оживление” криминалистической
профилактики теперь уже под флагом частной криминалистической теории
дало основание В. П. Колмакову в 1973 г. снова поставить вопрос о
признании криминалистической профилактики самостоятельным разделом
криминалистики, требующим дальнейших теоретических исследований.

Содержание учения о криминалистической профилактике И. Я. Фридман
представляет себе следующим образом. Первая часть учения – ее общие
положения. т. е. основы криминалистической профилактики, касающиеся всех
составных частей криминалистики. Вторая часть – криминалистические
средства, приемы и методики профилактики, общие для всех категорий
преступлений. Они включаются соответственно в состав общих положений
техники, тактики и методики. Третья часть учения – приемы, средства и
методики профилактики только конкретных видов преступлений. Они
излагаются вместе с другими вопросами конкретных криминалистических
методик.

Конструкция И. Я. Фридмана вызывает ряд принципиальных возражений.
Начнем с того, что он допускает методологическую ошибку, объявляя
предлагаемую им теорию, с одной стороны, частью предмета криминалистики,
а с другой, – разделом ее общей теории. Если криминалистическая
профилактика является частной теорией и, как таковая, -элементом общей
теории криминалистики, то она не может быть частью предмета науки,
поскольку теория – это отражение предмета, а не его часть. В предмет
криминалистики должны входить изучаемые этой теорией объективные
закономерности действительности. Однако названные И. Я. Фридманом
закономерности, которые якобы исследует учение о криминалистической
профилактике, относятся не к предмету криминалистики, а составляют часть
другой науки – криминологии. Уже одно это, как нам кажется, решает
вопрос о существовании рассматриваемой теории как теории
криминалистической.

Несостоятельность предложения И. Я. Фридмана становится очевидной и при
рассмотрении содержания основ криминалистической профилактики,
составляющих, по его мнению, общие положения этой теории. К их числу он
относит: понятие и предмет криминалистической профилактики, ее место в
системе криминалистики, проблему предупреждения преступлений в науке
криминалистике и в других науках, формы отражения и внедрения
рекомендаций профилактического характера. Но, как было показано, предмет
этой теории, даже если согласиться с тем, что она существует, не
относится к криминалистике, а значит, она не входит в состав этой науки.
Сама проблема

PAGE 12

предупреждения преступлений никакой криминалистической специфики не
имеет (специфический характер носят лишь некоторые криминалистические
средства профилактики). Неясно, что имел в виду автор под “формами
отражения” рекомендаций профилактического характера. Если он имел в виду
форму тех документов, в которых выражаются эти рекомендации
(представление, частное определение, заключение эксперта, публикация
результатов обобщения следственной или экспертной практики и т. п.), то
едва ли можно найти в ней что-либо “криминалистическое”. Что же касается
форм внедрения профилактических рекомендаций (поскольку речь идет о
криминалистике, очевидно, это средства и приемы), то и они ничем не
отличаются от форм внедрения иных криминалистических рекомендаций. Таким
образом, никаких оснований для выделения неких общих положений
криминалистической профилактики, на наш взгляд, не усматривается.

Для того чтобы завершить рассмотрение данного вопроса, нужно принять во
внимание еще одно обстоятельство. Несомненная актуальность и важность
проблемы профилактики преступлений побудили некоторых криминалистов, к
числу которых мы бы отнесли и И. Я. Фридмана, несколько переоценить
возможности криминалистики в обеспечении профилактической деятельности.
Мы полностью разделяем мнение А. Н. Васильева, что роль криминалистики
как одной из научных основ этой деятельности “порой понимается слишком
широко и неконкретно. Например, выявление в процессе расследования
причин и условий, способствовавших совершению преступления, и принятие
мер для их устранения почему-то целиком относят к задачам
криминалистики. Рекомендации о том, чтобы при допросе выяснять
обстоятельства, способствовавшие преступлению, или при осмотре места
происшествия обращать внимание на признаки, указывающие на условия,
облегчившие преступление, и т. п. почему-то полностью считают
криминалистическими”. Конструирование учения о криминалистической
профилактике является примером подобной переоценки роли и значения
криминалистики.

После 1974 г. И. Я. Фридман не возвращался к идее конструирования
самостоятельной частной криминалистической теории профилактики. Его
многочисленные статьи посвящались главным образом различным практическим
проблемам экспертной профилактики. Однако идея формирования подобной
теории профилактики обрела “вторую жизнь” в трудах И. А. Алиева.

В 1989 г. И. А. Алиев защищает диссертацию по проблемам экспертной
профилактики, а в 1991 г. выходит его монография “Проблемы экспертной
профилактики” (Баку), открывающаяся изложением его взглядов на
содержание и структуру общей теории судебной экспертизы. Пятый блок этой
теории носит название “Частные теории судебной экспертизы”, и в нем
среди других теорий называется теория экспертной профилактики.
Обоснование существования такой теории содержится и в последующих
работах И. А. Алиева. Т. В. Аверьянова в своей структуре общей теории
судебной экспертизы такую теорию не выделяет, а рассматривает вопрос об
объединении подобных ей

PAGE 13

частных теорий (экспертной идентификации, экспертной диагностики и др.)
в рамках одной теории процессов, отношений и целей экспертной
деятельности.

Если применительно к криминалистике по изложенным соображениям не
следует вести речь о некоей теории криминалистической профилактики, то в
контексте общей теории судебной экспертизы, объектом которой служит
практическая экспертная деятельность, такая частная теория имеет, на наш
взгляд, право на существование, поскольку отражает самостоятельное, и, к
тому же, весьма существенное направление экспертной практики, которое с
полным правом можно назвать экспертной профилактикой.

Несколько замечаний по поводу предложения о создании такой частной
криминалистической теории, как учение о следственных действиях. Это
предложение было выдвинуто И. Ф. Герасимовым на Свердловской научной
конференции криминалистов в 1970 г. Аргументировал он его следующим
образом.

1. В процессуальной и криминалистической литературе нет четкого
определения понятий следственного действия, системы следственных
действий, их видов и разновидностей, участников следственных действий.

2. Отсутствие четкого представления о том, какие действия относятся к
числу следственных, приводит к игнорированию проблемы разработки тактики
таких действий, как, например, предъявление обвинения, избрание меры
пресечения, ознакомление обвиняемого с материалами дела, составление
обвинительного заключения.

3. Создание учения о следственных действиях позволит не только
ликвидировать эти пробелы в науке и тем оказать помощь практике, но и
будет способствовать повышению эффективности следственных действий.

“Думается, что учение о следственных действиях, – писал далее в той же
работе И. Ф. Герасимов, – должно формулировать наиболее общие
закономерности, черты и условия их производства, наметить пути и
определить содержание развития новых следственных действий, обратить
особое внимание на вопросы повышения эффективности следственных действий
вообще и по отдельным категориям расследуемых преступлений в частности.
Требует более широкого изучения и вопрос о значении и роли различных
следственных действий в предупреждении и предотвращении преступлений”.

Нам кажется, что И. Ф. Герасимов, аргументируя свое предложение,
несколько сгустил краски. И в криминалистической, и в процессуальной
литературе есть четкие понятия следственного действия, их системы, видов
и разновидностей и пр. Чтобы в этом убедиться, достаточно обратиться к
работам И. Е. Быховского, А. И. Михайлова, С. А. Шейфера и ряда других
авторов. Господствующим в криминалистике и уголовно-процессуальной науке
является мнение, что к числу следственных относятся те действия, которые
направлены на обнаружение, восприятие и закрепление фактических данных,
то есть на работу с доказательствами. Поскольку в соответствии со своим
предметом криминалистика “обслуживает” именно эти процессуальные
действия, постольку и разрабатывается тактика их производства. Как и А.
Н. Васильев, мы считаем, что ни о какой тактике не может идти речь,
когда рассматривается

PAGE 14

такая процессуальная процедура, как, например, предъявление обвинения
или составление обвинительного заключения.

Отрицание необходимости создания криминалистического учения о
следственных действиях вовсе не означает непризнания важности
комплексного исследования системы следственных действий криминалистами,
процессуалистами, криминологами, специалистами в области НОТ
следователя, психологами. Такое комплексное исследование, несомненно,
обогатит криминалистику данными, которые с успехом будут использованы во
всех ее существующих разделах.

Наряду с попытками создать криминалистическое учение о следственных
действиях, екатеринбургские криминалисты выдвинули идею формирования
“общей теории раскрытия преступлений”. По мысли Л.Я. Драпкина,
содержание этой теории включает основы преодоления проблемных ситуаций в
расследовании, эвристический процесс построения и проверки версий,
логико-информационные этапы раскрытия преступления. В 1991 г. И. Ф.
Герасимов предложил структурную схему этой теории, включив в нее: 1)
криминалистическое понятие раскрытия преступлений; 2) следственные и
тактические ситуации; 3) систему деятельности по раскрытию преступлений;
4) организационные и тактические основы деятельности по раскрытию
преступлений. В курсе криминалистики раздел, посвященный этой теории,
должен, по мнению И. Ф. Герасимова, находиться между тактикой
следственных действий и методикой расследования отдельных видов
преступлений. В 1992 г. идею создания подобной теории в рамках общей
теории криминалистики поддержал И. Р. Искандеров .

Детальное рассмотрение предложений названных авторов показывает, что
ничего принципиально нового содержание предлагаемой теории не содержит:
все ее структурные элементы наличествуют в существующих
криминалистических теориях либо служат базой для теорий формирующихся,
например учения о следственных ситуациях.

Возникают вопросы и по существу. Например, правомерно ли в содержание
одной общей теории (криминалистики) включать другую общую теорию
(раскрытия преступлений)? Не является ли “система деятельности по
раскрытию преступлений” просто-напросто аналогом доказывания – в
процессуальном плане, а в плане криминалистики иным названием всего ее
содержания? Существуют ли наряду со следственными некие “тактические
ситуации”?

Подобные вопросы возникают и в связи с предложением сформировать частную
криминалистическую теорию классификации преступлений. Намек на нее
содержался в статье В. Г. Танасевича и В. А. Образцова, а развернутое
обоснование – в монографии В. А. Образцова. Нам представляется, что в
подобной самостоятельной теории просто нет необходимости, поскольку ее
предмет – составная часть криминалистической систематики.

1.2.2. Обновление (модернизация) системы частных криминалистических
теорий.

Эта тенденция изменения системы, как уже указывалось, связана с

PAGE 15

изменением содержания отдельных частных теорий, главным образом, под
влиянием развития представлений о предмете криминалистики и ее
методологических основ, что влечет за собой изменение связей между
элементами системы и их уровней. Примером проявления этой тенденции
является модернизация системы частных криминалистических теорий,
вызванная развитием таких ее элементов, как криминалистическое учение о
навыках, о способе совершения преступления, теория криминалистической
идентификации.

Теория навыков до определенного времени занимала подчиненное положение
по отношению к теории криминалистической идентификации и разрабатывалась
в значительной степени лишь применительно к потребностям
криминалистического исследования письма. Исследование проблемы
закономерностей возникновения доказательственной информации, т.е.
общего, устойчивого в материально-фиксированных отражениях различных
навыков человека, привело к изменению уровня этой теории, расширению ее
содержания и связей с другими частными криминалистическими теориями,
например, с учением о криминалистической версии, учением о механизмах
следообразования, общими принципами организации деятельности по
собиранию, исследованию, оценке и использованию доказательств и другими.
Стало возможным говорить о закономерностях материально-фиксированного
проявления навыков.

Изменение представлений о предмете криминалистики привело к пересмотру
исходных посылок учения о способе совершения преступления. Касаясь этого
вопроса, Г. Г. Зуйков писал: “Криминалистика как наука о закономерностях
возникновения, выявления, исследования и использования доказательств в
целях разработки на их основе и познания средств, приемов и методов
расследования и предупреждения преступлений включает способ совершения
преступлений в предмет своего исследования в качестве одной из
закономерностей процесса возникновения доказательств. Криминалистика
изучает способ совершения преступления, по существу, как содержательное
явление действительности, и на основе познания закономерностей его
формирования, причин и форм повторяемости разрабатывает средства, приемы
и методы обнаружения, собирания, исследования и оценки судебных
доказательств”. Такой подход к сущности способа совершения преступления
обусловил возникновение новых связей между учением о способе и теорией
навыков, учением о регистрации криминалистических объектов и т. п.
Расширилась сфера применения данных о способе совершения преступления, и
само это применение получило должную научную основу.

Интенсивная разработка теории криминалистической идентификации привела
не только к изменению ее связей с другими частными теориями, но и к
образованию в ее составе подсистем – теорий более низкого уровня. И
здесь не обошлось без решающего влияния изменения представлений о
предмете криминалистики.

После того, как М. Я. Сегай, опираясь на предложенное нами определение
предмета криминалистики, по-новому определил предмет теории

PAGE 16

идентификации (“закономерности возникновения, обнаружения, исследования
и использования идентификационных связей, обусловленных взаимодействием
и взаимным отображением свойств отождествляемого объекта и материальной
среды события преступления”), стало более четко просматриваться значение
общих положений этой теории для развития, так сказать, отраслевых теорий
идентификации. В области графической идентификации такая “отраслевая”
теория получила свое развитие в трудах В. Ф. Орловой. Именно ей
принадлежит новое определение теории судебно-почерковедческой
идентификации, предметом которой она считает “закономерности,
определяющие природу почерка как объекта идентификации (его
идентификационные качества – индивидуальность и устойчивость, а также
выражающие эти качества свойства и признаки), основанные на знаниях о
ней принципы идентификационного исследования почерка в целях разработки
методики экспертизы, необходимой для получения научно обоснованного
заключения эксперта-почерковеда, являющегося источником доказательств
при расследовании преступлений и судебном разбирательстве уголовных и
гражданских дел”. В. Ф. Орлова пишет о связях теории графической
идентификации с общей теорией криминалистической идентификации, общими
принципами методики криминалистических экспертных исследований, которые
она называет теорией экспертизы, криминалистическим учением о навыках.
По ее мнению, в отношении каждой из этих частных криминалистических
теорий теория графической идентификации “выступает как частная
конкретная реализация более общих для нее научных данных”, то есть как
теория более низкого уровня. Разделяя взгляды В. Ф. Орловой, мы можем
констатировать изменение системы частных криминалистических теорий
вследствие появления в ней элементов второго порядка.

Аналогичные изменения претерпела и другая “отраслевая” теория
идентификации – теория судебно-баллистической идентификации, предметом
которой, по определению Б. М. Комаринца, следует считать “закономерности
выстрела и действия огнестрельного оружия в связи с совершением
посредством него преступлений и возникновением судебных доказательств”.
Эта теория также вошла в число частных криминалистических теорий
“второго порядка”, образовав новые связи в системе частных
криминалистических теорий.

Еще более дробное деление теории криминалистической идентификации,
образование “отраслевых” теорий идентификации “третьего порядка” можно
наблюдать в трасологии.

Один из ведущих ученых-трасологов – Г. Л. Грановский, подразделяющий эту
отрасль криминалистики на теоретическую (общую) и специальные части,
отмечает, что “в теоретической части трасологии рассматриваются общие
закономерности возникновения, обнаружения, фиксации и исследования
следов. Эти общие закономерности специфическим образом проявляются в
методике исследования каждого из видов следов… Ленинская теория
отражения лежит в основе представлений теории идентификации, в том
числе положений теории трасологической

PAGE 17

идентификации о соотношении ее объектов”. Развивая эту мысль, Б. И.
Шевченко в своей последней работе писал, что одна из главных, наиболее
существенных проблем трасологии – это “открытие таких закономерностей,
которые могли бы явиться общими для всех объектов трасологической
идентификации и которые возможно было бы затем специализировать для
предметов той или иной природы”. Таким образом, на базе теории
трасологической идентификации как “отраслевой” теории “второго порядка”
формулируются теории механоскопической идентификации, гомеоскопической
идентификации и т. п. – “отраслевые” теории уже “третьего порядка”.
Разумеется, их возникновение сопровождается изменением внутрисистемных
связей, которое в конечном счете касается всей системы частных
криминалистических теорий.

Поскольку зашла речь об “отраслевых” теориях криминалистической
идентификации, уместно подробнее рассказать о тех ученых-криминалистах,
которых по праву можно назвать их творцами.

Борис Максимович Комаринец (1910 -1979) родился в Славянске (Донбасс) и
начал свою трудовую деятельность в 1929 г. с должности секретаря
научно-технического подотдела отдела уголовного розыска НКВД РСФСР. В
1930 г. он поступает на учебу на факультет работников уголовного розыска
и научно-технических отделов института административного строительства
НКВД РСФСР. В 1932 г. институт реорганизуется в Высшую школу милиции,
которую Борис Максимович в том же году окончил в числе первого выпуска
экспертов-криминалистов. В 1942 г. он окончил ВЮЗИ.

С 1932 по 1943 гг. Б. М. Комаринец работает в научно-техническом отделе
Главного управления милиции – экспертом, старшим экспертом, заместителем
начальника и начальником отделения. В последующие годы он заместитель
начальника оперативного отдела ГУМ, куда входил и НТО.

После организации в 1946 г. НИИ криминалистики ГУМ МВД СССР Б. М.
Комаринец назначается его начальником до увольнения в отставку в 1959 г.
Он ведет интенсивную научную работу в Центральной криминалистической
лаборатории МЮ СССР, а после ее преобразования – во Всесоюзном НИИ
судебных экспертиз. В 1970 г. ему присваивают почетное звание
заслуженного юриста РСФСР, в 1976 он защищает докторскую диссертацию.

Работы Б. М. Комаринца легли в основу теории судебно-баллистической
идентификации.

Еще в 1938 г. возник творческий союз Б. М. Комаринца с другим ведущим
ученым-криминалистом – Борисом Ивановичем Шевченко, с которым они
написали уникальную для того времени книгу – “Руководство по осмотру
места преступления”.

Борис Иванович Шевченко (1904 -1975) родился во Владикавказе и после
получения среднего образования ушел добровольцем в Красную Армию (1920
-1923). С 1923 по 1942 гг. он сотрудник органов внутренних дел, до 1930
г. на оперативной работе, а затем в научно-технических подразделениях
милиции.

С 1942 по 1946 гг. Б. И. Шевченко работает в Центральной

PAGE 18

криминалистической лаборатории и некоторое время возглавляет это
учреждение. В 1944 г. окончил вечернее отделение МЮИ, куда в 1946 г.
переходит на преподавательскую работу. После слияния МЮИ с юридическим
факультетом МГУ назначается доцентом, а затем на должность профессора
кафедры криминалистики (1966).

В 1947 г. увидела свет книга Шевченко “Научные основы современной
трасеологии”, сделавшая его имя широко известным в кругах криминалистов
-ученых и практиков. В вышедшей уже после его смерти монографии
“Теоретические основы трасологической идентификации в криминалистике”
эта теория была представлена с исчерпывающей полнотой.

Завершая рассмотрение тенденции модернизации системы частных
криминалистических теорий необходимо заметить, что от этой тенденции
следует отличать предложения о принципиально ином построении системы
частных криминалистических теорий. Здесь уже речь идет об ином понимании
структуры общей теории криминалистики и составляющих ее элементов, по
существу, не об обновлении системы частных теорий, а о ее замене иной
системой с иным содержанием.

1.2.3. Формализация системы

частных криминалистических теорий.

Эта тенденция развития системы тесно связана с тенденциями развития
языка криминалистики, математизацией науки и формализацией описания ею
объектов исследования. Необходимо, однако, заметить, что применение
математических методов исследования, приводящих к проявлению
рассматриваемой тенденции, наталкивается на определенные сложности. На
них справедливо обращает внимание Г. Л. Грановский, который пишет:
“Математика содержит ряд готовых математических структур, которые
способны отразить признаки криминалистических объектов. В ряде случаев
достаточно просто отобрать структуру, подходящую для криминалистических
целей. Однако к такому отбору надлежит относиться достаточно вдумчиво.
Особая осторожность требуется в подборе математических структур,
призванных отразить основные закономерности криминалистических явлений”,
ибо “криминалистика… требует в ряде случаев особых методов математики.
Таких “криминалистических разделов” математика пока не имеет. Надо,
однако, думать, что в процессе взаимодействия криминалистики с
прикладной математикой этих задачи будут решены. Достаточно упомянуть,
что ряд математических исследований в области распознания образов уже
сейчас выполняется применительно к требованиям криминалистической
практики”.

Элементы системы частных криминалистических теорий, как знание
теоретическое, представляют собой ряд идеализированных моделей или
образов. Именно поэтому разработка знаковых систем в криминалистике,
функционирующих в качестве материального воплощения этих идеальных
образов, не может не отразиться на их системе. В. Лекторский и С.
Мелюхин совершенно правы, когда пишут, что “в настоящее время особое
значение имеет… понимание места знаковых систем в теоретическом
научном исследовании. Такая задача представляется особенно актуальной,
если учесть

PAGE 19

некоторые важные особенности современного научного знания: возрастание
роли теоретических методов, тенденцию к разработке исследовательских
программ (еще одно проявление тенденции формализации системы – Р. Б.),
планированию научных экспериментов, возрастание роли философских
категорий и принципов в научном познании и т. д.” Кроме того,
формализация является необходимым условием создания криминалистических
информационно-поисковых систем, теоретической основой разработки и
функционирования которых является содержание ряда частных
криминалистических теорий. Интересы создания таких ИПС диктуют
необходимость развития этих теорий в определенном аспекте: развитие
теорий влечет за собой изменение их системы.

1.2.4. Адаптация системы

частных криминалистических теорий.

Система частных криминалистических теорий является открытой системой,
поскольку между ней и окружающей средой (другие системы теоретического
знания, практика борьбы с преступностью) существует постоянный обмен
информацией. Результатом такого обмена является адаптация системы, т.е.
такая ее реакция на окружающую среду, которая преследует цель получения
благоприятных последствий для деятельности системы.

Существуя в системе научного знания, криминалистика черпает необходимую
информацию из различных областей науки, творчески используя эту
информацию в своих целях. В то же время содержание и направленность
криминалистических рекомендаций как “продукта” функционирования
криминалистической науки обусловлены потребностями и запросами практики
борьбы с преступностью. Об этих законах развития криминалистики уже шла
речь в первом томе (гл. 4) нашего Курса. Их действие проявляется в
рассматриваемом нами аспекте как раз в том, что система частных
криминалистических теорий адаптируется, приспосабливается к переработке
и использованию информации, поступающей от смежных наук и практики, с
тем, чтобы полнее реализовывать служебную функцию криминалистики – ее
содействие практике борьбы с преступностью.

Строго говоря, адаптация, как тенденция развития системы частных
криминалистических теорий, проявляется через другие тенденции: и
обновление системы, и ее модернизация, и формализация есть не что иное,
как приспособление, ответная реакция системы на изменения среды, то есть
ее адаптация. Аналогия с живым организмом, применительно к которому
рассматривали адаптивные системы Л. Д. Холл и Р. Е. Фейджин в
упоминавшейся работе, здесь, как нам представляется, весьма уместна. Но
эта аналогия наталкивает нас на вопрос о пределах адаптации системы
теорий. Иными словами: можно ли сложившуюся сейчас систему частных
криминалистических теорий, обладающую высокой степенью адаптации,
считать постоянной системой теоретического знания в криминалистике,
которой не может грозить смена иной теоретической системой именно в силу
способности адаптироваться и самоусовершенствоваться?

PAGE 20

На этот вопрос можно ответить словами П. В. Копнина: “Сама теория не
является чем-то абсолютным, она относительно завершенная система знания,
меняющаяся в ходе развития науки. Эти изменения вначале происходят в
рамках данной теории и ее принципа путем включения новых и некоторого
изменения прежних входящих в нее положений. Однако наступает такой
момент, который обозначается пределом развития теории, то есть в
теоретическом построении при включении в него новых фактов
обнаруживаются противоречия, неразрешимые в рамках данной системы
знаний. Решение этих противоречий предполагает существенное изменение
принципов, лежащих в основе данной теории, поскольку новые факты
вступают в противоречие с этими принципами. Определить момент, когда
теория в своем развитии достигнет предела, можно только путем
конкретного анализа сложившейся вокруг этой теории познавательной
структуры”.

Однако после достижения предела в своем развитии теоретическая система
может обрести новое качество в рамках заменившей ее более новой теории.
Будучи достоверным знанием, она выступит как предельная форма и частный
случай новой теории. “В этом и заключается гносеологическое содержание
так называемого принципа соответствия, впервые выдвинутого применительно
к физике Н. Бором, но применяемого сейчас для очень большого круга
теорий”. В криминалистической теории этот принцип проявляется в действии
такого закона развития криминалистики, как закон связи и преемственности
между существующими и возникающими криминалистическими концепциями.

2. КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ

О МЕХАНИЗМАХ СЛЕДООБРАЗОВАНИЯ

2.1. Развитие научных представлений

о механизмах следообразования

Формирование и развитие в криминалистике научных представлений о
механизмах следообразования исторически прошло несколько этапов.

На первом этапе внимание криминалистов привлекали только сами следы как
источник информации преимущественно о личности преступника и некоторых
его действиях при совершении преступлении. Понятие следа не
формулировалось, механизм следообразования детально не анализировался;
следы классифицировались в основном по следообразующим объектам. Так, И.
Н. Якимов делил все следы, обнаруживаемые на месте преступления, на две
группы: следы человека и разные следы. К первым он относил следы ног,
пальцев рук, зубов, ногтей, кровяные и семенные пятна, экскременты; ко
вторым – следы от ног животных, от колес, от орудий взлома, от оружия,
от горючих веществ и зажигательных приборов, следы подделок и подлогов.
Впоследствии он изменил эту классификацию, разделив “разные следы” на
две группы: следы животных и следы орудий и средств преступления. Следы
человека были пополнены им еще тремя подгруппами (отделения, паразиты,
живущие на человеческом теле и в нем, следы от носимой одежды). Из числа
следов он исключил следы подделок и подлога, но зато добавил пыль,
грязь, остатки пищи, следы свечи, жир и сало, краску, ржавчину, пепел.

PAGE 21

Авторы учебника криминалистики 1935 г. различают следы человека (ног,
пальцев рук, зубов, пятна крови, спермы, волосы), следы действия
огнестрельного оружия, следы орудий взлома, транспортных средств и
другие виды следов (следы одежды, пыль и грязь, табачный пепел и окурки,
пятна от различных веществ). С. М. Потапов, рассматривая объекты
масштабной съемки на месте преступления, называет такие виды следов, как
следы пальцев рук, ног и иных частей тела, пятна крови, повреждения на
теле, следы орудий и следы иного происхождения (копыт, колес, ног
животных, полозьев). Подобные классификации с большей или меньшей
детализацией приводятся также и в других работах того времени.

Первое известное нам определение следа предложил И. Н. Якимов. Он писал:
“следом называется отпечаток на чем-нибудь предмета, позволяющий судить
об его форме или об его назначении”. От следа он отличает пятно, которое
“позволяет судить только об оставившем его веществе, так как оно само
является частицей этого вещества”. Однако, как уже отмечалось, это
различие между следом и пятном И. Н. Якимов в своей классификации следов
не учитывал.

В 1935 г. впервые в литературе был употреблен термин “учение о следах”,
а в 1936 г. – термин “трассеология”. Но ни определения этого понятия, ни
содержания учения о следах не давалось. Появление новых терминов не
означало появления новой теории и на этом этапе существенного значения
для науки не имело.

Второй этап развития научных представлений о механизмах следообразования
мы связываем с появлением работ С. М. Потапова по теории
криминалистической идентификации, Б. И. Шевченко о научных основах
учения о следах, которое он тогда именовал трасеологией, А. И. Винберга
об основных принципах криминалистической экспертизы.

Уже в своей первой работе о принципах криминалистической идентификации
С. М. Потапов подразделил все объекты, участвующие в процессе
идентификации, на идентифицируемые и идентифицирующие. Эту классификацию
он неоднократно иллюстрирует на примере различных следов и оставивших их
объектов.

Выделение следов в самостоятельную категорию объектов акта идентификации
послужило посылкой для создания таких их классификаций, в которых
основанием являлся бы не вид следообразующего объекта, а свойства самого
следа или механизм его образования. Для решения этой проблемы необходимо
было определить, что следует понимать под следом в криминалистике. Такое
определение сформулировал в 1945 г. С. М. Потапов. “Следы, – писал он, –
отражения на материальных предметах признаков явлений, причинно
связанных с расследуемым событием. Следы могут возникать от людей,
отдельных предметов и от действия сил природы”. Это определение
впоследствии Б. И. Шевченко оценил как впервые предпринятую попытку
раскрыть значение слова “след” в качестве криминалистического термина.
Нам кажется, что такая оценка была ошибочной.

Мы уже указывали, что первое определение следа было предложено И.

PAGE 22

Н. Якимовым на 10 лет раньше, в 1935 г. Правда, оно было, может быть,
более примитивным, более “обиходным”. Но, строго говоря, оно точнее
характеризовало след именно в криминалистическом значении этого термина.
Еще точнее оно соответствовало пониманию следа как объекта
трасологических исследований. В этом нетрудно убедиться, если обратиться
к комментариям определения С. М. Потапова.

Б. И. Шевченко писал, что одну из основных особенностей определения С.
М. Потапова “составляет ограничение понятия “след” только отражениями на
предметах”. Но именно на это качество следа и указывал И. Н. Якимов,
лишь называя отражение отпечатком. Таким образом, и из его определения
вытекало, что “ни сами предметы, ни их части и частицы специальным
значением слова “след” не охватываются”. Не подвергая далее прямой
критике определение С. М. Потапова, Б. И. Шевченко вынужден был его
существенно сузить, отметив, что “от природы явления зависит и характер
его отображения на окружающих материальных предметах. Далеко не все из
этих отражений исследуются методами трасеологии. Из всего разнообразия
отражений, которые могут быть вызваны различными явлениями, трасеология
изучает лишь те, которые способны вызвать отображение на данном
материальном объекте внешнего строения другого материального объекта…
Указанные отображения и являются следами в трасеологическом значении
данного криминалистического термина”. Это мнение разделил и А. И.
Винберг. Но именно это и выразил И. Н. Якимов, когда называл следом
отпечаток предмета, позволяющий судить о его форме.

Определение С. М. Потапова характеризовалось как криминалистическое, в
сущности, только потому, что в нем речь шла о явлениях, “причинно
связанных с расследуемым событием”. Но как раз это, по нашему мнению, не
способствовало его точности. Как показало дальнейшее развитие
криминалистики, объекты ее исследования, в том числе и следы, не
обязательно связаны с преступлением причинно. Кроме того, это
определение никак не отграничивало следы от других доказательств,
которые с гносеологической точки зрения все являются отражением события
в окружающей среде, а часть из которых, к тому же, и отражением на
материальных предметах (например, подложные документы). Нам кажется, что
как раз в силу того, что определение С. М. Потапова было весьма общим,
оно косвенно способствовало укоренению в криминалистике двух понятий
следа – в широком (по существу, бытовом) и узком (трасологическом)
смысле.

Из трасологического понимания следа как отображения внешнего строения и
исходил Б. И. Шевченко при разработке научных основ трасологии.
Положения, которые он сформулировал, вкратце сводились к следующему.

I. В следообразовании участвуют два объекта. Объект, который вызывает
свое отображение на другом, был назван Б. И. Шевченко “образующим”, а
получающий отображение – “воспринимающим”.

II. В следе отображается только часть поверхности образующего объекта,
которая вошла в соприкосновение, а при расположении объектов на
расстоянии – была обращена к воспринимающему объекту. Эту часть
поверхности образующего объекта и противостоящую ей поверхность

PAGE 23

воспринимающего объекта автор предложил называть “контактными
поверхностями”.

111 .Изменения на воспринимающем объекте могут возникать в пределах его
контактной поверхности и за ее пределами. Следы, образующиеся в первом
случае, Б. И. Шевченко назвал следами локального воздействия, во втором
-следами периферического воздействия.

1\/.Б. И. Шевченко ввел понятие следового контакта – статического и
динамического. Как разновидность статического контакта он рассматривал
контакт качения.

\. Следовой контакт приводит к изменениям воспринимающего объекта двух
видов – объемному или поверхностному.

С учетом всех указанных факторов, влияющих на механизм следообразования,
Б. И. Шевченко и построил классификацию следов, уделив особое внимание
следам локального механического воздействия, с которыми чаще всего
сталкивается практика. Объемные следы такого воздействия он разделил на
оттиски (статические и динамические; последние – на одиночные, линейные
и плоскостные; особо выделены следы качения), разрезы и пробоины.
Поверхностные следы локального механического воздействия также
подразделялись на статические и динамические, а обе эти группы – на
отпечатки (наслоения) и отслоения.

Из изложенного видно, что Б. И. Шевченко подошел к характеристике следов
и их классификации с позиции изучения механизма следообразования.
Научность и плодотворность такого подхода не замедлили сказаться:
сформулированные им принципы легли, по сути, в основу трасологии как
научной теории и оказали решающее влияние на ее развитие.

Но значение работы Б. И. Шевченко этим не ограничивается. Предложенная
им классификация следов, основывающаяся на механизмах их образования,
оказалась пригодной и для судебной баллистики. Исследуя механизм
образования следов на стреляных пулях, Г. А. Глассон отмечал, что следы
от стенок канала ствола “по классификации, разработанной Б. И. Шевченко
в его работе “Научные основы современной трасологии”, относятся к
“динамическим оттискам”, то есть к той группе объемных следов, которые
характеризуются… главным условием – образованием их в процессе
контактного движения воспринимающего следы объекта по образующему эти
следы объекту”. На общий характер разработанной Б. И. Шевченко
классификации указывали впоследствии и другие авторы.

Третий, современный, этап развития учения о следах начался с уточнения
некоторых понятий и терминов. Объекты, участвующие в процессе
следообразования, получили название следообразующих и
следовоспринимающих. Их перечень был дополнен еще одним объектом
-веществом следа. Уточняется и развивается понятие следа. Вносятся
предложения об изменении классификации следов. Так, например, Л. К.
Литвиненко предложил дополнить следы механического воздействия следами
разрыва-разлома, а подгруппу объемных следов – следами скольжения,
распила и сверления.

PAGE 24

Углубленное исследование механизмов следообразования привело к
постановке вопроса о перестройке особенной части учения о следах,
выделении таких его разделов, как гомеоскопия и механогомическая
трасология, механоскопическая часть трасологии, транспортная трасология,
неидентификационная трасология.

По-прежнему продолжается детальное изучение следов в зависимости от
видов следообразующих и следовоспринимающих объектов и механизмов
следообразования.

Исследованию следов рук посвящены работы В. А. Андриановой,
многочисленные статьи Г. Л. Грановского, работы Е. И. Зуева, Г. А.
Самойлова, А. И. Миронова, Л. Г. Эджубова и других авторов. Следы ног
особенно детально рассматривались Е. И. Зуевым, зубов – А. И. Мироновым,
следы орудий взлома и инструментов – С. И. Поташником и Ю. П.
Голдованским, следы транспортных средств – М. Г. Богатыревым и Ф. П.
Совой. Изучение процессов следообразования при трасологической
экспертизе повреждений на одежде предпринял Х. М. Тахо-Годи.

В судебной баллистике механизмы следообразования освещены в работах Б.
М. Комаринца, А. И. Устинова, Б. Н. Ермоленко и др. авторов.

Анализ современной криминалистической литературы в области
криминалистической техники показывает, что независимо от рода и вида
следообразующих объектов, качественных особенностей

следовоспринимающих поверхностей, различий в ситуациях, при которых
возникают следы, есть нечто общее, объединяющее все элементы процесса
следообразования, нечто устойчивое в этом явлении и в то же время
отражающее динамику процесса, позволяющее проникнуть в сущность следа
как объекта познания, выявить его генезис и, следовательно, объяснить
его, то есть решить задачу науки. Этим общим является механизм
следообразования. Именно на базе познания механизма следообразования
развивается практика исследования следов, безразлично, идет ли речь о
следах ног, саней, огнестрельного оружия или оттисках печатей и штампов.
Совершенно прав И. И. Пророков, когда пишет, что “знание механизма
образования следов, их классификации позволяет судить о способе
совершения определенных действий, результатом которых данные следы
являются, и об особенностях объектов, образовавших эти следы”, то есть,
иными словами, является необходимой предпосылкой получения заключающейся
в следе доказательственной информации. В механизме следообразования
проявляются закономерности возникновения такой информации, являющиеся
базовыми закономерностями процесса доказывания. На познании этих
закономерностей в первую очередь, а затем уже закономерностей
обнаружения, исследования, оценки и использования следов основываются
средства и методы работы со следами, идентификации следообразующего
объекта, решения диагностических трасологических, баллистических и иных
вопросов практики. Теоретические положения, относящиеся к механизмам
следообразования, в равной степени относятся к трасологии, баллистике и
другим системам средств и приемов криминалистической техники, так или
иначе имеющим дело со следами

PAGE 25

отражениями. Основываясь на сказанном, мы приходим к выводу, что общей,
теоретической частью всех этих отраслей криминалистической науки
является криминалистическое учение о механизмах следообразования – одна
из частных криминалистических теорий.

Структуру этого учения можно представить следующим образом:

• а) понятийная часть: характеристика (гносеологическая,
криминалистическая) таких основных понятий, как след, механизм (процесс)
следообразования, элементы процесса следообразования и др.;

• б) классификационная часть;

• в) функциональная часть: следообразующие воздействия и их результаты,
информативность последних; моделирование следообразующих воздействий,
экспериментирование с ними и т. п.

Эта теория вовсе не заменяет трасологии, судебной баллистики и других
отраслей криминалистической техники как систем соответствующих
криминалистических средств, приемов и методик работы с доказательствами.
Являясь частью общей теории криминалистики, учение о механизмах
следообразования есть элемент теоретических основ разработки и
применения этих средств, приемов и методик. В своей большей части это
учение уже фактически разработано отечественными криминалистами; его
положения нуждаются лишь в известном обобщении и систематизации.

2.2. Понятийная часть

учения о механизмах следообразования

2.2.1. Понятие следа

Нам представляется, что понятия “следы в широком смысле” и “следы в
узком смысле” как ничего фактически не обозначающие и не наполненные
конкретным однозначно понимаемым содержанием следует исключить из языка
криминалистики и заменить терминами “следы преступления” и “следы
отображения” (как один из видов следов преступления).

С гносеологической точки зрения следами преступления являются любые
изменения среды, возникшие в результате совершения в этой среде
преступления. По нашей классификации, эти изменения могут быть двух
видов: идеальные (“отпечатки” события в сознании людей) и материальные
(“отпечатки” события на предметах, изменения обстановки события).
Механизм возникновения идеальных изменений и сами эти изменения, как
мысленные образы в сознании людей – участников или посторонних
наблюдателей события, являются объектом исследования криминалистики лишь
отчасти, поскольку криминалистика черпает основные данные об этих
процессах из психологии (общей и судебной), физиологии и других наук о
человеке. В полном объеме криминалистическими объектами являются
материальные изменения среды, и именно они составляют содержание понятия
“следы преступления”.

Следы преступления в большинстве случаев и понимаются криминалистами как
любые материально-фиксированные изменения среды. И.Ф. Крылов пишет о них
как “об изменениях, появляющихся на месте преступления, на жертве или на
самом преступнике в результате воздействия

PAGE 26

последнего”. В. С. Сорокин подразумевает под ними “всевозможные
материальные изменения в окружающей обстановке, связанные с совершенным
преступлением. Эти изменения могут выражаться в перемещении предметов
или веществ, отсутствии или наличии их в определенном месте, потере или
приобретении каких-либо свойств”. В общей форме термин “следы
преступления” раскрывается Б. И. Шевченко: “Для обозначения всех самых
разнообразных материальных изменений, которые обязаны своим
происхождением тем или иным действиям преступника, связанным с
совершением преступления во всех его стадиях, пользуются в
криминалистике обобщающим и охватывающим все эти изменения названием –
следы преступления”. По мнению И. И. Пророкова, следы преступления могут
выражаться в виде исчезновения имевшихся ранее предметов или изменения
их положения, появления новых предметов или веществ, изменения состояния
отдельных предметов или их поверхностей в результате внешних
воздействий.

Следы преступления могут быть классифицированы по различным основаниям.
Поскольку их источником является преступление (отражаемый объект),
состав которого служит основой для классификации в уголовном праве, нам
представляется, что та же основа может быть избрана и для классификации
следов преступления в криминалистике: следы кражи, следы убийства, следы
разбоя и т. д. Более дробная классификация может быть осуществлена по
способу совершения применительно к каждому виду преступления.

Содержание термина “след-отображение” раскрывается в литературе, в
основном, однозначно. След-отображение – это отображение на одном
материальном объекте внешнего строения другого материального объекта.
Несколько более расширенное понятие следа-отображения предлагает Г. Л.
Грановский, который считает, что следы-отображения – это “явившиеся
результатом действий и контактов, связанных с событиями преступления,
материальные отображения признаков внешнего строения и иных свойств
объектов, имеющих устойчивые внешние границы”. С нашей точки зрения,
особой необходимости в таком расширительном толковании данного термина
нет, ибо “иные свойства объектов”, о которых говорит Г. Л. Грановский, в
конечном счете отображаются в среде через признаки внешнего строения,
разумеется, влияя на механизм следообразования и через него на форму
отображения признаков. Но след в этом понимании всегда остается
отображением признаков внешнего строения, а каким отображением
-адекватным или не адекватным оригиналу – не имеет значения для
определения понятия.

Уточнение Г. Л. Грановского справедливо, если подходить к
следу-отображению как к результату процесса отражения, то есть с
гносеологической точки зрения, либо под углом зрения механизма
следообразования, а не чисто терминологически. Действительно, если
рассматривать след как конечный результат процесса отражения, то нельзя
игнорировать механизм отражения, то есть те факторы, которые влияют на
полноту, форму, особенности отражения в следе признаков внешнего
строения объекта и определяют содержание и

PAGE 27

степень искажения отражения по сравнению с оригиналом. И. И. Пророков,
поддерживая Г. Л. Грановского, отмечал, что “наряду с внешним строением
в… следах находят известное отображение и некоторые иные свойства
следообразующего объекта, а также условия и механизм самого
следообразования”, однако тоже не указывал, что внешнее строение объекта
играет роль средства отражения всех этих свойств и процессов.

С понятиями следов преступления и следов-отображений связан вопрос об
объектах судебного следоведения, или трасологии. В литературе существуют
две точки зрения по этому вопросу. Одна заключается в том, что объектами
следоведения являются только следы-отображения. Такой позиции
придерживались Г. Л. Грановский, Б. И. Шевченко и ряд других авторов.
“Не вызывает сомнений, – писал Г. Л. Грановский, – что к трасологии
могут быть отнесены только те следы, в которых в той или иной мере
отобразились признаки внешнего строения объекта. Следы, в которых
отображаются другие свойства объектов (химический состав, температура и
др.), к трасологии не относятся”. По мнению Б. И. Шевченко, указание
именно на эти следы позволяет определить трасологию “как отрасль
криминалистической техники, изучающую процессы формирования следов,
отображающих внешнее строение предметов живой и мертвой природы”.
Аналогичны взгляды на объекты трасологии Н. А. Селиванова и М. В.
Салтевского.

И. Ф. Крылов, сторонник другой точки зрения, считал, что “ограничение
содержания учения о следах лишь следами-отпечатками может повредить
практике” и что учение о следах “должно включать в себя как учение
собственно о следах (отображениях), так и учение об изменениях,
проявляющихся на месте преступления, на жертве или на самом преступнике
в результате воздействия последнего”, т. е. фактически усматривал
различие между объектами следоведения и трасологии.

Аналогичную в основе позицию занимал И. И. Пророков. Он писал: “В
учебниках криминалистики последних лет рассмотрение следов
ограничивается только следами-отображениями, а соответствующая часть
криминалистической техники называется трасологией. Исключение из числа
изучаемых криминалистикой многих других следов, возникающих в связи с
событием преступления, имеющих важное значение для его раскрытия и
требующих для работы с ними применения средств и методов
криминалистической техники, не может быть оправдано. Содержание
судебного следоведения значительно шире трасологии. Охватывая сведения
как о всех следах, относящихся к области трасологии, так и о ряде
других, судебное следоведение в большей степени отвечает задачам
раскрытия и расследования преступлений”.

Нам представляется, что нет необходимости усматривать различие между
следоведением и трасологией по кругу изучаемых объектов. И. И. Пророков
расширял этот круг применительно к следоведению за счет следообразующих
объектов и предметов-носителей следов. Но и те и другие представляют
интерес лишь с точки зрения изучения следов-отображений и в этом плане,
естественно, изучаются трасологией, как ее понимают Г. Л. Грановский, Б.
И. Шевченко и другие сторонники изложенной позиции. Когда

PAGE 28

мы говорим, что объектами трасологии являются не все следы преступления,
а лишь следы-отображения, мы делаем акцент на главном, ибо
предмет-носитель следа и следообразующий объект служат лишь средством
познания следа-отображения и механизма его возникновения, а при решении
экспертных задач – это объекты не научного познания, а практической
деятельности, в которой их роль зависит от содержания экспертного
задания. Понимание трасологии как отрасли криминалистики, объектами
которой являются следы-отображения, вовсе не означает, иными словами,
исключения из ее сферы предметов, субстанционально или причинно
связанных с этими следами. Нам кажется, что это обстоятельство не дает
оснований усматривать различия между содержанием терминов “следоведение”
и “трасология”, что может породить только путаницу как в науке, так и в
практике. На наш взгляд, эти термины по содержанию идентичны.

Изложенное не позволяет нам согласиться с позицией И. И. Пророкова,
который считал объектами следоведения все предметы и вещества,
являющиеся следами преступления, по тому признаку, что “первичная работа
с этими следами на месте преступления составляет задачу криминалиста, и
потому они включаются в предмет судебного следоведения”. При таком
понимании объектов следоведения последнее, по существу, должно поглотить
всю криминалистическую технику и, пожалуй, значительную часть тактики,
которой, как известно, также не чужда работа со следами преступления.

2.2.2. Механизм следообразования

Под механизмом следообразования понимается процесс, конечная фаза
которого представляет собой образование следа-отображения. Элементами
этого процесса являются объекты следообразования – следообразующий,
следовоспринимающий и вещество следа, следовой контакт как результат
взаимодействия между ними вследствие приложения энергии к объектам
следообразования. Мы уже отмечали, что все элементы механизма
следообразования были впервые названы и охарактеризованы Б. И. Шевченко
в его работе “Научные основы современной трасеологии”. Что касается
видов энергии или воздействий, в результате которых образуется след, то
их подробную характеристику дал Г. Л. Грановский, различающий
физическое, химическое и биологическое воздействие.

В общей форме механизм следообразования выглядит следующим образом.
воздействие на объекты следообразования приводит к их взаимодействию, в
результате чего возникает следовой контакт. Следовой контакт вызывает
формирование следа, обусловленное системой сил, определяющих направления
взаимных перемещений объектов следообразования. Следовой контакт
является своеобразной кульминацией процесса следообразования. Это –
момент взаимодействия поверхностей следообразующего и
следовоспринимающего объектов, которые Б. И. Шевченко назвал
контактными. Им же дана классификация и характеристика видов следового
контакта.

Б. И. Шевченко различал следовые контакты: активные и пассивные,
непосредственные и дистанционные, однослойные и
многослойные,

PAGE 29

односторонние и обоюдные. По его мнению, “каждый конкретный следовой
контакт совмещает в себе те или другие условия из числа перечисленных в
указанных выше категориях”. Основанием для деления контактов на активные
и пассивные является источник энергии, вызвавший образование следа: в
первом случае энергия исходит от самих объектов, а ее действие не
побуждает их к самостоятельному контакту. При непосредственном контакте
объекты следообразования прилегают друг к другу, при дистанционном
находятся друг от друга на расстоянии. При однослойном следовом контакте
отображение образуется только на одном следовоспринимающем объекте, при
многослойном – на нескольких, расположенных один за другим. Наконец, при
одностороннем контакте отображение образуется на одном из объектов
следообразования, при обоюдном – на обоих.

Понятие обоюдного следового контакта стало с некоторого времени
трактоваться отдельными криминалистами гораздо шире, нежели это имел в
виду автор термина. Инициатором подобного расширительного толкования
выступил М. Я. Сегай, в трактовке которого это понятие приобрело
общеметодологический характер. В 1966 г. в статье “Сущность судебной
идентификации как способа доказывания тождества по взаимному отображению
свойств” М. Я. Сегай выдвинул идею нового подхода “к сущности судебной
идентификации как процессу установления тождества предметов
материального мира, основанному на познании свойств не только искомого,
но и взаимодействовавших с ним идентифицирующих объектов”. На этом
основании он разделил идентификационные связи между контактирующими
объектами на прямые и обратные и отметил, что “в благоприятном случае
взаимного отражения свойств взаимодействовавших объектов идентификация
возможна путем суммарного использования как прямой, так и обратной
идентификационной связи. Именно в одновременном использовании всех форм
идентификационных связей, – подчеркнул М. Я. Сегай, – наиболее полно
осуществляется принцип доказывания тождества в уголовном
судопроизводстве на основе совокупной оценки неповторимого комплекса
свойств всех взаимодействовавших объектов”. Позднее он писал, что “к
данному случаю применима универсальная гносеологическая модель судебной
идентификации, где искомый и контактировавший с ним объекты соединены
механизмом взаимодействия в единый идентификационный блок”. Такие
идентификационные связи между контактирующими объектами М. Я. Сегай
назвал встречными.

Возражая М. Я. Сегаю, А. И. Винберг писал: “Конечно, в процессе
контактирования идентифицирующий объект также оставляет свои признаки на
искомом (идентифицируемом) объекте. Но равноценно ли значение данного
процесса принципу идентификации по формуле проф. С. М. Потапова о том,
что отождествление искомого объекта основывается на индивидуальности и
относительной устойчивости именно его собственных свойств? Думается, что
в этой случае М. Я. Сегай производное понятие принимает за
первоисточник”.

В. Я. Колдин детально проанализировал предложение М. Я. Сегая и пришел к
следующим выводам:

PAGE 30

1) М. Я. Сегай неправомерно применил при рассмотрении встречного
взаимодействия объектов понятия идентифицируемого и идентифицирующего
объектов, имеющие смысл лишь при анализе элементарного одностороннего
отражательного процесса;

2) выражения “взаимное отображение”, “встречные отображения” условны,
так как задача идентификации как раз и состоит в том, чтобы проверить
предположение о взаимодействии объектов и наличии “встречных”
отображений;

3) основания суммирования информации при исследовании встречных
отображений следует искать за пределами идентификационного исследования;
таким основанием является единство механизма следообразования,
экспериментальное исследование с целью определения контактирующих
поверхностей.

Справедливость соображения В. Я. Колдина о том, что основания
суммирования информации при исследовании встречных отображений лежат за
пределами идентификационного исследования подтверждается следственной
практикой, и в особенности практикой расследования дорожно-транспортных
происшествий. Единство механизма следообразования устанавливается в
процессе следственного осмотра или, чаще, производством следственного
эксперимента.

Свое несогласие с предложением М. Я. Сегая выразил и В. С. Митричев. По
его мнению, во всех описанных М. Я. Сегаем и схожих случаях речь идет не
об одном, а о нескольких самостоятельных идентифицируемых объектах. М.
Я. Сегай смешивает идентификационные признаки каждого из
взаимодействующих объектов с признаками механизма их взаимодействия.
Между тем нельзя “считать собственными признаками предмета,
используемыми экспертом в качестве идентификационных, факты
взаимодействия этого предмета с объектом-носителем, факты нахождения
обоих объектов в одном месте и т. д.”.

Нет сомнения, что М. Я. Сегай справедливо обратил внимание на
возможность возникновения при следовом контакте на следообразующем
объекте встречного отображения следовоспринимающего объекта, хотя,
справедливости ради, следует отметить, что о подобных “встречных
отображениях” и ранее имелись упоминания в литературе, правда, без столь
далеко идущих выводов. Так, еще в 1956 г. Г. Б. Карнович писал:
“Внимательное наблюдение за окружающей действительностью приводит нас к
выводу, что и передающий объект воспринимает воздействие
воспринимающего, а на нем образуются те или иные следы этого
воздействия… Хорошо известно, что все инструменты, к какой бы отрасли
производства или бытового обслуживания они ни относились, одновременно и
образуют определенные следы на обрабатываемом объекте и воспринимают
следы, образуемые обрабатываемым объектом. Иногда следы на обоих
объектах оказываются настолько определенными, что можно придти к точным
выводам о том, в результате какого взаимодействия определенных объектов
они образовались”.

PAGE 31

Однако мы солидарны с критиками М. Я. Сегая в том, что он несколько
переоценивает значение таких встречных отображений в криминалистическом
(не в гносеологическом) аспекте, рассматривая их возникновение как
проявление универсальной закономерности, а их использование – как
самостоятельную форму идентификации. Оснований для таких выводов мы не
усматриваем, и, видимо, не случайно их не привел и З. М. Соколовский,
поддержавший концепцию М. Я. Сегая.

В то же время можно полностью согласиться с Б. И. Шевченко, который,
признавая известное криминалистическое значение обоюдных изменений
объектов следообразования, оговаривается, что “двусторонняя
индивидуальная идентификация возможна при таких явлениях и процессах
следообразования, когда оба объекта или вовсе ничего не теряют в своем
внешнем строении, или же теряют в небольшой мере, то есть до пределов
индивидуального минимума каждого из них”. Решающим условием при этом Б.
И. Шевченко считает существенно различный уровень рельефа контактных
поверхностей и достаточную площадь следового контакта. В этой связи он
обоснованно критикует Е. М. Светлакова за попытку решить вопрос о
возможности образования встречных отображений, достаточных для
идентификации обоих объектов, без учета уровней их рельефа и размеров
площади контакта, и в конечном счете приходит к выводу, что практически
типичным для индивидуальной идентификации является односторонний
следовой контакт.

Сказанное нуждается в коррективах, когда речь заходит об идентификации
по чувственным отражениям (мысленным образам). Когда в сознании
опознающего формируется мысленный образ человека, который, в свою
очередь, воспринимал опознающего в момент расследуемого события, налицо,
несомненно, встречные отображения, по которым могут быть
идентифицированы оба субъекта. Но здесь уже нельзя говорить о следовом
контакте в трасологическом смысле этого понятия.

При непосредственном следовом контакте контактирующие поверхности
располагаются под определенным углом друг к другу. Характеристика
различных углов, определяющих взаимное положение следообразующего и
следовоспринимающего объектов, – рабочего, фронтального, встречного –
также относится к понятийной части учения о механизмах следообразования.

В последнее время предпринимаются попытки расширить понятийную часть
учения о механизмах следообразования за счет интерпретации терминов
наук, методы которых стали использоваться в трасологии. Например, Г. Л.
Грановский считал необходимым включение таких понятий, как “поле следа”,
“предельный переход” и др. Разумеется, такое расширение возможно (мы не
рассматриваем сейчас вопрос об указанных конкретных понятиях), однако,
по нашему убеждению, только при соблюдении тех условий, которые
характерны для тенденций развития языка криминалистики в целом.

2.3. Классификационная часть

учения о механизмах следообразования

Основное содержание этой части учения о механизмах

PAGE 32

следообразования – классификация следов и следообразующих воздействий,
составляющих сущность механизма следообразования.

Классификация следов Б. И. Шевченко. Предложена автором в 1947 г. в
работе “Научные основы современной трасеологии” и усовершенствована в
1975 г. Названа им общей классификацией следов, наряду с которой
существуют частные классификации, приспособленные к определенным
следообразующим объектам и условиям следообразования.

По рассматриваемой классификации следы подразделяются на:

• объемные и поверхностные;

• статические и динамические;

• локальные и периферические.

К объемным автор отнес следы, отображающие внешнее строение объемного
следообразующего объекта в объеме, то есть во всех трех его измерениях;
поверхностные следы представляют собой преобразованное отображение
следообразующего объекта, представляющее трехмерный объект в двух
измерениях.

В основу деления следов на статические и динамические Б. И. Шевченко
положил связь механического состояния объектов с возникновением
отображения внешнего строения одного из них на другом.

Наконец, основанием для деления следов на локальные и периферические
послужило размещение на следовоспринимающем объекте тех изменений, за
счет которых возник след как отображение внешнего строения
следообразующего объекта в пределах границ его проекции на
следовоспринимающий (локальный след) или за этими границами
(периферический след).

Предложенная Б. И. Шевченко общая классификация следов отражала
последовательно отстаиваемый им тезис: для трасологии содержанием
основания классификации следов может быть только одно – “формирование в
том или ином виде отображения внешнего строения следообразующего
предмета в его следе, не образование следа как изменения вообще под
воздействием следообразующего объекта, а именно характер, механизм
построения в нем отображения внешнего строения этого предмета”.

Классификация Б. И. Шевченко получила широкое распространение и
признание. Среди трасологов она пользуется, пожалуй, наибольшей
популярностью. Попытки отдельных криминалистов внести в нее частные
изменения успеха, как правило, не имели. Так, в 1956 г. Г. Б. Карнович
подверг критике деление следов на статические и динамические. Он писал:
“Всякое следообразование, вызванное воздействием одного объекта на
другой, является не чем иным, как результатом взаимодействия различных
объектов. А если это так, то говорить о наличии следов, образуемых
статическим контактом, у нас нет никаких оснований”. Однако возражения
Г. Б. Карновича основывались на буквальном толковании терминов
“статический” и “динамический”, тогда как Б. И. Шевченко придавал им
условное значение, говоря вовсе не о том, что статический контакт есть
результат отсутствия всякого перемещения объектов следообразования, а о
том, что это результат такого взаимодействия, при

PAGE 33

котором “оба объекта сохраняют относительное расположение постоянным во
все время следообразования”.

В том же 1956 г. В. И. Попов, не отрицая классификацию Б. И. Шевченко,
выдвинул тезис о том, что “для целей розыскных и следственных требуется
иное деление, рассматривающее следы не только с точки зрения механизма
(давления, удара, скольжения, качения), но главным образом с точки
зрения разнообразной деятельности преступника или потерпевшего на месте
происшествия”. В этом аспекте он раздели следы на следы действия и следы
перемещения.

Оценивая предложение В. И. Попова, Г. Л. Грановский резонно замечал
позднее, что передвижение – одна из форм действия, что в зависимости от
обстоятельств один и тот же след может быть и “следом действия” и
“следом передвижения”.

В 1958 г. со своей классификацией следов выступил Л. К. Литвиненко,
положивший в ее основу сущность явления, вызвавшего образование следа
(механическое, термическое, химическое, биологическое воздействия), и
фактически лишь ухудшивший классификацию Б. И. Шевченко. Правда,
справедливость требует отметить, что впервые названные Л. К. Литвиненко
некоторые виды следов, например следы скольжения, распила, сверления,
получили признание у авторов последующих работ и в экспертной практике.

Классификация следов Г. Л. Грановского. Предложена автором в развернутом
виде в 1965 г. в работе “Основы трасологии. Общая часть”. Конструируя
классификацию, автор исходил из следующих посылок:

1 Нельзя строить классификацию, придерживаясь только одного основания –
механизма образования следов. Основание классификации следов обусловлено
задачами, которые должны быть решены с ее помощью; в то же время нельзя
строить одну и ту же классификацию по нескольким различным основаниям.
Поэтому следует отказаться от попыток найти единое основание
“универсальной” классификации следов.

2Классификации следов и отобразившихся в них признаков должны
соответствовать задачам трасологических исследований, которыми являются:

• а) обнаружение и фиксация следов;

• б) идентификация;

• в) установление механизма следообразования (неидентификационные
исследования).

3В каждом следе могут быть выделены:

• а) собственные признаки самого следа;

• б) признаки образующего объекта;

• в) признаки, свидетельствующие о том, в каком виде отобразились
свойства образующего объекта;

• г) признаки механизма следообразования.

Руководствуясь изложенными соображениями, Г. Л. Грановский предложил
четыре взаимосвязанных классификации признаков в следе. В этих
классификациях он частично использовал и классификацию Б. И. Шевченко,

PAGE 34

но, на наш взгляд, добился большей строгости и обоснованности. Б. И.
Шевченко в своей последней работе обходит молчанием классификации Г. Л.
Грановского и только замечает, что понятия “следы давления” и “следы
качения” не противостоят друг другу, ибо качение не обходится без
давления.

Нам представляется, что концепция Г. Л. Грановского и основанные на ней
классификации предпочтительнее классификации Б. И. Шевченко. Хотя
последняя и более проста по форме, однако фактически действительно не
имеет единого основания (Г. Л. Грановский деликатно обходит этот вопрос
в своей критике классификации Б. И. Шевченко). В самом деле, при делении
следов на локальные и периферические в основе классификации лежит
механизм следообразования, при делении следов на вдавленные и
поверхностные -собственные признаки следа, а при делении на статические
и динамические – и механизм следообразования, и собственные признаки
следа. Таким образом, строго говоря, классификация Б. И. Шевченко – это
не универсальная единая классификация, а сумма классификаций самого
общего характера. В то же время такое единое начало наличествует в
классификациях Г. Л. Грановского, хотя сам автор не говорит об этом.
Таким началом является отображение признаков в следе, и это объединяет
все четыре классификации в единую систему. Изложенное побуждает нас к
тому, чтобы в целом присоединиться к концепции Г. Л. Грановского как, с
нашей точки зрения, наиболее точной и полной.

Частные трасологические классификации представляют собой преимущественно
классификации признаков отдельных следообразующих объектов,
отобразившихся в следе. Зачастую эти объекты перечисляются вне системы и
в произвольной последовательности: следы рук, ног человека и животных,
транспортных средств, орудий и инструментов, зубов и т. д. На этом фоне
весьма выгодно выделяется классификация по признакам следообразующего
объекта Г. Л. Грановского. Он подразделяет эти признаки на четыре
группы:

1) гомеоскопические – отражающие в следе непосредственно свойства
человеческого тела в целом и его отдельных частей;

2) механогомические – отражающие свойства человеческого тела и в то же
время различных предметов (обуви, одежды), надетых на тело, или
предметов, заменяющих части человеческого тела и выполняющих в
определенной мере их функции (протезы, костыли):

3) механоскопические – отражающие свойства орудий и механизмов;

4) признаки животных.

Каждая группа делится на ряд подгрупп. Так, первая группа содержит
признаки рук, зубов, ног, ногтей, других частей тела; вторая – обуви,
одежды, протезов и т. п. Отдельная подгруппа – это целая система
признаков, классификацией которых занимается соответствующий раздел
трасологии.

Процессы унификации частных трасологических классификаций достигли
различных уровней в различных системах признаков. Если, например, в
системе признаков, отображающихся в следах рук, такая унификация
практически достигнута и существующие классификации либо не отличаются

PAGE 35

друг от друга, либо отличаются незначительно, то классификации признаков
орудий нередко противоречивы и терминологически неясны, причем зачастую
их именуют классификациями следов взлома и рассматривают лишь в связи с
противоправными действиями по преодолению преград. Так, из упоминавшейся
классификации Л. К. Литвиненко к таким следам относят оттиски, следы
скольжения, разрезы, распилы, следы сверления. По классификации Е. Ф.
Толмачева следы от орудий взлома и инструментов делятся на вдавленные
(следы нажима), трения и разреза. В свою очередь следы трения он
подразделяет на одиночные, линейные и плоскостные.

П. Н. Аленичев в соответствии с классификацией Б. И. Шевченко делил
следы орудий взлома на локальные и периферические; локальные – на
объемные и поверхностные; объемные – на следы давления (следы нажима или
удара), следы трения (скольжения) и следы разреза. А. Н. Василевский
подразделял следы орудий и инструментов на статические (вдавленные,
наслоения и отслоения) и динамические (царапания, соскабливания,
резания, перерезания, сверления, пиления).

Такой классификационный разнобой отрицательно сказывается в первую
очередь на экспертной практике; не способствует он, разумеется, и
теоретическим исследованиям в области учения о механизмах
следообразования.

2.4. Функциональная часть

учения о механизмах следообразования

Следообразующие воздействия. Мы понимаем под следообразующими
воздействиями те явления, которые непосредственно или опосредованно
приводят к возникновению следов-отображений. По своей природе они могут
быть физическими (механическими или тепловыми), химическими или
биологическими. Поскольку химические и биологические воздействия
приводят, как правило, к возникновению следов, не пригодных для
трасологического исследования из-за недостаточно полного или нечеткого
отображения в них признаков следообразующего объекта, в криминалистике
изучаются преимущественно следообразующие воздействия физического
(механического) характера.

В литературе упоминаются следующие механические воздействия, приводящие
к образованию следа:

• давление (нажим, удар);

• скольжение (трение);

• качение;

• отделение.

Чаще всего в механизме следообразования наблюдается сочетание этих
воздействий, в результате чего след формируется как сложный комплекс
деформаций. В то же время каждое следообразующее воздействие и его
результаты в научном плане могут быть рассмотрены изолированно от других
для более глубокого понимания механизма следообразования в целом. Это же
относится и к деформациям как результатам следообразующих воздействий.

Иногда в литературе мы встречаемся со смешением следообразующих

PAGE 36

воздействий и тех актов, в процессе которых эти воздействия проявляются,
например давления и отжима и др. В некоторых случаях следообразующие
воздействия вообще не называются, а перечисляются именно эти акты,
именуемые обычно по применяемому средству воздействия (сверление,
пиление и др.). Между тем даже в разноименных актах могут проявляться
одни и те же следообразующие воздействия, специфическое сочетание или
условия проявления которых вызывает возникновение разного рода следов.

Следообразующие воздействия представляют собой частный случай
взаимодействия объектов судебной экспертизы. Как и следообразующие
воздействия, взаимодействие может быть непосредственным и
опосредованным. Криминалистическая экспертиза имеет дело преимущественно
с непосредственным взаимодействием материальных объектов, которое
характеризуется “единством их пространственно-временного континуума,
общностью механизма и условий взаимодействия, прямой
взаимообусловленностью изменений взаимодействующих объектов. Количество
непосредственно взаимодействующих объектов определяется их способностью
участвовать одновременно в нескольких актах взаимодействия и
ситуационной характеристикой данного процесса”. При этом невозможно
“никакими логическими операциями выработать представление о таком
непосредственном взаимодействии, при котором один из объектов действовал
на другой объект и в то же время не испытывал бы на себе действие этого
второго объекта”. Именно это мы наблюдаем при возникновении обратных
идентификационных связей. Механизм следообразования – пример реального
взаимодействия, а “структура реального взаимодействия материальных
объектов многомерна и представляет собой систему взаимодействий
различных видов и типов, объединяющих в единое целое объекты самой
различной природы. Чем всестороннее и глубже в процессе
криминалистического исследования изучается система взаимодействий
объектов, тем полнее и достовернее будет получаемая о них информация”.
Г. В. Прохоров-Лукин совершенно прав, указывая, что “в информационном
аспекте механизм взаимодействия является каналом передачи информации об
имевшем место процессе взаимодействия между объектами, а его отражение в
форме следов -ее источником”.

Н. С. Романов, исследуя механизм следообразования, с которым приходится
иметь дело при производстве транспортно-трасологических экспертиз,
пришел к выводу, что структурно-функциональный механизм следообразования
бывает трех разновидностей: элементарный (бинарный), интегративный и
ситуалогический. Первый характеризует связь следообразующего и
следовоспринимающего объектов как отражаемого и отражающего; второй
представляет собой комплекс взаимосвязей контактно взаимодействующих
объектов как единого целого, а также этого целого с каким-либо из
взаимодействующих объектов или с их совокупностью. Когда на характер
следов, “их информационное содержание большое влияние оказывает не
только непосредственное взаимодействие следообразующих и
следовоспринимающих объектов, но и связи и отношения названных объектов
с

PAGE 37

предметами, условиями дорожно-транспортной обстановки, сложившейся к
моменту следообразования”, механизм следообразования можно назвать
ситуалогическим.

Информативность следов как результатов следообразующих воздействий.
Изучение механизмов следообразования, участвующих в них следообразующих
воздействий и их результатов преследует цель получения
доказательственной информации о следообразующем объекте, его действиях
(когда речь идет о человеке или животном) или действиях с ним, приведших
к образованию следа. Природа информации, носителями которой являются
объекты следообразования, различна. Следообразующий объект является
носителем непосредственной, первичной информации, выражающейся в
совокупности присущих ему индивидуальных и устойчивых свойств и
признаков. Следовоспринимающий объект – носитель отраженной от первого
объекта информации, возникшей вследствие контакта между ними, то есть
вследствие взаимодействия объектов. В результате устанавливается
причинно-следственная связь между этими объектами на основе их связи с
происшедшим событием. Но следовоспринимающий объект несет не только
информацию об образующем объекте. Он является также носителем информации
о механизме следообразования, то есть о действиях образующего объекта
или с образующим объектом. В этом случае образующий объект является
средством передачи информации о способе действия, а через него – о
субъекте действия.

Резюмируя сказанное, можно разделить информацию, носителем которой
является след, на личностную (информация о человеке как объекте или
субъекте процесса следообразования), вещную (информация о предмете
-следообразующем и следовоспринимающем объектах) и операционную
(информация об операции, приведшей к возникновению следа, то есть о
механизме следообразования). Последняя может содержать в себе элементы
личностной информации индивидуально определенного или группового
характера.

Г. А. Самойлов, исследовавший содержание личностной информации, считает,
что сигналы личностной информации можно подразделить на три основные
группы в зависимости от их физической природы:

1) различные отражения, возникающие от механических воздействий;

2) часть, отделившаяся от общей массы вещества;

3) состояния, характеризующиеся наличием определенных внешних признаков.

В плане рассматриваемой нами проблемы представляет интерес содержание
первой и третьей групп сигналов. В числе сигналов первой группы Г. А.
Самойлов называет информацию, характеризующую личность со стороны:

• отдельных физических свойств человеческого тела, обладающего
определенными формами, размерами, морфологическими особенностями рельефа
и т. п.;

• анатомических особенностей (размеры конечностей, позволяющие
опосредованно судить о росте и возрасте человека);

• морфологического строения рельефа кожного покрова;

PAGE 38

• навыковых особенностей, проявляющихся в рисунке, метрике и иных
характеристиках движения тела (рук, ног) при ходьбе, беге, фиксации
профессиональных навыков на изготовляемой продукции и др.

Среди сигналов как определенных состояний, характеризующихся
совокупностью присущих им признаков, Г. А. Самойлов назвал информацию о
способах действия преступника при совершении преступления.

Думается, что в предложенную Г. А. Самойловым классификацию сигналов
личностной информации следует внести некоторые коррективы. Так, едва ли
следует информацию о морфологическом строении рельефа кожного покрова
выделять в самостоятельную подгруппу информационных сигналов наряду с
отнесением ее к сигналам информации об отдельных физических свойствах
человеческого тела. Информация о навыковых особенностях содержится и в
сведениях о способе совершения преступления. В то же время информация о
способе совершения преступления содержится не только в состоянии
предметов, имеющих отношение к расследуемому преступлению, но и в
информационных сигналах, отнесенных Г. А. Самойловым к первой группе, и
даже в известной степени в сигналах второй группы.

Вопрос о содержании вещной информации, носителем которой является
след-отображение, на протяжении длительного времени является предметом
оживленной дискуссии. Определились две точки зрения на решение этого
вопроса. Б. И. Шевченко последовательно утверждал в своих работах, что
содержанием вещной информации в трасологии является информация о внешнем
строении следообразующего объекта. До известного времени этот тезис не
оспаривался и использовался как аксиома при исследовании проблем
трасологической идентификации различных видов следообразующих объектов.

Г. Л. Грановский в 1965 г. поставил под сомнение этот тезис. Не
оспаривая положения Б. И. Шевченко о том, что в трасологии источником
информации о следообразующем объекте являются только те следы, в которых
отобразились признаки внешнего строения объектов, он в то же время
высказал мнение, что вещная информация, заключающаяся в следе, не
ограничивается только информацией о признаках внешнего строения объекта,
оставившего след. “Достаточно напомнить, – писал он, – что внешнее
строение любого объекта связано с его внутренними свойствами, что
механизм следообразования, определяющий характер отображения признаков
внешнего строения в следах, зависит от всего комплекса свойств объектов,
участвующих в следообразовании (например, форма профиля следов ног
отображает подвижность и другие признаки ступни; расположение следов ног
-особенности походки человека). Игнорирование таких признаков
ограничивает возможности трасологии и препятствует разрешению многих
вопросов, имеющих большое значение для следствия”.

Ранее мы уже выразили свое отношение к сформулированному Г. Л.
Грановским на основе этих положений определению следа в трасологии.
Здесь же следует отметить, что, по нашему мнению, Г. Л. Грановский прав
в своей трактовке содержания вещной информации, заключенной в следе.
Помимо информации о внешнем строении следообразующего объекта и иных его

PAGE 39

свойствах (выражающихся, когда мы говорим о следе, через внешнее
строение объекта), она включает информацию о механизме следообразования,
(а через него – навыковую информацию) и непосредственную информацию о
самом следовоспринимающем объекте, могущую иметь значение для
установления и характеристики как следообразующего объекта, так и
механизма следообразования. Операционная информация заключается в
информации о действиях субъекта следообразования, проявляющихся в них
навыках, последовательности выполнения операций, связи между операциями
и используемыми средствами.

Доказательственное значение перечисленных видов информации, как нам
представляется, в общей форме определить невозможно, как нельзя отдать
априори преимущество какому-либо виду перед другими. В этой связи
вызывают возражения замечания Г. А. Самойлова об оценке личностной
информации с точки зрения ее доказательственного значения. Он считает,
что заключения эксперта, “даваемые в связи с установлением групповой
принадлежности тех или иных свойств личности человека, следы которого
были обнаружены, являются, как правило, конечной целью такого рода
исследований и служит источниками судебных доказательств по тем
обстоятельствам уголовного дела, которые с их помощью устанавливаются…
Иное доказательственное значение имеют результаты криминалистических
идентификационных экспертиз. Устанавливаемое с их помощью тождество
материальных объектов по той информации, которая содержится в
материальных следах преступления, самостоятельного доказательственного
значения обычно не имеет. При экспертной идентификации, например,
личности преступника устанавливаемое тождество его личности…
сравнительно редко выступает в качестве предмета доказывания. Не являясь
конечной целью исследования обстоятельств дела, факт тождества служит
опосредствующим звеном и необходимым условием для познания других, еще
не известных обстоятельств расследуемого преступления”.

Противоречия и неточности, содержащиеся в приведенных положениях,
очевидны. Ни установление групповой принадлежности, ни установление
тождества не являются “конечной целью исследования обстоятельств дела”.
Такой целью является установление объективной истины. В то же время и
факт установления групповой принадлежности, и факт установления
тождества имеют “самостоятельное доказательственное значение”, хотя,
разумеется, это значение они приобретают не изолированно от других
доказательств, а в системе с ними. Тождество личности никогда не
выступает в качестве предмета доказывания, который, как известно,
определен законом как система подлежащих установлению обстоятельств; в
этой системе тождество личности может играть роль одного из элементов.
Не только факт тождества, но и факт групповой принадлежности служит
целям познания иных обстоятельств события. Смысл рассуждений Г. А.
Самойлова не становится яснее от употребления им изобретенных терминов
“главный информационный факт” и “производные информационные факты”. Факт
– дискретный кусок действительности, источник информации. Сказать
“информационный факт”

PAGE 40

это все равно, что сказать “информационный источник информации” или
что-нибудь в этом роде. Говорить же о “производных информационных
фактах” вообще нелогично, так как в этом случае мы будем вынуждены
считать источником информации… информацию.

Познание содержащейся в следе доказательственной информации часто
требует моделирования объектов и механизмов следообразования. Не
случайно поэтому эксперимент – как средство получения и исследований
моделей -играет такую значительную роль в трасологических,
баллистических и других криминалистических исследованиях, связанных со
следами-отображениями. Целями эксперимента в этих случаях являются:

• а) установление конкретного факта и причинной связи между фактами,
явлениями;

• б) выяснение механизма следообразования;

• в) получение образцов для сравнительного исследования;

• г) установление подлежащих учету при экспертизе дефектов исследуемых
объектов;

• д) исследование свойств самого следа.

В. Ф. Берзин ограничивает цели данного эксперимента только изучением
особенностей механизма образования исследуемого отображения. В этом
плане конкретными задачами эксперимента, по его мнению, являются:
установление величины усилия в момент образования следов; определение
распределения усилия в момент образования следов; определение скорости
движения следообразующего объекта, величины встречного и фронтального
углов; установление величины давления пороховых газов в канале ствола в
момент выстрела; решение вопросов, связанных с взаимодействием частей
механизма оружия, с определением механизма действия пули и факторов,
сопровождавших выстрел; определение величины усилия и характера его
распределения в момент образования исследуемого оттиска печати или
штампа; определение силы удара по клавишам пишущей машинки при печатании
исследуемого текста. Х. Салимов упоминает об эксперименте, направленном
на обнаружение соответствующего участка инструмента, которым могли быть
оставлены исследуемые следы, и признает экспериментальными действия,
осуществляемые с целью получения образцов для сравнительного
исследования. В. М. Прищепа говорит об экспериментальном воспроизведении
следов и экспериментальном уяснении механизма и условий отображения
признаков искомого объекта.

Несмотря на различия в позициях упомянутых авторов, их объединяет
признание роли эксперимента в моделировании механизма следообразования,
а если учесть, что В. Ф. Берзин не отрицает возможности получения в
процессе эксперимента моделей следа, то и в моделировании объектов
следообразования. Важность эксперимента для установления механизма
следообразования была подтверждена еще работами Б. М. Комаринца по
судебной баллистике.

В литературе подробно описаны условия проведения экспериментов для
получения моделей следов и установления механизма следообразования,

PAGE 41

поэтому в их изложении нет необходимости. Заметим лишь, что от
соблюдения условий эксперимента зависит познавательная функция модели и
возможность переноса знания, полученного исследованием модели, на
оригинал. Мы разделяем мнение И. М. Лузгина, считающего, что условиями
переноса логических отношений с модели на прототип являются: “1)
выделение существенных с точки зрения доказывания по делу признаков
оригинала и модели; 2) достоверность данных о содержании этих признаков;
3) установление значимости (ценности) этих признаков с точки зрения
задач исследования; 4) достижение по этим признакам подобия между
моделью и оригиналом”. И. М. Лузгин совершенно прав, отметив, что
поскольку перенос логических отношений с модели на оригинал
осуществляется с помощью модельного эксперимента, для правомерности
переноса необходимы научная безупречность опытов и достижение при их
многократности одинакового результата”.

С расширением сферы применения в криминалистике математических методов
возрастает роль математических моделей при исследовании механизмов
следообразования. Как правильно указывает Г. Л. Грановский, “важным
толчком для внедрения математического моделирования являются все
возрастающие запросы практики. В последнее время возрастают требования,
предъявляемые к научной обоснованности и убедительности выводов
экспертов. Использование математических методов (статистическая
обработка результатов измерений признаков, вероятностная оценка частоты,
их встречаемости) и математических моделей, несомненно, повышает
надежность выводов, делает более убедительными заключения экспертов”.
При этом он делает существенную оговорку, что “лишь изоморфные
математические модели могут служить полноценными “заместителями”
доказательств в процессе их экспертного исследования; результатами
исследования именно таких моделей можно обосновывать выводы экспертов”.

Выступая за активное использование физических и математических моделей в
целях познания механизмов следообразования, мы в то же время считаем
необходимым подчеркнуть отнюдь не универсальный характер моделирования
как метода познания. Для создания модели необходимо иметь значительную
исходную информацию о предполагаемом течении исследуемых процессов, то
есть практически обладать определенным алгоритмом решения задачи. Вместе
с тем в практике исследования механизмов следообразования весьма часто
возникают нетипичные ситуации, требующие эвристических решений. Отчасти
это связано с появлением новых разновидностей объектов следообразования,
отчасти с изменениями способов совершения преступления. Поэтому
совершенно обоснованно ставится вопрос о развитии эвристической
деятельности криминалистов, об исследовании проблем экспертной
эвристики.

Значительным шагом на пути решения подобной проблематики явился выход в
свет “Криминалистической эвристики” в двух томах Г. А. Зорина. И хотя
эта работа, на содержании которой мы остановимся подробнее далее,
посвящена, в основном, эвристическим методам расследования преступлений,
ряд ее положений, несомненно, может быть использован в экспертной

PAGE 42

практике.

3. КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ

О ПРИЗНАКАХ

3.1. Понятие признака в криминалистике

Понятие признака является одним из фундаментальных понятий
криминалистической теории. Его значение обусловлено той ролью, которую
играют признаки вещей, явлений, событий в научных криминалистических
исследованиях и в доказывании, в установлении истины в процессе
судопроизводства. Сфера использования этого понятия охватывает как
мыслительные процедуры (построение версий, анализ и оценку
доказательственной информации и т. п.), так и действия (розыск,
экспертное исследование, следственные действия и др.)

Уяснение криминалистического значения понятия признака требует
рассмотрения этого понятия в философском, семиотическом и информационном
аспектах.

Философское понятие признака неразрывно связано с понятиями вещи и
свойства.

С пространственно-количественной точки зрения вещь – это всякое
материальное тело, занимающее определенное пространство. Однако только
такое понимание вещи приводит к серьезным противоречиям и логическим
парадоксам, имеющим существенное значение для криминалистики, в чем
можно убедиться на примере парадокса Гоббса. Рассматривая
пространственно-количественное понимание вещи, Т. Гоббс рассуждает:
“Если в этом корабле (имеется в виду корабль Тезея – Р. Б.) все доски
будут постепенно заменены новыми, то корабль останется численно тем же
самым, но если кто-нибудь сохранил бы вынутые старые доски и, соединив
их наконец в прежнем порядке, построил бы из них корабль, то и этот
корабль был бы несомненно количественно тем же самым, что
первоначальный. Мы имели бы в этом случае два численно идентичных
корабля, что является абсурдом”.

А. И. Уемов формулирует этот парадокс в общей форме: “…останется ли
вещь той же самой, если последовательно изменить все свойства,
отличающие ее от других вещей”. Для того чтобы разрешить этот парадокс,
необходимо сочетать пространственно-количественный подход к определению
вещи с качественным ее пониманием: вещь представляет собой систему
качеств. Вещь остается той же самой вещью, пока не изменится вся система
качеств.

Вещь обладает определенными свойствами. Свойства вещи – это то, что
характеризует какую-либо ее сторону и что выявляется в ее
взаимоотношениях с другими вещами или явлениями. Как указывает А. И.
Уемов, свойства в их отношении к вещам подразделяются на две группы.
Свойства одной группы образуют границу данной вещи, ибо с исчезновением
их данная вещь превращается в другую; их А. И. Уемов именует качествами
вещи. Таким образом, качество – это существенное свойство. Свойства
другой группы, не определяющие границ данной вещи, он называет просто
свойствами.

Свойства вещи существуют объективно, независимо от сознания субъекта.
Они не могут быть отождествлены с ощущениями, ибо “ощущение

PAGE 43

есть результат воздействия материи на наши органы чувств”. Свойства
могут быть внешними, поверхностными, отражающими явление данной вещи,
т.е. внешность, форму обнаружения сущности; свойства могут относиться и
к внутреннему содержанию вещи, его сущности, внутренним связям его
элементов. Качество выражается и во внешних, и во внутренних свойствах
вещи, и в ее сущности, и в ее явлениях. “В этом смысле, – справедливо
замечает Н. К. Вахтомин, – качество и есть та незримая граница, которая
всей совокупностью свойств, которыми обладает предмет, отличает его от
других предметов”.

Качественная определенность вещи заключается в том, что она обладает
свойствами, позволяющими ей проявлять себя в отношении других вещей
своеобразно. “Обладание свойствами есть неотъемлемый момент самого
существования какой бы то ни было вещи. Вещей, не обладающих свойствами,
не существует”.

Мы уже отмечали, что когда мы говорим о вещах как источниках
доказательств, то подразумеваем, что эти вещи обладают такими
свойствами, которые служат фактическими данными, имеющими значение для
дела, т.е. доказательствами. Доказательством, таким образом, строго
говоря, является не сама вещь, а ее свойства. Однако, если эти
“свойства-доказательства” составляют сущность вещи, ее качество, то они
неотделимы от вещи и сама вещь выступает как носитель этих фактических
данных, доказательств. Если же “свойства-доказательства” не относятся к
числу существенных свойств, не определяют качества вещи, могут быть
отделены от нее без изменения ее сущности, а будучи отделены, образуют
сущность новой вещи, тогда в качестве носителя доказательства выступит
эта новая вещь.

Предложенная нами концепция вещественного доказательства и его источника
позволяет объяснить и возможность получения производных вещественных
доказательств.

Производное вещественное доказательство может быть получено только в том
случае, если требуется копия, слепок “свойств-доказательств”,
относящихся к категории внешних, поверхностных, поддающихся
воспроизведению в силу своего содержания, ибо нельзя получить адекватную
копию вещи, тождественной только самой себе, но можно воспроизвести
некоторые ее свойства как элементы общности нескольких материальных тел.
Логически это выглядит следующим образом: есть вещь А со свойством Б,
имеющим доказательственное значение, и есть вещь В тоже со свойством Б.
Совпадение двух свойств вовсе ни означает тождественности вещи А вещи В.
Но так как у А и В имеется одинаковое свойство, то достаточно изучить
это свойство у одной вещи, чтобы иметь о нем представление и
применительно к другой. Если мы можем создать вещь В, обладающую таким
же свойством Б, что и вещь А, являющаяся первоначальным вещественным
доказательством, то это будет означать, что мы создали производное
вещественное доказательство, не повторяющее самой вещи А, но дающее
возможность исследовать опосредствованно ее свойства.

Еще Гегель отмечал, что вещь может в известных пределах варьировать

PAGE 44

свои свойства, оставаясь той же самой вещью. Но причиной изменения
свойств является изменение качества. Возникает логическое противоречие:
изменение свойств есть следствие изменения качества и в то же время не
всякое изменение свойств означает изменение качества вещи. Нам
представляется правильным путь разрешения этого противоречия,
предложенный И. Д. Панцхава и Д. Я. Пахомовым. В этих целях они вводят
понятия качественного превращения вещи и качественного изменения
состояния вещи. Они пишут: “Качественное превращение есть особый случай
изменения вещи, при котором данная определенная вещь становится другой
вещью во всех отношениях (кроме, может быть, незначительной части менее
существенных с некоторой определенной точки зрения отношений).
Качественное изменение состояния вещи означает, что мы имеем дело с той
же самой вещью, испытывающей, однако, качественные изменения, не
затрагивающие ту инвариантную часть качественной определенности (или
инвариантную часть совокупности свойств), которая делает эту вещь данной
вещью”. Мы полагаем, что различие между качественным превращением вещи и
качественным изменением состояния вещи и лежит в основе обоснования
возможности ее идентификации в тех пространственно-временных границах, с
которыми обычно приходится иметь дело в процессе доказывания.

Свойства выражаются в признаках; признак есть проявление свойства.
Каждая вещь обладает множеством свойств, каждое свойство может
выражаться во множестве признаков. В логике признак – это “все то, в чем
предметы, явления сходны друг с другом или в чем они отличаются друг от
друга; показатель, сторона предмета или явление”.

В системе “свойство – признак” свойство играет роль сущности, признак –
явления. Являясь выражением свойства, признак, как и свойство,
объективен по своей природе. Несмотря на то, что одни и те же признаки
могут выражать разные свойства, в конкретной системе “свойство –
признак” признак неотделим от свойства. В силу этого мы считаем, что
признак именно выражает, а не отражает свойство.

Между терминами “выражение свойства” и “отражение свойства” мы
усматриваем существенное различие. Когда мы говорим, что признак есть
выражение свойства, мы тем самым подчеркиваем его репрезентативность по
отношению к выражаемому свойству, их неразрывную связь. Свойство
проявляется вовне через признаки, самовыражается в них, не может
существовать без них.

Считая признак отражением свойства, мы неизбежно вступаем в противоречие
с этими положениями. Если признак – отражение свойства, то следует
допустить, что:

• а) признак может неадекватно отражать свойство и, как таковой, не
будет служить “показателем, стороной предмета или явления”;

• б) свойство может существовать без признаков и независимо от них
(вспомним ленинское положение о независимости отражаемого от отражения);

• в) признак может быть отделен от свойства, ибо отражение в принципе
может быть оделено от отражаемого. Но в этом случае возникает по

PAGE 45

крайней мере два вопроса: каким образом будет выражаться свойство, от
которого отделены признаки, и чем оно будет отличаться при этом от
других свойств.

Этот перечень допущений, противоречащих природе и свойства и признака,
можно было бы продолжить, но, на наш взгляд, сказанного достаточно,
чтобы отдать предпочтение определению признака как выражения или
проявления свойства. Между тем в большинстве криминалистических
источников этой внутренней противоречивости определения признака как
отражения свойства не отмечается. Так, В. Я. Колдин пишет, что “под
признаком в криминалистике следует понимать объективное отражение
свойства объекта, являющееся первоначальным материалом исследования”.
Аналогично определяют признак А. Р. Шляхов и Р. А. Алимова. На основе
такого общего определения признака конструируются определения признаков
отдельных свойств криминалистических объектов.

Не усмотрев различия между отражением и выражением свойства, И.М. Лузгин
в своем определении признака употребляет оба эти термина как
равнозначные. Он пишет: “Под признаком в криминалистике понимают
объективное отражение свойств предмета, выражение его реальных свойств,
позволяющих отличить данный предмет от всех других”. Из числа известных
нам авторов лишь М. Я. Сегай определяет признак как выражение реальных
свойств объекта.

Определение признака как выражения (или отражения) свойства не является
единственным в криминалистике. Ему предшествовало разделяемое до сих пор
некоторыми криминалистами мнение о том, что признак и свойство суть
понятия идентичные, что признак является свойством объекта.

С определением признака как свойства объекта мы встречаемся уже в первых
работах по теории криминалистической идентификации. Так, в 1940 г. С. М.
Потапов писал: “Свойства объекта являются его объективными признаками,
устойчивостью которых определяется “устойчивое наличие” и самого
объекта”. В 1946 г. он повторил это положение.

На ошибочность подобного понимания признака указал А. И. Винберг,
который отметил, что “данное проф. С. М. Потаповым определение признаков
является весьма широким и в то же время неточным… Здесь смешивается
понятие свойства предмета с понятием признака предмета”. Однако это
замечание было воспринято не всеми. Н. В. Терзиев продолжал считать, что
“слово “признак” тоже обозначает свойство, но рассматриваемое под углом
зрения узнавания с предмета”, а Н. А. Новоселова прямо называла свойства
идентификационными признаками. И. М. Лузгин в своем первом определении
признака писал: “В криминалистике признаком надо считать выделение
следователем сообразно целям расследования тех свойств предмета,
явления, которые объективно возникли в результате преступления или
присущи предметам независимо от преступления и использование которых
способствует установлению истины по делу”. Если не обращать внимания на
имеющуюся редакционную погрешность этого определения, в силу которой,
строго говоря, получается, что признак – это выделение свойства, то
можно сделать вывод, что

PAGE 46

автор имел в виду под признаком свойства, выделенные следователем, т.е.
ставил знак равенства между понятиями признака и свойства. Наконец, А.
А. Эйсман попытался обосновать определение признака как свойства
различием между онтологическим и гносеологическим понятиями. По мнению
А. А. Эйсмана, понятие свойства “является онтологическим понятием, т.е.
понятием, характеризующим вещи, явления сами по себе, с отвлечением от
способа их познания, от их “мысленной обработки”… Напротив, признак –
понятие, которым оперирует логика – наука о законах и формах мышления.
Это и подобные ему логические понятия формируются с учетом способов и
средств познания действительности… Поскольку вещам “самим по себе”
присущи свойства и только через них они взаимодействуют между собой и с
изучающим их человеком, то признаками могут быть только свойства вещей”.

Начнем с того, что неправомерно делить понятия на онтологические и
логические, поскольку, во-первых, само определение понятия есть
логическая операция, а, во-вторых, применительно к предмету нашего
рассмотрения следует принять во внимание, что логика оперирует не только
понятием признака, но и понятием свойства. Далее, и это, пожалуй,
главное, нельзя рассматривать признак как категорию только
гносеологическую, лишенную онтологической основы. Как и свойство,
признак существует объективно, независимо от познающего субъекта. Связь
признака с процессом познания, на которую ссылается А. А. Эйсман в
доказательство его логической природы, вовсе не означает зависимости
признака от познавательной деятельности. В противном случае следует
признать, что признаки существуют лишь постольку, поскольку они
наличествуют в наших представлениях, а если признаки – это свойства, то
и свойства существуют только тогда, когда они являются предметом нашей
мысли.

Не следует смешивать онтологической сущности признака с его
функциональным значением в логике, семиотике, теории информации. Там
признак – это знак, метка, “показатель” или “примета” вещи, по которым
ее можно узнать и т. п. Действительно, неизвестный, хотя и существующий
объективно, признак не может играть этой роли. Но “непознанное”, как
известно, не означает “несуществующее”. Только в этом смысле можно
согласиться с В. Я. Колдиным, когда он пишет, что “вне познавательных
процессов понятие признака утрачивает, таким образом, всякое значение”,
подводя этой фразой итог анализу функциональной роли признака в
криминалистике. По этим же причинам нельзя согласиться и с И. М.
Лузгиным, который считает, что “свойство рассматривается как
онтологическая категория, характеризующая объект как таковой, независимо
от познания его человеком. Признак – гносеологическая категория,
характеризующая результаты познания, оценку человеком отдельных сторон
объекта”. Как и свойство, признак не зависит от субъекта, но от субъекта
зависит выбор (отбор) и использование признака и цели такого
использования.

Вещи изменяются, участвуют в процессах. “Исторический опыт развития
научного мышления свидетельствует о том, что неизбежной формой выражения
явлений мира объективной реальности в нашем знании выступает

PAGE 47

указание не только на изменение (процесс), но и на то, что изменяется, с
чем происходит изменение. Принципы теории познания позволяют утверждать,
что для этого имеются объективные основания, что такова фундаментальная
закономерность мира объективной реальности, – вещь выступает как
субстрат, носитель изменения, как то, с чем происходит изменение, а
изменение всегда выступает как изменение чего-то, некоего субстрата,
вещи”.

Поскольку событие, явление мы понимаем как процесс, то есть изменение
вещей, а изменение вещей характеризуется изменением их свойств и,
следовательно, признаков, постольку можно говорить о признаках событий,
явлений, процессов. Таковы, например, признаки преступления – события,
влекущего за собой изменения вещей, в том числе и окружающей среды.
Таковы признаки способа совершения преступления и любого иного процесса,
являющегося объектом криминалистического исследования или практики
борьбы с преступностью.

Семиотическое понятие признака ведет свое происхождение от его
логического определения как “метки”, “знака”, “указателя” чего-либо или
на что-либо. По определению Н. И. Кондакова, признак – это “показатель,
сторона предмета или явления, по которой можно узнать, определить или
описать предмет или явление”.

Понятие знака шире понятия признака. В семиотике знак определяется как
всякий “чувственно воспринимаемый предмет, указывающий на другой
предмет, отсылающий к нему организм или машину”. Знаком, таким образом,
является и признак, и математический символ, и звуковой сигнал, и др.
Знак может быть абстрактным, не связанным со свойствами обозначаемого им
предмета; признак всегда конкретен и всегда выражает свойство вещи,
которой принадлежит. Отражение признаков в сознании человека образует
содержание понятий. Именно в этом смысле следует понимать выражение А.
И. Уемова: “Материальные вещи – это системы качеств, идеальные вещи –
это системы признаков”. Из этого выражения можно сделать только
указанный вывод, а вовсе не тот, который сделал И. М. Лузгин, считающий,
что А. И. Уемов под признаком понимает лишь отображение в сознании
какого-либо свойства, то есть категорию идеальную.

В семиотике признак относится к классу естественных знаков. Как
справедливо отмечает А. И. Винберг, “естественные знаки лишь
истолковываются в качестве знаков, ибо в действительности природные
процессы не имеют цели информировать адресата и не имеют отправителя”.
Иными словами, признак не должен быть, а может быть знаком, он
объективен и материален, но может, как знак, выступать в виде
субъективного идеального отражения. В криминалистике и практике борьбы с
преступностью признак также может играть роль абстракции, особенно когда
идет речь о признаках понятий, явлений, событий.

Информационное понятие признака. Исследование путей в возможностей
применения в криминалистике теории информации и кибернетики повлекло за
собой рассмотрение понятия признака в информационном аспекте. Одним из
первых это сделал М. В. Салтевский, суть

PAGE 48

позиции которого заключалась в следующем.

Признак отражает сторону предмета и несет, таким образом, порцию
информации. Поэтому признак можно рассматривать как сигнал информации.
Признаки объекта могут быть познаны как непосредственно, так и
опосредованно. “Поэтому, – пишет М. В. Салтевский, показания приборов и
приспособлений о признаках изучаемого объекта, а также измененное
состояние предметов вследствие отображения на них признаков изучаемого
объекта есть не что иное, как сигналы информации… Сигналом является не
только отображение признака, но и сам признак материального объекта”.

Аналогичных взглядов фактически придерживался и А. И. Трусов,
характеризуя информационную сущность вещественных доказательств. Правда,
он пишет не о признаках материального объекта, а об его “измененных
состояниях” – местонахождении предмета, изменениях его размеров,
структуры, формы и т. п.; но, как нам кажется, из текста следует, что
речь идет именно о признаках как показателях изменения состояния.

Такое понимание информационной роли признака в криминалистической
литературе опирается на аналогичную трактовку этого понятия в философии,
где, например, Л. О. Резников определял признак как явление, несущее
информацию о предмете или его существенных сторонах. Однако, восприняв
это правильное в своей основе определение, некоторые криминалисты
восприняли и отдельные противоречивые положения, которые вывел из него
Л. О. Резников. Он счел, что в качестве признаков объекта выступают:
свойства как признак сущности, которую они выражают, и действия как
признак причины, которая их вызывает.

Считая признак выражением свойства, а свойство – элементом сущности,
логично заключить, что признак является выражением сущности. В плане
категорий “сущность” и “явление” последнее выступает выражением первой,
то есть в роли ее признака. Здесь можно согласиться с Л. О. Резниковым.
Не вызывает возражений и его указание на действия как признак вызывающей
их причины. Однако, как уже отмечалось нами ранее, нельзя согласиться с
отождествлением признака со свойством. Между тем такое отождествление
допускает на основе указанных положений Л. О. Резникова даже В. Ф.
Орлова, вступая в противоречие с собственным взглядом на признак как
выражение свойства. Она пишет: “В процессе идентификационного
исследования, роль признака выполняют свойства объекта идентификации,
несущие какую-то информацию о его индивидуальности”. Но если признак
-это явление, несущее определенную информацию о сущности объекта, то
какую иную информацию несут свойства, являющиеся элементом сущности, и
как эти свойства выражаются помимо признаков? На эти вопросы мы не
найдем ответа, если поставим знак равенства между признаком и свойством.

Сигналом информации являются именно признаки, а источником информации –
свойства, выражающиеся в признаках. При взаимодействии объектов
происходит перенос информации с признаков одного объекта на отображение
этих признаков на другом объекте. В. Я. Колдин допускает, как нам
кажется, неточность, когда пишет: “Взаимодействие идентифицируемого и

PAGE 49

идентифицирующего объектов может рассматриваться как канал связи, в
котором свойства идентифицируемого объекта, выступающего в качестве
сигналов информации, преобразуются (модулируются) в признаки объекта
идентифицирующего (разрядка наша – Р. Б.). В силу взаимооднозначного
соответствия (изоморфизма) отображаемого и отображения признаки
отображения несут информацию о свойствах идентифицируемого объекта, и
последние могут быть по этим признакам установлены”.

По нашему мнению, информация, которую несут признаки отображаемого
объекта, переносится на отображение этих признаков. По этому отображению
мы судим не о свойствах, а о признаках отображаемого, а уже через них –
о его свойствах. В сущности, именно так характеризовал этот процесс
передачи информации ранее и сам В. Я. Колдин: “Признаки при
идентификационном исследовании воспринимаются непосредственно. Свойства
же идентифицируемого объекта устанавливаются опосредствованно путем
изучения механизма их отражения в других объектах и процессов, влияющих
на передачу информации. Смысл разграничений понятий свойства и признака
состоит именно в анализе отражательного и информационного процесса,
выделении различных в гносеологическом плане средств и ступеней
идентификационного исследования”.

Информация, которую несут признаки объекта, по общему признанию,
достаточна для его индивидуализации в криминалистических целях.
Некоторые авторы говорят даже об избыточности, покрывающей потери
информации при ее переносе в процессе отражения и намного превышающей по
объему практически нужды индивидуализации.

Резюмируя сказанное о различных аспектах понятия признака и их
криминалистическом значении, можно заключить, что общее понятие признака
в криминалистике адекватно его понятию в указанных областях знания.
Специфически же криминалистическим является не понятие признака вообще,
а понятие идентификационного признака и функциональные значения общего
понятия признака.

Понятие идентификационного признака. Как показывает анализ литературных
источников, интерес к понятию признака возник в криминалистике в связи с
разработкой теории идентификации, где это понятие стало одним из
центральных. В сущности, определение этого понятия потребовалось для
того, чтобы на его базе сформулировать определение особой функциональной
группы признаков, названных идентификационными.

Термин “идентификационный признак” был предложен Б. М. Комаринцем в его
кандидатской диссертации “Криминалистическая идентификация
огнестрельного оружия по стреляном гильзам” (1945). Он считал
идентификационными признаками такие родовые и индивидуальные признаки
идентифицируемого объекта, которые могут отобразиться на
идентифицирующем объекте и поэтому привлекаются для идентификации.
Примерно так же он определял это понятие и в дальнейшем.

Точно отражая существо понятия, термин “идентификационный признак”
сразу же стал широко использоваться в криминалистической

PAGE 50

литературе. В процессе уточнения обозначаемого им понятия было
констатировано, что идентификационные признаки “являются только частью
признаков объекта, но именно той его частью, которая служит цели
отождествления объекта”, и что, следовательно, “понятие признака шире
понятия идентификационного признака”. К идентификационным стали
относиться лишь наиболее существенные признаки объекта или “все те
признаки материального объекта, которые могут оказаться существенными
при отождествлении объекта”. При этом оказалось, что определение понятия
идентификационного признака требует четкого уяснения, какие признаки
следует считать существенными.

В логике существенным принято считать признак, “который необходимо
принадлежит предмету при всех условиях, без которого данный предмет
существовать не может и который выражает коренную природу предмета и тем
самым отличает его от предметов других видов и родов”. Однако из этого
следует, что это признак, позволяющий установить родовую принадлежность
или родовое отличие предмета, но не характеризующий его
индивидуальность, поскольку он необходимо присущ всем предметам данного
рода или вида. Это дало основание Н. А. Селиванову утверждать, что
применительно к идентификационным признакам деление их на существенные и
несущественные утрачивает всякий смысл, ибо в качестве идентификационных
используются любые признаки, “независимо от того, отражают они
существенное в данном предмете или нет”.

Мы разделяем взгляды А. И. Винберга, который писал, что “Н. А. Селиванов
ошибочно подменяет в своей аргументации понятие существенных для
идентификации признаков понятием существенных признаков предмета, тогда
как эти понятия не совпадают. В теории криминалистической идентификации
важны не существенные признаки предмета, которые, как мы видели,
рассматриваются как присущие роду, виду, классу, группе, а признаки,
существенные для установления индивидуально-конкретного тождества.
Здесь, очевидно, понятие существенного имеет иное значение: отличие
именно данного конкретного объекта”.

Однако если Н. А. Селиванов не отрицал правильности термина
“идентификационный признак” в свой критике содержания этого понятия, то
Н. М. Зюскин высказал мнение, что этот термин “является неясным и
двусмысленным, не отражающим существа вопроса”, ибо слово “признак”, по
его мнению, “обязательно должно сопровождаться пояснением: признак чего
-отдельного предмета или класса предметов”.

Представляется, что Н. М. Зюскин излишне усложнял вопрос. Если понимать
идентификационный признак буквально, то есть как признак, служащий целям
идентификации, то предлагаемое им уточнение не имеет значения, ибо в
число идентификационных признаков, как это будет показано далее, могут
входить как признаки, присущие нескольким предметам, так и признаки
отдельного предмета – в совокупности. Можно согласиться с З. И.
Кирсановым, который считает, что “понятие идентификационного признака,
как и понятие заданной совокупности, определяется задачей идентификации.

PAGE 51

Идентификационным признаком, по нашему мнению, является не всякое
свойство объекта, а лишь такое, которое, во-первых, обладает
способностью в какой-либо мере выделять (отличать) данный объект из
совокупности других объектов и, во-вторых, имеет качественную
устойчивость, относительную неизменяемость, то есть это свойство объекта
должно непрерывно существовать в пределах времени идентификации.
Выделяющая способность признака состоит в том, что некоторое свойство,
будучи присущим данному объекту, в то же время отсутствует у некоторой
части (разрядка наша – Р. Б.) других объектов исходного множества”.

Здесь мы подошли к вопросу о том, как и чем характеризуются признаки в
криминалистике, и в частности, идентификационные признаки, с точки
зрения их функциональной роли в процессе идентификации, то есть, в
сущности, к вопросу о классификациях признаков.

3.2. Классификации признаков в криминалистике

Классификации признаков составляют один из видов частных
криминалистических классификаций. В рамках этого вида они могут быть, в
свою очередь, подразделены на общие классификации признаков, где
признаки распределяются по группам вне зависимости от того, свойства
какого объекта они выражают, и частные, или объектовые, классификации
признаков. По нашему мнению, общими классификациями признаков могут
быть:

• а) субстанциональные, принимающие за основание деления то или иное
свойство, выражаемое признаком или характеризующее признак;

• б) объемные, в которых признаки различаются в зависимости от объема
выражаемых ими свойств или группы объектов, которым они принадлежат;

• в) функциональные, содержащие распределение признаков в зависимости от
их функционального назначения и использования в криминалистике и
практике борьбы с преступностью.

3.2.1. Общие субстанциональные классификации

Основаниями таких классификаций считаются существенность и необходимость
признаков, а также их устойчивость, специфичность и т. п. Ранее мы
коснулись вопроса о существенных признаках применительно к процессу
идентификации и характеристике идентификационных признаков. Но этот
аспект рассмотрения, разумеется, не исчерпывает проблемы. Понятию
существенности в криминалистике может быть придано более широкое
значение, нежели то, которым оно характеризуется с точки зрения акта
идентификации. В этом случае толкование понятия опирается на его
логический смысл.

Признак является существенным, если он выражает существенное свойство
объекта, то есть свойство, относящееся к его качеству. По этому
основанию признаки могут быть разделены на существенные и
несущественные. Л. А. Винберг считает, что группа существенных признаков
по своему значению неоднородна. Он разделяет мнение Е. К. Войшвилло,
который по этому поводу замечает: “В истории логики и философии
неоднократно высказывалась мысль о том, что правомерно говорить о

PAGE 52

сущности или существенных признаках лишь предметов того или иного
класса, но что для отдельных предметов эти понятия вообще лишены
смысла”. Руководствуясь этим соображением, Л. А. Винберг использует
деление существенных признаков на безотносительно существенные и
относительно существенные. К числу первых от относит те, “по которым
заранее можно отнести объекты к определенным классификациям…
Относительно существенными можно считать признаки, с помощью которых
устанавливается тождество индивидуально-определенного объекта. Эти
признаки в той или иной связи, в том или ином отношении в каждом
конкретном случае будут различны”.

С мнением Л. А Винберга едва ли можно согласиться. Представляется, что в
своей классификации он смешивает два основания: существенность свойства,
выражаемого признаком, и функциональное значение признака (его
существенность или несущественность для процесса идентификации). Мы не
можем разделить и взгляды Е. К. Войшвилло, потому что, по нашему мнению,
объединение объектов в классы (роды, виды) осуществляется при наличии у
каждого из них общего для всех существенного свойства (а следовательно,
и соответствующего существенного признака). Ясно, что при этом мы
исходим из того, что свойство имеется у отдельного объекта и что оно для
него существенно, то есть определяет его качество. Свойство же, присущее
только совокупности объектов и не присущее в то же время каждому из них
в отдельности, – это уже свойство совокупности, понятие которого
отличается от рассматриваемого понятия существенного свойства объекта.

Важен в теоретическом и практическом отношениях вопрос о соотношении
понятий существенности, необходимости и случайности признаков. У Е. К.
Войшвилло мы читаем: “Среди всех известных признаков некоторого рода
имеются: 1) основные, существенные признаки, 2) производные
(обусловленные первыми, выводимые из них) признаки и 3) случайные
признаки (признаки, обусловленные внешними обстоятельствами)”. Из этой
классификации можно сделать вывод, что первая и вторая группы признаков
относятся к числу существенных признаков; что существенные признаки –
это необходимые признаки, поскольку им противопоставлены признаки
случайные; что случайные признаки не могут быть существенными.

Эти положения вызывают серьезные возражения. Существенное нельзя ни
противопоставлять, ни отождествлять с необходимым или случайным. Нужно
помнить, что Энгельс рассматривал случайность как форму проявления
необходимости, как ее дополнение, одну из ее сторон. “То, что
утверждается как необходимое, – писал Энгельс, – слагается из чистых
случайностей, а то, что считается случайным, представляет собой форму,
за которой скрывается необходимость, и т. д.”. Следовательно,
необходимость и случайность не изолированы друг от друга, находятся в
диалектическом единстве, переплетаются. То, что в одном ряду отношений
выступает как необходимое, в другом может быть случайным. Поэтому и
существенное – в нашем случае существенное свойство или существенный
признак – может быть и необходимым, и случайным; а случайное
соответственно – и существенным, и

PAGE 53

несущественным. Все зависит от аспекта рассмотрения и оценки свойств и
признаков объекта.

Путаница в понятиях, отождествление существенного и необходимого
приводят иногда в криминалистике к фактическим ошибкам. Так, Е. И.
Сташенко писал, что, “большинство идентификационных исследований
завершается установлением тождества только посредством необходимых
признаков. К таким исследованиям следует отнести отождествление личности
по следам папиллярных узоров рук и по чертам внешности, идентификацию
оружия по выстреленным пулям”. Но известно, что необходимым является
наличие папиллярного узора, но не его рисунок, наличие определенного
комплекса признаков внешности, но не данная характеристика каждого из
них, наличие в канале ствола нарезного оружия полей нарезов, но не
данная характеристика их микрорельефа. Эти признаки или сочетания
признаков случайны, и в то же время существенны в аспекте их
идентификационной значимости.

К рассматриваемой классификации примыкает деление признаков на
собственные и привнесенные. Характеризуя эту классификацию, И. М. Лузгин
считает, что “собственные признаки выражают существенные свойства самого
объекта, определяют его качественную характеристику. Таковы, например
признаки почерка, сравнительное исследование которых позволяет
отождествить исполнителя документа. Привнесенные признаки возникают в
связи с воздействием на объект других предметов. Внешние воздействия
могут существенно изменить собственные свойства объекта, в результате
чего изменится и его качественная характеристика (например, в результате
автоаварии может измениться форма транспортного средства), но могут и не
затронуть этих существенных свойств”. Позднее И. М. Лузгин несколько
изменил свои взгляды, так что эта классификация в его представлении
состояла из трех звеньев: собственные признаки объекта, характеризующие
присущие объекту свойства (о существенности свойств не говорится),
случайно привнесенные признаки, отображающие постороннее воздействие на
объект, и признаки маскировки, “с помощью которой лицо намеренно
стремится видоизменить объект, исказить его действительное состояние или
свойство”. Эта классификация представляется нам практически важной, но
требует, с нашей точки зрения, некоторых уточнений.

Следует согласиться с поправкой, внесенной И. М. Лузгиным в определение
собственных признаков. Эти признаки, разумеется, выражают не только
существенные свойства объекта, но и иные его свойства. Среди этих
признаков могут быть как необходимые, так и случайные для данного
объекта в данных условиях. Вторым звеном классификации являются
привнесенные признаки. Эта группа признаков по своей природе и
криминалистической характеристике представляется неоднородной.
Привнесенные признаки могут выражать свойства объекта, изменившиеся в
результате небрежного обращения с вещественным доказательством при его
упаковке или транспортировке. Привнесенные признаки могут являться
признаками действий и представлять интерес именно как таковые.
Привнесенные признаки могут выражать и

PAGE 54

свойства другого объекта, участвовавшего в акте взаимодействия. Строго
говоря, и те и другие, будучи привнесены извне, становятся собственными
признаками объекта, отличаясь от его изначальных признаков по источнику
происхождения. Однако этого отличия достаточно для выделения их в
криминалистических целях в самостоятельную группу. Именно по этому
основанию мы в свое время классифицировали образцы для сравнительного
исследования, различая среди них образцы, несущие на себе фиксированное
отражение признаков другого объекта, и образцы, признаки которых
выражают их собственные свойства.

По нашему мнению, не следует противопоставлять случайно привнесенным
признакам признаки маскировки. Признаки маскировки – это тоже
привнесенные признаки. Различие между первыми и вторыми – в отношении к
их возникновению со стороны субъекта воздействия.

В первом случае субъект либо относится безразлично к возникновению,
“привнесению” признаков, либо не предполагает возможности их
возникновения, поэтому не предпринимает мер к тому, чтобы они не
возникли, либо не желает их возникновения, но не в силах помешать этому.
Таковы в своем большинстве идентификационные признаки: например, след от
бойка на капсюле, воспроизводящий особенности поверхности бойка,
возникшие при изготовлении и во время эксплуатации оружия.

Во втором случае субъект намеренно стремится к возникновению
привнесенных признаков с целью изменения объекта, искажения
представления о его свойствах, создания ложного впечатления о характере
взаимодействия и т. п. Типичными признаками такой маскировки являются
признаки искажения лицом собственного почерка, признаки подделки подписи
другого лица, признаки инсценировки события, маскировки способа
совершения преступления и др. Степень маскировки может быть различной,
но практически она не может быть полной, совершенно заслоняющей от
субъекта исследования как собственные признаки объекта, так и
привнесенные признаки первого рода. Так, применительно к признакам
маскировки почерка, А. И. Манцветова, например, указывает, что “наличие
сознательного выбора расширяет возможности искажения почерка, поскольку
исполнитель может изменить именно те признаки, которые, по его мнению,
выдают его. Но это не означает, что пишущий в состоянии полностью
замаскировать свой почерк и сделать невозможным его установление как
исполнителя текста. При искажении почерка у пишущего имеется
определенный предел, который он не может перейти. Этот предел обусловлен
особенностями контроля за процессом письма со стороны самого пишущего…
В рукописях, выполненных с искажением почерка, всегда имеются две
основные группы признаков: а) оставшиеся без изменения; б) искаженные”.

Резюмируя, мы можем представить рассматриваемую классификацию признаков
следующим образом:

1 Собственные признаки объекта;

2Привнесенные признаки:

• а) возникшие помимо или против воли субъекта взаимодействия

PAGE 55

(“случайные” признаки);

• б) возникшие по воле субъекта и в его интересах (признаки маскировки).

В известной степени близка изложенным классификация признаков,
предложения Н. А. Селивановым. По его мнению, имеет смысл различать
внешние и внутренние признаки. К числу первых он отнес признаки внешнего
строения объектов, фиксируемые в следах и иных материальных
отображениях. Внутренними он называет признаки химического состава и
физической структуры материала объектов. Первые, по его мнению, служат
основой для идентификации, вторые – для определения групповой
принадлежности веществ. Он справедливо указывает, что новейшие
достижения технических наук, высокочувствительные методы анализа
вещества позволяют глубже проникнуть в его природу, предельно сузить
объем устанавливаемых групп. Отсюда повышение значения внутренних
признаков в криминалистике.

Взгляды Н. А. Селиванова и его аргументация нам представляются вполне
убедительными. Разумеется, употребляемые им термины носят, в известной
степени, условный характер, так как и внешние признаки, например, могут
отражать физическую структуру материала объекта, но такими нюансами на
практике можно пренебречь и использовать эту классификацию,
придерживаясь буквального смысла терминов.

Как читатель заметил, в предшествующем изложении неоднократно
упоминаются фамилии двух ученых-криминалистов, чьи работы представляют
собой существенный вклад в отечественную криминалистику – А. А. Эйсмана
и Н. А. Селиванова.

Алексей Александрович Эйсман (1915-1993) родился в Москве. В 1939 г. он
окончил Московский юридический институт, работал народным следователем,
служил в армии, в 1940-48 гг. был младшим научным сотрудником Института
права АН СССР, затем старшим научным сотрудником Центральной
криминалистической лаборатории, а с 1955 г. и до конца дней -старшим
научным сотрудником ВНИИ Прокуратуры. Его научные интересы лежали в
области технико-криминалистических средств и методов исследования
вещественных доказательств, судебной фотографии, физических методов
исследования, а в последний период жизни – в области логики доказывания,
структуры и научного обоснования заключения эксперта.

Его коллега по многолетней совместной работе во ВНИИ Прокуратуры Николай
Алексеевич Селиванов родился в 1923 г. в крестьянской семье в селе
Ларино Каширского района Московской области. По окончании средней школы
в 1942 г. был призван в армию, участвовал в Великой Отечественной войне,
а после демобилизации окончил Московский юридический институт. С 1951 г.
он работает во ВНИИ Прокуратуры, прошел все “ступеньки” научной карьеры
и уже много лет бессменный заведующий сектором криминалистики этого
института.

Первые работы Н. А. Селиванова были посвящены судебной фотографии, затем
он обратился к общим вопросам применения научно-технических средств в
расследовании, занимался математическими методами

PAGE 56

собирания доказательств. Особым успехом пользуется его монография
“Советская криминалистика: система понятий” (М., 1982).

Возвращаясь к вопросу о классификациях признаков, заметим, что к числу
наиболее значимых в криминалистическом плане субстанциональных
классификаций признаков относятся классификации, в основе которых лежат
устойчивость и специфичность признаков. Об устойчивости как основании
классификации признаков в криминалистике упоминают практически все
авторы, исследовавшие эту проблематику. Различают относительно
неизменяемые, или устойчивые признаки, и изменяемые, или неустойчивые
признаки.

Когда мы говорим об относительной неизменяемости, устойчивости признака,
мы имеем в виду, разумеется, устойчивость свойства, которое он выражает,
во-первых, а во-вторых, определенные временные границы устойчивости, в
пределах которых признак не претерпевает существенных изменений.
“Постоянство, устойчивость признаков не являются абсолютными,
-справедливо пишет А. А. Эйсман. – Два отображения одной и той же детали
не совпадают полностью не только потому, что меняются условия
следообразования, но и потому еще, что за время, прошедшее между их
появлениями, сам объект претерпевает некоторые изменения. Мы вправе
говорить об одном и том же признаке лишь до тех пор, пока эти изменения
несущественны, носят характер небольших колебаний размера или формы”.

Господствующим в криминалистике является мнение, что изменение признака
всегда связано с изменением свойства, ибо признак есть выражение
свойства. Этот тезис подтвержден рядом исследований. Так, например, И.
М. Можар пришла к нему в результате изучения рукописных текстов и
подписей, выполненных со значительным разрывом во времени, П. Г. Кулагин
– на основе анализа признаков подделки документов, В. А. Снетков – по
данным о признаках внешности и др. В аспекте практического применения
криминалистического учения о признаках это положение не вызывает
возражений, в принципе, оно верно, ибо опирается на общее философское
понятие признака. Однако при этом, как нам кажется, нужно иметь в виду
следующее.

Свойство может быть выражено множеством признаков. Движение объекта –
изменение его места в системе, возникновение новых связей с другими
объектами, влияние взаимодействия и т. д. – все это может привести к
тому, что свойство станет проявляться по-новому, то есть приведет к
изменению признаков, к появлению новых признаков, хотя свойство при этом
не изменится. Таким образом, изменение признака не обязательно
свидетельствует об изменении свойства и может быть следствием изменения
формы или способа его проявления.

Описанная зависимость признака от свойства не препятствует, как нам
представляется, изучению изменений признаков как таковых. Это бывает
оправданно и с методической, и с практической точек зрения, и поэтому мы
не разделяем отрицательного отношения к подобным исследованиям З. И.
Кирсанова, выражавшего сожаление, что в криминалистике употребляется

PAGE 57

такое понятие, как “изменяемость признаков”, и ведутся исследования
изменений признаков в зависимости от тех или иных факторов. По его
мнению, “данные взгляды нельзя признать методически правильными, так как
в них обычно понятие свойства подменяется понятием признака или
исчезновение одних признаков и появление других трактуется как изменение
одного и того же признака”. Здесь следует, к тому же, заметить, что,
выступая в предыдущем параграфе за чистоту и строгость гносеологического
понятия признака, мы вместе с тем учитываем и относительную условность
размежевания понятий признака и свойства, особенно в практическом
словоупотреблении. Диалектичность связи этих понятий и указанную
условность их деления убедительно показала В. Ф. Орлова на примере
выработанности почерка: “Так, выработанность – проявление качества, а
следовательно, и свойство почерка. Отображенная в рукописи и доступная
для изучения степень выработанности выступает как признак почерка. В то
же время степень выработанности проявляется через другие свойства,
которые в процессе исследования играют роль признаков… В сложных
системах познания, в частности, таких, как почерк, свойства настолько
многоопосредствованы, что их выделение, а равно и изучение признаков
осуществляются на различных уровнях познания, проникая все более в
сущность явления. При этом многоступенчатый, опосредствованный характер
признаков, по которым выявляется какое-то сложное свойство, которое, в
свою очередь, будучи изученным, используется как признак почерка, не
лишает такие признаки их качества. В то же время свойства не перестают
быть свойствами”. Иными словами, признак может быть выражением свойства,
которое само в другой системе выступает как признак иного, скажем, более
“глубинного” свойства.

Устойчивость признака еще не означает его необходимого характера. В
литературе по этому вопросу иногда допускается такое же смешение
понятий, какое мы отмечали применительно к понятиям существенных,
необходимых и случайных признаков. Так, М. Я. Сегай писал, что «в
процессе судебной идентификации изучаются не только устойчивые свойства
объекта. В ряде случаев существенными, а потому идентификационными
признаками могут оказаться случайные признаки, индивидуализирующие
отождествляемый объект… Поэтому из общего определения
идентификационного признака должен быть исключен термин “устойчивый”».
Из приведенной цитаты видно, что М. Я. Сегай связывал понятие
устойчивости признака с его необходимостью и существенностью. На
основании того, что случайные признаки (по смыслу его рассуждений –
неустойчивые, изменяемые) могут играть важную роль в идентификации,
предложено отказаться от термина “устойчивый”. Здесь допущено, как нам
кажется, две ошибки. Во-первых, случайный вовсе не означает обязательно
неустойчивый; во-вторых, устойчивость признака, как уже отмечалось,
понимается относительно, в пределах времени, необходимого для решения
конкретной задачи. Именно в этом смысле мы и характеризуем признак как
устойчивый, а следовательно, и нет необходимости отказываться от этого
термина.

По определению А. А. Эйсмана, “под специфичностью признака следует

PAGE 58

понимать меру его способности выделять. отграничивать данный предмет от
других”. Выделяющая способность признака зависит от его выраженности и
частоты встречаемости. Признаки, обладающие особой специфичностью и
редко встречаемые, обычно выделяются в объектовых классификациях в
особую группу. Так, в системе признаков внешности человека они получили
наименование “особых примет”, а те из признаков, которые явно бросаются
в глаза, – “броских примет”.

Л. А. Винберг вслед за М. С. Шехтером вводит понятие “отличительный
признак”, употребляя его взамен термина “специфичность”. Он различает
отличительные постоянные и непостоянные признаки, понимая под
отличительным признак, имеющийся у объектов какого-либо конкретного
класса. Такими отличительными постоянными признаками Л. А. Винберг
считает общие классификационные признаки, например, тип папиллярного
узора, а отличительными непостоянными – особые приметы внешности,
наличие коррозии на стенках канала ствола и другие случайные признаки.
Поскольку специфичность и есть мера способности признака отличать объект
от других, то принципиальных возражений употребление в этом смысле
термина “отличительный” не вызывает. Однако, как показывает предлагаемый
им перечень, в своем определении круга отличительных непостоянных
признаков он не выдерживает единого критерия оценки. Здесь термин
“непостоянный” употребляется им как “не принадлежащий всем предметам
данного класса”, ибо иначе вряд ли можно назвать шрамы, рубцы, родимые
пятна и т. д. непостоянными признаками.

С устойчивостью и специфичностью признаков связано представление об их
вариационности. Ее изучение позволяет полнее познать свойства объекта,
хотя едва ли можно согласиться с В. Я. Колдиным, считающим, что
“исследование вариационности признаков – единственный путь к
установлению свойств отождествляемых объектов”. Познание свойства, в
принципе, возможно на основе изучения самого признака как такового вне
его вариационных изменений. Это, разумеется, не означает отрицания
необходимости в определенных условиях при решении конкретной задачи
изучить все доступные вариации признака.

3.2.2. Общие объемные классификации

Наиболее распространенной классификацией этого вида является деление
признаков на общие и частные.

Первоначально эта классификация выглядела несколько иначе. С. М. Потапов
различал общие признаки, то есть признаки, принадлежащие однородным
предметам, и особенные, относящиеся к данному объекту. А. И. Винберг
писал об общих и индивидуальных признаках, а Н. В. Терзиев употреблял
как равнозначные оба термина – особенные и индивидуальные. Но уже в 50-х
годах в работах А. И. Винберга говорится об общих и частных признаках.
“Общие признаки, – писал он, – выражают наиболее общие черты, свойства,
присущие всем однородным объектам (по форме, цвету, размеру, весу,
сорту, классу и т. п.). Частные признаки (детальные) – это наименее
повторяемые в свой совокупности конкретно-индивидуальные признаки,

PAGE 59

выделяющие данный объект из ряда ему подобных по групповой
принадлежности”. В этом же смысле употребляли эти термины в работах того
времени В. Я. Колдин, А. Р. Шляхов и некоторые другие авторы.

С течением времени понятие “общие признаки” приобрело и другой смысл.
Под общими стали понимать признаки, характеризующие объект в целом.
Общие же признаки в первоначальном их значении стали именовать
признаками группового значения. Так возникла вторая общая объемная
классификация признаков – деление их на признаки группового и
индивидуального значения.

Смысловая неоднозначность употребляемой классификационной терминологии
явилась поводом для дискуссии. А. А. Эйсман отметил, что обе системы
деления признаков общеприняты и нет оснований ими пренебрегать, но
следует более строго определить их значение. По его мнению, деление на
общие и частные признаки весьма относительно и носит вспомогательный и
утилитарный характер, так как то, что в одном случае является общим
признаком, в другом выступает в качестве признака частного. Н. А.
Селиванов пришел к выводу, что, несмотря на относительный характер
деления признаков на общие и частные, эта классификация себя практически
полностью оправдывает, и отметил неточность классификации С. М.
Потапова: “Если термин “особенные” указанный автор применил в
общефилософском смысле, имея в виду свойственное отдельным группам
предметов, то данная классификация не отличается от вышеизложенного
деления признаков на общие и частные. Если же особенное мыслится как
противопоставление групповому, то перед нами другой аспект
систематизации. Это – разграничение групповых признаков (родовых,
видовых и т. д.) и индивидуальных. Но в таком случае термин “особенные”
здесь не на месте”.

Не оспаривая в принципе допустимость обеих приведенных классификаций, мы
полагаем, что как для научных, так и для практических целей вполне
достаточно первой из них – деления признаков на общие и частные. К
такому выводу можно прийти по следующим основаниям.

I. Ни один признак не может характеризовать лишь какую-то сторону
объекта, по которой мы можем судить лишь о принадлежности объекта к
какой-нибудь группе, классу. Те, кто именует подобные признаки общими в
отличие от признаков группового значения, обычно относят к ним такие,
как размер, вес, форма, цвет, способ изготовления и т. п. Однако
совершенно очевидно, что на основании подобных характеристик можно
судить только о том, что предмет имеет квадратную форму, или он белого
цвета, или обладает шероховатой поверхностью и т. д., то есть только о
том, что он принадлежит к классу “квадратных, белых, шероховатых”
предметов. Иными словами, общие признаки, как и признаки группового
значения, служат одной и той же цели. Не случайно об этом вынуждены
говорить и сторонники различения двух рассматриваемых классификаций. А
если это так, то лишается смысла существование двух разных терминов для
обозначения одного и того же понятия.

II. Признаки индивидуального значения фактически являются также

PAGE 60

групповыми. Один из инициаторов этой классификации – Н. В. Терзиев пишет
о них: “Признаками индивидуального значения называются такие, которые
могут принадлежать, но могут и не принадлежать объектам данной группы”
(выделено нами – Р. Б.). Таким образом, их отличает от признаков
группового значения только объем группы объектов, которым они
принадлежат. Но если это так, то нет оснований, во-первых, для
наименования их индивидуальными и, во-вторых, для противопоставления
групповым. Классификация лишается основания.

3.2.3. Общие функциональные классификации

Смысл подобных классификаций заключается в распределении признаков в
зависимости от той функциональной нагрузки, которую они несут при
решении определенных задач. Строго говоря, это не классификации в точном
смысле этого слова, а выделение из множества признаков какого-то
подмножества, предназначенного для решения данной задачи. В качестве
таких подмножеств могут быть названы:

• идентификационные признаки – признаки, используемые в конкретном акте
идентификации;

• регистрационные признаки – признаки, фиксируемые при постановке на
криминалистический учет объектов данного вида;

• розыскные признаки – признаки конкретного разыскиваемого объекта;

• моделируемые признаки – признаки, обеспечивающие достижение требуемого
сходства модели с оригиналом.

Каждому из этих подмножеств противостоит подмножество, которое можно
обозначить как “иные признаки”, то есть признаки, не используемые в
данном действии, процессе. В литературе мы не встречали упоминания об
антиподах перечисленных групп. Исключение составляет лишь группа
идентификационных признаков.

И. Д. Кучеров противопоставил идентификационным признакам признаки,
которые он назвал дифференцирующими. Это признаки, “которые позволяют
исключить принадлежность объектов к одному и тому же роду, виду, классу,
группе или вообще разграничить не менее двух объектов. Ими могут быть
обычные родовые, видовые, групповые и индивидуальные признаки объектов”.
Правда, он тут же оговорился, что один и тот же признак может выступать
и в качестве идентифицирующего и в качестве дифференцирующего. Нам
представляется, что понятие дифференцирующих признаков носит
искусственный характер, как и стремление автора выделить в качестве
самостоятельной исследовательской процедуры, отличной от процедуры
идентификации, процедуру дифференциации. Этот вопрос будет подробно
рассмотрен в специальной главе настоящего Курса, здесь же мы ограничимся
тем, что присоединимся к словам Н. А. Селиванова и А. А. Эйсмана,
которые в рецензии на упомянутую работу И. Д. Кучерова писали: “Ни один
криминалист не считает, что идентификация направлена только на
установление тождества и базируется только на совпадении признаков.
Напротив, всегда подчеркивается, что цель ее – либо установление, либо
отрицание тождества. Стремясь разграничить идентификацию и
дифференциацию, автор, не замечая того,

PAGE 61

вводит в определение идентификации в качестве одной из ее целей
установление различия (с.126), а в определение дифференциации
установление тождества узкой группы (с.146), то есть признает тем самым,
что отождествление и различение суть две стороны одного и того же
процесса познания. Таким образом, новое название дифференциация
обозначает старое, хорошо известно понятие различия, отсутствие
тождества”.

И. А. Журавлева, рассматривая проблемы судебно-экспертного
распознавания, отмечает, что классификация признаков, используемых в
целях распознавания, обладает определенной спецификой: “…для описания
объектов в этом процессе используются логические и вероятностные
признаки. К первым относятся те, которые обозначают качественные
характеристики свойств. Вероятностными являются признаки, обозначающие
систематические закономерности распределения тех или иных характеристик
свойств в группах однородных объектов. Эти группы признаков по своей
функциональной роли в процессе распознавания подразделяются на
атрибутивные, классификационные и диагностические”. В подобной
классификации явно нарушено правило единства основания, не говоря о том,
что вызывает недоумение термин “логические признаки”, поскольку он никак
не раскрывает содержание обозначаемого им понятия.

Уже отмечалось, что понятие идентификационных признаков имеет смысл лишь
применительно к конкретному акту идентификации. В связи с этим нам
представляется, что употребляемые иногда в литературе термины “признаки
сходства” и “признаки различия” безотносительно к конкретным процессам
сравнения не являются точными. Правильнее говорить о совпадающих и
различающихся признаках, так как при этом подразумевается не какая-то
априорная характеристика признака, а результат его сравнения с
признаками другого объекта.

3.2.4. Объектовые классификации признаков

Это наиболее разработанный и многочисленный вид классификаций. К нему
относятся классификации признаков материальных объектов, навыков и
процессов. С ним связаны и классификации признаков, принятые в науках,
смежных с криминалистикой и используемые последней. По своему содержанию
объектовые классификации не однотипны, обладают различной степенью
детализации и унификации. Примером наиболее детальных объектовых
классификаций являются классификации признаков человека и некоторых его
навыков: признаков внешности, папиллярных узоров, зубов, почерка как
проявления письменно-двигательного навыка, походки. Все эти
классификации при единстве исходных посылок в виде, скажем, определенной
общей объемной классификации существенно отличаются друг от друга по
характеру и основаниям распределения классифицируемого материала.

Исторически наиболее ранними криминалистическими объектовыми
классификациями признаков являются классификации признаков внешности и
папиллярных узоров (конец XIX – начало XX вв.). В Советском Союзе эта
проблематика наиболее плодотворно разрабатывалась применительно к
признакам внешности Н. В. Терзиевым, В. А. Снетковым, А.
Ю.

PAGE 62

Пересункиным, а в отношении папиллярных узоров – П. С. Семеновским, Г.
Данилевским, Б. М. Комаринцем, Г. Л. Грановским, Г. А. Самойловым, Г. П.
Давыдовым, А. П. Моисеевым, В. А. Андриановой и другими криминалистами.

По мере развития советского судебного почерковедения совершенствовалась
система и классификация признаков почерка. В этой области наиболее
значительными были исследования А. И. Винберга, С. И. Тихенко, А. А.
Елисеева, В. Ф. Орловой, А. И. Манцветовой, Э. Б. Мельниковой, Л. Е.
Ароцкера, П. Г. Кулагина и ряда других авторов.

Наиболее значимой для криминалистики классификацией признаков процессов,
с нашей точки зрения, является классификация признаков способа
совершения преступления. Здесь, пожалуй, как и в случае с общими
функциональными классификациями признаков, точнее говорить о выделении
определенного подмножества признаков, характеризующих тот или иной
способ преступления как вид или его специфическую разновидность. Эта
объектовая криминалистическая классификация признаков тесно
соприкасается с соответствующими классификациями признаков в смежных с
криминалистикой науках. Так, к признакам способа совершения преступления
относятся содержание действия, его время, место, предмет посягательства
и др. Эти признаки являются элементами уголовно-правовых классификаций
признаков состава преступления, признаков объективной стороны
преступления.

В другом случае, когда, например, идет речь о способе убийства, в
криминалистической классификации признаков способа совершения
преступления учитывается судебно-медицинская классификация признаков
соответствующего вида насильственной смерти.

Объектовые классификации признаков, – как правило, качественные
классификации, то есть распределение признаков по классификационным
группам в них производится на основе качества признаков. Количественный
критерий может выступать при этом как дополнительное основание
классификации подобно тому, как это наблюдается в классификации
признаков внешности человека. З. И. Кирсанов даже предложил для этой
классификации понятия качественных и количественных признаков.
Качественным признаком он называет “выделяемое для целей идентификации
определенное качественное состояние конкретной черты внешности
отождествляемого человека”, а “количественные идентификационные признаки
выражают такие особенности отождествляемого объекта, которые
характеризуют его измеримость”. В результате использования в
классификации не только качественных, но и количественных признаков
степень детализации классификации повышается, а ее практическая
значимость увеличивается.

Среди объектовых классификаций признаков существует такая, в которой
количественный критерий служит основанием для характеристики не
единичного объекта, а целого класса объектов. Мы имеем в виду класс
микрообъектов, роль которого в последние годы существенно возросла.

В практике микрообъекты по их морфологическим признакам обычно
подразделяют на микроследы, микрочастицы и микроколичества вещества. По

PAGE 63

предложению Г. Л. Грановского к этому классу объектов относят такие,
которые во всех трех измерениях не превышают 2 мм. Однако не все
криминалисты признавали этот критерий. А. А. Кириченко посчитал, что
“предложение Г. Л. Грановского об установлении нижнего предела размерных
характеристик микрообъектов на уровне порога зрительного восприятия
человека не имеет практического значения” и предложил другую градацию
микрообъектов. По его мнению, “микрообъекты согласно их детальной
видовой классификации могут выражаться в виде:

1) объектов, представляющих собой нечто единое целое (микротела);

2) отдельных частей объектов (микрочастицы);

3) объектов или их частей, не поддающихся в отдельности в силу их
мизерных размерных характеристик микроскопическому морфологическому
анализу и представляющих поэтому интерес для исследователя
морфологическими и субстанциональными свойствами лишь их совокупностей
(микровещества);

4) перечисленных объектов, включившихся в массу (структуру) их
объекта-носителя, а поскольку их невозможно в силу этого механически
разделить, то они изучаются как единое целое (микровключения);

5) материально-фиксированных отображений признаков внешнего строения
следообразующего объекта, дающих возможность его идентификации
(микроотображения) или

6) лишь диагностирования общего характера внешнего воздействия
(микроотражения);

7) всех указанных объектов, изучаемых в качестве элементов или деталей
иных материальных отображений, представленных единым объектом
(микродетали)” (курсив везде наш – Р. Б.).

Можно усомниться в практическом значении столь дробной классификации
микрообъектов, тем более, что, например, микровключение может выступать
в качестве микроотражения или микродетали, микроотображение и
микроотражение различимы лишь в результате исследования, когда такое
различение уже не имеет практического значения, и т. п.

Помимо приведенной классификации, А. А. Кириченко вводит и классификацию
по размерным характеристикам микрообъектов: те из них, размерные
характеристики которых позволяют непосредственно работать с ними при
помощи внелабораторной увеличительной техники, именуются
иа/?амикрообъектами; если для работы с ними необходимы стационарные
увеличительные средства, то это – ульт/?амикрообъекты; если же их
невозможно увидеть даже в микроскоп, то это – субмикрообъекты. Эта
классификация приводит автора к странному выводу: он считает, что
вещественными доказательствами могут стать только объекты первой группы,
а объекты второй и третьей групп следует признавать “микроматериальными
доказательствами” (курсив везде наш – Р. Б.). Остается загадкой, что это
за “материальные доказательства”, тем более, что процессуальный закон
такого термина не знает, и чем они отличаются в процессуальном смысле от
вещественных доказательств, поскольку прилагательное “вещественные”

PAGE 64

синоним термина “материальные”. Вообще следует заметить, что сложившаяся
в трасологии система количественных и качественных
признаков микрообъектов более проста и практически более удобна. 3.3.
Совокупности и системы признаков

Признаки как объект исследования рассматриваются криминалистикой не
изолированно друг от друга, а во взаимосвязи и зависимости. Признаки
любого объекта – человека, предмета, процесса – образуют систему, в
рамках которой может быть выделена любая их совокупность,
соответствующая функциональному назначению такого подмножества. Эта
совокупность может представлять собой подсистему, то есть организованное
подмножество, если она обладает необходимыми для этого качествами, а
может выступать именно как совокупность, группа признаков, объединяемых
только функциональным назначением и не связанных на своем уровне с
другими признаками иными, кроме функциональной, связями. Когда мы
употребляем выражение “не связанные на своем уровне”, мы имеем в виду,
что признаки, входящие в совокупность, непосредственно между собой не
связаны, взаимно независимы, что связи их друг с другом носят
опосредствованный характер либо через общее свойство, либо через общую
систему свойств объекта. Взаимонезависимость признаков подразумевает
такое “их взаимоотношение при котором наличие одного из них не
обусловлено непременным наличием другого”. Естественно, что совокупность
таких признаков повышает, например, их идентификационную значимость, что
неоднократно отмечалось в литературе.

Разумеется, – и мы считаем нужным подчеркнуть это еще раз
-взаимонезависимость признаков следует понимать как отсутствие
непосредственной взаимообусловленности, а не абсолютное отсутствие между
ними всяких связей. А. А. Старченко совершенно прав, когда отмечает, что
“каждый конкретный предмет и явление, обладая множеством качеств и
свойств, представляет собой не случайную комбинацию признаков, не
имеющих внутренней связи, а их определенное единство… Каким бы
малозначительным ни был тот или иной признак, его существование всегда
обусловлено другими сторонами предмета. При этом как существенные, так и
несущественные и случайные для данного предмета признаки никогда не
возникают самопроизвольно, их изменение всегда предопределяется
соответствующими изменениями других его свойств и качеств, а также
изменением внешних условий его существования”. В этом плане
представляется весьма важной проблема исследования корреляционных
зависимостей между признаками, определение степени их интенсивности.

Корреляционная связь есть результат взаимодействия множества необходимых
и случайных причин. Для установления корреляционных зависимостей В. Я.
Колдин рекомендовал методы исследования происхождения свойств,
структурные и статистические методы. Именно здесь открываются широкие
перспективы для применения математических методов исследования в целях
объективизации выводов криминалистической экспертизы.

От совокупности признаков следует отличать признаки совокупности.

PAGE 65

Понятие признаков совокупности может иметь двоякий смысл. Это могут быть
признаки, общие для всех объектов, составляющих данную совокупность, то
есть по принятой терминологии – общие признаки. Это могут быть и
признаки, характеризующие совокупность в целом и отсутствующие у
входящих в нее элементов – признаки интегративного характера,
возникающие именно у совокупности как таковой.

При рассмотрении вопроса о совокупности признаков следует остановиться
на проблеме “отрицательных” признаков. Эту проблему можно сформулировать
примерно следующим образом: признак есть выражение свойства; может ли
признак выражать отсутствующее свойство или, иными словами, может ли
отсутствие свойства играть роль признака и этот, так сказать,
“отрицательный” признак входить в совокупность признаков, выражающих
существующие свойства?

И. М. Лузгин считал, что “в качестве признака может быть использовано
как объективно существующее свойство (предмет, явление), так и
отсутствующее свойство (предмет, явление), негативное обстоятельство”. В
этом положении, как нам кажется, есть неточность. Мы уже отмечали, что
негативное обстоятельство это не только “обстоятельство отсутствия”,
негативный характер могут иметь и наличествующие факты – предметы,
явления, если они противоречат объективной картине события, то есть если
они являются отрицательными фактами. По точному смыслу понятия признака
в последнем находит свое выражение лишь объективно существующее
свойство. Но отрицательные факты – это объективно существующая
реальность, ее выражение – это такие же признаки, которые
гносеологически не отличаются от иных и поэтому могут входить наравне с
последними в любую функциональную совокупность признаков. Таким образом,
следует сделать вывод, что тезис И. М. Лузгина правилен, хотя и
терминологически несколько неточен.

Совокупность признаков с точки зрения системного подхода может быть
охарактеризована двояко. Если она выступает как система, то ее
характеризует целостное единство при разнообразии отношений и связей
элементов, ее составляющих, хотя это разнообразие, разумеется,
ограничено.

Если совокупность признаков выступает как функциональное объединение
(например, совокупность собственных и сопутствующих признаков
внешности), то ее можно охарактеризовать как организацию, то есть как
разнообразие отношений, связей и элементов множества при определенной
целостности (различии организации и внешней среды). Степень
упорядоченности совокупности признаков имеет не абстрактное, априорное,
а сугубо конкретное значение. Это вопрос факта. В одном случае именно
системность признаков, их связь и взаимообусловленность, их
детерминированность приобретают решающее значение, как это можно
проследить на примере признаков способа преступления. В другом случае,
как это нередко бывает при розыске, на первый план сначала выступают
отдельные признаки, затем часть их совокупности, а уже потом вся
совокупность признаков, объединяемых функциональным назначением. Именно
с такой

PAGE 66

ситуацией мы сталкиваемся при практическом использовании розыскных
таблиц, составленных по признакам почерка, при розыске по признакам
внешности, при составлении синтетических портретов разыскиваемых лиц.
Авторы, исследующие проблему розыска (людей, предметов, животных) по
признакам, обычно обращают внимание на такую последовательность
использования признаков: сначала отдельных наиболее выраженных
признаков, затем групп признаков, а потом уже максимально полной их
совокупности. Здесь следует, на наш взгляд, специально отметить, что
криминалистическое учение о признаках составляет существенный элемент
научных основ розыска, проблематика которого является общей как для
криминалистической науки, так и для оперативно-розыскной деятельности.

Рассматривая содержание и организацию розыскных действий, П. Е. Титов
отмечал, что для розыска лиц необходимы сведения о признаках внешности,
привычках, склонностях и т. д., для розыска предметов – об отличительных
признаках этих предметов. Об использовании в целях розыска признаков
внешности, почерка, индивидуальных признаков разыскиваемых предметов
писал Б. Е. Богданов, а С. П. Митричев и И. М. Лузгин специально
подчеркивали решающее для розыска значение информации о признаках
разыскиваемых объектов. Собирание такой информации, ее систематизация и
использование – необходимые условия эффективного розыска, независимо от
того, ведется ли он процессуальными или оперативно-розыскными средствами
и методами.

4. КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ

О ФИКСАЦИИ ДОКАЗАТЕЛЬСТВЕННОЙ ИНФОРМАЦИИ

4.1. Понятие фиксации доказательственной информации Проблема фиксации
доказательственной информации – одна из важнейших в комплексе проблем,
связанных с изучением и использованием закономерностей собирания
доказательств. Ее актуальность и важность объясняется тем значением
(уголовно-процессуальным и криминалистическим), которое имеет фиксация
доказательств в процессе доказывания, той ролью которую значение
фиксации доказательств играет как стимул развития, совершенствования ее
средств и методов в криминалистической науке. Сама проблема
многопланова. Нас, разумеется, интересует криминалистический ее аспект,
но полнота его рассмотрения требует хотя бы краткого рассмотрения ее
процессуального, гносеологического и информационного аспектов.

Фиксация доказательств – один из элементов такой стадии (этапа)
доказывания, как собирание доказательств. Это мнение утвердилось в
криминалистической литературе после его обоснования в работах А. И.
Винберга. Еще в 1950 г. он писал, что фиксация доказательств – элемент
собирания доказательств, что это их запечатление, закрепление. “Под
собиранием доказательств, – писал он в 1959 г., – разумеется
совокупность действий по обнаружению, фиксации, изъятию и сохранению
различных доказательств”. Несколько иначе этот вопрос решается в
уголовно-процессуальной науке.

PAGE 67

По мнению М. С. Строговича, процессуальное закрепление доказательств
составляет самостоятельный этап процесса доказывания наряду с
обнаружением, проверкой и оценкой доказательств. Под закреплением он
понимает фиксацию доказательств в установленных законом процессуальных
формах. Н. С. Алексеев разделял эту позицию и также выделял закрепление
доказательств в самостоятельный этап доказывания. Несколько иначе
походит к этому вопросу П. А. Лупинская, позиция которой ближе к позиции
А. И. Винберга. Она считает фиксацию доказательств элементом их
собирания наряду с обнаружением доказательств. Аналогичны взгляды И. М.
Гуткина и Ф. Н. Фаткуллина.

Хотя различия в оценке места фиксации доказательств в процессе
доказывания представляются не очень существенными, мы, тем не менее,
полагаем, что позиция А. И. Винберга более предпочтительна и
придерживались ее в своих прежних работах.

Имеются различия и в употреблении термина, обозначающего рассматриваемое
понятие. В процессуальной литературе чаще говорят о “закреплении
доказательств”, об их “процессуальном оформлении”. Под этим понимают
“отражение в процессуальных актах обнаруженных следователем фактических
данных”, “процессуальное удостоверение и документирование собранных
доказательств”, закрепление доказательств в установленных процессуальных
формах. В криминалистической литературе акцент делается на указание
объектов фиксации – преимущественно материальные образования, а также на
средства и методы фиксации. Понятие фиксации и рассматривается чаще
всего применительно к конкретному виду объектов фиксации. В качестве
иллюстрации можно сослаться на определение понятия фиксации результатов
осмотра места происшествия, предложенное А. Н. Басалаевым: “Под
фиксацией результатов осмотра места происшествия следует понимать
осуществляемые в процессуальном порядке действия лица, производящего
осмотр, и приглашенного им специалиста, направленные на закрепление
(запечатление) обстановки места происшествия и обнаруженных вещественных
доказательств, с обязательным описанием средств, методов и объектов
фиксации в протоколе осмотра места происшествия”.

Формулирование определения фиксации доказательств требует
предварительного анализа этого понятия.

С гносеологической точки зрения, фиксация доказательств есть отражение
их содержания. Результат отражения должен давать максимально полное
представление об отражаемом объекте, адекватно передавать те его
свойства и признаки, которые, собственно, и делают его доказательством.
Полнота отражения зависит от его условий и средств отражения. Однако,
поскольку в данном случае отражение представляет собой целенаправленный
процесс, его полнота зависит, кроме указанных объективных факторов, от
тех целей, которые преследует субъект, осуществляющий процесс отражения.
Поэтому отражение при фиксации носит избирательный характер: отражается
только то и в таком объеме, что представляется необходимым для субъекта
фиксации.

PAGE 68

Поскольку доказательства суть отражения преступления в окружающей среде,
результат их фиксации будет отражением отражения, то есть, если можно
так выражаться, производным отражением. В информационном аспекте речь
идет о переносе информации с одного объекта (доказательства) на другой
-материальное средство фиксации. Всякая передача, перенос информации
неизбежно сопровождается ее потерей, при этом имеет значение потеря не
всякой информации, а доказательственной; потерей иной информации можно
пренебречь.

Информационная сущность фиксации доказательств заключается в том,

что:

• а) производится перекодировка доказательственной информации,
содержащейся в ее материальном носителе, и перенос ее на средство
фиксации;

• б) обеспечивается сохранение доказательственной информации для
неоднократного использования ее в процессе доказывания;

• в) благодаря сохранению зафиксированной порции информации
обеспечивается возможность ее накопления до пределов, выражающих полное
установление предмета доказывания, т.е. до момента доказанности всех
обстоятельств, входящих в предмет доказывания;

• г) получает свое материальное выражение отбор информации о событии:
фиксируется не вся информация, поступающая к следователю и суду, но
лишь:

• относящаяся к предмету доказывания (относимая информация),

• допускаемая законом (допустимая информация) и

• существенная с точки зрения предмета доказывания;

• д) запечатлевается не только сама доказательственная информация, но и
информация о путях, способах ее получения как необходимое условие
признания ее допустимости по делу.

Информационный аспект рассмотрения понятия фиксации доказательств, как и
понятия доказывания в целом, предполагает абстрагирование от правовой
природы этих понятий. Это объясняется тем, что в этом случае речь идет
об общих закономерностях информационных процессов, не зависящих от вида
циркулирующей информации. Поэтому едва ли можно признать справедливым
упрек И. М. Лузгина в адрес А. И. Трусова в том, что оценка последним
доказательства как сигнала информации ошибочна, ибо отрывает механизм
образования доказательств от его основы – уголовно-процессуальной
деятельности, без чего нет и не может быть доказательства. Он писал:
“Если придерживаться концепции А. И. Трусова, то фактически уничтожится
различие между судебными доказательствами и данными, полученными
оперативным путем, слухами и вообще любыми сведениями, так как все они
представляют собой “сигналы информации”. Между тем очевидно, что с точки
зрения научной истины такой подход недопустим”. Но в информационном
плане действительно нет разницы между доказательствами, оперативными
данными, слухами, газетными сообщениями и т. д. Все это -информация,
если понимать под ней сведения, сообщения о чем-либо. Дело

PAGE 69

заключается просто в том, что никакой, в том числе и информационный
аспект рассмотрения того или иного понятия, явления не может дать
исчерпывающего о них представления. Полнота исследования всегда требует
комплексного подхода к объекту познания, если только задачи исследования
не ограничиваются одним каким-либо аспектом рассмотрения проблемы. Это
справедливо отмечает и И. М. Лузгин, невольно подтверждая тем самым
“невинность” А. И. Трусова, пытавшегося раскрыть только информационную
сущность доказательства: “Выясняя природу явления, нельзя рассматривать
его односторонне. Это неизбежно приводит к ошибкам, неверному
истолкованию сущности явления. Концепция А. И. Трусова лишний раз
убеждает, что правильное объяснение природы доказательств требует
комплексного ее исследования с позиции различных наук”. Сказанное
полностью относится и к понятию фиксации доказательств, достаточно
полное представление о котором может сложиться только при условии
рассмотрения его в процессуальном и криминалистическом аспектах.

В процессуальном плане фиксация доказательственной информации есть
выражение удостоверительной деятельности субъекта доказывания.

В науке уголовного процесса неоднократно отмечалось, что доказывание –
это одновременно познавательная и удостоверительная деятельность.
“Расследование, – пишет А. Р. Ратинов, – как и весь процесс установления
истины по уголовному делу, имеет две стороны. Во-первых, добывается
информация об обстоятельствах расследуемого события. В этом смысле
деятельность носит познавательный характер. Во-вторых, установленные
обстоятельства дела подтверждаются, документируются, удостоверяются в
установленной законом форме. В этом смысле эта деятельность носит
удостоверительный характер. Законодатель детально регламентировал обе
стороны этого процесса, уделив должное внимание средствам
документирования процессуальной деятельности и запечатления собранных по
делу доказательств”.

Правда, изложенная позиция разделяется не всеми процессуалистами. Так,
М. С. Строгович считает, что удостоверительная деятельность составляет
необходимое свойство процесса познания, “так как иначе сам исследователь
не может убедиться в том, что полученные им сведения правильны,
истинны”. Но нам кажется, что в данном случае речь идет не об убеждении
субъекта доказывания в истинности его познаний. Когда мы говорим об
удостоверительной стороне доказывания, имеется в виду процессуальное
удостоверение фактов, облечение их в требуемую законом форму как
необходимое условие их существования в качестве судебных доказательств,
а не логического доказательства истинности знания.

Но, помимо удостоверения фактов, фиксация доказательств преследует цель
запечатления фактов, фактических данных. Причем на первый план в
процессуальном понимании фиксации доказательств выступает процессуальная
форма удостоверения и запечатления, поэтому процессуальное определение
понятия фиксации доказательств в известном смысле можно считать
формальным. Отсюда и распространенное среди процессуалистов

PAGE 70

представление о фиксации доказательств как об их оформлении в
установленном законом порядке, то есть придании им законной формы.

В отличие от процессуального криминалистический аспект понятия фиксации
доказательств носит содержательный характер. Здесь делается упор на
действия по фиксации доказательств и средства этих действий. “Фиксация в
криминалистике, – пишет И. В. Макаров, – это система целенаправленных
действий (разрядка наша – Р. Б.) по закреплению выявляемых фактических
данных в целях выполнения задач советского уголовного судопроизводства”.
В. Е. Шабалин определяет фиксацию доказательств как “производимую с
соблюдением процессуальных правил и с помощью средств и приемов
криминалистики деятельность (разрядка наша – Р. Б.) определенных лиц,
направленную на сохранение относящихся к делу фактических данных и
проводимую в рамках процессуальных норм, обеспечивающих
доказательственное значение этих данных”.

Определение фиксации, предложенное И. В. Макаровым, по его собственной
оценке есть “наиболее общее определение понятия фиксации, реализуемой в
процессуальной и процессуальной сферах деятельности по борьбе с
преступностью”. Фиксацию доказательств он считает подчиненным понятием,
определяя ее как “систему основанных на нормах уголовно-процессуального
закона действий по закреплению фактических данных, условий, порядка,
средств и способов их обнаружения в целях доказывания по уголовным
делам”. Но с таким соотношением приведенных понятий, если придерживаться
их смысла, трудно согласиться.

По своей сущности фиксация в криминалистике как науке ничем не
отличается от запечатления добытых знаний, выводов, гипотез и т. д. в
других науках. Такая фиксация не преследует и целей выполнения задач
судопроизводства; ее цель – обеспечение поступательного движения знания.
Следовательно, в приведенном определении речь должна идти о фиксации не
в науке, а в практической деятельности по борьбе с преступностью. С этой
поправкой определение И. В. Макарова действительно отражает сущность
фиксации фактических данных и в оперативно-розыскной деятельности, где
она называется документированием, и в доказывании, и только в таком виде
оно может быть соотнесено с определением фиксации доказательств.

Анализ содержания понятия фиксации доказательств в уголовном
судопроизводстве позволяет сделать вывод, что его определение должно
содержать указания на процессуальный характер этой деятельности, объекты
и средства фиксации. С учетом всего этого, а также приведенных и иных
определений мы полагаем, что фиксация доказательств – это система
действий по запечатлению в установленных законом формах фактических
данных, имеющих значение для правильного разрешения уголовного дела, а
также условий, средств и способов их обнаружения и закрепления. Их этого
определения следует что:

1) фиксация доказательств – это в известном смысле физическая
деятельность, система действий, а не чисто мыслительная процедура
запоминания каких-то фактов, явлений, процессов;

PAGE 71

2) объектом фиксации являются не всякие фактические данные, а лишь те,
“на основе которых в определенном законом порядке органы дознания,
следователь и суд устанавливают наличие или отсутствие общественно
опасного деяния, виновность лица, совершившего это деяние, и иные
обстоятельства, имеющие значение для правильного разрешения дела” (ст.
69 УПК РСФСР);

3) эта деятельность направлена на запечатление объекта фиксации в
определенных (процессуальных) формах. Следовательно, не всякая, пусть
даже материальная, форма запечатления удовлетворяет требованиям фиксации
доказательств, отвечает этому понятию, а только установленная
уголовно-процессуальным законом;

4) в понятие фиксации доказательств входит не только запечатление самих
фактических данных, но и действий по их обнаружению, ибо допустимость
доказательств зависит от допустимости их источников, допустимости
средств и способов обнаружения как тех, так и других. Для суждения же об
их допустимости необходима соответствующая информация, запечатление
которой и осуществляется при фиксации доказательств;

5) наконец, поскольку фиксация доказательств есть облечение фактических
данных в соответствующую процессуальную форму, необходимо запечатлеть
информацию о самом процессе фиксации, т.е. о его условиях, применявшихся
средствах и способах фиксации. Без этого невозможно достаточно полно и
объективно оценить результаты фиксации, т.е. решить вопрос о полноте и
адекватности отражения.

Из сказанного можно заключить, что объектами запечатления при фиксации
доказательств являются:

• а) сами фактические данные;

• б) действия по их обнаружению и фиксации;

• в) условия их обнаружения и фиксации;

• г) средства и способы обнаружения и фиксации фактических данных и
остальных объектов запечатления.

Следует также отметить, что процессуальная форма фиксации доказательств
требует указания и субъектов фиксации.

Доказательственная информация и данные о ее получении и запечатлении –
это основные объекты фиксации в процессе доказывания. Однако, наряду с
этой основной информацией, при доказывании используется и информация
дополнительная, играющая существенную роль в установлении истины по
делу. Во-первых, ориентирующая информация, полученная путем
осуществления оперативно-розыскных мер органами дознания, а также в
результате организационно-технических и розыскных действий следователя
либо его консультаций со специалистами. Во-вторых, вспомогательная
информация, служащая целям идентификации и розыска и содержащаяся
преимущественно в образцах для сравнительного исследования.

Фиксация ориентирующей информации заключается в ее запечатлении в
порядке и формах, установленных Законом об ОРД и подзаконными

PAGE 72

ведомственными актами. Что касается вспомогательной информации, то
фиксации подлежит порядок и способы ее получения, характеристика объекта
-ее носителя, а в последующем – ее содержание в сопоставлении с
доказательственной информацией и результаты такого сопоставления.

4.2. Общая характеристика форм, методов и средств фиксации
доказательственной информации

Мы различаем следующие формы фиксации доказательственной информации:

• вербальную (словесную);

• графическую;

• предметную;

• наглядно-образную.

Возможны различные комбинации этих форм, например: сочетание вербальной
и графической, наглядно-образной и вербальной и др.

Основными методами фиксации из числа общих (общенаучных) методов
познания, применяемых в доказывании, являются измерение, описание и
моделирование. Техническими приемами реализации этих методов служат:

• при вербальной форме фиксации – протоколирование, звукозапись;

• при графической форме фиксации – графическое отображение
(схематические и масштабные планы, чертежи, кроки, рисунки, в том числе
рисованные портреты);

• при предметной форме фиксации – изъятие предмета в натуре и его
консервация, изготовление материальных моделей (реконструкция), в том
числе макетирование, копирование, получение слепков и оттисков;

• при наглядно-образной форме – фотографирование (в видимых и невидимых
лучах), кино- и видеосъемка.

Аналогично комбинации форм фиксации возможна комбинация ее методов и
технических приемов, их комплексное применение, например:
протоколирование и реконструкция, протоколирование, фотосъемка и
копирование и т. д.

Использование любой формы фиксации, применение методов и технических
приемов фиксации, поскольку речь идет о процессе доказывания,
обусловлены определенными процессуальными требованиями. Не анализируя их
детально, ибо это выходит за рамки нашего исследования, рассмотрим лишь
некоторые процессуальные вопросы проблемы.

Процессуальный порядок фиксации, как правило, жестко регламентирован
законом. Предусматривается процессуальная форма, в которую должны быть
облечены результаты фиксации, ее реквизиты, последовательность фиксации,
способ приобщения к делу результатов фиксации, способы их удостоверения,
порядок последующего использования их в процессе фиксации, но в нем,
естественно, нет перечня технических средств фиксации.

С соблюдением процессуального порядка фиксации закон связывает

PAGE 73

доказательственное значение результатов фиксации. Однако не во всех
случаях этот процессуальный порядок представляется обоснованным. В
качестве примера можно сослаться на правила применения звукозаписи при
допросе.

Закон (ст. 1411 УПК РСФСР) требует уведомления допрашиваемого о
применении звукозаписи до начала допроса. Это не вызывает, разумеется,
возражений, когда запись ведется по просьбе допрашиваемого, ибо такое
уведомление в этом случае является сообщением об удовлетворении
ходатайства допрашиваемого. Однако, если следователь принимает решение о
производстве звукозаписи по собственному усмотрению, ему должно быть
предоставлено право сообщить об этом допрашиваемому в тот момент, когда
он сочтет это необходимым, или после окончания записи.

Такое изменение процедуры применения звукозаписи положительно отразится
на психологической атмосфере допроса. Сообщение о применении звукозаписи
обычно сковывает допрашиваемого и может привести к нарушению
психологического контакта между ним и допрашивающим.

Н. И. Порубов оправдывал существующий порядок предупреждения
допрашиваемого о производстве звукозаписи тем, что “никаких тайных
средств и приемов ведения следствия советский уголовный процесс не
знает. Кроме того, здесь следует иметь в виду и моральный аспект –
запись показаний на магнитофоне не должна быть для допрашиваемого
неожиданностью, важно, чтобы при прослушивании ленты он подтвердил, что
записаны его показания. Сообщение допрашиваемому до допроса о том, что
будет произведена звукозапись, оказывает на него дисциплинирующее
воздействие”. Эти аргументы едва ли можно считать достаточно
обоснованными.

Наш уголовный процесс действительно не знает никаких тайных приемов и
средств ведения следствия: уголовно-процессуальный кодекс, которому
должны соответствовать эти приемы и средства, не является секретным
документом. Никакого исключения в этом плане не должно быть и для
звукозаписи – допрашиваемый должен знать, что звукозапись допустима и
может быть применена. Но из этого положения вовсе не вытекает, что
следователь до окончания производства по делу обязан осведомлять,
скажем, обвиняемого о всех своих действиях. Если бы это было так, отпала
бы необходимость в таком понятии, как тайна следствия, не возникал бы
вопрос об ответственности за разглашение данных расследования. Иными
словами, возможности следователя не составляют никакой тайны, а
реализация этих возможности в каждом конкретном случае по усмотрению
следователя может оставаться тайной для тех или иных лиц вообще или на
какое-то время.

Непонятно, почему подтверждение со стороны допрашиваемого, что записаны
его показания, связывается с уведомлением о производстве записи. При
нежелании допрашиваемый откажется это сделать в любом случае, и тогда в
обоих случаях возникнет при необходимости задача отождествления личности
по фонозаписи. Кстати, во многих источниках рекомендуется “помещать
магнитофон не на виду у допрашиваемого, например в тумбе письменного
стола, а микрофон маскировать в каком-либо предмете, например в стоящем
на столе ящике из под громкоговорителя радиотрансляции”, ибо

PAGE 74

“практика показала, что открыто расположенный магнитофон с крутящимися
на нем катушками с магнитной лентой отвлекает внимание допрашиваемого.
Еще более сильное психологическое воздействие оказывает стоящий перед
ним микрофон”. Так что при следовании этим рекомендациям допрашиваемый
не наблюдает процесса записи и всегда может сослаться на это, как на
основание для оспаривания принадлежности записанных показаний. Этому
может способствовать и то, что человек воспринимает свой голос совсем не
так, как его воспринимают окружающие, и поэтому может не узнать его в
записи; а когда он не видит самого процесса звукозаписи, его сомнения в
подлинности фонограммы могут еще более укрепиться.

Не вполне понятно и утверждение, что уведомление о звукозаписи оказывает
на допрашиваемого “дисциплинирующее воздействие”. Означает ли это, что
допрашиваемый будет говорить только правду, не станет уклоняться от
ответов на вопросы следователя, будет беспрекословно выполнять все его
требования? Или что он будет говорить кратко, без больших пауз, понимая
необходимость экономить ленту?

Справедливости ради следует сказать, что тремя годами ранее Н. И.
Порубов придерживался иного и, как нам кажется, более обоснованного
мнения по рассматриваемому вопросу. Тогда он писал: “При самом
положительном отношении к применению магнитофонной записи в
расследовании преступлений следует все же признать, что на установлении
контакта это сказывается отрицательно. И вот почему. Во-первых,
применение магнитофона, какой бы подготовкой ни обладал следователь,
сковывает его: он думает о форме, а не о существе допроса… Во-вторых,
предупреждение о том, что ход допроса записывается на магнитофон,
отрицательно влияет на допрашиваемого”.

Несмотря на то, что звукозапись не заменяет протокола допроса, закон
запрещает запись части допроса. Это зачастую приводит к фиксации
значительного количества ненужной, не имеющей отношения к делу
информации, всех отступлений допрашиваемого от предмета допроса и т. д.
А поскольку по окончании записи закон предписывает полностью
воспроизвести ее допрашиваемому, потери времени при допросе
увеличиваются вдвое. Мы полностью согласны с Я. П. Нагнойным, который
отмечал, что “звукозапись… обладает рядом существенных недостатков,
поэтому она не находит и не может найти массового применения в
следственной практике. И это не столько из-за ее недооценки
следователями, сколько из-за малой эффективности, сложности и
трудоемкости применения. Не являясь самостоятельным источником
доказательств, а лишь приложением к протоколу, фонограмма не позволяет
полностью или хотя бы частично отказаться от письменных протоколов.
Показания одного и того же лица фиксируются дважды: в протоколе и на
магнитной ленте. Это не облегчает труд следователя, а, наоборот,
усложняет”.

Требуемое законом заявление допрашиваемого о правильности звукозаписи,
как и сама звукозапись, несомненно, играют известную предупредительную
роль при формировании у допрошенного намерения отказаться от своих
показаний; но при этом нельзя сбрасывать со счета два

PAGE 75

обстоятельства. Во-первых, все еще недостаточен современный уровень
фоноскопической экспертизы и незначительна ее распространенность;
поэтому при отказе допрошенного от принадлежности ему фонограммы
опровергнуть этот отказ трудно, а при фонограмме плохого качества –
иногда и невозможно. Во-вторых, в литературе высказываются обоснованные
опасения, что такое заявление допрашиваемого после дачи им ложных
показаний, опять-таки, как и сама их звукозапись, играет роль
психологического тормоза, мешающего ему изменить эти показания на
достоверные. Попытки оптимистического отношения к этим опасениям
выглядят не очень успокоительно.

Субъекты фиксации доказательств. Функции органа дознания, следователя и
суда в области работы с доказательствами, в том числе и их фиксации,
достаточно подробно исследованы в процессуальной и криминалистической
литературе. Нам представляется целесообразной в этом плане
характеристика таких процессуальных фигур, как понятые и специалист.

Типичную для нашей литературы характеристику роли понятых дал А. М.
Ларин: “С закреплением доказательств всецело связана процессуальная
деятельность понятых. Понятые привлекаются к участию в таких
следственных действиях, как обыск и выемка, осмотр и
освидетельствование, следственный эксперимент, опознание и др.
Выполнение или повторение таких действий в условиях судебного
разбирательства в одних случаях невозможно, а в других -затруднительно.
Поэтому для проведения этих действий законодатель предусматривает в
качестве дополнительных гарантий участие понятых, которые в дальнейшем
при необходимости проверки протокола с точки зрения его достоверности и
полноты могут быть допрошены в качестве свидетелей. Участие понятых
гарантирует объективное и всестороннее отражение в протоколе
существенных для дела фактов. Понятые удостоверяют правильность
протокола. В то же время участие понятых служит гарантией против
возможных незаконных действий должностных лиц”.

Так ли все это в действительности?

Начнем с того, что понятые – это обычно лица, либо случайно оказавшиеся
поблизости от места производства следственного действия, либо
проживающие по соседству с ним (как это часто бывает при обыске), либо
по роду своих служебных функций оказывающие содействие органам
расследования (дворники, управляющие домами, коменданты и т. д.). Об их
незаинтересованности в деле и нейтральном отношении к проходящим по делу
лицам следователь в момент их привлечения может судить хотя бы и с
большой степенью вероятности, но, как правило, лишь предположительно.
Практике известны многочисленные случаи, когда эти предположения
впоследствии оказываются несостоятельными.

Такой состав понятых – людей, случайных для следствия, – означает в
дополнение к сказанному, что это люди некомпетентные в действиях
следователя, не знающие процессуальных требований, предъявляемых к
порядку проведения, содержанию и правилам фиксации результатов
следственных действий, не могущие в силу всего этого отличить законные
действия следователя от незаконных. Их участие в следственном действии,
с

PAGE 76

нашей точки зрения, ни в какой степени не служит гарантией законности
действий следователя и не может помешать ему, если уж он на это решится,
фальсифицировать материалы дела. Кстати, с этой точки зрения наиболее
уязвимы материалы допросов, но, вопреки логике, как раз при допросе
понятые не присутствуют.

Оставляя в стороне вообще вопрос о необходимости сохранения института
понятых, мы полагаем, что коль скоро он существует, то для обеспечения
его действенности необходимо осуществить ряд преобразований.
Представляется целесообразной процессуальная регламентация и
функционирование этого института по типу института народных заседателей.
Это гарантировало бы качественный состав понятых, соответствующий
специфике следственных действий, позволило бы обеспечить их необходимую
подготовку и предупредить включение в состав понятых лиц,
заинтересованных в исходе дела.

Когда заходит речь о такой процессуальной фигуре, как специалист, то для
его характеристики используют термин “специальные познания”, обладание
которыми отличает его от других субъектов фиксации доказательств, если
отвлечься от различий в их процессуальном положении. Но можно ли
считать, что специалист привлекается к фиксации доказательств только
потому, что обладает отсутствующими у следователя “специальными
познаниями”? Термин “специальные познания” приобрел такое обыденное
звучание, что и в теории и в практике стал употребляться автоматически,
аксиоматично, как нечто само собой разумеющееся. Между тем далеко не все
бесспорно и ясно и в содержании этого понятия, и в практике его
применения как критерия при решении вопроса о привлечении к участию в
фиксации доказательств специалиста или о необходимости назначения
судебной экспертизы.

Под специальными познаниями обычно понимают познания в области различных
наук, ремесел, искусств, техники, выходящие за рамки житейского опыта и
тех профессиональных познаний, которыми в принципе должны обладать
работник дознания, следователь, прокурор, судья. При этом
подразумевается некий обобщенный тип работника дознания, следствия или
суда, обладающий определенной суммой юридических знаний и навыков в
своей профессии (“профессиональный опыт”) и знанием жизни (“житейский
опыт”) и, очевидно, не знающий достаточно хорошо ничего другого, кроме
приемов и методов расследования или судебного разбирательства. Однако ни
понятие “профессионального опыта”, ни понятие “житейского опыта”
фактически ничего не дают для уяснения содержания “специальных
познаний”.

Профессиональный опыт работника следствия или суда слагается из сведений
и навыков, полученных им при обучении и на практической работе. Если
содержание знаний, составляющих в своей совокупности юридическое
образование, достаточно конкретно и известно (на данный момент), то
нельзя даже приблизительно определить конкретное содержание второго
элемента профессионального опыта следователя или судьи – тех
практических навыков, которые он приобрел за время своей работы в этом
качестве, ибо невозможно дать обобщенную характеристику всех тех
ситуаций, вопросов, случаев,

PAGE 77

проблем, с которыми ему приходилось сталкиваться в своей работе. Его
профессиональный опыт не поддается априорному определению, даже с учетом
специализации следователей. Из этого можно заключить, что понятие
“профессиональный опыт” не имеет в обобщенном выражении конкретного
содержания даже для лиц одной юридической специальности и по своей сути
весьма абстрактно. Нельзя провести четкой границы между
“профессиональным опытом” и “специальными познаниями”, так как то, что
для одного следователя или работника дознания составляет один из
элементов его профессионального опыта, для другого – неизвестно,
специально.

Еще неопределеннее обстоит дело с так называемым житейским опытом,
содержание которого и вовсе неопределенно, ибо зависит от самых
разнообразных причин и факторов и конкретно только применительно к
отдельному лицу. В этом случае вообще невозможно учесть заранее, какие
познания всегда являются “специальными” и не могут ни при каких
обстоятельствах включаться в понятие “житейский опыт”. Положение
осложняется еще и тем, что в современных условиях не является редкостью
обладание следователем, судьей или оперативным работником, помимо
юридического, и другим образованием – экономическим, техническим,
педагогическим и др. – либо профессиональным знанием какого-то ремесла
по прежней профессии. Не входя в понятие профессионального опыта
следователя или судьи, эти знания, несомненно, составляют элемент его
жизненного опыта.

Совершенно очевидно, что отнесение тех или иных познаний к категории
“специальных” не может быть связано с понятиями профессионального или
житейского опыта, не может находиться в зависимости от того, обладает
ими или нет данный следователь или судья. Речь должна идти не об этом, а
о том, какими познаниями он может пользоваться сам, непосредственно,
если и обладает ими, причем во всех ситуациях определенного вида без
каких-либо исключений. В плане нашего исследования представляет интерес
решение этого вопроса применительно к деятельности по фиксации
доказательств.

Специалист, по правильному определению А. И. Винберга и Г. А.
Матусовского, – это лицо, обладающее профессиональным знаниями по
определенной специальности. Это необязательно знания, которых нет у
следователя или оперативного работника, но это обязательно
профессиональные знания. При фиксации доказательств следователь вправе
использовать любые имеющиеся у него познания. Права Э. Б. Мельникова,
которая считает, что “если следователь обладает необходимыми
специальными познаниями, он может в отличие от назначения экспертизы
решить отрицательно вопрос об участии специалиста и использовать
собственные специальные познания, если они у него есть”. При отсутствии
у следователя необходимых в данном случае знаний приглашается специалист
– лицо, владеющее этими знаниями профессионально, т.е. в заведомо
достаточной степени. Закон (с. 180 УПК РСФСР) знает только одно
исключение из этого общего правила: специалист-медик всегда привлекается
к осмотру трупа, независимо от того, обладает ли следователь
необходимыми для такого осмотра

PAGE 78

познаниями.

Однако отсутствие у следователя необходимых познаний или навыков, на наш
взгляд, не является единственным основанием для привлечения специалиста
к фиксации доказательств. Привлечение специалиста к фиксации
доказательств можно рассматривать в плане научной организации труда как
проявление его разделения и кооперации трудовых операций. Коллективизм,
комплексность – черты, присущие практической деятельности по борьбе с
преступностью. Следует согласиться с В. Н. Маховым, что “привлечение
специалиста полезно и для выполнения работы, которую мог бы проделать
следователь и сам, но медленнее и менее качественно, чем специалист.
Некоторые технические средства (съемочная аппаратура и пр.) требуют
длительного отвлечения следователя от выполнения других неотложных мер
при производстве следственного действия. Составление следователем схем,
планов, фотографирование, другие меры по закреплению и изъятию
доказательств могут затянуть производство следственного действия; будет
упущено время для своевременного проведения других неотложных
следственных действий”.

Наиболее распространено участие специалиста в закреплении
материально-фиксированных следов события. Однако этим ограничивать его
роль нельзя. В литературе правильно отмечается, что специалист может
оказать помощь следователю в фиксации фактических данных, не являющихся
вещественными доказательствами.

Процессуальные формы и способы фиксации доказательств. В уголовно
процессуальной науке различают три формы фиксации доказательств:
составление протоколов, приобщение к делу иных документов, приобщение к
делу вещественных доказательств. Применительно к этим формам говорят об
основном и дополнительных, обязательных или необязательных способах
фиксации. Под основным способом фиксации имеется в виду
протоколирование, в качестве дополнительных называют фотографирование,
получение слепков и оттисков следов. Такое деление исходит, как нам
кажется, из представления о том, что результаты применения иных, кроме
протоколирования, процессуальных способов фиксации не приобретают
значения источников доказательств. Широкая дискуссия по этому вопросу
показала несостоятельность подобных взглядов.

Иногда сторонники признания протокола “основной” формой или способом
фиксации доказательств обосновывают это тем, что протоколирование – это
универсальный способ фиксации. Полемизируя по этому поводу с Е. Е.
Подголиным, И. В. Макаров резонно указывал: “Если анализировать методы
фиксации с точки зрения возможностей закрепления многообразных свойств
объектов, точности, быстроты и универсальности запечатления, то деление
методов на основные и дополнительные также окажется несостоятельным.
Так, протоколирование не может выполнить роль основного метода фиксации
при закреплении акустических признаков разговорной речи. В силу
избирательного характера протокольного описания оно, например,
“уступает” видеозаписи и фотокиносъемке в быстроте, точности

PAGE 79

и универсальности запечатления следственного эксперимента или обстановки
места пришествия, в технических возможностях фиксации действий,
процессов и динамических состояний, а также некоторых слабовидимых или
невидимых признаков”.

Нам представляется, что с процессуальной точки зрения есть смысл делить
способы фиксации доказательств на обязательные (например,
протоколирование), т.е. императивно предписанные законом, и
необязательные, применение которых зависит от усмотрения следователя и
суда. Другие их классификации не будут носить процессуального характера.

Определенный интерес представляет анализ информационных процессов при
применении той или иной формы фиксации доказательственной информации.

При вербальной форме фиксации доказательственной информации,
содержащейся в устном сообщении (показания, заявления), путем
протоколирования происходит преобразование формы информационного сигнала
из акустической в графическую. При этом имеет место перекодирование
сигнала.

Перекодировка доказательственной информации при вербальной форме
фиксации осуществляется и тогда, когда эта информация содержится в
предметном ее выражении (вещи, их свойства и отношения: вещественные
доказательства, обстановка места происшествия и т. п.). Такая
перекодировка может производиться несколько раз, пока не примет форму
письменной речи. Информационный сигнал, существующий в предметной форме,
сначала перекодируется в одну систему знаков, например, цифровую, как
результат выражения свойств этого предмета в показаниях измерительных
приборов (например, результаты измерений габаритов, температуры, веса
данной вещи), а затем в другую систему знаков – письменную речь
протокола. Соответственно количеству перекодировок увеличивается
вероятность потери и искажения информации. Применение наряду с
вербальной других форм фиксации уменьшает эту потерю и искажение
информации при протоколировании за счет увеличения количества форм
выражения информационных сигналов.

При графической форме фиксации информационный сигнал перекодируется в
систему геометрических фигур, принятых обозначений и условных знаков.
Предметная форма фиксации предполагает либо перенос информации с
оригинала на модель, либо сохранение самого “хранилища”
доказательственной информации без ее перекодировки при приобщении к делу
вещи в натуре. Последний прием фиксации доказательственной информации
предпочтительнее моделирования доказательственных свойств предмета, при
котором неизбежно утрачивается и искажается часть информации. Однако
приобщение вещи в натуре, как известно, не всегда возможно или
целесообразно, и поэтому для фиксации доказательств приходится прибегать
к иным формам выражения информационных сигналов, имеющих
доказательственное значение. Мы разделяем мнение А. А. Эйсмана,
считающего, что в основе получения копий, оттисков следов лежит так
называемое элементарное отображение, простейшие акты
которого,

PAGE 80

встречающиеся в неживой природе, не связаны непосредственно с
психической деятельностью человека. Правильной представляется и его
мысль о том, что промежуточное положение между словесным сообщением и
“элементарным отображением” занимает такое средство фиксации
доказательственной информации, как фотоснимок, который как “продукт
деятельности человека, специально рассчитанный на закрепление и
сохранение сведений о предметах, вместе с тем представляет “элементарное
отображение”, возникшее в результате определенных физико-химических
процессов”.

Характеризуя в целом технические средства фиксации, можно разделить их
на следующие группы:

• средства фиксации вербальной информации (средства изготовления
протоколов, звукозаписывающие устройства);

• средства создания идеальных моделей – планов, чертежей, рисунков,

схем;

• средства создания материальных моделей (средства консервации,
слепочные массы, фотокиновидеоаппаратура, комплекты для создания
синтетических портретов и др.).

В развитии технических средств фиксации проявляются общие тенденции
развития техники в целом и криминалистической техники в частности.
Однако ряд авторов отмечает некоторое отставание технических средств
фиксации доказательств от средств их исследования.

4.3. Вербальная и графическая формы фиксации доказательственной
информации

Выше отмечалось, что вербальная форма фиксации доказательственной
информации является наиболее распространенной, что даже дало основание
некоторым авторам говорить о протоколировании как об основной форме
фиксации доказательств. Распространенность вербальной формы фиксации
объясняется несколькими причинами.

1 Во-первых, этому способствует позиция законодателя, обязывающего
составлять протоколы всех следственных и некоторых иных процессуальных
действий. А. М. Ларин делит протоколы по характеру фиксируемых
процессуальных действий на две группы:

2а) протоколы следственных действий, направленных на собирание
доказательств;

3б) протоколы, удостоверяющие реализацию соответствующих процессуальных
гарантий.

4Во-вторых, распространенность вербальной формы фиксации обусловлена
многообразием объектов фиксации, которые могут быть запечатлены путем их
словесного описания. Это:

5заявления, показания и замечания;

6 действия и процессы;

7материальные образования, их признаки, свойства и состояния: люди,
трупы, животные, вещи, документы, обстановка, транспортные средства и
др.

Эта форма фиксации информации исторически является самой старой и
сравнительно самой простой, что делает ее практически общедоступной.

PAGE 81

Технические приемы ее осуществления – протоколирование и звукозапись.

Протоколирование. В основе протоколирования лежит описание как метод
фиксации. Мы уже останавливались на гносеологической природе описания
как общенаучного метода криминалистики и доказывания. Теперь же имеет
смысл рассмотреть имеющие прямое отношение к вербальной и графической
формам фиксации системы и приемы описания.

В свое время нами было предложено различать непосредственное и
опосредствованное описание. Под непосредственным понимается такое
описание, которое субъект доказывания осуществляет для выражения
результатов непосредственного наблюдения или измерения. Такое описание
может производиться как в процессе наблюдения или измерения, а
применительно к фиксации показаний – в процессе их получения
(сопутствующее описание), так и после них, по запечатленным в памяти
следователя результатам следственного действия (последующее описание).
Сопутствующее описание отличается большей точностью, нежели последующее,
ибо практически совпадает во времени с восприятием описываемого объекта,
явления. При этом описание может быть полным, когда сразу же фиксируются
все необходимые признаки объекта или явления, и фрагментарным, при
котором в момент восприятия фиксируются лишь важнейшие признаки
описываемого, а полное описание производится позже. Фрагментарное
описание представляет собой промежуточную форму, сочетающую
сопутствующее и последующее описания. Последнее всегда менее полно и
точно. Его дефекты обусловлены влиянием ряда психологических факторов,
относящихся к процессам запоминания и воспроизведения.

Вторая форма описания – опосредствованное описание. В процессе
доказывания оно также осуществляется самим следователем, но в его
содержание входит указание признаков объектов и явлений, которые
воспринимались не следователями, а другими лицами: свидетелями,
подозреваемыми и др. Для последующего непосредственного и любого
опосредствованного описания запечатленные признаки объекта описания
должны быть воспроизведены, ибо иначе они не будут доступны для
описания. При последующем непосредственном описании такое
воспроизведение носит мысленный, как правило, образный характер.
Следователь мысленно представляет признаки объекта описания и фиксирует
их. При опосредствованном описании только одного мысленного
представления уже недостаточно. Мысленный образ объекта в этом случае
возникает не у следователя, а у другого лица. Информация, содержащаяся в
этом образе, должна быть передана источником информации следователю для
осуществления им описания.

Между воспроизведенным в памяти образом и описанием объекта возникает
еще одна ступень – передача информации. Передача информации от ее
источника к следователю может происходить в форме речевого (словесного)
выражения мысленного образа объекта, подлежащего описанию, его
графического выражения и узнавания самого запечатленного в памяти
объекта или указания на аналогичный объект (узнавание подобного).

PAGE 82

Полнота и точность описания при речевом выражении источником информации
мысленного образа описываемого объекта зависит уже не только от самих
процессов запоминания и воспроизведения, но и от таких факторов, как
глубина познания объекта, его назначение, признаки; степень речевой
культуры субъекта, размеры и состав его словарного запаса, образность и
точность речевых формулировок; дисциплинированность мышления субъекта,
умение последовательно излагать воссозданное его памятью, способность
отделить воспроизводимое в памяти от выводов из него.

При затруднительности речевого выражения мысленного образа объекта
описания или в дополнение к нему источник информации может по
собственной инициативе или по предложению следователя прибегнуть к
графическому выражению этого образа. При невозможности или
недостаточности словесной или графической передачи информации описание
может быть проведено при помощи такого средства, как узнавание
запечатленного объекта при восприятии объекта в натуре или его
изображения (опознание); как указание на аналогичный объект, обладающий
теми же признаками, что и описываемый (например, предъявление
следователю потерпевшим изделия, аналогичного украденному, описание
которого необходимо для розыска).

Основываясь на сказанном, можно следующим образом представить пути
движения информации при описании:

1. При непосредственном описании:

• а) сопутствующем восприятию:

восприятие П перенос воспринятого в описание путем преобразования
визуального образа в словесно-письменную форму

• б) фрагментарном:

частичное описание

восприятие П полное

описание воспроизведение П запечатление

• в) последующем:

восприятие П запечатление П воспроизведение П описание

2. При опосредствованном описании:

восприятие П запечатление П воспроизведение П передача информации об
объекте описания П описание

Ранее нами было предложено различать две системы описания, названные
соответственно упорядоченным, или систематизированным, описанием и
описанием неупорядоченным, или произвольным. При упорядоченном описании
признаки объектов указываются в определенном порядке, круг этих
признаков определяется заранее, словесная форма их выражения
стандартизована. При неупорядоченном описании последовательность и круг
описываемых признаков определяются произвольно, форма их словесного
выражения не регламентирована.

В качестве разновидностей произвольного описания мы называли:

PAGE 83

• а) описание, которое осуществляется в произвольной последовательности
и с произвольным выбором указываемых признаков, но с использованием
стандартизованной терминологии;

• б) описание, при котором стандартизованным оказывается круг
обязательно указываемых признаков при произвольной последовательности их
описания и неупорядоченности применяемой терминологии;

• в) описание, производимое в определенной, стандартизованной
последовательности с произвольным выбором указываемых признаков и
произвольной терминологией.

Эта классификация и определения ее элементов не встретили возражения, но
затем В. В. Кириченко внес в нее некоторые уточнения. Он предложил
именовать описание, в котором упорядочен хотя бы один из элементов, не
произвольным, а частично упорядоченным. Это предложение нам представятся
заслуживающим внимания и реализации.

По нашему мнению, криминалистическим можно назвать лишь упорядоченное
или частично упорядоченное описание. Примером такого криминалистического
описания является “словесный портрет”. В литературе существуют различные
определения “словесного портрета”, но суть их одна: это научно
обоснованное систематизированное описание внешности человека при помощи
специальной стандартизованной терминологии. “По Бертильону -Рейссу,
словесный портрет есть описание головы и лица человека, основанное на
классификации их анатомических форм и особенностей, – писал И. Н.
Якимов. – Описание это делается точными, заранее избранными словами,
составляющими специальный словарь словесного портрета”. Все черты
систематизированного криминалистического описания можно найти в
определении “словесного портрета”, предложенном А. А. Гусевым:
«”Словесный портрет” – это научно разработанное, систематизированное
описание черт внешности человека при помощи единой, специально
выработанной терминологии, производимое для целей и задач правосудия».

Способ выражения информации об объекте описания представляет собой прием
описания. С этой точки зрения мы различаем три приема описания:
словесную передачу информации об объекте, или словесное описание;
графическую передачу информации – графическое описание; передачу
преобразованной или сокращенной информации – кодированное описание. Не
останавливаясь сейчас на словесном и графическом описаниях, так как речь
о них пойдет далее, применительно к протоколам и графической форме
фиксации доказательств рассмотрим вкратце кодированное описание.

Словесное и графическое описание вызывают известные неудобства с точки
зрения оперативного использования содержащейся в них информации. Поэтому
в практике возникла потребность преобразовывать подобные описания, с тем
чтобы более коротко выразить информацию, сжать ее, обозначив условными
символами или кодом. Так возникло кодированное описание, приспособленное
для передачи информации на большие расстояния в короткие сроки, для
классификации описаний по условным их обозначениям -коду. Кодированию,
разумеется, поддается фактически только упорядоченное

PAGE 84

описание, когда каждый указываемый признак, круг которых заранее точно
определен, а характеристика регламентирована, получает свое условное
выражение (например, определенной цифрой).

При протоколировании описание получает выражение в виде письменной речи.
Поскольку протокол является процессуальным документом, закон предъявляет
к его содержанию и процессу составления определенные требования,
нарушение которых может повлечь за собой утрату им юридической силы как
источника доказательств или средства удостоверения фактов. Процесс
протоколирования и его результаты в виде протокола привлекали внимание
многих криминалистов, причем, главным образом, в аспекте
протоколирования показаний при допросе и фиксации результатов осмотра
места происшествия. Уже в первых работах советских криминалистов мы
встречаем рекомендации по составлению протоколов этих следственных
действий. Попытаемся проследить развитие этих рекомендаций на примере
допроса.

На этапе возникновения отечественной криминалистики эти рекомендации
были рассчитаны на слабо подготовленных в юридическом отношении
работников дознания и следствия, и поэтому среди них мы встречаем такие,
которые впоследствии, по мере повышения правового и профессионального
уровня кадров, уже не упоминаются. Так, И. Н. Якимов предупреждал, что в
одном и том же протоколе нельзя отражать различные произведенные
следственные действия; нельзя прибавлять что-либо от себя к показаниям
допрошенного; недопустимо указывать в протоколе, как держал себя на
допросе допрашиваемый; нужно избегать изложения в протоколе личных
взглядов допрашивающего и т. д. Таких рекомендаций уже нет в учебнике
криминалистики 1938 г., а в 1940 г. М. Е. Евгеньев формулирует
рекомендации по составлению протокола допроса уже близко к тому, как они
формулируются сейчас.

В послевоенных работах по тактике допроса акцент переносится с общих
рекомендаций по составлению протокола на детали техники
протоколирования. Например, Л. М. Карнеева пишет о том, как отразить
индивидуальные особенности изложения обвиняемым своих показаний, о
правильной фиксации местных выражений или наименований, о том, как
фиксировать в протоколе предъявление во время допроса доказательств, как
оформить составленные допрашиваемым во время допроса схемы или планы. В
других работах, посвященных тактике допроса, также основное внимание
уделяется подобным рекомендациям.

Новым явилось исследование в криминалистике тактического значения
протоколов допроса. М. А. Петуховский проанализировал, каким образом
могут быть использованы в тактических целях непосредственное содержание
протокола и отдельные условия его составления.

Наконец, специальному рассмотрению подвергается протокольный язык. Е. Е.
Подголин, занимающийся этой проблемой, считает, что язык протокола
должен отвечать следующим требованиям: 1) однозначности, 2) дословному
по возможности отображению существенных данных,

PAGE 85

содержащихся в показаниях, и стилистической нейтральности при фиксации
других сведений, 3) точности, 4) понятности, 5) лингвистической
правильности, 6) уместности, 7) краткости.

Протоколирование, как прием вербальной формы фиксации доказательств,
открывает возможности для применения некоторых средств оргтехники и
специальных приемов запечатления устной речи. Таковы стенографирование,
машинопись и использование диктофонов.

Несколько замечаний по поводу применения диктофонов при составлении
протоколов.

Использование диктофонов не аналогично процессуальному применению
звукозаписи. Диктофонная запись (как и стенограмма) является
своеобразным черновиком протокола. Этот “акустический черновик”
позволяет изготовить с него машинописный текст протокола, экономя при
этом время и силы следователя.

Идея использовать звукозапись как средство для составления протокола
возникла несколько десятилетий назад. Еще в 1934 г. М. С. Строгович и А.
Е. Брусиловский писали: “Проблема протокола не так проста. Лучше
стенограмма, еще лучше фонограмма, еще лучше кинофонограмма… Однако
для повседневной практической работы это музыка будущего”. После Великой
Отечественной войны к проблеме звукозаписи обратились А. И. Винберг и А.
А. Эйсман. Они определили два аспекта ее рассмотрения: “… в более
широком, как проблему замены письменного протоколирования звукозаписью,
и в более узком, как проблему использования звукозаписи наряду с
протоколированием, как вспомогательный метод фиксации доказательств,
дополняющий те возможности, которые содержатся в протоколировании”, – но
сочли постановку вопроса в широком аспекте несвоевременной. В 1963 и
1966 гг., еще до законодательной регламентации звукозаписи, о ней как о
вспомогательном средстве фиксации показаний писала Л. М. Карнеева, а до
нее – в 1961 и 1962 гг. – в этом же плане высказывались Н. А. Селиванов
и А. А. Герасун. Возможности использования звукозаписи для целей
протоколирования эти авторы не рассматривали. Вновь на эту сторону
проблемы обратили внимание Г. М. Миньковский и С. Я. Розенблит, который
писал: “Представляется, что в наших условиях нет оснований ставить в
настоящее время вопрос о полной замене письменных процессуальных актов
озвученными магнитофонными лентами… Сравнительно недавно принятые
уголовно-процессуальные кодексы союзных республик, как известно, не
содержат норм, которые разрешали бы приобщать к делу магнитофонные ленты
взамен протоколов. В то же время в повседневной работе следователя и
судьи магнитофонная звукозапись может применяться как полезное
вспомогательное техническое средство, которое способствует
высококачественному составлению следственных и судебных протоколов.

В конце 60-х годов постепенно стала получать распространение практика
организации в следственных аппаратах диктофонных машинописных бюро. Вот
как описывает организацию и функционирование такого диктомашбюро один из
инициаторов их создания Д. Г. Аршавский: “Для

PAGE 86

проверки целесообразности и принципиальной возможности комплексного
использования диктофонов и машинописи в отделе внутренних дел
Верх-Исетского райисполкома г. Свердловска было размещено шесть
диктофонов, две пишущих машинки и коммутаторная телефонная установка,
обслуживаемая двумя операторами-фонотипистами. В бюро печатаются
протоколы следственных действий и другие процессуальные документы. В
кабинеты семи следователей выведены микрофоны с дистанционным
управлением. Почти все, что им раньше приходилось писать от руки,
следователи диктуют и быстро получают в отпечатанном виде
соответствующие документы. При этом строго соблюдаются требования
уголовно-процессуального законодательства. Хронометраж работы с
использованием диктомашбюро показал, что расход времени следователей,
потерпевших, понятых заметно сокращается, экономится время прокуроров,
судей, адвокатов, читающих уголовные дела, в которых все документы
отпечатаны на машинке. Сократились и сроки следствия, а
производительность труда следователей возросла в среднем на 35%. При
этом протоколы допросов стали полнее, резко повысилась культура
оформления уголовных дел”.

Диктофон с успехом используется не только при составлении протоколов
допроса, но и при осмотре места происшествия и производстве других
следственных действий, позволяя более полно и точно отразить в протоколе
их ход и результаты. А. А. Леви приводит данные об успешном применении
звукозаписи в суде, где фонограмма служит материалом для составления
качественного протокола судебного заседания.

Изложенная форма использования звукозаписи представляется весьма
целесообразной. Однако она не исключает использования в целях
протоколирования и той фонограммы, которая является результатом
“процессуальной” звукозаписи показаний. Думается, что такое
использование не требует специальной правовой регламентации. Протокол
может составляться по части готовой фонограммы, или сразу целиком после
окончания звукозаписи и ее прослушивания и удостоверения.

Звукозапись как прием вербальной формы фиксации. Применение звукозаписи
в советской следственной практике было узаконено в конце 60-х годов,
хотя вопрос о ее правовой регламентации возник значительно раньше и в
следственной практике к этому времени она уже получила некоторое
распространение.

Как прием фиксации, звукозапись имеет известные преимущества перед
протоколированием. Она позволяет зафиксировать не только содержание
показаний, но и акустическую сторону допроса, которая не получает своего
отражения в протоколе, хотя и содержит большее количество информации,
нежели протокол допроса. Как правильно отметил С. А. Шейфер, звукозапись
уменьшает число преобразований доказательственной информации в процессе
ее отображения, чем обеспечивается фиксация информации, случайно
пропущенной следователем либо ошибочно признанной им не относящейся к
делу и потому не отраженной в протоколе допроса. Воспроизведение
звукозаписи оказывает большее эмоциональное воздействие, нежели
оглашение

PAGE 87

протокола допроса. Наконец, звукозапись обеспечивает передачу
особенностей речи допрашиваемого, индивидуальность его языка, что также
бывает затруднительно, а иногда и невозможно отразить в протоколе
допроса.

Однако в ряде отношений звукозапись уступает протоколированию. В ней
содержится больше избыточной, ненужной информации; пользование ею, поиск
в ней нужного места технически затруднен; она требует особых условий для
долговременного хранения, специальных мер предосторожности от случайного
повреждения. Сложность доказывания принадлежности записанных на
фонограмме показаний данному лицу при возникновении сомнений или
оспаривании этого обстоятельства сводит на нет многие преимущества
звукозаписи перед протоколированием. К этому нужно добавить и
упоминавшийся уже неоправданно усложненный, по нашему мнению,
процессуальный порядок звукозаписи.

Несколько слов по поводу значения звукозаписи как источника
доказательственной информации.

Из указаний закона на то, что звукозапись не заменяет протокола

допроса и является приложением к нему (ст. 141 и 1411 УПК РСФСР) ряд
авторов делает вывод, что она не имеет значения самостоятельного
источника доказательств. Так, А. Я. Палиашвили считает, что звукозапись
вообще “не имеет собственной процессуальной природы”. По мнению А. Д.
Соловьева, В. М. Галкина, С. И. Тихенко и В. И. Гончаренко, Т. В.
Варфоломеевой, М. Г. Несена фонограмма допроса как приложение к его
протоколу имеет доказательственное значение только в связи с ним.

Нам представляется, что такое отношение к фонограммам допроса лишено
убедительных оснований. Для этого нет ни процессуальных (фонограмма
предусмотрена законом, следовательно, как способ запечатления
содержащейся в ней информации, так и сама эта информация признаются
законом), ни фактических причин. Мы разделяем мнение С. А. Шейфера, что
фонограмму нельзя считать частью протокола, поскольку очевидны различия
между ними в физической природе сигнала, несущего информацию.
Заслуживает внимания его мнение о том, что “протокол следственного
действия и приложения к нему, не являясь частями друг друга, составляют
как бы комплексное доказательство, элементы которого взаимно дополняют и
обогащают друг друга”. Права и А. Н. Копьева, отмечая, что протокол
допроса при неполном в нем описании фактических данных фактически сам
превращается в приложение к фонограмме.

Вызывает сомнение и сам термин “самостоятельный источник доказательств”,
неизвестный нашему законодательству. Если объект содержит
доказательства, то есть может быть и является их источником по закону,
то лишается всякого смысла его характеристика как “самостоятельного” или
“несамостоятельного”. Не случайно в литературе мы не встречаем
разъяснения или толкования этих терминов. Мы разделяем мнение А. И.
Винберга, Н. А. Селиванова и других криминалистов, считающих, что по
своей правовой природе фонограммы могут быть отнесены (если, разумеется,
они не являются вещественным доказательством) к “иным документам”,
предусмотренным ч. 2

PAGE 88

ст. 69 УПК РСФСР.

Законом СССР от 12 июня 1990 г. “О внесении изменений и дополнений в
Основы уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик”
органам дознания и предварительного следствия было предоставлено право
прослушивания телефонных и иных переговоров с применении звукозаписи. В
УПК России эта норма не продублирована, но и не была отменена и,
следовательно, продолжает действовать.

Законодатель предусмотрел и соответствующие правила фиксации результатов
прослушивания: “О проведенном прослушивании и звукозаписи составляется
протокол с кратким изложением содержания фонограммы переговоров, имеющих
отношение е делу. Фонограмма приобщается к протоколу, а ее часть, не
имеющая отношения к делу, уничтожается после

вступления приговора в законную силу” (ст. 351).

Фактически эта норма вводит новое следственное действие, допустимое лишь
по возбужденному уголовному делу, и притом по постановлению органа
дознания или следователя, санкционированному прокурором, или по
определению суда. Отражающие содержание этого следственного действия
протокол и фонограмма представляют собой единый комплекс и именно в этом
качестве должны фигурировать как источник доказательства. В целях
обеспечения его достоверности Н. Н. Лысов рекомендует принимать
специальные меры защиты против подмены фонограммы: в начале фонограммы
сделать контрольную запись с указанием имен и фамилий присутствующих при
прослушивании лиц, предусмотреть устройство, препятствующее
произвольному изъятию кассеты из звукозаписывающего аппарата и т. п.

От описанного следственного действия следует отличать предусмотренное
Законом “Об оперативно-розыскной деятельности” прослушивание телефонных
переговоров, как одно из оперативно-розыскных мероприятий (ст. 6),
результаты которого могут быть использованы в расследовании в общем
порядке путем придания им статуса доказательств.

Графическая форма фиксации доказательств заключается в запечат-лении
доказательственной информации путем зарисовки объектов или исполнения
графических знаков, выражающих обусловленным образом фиксируемую
информацию. Материальным выражением этой формы фиксации являются
рисунки, планы, схемы, чертежи, графики, карты и др.

Зарисовка, как прием фиксации, исторически предшествовала применению в
этих целях технических средств (фото- и киносъемки, слепочных масс). В
тот период, когда не было иных возможностей наглядно выразить объект
фиксации, с тем чтобы дать образное представление о нем и о тех его
элементах, которые затруднительно, а иногда и невозможно достаточно
точно описать в протоколе, зарисовка следов и иных вещественных
доказательств, трупа, обстановки места происшествия практиковалась
сравнительно широко. С развитием средств и приемов наглядно-образной
формы фиксации доказательств зарисовка отошла на второй план, так как,
во-первых, не могла сравниться с ними по быстроте, точности и
выразительности изображения объекта, а, во-вторых, применительно к
относительно трудным для зарисовки

PAGE 89

объектам, таким, например, как труп, требовала наличия специальных
навыков рисования, которыми обладает далеко не каждый. В настоящее время
зарисовка чаще всего производится в “аварийных” ситуациях, когда по
каким-либо причинам не представляется возможным применить технические
средства запечатления внешнего вида объектов.

Зарисовка сохраняет свое значение как средство материализации мысленного
образа, содержащего доказательственную информацию. Мы уже отмечали роль
графической формы фиксации при допросе. Остановимся теперь еще на одном
варианте использования зарисовки по мысленному образу. Имеется в виду
исполнение рисованных портретов по показаниям свидетелей, потерпевших, а
иногда и обвиняемых.

Рисованый портрет обладает качествами идеальной модели, его выполнение
возможно двумя способами. Оптимальный способ передачи и фиксации
информации о внешнем облике человека – это изготовление портрета
субъектом – носителем мысленного образа. Однако это возможно в редких
случаях, когда субъект в состоянии исполнить такой портрет. В практике
применяется обычно второй способ – изготовление портрета специально
приглашаемым художником по показаниям допрошенного лица с внесением по
его указаниям необходимых коррективов по ходу рисования. Изготовленный
таким образом портрет затем размножается для оперативного использования.
Следует заметить, что этот прием графической формы фиксации встречается
сейчас сравнительно редко, так как информация о внешнем облике человека
теперь фиксируется с помощью специальных технических средств (фоторобот,
айденти-кит и др.), о которых будет идти речь в следующем параграфе.

Характеризуя процесс передачи информации при изготовлении рисованого
портрета, С. А. Шейфер пишет, что в этом случае “лицо передает
следователю информацию не путем словесного сообщения, а путем
непосредственного преобразования мысленной образной модели в физическую
образную модель”. Как следует из вышеизложенного, С. А. Шейфер прав лишь
частично. Сказанное им относится лишь к случаям, когда портрет
изготовляется собственноручно носителем мысленного образа. Во всех
других случаях информация передается последним словесно изготовителю
портрета и им перекодируется в графическую форму ее выражения. При этом
неизбежны потери информации вследствие:

• возможной неточности словесной передачи информации о признаках
мысленного образа;

• деформации при приеме информации и ее графической перекодировке лицом,
исполняющим портрет;

• дефектов воссоздающего воображения лица, исполняющего портрет;

• несовершенства технических средств графического воспроизведения. Эти
потери могут быть восполнены частично (за исключением первого

случая) при корректировке портрета носителем мысленного образа – но
только частично. Более полным в информационном отношении является
портрет, нарисованный по показаниям нескольких лиц и носящий, таким
образом, синтетический характер. Однако здесь отрицательную роль
начинает играть

PAGE 90

другой фактор – различия в восприятии, запоминании и воспроизведении,
неизбежно проявляющиеся в показаниях допрошенных и иногда диктующие
необходимость изготовления не одного синтетического, а нескольких
рисованых портретов.

Наиболее распространенный прием графической формы фиксации
доказательственной информации – это составление схем и планов. Схемы и
планы могут быть изготовлены как лицом, передающим информацию субъекту
доказывания (свидетелем, потерпевшим, обвиняемым, экспертом и др.), так
и самим субъектом доказывания при опосредствованном или непосредственном
описании. Мы различаем следующие разновидности схем и планов,
составляемых субъектом доказывания при непосредственном описании:

• а) схемы и планы, фиксирующие обстановку места производства
следственного действия: осмотра места происшествия, следственного
эксперимента, обыска и др.;

• б) схемы и планы, фиксирующие размещение технических средств фиксации
информации при производстве следственных действий, если это имеет
доказательственное значение или необходимо для оценки зафиксированной
доказательственной информации.

Наиболее детально в криминалистике разработаны вопросы составления
планов и схем места происшествия. Планом принято называть графическое
отображение, исполненное в определенном масштабе, схемой – внемасштабное
отображение с цифровым обозначением размеров некоторых объектов и
расстояний между ними. Иногда употребляют выражение “схематический
план”, имея в виду именно внемасштабное отображение, то есть схему.

В классификации планов места происшествия наблюдается известное
единообразие. Их подразделяют либо (подобно фотоснимкам) на
ориентирующие, обзорные, узловые и детальные, либо на общие и частные. В
качестве субъекта фиксации фигурируют работник дознания, следователь,
специалист, а при производстве судебного осмотра – суд (Л. Е. Ароцкер,
И. Х. Максутов и др.). При фиксации обстановки, пространственно
значительно протяженной, например, в пределах целого населенного пункта
или обширного участка местности, в качестве основы для составления плана
используются топографические кроки и карты, карты-планы, на которые
наносится фиксируемая обстановка. Как отмечает В. П Колмаков, при
фиксации обстановки дорожно-транспортного происшествия целесообразно
использовать для составления плана выкопировки конкретных участков
дорожного полотна, изготовленные соответствующими дорожными службами.

Единообразной системы условных обозначений для планов мест происшествий
не разработанно. Во многих источниках приводятся таблицы таких
обозначений, но общими для них, как правило, являются только те знаки,
которые заимствуются из топографии. Разработка такой унифицированной и
общепринятой системы обозначений представляется важной задачей учения о
языке криминалистики, как раздела ее общей теории.

Касаясь остальных разновидностей схем и планов, составляемых субъектами
доказывания, вкратце остановимся на тех из них, которые

PAGE 91

используются для фиксации хода и результатов следственного эксперимента
как одного из наиболее сложных в организационно-тактическом отношении
следственных действий.

О планах, составляемых при производстве следственного эксперимента,
упоминает П. И. Тарасов-Родионов уже в учебнике криминалистики 1938 г. В
последующем о них писал Л. Е. Ароцкер в своей кандидатской диссертации,
их упоминают В. П. Колмаков и Ф. К. Диденко. В первом обстоятельном
пособии для следователей по вопросам следственного эксперимента,
вышедшем отдельным изданием, специально отмечалось, что “схема или план,
дополняя описание произведенных опытных действий, придают протоколу
наглядность и убедительность”.

С нашей точки зрения, планы и схемы при следственном эксперименте
составляются только тогда, когда есть необходимость графически
запечатлеть либо ту обстановку, в которой эксперимент проводится, либо
расположение участников эксперимента перед его началом, в процессе
производств опытов или после их окончания с указанием направления
движения. О реквизитах этих документов мы писали ранее.

Заканчивая рассмотрение графической формы фиксации доказательств, нельзя
обойти молчанием такой прием ее реализации, как изготовление в
необходимых случаях чертежей тех или иных объектов – носителей
доказательственной информации. О таких чертежах как средстве фиксации
вещественных доказательств пишет В. М. Николайчик, отмечая, что они
полезны “главным образом, в случаях сложного взаиморасположения
характерных особенностей на осматриваемом объекте”. Думается, что
чертеж, подлинность которого и точность не вызывают сомнений, может
играть роль графической модели отсутствующего объекта и служить
источником доказательственной информации.

4.4. Предметная и наглядно-образная формы фиксации доказательственной
информации

Ранее мы отмечали, что при фиксации доказательственной информации в
предметной форме применяются такие приемы, как изъятие предмета в
натуре, а также реконструкция (в том числе макетирование), копирование,
получение слепков и оттисков, то есть изготовление материальных моделей.
Рассмотрим эти приемы фиксации.

Изъятие предмета в натуре в подавляющем большинстве случаев является, с
нашей точки зрения, предпочтительным приемом предметной фиксации. Однако
это мнение разделяется не всеми, а некоторые авторы вообще не считают
изъятие материальных объектов приемом фиксации доказательственной
информации. А. Н. Басалаев, например, пишет, что “изъятие вещественных
доказательств, их упаковка и приобщение к делу фиксацией не являются”.
Его поддерживает Е. Б. Пальскис, который не согласен с признанием
изъятия предмета приемом фиксации вещественных доказательств, так как в
этом случае отсутствует такой признак фиксации, как перекодировка
информационного сигнала в доступную для следователя и суда форму.

PAGE 92

Мы уже отмечали, что одной из целей фиксации доказательств является их
сохранение для участников процесса, и в первую очередь, для следователя
и суда. Так как приобщение предмета к делу есть средство его сохранения,
то такое приобщение, а следовательно, и предшествующее ему изъятие,
делающее возможным сам акт приобщения, можно рассматривать как прием
фиксации. На этих же позициях стоит и ряд процессуалистов, например, А.
М. Ларин, называющий приобщение к делу вещественных доказательств одной
из процессуальных форм закрепления доказательств, равно как и приобщение
к делу иных документов.

Действительно, само изъятие предмета не представляет собой перекодировки
содержащейся в нем информации, и в этом отношении Е. Б. Пальскис прав.
Но он не учитывает того, что перекодировка информации характеризует
фиксацию доказательств в большинстве случаев, но не всегда. Иногда
фиксация осуществляется путем не перекодировки, а переноса информации,
код которой остается тем же. Так может быть, например, при изготовлении
копий следов. Кроме того, Е. Б. Пальскис упускает из виду, что изъятие
предмета всегда должно сопровождаться фиксацией в соответствующем
протоколе как самого факта изъятия, так и данных, индивидуализирующих
предмет. А последнее не что иное, как перекодировка части информации,
содержащейся в этом изымаемом предмете. Выполнение этих процессуальных
требований обеспечивает удостоверение подлинности предмета и его
индивидуализацию.

Мы считаем изъятие предмета в натуре с последующей (при необходимости)
его консервацией предпочтительным приемом предметной фиксации по
следующим основаниям:

• а) этот прием сводит к минимуму потери доказательственной информации,
неизбежные при копировании, получении слепков и применении других
приемов фиксации;

• б) обеспечивается возможность непосредственного восприятия участниками
процесса изъятого предмета, что исключает сомнения, могущие возникнуть
при восприятии производных от него объектов;

• в) создаются условия для более полного исследования содержащейся в
предмете информации;

• г) сохраняется возможность получения копий предмета, если, разумеется,
характер предмета допускает его многократное копирование.

В основе всех остальных приемов предметной формы фиксации
доказательственной информации лежит метод моделирования (см. гл. 7
первого тома Курса)

Интенсивная разработка проблем применения метода моделирования в
криминалистике и практике доказывания началась в 60-х годах. Это
объяснялось несколькими причинами, главными из которых, по нашему
мнению, были:

• определение возможностей применения положений кибернетики и ЭВМ в
практике борьбы с преступностью, что поставило на повестку дня

PAGE 93

вопрос о математическом моделировании в криминалистике и судебной
экспертизе;

• появление новых технических средств (материалов и аппаратуры),
обеспечивающих высокую точность копирования доказательственных свойств
объектов и полноту переноса доказательственной информации, а также
материализацию мысленного образа внешнего облика человека, что требовало
гносеологического объяснения природы создаваемых применением этих
средств объектов;

• исследование познавательной ценности, а следовательно, и
доказательственного значения результатов новых следственных действий или
тактических приемов (например, получение образцов для сравнительного
исследования, следственная реконструкция и т. д.).

Соответственно определились и направления исследований:

• математическое моделирование (Р. М. Ланцман, Л. Г. Эджубов, Г. Л.
Грановский, В. А. Пошкявичус и др.);

• технико-криминалистическое моделирование в области работы со следами
(В. Я. Колдин, Н. А. Селиванов, В. С. Сорокин, А. Н. Басалаев, А. А.
Леви и др.);

• моделирование внешнего облика человека (В. А. Снетков, А. М. Зинин, В.
В. Романов и др.);

• общеметодологические и процессуально-тактические проблемы
моделирования (А. И. Винберг, И. М. Лузгин, В. В. Куванов, Ф. М. Кудин,
В. А. Жбанков и др.).

В результате проведенных исследований и ряда дискуссий сформировались
понятия производных вещественных доказательств и образцов для
сравнительного исследования, определились позиции в области пределов,
значения и форм моделирования в следственной и экспертной практике. Это
позволяет нам охарактеризовать приемы предметной формы фиксации
доказательственной информации, не останавливаясь на решенных в науке
вопросах.

Копирование и получение слепков и оттисков. Различие между этими
понятиями, по нашему мнению, чисто условное: копирование (откопирование)
в практике понимается как получение плоскостных отображений, хотя в
буквально смысле слова копией является и объемное отображение оригинала
(слепок, оттиск).

При копировании происходит перенос информации с объекта-носителя на
искусственную подложку – следокопировальную пленку, специально
подготовленную для этой цели фотобумагу, лейкопластырь, а при
копировании документов – на обычную или специальную бумагу. При
получении слепков и оттисков информация переносится на объемное
отображение, изготавливаемое из гипса, различных слепочных масс и т. д.
Степень потери информации при таких приемах фиксации зависит от свойств
копируемого объекта и, главным образом, от свойств и разрешающей
способности применяемых технических средств. Современные средства
выявления и копирования поверхностных

PAGE 94

следов, получения копий документов, изготовления слепков и оттисков
обеспечивают высокую степень сохранения переносимой информации.

Исторически получение объемных слепков и оттисков в следственной
практике стало возможным с появлением и применением в этих целях
слепочных масс, первыми разновидностями которых были стеарин и гипс. По
данным А. Н. Басалаева, в 1850 г. французский аптекарь Гюгулен предложил
фиксировать объемные следы на земле и сыпучих материалах с помощью
расплавленного стеарина. В 1855 г. Гюгулен предложил новый метод
фиксации следов на снегу с помощью рыбьего клея. В 1867 г. появилось
сообщение лекаря 3-й пешей бригады забайкальского казачьего войска А. Э.
Борхмана о фиксации следов ног с помощью гипса. “Во избежание спора о
первенстве открытия, – писал Борхман, – покорнейше прошу редакцию
“Архива судебной медицины” сообщить почтенной медицинской публике, что я
нашел способ снимать, с помощью гипса, в 15 минут отпечатки следов
человеческих и животных как на почве сухой, пыльной, так равно на почве
влажной и покрытой водою. Этим способом уничтожаются все неудобства,
сопряженные со способом Гюгулена…”. Речь шла о так называемом насыпном
способе изготовления слепков.

В советской литературе первые упоминания об изготовлении слепков из
гипса встречаются в 1919 г. Впоследствии изложение этого приема фиксации
сопровождается рекомендациями по предварительному закреплению следов на
сыпучих материалах спиртовым раствором шеллака, спиртовым лаком или
политурой. Простота, дешевизна и доступность изготовления гипсовых
отливок послужили причиной сохранения гипса в современных наборах
средств фиксации, пополнившихся различными полимерными материалами.

Наиболее полную, с нашей точки зрения, классификацию слепочных
материалов приводит В. С. Сорокин. Он делит их на два вида:
термопластические (обратимые) и жидкие компаунды (необратимые). К числу
первых относятся пластилин, воск, парафин, стенс, сера, легкоплавкие
металлы; к числу вторых – гипс, стиракрил, АКР-100 СТ, пасты “К” и
“У-1”, сиэласт, СКТН. С помощью первых могут быть получены пластины и
твердые слепки, с помощью вторых – твердые и эластичные.

Применение слепочных материалов должно обеспечить соблюдение необходимых
принципов моделирования: достижение должного сходства или
геометрического подобия оригиналу. В процессуальном аспекте при
получении копий, слепков или оттисков следов информация должна
фиксироваться таким образом и с соблюдением такой процессуальной
процедуры, чтобы результаты фиксации могли быть оценены как производное
доказательство.

Предметное моделирование внешнего облика человека. Этот прием фиксации
может быть сходен с описанным выше приемом графической формы фиксации,
когда облик человека воссоздается путем рисования по мысленному образу.
Различие здесь лишь в средствах моделирования: в рассматриваемом случае
речь идет об изготовлении синтетических портретов с помощью специальных
технических средств. Но предметное моделирование внешнего облика
человека возможно и в результате воссоздающего воображения,

PAGE 95

базирующегося не на мысленном образе, а на материальном объекте, как это
бывает при пластической реконструкции лица по черепу.

По нашему мнению, во всех случаях предметного моделирования внешнего
облика человека происходит фиксация информации, но не во всех случаях
эта информация носит доказательственный характер. Если рисованный
портрет исполняется самим допрашиваемым в ходе допроса и как любой
подобный объект такого рода прилагается к протоколу, то содержащаяся в
нем информация, полученная процессуальным путем, может иметь
доказательственное значение. Портреты, изготовленные художником или с
помощью специальных технических средств, в ходе процедуры, не
предусмотренной процессуальным законом (например, с помощью фоторобота,
информационного комплекта рисунков и т. д.), являются средством фиксации
не доказательственной, а ориентирующей информации. Поэтому нельзя
согласиться с А. И. Винбергом, Г. М. Миньковским и А. А. Эйсманом,
относящими синтетические портреты к числу производных (по их выражению,
“суммирующих”) вещественных доказательств. Присоединяясь к этой точке
зрения, В. В. Романов обосновывает ее тем, что такие портреты (он
называет их “композиционными”) создаются на основе показаний участников
уголовного процесса и содержат фактические данные о внешности лиц,
совершивших преступление. Однако очевидно, что этого еще недостаточно
для признания синтетических портретов доказательствами. До тех пор пока
процесс их изготовления не будет регламентирован законом, их нельзя
признать ни источником, ни носителем доказательственной информации.

Не является носителем доказательственной информации и результат
пластической реконструкции лица по черепу. Такое значение скульптурный
портрет мог бы приобрести, если бы его изготовление признавалось
результатом действий эксперта, а сама скульптурная реконструкция
-экспертизой. Однако судебная практика не признает портретную
реконструкцию экспертизой, рассматривая ее только как искусство, как
художественную работу. И сам М. М. Герасимов – автор метода скульптурной
реконструкции – признавал, что “портретная реконструкция – это задача
построения лица по черепу с очень многими неизвестными, и наша цель
-решить ее с наибольшим приближением, т.е. с минимальной ошибкой”
(разрядка наша – Р. Б.). Поэтому в споре В. В. Романова с И. М. Лузгиным
по поводу доказательственного значения портретной реконструкции мы на
стороне последнего, считавшего, что скульптурные портреты, выполненные
по методу Герасимова, не могут быть использованы для экспертного
отождествления личности.

От пластической реконструкции лица по черепу следует отличать
изготовление посмертных масок и слепков с отдельных частей тела и
элементов внешности. Н. Н. Лысов по этому поводу полагает, что “если
отнести маски, выполненные в процессе следственных действий к
разновидностям слепков, их можно рассматривать как приложения к
соответствующим протоколам следственных действий, имеющие значение
производных вещественных доказательств. Общеправовой режим
приобщенных к делу масок

PAGE 96

характеризуется тем, что их получение и осмотр обусловлены результатами
протокола осмотра трупа или расчлененных частей тела… Можно
утверждать, что результаты применения такого метода фиксации, метода
криминалистического установления личности умерших, погибших или убитых,
как изготовление масок, являются источниками доказательственной
информации, имеющими самостоятельное доказательственное значение. При
этом… маски являются копиями лица (оригинала) и, несомненно, относятся
к разновидностям слепков”. Такие маски, в отличие от скульптурных
портретов, выполненных по методу Герасимова, вполне могут быть
использованы для отождествления личности.

Реконструкция как прием предметной фиксации. Наша точка зрения не
реконструкцию как тактический прием производства следственного действия
уже была изложена ранее. Здесь же представляется целесообразным
рассмотреть реконструкцию как прием фиксации информации.

И. М. Лузгин определял реконструкцию как “воссоздание первоначального
состояния обстановки или отдельного объекта, его частных признаков с
целью решения задач расследования”. На базе этого определения его ученик
В. В. Куванов предложил более детальную формулу реконструкции:
“Криминалистическая реконструкция представляет собой процесс воссоздания
существенных, с точки зрения задач расследования, признаков
отсутствующего или изменившегося объекта (оригинала), связанного с
изучаемым событием, по описаниям, изображениям или вещественным
остаткам, в результате которого получают подобный оригиналу материальный
объект, являющийся источником доказательственной информации и
используемый взамен оригинала при проведении следственных действий либо
судебных экспертиз”.

В этом определении речь идет о реконструкции как условии или приеме
проведения следственного действия, когда объект воссоздается
следователем или иным лицом по его поручению по уже зафиксированной
доказательственной информации (описания, изображения, вещественные
остатки, т.е. предметы). Такая реконструкция, с нашей точки зрения, не
играет роли приема предметной фиксации доказательственной информации.
Эту роль реконструкция выполняет лишь тогда, когда объект
реконструируется при непосредственном участии источника
доказательственной информации и на основе этой информации, получаемой в
процессе реконструкции. Незачем доказывать, что такая передача и
фиксация информации должны осуществляться обязательно в рамках
предусмотренных законом следственных действий. Чаще всего это, по
терминологии И. М. Лузгина, макетная реконструкция или подбор
предметов-аналогов, совпадающих по тем или иным свойствам с
предметом-оригиналом, или натурная (В. В. Куванов) реконструкция. О
макетировании как приеме фиксации доказательственной информации, помимо
упоминавшихся авторов писал Я. Г. Цыпарский, о натурной реконструкции,
используемой в этих же целях, – Я. Г. Цыпарский, М. В. Салтевский, В. Д.
Зеленский и др. Разумеется, макетирование как прием фиксации
доказательственной информации не следует смешивать с макетированием как
приемом решения задач экспертного исследования.

PAGE 97

Получение образцов для сравнительного исследования как прием предметной
фиксации информации. Среди объектов судебной экспертизы закон выделяет
специфическую категорию объектов, которые и в теории, и в практике
получили название образцов для сравнительного исследования.

Образец – это прежде всего материальный объект. Сравнительное
исследование в процессе экспертизы предполагает в качестве обязательного
условия наличие именно материальных объектов сравнения, признаки которых
могут быть восприняты не только экспертом, но и иными участниками
процесса, объектов, доступных для восприятия, анализа и оценки каждым из
этих участников. Поэтому не является образцом мысленный образ объекта,
сохраняющийся в памяти свидетеля или потерпевшего и сравниваемый им с
предъявленным ему при опознании материальным объектом. Этот образ
недоступен для постороннего наблюдателя.

В зависимости от содержащейся в них информации мы подразделили образцы
на две группы: 1) отражающие фиксированные признаки иного объекта и 2)
образцы, отражающие свои собственные признаки.

Первая группа образцов используется преимущественно в криминалистической
идентификационной экспертизе. Фиксированность отражения, носителями
которого они являются, означает его относительную устойчивость, его
закрепление на данном объекте. Длительность закрепления должна
обеспечивать возможность процесса сравнения, должна быть по своей
продолжительности не менее, чем длительность этого процесса, а
практически должна обеспечивать и возможность такого сравнения в любой
момент производства по данному делу.

В процессе криминалистической идентификации такие образцы играют роль
идентифицирующих объектов. Представляя собой фиксированное отражение
признаков другого объекта, они служат целям его отождествления,
выделения его из множества ему подобных, которые не оставляли своих
признаков на образце, не связаны с ним причинно. Однако в процессе
идентификации образец играет лишь роль связующего звена, помогая
установить зависимость между главными объектами идентификации:
идентифицируемым объектом и тем идентифицирующим объектом, установление
происхождения которого от идентифицируемого объекта составляет задачу
экспертизы. Определяющий признак образцов этой группы -несомненность их
происхождения от идентифицируемого объекта. Процесс получения таких
образцов с информационной точки зрения представляет собой процесс
переноса информации с ее источника – идентифицируемого объекта – и
закрепления ее в виде материально-фиксированного отображения.
Перекодировки информации при этом не происходит, она продолжает
существовать в прежнем закодированном виде.

Таким образом, получение образцов первой группы представляет собой в
рассматриваемом нами аспекте прием предметной фиксации информации,
перенесенной на них с объекта-носителя.

Образцы второй группы такой информации не несут. Они представляют
интерес для следствия с точки зрения их собственных признаков. Эти
объекты

PAGE 98

не являются результатом взаимодействия с идентифицируемым объектом и
обычно служат для установления сходства с ними исследуемых объектов. При
получении таких образцов процесса переноса и закрепления перенесенной
информации не происходит, поэтому их получение нельзя рассматривать как
прием предметной фиксации информации. Информация же о самом факте и
процессе их получения закрепляется, как и при получении образцов первой
группы, в вербальной форме – в протоколе получения образцов. О
закреплении информации, содержащейся в образцах второй группы, можно
говорить не в процессуальном, а в чисто техническом аспекте – как о
мерах по сохранению (консервации) самих объектов в том виде, который
обеспечивает извлечение из них нужной информации.

Возникает вопрос: какую информацию содержат образцы, является ли эта
информация доказательственной, а применительно к образцам первой группы
– какая информация закрепляется их получением? Ответ на этот вопрос
равносилен ответу на вопрос о доказательственном значении образцов. По
этому поводу существуют различные мнения.

А. Образцы – вещественные доказательства. Эта точка зрения наиболее
полно выражена Г. Б. Карновичем, который считал, что “все образцы,
взятые для сравнительного исследования, то есть для проведения
экспертизы, независимо от того, являются ли они образцами крови,
образцами письма, ткани или других объектов, должны рассматриваться как
вещественные доказательства со всеми вытекающими из этого
последствиями”. Этот вывод Г. Б. Карнович аргументировал тем, что если
предметы-образцы не считать вещественными доказательствами, то, по его
мнению, фактически перестанут быть вещественными доказательствами и те
документы и предметы, которые надлежит сопоставить с этими образцами,
так как они приобретают доказательственное значение именно потому, что
устанавливается их сходство или несходство с предметами-образцами.

Позиция Г. Б. Карновича представляется неправильной по следующим
основаниям. Образцы имеют иное происхождение, нежели вещественные
доказательства. Они не создаются исследуемым событием, не имеют с ним
непосредственной связи. Эта связь неповторима, ибо событие преступления
уже в прошлом и само по себе не воспроизводимо; эта связь индивидуальна,
поскольку, как всякое явление, она тождественна только сама себе. Такой
же предмет, как вещественное доказательство, не будет также вещественным
доказательством, так как не связан с событием преступления, а сходство
материальное еще не определяет и не означает сходства процессуального.

Неверно также считать, что доказательственное значение того или иного
предмета прямо зависит от того, признаем ли мы доказательством тот
образец, с которым этот предмет будет сравниваться. Доказательственное
значение объекта исследуемого происхождения зависит вовсе не от сходства
или несходства его с образцом, а от его происхождения, причинно
связанного с событием преступления. Доказательственное значение объекта
не определяется тем, сравнивался или нет он с образцом, оно лишь
выявляется и оценивается при этом сравнении.

PAGE 99

Б. Образцы для сравнительного исследования – не вещественные
доказательства, они имеют самостоятельное значение как средства
доказывания, то есть заключенная в них информация имеет самостоятельное
доказательственное значение. Такой точки зрения придерживались А. И.
Винберг, Г. И. Кочаров, Г. М. Миньковский, Н. В. Терзиев, В. А. Жбанков
и некоторые другие авторы.

Мнение о том, что образцы, отличаясь принципиально от вещественных
доказательств, представляют собой самостоятельную категорию объектов,
было высказано нами в 1961 г. Однако наша позиция отличается от позиции
А. И. Винберга и других указанных авторов: мы не считаем, что образцы с
момента их получения несут доказательственную информацию, являются
средством доказывания по делу.

Служебная роль образцов заключается в том, что они служат связующим
звеном между объектом исследуемого происхождения и объектом, в отношении
которого решается вопрос о тождестве или групповой принадлежности.
Информация, содержащаяся в образце, носит вспомогательный характер, как
средство выявления и оценки доказательственной информации, заключенной в
объекте, с которым сравнивается образец, – в вещественном
доказательстве. Только в этом качестве она и фигурирует в заключении
эксперта, наряду с другими средствами экспертного исследования, которые
сами по себе доказательственного значения не имеют; доказательственное
значение имеют только выводы эксперта, полученные в результате их
применения. Поэтому информацию, содержащуюся в образцах для
сравнительного исследования, мы и именуем вспомогательной.

Наглядно-образная форма фиксации доказательственной информации позволяет
запечатлеть чувственно воспринимаемый образ объекта либо его признаки и
свойства, недоступные для обычного непосредственного восприятия.
Приемами наглядно-образной формы фиксации являются фотографирование,
киносъемка и видеозапись. Основной признак этой формы фиксации
доказательств – наглядность результатов фиксации. В философии под
наглядностью понимают “свойство отражения действительности в форме
чувственно-конкретных образов”, причем считается, что “наглядными
являются не только зрительные, но и любые другие чувственные восприятия
материальных объектов”.

Философское понимание наглядности включает в себя и более узкое,
семантическое толкование этого термина, когда он связывается лишь с
визуальным (зрительным) восприятием объекта. Именно в этом смысле мы
говорим о наглядности применительно к рассматриваемой форме фиксации
доказательств. Все приемы наглядно-образной формы фиксации обеспечивают
наглядность, позволяя запечатлеть либо то, что было доступно для
субъекта фиксации при непосредственном визуальном восприятии объекта в
натуре, либо те его признаки и свойства, которые стали доступны для
такого восприятия после применения соответствующих средств фиксации.

Фотографирование (фотосъемка) в настоящее время – наиболее
распространенный прием наглядно-образной формы фиксации. Это

PAGE 100

объясняется большей по сравнению с другими приемами доступностью,
простотой и дешевизной фотографических процессов и аппаратуры,
практической достаточностью в большинстве случаев применения фотосъемки
для достижения целей фиксации.

На фиксацию доказательственной информации, как одну из целей судебной
фотографии, есть указания во всех определениях этой отрасли
криминалистической техники. Уже в первом определении судебной фотографии
в советской криминалистической литературе, предложенном С. М. Потаповым,
говорилось, что она применяется для “представления суду наглядного
доказательственного материала”. Впоследствии Н. А. Селиванов выразил эту
цель фотосъемки более полно: “Судебно-оперативная фотография -это
система видов фотографической съемки, применяемой в предварительном
следствии для запечатления материальных данных, имеющих
доказательственное значение, и для исследования вещественных
доказательств в следственно-оперативных целях”.

Достоинства фотосъемки как метода фиксации доказательств заключаются в
следующем:

1. Фотосъемка обеспечивает быстроту фиксации объекта.

2. Фотосъемка обеспечивает полноту и наглядность результатов фиксации.
Свыше ста лет назад П. В. Макалинский писал по этому поводу: “Как бы ни
был добросовестен и тщателен осмотр, как бы он ни был ясно,
последовательно, картинно и даже художественно изложен, описание никогда
не может дать того наглядного представления, как фотография”.

3. Фотосъемка обеспечивает объективность и точность фиксации.
Фотографическое изображение лишено того субъективного отношения к
фиксируемому объекту, которое всегда в той или иной степени наличествует
в описании.

4. Фотосъемка позволяет фиксировать недоступные для визуального
различения цветовые оттенки, выявлять и фиксировать невидимое для
человеческого глаза.

Эти достоинства фотосъемки в известной степени компенсируют ее
недостатки как средства фиксации: плоскостной характер отображения, в
некоторых случаях перспективные искажения, возможную некачественность
снимка, ограниченность цветопередачи при черно-белом изображении и
некоторые другие.

В результате развития судебной фотографии, разработки новых средств и
приемов фотографирования эти ее недостатки как средства фиксации могут
быть полностью или в значительной части устранены.

Уже в первые годы после Великой Отечественной войны И. И. Сафроновым
были предприняты исследования в области применения стереоскопии в
криминалистике. Впоследствии они были продолжены под руководством А. И.
Винберга на кафедре криминалистики Высшей школы МВД СССР (Н. И.
Герасимов, В. П. Абросимов, С. П. Иванов и В. Г. Коломацкий). В
результате был создан комплекс стереофотоаппаратуры, обеспечивающий
объемность отображения фиксируемого объекта.

PAGE 101

Ахиллесовой пятой многих методов стереоскопической съемки является
необходимость применения специальных средств воспроизведения
стереоскопического эффекта (очки, растровые экраны, стереоскопы). Это
затрудняет использование стереоснимков в судебном заседании. Можно
полагать, что решение проблемы станет возможным при использовании для
получения объемных изображений голографии, но применение ее в целях
фиксации доказательств, а также в уголовной регистрации пока находится в
стадии эксперимента.

Разработка способа цветной фотографии на трехслойных цветных
фотоматериалах с цветным проявлением сразу же была оценена в
криминалистике. Открылись перспективы отображения на фотоснимке такого
важного признака фиксируемого объекта, как цвет, имеющего зачастую
серьезное доказательственное значение. Как правильно отмечал В. Г.
Коломацкий, с этой точки зрения все цветные объекты можно условно
разделить на две основные категории: а) объекты, цвет которых является
идентификационным признаком независимо от конкретных обстоятельств дела
(труп и повреждения на нем, похищенные вещи, обнаруженные при обыске, и
т. д.); б) объекты, цвет которых имеет доказательственное значение
только в связи с конкретными условиями расследования данного дела (части
предметов при установлении по ним целого, окрашенные частицы на орудиях
преступления и в следах от орудий преступления и др.).

Наконец, применение специальной оптики, фотосъемка объекта с разных
сторон позволяют устранить перспективные искажения.

Однако у фотосъемки как средства фиксации доказательственной информации
есть еще один, органически присущий ей недостаток: с ее помощью нельзя
запечатлеть динамику процесса, она дает только статическое отображение
фиксируемого объекта. Этим качеством обладают кино- и видеосъемка.

Киносъемка как средство фиксации доказательственной информации получила
“права гражданства” в 1966 г. До этого времени применение ее, как и
звукозаписи, носило нерегламентированный законом характер,
осуществлялось в произвольной форме, а признание доказательственного
значения ее результатов не было всеобщим.

Помимо того, что с помощью киносъемки можно зафиксировать динамику
процесса, этот прием фиксации обладает и другими достоинствами.
Применение киносъемки позволяет зафиксировать и впоследствии изучить
недоступные для человеческого восприятия процессы, явления, протекающие
либо слишком быстро, либо слишком медленно. Демонстрация кинофильма в
судебном заседании создает эффект присутствия, что способствует
восприятию зафиксированной информации. Это отнюдь не означает, что
киносъемка должна вытеснить при фиксации доказательств фотографию. Как
правильно указывали авторы работы “Применение киносъемки при
расследовании”, киносъемку нельзя определять как метод, дающий органам
расследования более широкую и полезную информацию, нежели фотосъемка. В
зависимости от специфики фиксируемого объекта “более совершенной”
окажется то фото

PAGE 102

съемка, то киносъемка.

По закону фотоснимки и кинофильмы как результат фиксации
доказательственной информации прилагаются к протоколам соответствующих
следственных действий. Мы уже останавливались на анализе понятия
приложений к протоколу следственного действия и полагаем, что все
сказанное относится и к фотоснимкам и кинофильмам. То, что они
прилагаются к протоколу следственного действия, в котором содержится
описание условий съемки, ее объектов, применявшейся аппаратуры и приемов
съемки, не лишает их значения источника доказательственной информации,
зафиксированной в наглядно-образной форме.

Фотоснимки и кинофильмы, как и фонозаписи, не являются частями
протокола, имеющими чисто иллюстративное значение. Н. А. Селиванов
справедливо отмечал, что протокол и фотоснимок по своей природе – это
различные носители информации. Различие обусловливает возможность
использования фотоснимка, кинофильма в качестве источника доказательств,
о чем еще в 1955 г. писал А. И. Винберг. Л. Н. Гаврилов правильно писал,
что нет никаких оснований делить фотоснимки, получаемые в процессе
производства следственных действий, на снимки, имеющие
доказательственное значение, и снимки, являющиеся только иллюстрацией
протокола. И те и другие с процессуальной и криминалистической точек
зрения равноценны и содержат зафиксированную доказательственную
информацию.

Неясную позицию по рассматриваемому вопросу занял В. М. Галкин. С одной
стороны, он не считал “самостоятельными” источниками доказательства
фотоснимки, киноленты и звукозаписи, а с другой стороны, писал, что они
носят, “выражаясь условно, контрольный по отношению к протоколу
характер”. Но известно что в процессе доказывания оценка доказательств и
их источников возможна только с помощью доказательств же. “Контрольный”
характер фотоснимки и подобные объекты по отношению к протоколу могут
иметь только в том случае, если они равноценны ему в процессуальном
отношении.

Для использования киносъемки в качестве средства фиксации мало
упоминания о ее производстве в протоколе соответствующего следственного
действия. А. М. Трофимов обоснованно предлагает составлять специальный
протокол просмотра кинофильма, в котором отражается результат монтажной
обработки киноматериала.

Все сказанное о процессуальной природе фотоснимков и кинофильмов
распространяется, на наш взгляд, и на видеомагнитофонные записи.

Видеосъемка как прием фиксации доказательственной информации стала
применяться сравнительно недавно. Еще в 70-е гг. видеомагнитофон
считался технической новинкой и только начиналось обсуждение
возможностей его использования в следственной практике как средства
фиксации доказательств.

Хотя проблемы судебной видеозаписи пока мало разработаны, имеет смысл
остановиться на ее определении. Е. П. Ищенко считал, что
“судебно-документальная видеозапись – это записанное в ходе
расследования на

PAGE 103

магнитную ленту звуковое телевизионное изображение, запечатлевшее
существенную для установления истины по делу образную и звуковую
информацию и надлежащим образом процессуально оформленное”. По поводу
этот определения можно заметить, что оно неточно в одном: записывается
не телевизионное изображение, а реальная действительность. Правильнее,
на наш взгляд, считать судебную видеозапись запечатлением на магнитную
ленту образной и звуковой доказательственной информации.

Видеозапись сочетает простоту фотографии, динамику кинематографического
изображения и достоинства звукозаписи перед “немыми” отображениями
объектов фиксации. Стремительное развитие видеоаппаратуры, особенно
цифровой, открывает перед этим способом фиксации доказательственной
информации широкие, соблазнительные перспективы.

4.5. Перспективы развития криминалистического учения о фиксации
доказательственной информации

Перспективы развития криминалистического учения о фиксации доказательной
информации связаны с развитием технических средств и приемов фиксации и
расширением круга объектов-носителей доказательственной информации,
которые вовлекаются в сферу доказывания и начинают в ней использоваться.

Развитие средств и приемов фиксации доказательств. Здесь в первую
очередь следует отметить развитие экспрессных средств и приемов
фиксации. В этой связи можно продолжить характеристику видеозаписи,
которая может быть отнесена к числу экспрессных средств фиксации.
Материалы видеозаписи могут быть воспроизведены сразу же после съемки;
они не требуют никакой последующей обработки для выявления
зафиксированной в них информации. Видеозапись может быть оперативно
передана по телевизионным каналам. Кроме того, представляется возможным
немедленно установить некачественность видеозаписи и тут же повторить
ее.

В последнее время известное распространение получили так называемые
одноступенные фотопроцессы, при которых происходит либо одновременное
образование негативного и позитивного изображений, либо отсутствует
негативная стадия. Можно согласиться с М. А. Филипповой, которая
считала, что “наиболее перспективным для развития экспрессных методов
судебной фотографии является использование фотопроцессов на
галогенидосеребряных материалах, в частности контактно-диффузионного
процесса и основанных на них фотоаппаратов” (“Поляроид” и др.). В
качестве подхода к проблеме внедрения экспрессных методов М. А.
Филиппова предлагает рассматривать применение экспрессных методов
обработки фотоматериалов, дающих возможность получить результат, готовый
к процессуальному удостоверению, уже в ходе данного следственного
действия. Перспективным является развитие и химических экспрессных
методов, подобных экспресс-методу проявления следов нингидрином.

Перспективно развитие средств и приемов объемной фиксации. Помимо
названной уже стереофотографии, следует упомянуть голографию,

PAGE 104

позволяющую зафиксировать значительный объем информации о
запечатлеваемом объекте, а также профилографирование.

Наконец, отметим средства и приемы выявления и фиксации невидимого,
разработке которых в криминалистике уделяется известное внимание:
рентгенографии, гаммаграфии, фотоэлектронографии и др..

Расширение круга фиксируемых объектов. К числу таких объектов можно
отнести, в первую очередь, микроследы или микрочастицы.

Известно, что мелкие частицы вещества, такие, например, как пыль,
волокна и т. д., издавна привлекали внимание криминалистов.
Совершенствование же и распространение различных оптических и
аналитических средств и методов поставили на повестку дня вопрос об
обнаружении и фиксации таких объектов, которые недоступны невооруженному
глазу или иным органам чувств человека. А. Н. Копьева в этой связи
замечала, что в криминалистической литературе отсутствует четкое
определение микроследа, не проведено границы между микроследами и
мелкими вещественными доказательствами. Она предлагала считать
микроследами “невидимые материальные образования, объекты любого
агрегатного состояния, которые могут находиться на предметах, в воздухе,
в воде, в почве, в организме человека и т. д. Если же речь идет о
мельчайших частицах веществ, которые могут быть обнаружены невооруженным
глазом или при помощи простейшей техники, например, лупы, то,
по-видимому, здесь мы будем иметь дело не микроследом, а с обычным
вещественным доказательством, но очень маленького размера”.

Думается, что концепция А. Н. Копьевой заслуживает обсуждения.
Рационально также и ее предложение именовать пробами изымаемые
следователем для последующего анализа на предмет обнаружения микроследов
некоторые количества воды, воздуха, почвы. Изъятие таких проб
представляет собой один из приемов предметной фиксации, применение
которого находит, разумеется, отражение в протоколе осмотра или другого
следственного действии. Применительно к предмету настоящей главы интерес
представляет проблема сохранения (консервации) в исходном состоянии
некоторых видов этих проб, и особенно таких трудно сохраняемых, как
пробы воздуха -запаховые пробы.

В 1965 г. А. И. Винберг, М. Г. Майоров, Р. М. Тодоров, В. В. Безруков
опубликовали результаты своих экспериментов по отбору запаховых проб и
консервации запахов. Свой метод консервации и последующего использования
запаховых проб в следственной и розыскной практике они назвали
криминалистической одорологией. Научному обоснованию метода и
рекомендациям по его использованию в практике борьбы с преступностью был
посвящен ряд статей. Однако впоследствии предложения А. И. Винберга и
его коллег стали предметом острой дискуссии, в ходе которой противники
метода возражали не только против использования запаховых проб в
следственной практике, но и против самой процедуры их отбора и
сохранения. Не останавливаясь на содержании этой дискуссии, поскольку
она будет предметом рассмотрения в третьем томе Курса, отметим, что
разработанные А. И.

PAGE 105

Винбергом и его соавторами методы консервации запахов, вопреки прогнозам
противников одорологии, получают все большее распространение не только в
розыскной деятельности, но и в следственной практике, и в системе
уголовной регистрации. В современные комплекты технических средств
работы со следами теперь неизменно включаются средства получения и
сохранения запаховых проб, разрабатываются обоснования их использования.
В России и некоторых других странах проводятся опыты по созданию и
использованию своеобразных коллекций запаховых проб как разновидности
криминалистического учета, разрабатываются материалы, хорошо
адсорбирующие запахи и способные длительно сохранять их в неизменном
виде.

Знание закономерностей возникновения доказательств позволяет определить
условия, способствующие отражению в окружающей среде преступления,
которое не удалось предотвратить. На этой основе практикуется применение
технических средств, обеспечивающих возникновение материальных отражений
события на теле и одежде преступника, на орудиях преступления, на
предмете преступного посягательства. Это могут быть частицы различных
химических веществ из блокирующих устройств, срабатывающих при
посягательстве на заблокированный ими объект, как видимые невооруженным
глазом (красящие вещества типа родамина), так и люминесцирующие. Это
могу быть и запаховые “метки” – стойкие и в то же время специфические
запаховые следы, образующиеся на одежде или обуви преступника при
соприкосновении с заблокированным объектом. Все эти разновидности
материальных “отпечатков” события при определенных ситуациях могут
служить доказательством факта пребывания данного лица в конкретном месте
или его определенных действий, связанных с преступным посягательством на
конкретный предмет. Следовательно, возникает задача фиксации этой
доказательственной информации. Она решается на практике применительно к
регламентированным законом формам фиксации: протокольно удостоверяются
факты наличия химических веществ на заблокированном объекте,
подозреваемом лице, обнаруженных у него предметах. При этом возможно
применение приемов предметной и наглядно-образной форм фиксации
доказательственной информации. Задачей криминалистического учения о
фиксации доказательственной информации в этой области является
разработка рекомендаций и приемов фиксации микроследов подобного рода с
тем, чтобы обеспечить их доказательственное значение в процессе
расследования или использование содержащейся в них ориентирующей
информации.

5. УЧЕНИЕ О КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕГИСТРАЦИИ

5.1. Развитие научных основ

криминалистической регистрации

Учение о криминалистической регистрации относится к числу наименее
разработанных частных криминалистических теорий, хотя исторически
элементы этого учения зародились еще до консолидации криминалистических
знаний в самостоятельную науку. Известно, что необходимость решения

PAGE 106

проблемы уголовной регистрации стимулировала разработку научных методов
раскрытия и расследования преступлений, то есть само возникновение
криминалистики. Организационное решение этой проблемы в первые годы
после революции стало одной из причин создания первых
технико-криминалистических подразделений советской милиции. В основе
многих первых работ советских криминалистов лежала идея повышения
эффективности системы уголовной регистрации и использования ее
возможностей в борьбе с преступностью. Видимо, именно по этим причинам
развитие этой криминалистической теории шло преимущественно в
направлении разработки ее прикладных разделов – отдельных видов
уголовной регистрации, объединяемых не единством их научных основ, а
целями уголовной регистрации вообще. В сущности, еще и сейчас учение о
криминалистической регистрации нельзя считать полностью сложившейся
теорией. Представляется, что оно находится в процессе своего становления
и учением может быть названо, скорее, исходя из перспектив развития
этого важного раздела криминалистической науки, нежели по признаку его
современного состояния.

Для того чтобы иметь представление о том, как формировались научные
основы криминалистической регистрации, необходимо проследить, как
определялся сам объект познания рассматриваемой теории – уголовная
регистрация как специализированная система накопления, хранения и
передачи определенного рода информации, – как определялись цели
функционирования этого объекта и его содержание.

Первое определение одного из видов уголовной регистрации в советской
литературе содержится в работах И. Н. Якимова. Он пишет о регистрации
преступников, под которой понимает “учет преступного элемента страны в
целях изыскания наилучших способов борьбы с преступностью и
обезвреживания самих преступников”. Другие виды регистрации он
упоминает, но не определяет.

Методы или способы регистрации И. Н. Якимов разделил на основные
-дактилоскопию, сигналетическую фотографию и словесный портрет – и
вспомогательные (или вспомогательную систему регистрации). К числу
последних он отнес: а) способы, устанавливающие преступное прошлое
преступника (биография); б) способы, дающие возможность установить
личность преступника, совершившего данное преступление (профессия и
специальность) и в) способы, содействующие активному розыску преступника
и установлению за ним наблюдения, когда он находится на свободе (учет и
розыск). Всего таких способов И. Н. Якимов насчитал шесть: регистрация
справок о судимости; регистрация преступников по преступным профессиям и
по характеру преступной работы; регистрация их кличек и прозвищ;
регистрация татуировок и физических примет; регистрация почерков
преступников (вымогателей, подделывателей, шантажистов); регистрация
лиц, близких к преступникам и оказывающих им помощь, виновность которых
трудно установить и которые “остаются только под подозрением” (скупщики
краденого, притоносодержатели, укрыватели и др.).

PAGE 107

Характерна для этапа эмпирического развития советской криминалистики
попытка И. Н. Якимова охарактеризовать научные основы уголовной
регистрации. Он считал, что “все указанные способы регистрации
-дактилоскопия, словесный портрет и сигналетическая фотография – в
конечном счете покоятся на том эмпирическом положении, что каждому
человеку свойственна физическая индивидуальность, благодаря коей его
всегда можно отличить от других, хотя бы, на первый взгляд, и очень
похожих на него людей. Кроме свойственной ему индивидуальности, человек
в течение своей жизни приобретает еще ряд навыков и привычек,
свойственных только ему одному, по коим его легко узнать (походка,
манеры, жесты, почерк, автоматические движения, голос, взгляд и т. д.).
В результате все методы регистрации постольку верны и безошибочны,
поскольку не доказана возможность полного физического тождества двух
людей, чего для практических целей более чем достаточно”.

Судя по известной нам литературе, вплоть до 1935 г. общие вопросы
уголовной регистрации не подвергались исследованию. Оригинальная работа
П. С. Семеновского “Дактилоскопия как метод регистрации” (1923)
содержала научное обоснование лишь дактилоскопического метода
регистрации (неизменность, индивидуальность и возможность классификации
пальцевых узоров). Авторы первого коллективного советского учебника по
криминалистике пришли к выводу, что основой классификации
регистрационных систем являются элементы состава преступления: субъект,
объект и преступное действие. Поэтому они подразделили регистрационные
системы на три основные группы. К первой группе (системы, относящиеся к
личности преступника) они отнесли дактилоскопию, словесный портрет и
сигналетическую фотографию, а также “мало практикуемые виды
регистрации”: особых примет, отпечатков ладоней, пофамильный учет
судимых, привлекаемых к расследованию, разыскиваемых, отбывающих
наказание и подвергаемых приводу, регистрацию кличек и прозвищ. Ко
второй группе регистрационных систем (по признакам объекта преступления)
были отнесены “парные” системы – предметов, добытых преступным путем, и
алфавитного учета потерпевших, неопознанных трупов и лиц, пропавших без
вести. В число систем третьей группы (по признакам преступного действия)
вошли регистрации по роду преступлений и “категориям преступности”, по
способам совершения преступлений и приемам преступного действия, по
почерку. Хотя эта классификация с точки зрения строгости оснований и не
была безупречной, она, несомненно, способствовала упорядоченности
системы регистрации. Ее последовательности придерживались и авторы
учебника криминалистики 1938 г.

В этом учебнике мы встречаем научное обоснование регистрации по способу
совершения преступления: индивидуальность психики людей, проявляющаяся
во всей их деятельности. “Опыт показывает, – писал автор этого раздела
И. Н. Якимов, – что это отражение психической индивидуальности на
деятельность человека настолько велико, что он многое совершает по раз и
навсегда избранному способу или приему, причем в некоторых случаях эта

PAGE 108

привычная, излюбленная повторяемость действий доходит до их
“автоматизма”. Из такого понимания основ этого вида регистрации
логически делался вывод, что она особенно эффективна в отношении
преступников-профессионалов, особенно преступников-“гастролеров”.

Уголовно-правовых оснований классификации видов уголовной регистрации
придерживались Б. М. Шавер и А. И. Винберг в первом издании своего
учебника криминалистики для юридических школ (1940). В 1941 г. по
проблематике уголовной регистрации были защищены две кандидатские
диссертации: А. И. Князевым (“Уголовная регистрация”, Московский
юридический институт) и Д. П. Рассейкиным (“Регистрация преступников в
СССР”, Харьковский юридический институт). Первый из них придерживался
уголовно-правовых оснований классификации видов регистрации, второй
вернулся к классификации И. Н. Якимова, доминировавшей с этого момента в
криминалистической литературе вплоть до 1958 г.

Насколько нам удалось проследить, впервые после И. Н. Якимова (спустя
четверть века) определение уголовной регистрации предложил Н. В.
Терзиев. С его точки зрения, “уголовная регистрация есть систематический
документальный учет определенной категории лиц и некоторых объектов,
имеющих криминалистическое значение, с целью их последующей
идентификации и для наведения справок при расследовании преступлений”. В
сущности, только с этого времени определение уголовной регистрации
становится атрибутом учебников по криминалистике. В 1963 г. появляется
определение Б. И. Шевченко, который считал, что “уголовной регистрацией
называется специальная система учета сведений о лицах, совершивших
преступления, с целью организованного использования этих сведений для
расследования преступлений и их предупреждения”.

Как в определении И. Н. Якимова, так и в последующих определениях Н. В.
Терзиева и Б. И. Шевченко регистрация понималась как учет определенной
информации. В 1966-67 гг. эти термины попытались поменять местами.
Рассматриваемый раздел криминалистики в некоторых работах уже именуется
“криминалистическим учетом”, который понимается как уголовная
регистрация, осуществляемая в виде систематизированного письменного или
иного учета определенных сведений об объектах, связанных с расследуемым
событием, а также как систематизация и классификация собираемой
информации в целях предупреждения и раскрытия преступлений.

Существенным оказалась не “победа” нового термина над старым, а она,
кстати, была недолговечной, а то, что в эти годы сложилось иное
представление об основах систематизации учетных данных. В качестве основ
такой систематизации А. И. Винберг назвал классификацию не только
регистрируемых объектов, но и их идентификационных признаков, и эта идея
была плодотворной для последующей разработки проблем уголовной
регистрации. Эти признаки А. И. Винберг разделил на три группы:
1)признаки анкетно-установочных данных; 2) признаки, отображающие
внешнее строение объектов; 3) признаки, характеризующие навык человека.

По нашему мнению, это был новый подход к проблеме регистрационной

PAGE 109

систематики, который поднял на качественно новую ступень уровень научных
исследований в этой области криминалистики.

Тенденции нового подхода к решению вопросов уголовной регистрации
проявились и в некоторых определениях уголовной регистрации, которые
были сформулированы после 1966 г., и в раскрытии ее содержания,
объектов, природы и сущности регистрационной информации.

В определении уголовной регистрации, предложенном А. Ю. Пересункиным в
1968-69 гг., нашли отражение взгляды В. П. Абросимова, И. В. Макарова и
В. М. Шванкова, выразивших мнение, что объектами учета являются не следы
рук, а лица, оставившие эти следы, не стреляные пули и гильзы, а оружие,
из которого они были выстрелены, и т. д. Исходя из этого положения, А.
Ю. Пересункин предложил понимать под уголовной регистрацией
“совокупность различных видов учета определенных, попавших в сферу
уголовного процесса или оперативной деятельности объектов,
осуществляемых путем фиксации и сосредоточения характеризующих эти
объекты данных”. Последующие определения уголовной регистрации ничего
существенно нового в раскрытие этого понятия, как нам представляется, не
внесли.

Несмотря на то, что разработка учения о криминалистической регистрации и
ранее, и теперь в известной степени осложняется ведомственной
принадлежностью регистрационных массивов, ведомственной же
регламентацией деятельности регистрационных аппаратов и сравнительной
малочисленностью ученых, интересующихся этой проблематикой, за последнее
время и в этой области удалось достичь определенных позитивных
результатов, на анализе которых мы и остановимся в следующем параграфе.

5.2. Современное состояние учения

о криминалистической регистрации

Нам представляется, что учение о криминалистической регистрации должно
иметь следующую структуру:

1. Понятийная часть учения. В этом разделе рассматриваются понятия
криминалистической регистрации как системы знаний, системы
криминалистических учетов, разновидности практической деятельности;
понятия объекта криминалистической регистрации, вида уголовной
регистрации, регистрационных данных, целей уголовной регистрации, ее
криминалистических, естественнонаучных и технических основ.

2. Классификационная часть учения содержит классификации видов и
объектов регистрации, регистрационных данных, форм регистрации
информации.

3. Функциональная часть учения является теоретической основой
практического ведения и использования системы криминалистической
регистрации, то есть организации и управления отдельными видами
регистрации, начиная от сбора регистрационной информации и кончая ее
выдачей адресатам.

Таким образом, структура этого учения близка к типичной структуре

PAGE 110

частной криминалистической теории и, как нам кажется, в состоянии
обеспечить полноту, систематизацию и практическое использование
составляющих ее содержание знаний.

Как частная криминалистическая теория, учение о криминалистической
регистрации представляет собой систематизированное знание об
определенном круге объектов и явлений реального мира: о видах
криминалистической регистрации, их связях между собой и с другими
технико-криминалистическими средствами, характере и содержании
регистрируемой (собираемой) информации, принципах, способах и формах ее
систематизации, хранения, поиска и передачи, об оптимальной организации
и управлении регистрационными аппаратами и т. д. В широком смысле слова
объектом этой теории является криминалистическая регистрация как
разновидность практической деятельности по борьбе с преступностью.

Здесь уместно сделать несколько замечаний по поводу термина “уголовная
регистрация”. Этот термин возник одновременно с терминами “уголовная
техника” и “уголовная тактика”. Впоследствии, как известно, два
последних были изменены на криминалистическую технику и
криминалистическую тактику, поскольку они обозначали разделы
криминалистической науки. Регистрация же по-прежнему именовалась
“уголовной”. Думается, что пришло время изменить и этот термин,
во-первых, потому, что он не отражает криминалистической природы
обозначаемого им института и принадлежности знаний о нем к
криминалистической теории. Во-вторых, он не позволяет четко отграничить
систему и результаты регистрации, о которой мы ведем речь, от уголовной
статистики, которая ведь тоже представляет собой учет определенных
данных о преступниках и преступности, их регистрацию и выражение в
определенных формах. Акцент же на криминалистический характер
регистрации как криминалистического института подчеркивает ее
качественный, а не количественный характер. Исходя из этих соображений,
мы впредь будем пользоваться термином “криминалистическая регистрация”.

Криминалистическая регистрация есть учет отдельного по индивидуальным,
не суммирующимся признакам. Этим она с содержательной стороны
принципиально отличается от уголовной статистики. Она отличается от
уголовной статистики и способами собирания информации, формами и
задачами использования информации, критериями ее классификации.
Отличается она и от оперативной отчетности как по объектам, так и по
формам и способам регистрации данных и целям использования.

Когда мы говорим о криминалистической регистрации в ее предметном
выражении, то имеем в виду определенную систему материальных объектов
(картотеки, коллекции и иные хранилища регистрационных данных) и
оперирование этими объектами, т.е. практическую регистрационную
деятельность. Таким образом, криминалистическая регистрация как институт
практической деятельности представляет собой единство системы
вещественных средств регистрации и системы действий, оперирования этими
средствами в целях борьбы с преступностью.

PAGE 111

Система вещественных средств регистрации состоит из подсистем -видов
криминалистической регистрации. Для их обозначения целесообразно
использовать термин “криминалистический учет”, поскольку виды
криминалистической регистрации отличаются друг от друга именно
учитываемыми данными, способами и формами их сосредоточения и
систематизации.

Итак, криминалистическая регистрация как система материальных объектов
есть система криминалистических учетов. Но когда мы говорим об учете, то
имеем в виду и саму процедуру учета, а не только его вещественное
выражение – зафиксированные данные. Процедура учета – это действия по
собиранию и регистрации данных, их сосредоточению и систематизации,
хранению, поиску и передаче. Поэтому мы и считаем, что
криминалистическая регистрация, как объект познания, объект
криминалистической науки, есть система криминалистических учетов в их
материальном (вещественном) и функциональном выражении. Следовательно,
криминалистическую регистрацию можно определить как систему
криминалистических учетов определенных объектов – носителей информации,
используемую для раскрытия, расследования и предупреждения преступлений.

Рассмотрим элементы этого определения более детально.

Криминалистическая регистрация есть система криминалистических учетов.
Как всякая система, она характеризуется единством целей
функционирования, определенной организацией и наличием связей между
элементами. Целями криминалистической регистрации являются:

• накопление данных, которые могут быть использованы для раскрытия,
расследования и предупреждения преступлений;

• обеспечение условий идентификации объектов с помощью учетных данных;

• содействие розыску объектов, данные о которых содержатся в
криминалистических учетах;

• предоставление в распоряжение оперативно-розыскных, следственных и
судебных органов справочной и ориентирующей информации.

Исходя из целей криминалистической регистрации, ее можно считать
своеобразной информационной системой, собирающей и обрабатывающей
информацию о преступлениях, причастных к ним лицах и предметах, и
передающей эту информацию органам, непосредственно ведущим борьбу с
преступностью. Нам представляется, что эта система относится к числу
обеспечивающих борьбу с преступностью.

Сказанное обусловливает правомерность анализа криминалистической
регистрации в информационном аспекте.

Процесс движения информации в системе криминалистической регистрации,
включая ее поступление и передачу, можно представить следующей схемой
(необязательные операции показаны пунктиром):

Выявление_и_собирание_учетных_данных:

органами дознания органами криминалистической

и следствия регистрации

PAGE 112

Регистрация (фиксация)учетных данных

Переработка (систематизация, кодирование) учетных данных

Поступление учетных данных Помещение учетных данных

от другого органа регистрации ? в хранилище информации

Команда на поиск (запрос органов

дознания, следствия, суда)учетных данных

Поиск затребованной информации в хранилище

Переработка искомой информации

(перекодирование и составление ответа на запрос)

Передача искомой информации запрашивающим органам Сообщение
запрашивающих органов о необходимости передачи учетных данных в другой
орган регистрации

Исключение учетных данных из данного информационного массива И. А.
Возгрин, исследовавший информационные процессы в системе
криминалистической регистрации, справедливо отмечал, что в некоторых
случаях собирание учетных данных и команда на поиск информации сливаются
в один акт, что имеет место при проверке собранных органом дознания,
следователем или судом данных по действующему учету, предшествующей их
помещению в информационный массив. По его мнению, криминалистическая
регистрация (он придерживается термина “криминалистический учет”) как
информационная система отличается от других информационных систем,
во-первых, оперируемой информацией, во-вторых, структурным построением,
в-третьих, особой организацией, в-четвертых, принципами деятельности, и
в-пятых, решаемыми задачами. Не все эти положения нам представляются
бесспорными.

Не вся регистрационная информация имеет специфический характер,
свойственный только ей. Так например, демографические сведения о
преступниках и задержанных, информация о похищенных и изъятых вещах, о
без вести пропавших и неопознанных трупах и некоторые иные
регистрационные данные содержатся в соответствующих следственных и
судебных документах, в оперативных материалах и т. д. Дело,
следовательно, не в содержании регистрационной информации (хотя иногда и
ее содержание, разумеется, является специфичным и характерным именно для
данной информационной системы), а в способах и приемах ее переработки,
хранения, поиска, а иногда и использования.

Нельзя согласиться с И. А. Возгриным и в том, что в основе
криминалистической регистрации как информационной системы лежат
принципы, присущие только ей и отличающие ее от других информационных
систем. В качестве общих принципов регистрации он называет “такие
принципы, которые присущи применению всей криминалистической техники в
уголовном судопроизводстве”: соблюдение законности в сборе и
использовании учетной информации, объективность и полноту
сосредотачиваемых сведений, своевременность, быстроту и эффективность
использования отдельных видов учета. К числу специальных принципов
регистрации им относятся единство форм сосредоточиваемых сведений, или

PAGE 113

формализация учетной информации, систематическое пополнение хранилищ
учетной информацией, механизация и автоматизация деятельности
криминалистических учетов.

Но названные И. А. Возгриным общие принципы не специфичны для
криминалистической регистрации, о чем свидетельствует само их название.
Что касается специальных принципов, то они в равной степени могут быть
отнесены к любой информационной системе, а не только к
криминалистической регистрации. Наконец, решаемые криминалистической
регистрацией задачи не всегда позволяют отграничить ее от других
информационных систем органов внутренних дел, например, от такой
системы, как оперативный учет.

Вопрос о носителе информации в криминалистической регистрации неразрывно
связан с понятием объекта регистрации.

Мы уже отмечали, что в литературе существует двоякий подход к
определению объектов регистрации. Общепринятая точка зрения заключается
в том, что объектами учета являются непосредственно носители информации:
следы рук, стреляные пули и гильзы, неопознанные трупы и т. д. Группа
авторов (В. П. Абросимов, И. В. Макаров, В. М. Шванков, А. Ю.
Пересункин) придерживалась мнения, что в некоторых случаях объекты
регистрации и объекты учета не совпадают: регистрируются одни объекты, а
учитываются при этом по зарегистрированным признакам другие. В качестве
иллюстрации этого тезиса называют учет неизвестных преступников по
следам рук, обнаруженных на месте происшествия, и учет применявшегося
оружия по обнаруженным стреляным пулям и гильзам. Эта позиция нам
представляется правильной, но требующей некоторых уточнений.

Мы представляем себе понятие объекта регистрации как сложное,
объединяющее в себе две категории объектов: носителей регистрационной
информации и источников этой информации. Эти объекты могут сливаться в
один (неопознанные труп, похищенная вещь, пригульный скот и т. д.), а
могут выступать порознь (например, учет неизвестных преступников (объект
-источник информации) про следам пальцев, обнаруженным на месте
преступления (объект – носитель информации) и т. д. Различие между
источником информации и ее материальным носителем не учитывает И. Н.
Евсюнин, который, как нам кажется, смешивает эти понятия, придерживаясь
традиционного представления об объектах регистрации.

Объект регистрации определяет вид криминалистического учета как его
подсистемы. С появлением новых объектов регистрации появляются новые
виды учета. Здесь следует иметь в виду, что к одному и тому же
объекту-источнику информации могут относиться разные по виду
объекты-носители, каждый из которых дает начало самостоятельному виду
криминалистического учета. Так например, неизвестные преступники могут
учитываться по следам пальцев с мест происшествий, по способу действий,
известные лица – по алфавитно-дактилоскопическому учету, по
дактилоскопическому учету, по приметам и т. д.

От вида криминалистического учета следует отличать форму учета, под

PAGE 114

которой понимается способ и форма фиксации и хранения регистрационной
информации: картотеки, коллекции, магнитозаписи, альбомы, списки.
Разумеется, форма учета зависит от характера регистрационных объектов и
регистрационной информации.

Весьма важен в теоретическом и практическом планах вопрос о
процессуальном значении регистрационной информации.

Регистрационная информация по своей правовой природе неоднородна. В тех
случаях, когда ее носителями являются объекты, причинно связанные с
преступлением (например, следы пальцев рук, изъятые с места
происшествия, стреляные гильзы, описание похищенной вещи и т. д.), эта
информация потенциально является доказательственной. Во всех остальных
случаях регистрационная информация носит потенциально ориентирующий
характер. Как справедливо отмечает И. Н. Евсюнин, и та и другая
разновидность регистрационной информации могут использоваться как в
процессе доказывания, так и при осуществлении оперативно-розыскных
мероприятий.

Мы говорим о том, что регистрационная информация носит потенциально
доказательственный или потенциально ориентирующий характер потому, что,
не будучи востребованной для использования органом дознания,
следователем или судом, она не приобретает никакого значения ни в
уголовном процессе, ни в оперативно-розыскной деятельности.

Ранее отмечалось, что одну из целей криминалистической регистрации
составляет накопление учетных данных, могущих быть использованными в
борьбе с преступностью. Увеличение информационного массива необходимо,
конечно, не само по себе, а как условие достижения тех целей, ради
которых и существует криминалистическая регистрация, – информационного
обеспечения процесса доказывания и оперативно-розыскной деятельности.
Эффективность этого обеспечения зависит не только от полноты
сосредоточиваемой в системе криминалистической регистрации информации,
но и от четкой систематизации учетных данных, накопления и сохранения
только тех из них, которые носят актуальный характер. Актуальность
учетных данных, в свою очередь, зависит от их содержания.

И. А. Возгрин считает, что содержание учетных данных ограничено
территориальными, временными и целевыми пределами. Под территориальным
пределом он понимает ограничение сбора и использования сведений
границами определенной местности, под временным пределом – ограничение
конкретным периодом времени, под целевым пределом – собирание и
использование только таких данных, которые соответствуют решаемым
отдельными видами учетов задачам.

Соглашаясь в принципе с И. А. Возгриным, следует добавить, что
территориальный предел целесообразно понимать лишь как ограничение сбора
учетных данных пределами определенной местности. Что же касается
территории их использования, то, во-первых, это не определяет содержания
информации, а во-вторых, хотя и презюмируется, но не исключает
возможности выхода за территориальные границы при необходимости передачи
информации, оказавшейся актуальной для другой местности.

PAGE 115

Практика раскрытия и расследования преступлений, совершенных
преступниками-“гастролерами”, убедительно это подтверждает.

Соблюдение временных пределов теоретически выглядит несложно, но на
практике вызывает ряд трудностей. Они связаны прежде всего с
определением обоснованного срока хранения учетных данных. Можно
представить, что эту проблему следует решать применительно к конкретным
видам криминалистического учета, но это еще не означает самого решения
проблемы. Если отвлечься от сроков хранения учетных данных, которые
могут быть определены волевым порядком в ведомственных актах, то мы
можем предложить лишь следующее ориентировочное решение.

1 Срок хранения учетных данных алфавитно-дактилоскопического учета и
учета преступников по их внешним признакам следует определять, исходя
из:

2средней продолжительности периода физической активности человека со
“страховочным” увеличением ее на 10 -12 лет, имея в виду отклонения от
средних данных у конкретных людей;

3учета периода физической активности возможных связей
зарегистрированного на случай, если в связи с их действиями могут
потребоваться его учетные данные.

Аналогично следует определять срок хранения данных учета
преступников по приемам преступных действий.

4Срок хранения учетных данных дактилоскопического учета неизвестных
преступников, скрывшихся с места происшествия, может быть определен в
соответствии со сроками давности привлечения к уголовной ответственности
и правилами о перерыве или приостановлении течения давности. Так же
может быть определен срок хранения данных по учету похищенного скота.

5Данные учетов без вести пропавших и неопознанных трупов целесообразно
хранить в течение срока, соответствующего средней продолжительности
жизни одного поколения, имея в виду, что эти данные могут потребоваться
для решения тех или иных вопросов, связанных с наследниками или прямыми
потомками без вести пропавших или погибших. Таков, как нам кажется,
должен быть и срок хранения данных учета похищенных и изъятых вещей.

6Срок хранения данных учета пригульного скота определяется средней
продолжительностью жизни животных соответствующего вида.

7Данные учетов оружия должны храниться без ограничения срока.

Учение о криминалистической регистрации является научной основой всей
системы криминалистических учетов. Но при этом надо иметь в виду, что в
эту частную криминалистическую теорию должны входить в качестве
некоторых отправных положений элементы других частных криминалистических
теорий, и, в первую очередь, таких, как криминалистическое учение о
признаках, учение о способе совершения преступлений, теория
криминалистической идентификации. Кроме того, функциональная часть
учения о криминалистической регистрации должна опираться на
некоторые положения науки управления, связанные с

PAGE 116

организацией и функционированием информационных систем, проблемами их
автоматизации и совершенствования. Функциональная часть рассматриваемой
теории является ее наиболее подвижной. Именно она должна отражать
развитие системы криминалистических учетов, их организационные формы и
техническое обеспечение.

5.3. Перспективы развития учения

о криминалистической регистрации и практики функционирования
криминалистических учетов

Развитие учения о криминалистической регистрации неразрывно связано с
совершенствованием практики функционирования криминалистических учетов.
Состояние этой теории и анализ действующей системы учетов позволяют
считать, что основными направлениями их развития на ближайшие годы
являются:

1) разработка и совершенствование научных основ отдельных видов
криминалистических учетов с использованием новейших достижений смежных
областей криминалистики, других наук и техники;

2) совершенствование правовых основ криминалистической регистрации;

3) унификация системы криминалистической регистрации на всех уровнях;
тенденция к централизации местных учетов;

4) совершенствование технической базы криминалистической регистрации в
целом и отдельных криминалистических учетов, использование новых
прогрессивных средств сбора, переработки, хранения и поиска информации;

5) актуализация содержащейся в учетах регистрационной информации;

6) повышение эффективности использования учетных данных, особенно в
розыскных целях.

Остановимся на содержании этих направлений.

Формирование научных основ многих видов криминалистических учетов нельзя
считать завершенным. Это, пожалуй, не относится только к учетам,
основанным на дактилоскопии, и, в известной степени, к учетам по
признакам внешности. Но зато в полной мере касается такого, например,
учета, как MOS.

Научной основой учета преступников по способу совершения преступных
действий, помимо общих положений учения о криминалистической
регистрации, относящихся ко всем криминалистическим учетам, являются
положения криминалистического учения о способе совершения преступлений.
Однако эта теория интенсивно стала разрабатываться лишь в последнее
время.

Для научного обоснования учета преступников по способу совершения
преступлений имело значение выяснение содержания способа, степени его
детерминированности и повторяемости, требовалось создание классификации
способов совершения преступлений. Одними из первых к этой проблематике
обратились А. Н. Колесниченко и А. Н. Савченко, которые высказали
мнение, что “способ совершения преступления – это все то, что
характеризует действия

PAGE 117

преступника при подготовке (приискание места, предмета посягательства,
приготовление орудий и средств, необходимых для осуществления преступной
цели, и др.), совершении преступления и сокрытии его следов”. Г. Г.
Зуйков детализировал определение способа совершения преступления и
пришел к выводу, что он “представляет собой единый комплекс
взаимосвязанных действий, направленных на подготовку, совершение и
сокрытие преступления, осуществляемых в определенное время, в
определенном месте и с использованием необходимых орудий и средств”. Это
внесло необходимую ясность в представление об объекте регистрации по
данному виду криминалистического учета.

Г. Г. Зуйкову принадлежит заслуга и в исследовании вопросов о
детерминированности способа совершения преступления и его повторяемости.
Он описал объективные и субъективные факторы, участвующие в детерминации
способов совершения преступлений, раскрыл их фактическое содержание в
условиях нашего общества и характер взаимодействия в процессе
формирования способов совершения преступлений. Опираясь на учение о
тождестве, Г. Г. Зуйков заключил, что “абсолютная повторяемость способов
совершения преступления во всех их признаках полностью исключена.
Способы совершения преступлений повторяются, если сохраняется действие
определенных факторов, их детерминирующих (мотив и цель преступления,
объективная обстановка его совершения, качества личности преступника,
особенности предмета преступного посягательства и т. д.), а так как
детерминирующие факторы изменяются и в количественном, и в качественном
отношениях, то в нем неизбежно изменяются и способы совершения
преступлений, сохраняя, однако, некоторую совокупность повторяющихся
признаков”. Выявление этой совокупности повторяющихся признаков легко в
основу рассматриваемого вида криминалистического учета.

Учет по способу совершения преступлений является разновидностью
децентрализованного, местного учета. Это явилось одной из причин
отсутствия единой классификации способов совершения преступлений,
затруднило автоматизацию учета, кодирование регистрационной информации
для ее передачи на расстояние. Создание научно обоснованной
классификации способов совершения преступлений – актуальная задача
криминалистического учения о способе совершения преступлений, решение
которой имеет прикладное значение для учения о криминалистической
регистрации. Единая классификация подобного рода позволит не только
правильно систематизировать регистрационную информацию, но и создаст
необходимые условия для объединения в единую систему всех местных учетов
этого вида, для обмена содержащейся в ней информацией.

Мы разделяем мнение Г. Г. Зуйкова о том, что действующий учет по способу
совершения преступлений пока еще мало эффективен в силу отсутствия
научно обоснованной системы учитываемых признаков, неквалифицированного
ведения учетных карточек, неумения анализировать преступления под углом
зрения учитываемых признаков. Очевидно, что разработка детальной
классификации способов совершения преступлений

PAGE 118

позволит изжить эти недостатки, так как круг учитываемых признаков в
этой классификации будет четко обозначен.

Нам представляется, что основной причиной неразработанности
классификационных вопросов в учении о способе совершения преступления,
проявлявшегося до последнего времени невнимания к этому учению и, как
следствие, к криминалистическому учету по способу совершения
преступления, являлось мнение о том, что, поскольку в нашей стране
отсутствует профессиональная преступность, постольку в изучении способов
совершения преступлений нет никакой необходимости.

Как известно, до середины 80-х гг. наличие в стране профессиональной и
организованной преступности отрицалось не только официально, но и в
научном плане. Считалось, что такой преступности у нас не может быть,
поскольку нет никаких социальных причин ее появления и существования.
Между тем, жизненные реалии постоянно приходили в противоречие с
подобными взглядами и, чтобы как-то их примирить, в криминалистической и
криминологической литературе появился термин “преступный
профессионализм”, обозначающий совершение преступлений

профессионально, то есть обладая определенными навыками и умениями,
соответствующими техническими средствами, известным стереотипом
поведения. Считалось, что избранный преступниками способ совершения
преступления сможет носить отпечаток такого профессионализма, хотя, как
правильно отмечалось в литературе, “лица, систематически совершающие
преступления, прилагают усилия к усовершенствованию способа совершения
преступления и его видоизменению”.

Положение радикально изменилось в последние годы. Уже не требуется
доказывать “преимущества” социалистического строя; не только не
требуется ради этого скрывать истинное состояние преступности в нашей
стране, но, наоборот, пришло время назвать все своими именами, поскольку
иначе невозможно объяснить ни количественное, ни качественное изменение
преступности, начавшееся отнюдь не с проведением радикальных реформ в
стране. В этих условиях, как это совершенно очевидно, не только
целесообразно, но необходимо изменить отношение к учету по способу
совершения и сокрытия преступлений, превратить его в действенный
инструмент раскрытия преступлений.

Сказанного, как думается, достаточно, чтобы не считать завершенной
разработку научных основ отдельных криминалистических учетов.

Примерно так же обстоит дело и с правовыми основами криминалистической
регистрации.

О криминалистической регистрации упоминает лишь российский закон “О
милиции”, в статье 11 которого, в пп. 14 и 15, милиции предоставлено
право “осуществлять предусмотренные законодательством учеты лиц,
предметов и фактов и использовать данные этих учетов”, а также
“производить регистрацию, фотографирование, звукозапись, кино- и
видеосъемку, дактилоскопирование лиц, заключенных под стражу,
задержанных по подозрению в совершении преступления или занятии
бродяжничеством,

PAGE 119

обвиняемых в совершении умышленных преступлений, подвергнутых
административному аресту, а также лиц, подозреваемых в совершении
административного правонарушения при невозможности установления их
личности”. Однако ссылка на “предусмотренные законодательством учеты”
повисает в воздухе, поскольку законодательство наше ничего в этом
отношении не предусматривает. Ни в других, помимо названного, законах,
ни в уголовно-процессуальном кодексе не содержится упоминания ни о
криминалистической регистрации в целом, ни об отдельных
криминалистических учетах. Косвенно с этим институтом связана ст. 186
УПК, где идет речь о получении образцов для сравнительного исследования.
Однако авторы существующих комментариев УПК РФ связывают эту норму
только с производством экспертизы. Ранее мы уже высказали мнение о том,
что регистрационная информация потенциально носит характер
доказательственной или ориентирующей информации. Однако при этом
остается неясным, в какую форму должна быть облечена эта информация в
тех случаях, когда она может иметь доказательственное значение.

В результате проверки по учетам может быть установлено тождество
объекта, могут быть получены сведения, характеризующие объект или
имеющие иное квалифицирующее значение для расследования. Нередко эта
информация служит основанием для принятия следователем или судом ряда
процессуальных решений, например, об истребовании приговоров и иных
документов, об изменении квалификации расследуемого деяния и т. д. И. А.
Возгрин в связи с этим справедливо замечает, что “в результате такой
работы справки о проверке по учету постепенно теряют свое значение как
источник сведений о прежних судимостях, так как, кроме них, к уголовному
делу приобщаются копии приговоров и другие материалы, полученные из
судов и следственных органов. Все это, на первый взгляд, может привести
к мысли о том, что информация, сообщаемая в справках из спецотделов
органов внутренних дел, в отличие от сведений, получаемых из копий
приговоров и других подобных материалов, не является доказательственной
информацией. Однако это не так, ибо получение копий приговоров,
приостановленных и хранящихся в архивах уголовных дел и других
материалов есть процесс получения новых доказательств, протекающий
параллельно с исследованием уже собранных доказательств”. Очевидно, что
справки о результатах проверки по учетам, содержащие доказательственную
информацию, должны быть отнесены к категории “иных документов”,
приобщаемых к делу. При этом следует иметь в виду, что
доказательственное значение в некоторых случаях может иметь и
отрицательный ответ регистрационного органа – когда сообщается, что
объект проверки по учету не значится. Такой ответ может доказывать то
или иное смягчающее обстоятельство, например, совершение преступления
впервые, и т. д.

Нерешенным остается вопрос о том, можно ли довольствоваться результатом
проверки по учетам при установлении тождества или же с целью
подтверждения вывода о тождестве необходимо проведение экспертизы. Такой
вопрос может возникнуть при положительном результате проверки по

PAGE 120

дактилоскопическому учету неизвестных преступников, скрывшихся с места
происшествия.

По мнению И. Н. Евсюнина, объекты местных криминалистических учетов с
целью получения содержащейся в них информации подлежат специальным
исследованиям. Он считает, что “конечный результат деятельности этих
видов учета – установление тождества искомых объектов (в качестве
доказательственной информации) – проявляется только в результате
экспертизы”. Однако эта конструкция не решает многих вопросов.

Задание на проверку по криминалистическому учету, направляемое в тот или
иной орган внутренних дел, по форме представляет собой запрос, а не
постановление о назначении криминалистической экспертизы. Соответственно
отсутствует и процессуальный режим назначения экспертизы.

Сравнение проверяемых объектов с объектами учета при поиске информации,
действительно, требует определенных исследовательских операций. Однако
эти операции принципиально ничем не отличаются от тех, которые
осуществляются при проверке, например, по алфавитно-дактилоскопическому
учету, результат которого выражается в виде справки учетного органа,
хотя и в этом случае вопрос о тождестве решается на основе специального
дактилоскопического исследования. Следовательно, исследовательский
характер процедуры проверки по учету еще не дает оснований считать такую
проверку экспертизой.

Сказанное, разумеется, не означает вообще отказа от экспертизы как
средства исследования и проверки регистрационной информации. Результаты
проверки по криминалистическому учету, имеющие доказательственное
значение, как всякая доказательственная информация, оцениваются
следователем или судом в совокупности с другими доказательствами.
Возникшие сомнения могут быть разрешены, как известно, разными
способами, в том числе и путем назначения экспертизы. В этом случае
учетные органы обязаны представить в распоряжение следствия или суда
объекты-носители информации, которые, наряду с проверяемыми объектами
(вещественными доказательствами), подвергаются экспертному исследованию.

Научные и правовые основы криминалистической регистрации неразрывно
связаны с ее организационными основами, с построением и структурой
системы криминалистических учетов, их иерархией. Существующие учеты по
своему уровню делятся на централизованные (федеральные) и
децентрализованные (региональные, местные). Если система
централизованных учетов относительно стабильна, их число практически
постоянно, то система местных учетов регламентирована лишь в общих
чертах. Некоторые виды местных учетов распространены повсеместно, другие
в меньшей степени; встречаются и такие учеты, которые являются плодом
местного творчества, иной раз созданы без достаточно веских оснований и
лишены необходимой научной базы.

В интересах укрепления организационных основ криминалистической
регистрации, повышения ее эффективности и модернизации информационных
процессов, с нашей точки зрения, целесообразно:

PAGE 121

1) унифицировать систему местных учетов, строго определить ее структуру,
допуская отклонения от нее лишь в исключительных случаях, когда это
действительно оправдано спецификой местных условий;

2) перевести некоторые виды региональных и местных учетов в категорию
централизованных; суммарный массив учетных сведений, образованный в
результате такой централизации, позволит оправданно применить
современные информационные поисковые системы, обеспечить необходимую
масштабность и оперативность использования учетной информации;

3) организовать четкую систему обмена информацией между местными
учетными органами, пополнение и чистку за счет этого обмена
информационных массивов, объединение некоторых учетов в кустовые,
межобластные и т. д.

Организационное совершенствование криминалистической регистрации – одна
из предпосылок совершенствования ее технической базы, внедрения
прогрессивных средств и методов сбора, хранения, поиска и передачи
регистрационной информации.

Процесс “технизации” криминалистической регистрации прошел несколько
этапов.

На первом этапе, охватывающем по времени период с момента создания
советской системы криминалистической регистрации и до начала 50-х годов,
совершенствование технической базы криминалистических учетов шло, в
основном, за счет внедрения отдельных технических приспособлений
частного характера, главным образом, относящихся к способам передачи
информации на расстояние, к устройствам хранилищ учетных данных, приемам
сигналетической фотосъемки объектов регистрации.

До распространения фототелеграфа учетная информация, преобразованная в
систему кодовых обозначений, передавалась на расстояние по телеграфу или
телефону. В 1937 г. Б. М. Комаринец, признавая бесспорные достоинства
передачи на расстояние изображения отпечатков пальцев, писал, что этот
способ “требует изготовления специальных дорогостоящих приборов,
обслуживания этих приборов технически высококвалифицированными
работниками или ограничен крайне небольшой сетью телепередатчиков,
предназначенных для других целей. Поэтому этот способ не может быть
использован повседневно и в широком масштабе. Второй способ
-идентификация по подробному описанию пальцевых узоров – не требует
какого-либо дополнительного оборудования, так как описание может быть
протелефонировано или протелеграфировано”. Он детально разработал
правила такого описания, порядок составления и расшифровки телефонограмм
и телеграмм.

Эти рекомендации оказались весьма уместными в годы Великой Отечественной
войны, когда картотеки алфавитно-дактилоскопического учета были
эвакуированы в г. Уфу и наведение справок по ним требовало оперативной
передачи запросов по телефону или телеграфу. По инициативе Л. П.
Рассказова, бывшего в то время начальником НТО Управления милиции

PAGE 122

Москвы, составление таких запросов, получивших название
дактотелефонограмм, было упрощено. Практика поиска нужной информации по
таким запросам оправдала себя и получила известное распространение.

После Великой Отечественной войны идея использования фототелеграфа для
передачи регистрационной информации вновь привлекает внимание
криминалистов. “Вполне понятно, – писали в те годы А. И. Винберг и А. А.
Эйсман, – что с развитием сети бильдтелеграфа и несомненного его
широкого распространения все иные способы идентификации на расстоянии
будут отходить на задний план. В настоящее время, когда действие
фототелеграфии охватывает в СССР уже немало городов, но далеко еще
уступает распространенности телеграфной и телефонной сети, особенно по
внутригородской и межрайонной связи, идентификация на расстоянии по
специальному шифру продолжает сохранять свое значение. Но не может быть
сомнения и в том, что в ближайшие годы восстановления и развития нашего
народного хозяйства фототелеграф значительно расширит сферу своего
действия… Нам кажется поэтому своевременным уже сейчас привлечь
внимание следственных, судебных и оперативных работников к этому далеко
не новому средству связи, которое до сих пор если и использовалось в
целях раскрытия преступлений, то лишь от случая к случаю, в порядке
экспериментов”. Как известно, сейчас повсеместно принят на вооружение,
более удобный факсимильный способ передачи информации.

Совершенствование системы описания по методу словесного портрета,
приемов сигналетической съемки повышало эффективность таких видов
криминалистического учета, как учет преступников по признакам внешности,
учет без вести пропавших и неопознанных трупов. В это же время были
осуществлены некоторые предложения по изменению конструкций хранилищ
учетной информации.

На втором этапе совершенствования технической базы криминалистической
регистрации была проведена работа по внедрению перфокарт и предприняты
первые попытки автоматизации дактилоскопических учетов.

Опыты по автоматизации дактилоскопических учетов в Советском Союзе стали
вестись с 1956 г. Л. Г. Эджубовым и С. А. Литинским. Ими была
разработана зонально-точечная система регистрации, в основу которой было
положено взаиморасположение частных признаков дактилоскопического узора
по полю отпечатка с учетом возможного отклонения этих признаков от
условного центра. В итоге отпечаток приобретал форму кода, который
фотографировался на кинопленку. Сумма кодов составляла кодовый фильм.

Дактилоскопический автомат, сконструированный авторами метода,
представлял собой быстродействующее фотоэлементное сортирующее
устройство. Исследуемый отпечаток вводился в автомат также в виде кода;
автомат регистрировал совпадение исследуемого кода с искомым кодом в
фильме или отсутствие такого совпадения. При совпадении автомат
останавливался.

Несмотря на заманчивость предложенного метода, его недостатки были
настолько существенны, что метод распространения не получил. Оценивая
его,

PAGE 123

Л. Г. Эджубов вынужден был констатировать, что “недостаток существующих
зонально-точечных систем регистрации заключается в том, что отпечатки
картотек приходится кодировать вручную. Кодирование одного отпечатка
занимает примерно 1-1,5 минуты. Это время для крупных картотек
оказывается неприемлемым. Поэтому очередная задача состоит в разработке
способов автоматического кодирования дактилоскопических отпечатков, при
которых время кодирования исчислялось бы секундами или долями секунд”.
Но к этому следует добавить, что применение предложенного метода
требовало перевода на зонально-точечную систему кодирования всего
существующего информационного массива, что представлялось совершенно
нереальным делом. Кроме того, нужны были особо прочные материалы для
кодовых фильмов, чтобы обеспечить их многократную эксплуатацию, и к тому
же, на больших скоростях. Дактилоскопический автомат был изготовлен
силами авторов в одном экземпляре на кафедре криминалистики Высшей школы
МВД СССР и остался музейным экспонатом.

Третий, современный, этап “технизации” криминалистической регистрации
характеризуется, по нашему мнению:

• во-первых, широкой компьютеризацией всей учетной практики,
расширяющимся использованием сетевых технологий и децентрализованных баз
данных, разработкой самых различных информационно-поисковых систем;

• во-вторых, интенсивным поиском новых методов запечатления
регистрационной информации, в том числе и таких, которые делали бы
ненужным ее предварительное кодирование, как условие включения в
информационный массив;

• в-третьих, появлением новых видов регистрационной информации и
соответственно новых видов криминалистических учетов;

• наконец, в-четвертых, разработкой и внедрением экспресс-методов
информационного обеспечения органов дознания и следствия при их работе
по раскрытию преступлений по горячим следам.

Наиболее интенсивные исследования в области применения ЭВМ в
регистрационной практике ведутся применительно к дактилоскопическим и
некоторым другим учетам. Несмотря на известные успехи в создании
устройств для кодирования пальцевых отпечатков (полуавтоматических и
автоматических), задачу еще нельзя считать решенной, поскольку
принципиально не решен вопрос о переводе на машинный способ хранения и
обработки информации существующих информационных массивов, что
существенно ограничивает применение ИПС только областью вновь
поступаемой и закладываемой в память машины регистрационной информации.

Известные перспективы решения задачи автоматизации поиска учетной
информации по существующим картотекам открывает применение такого метода
запечатления регистрационной информации, как голография. Анализируя
достоинства этого метода, В. А. Андрианова и Г. А. Соболев отмечали, что
его применение открывает возможность создания запоминающего устройства
значительной емкости в голографических системах, что голографический
метод малочувствителен к потере некоторой части

PAGE 124

информации в отпечатке пальца и позволяет использовать всю информацию о
папиллярном узоре, в том числе об особенностях его строения. В итоге – и
это, на наш взгляд, главное – голограмма может быть непосредственно
сопоставлена с отпечатками пальцев из картотеки, а сочетание голографии
с ЭВМ обеспечит автоматический поиск материала для такого сравнения.
Представляется, что голографический метод может оказаться весьма
перспективным и при использовании учета по внешним признакам, так как
позволяет запечатлеть внешность проверяемого по учету лица с
максимальной полнотой.

Оценивая достоинства голографии, Г. Л. Грановский в то же время считает,
что она не снимает с повестки дня вопроса о математическом моделировании
в криминалистической регистрации. Он полагает, что голограмму
целесообразно использовать для получения математической модели, хотя и
признает, что способов для этого пока не существует. “Можно предложить,
– пишет Г. Л. Грановский, – лишь один из возможных путей: сравнивая
плотность голограммы моделируемого узора с голограммой узора-эталона,
можно определить меру их различия, выраженную определенным числом. Такое
число уже будет математической моделью узора. Сравнивая же с несколькими
эталонами, можно получить ряд чисел, которые составят более “сильную”
модель. Такие математические модели, введенные в память ЭВМ, вероятно,
откроют возможности для создания полностью автоматизированной системы
монодактилоскопической регистрации”.

Можно констатировать, что применение ЭВМ в работе с учетами по способу
совершения преступлений и по внешним признакам уже вышло за рамки
экспериментов. Если еще в 1967 г. только утверждалась принципиальная
возможность применения ЭВМ в этой области, то уже спустя два-три года
появились публикации, свидетельствующие об успешности разработки этой
проблематики. Обобщая результаты проведенных экспериментов, Г. Г. Зуйков
уже тогда отмечал достоинства информационно-логических поисковых систем,
реализуемых на ЭВМ: повышение эффективности поиска, сведение до минимума
возможности “пропуска цели” и “информационного шума”, обеспечение
многомерности криминалистических учетов. Вместе с А. Ф. Горшковым и Е.
И. Девиковым им были определены конечные цели информационно-логической
поисковой системы: установление перечня подозреваемых по нераскрытым
преступлениям; отыскание ряда преступлений, которые совершены одним
лицом, арестованным или осужденным за другое преступление; установление
серии нераскрытых преступлений, совершенных одним и тем же неизвестным
преступником; поиск среди массы лиц, состоящих на учете по признакам
внешности, конкретного преступника по разрозненным приметам, полученным
от очевидцев, а также посредством иной информации, добытой в результате
осмотра места происшествия.

Эффективность применения новых средств сбора, хранения и поиска
регистрационной информации прямо связана с актуализацией содержащихся в
учетах данных. Под актуализацией регистрационной информации следует
понимать освобождение учетов от устаревших, потерявших свое значение
данных. Решение этой задачи, сравнительно несложное применительно к

PAGE 125

местным учетам с небольшим информационным массивом, становится
затруднительным в практике работы с централизованными учетами, особенно
алфавитно-дактилоскопическим.

Ранее мы уже говорили о примерных сроках хранения учетных данных.
Систематическая “чистка” информационных массивов предполагает изъятие из
них материалов, срок хранения которых истек; данных, предназначенных для
однократного использования (например, карты без вести пропавшего – после
установления судьбы зарегистрированного лица); данных, переданных в
другие учетные органы, сообщившие о невозможности повторного
использования в будущем этих материалов.

Актуализация регистрационной информации означает также систематическое
пополнение данных о зарегистрированных объектах новыми сведениями о них
(детализация описания способов совершения преступлений известными
лицами, уточнение данных о без вести пропавших и др.). Именно это,
наряду с оперативным поиском информации и передачей ее адресату, создает
благоприятные условия для использования учетных данных в розыскной
практике, о чем будет идти речь далее.

Повышение эффективности использования возможностей криминалистической
регистрации связано не только с совершенствованием существующих, но и с
созданием новых криминалистических учетов. Это возможно по двум
направлениям: в отношении уже регистрируемых объектов, учет которых
предполагается осуществлять по иным признакам, с помощью иных носителей
информации, и в отношении таких объектов, которые ранее не
регистрировались.

Развитие криминалистической науки и практики борьбы с преступностью
позволяет думать, что в обозримом будущем появятся, по крайней мере, два
новых местных криминалистических учета неизвестных преступников – по
признакам запаха и особенностям голоса.

Интересную, с нашей точки зрения, мысль высказал П. П. Ищенко,
предложивший создать для борьбы с организованной преступностью новый вид
криминалистического учета – учет номеров телефонов, обнаруженных в
изъятых у задержанных документах (записных книжках, ежедневниках и т.
п.). Такой учет может способствовать выявлению преступных связей
подозреваемых и обвиняемых, коррумпированных сотрудников
государственного аппарата, правоохранительных органов и других
обстоятельств, имеющих значение для дела. В соответствующий банк данных
следует включить как сами телефонные номера, так и пояснения к ним;
отдельно учитываются иногородние номера. По мысли П. П. Ищенко, создание
и использование такого учета “поможет оперативно контролировать
деятельность организованных преступных групп на обслуживаемой
территории. На сегодняшний день отсутствие учета и неиспользование
информации о телефонных номерах, изъятых у лиц, связанных с
организованными преступными группами, снижает также эффективность
санкционируемых прокурором прослушиваний телефонных разговоров,
поскольку структура взаимоотношений внутри и между преступными группами

PAGE 126

остается латентной. Учитывая мобильность современных преступных
элементов, частые изменения места жительства лицами, находящимися в
розыске, с помощью предлагаемого учета представляется возможным выявить
круг лиц, оказывающих содействие членам преступных группировок
-предоставляющих квартиры, гостиничные номера, автомашины, хранящих
оружие, оказывающих другие услуги”.

Завершая характеристику учения о криминалистической регистрации и
перспектив его развития, следует специально отметить, что этот раздел
общей теории советской криминалистики со временем будет оказывать
растущее влияние на смежные теории, с одной стороны, разрабатываемыми в
нем положениями, а с другой – необходимостью разработки вопросов,
которые относятся к предмету смежных теорий.

6. КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ

О РОЗЫСКЕ

6.1. Понятие и содержание

криминалистического учения о розыске

Криминалистическое учение о розыске относится к числу частных
криминалистических теорий, становление, формирование которых еще нельзя
считать завершенным. Это, разумеется, не означает, что проблемы розыска
не привлекали до последнего времени внимания криминалистов или что в
этой области отсутствуют теоретические построения. Подобное утверждение
не соответствовало бы действительности. О розыске как разновидности
практической деятельности по борьбе с преступностью, как объекте
криминалистической науки писали уже первые советские
ученые-криминалисты. В их работах можно встретить и отдельные
теоретические положения, относящиеся к розыскной деятельности.

И. Н. Якимов считал, что решение вопросов, где и как искать преступника,
как осуществлять преследование и задержание преступника и розыск
добытого им путем преступления, относится к числу проблем
криминалистической (уголовной) тактики. Понятие розыска он трактовал
широко, имея под ним в виду всю деятельность по раскрытию преступления
-от обнаружения его признаков до установления личности преступника. Он
писал: “Розыскное искусство должно быть отнесено к числу труднейших
искусств, так как оно своим объектом имеет не мертвый материал, как,
например, живопись, скульптура, музыка, а человека. В этом отношении оно
ближе к военному искусству, так как и то и другое имеют дело с живым
человеком и опираются на психологию как отдельной личности, так и масс.
Как всякое искусство, розыскное искусство имеет свою теорию, может быть,
еще недостаточно глубоко разработанную, и свою литературу”. Подобное
понимание сущности розыска логически привело Н. И. Якимова к выводу о
том, что он должен осуществляться как гласными, так и негласными
средствами, применение которых должно быть сосредоточено в одних руках
-работника уголовного розыска, который “за своею ответственностью ведет
по принятому им к своему производству делу всю работу от начала до
конца, вся она – дело его рук, и он ею, как творец и организатор, более
заинтересован, чем

PAGE 127

как исполнитель поручений и директив, диктуемых чужой волей”.

Аналогично трактовал розыск В. И. Громов. Он считал, что “под розыском,
в специальном значении этого слова, следует понимать такие действия
органов дознания, которые или направлены к нахождению преступника по
обнаруженному и уже в достаточной мере выясненному преступному факту,
или же к отысканию предметов, добытых путем преступления, или, наконец,
орудий преступления, которые могут иметь значение вещественных
доказательств и дадут возможность найти и изобличить действительного
виновника преступления… Розыск есть не только составная часть
дознания, но и отдельный самостоятельный акт этого дознания, с присущими
ему особыми приемами расследования: негласным сыском, слежкой и
наблюдением”. П. П. Михеев и Н. Н. Семенов употребляли лишь термин
“негласный розыск”, понимая под ним в целом деятельность по раскрытию
преступлений.

В последующие 10-12 лет о розыскной деятельности в процессе
расследования криминалисты не упоминают. С 1939 г. в литературе
встречается термин “оперативно-розыскные действия”, которым обозначается
комплекс негласных мероприятий органов дознания по раскрытию
преступления. Смысл этого термина оказался близким к указанному понятию
розыска.

В 1949 г. А. И. Винберг и Б. М. Шавер первыми предприняли попытку сузить
понятие розыска в криминалистике. Они отнесли к криминалистике
рассмотрение вопросов розыска известного преступника и похищенных
ценностей. Ведущая роль в организации и осуществлении розыска
преступника ими отводилась следователю – при местном розыске, и
розыскным органам -при розыске всесоюзном. При розыске похищенного
имущества задача следователя заключается в получении информации о
характере и местонахождении похищенного, в чем должны оказывать ему
содействие органы уголовного розыска. Н. В. Терзиев дополнил содержание
розыска в криминалистике розыском лица, пропавшего без вести.

Первым специальным исследованием проблематики розыска в криминалистике и
следственной практике была брошюра В. И. Попова “Розыскная работа
следователя”, изданная в 1950 г. методическим советом Прокуратуры СССР.
Основные ее положения были затем изложены автором в параграфе “Розыск
обвиняемого” учебника по криминалистике для юридических вузов (1950 г.)
и заключались в следующем.

1. Розыск – система оперативных действий по обнаружению разыскиваемого
лица; следственный розыск – розыск лица, обвиняемого в совершении
преступления.

2. Различают активный розыск, производимый во время расследования дела
до истечения сроков, установленных для производства расследования, и
письменный, объявляемый в связи с приостановлением производства по делу
после истечения указанных сроков.

3. Розыск обвиняемого в процессе расследования производится параллельно
с расследованием преступления. Материалы для розыска собираются
посредством допросов, выемки почтово-телеграфной

PAGE 128

корреспонденции, обысков и осмотров.

4. В. И. Попов ввел понятие розыскных версий. По его мнению, розыскная
версия неразрывно связана со следственной версией, но не тождественна
ей; розыскная версия определяет направление розыска.

5. В. И. Попову принадлежит и понятие заградительных мероприятий, под
которыми он понимал действия, обеспечивающие задержание обвиняемого,
который еще не успел выбыть за пределы района деятельности органа,
производящего расследование по делу.

6. Существенную роль в розыске могут сыграть розыскные требования,
рассылаемые следователем органам прокуратуры и милиции по месту
вероятного нахождения разыскиваемого.

Как видно, изложенные положения носят не только практический, но и
теоретический характер. Вместе с положениями, выдвинутыми И. Н.
Якимовым, В. И. Громовым, А. И. Винбергом, Б. М. Шавером, Н. В.
Терзиевым, они составили основу будущего криминалистического учения о
розыске, разработке которого В. И. Попов посвятил ряд своих работ, и в
том числе докторскую диссертацию.

Судя по публикациям, В. И. Попов различает розыскную деятельность,
применяемую в целях предупреждения преступлений, и розыскную
деятельность, направленную на раскрытие готовящихся либо совершенных
преступлений. Последнюю он разделяет на розыск в специальном смысле и на
розыск в широком смысле.

Розыскная деятельность, осуществляемая в целях предупреждения
преступлений, по мнению В. И. Попова, носит самостоятельный характер и
направлена на выявление и перевоспитание лиц, склонных к преступной
деятельности, а также на устранение условий, способствующих
преступлениям. Это комплекс оперативно-розыскных мер, предпринимаемых до
возбуждения уголовного дела. Объектами розыска в специальном смысле
являются скрывшиеся преступники. Розыск в широком смысле – это часть
оперативно-розыскной деятельности, осуществляемой в помощь следствию и
дознанию. Розыск всех видов ведется в помощью розыскных приемов и
методов.

Резюмируя сказанное, можно заключить, что В. И. Попов ставил знак
равенства между понятиями розыскной и оперативно-розыскной деятельности,
считая, что розыск естественно переплетается со следственными
действиями, но не дублирует их, осуществляется с помощью специальных
розыскных приемов, но не следственными действиями, не следователем, а
оперативными работниками органов дознания в порядке ст. 29 Основ
уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик.

Несомненной заслугой В. П. Попова явилось то, что он привлек внимание
криминалистов к проблематике розыска и положил начало ее фундаментальной
теоретической разработке. Однако уже в конце 50-х годов выяснилось, что
его концепция розыскной деятельности не разделяется большинством
криминалистов. М. П. Шаламов первым пришел к выводу, что розыскные
действия в процессе расследования – “это обычные следственные действия:
осмотры, обыски, допросы и др., производимые с целью розыска, а

PAGE 129

также оперативно-розыскные мероприятия”, что “следственные действия и
оперативные меры по розыску (осуществляемые органами милиции – Р. Б.)
должны не чередоваться, а представлять собой единый, согласованный,
проводимый одновременно процесс активного не ослабевающего от начала до
конца поиска”, что “наиболее типичной ошибкой следователей является то,
что, дав поручение органам милиции о проведении розыскных мероприятий,
они устраняются от розыска, ошибочно считая, что розыск – дело лишь
розыскных органов”. Это было качественно иное понимание розыскной
деятельности, разграничение розыскной деятельности следователя и
оперативно-розыскной деятельности органов дознания.

Разделив взгляды на розыскную деятельность М. П. Шаламова, Б. Е.
Богданов определил розыск как взаимосвязанную деятельность следователя и
учреждений Министерства охраны общественного порядка по установлению
местонахождения и задержанию скрывающегося установленного преступника, а
равно по обнаружению скрытого имущества и орудий преступления. По мнению
Б. Е. Богданова, розыск осуществляется как следователем – путем
проведения следственных и иных действий (каких именно иных – он не
называет), так и органами дознания – путем проведения
оперативно-розыскных действий. На эти “иные” действия следователя
одновременно с Б. Е. Богдановым обратил внимание А. Н. Колесниченко,
который назвал их розыскными действиями следователя. В его представлении
розыскную деятельность в процессе расследования следовало понимать как
систему следственных действий, розыскных и оперативно-розыскных мер, не
смешивая их друг с другом. Впоследствии Б. И. Богданов также использует
термин “розыскные мероприятия следователя”.

Определение розыска, предложенное в 1968 г. П. Е. Титовым, не внесло
ничего принципиально нового в это понятие. Как и А. Н. Колесниченко и Б.
Е. Богданов, он включил в содержание розыска следственные действия и
оперативно-розыскные мероприятия, объединив их термином “розыскные
действия”.

В 1976 г. И. М. Лузгин выступил со своим определением понятия розыска. С
содержательной точки зрения это определение не отличалось существенной
новизной: как и его предшественники, И. М. Лузгин рассматривал розыск
как систему следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий.
Новым же в этом определении было то, что эта система, по мысли автора,
разрабатывается криминалистикой. Он так и писал: “Под розыском
понимается разрабатываемая криминалистикой система следственных действий
и оперативно-розыскных мероприятий… ” Из этого логически следует, что
оперативно-розыскные мероприятия, осуществляемые органом дознания
независимо от следователя (возможность такой автономии И. М. Лузгин
упоминает сразу же после формулирования определения розыска), являются
объектом разработки в криминалистике.

Специально розыскной деятельностью следователя, кроме В. И. Попова, до
середины 70-х гг. занимался лишь Е. Ф. Коновалов, защитивший по этой
проблематике кандидатскую диссертацию (1972) и опубликовавший в 1973 г.

PAGE 130

пособие “Розыскная деятельность следователя”. Во втором томе нашего
“Курса советской криминалистики” (1978) криминалистическому учению о
розыске посвящалась специальная, шестая, глава. В 1982 г. были защищены
две кандидатских диссертации по проблемам розыска: Т. В. Боголюбской
-“Правовые и организационные вопросы розыска следователем обвиняемых,
местонахождение которых неизвестно” (Москва) – и Е. К. Кагиным
-“Криминалистические основы розыска лиц, скрывшихся от следствия и суда”
(Свердловск). Впоследствии Е. К. Кагин выступил с рядом публикаций по
той же проблематике.

С середины 80-х гг. исследованием розыскной деятельности следователя
стал активно заниматься А. А. Закатов, воспринявший в целом нашу
концепцию теории розыска. Он успешно защитил по этой проблематике
докторскую диссертацию – вторую после диссертации В. И. Попова в
отечественной криминалистике, – опубликовал ряд работ и глав учебников
по розыскной деятельности следователя.

Определение понятия и содержания криминалистического учения о розыске
требует, на наш взгляд, предварительного рассмотрения:

• 1) понятия и содержания розыскной деятельности как одной из форм
борьбы с преступностью;

• 2) структуры розыскной деятельности как объекта научного исследования.

Розыскная деятельность есть функция органов дознания и предварительного
следствия. Ее содержание составляют обнаружение замышляемых, готовящихся
и совершенных преступлений, установление и обнаружение виновных,
объектов (лиц и предметов) – носителей доказательственной информации,
предметов преступного посягательства и иных объектов, имеющих значение
для установления истины по делу. В общей форме ее отличие от
расследования заключается в том, что целью розыскной деятельности
является установление и обнаружение, а целью расследования -доказывание.

Разумеется, такое разграничение носит именно самый общий,
приблизительный характер, оно не дает представления о структуре этих
видов деятельности.

Розыскная деятельность осуществляется путем проведения
оперативно-розыскных и розыскных мероприятий и следственных действий,
расследование – путем проведения следственных действий,
организационно-технических и розыскных мероприятий. Если рассматривать
эти оба вида деятельности как системы действий, то станет очевидным
совпадение друг с другом двух элементов каждой системы. Что означает это
совпадение? Можно ли на его основе делать вывод о том, что между
розыскной деятельностью и расследованием следует поставить знак
равенства? Одинаковую ли функциональную нагрузку в обоих случаях несут
совпадающие элементы систем?

Попытаемся ответить на эти вопросы.

Оперативно-розыскные меры представляют собой специфический вид

PAGE 131

розыскной деятельности. Правом их проведения наделены лишь органы
внутренних дел в лице некоторых (но не всех) своих служб и органы службы
безопасности. Оперативно-розыскные меры носят непроцессуальный,
преимущественно разведывательный (поисковый), характер и осуществляются
специальными средствами. Указание на поисковый характер
оперативно-розыскных мер и специальные средства их осуществления
позволяет четко отграничить их как от следственных действий, так и от
иных мероприятий органов дознания. Отсутствие же такого указания в
определении оперативно-розыскных мер делает подобное определение
беспредметным. По этим основаниям нельзя признать правильным определение
оперативно-розыскных мер, предложенное в свое время А. Г. Птицыным.

Ныне определение оперативно-розыскной деятельности дано законодателем в
ст. 1 Закона “Об оперативно-розыскной деятельности”:
“Оперативно-розыскная деятельность – вид деятельности, осуществляемой
гласно и негласно оперативными подразделениями государственных органов,
уполномоченных на то настоящим федеральным законом… , в пределах их
полномочий посредством проведения оперативно-розыскных мероприятий”.

Целью оперативно-розыскных мер может быть и розыск скрывшегося
преступника, похищенного имущества, возможных свидетелей и т. д. С этой
точки зрения, их цель может совпадать с розыскными мероприятиями. Но
розыскные мероприятия – это мероприятия, осуществляемые следователем в
процессе расследования или по приостановленному делу только с указанной
целью и только процессуальными или организационно-техническими
средствами, тогда как основное назначение оперативно-розыскных мер
-предотвращение, пресечение и обнаружение преступлений. Осуществляются
они только оперативным работником и преимущественно негласными
средствами.

Общими между розыскными мероприятиями и следственными действиями, как
элементами розыскной деятельности, являются цель и субъект проведения,
различными – формы и приемы осуществления. При этом следственные
действия – это не какие-то специфические “розыскные” следственные
действия. Их процессуальный порядок и тактика обычны.

Поскольку розыскные мероприятия и следственные действия, осуществляемые
в розыскных целях, проводятся следователем в процессе расследования,
постольку они являются элементами этого процесса, и в этом смысле и
только в этой части розыскную деятельность можно считать элементом
расследования. Оперативно-розыскные меры в содержание расследования не
входят. Без такой оговорки включение розыскной деятельности в процесс
расследования принципиально ошибочно. Именно поэтому нельзя согласиться
с И. Ф. Демидовым, который пишет: “Оперативно-розыскная деятельность
является частью розыска. Последний представляет собой совокупность
оперативно-розыскных и следственных действий… Розыск не есть нечто,
стоящее вне предварительного расследования, напротив, он слит с
расследованием (разрядка наша – Р. Б.), входит в содержание последнего
как его необходимая, составная часть”.

PAGE 132

Осуществление внепроцессуальных оперативно-розыскных мер составляет
исключительную прерогативу оперативных служб компетентных органов,
независимо от того, носят ли эти меры гласный или негласный характер.
Предложение А. Р. Ратинова наделить следователя правом производства
гласных оперативно-розыскных мероприятий подверглось обоснованной
критике. Г. Ясинский по этому поводу справедливо указывал, что “нельзя
смешивать процессуальную деятельность следователя, связанную с
поручениями и указаниями о производстве розыскных действий, с
проведением розыскных непроцессуальных действий органов дознания
независимо от того, какими методами и средствами, гласными или
негласными, они осуществляются”.

Отправляясь от изложенного, можно перейти к анализу структуры розыскной
деятельности как объекта научного исследования.

С нашей точки зрения, розыскная деятельность представляет собой систему,
состоящую из двух видов объектов научного исследования.

Первый вид объектов – оперативно-розыскные меры, закономерности
содержания и осуществления которых, тактика применения, сочетания и пути
совершенствования изучаются и разрабатываются теорией
оперативно-розыскной деятельности.

Второй вид объектов – розыскные мероприятия и следственные действия – в
совокупности составляет содержание розыскной деятельности следователя. В
этом качестве они – объекты криминалистики. Возвращаясь к ранее
сказанному, заметим, что именно здесь коренится причина нашего
несогласия с предложенным И. М. Лузгиным определением розыска как
разрабатываемой криминалистикой системой следственных действий и
оперативно-розыскных мероприятий. Криминалистика изучает, совершенствует
и разрабатывает средства и методы лишь розыскной деятельности
следователя как субъекта работы с доказательствами. Относящиеся к этой
деятельности положения теории оперативно-розыскной работы учитываются и
используются криминалистикой подобно данным других наук, на основе тех
принципов сочетания научных знаний, о которых мы уже подробно писали в
первом томе Курса.

Гласный или негласный характер тех или иных оперативно-розыскных мер не
может служить классификационным признаком при отнесении их к группе
объектов, изучаемых криминалистикой или теорией оперативно-розыскной
деятельности, как полагал вслед за А. Н. Васильевым и А. Р. Ратиновым В.
М. Быков. Точно так же не служит основанием для включения
оперативно-розыскных мер в число объектов криминалистической тактики их
тактический в ряде случаев характер, как считает И. Ф. Демидов. Он
делает этот вывод только на основе того, что в процессе расследования
оперативно-розыскные меры играют вспомогательную роль, служат подготовке
и созданию необходимых условий для осуществления следственных и иных
процессуальных действий. Однако такой вывод можно сделать лишь в том
случае, если отрицать существование иной, не криминалистической, а
оперативно-розыскной тактики как части теории оперативно-розыскной

PAGE 133

деятельности. Но такая теория, как самостоятельная область научного
знания, существует независимо от того, признают ли ее существование те
или иные ученые.

Положение не изменится и в том случае, если, как это предлагал И. Г.
Маландин, отдельные гласные оперативно-розыскные меры будут
регламентированы уголовно-процессуальным законом. Он высказывался за
“регламентацию в УПК отдельных сторон гласных форм оперативно-розыскной
деятельности милиции и включение в предмет следственной тактики
оперативно-розыскных действий в необходимом объеме. Представляется, что
в следственную тактику следует включить те из проводимых гласным путем
оперативно-розыскных действий, результаты которых служат основанием для
построения следственных версий и могут быть проведены с соблюдением
процессуальных форм. К такому действию по рассматриваемым делам (имеются
в виду дела и дорожно-транспортных происшествиях – Р. Б.) может быть
отнесен розыск скрывшихся с места происшествия водителей и транспортных
средств (проводимый в гласных формах)”. Мы уже неоднократно отмечали,
что регламентация в законе того или иного средства, приема, действия
вовсе не означает, что они перестают быть объектом изучения и разработки
одной науки и “перекочевывают” в другую науку, отмечали, что закон не
является частью той или иной науки, что он, как объект познания, может
изучаться несколькими науками, являясь для них общим объектом.

Следует заметить, что в работах тех криминалистов, которые, не желая
считаться с реальным положением вещей, упорно включают
оперативно-розыскные меры в содержание криминалистической тактики, все
рассмотрение проблемы сводится, как правило, к тому, что в каком-то
контексте перечисляются такие оперативно-розыскные меры, как применение
служебно-розыскных собак, прочесывание местности, преследование
преступника по горячим следам, иногда наблюдение за возможными местами
сбыта похищенного имущества. Но это только незначительная часть арсенала
оперативно-розыскных мер, который, как следует из сказанного, не только
на деле не разрабатывался, но до издания упомянутого закона об ОРД был
просто неизвестен этим криминалистам. Попытки оправдать скудость
приводимого перечня оперативно-розыскных мер их не подлежащим оглашению
содержанием нельзя признать полностью обоснованными, так как в
криминалистических работах перечисляются далеко не все даже гласные
оперативно-розыскные меры.

Соотношение объектов криминалистики и теории оперативно-розыскной
деятельности в системе розыска в целом можно представить в виде схемы, в
основе которой лежит схема соотношения отдельных частей розыска,
предложенная Е. Ф. Коноваловым.

Возвращаясь к характеристике отличия розыскной деятельности от
расследования, уже сформулированной нами в общей форме ранее, добавим,
что если цель розыска в целом – установление и обнаружение, если такая
же цель свойственна и оперативно-розыскной деятельности как части
розыска, то другой его части – розыскной деятельности следователя
присуща лишь такая

PAGE 134

цель, как обнаружение, ибо следователь имеет дело с розыском лишь
известных, установленных объектов.

Розыск

Предварительное следствие Оперативно-розыскная деятельность Розыскная
деятельность следователя

Розыскная деятельность органов дознания

в том числе по при-

остановленному делу

Объекты криминалистики Объекты теории ОРД

(розыскные меры, (оперативно-розыскные следственные действия) меры)

Резюмируя сказанное, можно заключить, что предметом криминалистического
учения о розыске являются те отдельные закономерности возникновения,
собирания, исследования, оценки и использования доказательственной и
ориентирующей информации, которые определяют содержание, направленность
и методы осуществления розыскной деятельности следователя.

А. А. Закатов выделил следующие закономерности розыскной деятельности
следователя:

• “отображаемость в материальной среде и сознании людей признаков
разыскиваемых лиц и иных объектов, что позволяет индивидуализировать их;

• повторяемость поведения разыскиваемых обвиняемых и лиц, укрывающих
разыскиваемые объекты, что позволяет прогнозировать их поступки;

• зависимость поведения разыскиваемых от условий, в которых они
находятся;

• обусловленность выбора способов укрытия объектов преступным опытом
укрывающих, их профессиональными навыками и психологическими свойствами;

• взаимосвязь способов укрытия разыскиваемых объектов и следов
применения этих способов;

• зависимость поведения разыскиваемого от характера совершенного
преступления, степени его общественной опасности, а также принадлежности
обвиняемого к определенной возрастной группе или преступной среде”.

Не все в этом перечне бесспорно, но многое верно. Анализ сущности и
проявлений названных закономерностей, рассмотрение основанных на их
познании средств и приемов розыска составляют содержание этой частной
криминалистической теории.

PAGE 135

6.2. Проявление закономерностей возникновения доказательств и работы с
ними

в розыскной деятельности следователя

Рассматривая процесс возникновения доказательственной информации, мы
отмечали, что преступление, как любое явление действительности,
отражается в окружающей среде и что доказательственная информация есть
результат такого акта отражения. При этом подчеркивалось, что, строго
говоря, непосредственно отражаемыми объектами являются субъект и
объективная сторона преступления, что субъект преступления, как
личность, отражается через свои свойства (как проявление личности) и
через средства и способы действий; действия (или бездействие) отражаются
через средства и способы их осуществления; в качестве отражающих
объектов выступают окружающая обстановка и предмет посягательства. На
основании изменений отражающих объектов, представляющих собой
“отпечатки” свойств личности, результаты действий, то есть выступающих
как информация о преступлении, устанавливаются объекты, относящиеся к
событию.

Если эти объекты находятся вне пределов досягаемости для следователя и
суда, а доказывание и процессуальная процедура в целом требует реального
(физического или психического)взаимодействия с ними, если при этом их
местонахождение в данный момент неизвестно, – эти объекты становятся
объектами розыска.

Поскольку мы исходим из того, что целью розыскной деятельности
следователя, являющейся объектом криминалистики, служит обнаружение
установленных лиц, предметов и др., следует выяснить, что понимается под
установлением объектов розыска.

В обыденном употреблении термин “установленный” равнозначен термину
“известный”. По сути, эта равнозначность сохраняется и в аспекте
рассматриваемого нами вопроса, но требует некоторых комментариев.

Когда мы говорим, как об установленных, о таких объектах розыска, как
люди, то имеем в виду наличие в распоряжении субъекта розыска данных,
позволяющих индивидуализировать личность разыскиваемого и отождествить
его при обнаружении. Это комплекс демографических сведений, информация о
его внешних признаках и иных свойствах личности. Данные подобного рода
могут быть получены двояким путем: как проведением оперативно-розыскных
мероприятий, так и в результате следственных действий, направленных на
обнаружение “отпечатков” преступления, несущих информацию о причастных к
расследуемому событию людях. Разыскиваемый следователем человек – это
всегда конкретное, определенное лицо. В большинстве случаев так же можно
охарактеризовать и другие объекты розыска. Однако существуют и
исключения из этого общего правила.

Объектами розыска могут быть предметы, в отношении которых известна лишь
их групповая принадлежность (например, документы определенного вида,
продукция, изготовленная из неучтенного сырья, и т. д.), причем иногда
объем группы, к которой мы их относим, может быть чрезвычайно велик,
что, однако, не препятствует их розыску (например, группа

PAGE 136

“ценности”, группа “тяжелые тупые предметы” и т. д.). Термин
“установленный” в подобных случаях означает зафиксированную
принадлежность предмета к определенной группе.

Возникновение разыскиваемого объекта именно как объекта розыска есть
результат действия закономерностей возникновения доказательственной
информации. Процесс установления этого объекта предполагает знание
проявления этих закономерностей и осуществляется под воздействием
закономерностей работы с доказательствами: собирание и исследование
информации о разыскиваемом объекте, использование этой информации для
организации и осуществления самого розыска и есть проявление этих
закономерностей.

К числу объектов, признанных установленными и подлежащими розыску, могут
быть отнесены:

1) люди – подозреваемые; обвиняемые; осужденные, бежавшие из мест
лишения свободы или с предписанного места жительства; потерпевшие;
свидетели;

2) трупы и их части;

3) животные (как предмет преступного посягательства или орудие
преступления) и их трупы;

4) вещественные доказательства (в том числе орудия преступления);

5) транспортные средства (как предмет преступного посягательства или
орудие преступления);

6) имущество и иные ценности;

7) личные и иные документы, не являющиеся вещественными
доказательствами.

Информация, служащая основой для розыскной деятельности следователя, по
своему характеру неоднородна. Это, во-первых, информация, возникшая как
изменение среды под воздействием расследуемого преступления, т.е. в
результате проявления закономерностей возникновения доказательств. По
своему содержанию это информация о возможном местонахождении объекта
розыска, содержащаяся в нем самом или в других отпечатках события.
Во-вторых, это информация о разыскиваемом объекте, носителями которой
являются иные объекты, как связанные, так и не связанные с событием
преступления (свидетели, родственники или знакомые подозреваемого,
архивные уголовные дела, документы и т. д.). Собирание информации из
этих источников входит в компетенцию следователя и составляет элемент
его розыскной деятельности. В-третьих, это ориентирующая информация,
предоставляемая в распоряжение следователя оперативным работником и
полученная последним в результате осуществления оперативно-розыскных
мер. Информация всех трех указанных видов служит базой для организации и
планирования розыска, логическую основу которых составляют розыскные
версии.

Розыскная версия представляет собой разновидность криминалистической
версии. Поскольку учению о криминалистической версии посвящается
специальная глава Курса, в настоящей главе мы рассмотрим лишь

PAGE 137

вопросы, относящиеся только к розыскной версии, и прежде всего, ее
соотношение с оперативно-розыскной версией.

1. Различие между розыскной версией и версией оперативно-розыскной
заключается, во-первых, в субъекте их выдвижения. Розыскная версия –
версия следователя, оперативно-розыскная – версия оперативного
работника. Даже компетентные авторы иногда смешивают эти понятия. Так,
П. А. Олейник и А. Г. Птицын пишут: “Опираясь на фактические данные,
обнаруженные в процессе проведения оперативно-розыскных мер, оперативные
работники выдвигают предположения относительно наличия отдельных
признаков, указывающих на некоторые стороны преступления, причастных к
нему лиц, а также на место нахождения виновного и т. д. Такие
предположения и являются оперативно-розыскными или розыскными версиями”.

2. Во-вторых, розыскные версии всегда являются частными, поскольку
относятся не ко всему событию, а лишь к отдельным его элементам.
Оперативно-розыскные версии могут быть и общими, и частными. По кругу
объясняемых фактов розыскная и оперативно-розыскная версия могут
совпадать, что бывает, если та и другая выдвигаются в процессе розыска и
в отношении одних и тех же объектов.

3. В-третьих, субъектом проверки розыскной версии могут быть как сам
следователь, так и по его поручению оперативный работник; субъектом
проверки оперативно-розыскной версии может быть только оперативный
работник.

4. Наконец, в-четвертых, средством проверки розыскных версий могут быть
следственные действия, розыскные мероприятия, а также
оперативно-розыскные меры, осуществляемые по поручению следователя;
средством проверки оперативно-розыскных версий могут быть только
оперативно-розыскные меры.

С логической стороны процесс построения розыскных и оперативно-розыскных
версий одинаков. Одинаковое влияние на оценку исходных для построения
версий данных оказывают и факторы, верно подмеченные Е. Ф. Коноваловым.
Это:

• “профессиональный розыскной опыт, который приобретается как в
результате практической деятельности в этой области, так и в процессе
постоянного самоусовершенствования и критической оценки своей
деятельности;

• знание оперативной обстановки в том районе, где совершено
преступление: состояния преступности в конкретный период; обстоятельств,
которые способствуют уклонению преступников от следствия и суда либо
укрытию различных объектов;

• знание психологии лиц, совершивших преступление и скрывшихся от
следствия либо укрывших ценное имущество и другие объекты;

• знание наиболее распространенных приемов, способов, уловок, мест,
используемых преступниками с целью укрытия”.

Содержание розыскной версии – это предположение об образе действий

PAGE 138

того или иного лица по сокрытию разыскиваемого объекта и, в конечном
счете, предположение о месте нахождения объекта розыска. Определяя
направление розыска, розыскная версия играет роль фактора,
детерминирующего поведение субъекта розыска. “Поведенческие” элементы
розыскной деятельности, наличие взаимопротивоположных интересов
субъектов обусловливают важность и перспективность психологических основ
розыска.

Строго говоря, розыскная версия, будучи выдвинута следователем, является
следственной версией. В то же время ряд особенностей, которыми обладает
розыскная версия позволяют выделить ее из иных следственных версий. По
мнению Е. К. Кагина эти особенности объясняются следующим: “1) наличием
достаточных данных, свидетельствующих, что преступление совершено
известным следствию лицом; 2) наличием достаточных доказательств для
привлечения данного лица в качестве обвиняемого; 3) выдвижением
розыскной версии следователем или оперативным работником органа дознания
как в ходе предварительного расследования, так и после приостановления
уголовного дела в зависимости от времени получения исходной информации
для розыска, но только при наличии оснований, указанных в п. 1; 4)
выдвижением розыскной версии в отношении ограниченного круга фактов…,
круг которых значительно уже, чем при выдвижении следственных версий; 5)
проверкой розыскных версий без выделения логических следствий; 6)
предсказательным характером в отличие от ретросказательного у
следственных версий; 7) разведывательным характером, поскольку проверку
розыскной версии органы дознания осуществляют чаще всего
оперативно-розыскными средствами и методами”.

В целом, с высказанными соображениями можно согласиться, но некоторые из
них вызывают возражения. По-видимому, можно объединить пп. 1-2,
поскольку они отличаются не содержанием розыскных версий, а
процессуальными основаниями для их выдвижения. Говоря об объеме
объясняемых розыскной версией фактов, автор упускает из виду, что точно
так же можно характеризовать и частную следственную версию и по этому
признаку между ними нет различий. Ну, и возникает естественный вопрос:
носит ли разведывательный характер розыскная версия, если она выдвинута
и проверяется следователем, то есть если она проверяется не оперативным
путем (п. 7)?

Психологические основы розыска, с нашей точки зрения, должны включать в
себя характеристику психологии субъекта розыска при осуществлении им
розыскной деятельности, психологии разыскиваемого и лица, принимавшего
меры к сокрытию объектов розыска. Степень исследования этой проблематики
в криминалистике и судебной психологии не одинакова и, в целом, пожалуй,
не высока. Непосредственно психологические основы розыска
рассматривались лишь в работах В. И. Попова и Е. Ф. Коновалова
(применительно к розыску скрывшегося преступника), косвенно – в работах
А. В. Дулова, А. Р. Ратинова и других судебных психологов. Сравнительно
детально разработаны в литературе только психологические основы обыска
как одного из следственных действий, направленных на

PAGE 139

обнаружение разыскиваемых объектов. Однако ряд положений судебной
психологии, сформулированных в связи с исследованием не розыскной, а
иной проблематики, могут быть с успехом использованы как элементы
психологических основ розыска.

Нам представляется, что с психологической точки зрения розыскная
деятельность следователя, то есть то, что мы имеем в виду, говоря о
розыске как объекте рассматриваемой криминалистической теории,
предполагает решение таких мыслительных задач, как:

• 1) формирование представлений о психологическом облике разыскиваемого
субъекта, а также лица, действия которого направлены на сокрытие
объектов розыска;

• 2) прогнозирование с учетом этих представлений поведения и действий
этих лиц и определение вероятных мест нахождения объектов розыска;

• 3) моделирование поведения и действий субъекта розыска;

• 4) прогнозирование ответных действий лиц, противостоящих субъекту
розыска, – как разыскиваемых, так и иных, так или иначе связанных с
объектами розыска.

Решение первой из перечисленных задач требует, помимо собирания
информации о чертах характера разыскиваемого, его связях – родственных,
дружеских, профессиональных, интимных, – получения данных о том, “1)
какими профессиями владеет скрывшийся и к какой профессии он питает
особую склонность; 2) не мечтал ли скрывшийся преступник переменить
место жительства или переехать на жительство к кому-либо. Первое
положение не требует объяснений, что же касается второго, то ведущие
розыск должны учитывать такую психологическую деталь: оказавшись
вынужденным скрываться, преступник нередко оказывался в той части…
(страны – Р. Б.), куда мечтал переехать на жительство или просто
побывать там”.

При воссоздании психологического облика лица, укрывающего или
способствующего сокрытию объектов розыска, существенна информация об
отношениях с разыскиваемым лицом, способности ради последнего пойти на
риск конфликта с окружающими, на правонарушение, а если речь идет не о
розыске людей, а иных объектов, то информация о привычках,
профессиональных навыках, способности владеть собой в острых ситуациях,
изобретательности и других качествах лица, скрывающего объект розыска
или способствующего сокрытию. Как правильно отмечал Е. Ф. Коновалов,
“наблюдается определенная зависимость выбора способа укрытия имущества и
от таких свойств личности, как пол, возраст, образование, опыт (в том
числе преступный), волевые качества, интересы, увлечения и др. Так,
несовершеннолетние в связи с беспечностью могут проявить небрежность при
укрытии. Но и они же в силу наличия элементов фантазии, использования
опыта других лиц могут создать различные хитроумные тайники. Взрослые,
работающие, например, на производстве, более успешно могут применять те
или иные технические навыки”.

Воссоздание психологического облика интересующего следователя лица

PAGE 140

– это, естественно, не самоцель, а средство решения второй из названных
мыслительных задач. Прогнозирование поведения и действий данного лица
лежит в основе розыскной версии о местонахождении искомого объекта. Для
такого прогноза существенное значение имеет знание следователем тех
уловок и ухищрений, которые используются преступниками в целях уклонения
от следствия и суда или для сокрытия объектов розыска. Наиболее полный
перечень таких приемов приводит Е. Ф. Коновалов. В качестве уловок,
используемых преступниками при уклонении от следствия и суда, он
называет использование различных убежищ, инсценировку обстоятельств,
якобы свидетельствующих о гибели разыскиваемого, приобретение чужих или
фальсификацию собственных документов, официальное изменение фамилии на
фамилию жены или мужа, изменение внешности, выезд в отдаленные районы,
занятие бродяжничеством и др. Для сокрытия объектов розыска используются
специально устраиваемые тайные хранилища; вещи отдаются на хранение
родственникам или знакомым, которые в случае необходимости пытаются
выдать их за свои, посторонним лицам за вознаграждение, мнимым
“недругам”, сдаются на хранение в ломбарды, камеры хранения, в багаж, на
почту либо хранятся открыто после некоторого изменения их внешнего вида.

Прогнозирование поведения разыскиваемых, свидетелей и потерпевших
связано с проверкой предположения об умышленном уклонении этих лиц от
следствия. Причиной такого уклонения может быть: боязнь мести со стороны
подозреваемых или обвиняемых и их связей; нежелание испортить своими
показаниями отношения с другими лицами, проходящими по делу; подкуп
свидетеля или потерпевшего или иная корыстная их заинтересованность;
аморальность поведения самих разыскиваемых в момент расследуемого
события; преступный источник получения потерпевшим предмета, на который
было совершено посягательство обвиняемым; нежелание давать показания по
иным причинам, например, из-за неверия в эффективность действий
следователя по раскрытию преступления или нежелания отвлекаться от своих
занятий для дачи показаний.

Моделирование субъектом розыска на основе решения указанных мыслительных
задач своего поведения и действий выражается в планировании путей
проверки розыскных версий. Если розыск представляется не одномоментным
актом (например, обнаружение и изъятие похищенных вещей у родственника
обвиняемого), а “многоходовой” операцией, в процессе которой возможна
смена разыскиваемым мест укрытия или перепрятывание разыскиваемых
предметов, его успех зависит от умения следователя предвидеть ответные
действия противостоящих ему лиц. Для такого предвидения необходимо
проникнуть во внутренний мир этих лиц, понять ход их рассуждений и
основания принимаемых ими решений. Подобная мыслительная деятельность
при противоборствовании сторон именуется в психологии “рефлексией”. Как
справедливо пишет И. И. Артамонов, “следователь лишь тогда сможет
получить преимущество в борьбе – этом своеобразном поединке, если будет
обладать более высоким уровнем рефлексии, то есть более высокими
имитационными способностями, если он

PAGE 141

наиболее верно отражает обстановку реальной борьбы, более точно
оценивает информацию, которая поступает к нему в ходе расследования”.

Приоритет в исследовании путей приложения теории рефлексивных игр к
следственной практике принадлежит А. Р. Ратинову. Небезынтересно, что
содержание рефлексии он демонстрировал путем описания эпизода с розыском
преступника: “… представим себе такой эпизод, – писал А. Р. Ратинов,
-следователь предпринимает розыск преступника, скрывшегося с места
совершения преступления. Наиболее вероятно он мог уйти двумя путями:
один из них (А) удобнее для движения, но проходит по людным местам и
поэтому опаснее, другой (Б) труднее, но менее опасен. Преследуемый
рассуждает так: “Путь Б надежнее А, поэтому я выбираю путь Б”.

Следователь, оценивая обстановку, должен воспроизвести ход рассуждения
преступника: “Он знает, что путь Б для него надежнее, чем путь А, и
потому выбирает путь Б – значит, я должен его преследовать по этому
пути”.

Однако, если преступник не уступает следователю в рефлексии, он может
рассуждать так: “Следователь полагает, будто я, зная, что путь Б
надежнее, двинусь по нему, и станет преследовать меня по этому пути.
Значит, я выбираю путь А”.

Если следователь превосходит преступника в рефлексии, он, воссоздав
мысленно ход его рассуждений и их результат, примет соответствующее
решение и захватит разыскиваемого. Но может случиться и так, что
преступник “переиграет” следователя в этом соревновании, более точно и
на более высоком уровне имитируя решение своего противника”.

Теория рефлексивных игр предполагает не только предвидение решений
противника, но и оказание влияния на формирование этих решений в
желательном для следователя направлении. Здесь мы вплотную подходим к
проблеме так называемой следственной хитрости, которую предполагаем
специально рассмотреть в дальнейшем. Теперь же ограничимся указанием
способов воздействия следователя на формирование решения разыскиваемым
или лицом, принимающим меры к сокрытию объектов розыска.

I. Во-первых, это передача следователем информации, влияющей на
формирование у противостоящей стороны желательного для следствия
решения. Эти решения могут быть следующих видов:

• а) об отказе от дальнейших попыток уклонения от следствия и суда или
от дальнейшего сокрытия искомых объектов;

• б) о выборе определенного, уже известного следователю места
дальнейшего пребывания разыскиваемого или места сокрытия объектов
розыска;

• в) о совершении действий, изобличающих пособников разыскиваемого или
укрывателей искомых объектов;

• г) о совершении действий, желательных для следователя и приводящих к
успешному окончанию розыска.

О воздействии методов передачи информации подробно пишет А. В. Дулов,
хотя и не применительно к розыскной деятельности. Он справедливо

PAGE 142

подчеркивает, что этот метод во всех случаях должен предоставлять лицу,
на которое оказывается воздействие, полную самостоятельность в усвоении,
переработке, осмысливании переданной ему информации, в принятии решения.

II. Во-вторых, это “побуждение к действиям в затрудненной обстановке при
ослабленных силах. Например, лишая разыскиваемого преступника надежного
убежища, следователь вынуждает его скрываться без документов, в
ненадежных укрытиях”. Аналогичными будут действия следователя по
блокированию мест, удобных для сокрытия объектов розыска.

III. В-третьих, это использование в желательном для следователя
направлении влияния родственных и иных связей противостоящей стороны.
Это фактически метод косвенного убеждения, оказывающийся особенно
эффективным, когда противостоящая сторона испытывает сомнения в
правильности своих действий и неуверенность в них.

Метод рефлексии весьма эффективен при розыске искомых объектов путем
обыска. Еще В. И. Громов в этой связи отмечал: “Опытом лиц, занимавшихся
специально розыскной деятельностью, выработано… правило, которым
рекомендуется руководствоваться при обыске: нужно поставить себя в
положение обыскиваемого, учесть его психологию, его профессию, уклад его
жизни, характер и привычки и задать себе вопрос: куда бы догадался или
попытался сам производящий обыск спрятать разыскиваемый предмет, если бы
сам жил в обстановке и условиях обыскиваемого и обладал бы одинаковой с
ним степенью развития, одинаковыми профессиональными навыками и
способностями. Между тем история уголовных расследований показывает, что
даже известные своим опытом и прославленные успешным раскрытием громких
уголовных дел сыщики обыкновенно при обысках пользовались шаблонными
приемами и искали объекты преступления в таких местах, где обычно такие
предметы прятались раньше преступниками или где бы они сами спрятали,
если бы им пришлось прятать эти предметы”.

Стремясь превзойти будущего обыскивающего в ранге рефлексии, лицо,
скрывающее объекты розыска, также пытается поставить себя на его место,
представить себе не только ход рассуждений обыскивающего, но и учесть
факторы, могущие оказать влияние на его поведение и действия. А. В.
Дулов называет некоторые такие факторы психологического характера:
утомление и появление автоматизма в действиях следователя, брезгливость,
проявление такта и других благородных побуждений со стороны следователя,
наличие у него установки на скрытый характер места нахождения искомого
объекта, что влечет невнимательное отношение к предметам, лежащим на
виду, и т. д.

Мы не останавливаемся подробнее на психологии обыска, поскольку эта
проблематика сравнительно детально разработана в криминалистической и
судебно-психологической литературе. Иное положение сложилось в области
психологии розыскных мероприятий, осуществляемых следователем. Насколько
нам известно, специальных исследований этих вопросов не проводилось ни в
криминалистике, ни в судебной психологии, и это, несомненно, затрудняет
разработку тактики розыска.

Закономерности возникновения доказательств и работы с ними,

PAGE 143

проявляющиеся в розыскной деятельности и “управляющие” ею, обусловливают
те требования, которые предъявляются к ней и соблюдение которых
обусловливает ее эффективность. Представляется, что к числу этих
требований могут быть отнесены: оперативность розыска, тактическая,
логическая и психологическая обоснованность розыскных мероприятий,
согласованность розыскных мероприятий с оперативно-розыскными мерами
органов дознания и сочетание тех и других со следственными действиями,
осуществляемыми в розыскных целях.

Оперативность розыска понимается нами как система характеризующих его
качеств, в которую входят быстрота и непрерывность розыска, активность
субъекта розыска, массированность привлекаемых сил и средств.

Динамизм следственных ситуаций, быстрота рассеивания доказательственной
информации и “старения” информации ориентирующей, процессы отчуждения и
ослабления коммуникабельности жителей современных больших городов,
возможности средств сообщения и связи требуют незамедлительной
реализации принятых решений о проведении розыскных мероприятий. Дефицит
времени становится постоянно действующим фактором розыска. Он диктует
необходимость быстроты розыска, непрерывности осуществления розыскных
мероприятий, привлечения для их одновременного производства
массированных сил и средств в целях максимального расширения фронта
розыска в минимальном временном интервале.

Оперативность розыска должна обеспечить максимальное сокращение
промежутка между установлением и обнаружением объекта розыска. Когда эта
задача решается на начальном этапе расследования, она становится
элементом деятельности, обозначаемой в практике, как розыск по горячим
следам, или, более точно, раскрытие преступления по горячим следам. Это
понятие охватывает комплекс неотложных следственных действий, розыскных
и оперативно-розыскных мероприятий, позволяющих не только установить и
обнаружить, но и изобличить преступника в течение нескольких суток с
момента обнаружения преступления.

Тактическая обоснованность розыска выражается в учете складывающихся
следственных ситуаций, определении круга и последовательности розыскных
мероприятий и проводимых в розыскных целях следственных действий, выборе
момента их осуществления и прогнозировании ожидаемых результатов.
Тактическая обоснованность розыска связана с его психологической
обоснованностью, о которой, как о психологических основах розыска, мы
говорили ранее. К сказанному можно добавить, что к числу качеств,
которые должен проявить субъект розыска, следует отнести
целеустремленность, настойчивость в достижении цели розыска, что
особенно важно, когда розыск принимает затяжной характер или
осуществляется после приостановления производства по делу.

Логическая обоснованность розыска заключается в логической
непротиворечивости планируемых мер, логичности плана розыска и вносимых

PAGE 144

в него по ходу дела изменений, обоснованности розыскных версий,
принимаемых в процессе розыска решений, в логическом анализе действий
противостоящей стороны.

Согласованность между элементами розыскной деятельности следователя и
между этой деятельностью и оперативно-розыскными мерами органов дознания
означает:

1) единство цели розыскных мероприятий и следственных действий,
осуществляемых в процессе розыска, дополнительный характер тех и других
по отношению друг к другу, комплексность их планирования и проведения;

2) тесное взаимодействие и деловое непрерывное сотрудничество между
субъектами розыскной деятельности в целом – следователем и оперативными
работниками, о чем речь будет специально идти далее.

6.3. Характеристика содержательной стороны розыска как объекта
криминалистической теории

Содержательную сторону розыска как объекта криминалистической теории
составляют его организация и планирование, розыскные мероприятия
следователя и розыскные возможности следственных действий.

Организация розыска предполагает учет и расстановку наличных сил и
средств, определение форм и методов взаимодействия с оперативными
аппаратами органов внутренних дел, анализ исходной информации. С
организацией неразрывно связано планирование розыска, осуществляемое на
основе выдвинутых розыскных версий. Как верно отмечал И. М. Лузгин,
содержание плана розыска зависит от объектов розыска.

Существенным элементом организации розыска является определение форм и
методов взаимодействия следователя и участвующих в розыске оперативных
работников.

Известно, что после возбуждения уголовного дела орган дознания вправе
предпринимать какие-либо действия, направленные на установление истины,
лишь по поручению следователя. Такое поручение составляет правовую
основу взаимодействия при розыске. И. М. Лузгин, рассматривая
взаимодействие при розыске в тактико-криминалистическом плане, различал
общие основания (условия) и специальные методы осуществления
взаимодействия. В качестве общих оснований он расценивает совместные
розыскные версии и план розыска; специальные методы взаимодействия
зависят от объектов розыска.

Наличие совместных розыскных версий едва ли можно считать условием
взаимодействия. Разумеется, совпадение мнений следователя и оперативного
работника относительно вероятного местонахождения объекта розыска
облегчает их сотрудничество. Однако такое совпадение не является
обязательным; оперативный работник вправе выдвинуть и проверить свою
розыскную версию, если это не идет вразрез с поручением следователя.
Следует согласиться с А. М. Лариным, который считает, что следователь
лишь определяет задачу розыскных мероприятий, но не определяет, не
предписывает определенных методов решения этой задачи оперативным
работником. Совместные розыскные версии и согласованный план розыскных
мероприятий

PAGE 145

представляют собой, по нашему мнению, не условие, а форму
взаимодействия.

Взаимодействие, осуществляемое в форме согласованных действий, с нашей
точки зрения, имеет четыре уровня.

На первом уровне следователь и оперативный работник проводят параллельно
одноименные розыскные мероприятия, например, преследование преступника
по разным возможным путям его ухода с места преступления. Взаимодействие
осуществляется путем обмена информацией о ходе преследования.

Второй уровень взаимодействия – проведение оперативным работником
розыскных мероприятий, обеспечивающих розыскную деятельность
следователя. Например, установление местонахождения свидетеля, обнаружив
которого, следователь впоследствии сможет его допросить и получить
необходимую информацию о возможных местах нахождения обвиняемого.

Третьим уровнем взаимодействия можно считать передачу оперативному
работнику следователем информации, полученной последним при проведении
розыскных мероприятий и следственных действий, важной для выполнения
розыскного требования следователя.

Наконец, четвертый, самый высокий уровень этой формы взаимодействия –
это проведение розыскной оперативно-тактической комбинации, под которой
мы понимаем комплекс взаимосвязанных и взаимообусловленных
оперативно-розыскных мер, розыскных мероприятий и следственных действий,
преследующих одну общую цель и выполняемых в определенной
последовательности. При этом следует специально оговориться, что это
комплекс самостоятельных мероприятий и действий, а не противозаконный
гибрид типа пропагандировавшихся некогда в оперативно-розыскной практике
“оперативно-следственных” действий.

О розыскной тактической операции (комбинации) упоминают А. А. Закатов,
Е. Ф. Коновалов и вместе с ним Е. К. Кагин. По мнению А. А. Закатова,
структура такой операции содержит следующие элементы: 1) цель; 2)
объекты; 3) субъекты; 4) условия (конкретная следственная ситуация); 5)
средства; 6) способы достижения цели (конкретная программа действий.
Однако пример, которым он иллюстрирует розыскную операцию с целью
обнаружения и задержания подозреваемого, представляет собой обычный
набор следственных действий и поисковых мероприятий, проводимых
параллельно с осмотром места происшествия. В нем отсутствует
определяющий признак операции – жесткая и незаменимая связь между ее
элементами.

В статье Е. К. Кагина и Е. Ф. Коновалова определяются некоторые цели
розыскных операций, раскрытые ранее в статье Е. Ф. Коновалова 1986 г.
Это: непосредственное обнаружение преступника либо лишение его надежных
укрытий; притупление бдительности разыскиваемого и в итоге совершение
действий, обеспечивающих результативность розыска; создание у
разыскиваемого убеждения о лишении его надежных мест укрытия; вынуждение
разыскиваемого к использованию своих связей или посещению мест, где он
может быть задержан. Эти цели нам представляются вполне

PAGE 146

обоснованными, но, как справедливо указывают сами авторы, возможно
проведение операций и с иными целями, например, по склонению
разыскиваемого к явке с повинной.

Следующей формой взаимодействия является передача следователю
оперативной информации, полученной оперативным работником из негласных
источников. Такая информация передается вместе с рекомендациями о путях
и способах ее использования следователем.

Третьей формой взаимодействия можно признать совместное обсуждение
результатов розыскной деятельности, выявление недостатков в
осуществлении взаимодействия и принятие мер к их устранению. В работах
И. Н. Голубкова, А. Х. Кежояна, Ф. Ю. Бердичевского, Н. А. Якубович, А.
М. Сербулова, П. А. Олейника и А. Г. Птицына, В. Г. Алимджанова и других
авторов называются типичные недостатки этого рода деятельности. В
обобщенной форме они выглядят следующим образом:

1) разобщенность розыскных действий следователя и органа дознания;

2) отсутствие планирования и четкой координации следственных действий и
оперативно-розыскных мер;

3) отсутствие личного контакта между следователем и оперативным
работником;

4) постановка перед органами дознания розыскных задач слишком общего,
неконкретного характера;

5) поручение следователями оперативным работникам заданий, не имеющих
ничего общего с оперативно-розыскной деятельностью или невыполнимых в
данной конкретной ситуации;

6) самоустранение следователей от розыскной деятельности и возложение
розыска целиком на органы дознания.

Н. А. Якубович называет еще одну форму взаимодействия следователя с
оперативными работниками: совместные выезды в другие районы для
производства следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий, в
том числе и в розыскных целях.

В литературе высказываются и иные мнения об условиях и формах
взаимодействия следователя с органом дознания. Так, И. Ф. Герасимов
считал условиями взаимодействия строжайшее соблюдение законности,
плановость, быстроту, активность, широкое применение научно-технических
средств, обязательное привлечение общественности, правильное, основанное
на законе отношение к оценке доказательств, хорошее знание каждым
участником взаимодействия полномочий и форм деятельности органов
следствия и дознания, предварительного понимания роли друг друга. Формы
взаимодействия он делил на процессуальные и организационные. Помимо
названных нами форм взаимодействия, имеющих общее значение, И. Ф.
Герасимов называл такую форму, как “взаимодействие следственных и
оперативных работников по территориальному принципу, в частности, на
следственном участке”.

Концепция И. Ф. Герасимова вызывает возражения. Не следует сводить до
уровня условия взаимодействия такой принцип государственности и

PAGE 147

судопроизводства в целом, как соблюдение законности. Из всех остальных
названных условий в качестве таковых, с нашей точки зрения, можно
признать плановость и знание участниками взаимодействия полномочий и
правильное понимание роли друг друга. Быстрота и активность как принципы
судопроизводства характеризуют действия сторон взаимодействия, но не
само взаимодействие: это не его качество и уж тем более не условия его
осуществления.

Условием осуществления взаимодействия никак не могут быть ни “широкое
применение научно-технических средств”, ни “обязательное привлечение
общественности для оказания помощи в предупреждении и расследовании
преступлений”. Взаимодействие, как деловое сотрудничество между
следователем и оперативным работником, само по себе никак не зависит от
того, применяют ли участники взаимодействия технические средства и в
каком объеме. Если бы еще речь шла о технических средствах
взаимодействия, скажем, о средствах передачи информации, оргтехнике и т.
п., то с известной натяжкой применение таких средств можно было бы
рассматривать как условие общения взаимодействующих сторон, но и в этом
случае не как условие самого взаимодействия. Общественность же, как нам
кажется, здесь вообще ни при чем: речь идет о взаимодействии между
органами предварительного следствия и дознания, а не между ними и
общественностью. Что же касается “правильного отношения к оценке
доказательств”, то смысл этого положения весьма неясен и
прокомментировать его затруднительно.

Поскольку мы коснулись вопроса взаимодействия следователя и оперативного
работника лишь в связи с розыскной деятельностью следователя, нет
необходимости более подробно рассматривать эту проблему, достаточно
детально исследованную и в криминалистике, и в уголовно-процессуальной
науке, и в теории оперативно-розыскной деятельности. Обратимся к
характеристике такого существенного элемента содержательной стороны
розыска, как розыскные мероприятия следователя.

Классификация розыскных мероприятий следователя в криминалистике
отсутствует. Обычно она заменяется более или менее подробным перечнем
таких мероприятий. Так, например, А. М. Сербулов в этот перечень
включает направление розыскных требований, заградительные мероприятия,
меры по обнаружению преступника при его явке в военкомат, сберкассу и т.
д. Е. Ф. Коновалов называет такие розыскные мероприятия следователя,
как: истребование личного дела разыскиваемого и иных документов;
направление отдельных розыскных поручений; проверки (по паспортным
столам, адресному бюро, органам ЗАГС, пунктам организованного набора
рабочей силы и т. д.); изучение архивных материалов (уголовного дела,
архивных розыскных материалов и т. д.); направление запросов в
учетно-регистрационные аппараты органов внутренних дел; “прочесывание”
местности.

А. А. Закатов разделил розыскные действия на процессуальные (объявление
розыска обвиняемого (ст. 196 УПК), дача розыскных поручений и указаний
органам дознания (ст. 127 УПК), привлечение общественности к участию в
розыске) и непроцессуальные (рассылка следователем запросов в

PAGE 148

разные инстанции, беседы с осведомленными лицами, проверки на
предприятиях, в учреждениях и организациях, проверки по учетам ОВД,
информирование населения с помощью средств массовой информации и др.).

Мы полагаем, что розыскные мероприятия, которые могут быть осуществлены
следователем, классифицируются следующим образом:

1) мероприятия, преследующие цель получения исходной информации для
розыска;

2) мероприятия, проводимые с целью задержания преступника по горячим
следам;

3) мероприятия блокирующего и “сторожевого” характера;

4) мероприятия, преследующие цель обнаружения объектов розыска;

5) мероприятия, направленные на активизацию розыска и расширение круга
его участников.

Считая розыск как объект криминалистической науки частью
предварительного следствия, мы полагаем, что к нему применимо принятое в
литературе деление процесса расследования на начальный и последующий
этапы. Для начального этапа розыска характеры мероприятия первой и
второй групп, для последующего – третьей и четвертой. Мероприятия пятой
группы могут осуществляться на обоих этапах. Разумеется, это
распределение условно, поскольку применение того или иного мероприятия
зависит от конкретной следственной ситуации и момента начала розыска.

Дискуссионным остается пока вопрос о тактике розыскных мероприятий.
Здесь, как и в тактике процессуальных действий, можно обнаружить
различный подход к решению проблемы. По мнению В. И. Попова, розыскные
приемы всех видов носят тактический характер. Этой точке зрения созвучны
развиваемые И. Ф. Герасимовым взгляды на наличие тактического начала у
таких процессуальных действий, как привлечение в качестве обвиняемого,
предъявление обвинения, окончание следствия и представление материалов
законченного производства и др. Ученик И. Ф. Герасимова А. А. Филющенко
писал о тактике применения мер пресечения, о тактике возмещения
материального ущерба, причиненного преступлением.

Иную позицию занял Е. Ф. Коновалов. О тактических приемах он говорил
применительно к розыскной деятельности следователя в целом с учетом
характера объектов розыска. Так, при розыске скрывшегося обвиняемого
применяются, по его мнению, следующие тактические приемы:

1) создание условий, побуждающих разыскиваемое лицо действовать в
затруднительной для него обстановке, мешающих ему свободно
передвигаться, отыскивать убежища и длительное время скрываться в них;

2) проведение комплекса следственных действий и розыскных мероприятий,
по возможности, во всех местах вероятного нахождения или возможного
появления преступника, что сковывает свободу передвижения преступника;

3) осуществление комбинации мероприятий по созданию ситуации,
вынуждающей скрывающегося для связи с необходимыми ему людьми посетить
то или иное место, находящееся под наблюдением органов следствия;

PAGE 149

4) создание ситуации, затрудняющей правильную оценку разыскиваемым
обстановки, в которой осуществляется розыск;

5) склонение разыскиваемого через его связи к явке с повинной;

6) выявление путей поддержания связи с разыскиваемым, используемых его
родственниками, знакомыми и другими лицами;

7) повторное проведение комплекса следственных действий и розыскных
мероприятий в местах наиболее вероятного нахождения разыскиваемого через
определенные промежутки времени;

8) использование помощи соучастников разыскиваемого, если в их отношении
избрана мера пресечения, не связанная с лишением свободы.

Из приведенного перечня следует, что речь идет, по сути, не только и,
пожалуй, не столько о тактических приемах розыска, сколько о целях
проводимых мероприятий или их комплексов, образующих упоминавшуюся нами
тактическую (а иногда оперативно-техническую) комбинацию.

Определение целей розыскных мероприятий может иметь тактическое
значение, если имеется в виду тактический замысел намечаемых комбинаций.
Именно такой замысел мы подразумевали, когда ранее рассматривали способы
воздействия следователя на формирование решений противостоящей
следователю стороны. В этом смысле можно, действительно, говорить о
тактике розыска, как мы говорим о тактике следствия. Однако под
тактическим приемом понимается определенный способ действий, а не идея,
которая с его помощью реализуется. И только в этом аспекте, как нам
представляется, следует понимать тактику розыскных мероприятий (и
следственных действий). Исходя из этого, можно говорить о тактике только
тех розыскных мероприятий, в ходе которых преодолевается стремление
противостоящей следователю стороны затруднить или сделать невозможным
обнаружение объектов розыска. С этой точки зрения, правомерно считать,
например, что существует тактика преследования скрывающегося
преступника, но нет тактики направления розыскных требований или
запросов.

Среди тактических приемов, названных Е. Ф. Коноваловым, есть,
разумеется, действительно тактические приемы общего характера,
относящиеся к розыскной деятельности в целом и применимые при
производстве самых различных розыскных мероприятий. Таковы, с нашей
точки зрения, приемы №№ 2, 7 и 8. Однако даже такие приемы розыскной
деятельности нельзя считать ее методами. Между тем иногда между приемом
и методом розыска ставится знак равенства. Так, В. И. Попов пишет: “Если
личность преступника известна или им оставлены отчетливые следы, находят
применение такие методы специального розыска, как рассылка розыскных
поручений, выемка корреспонденции, либо приемы розыска (разрядка наша –
Р. Б.) по “горячим следам”. Как уже неоднократно отмечалось, метод и
прием – понятия разных уровней. Едва ли поэтому можно согласиться с В.
И. Поповым, когда он в качестве “сложившихся методов розыска в широком
смысле и наиболее часто применяемых для установления и задержания
неизвестных преступников” называет установление и задержание преступника
путем розыска похищенных им ценностей; на основе учета и использования
особенностей преступных

PAGE 150

действий с помощью потерпевших; путем логического определения круга
подозреваемых; путем изучения связей потерпевшего; путем изучения и
выявления лиц, материальное положение которых резко улучшилось за счет
неизвестных окружающим источников; путем изучения определенных
контингентов. Как нам кажется, это не методы розыска, а либо приемы
розыска, либо приемы получения розыскной информации или ее оценки
(логическое определение круга подозреваемых и т. д.).

Как отмечалось, розыскные мероприятия не исчерпывают содержания
розыскной деятельности следователя. Существенным элементом последней
являются следственные действия, обладающие определенными розыскными
возможностями.

В сущности, следственное действие любого вида может быть использовано в
розыскных целях: для получения розыскной информации, оказания
воздействия на разыскиваемое лицо или лицо, укрывающее объекты розыска,
для обнаружения искомых объектов. Однако, как свидетельствует практика,
наибольшими розыскными возможностями обладают осмотр, допрос, обыск и
выемка, проверка и уточнение показаний на месте. При этом в самой общей
форме можно сказать, что розыскные возможности осмотра и допроса
заключаются в том, что эти следственные действия позволяют получить
исходную розыскную информацию, а обыск, выемка, проверка и уточнение
показаний на месте – обнаружить объекты розыска. Сказанное, разумеется,
не означает, что, например, розыскная информация не может быть получена
путем производства обыска (скажем, обнаружение писем разыскиваемого с
указанием его местопребывания), а объекты розыска не могут быть
обнаружены в процессе осмотра. Мы имеем в виду лишь типичное розыскное
значение перечисленных следственных действий.

В работах, посвященных тактике отдельных следственных действий, и
особенно тех, которые обладают наибольшими розыскными возможностями,
достаточно детально исследованы и виды розыскной информации, получаемые
путем их проведения, технические средства и тактика обнаружения объектов
розыска, характер оперативного обеспечения этих следственных действий и
иные вопросы, связанные с их использованием в целях розыска. Это
позволяет нам не останавливаться на всем круге перечисленных вопросов.
Затронем вкратце лишь проблему использования помощи общественности при
осуществлении следователем розыскной деятельности.

Известно, что в конце 60-х годов среди некоторой части
ученых-криминалистов и процессуалистов, практических работников органов
расследования известное распространение получила точка зрения о
возможности чуть ли не неограниченного участия общественности в
предупреждении и расследовании преступлений. Высказывались мнения, что
следователь может поручать своим общественным помощникам производство
следственных действий без собственного в них участия, составление
“проектов” процессуальных документов, в том числе даже таких, как
постановления о возбуждении уголовного дела, о привлечении в качестве
обвиняемого, об избрании меры пресечения и др. Принятыми Прокуратурой и

PAGE 151

МВД СССР мерами деятельность общественных помощников следователя была
упорядочена в соответствии с процессуальной регламентацией
предварительного расследования.

В сфере следственных действий участие общественности (точнее, наверное,
теперь говорить об участии населения) ограничено такой формой, как
содействие следователю (приискание необходимых технических средств,
охрана места производства следственного действия, участие в следственном
действии по усмотрению следователя для выполнения определенных
процессуальных или вспомогательных функций, помощь в выявлении и
устранении причин и условий, способствовавших совершению преступления).

В сфере розыскных мероприятий участие общественности может иметь как
форму содействия осуществлению этих мероприятий следователем, так и
форму самостоятельного проведения розыскных непроцессуальных действий
активистами-общественниками. Как отмечается рядом авторов, эти действия
могут быть направлены на выявление свидетелей и потерпевших, сбор
информации о проходящих по делу лицах, на розыск вещественных
доказательств, имущества, нажитого преступным путем, и т. д. Как
справедливо указывает Е. Ф. Коновалов, используя помощь общественности в
осуществлении розыска, следователь обязан предусмотреть, какую помощь, в
каком объеме и на каком этапе розыска он хотел бы получить от
общественности, не перелагая на нее своих процессуальных и иных
служебных обязанностей и строго соблюдая принцип добровольного участия
общественников в розыске, принять меры, обеспечивающие полную
безопасность граждан при проведении розыскных мероприятий, сохранение в
тайне сведений, не подлежащих оглашению, и предотвратить привлечение к
розыску лиц, чьи интересы идут вразрез с интересами следствия.

6.4. Тенденции и перспективы развития криминалистического учения о
розыске

Основной тенденцией развития рассматриваемой частной криминалистической
теории является разработка научных основ использования современных
достижений смежных с криминалистикой наук для повышения эффективности
розыска. Нам представляется, что в аспекте этой тенденции речь может
идти прежде всего о формировании криминологических, психологических,
управленческих (в том числе организационно-технических) основ розыскной
деятельности следователя.

Разработка криминологических основ розыска должна базироваться на
выявлении и учете закономерностей, определяющих местонахождение
разыскиваемых лиц. Можно полагать, что к их числу относятся
закономерности, связанные в известной степени с процессами миграции,
специфические закономерности, под влиянием которых формируется
“география” розыска, то есть география тех мест, где преимущественно
оседает контингент разыскиваемых лиц. Факторы, детерминирующие выбор
разыскиваемым места своего пребывания, очевидно, могут быть объективного
и субъективного характера. К числу первых относятся такие условия места
пребывания, которые затрудняют розыск, например, нахождение в этих
местах

PAGE 152

значительного числа приезжих сезонных работников; послабления в
соблюдении паспортного режима для лиц, приехавших в данное место по
вербовке; скопление больших людских масс на курортах; кочевой характер
работы (в геологических, геодезических, топографических партиях,
отгонном скотоводстве и др.) и т. д. К числу вторых, видимо, следует
отнести родственные, преступные и иные связи; наличие определенных
профессиональных навыков, влияющих на выбор разыскиваемым места, где он
может работать по специальности; знание разыскиваемым приемов розыска и
т.

д.

К сожалению, ни в криминологии, ни в уголовной статистике, насколько нам
известно, указанная проблематика не исследовалась. Не была она предметом
глубокого рассмотрения и в криминалистической литературе, посвященной
розыску и изучению личности обвиняемого на предварительном следствии,
авторы которой обычно ограничиваются упоминанием о необходимости иметь в
виду при розыске людей или предметов те или иные из числа названных
факторов.

При разработке криминологических основ розыска, как и в других
аналогичных случаях, криминалистическая теория, с нашей точки зрения,
должна выступать в роли “заказчика”, формулируя задачу и затем используя
в своих целях ее решение, предложенное специалистами в области
криминологии и уголовной статистики. Интересы науки и практики требуют,
чтобы такое решение было профессиональным, а не дилетантским, что могло
бы случиться, если бы проблема исследовалась силами лишь самих
криминалистов.

В области разработки психологических основ розыска наиболее
перспективно, как нам кажется, дальнейшее исследование возможностей и
путей использования теории рефлексивных игр, а также выяснение характера
и механизма действия факторов, стимулирующих деятельность субъекта
розыска. По традиции к числу таких факторы можно отнести чувство
ответственности перед законом и сознание служебного долга, ожидание
удовлетворения от решения поставленной задачи, стремление подтвердить
свое интеллектуальное превосходство над противостоящей стороной, свои
профессиональные качества следователя и т. д.

Думается, что в рассматриваемом аспекте представляет известный интерес
изучение вопроса о возможном материальном стимуле розыска. Этот вопрос
не ставится ни в литературе, ни в современной розыскной практике, хотя
исторически он отнюдь не нов. 20 июля 1922 г. Совет Народных Комиссаров
РСФСР принял постановление о материальном вознаграждении сотрудников
уголовного розыска за раскрытие имущественных преступлений. В Инструкции
по взиманию денежных процентных отчислений с раскрытых имущественных
преступлений для выдачи премиального вознаграждения сотрудникам
уголовного розыска, согласно постановлению Совнаркома от 20 июля 1922
г., указывалось:

“1. Процентное отчисление в размере, указанном во 2 параграфе
постановления Совета Народных Комиссаров, производится от стоимости
всякого имущества, изъятого преступным путем у частных лиц и
предприятий,

PAGE 153

кооперативных и государственных учреждений и разысканного сотрудниками
Уголовного Розыска.

2. Стоимость имущества и размер подлежащего процентного отчисления
определяется… каждый раз Особой Комиссией, состоящей из потерпевшего,
представителя местного Уголовного Розыска и РКИ и эксперта-оценщика
(специалиста, смотря по роду имущества)…

3. Взимание процентного отчисления производится при возвращении
разысканного имущества потерпевшему. В случае отказа потерпевшего
уплатить причитающуюся Уголовному Розыску сумму процентного отчисления,
последний, не задерживая разысканное имущество, предъявляет гражданский
иск у подлежащего Народного Судьи с ходатайством обеспечить исковую
сумму срочным наложением ареста на выданное потерпевшему имущество…

5. Подлежат также вознаграждению сотрудники учреждений Уголовного
Розыска, задержавшие преступников по розыскным листкам литера “А”, по
представлению подлежащих Начальников Уголовного Розыска по инстанции
-Начальнику Уголовного Розыска Республики, для премирования за счет
Губрозыска, обнаружившего имущество и получившего с потерпевшего
процентное отчисление…

6. В случае задержания преступников по преступлениям неимущественного
характера или когда имущество не было разыскано, сотрудники, задержавшие
преступников по розыскным листкам литера “А”, премируются”.

Инструкция устанавливала порядок распределения полученных от процентного
отчисления сумм. 30% средств подлежали выдаче сотрудникам розыска,
непосредственно разыскавшим имущество и виновных, 15% – на выдачу
отдельных денежных наград сотрудникам розыска за раскрытие разных
преступлений, по которым не производятся процентное отчисление за
отсутствием имущественных ценностей, 30% распределялись пропорционально
получаемому жалованию среди всех служащих местного уголовного розыска,
20% предназначались на культурно-просветительные нужды розыска и 5%
отчислялись для образования особого фонда для выдачи в экстренных
случаях пособий служащим розыска и их семьям.

К сожалению, мы не располагаем сведениями о практике применения данного
постановления СНК и приведенной инструкции, об их влиянии на повышение
эффективности розыска. Но сам по себе факт существования материального
стимула розыска заслуживает, по нашему мнению, внимания с позиции
современных задач розыскной деятельности.

Разработка психологических основ розыска требует, как представляется, и
анализа ряда бытующих представлений о поведении преступника после
совершения преступления. Так, распространено мнение о том, что
преступника якобы тянет вернуться на место совершенного преступления,
где он и может быть задержан. Проверка подобных представлений необходима
для того, чтобы выяснить, могут ли они быть научно обоснованы и,
следовательно, использованы при разработке тактики розыска.

Психологизация розыска заключается, помимо прочего, в детальном

PAGE 154

психологическом анализе сложившейся ситуации, основы которого
разработаны А. В. Дуловым.

Андрей Васильевич Дулов – признанный лидер белорусских криминалистов,
ученый, чей научный кругозор и творческий потенциал широк и многогранен.
Его идеи о тактических операциях, психологическом анализе на
предварительном следствии, ситуационном подходе к планированию и
осуществлению расследования и многие другие, которыми он щедро делится
со своими учениками и научной общественностью, создали ему имя
“первооткрывателя” в многих областях криминалистики. Вместе с А. Р.
Ратиновым он стоит в ряду пионеров отечественной судебной психологии.

Совершенствование управленческих основ розыска заключается, с нашей
точки зрения, в изыскании путей и разработке мер по:

• повышению эффективности взаимодействия с оперативными службами органов
внутренних дел, развитию новых форм использования помощи населения;

• более полному использованию розыскных возможностей следственных
действий, совершенствованию правовых основ розыскной деятельности по
приостановленным делам;

• повышению уровня информационного обеспечения розыска.

В этих целях Е. К. Кагин предложил создать в системе МВД страны единый
научно-методический центр, координирующий и направляющий розыскную
деятельность, а в областных, краевых УВД – специальные отделы или
аналитические группы. В задачи этого центра и отделов, по мысли автора,
должны входить не только сбор и обработка информации о состоянии розыска
в стране в целом и отдельных районах, но и разработка конкретных
рекомендаций по повышению эффективности розыска.

Поиск путей совершенствования взаимодействия следователя с оперативными
работниками в процессе розыска ведется как криминалистами и
процессуалистами, так и в теории оперативно-розыскной деятельности.
Наметились два направления этого поиска: на существующей правовой основе
взаимодействия и на базе предложений по ее реформе.

Основной аргумент сторонников реформы – необходимость ликвидации
существующей организационной разобщенности следователя и оперативного
работника, отрицательно сказывающейся на эффективности взаимодействия. В
этих целях А. К. Гаврилов и В. А. Михайлов предлагали ввести институт
следственных инспекторов, находящихся в полном подчинении начальника
следственного подразделения и входящих в состав следственного аппарата.
Следственный инспектор – это оперативный работник, осуществляющий
оперативно-розыскные меры в процессе расследования, или
специалист-криминалист, оказывающий помощь следователю по применению
научно-технических средств. “При таком объединении оперативных
работников со следственными проблема взаимодействия лишается своего
основания, – писали названные авторы, – так как объективная неизбежность
его будет заложена уже в структуре организационного построения органов
предварительного следствия. При этом решение задач по раскрытию
и расследованию

PAGE 155

преступлений, их предупреждению и пресечению будет сконцентрировано в
самом следственном аппарате, который в полном объеме должен отвечать за
судьбу расследуемых уголовных дел. Это позволит устранить обезличку,
обеспечить четкое выполнение следственных и оперативных функций и
поставить их под непосредственный контроль и руководство одного органа
-начальника следственного подразделения”.

Идея подобной реорганизации представляется нам принципиально
неприемлемой. Ее осуществление привело бы к сращиванию процессуальной и
оперативно-розыскной функций органов внутренних дел, что противоречит
принципам, на которых строится процесс расследования в уголовном
судопроизводстве, нашему законодательству в этой области, системе
процессуальных гарантий. Неубедительно звучат слова А. К. Гаврилова и В.
А. Михайлова, будто при такой реформе не следует опасаться смешения
процессуальных и оперативных методов отыскания истины, “так как эта
трудность – трудность психологического (?!) характера, она не является
безусловной и вполне преодолима”. О том, что такая опасность не только
реальна, но и непреодолима, свидетельствует хотя бы то, что буквально на
следующей странице своей статьи сами авторы пишут о необходимости
постоянного контроля следователя и начальника следственного
подразделения за производством оперативных действий, о руководстве
последним деятельностью оперативных работников.

J X ¶

H

uoioioaeuaeuaeuoioioioUeOeoaeuaeuaeuOeoOeoOeoOeoioioioaeuaeuaeuoioioioio
?oaeuaeuaeuoEoaeuaeuaeuoaeuaeu

uououieuoioioTHOTHOTHOoTHOTHOTHOoTHOTHOTHOoTHOTHOTHOoeoTHOTHOTHOoNoTHOTH
OTHOoeoeoTHOTHOTHOoTHOTHOTHOoTHOTHOTH

hNO?0J>

3/4

$”

r”

„2

†2

?2

2

–2

?2

?2

hD

nD

–E

?E

‚G

?G

I

I

I

I

-I

I

“I

lI

rI

oJ

oJ

OL

THL

”_

–_

?_

 _

¦_

?_

?_

?`

A`

thv

w

w

w

w

w

w

’„

E„

o„

U‹

Ue‹

ae‹

ae‹

i‹

i‹

?‹

zc

?c

F

F

F

?

Z

$”

^”

r”

¦”

?”

(

„2

?2

3

3

?9

BI "I lI oJ OL *N Q \S .X I[ ”_ ?_ id El o Vu thv w ’{ ?~ z 0? 0? A? … 8† ‹ \‹ U‹ ?‹ ¶‘ a” A™ L? F ,F ?? ?© ?? R¬ ae? i? ? :» oAe cI |I DN ZN $O 2O F "F (F *F ,F i? i? oe? o? th? ? ? A A DN FN NN PN VN XN ZN $O 2O ?ss ?ss Ass Aess Ess Iss Iss noe poe xoe zoe ?oe ‚oe „oe \ue `ue bue lue |y ‚y ?y ¦y ¬y 3/4y Xth ^th –th Ueth ath y ’y ?y ¬y Iy Oy ?y ? ¤ R2O oeO FO nO –O eO rO -* Ae* UO aeU |U ?U JUe aeY ?ss Iss fa °a ?c e Uee li AEo noe „oe Oe/ ¬u ¬u \ue |y ¦y Xth Ueth ’y Iy ? ???????????????????????????????????? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?????????????????????????????????????? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? hNO?0J

Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter

Похожие документы
Обсуждение

Ответить

Курсовые, Дипломы, Рефераты на заказ в кратчайшие сроки
Заказать реферат!
UkrReferat.com. Всі права захищені. 2000-2020