Кумскова С. Н. 1998 – История политических и правовых учений.
Хрестоматия
Глава I. Политические и правовые учения в Древней Греции
Платон. Из работы «Государство»
РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА В ИДЕАЛЬНОМ ГОСУДАРСТВЕ СООТВЕТСТВЕННО ПОТРЕБНОСТЯМ И
ПРИРОДНЫМ ЗАДАТКАМ
– Уже решено, – сказал Адимант. – Приступай же.
– Государство, – сказал я, – возникает, как я полагаю, когда каждый из
нас не может удовлетворить сам себя, но во многом еще нуждается. Или ты
приписываешь начало общества чему-либо иному?
– Нет, ничему иному.
– Таким образом, каждый человек привлекает то одного, то другого для
удовлетворения той или иной потребности. Испытывая нужду во многом,
многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг
другу помощь: такое совместное поселение и получает у нас названия
государства, не правда ли?
– Конечно.
– Таким образом, они кое-что уделяют друг другу и кое-что получают, и
каждый считает, что так ему будет лучше.
– Конечно.
– Так давай же, – сказал я, – займемся мысленно построением государства
с самого начала. Как видно, его создают наши потребности.
– Несомненно.
– А первая и самая большая потребность – это добыча пищи для существо
вания и жизни.
– Безусловно.
– Вторая потребность – жилье, третья – одежда, и так далее.
– Это верно.
– Смотри же, – сказал я, – каким образом государство может обеспечить
себя всем этим: не так ли, что кто-нибудь будет земледельцем,
другой – строителем, третий – ткачом? И не добавить ли нам к этому
сапожника и еще кого-нибудь из тех, кто обслуживает телесные наши нужды?
– Конечно.
– Самое меньшее, государству необходимо состоять из четырех или пяти
человек.
– По-видимому.
– Так что же? Должен ли каждый из них выполнять свою работу с расчетом
на всех? Например, земледелец, хотя он один, должен ли выращивать хлеб
на четверых, тратить вчетверо больше времени и трудов и уделять другим
от того, что он произвел, или же, не заботясь о них, он должен
производить лишь четвертую долю этого хлеба, только для самого себя, и
тратить на это всего лишь четвертую часть своего времени, а остальные
три его части употреблять на постройку дома, изготовление одежды, обуви
и не хлопотать о других, а производить все своими силами и лишь для
себя?
– Пожалуй, Сократ, – сказал Адимант, – первое будет легче, чем это.
– Здесь нет ничего странного, клянусь Зевсом. Я еще раньше обратил
внимание на твои слова, что люди рождаются не слишком похожими друг на
друга, их природа бывает различна, так что они имеют различные
способности к тому или иному делу. Разве не таково твое мнение?
– Да, таково.
– так что же? Кто лучше работает – тот, кто владеет многими искусствами
или же только одним?
– Тот, кто владеет одним.
– Ясно, по-моему, и то, что стоит упустить время для какой-нибудь
работы, и ничего не выйдет.
– Конечно, ясно.
– И, по-моему, никакая работа не захочет ждать, когда у работника
появится досуг; наоборот, он постоянно должен уделять ей внимание, а не
заниматься ею так, между прочим.
– Непременно.
– Поэтому можно сделать все в большем количестве, лучше и легче, если
выполнять одну какую-нибудь работу соответственно своим природным
задаткам, и притом вовремя, не отвлекаясь на другие работы.
– Несомненно.
– Так вот, Адимант, для обеспечения того, о чем мы говорили, потребуется
больше чем четыре члена государства. Ведь земледелец, вероятно, если
нужна хорошая соха, не сам будет изготовлять ее для себя, или мотыгу и
прочие земледельческие орудия. В свою очередь и домостроитель – ему тоже
требуется многое. Подобным же образом и ткач, и сапожник. Не так ли?
– Это правда.
– Плотники, кузнецы и разные такие мастера, если их включить в наше
маленькое государство, сделают его многолюдным.
– И даже очень.
– Все же оно не будет слишком большим, даже если мы к ним добавим
волопасов, овчаров и прочих пастухов, чтобы у земледельцев были волы для
пахоты, у домостроителей вместе с земледельцами – подъяремные животные
для перевозки грузов, а у ткачей и сапожников – кожа и шерсть.
– Но и немалым будет государство, где все это есть.
– Но разместить такое государство в местности, где не понадобится ввоза,
почти что невозможно.
– Невозможно.
– Значит, вдобавок понадобятся еще и люди для доставки того, что
требуется, из другой страны.
– Понадобятся.
– Но если такой посредник отправится в другую страну порожняком, не взяв
с собой ничего такого, в чем нуждаются те люди, от которых он собирается
забрать то, что нужно здесь, то он так и уедет от них ни с чем.
– По-моему, да.
– Следовательно, здесь нужно будет производить не только то, что
достаточно для самих себя. Но и все то, что требуется там, сколько бы
этого ни требовалось.
– Да, это необходимо.
– Нашей общине понадобится побольше земледельцев и разных ремесленников.
– Да, побольше.
– И посредников для всякого рода ввоза и вывоза. А ведь это – купцы.
Разве
нет?
– Да.
– Значит, нам потребуется и купцы.
– Конечно.
– А если это будет морская торговля, то вдобавок потребуется еще и
немало людей, знающих морское дело.
– Да, немало.
– Так что же? Как будут они передавать друг другу все тол. Что каждый
производит внутри самого государства? Ведь ради того мы и основали
государство, чтобы люди вступили в общение.
– Очевидно. Они будут продавать и покупать.
– Из этого у нас возникает и рынок, и монета – знак обмена.
– Конечно.
– Если земледелец или кто другой из ремесленников, доставив на рынок то,
что он производит, придет не в одно и то же время с теми, кому нужно
произвести с ним обмен, неужели же он, сидя на рынке, будет терять
время, нужное ему для работы?
– Вовсе нет, – сказал Адимант. – Найдутся ведь люди, которые, видя это,
предложат ему свои услуги. В благоустроенных государствах это, пожалуй,
самые слабые телом и непригодные ни к какой другой работе. Они там, на
рынке, только того и дожидаются, чтобы за деньги приобрести
что-нибудь у тех, кому нужно сбыть свое, и опять-таки обменять это на
деньги с теми, кому нужно что-то купить.
– Из-за этой потребности появляются у нас в городе мелкие торговцы.
Разве не назовем мы так посредников по купле и продажи, которые засели
на рынке? А тех, кто странствует по городам, мы назовем купцами.
– Конечно.
– Бывают, я думаю, еще и какие-то иные посредники: разумение их такого,
что с ними не очень-то стоит общаться, но они обладают телесной силой,
достаточной для тяжелых работ. Они продают внаем свою силу и называют
жалованьем цену за этот наем, потому-то, я думаю, их и зовут наемниками.
Не так ли?
– Конечно, так.
– Для полноты государства, видимо, нужны и наемники.
– По-моему, да.
– Так разве не разрослось у нас, Адимант, государство уже настолько, что
можно его считать совершенным?
– Пожалуй.
– Где же в нем место справедливости и несправедливости? В чем из того,
что мы разбирали, они проявляются?
– Я лично этого не вижу, Сократ. Разве что в какой-то взаимной связи
этих самых занятий.
– Возможно, ты прав. Надо тщательно исследовать и не отступаться. Прежде
всего рассмотрим образ жизни людей, так подготовленных. Они будут
производить хлеб, вино, одежду, обувь, будут строить дома, летом большей
частью работать обнаженными и без обуви, а зимой достаточно одетыми и
обутыми. Питаться они будут, изготовляя себе крупу из ячменя и пшеничную
муку; крупу будут варить, тесто месить и выпекать из него великолепные
булки и хлеб, раскладывая их в ряд на тростинки или на чистых листьях.
Возлежа на подстилках, усеянных листьями тиса и мирта, они будут
пировать, и сами и их дети, попивая вино, будут украшать себя венками и
воспевать богов, радостно общаясь друг с друдругом; при этом,
остерегаясь бедности и войны, они будут иметь детей не свыше того, чем
позволяет им их состояние. Тут Главкон прервал меня:
– Похоже, ты заставляешь этих людей угощаться без всяких приправ!
– Твоя правда, – сказал я, – совсем забыл, что у них будут и приправы.
Ясно, что у них будет и соль, и маслины, и сыр, и лук-порей, и овощи, и
они будут варить какую-нибудь деревенскую похлебку. Мы добавим им и
лакомства: смол-кву, горошек, бобы; плоды мирта и буковые орехи они
будут жарить на огне и а меру запивать вином. Так проведут они жизнь в
мире и здоровье и, достигнув, по всей вероятности, глубокой старости,
скончаются, завещав своим потомкам такой же образ жизни.
– Если бы, Сократ, – возразил Главкон, – устраиваемое тобой государство
состояло из свиней, какого, как не этого, задал бы ты им корму?
– Но что же иное требуется, Главкон?
– То, что обычно принято: возлежать на ложах, обедать за столом, есть те
кушанья и лакомства, которые имеют нынешние люди, – вот что, по-моему,
нужно, чтобы не страдать от лишений.
– Хорошо, – сказал я, – понимаю. Мы, вероятно, рассматриваем не только
возникающие государство, но и государство богатое. Может быть, это и
неплохо. Ведь, рассматривая и такое государство, мы, вполне возможно,
заметим, каким образом в государствах возникает справедливость и
несправедливость. То государство, которое мы разобрали, представляется
мне подлинным, то есть здоровым. Если вы хотите, ничто не мешает нам
присмотреться и к государству, которое лихорадит. В самом деле, иных,
по-видимому, не удовлетворит все это и такой простой образ жизни – им
подавай и ложа, и столы, и разную утварь, и кушанье, мази и благовоние,
а также гетер, вкусные пироги, да чтобы всего этого было побольше.
Выходит, что необходимым надо считать уже не то, о чем мы говорили
вначале, – дома, обувь, одежду, нет, подавай нам картины и украшения,
золото и слоновую кость – все это нам нужно. Не правда ли?
– Да.
– Так не придется ли увеличивать это государство? То, здоровое,
государство уже недостаточно, его надо заполнить кучей такого народа,
присутствие которого в государстве не вызвано никакой необходимостью;
таковы, например, всевозможные охотники, а также, подражатели – их много
по части рисунков и красок, много и в мусическом искусстве: поэты и их
исполнители, рапсоды, актеры, хоревты, подрядчики, мастера различной
утвари, изделий всякого рода и женских уборов. Понадобится побольше и
посредников: разве, по-твоему, не нужны будут там наставники детей,
кормильцы воспитатели, служанки, цирюльники, а также кулинары и повара?
Понадобятся нам и свинопасы. Этого не было у нас в том, первоначальном
государстве, потому что ничего такого не требовалось. А в этом
государстве понадобится и это, да и множество всякого скота, раз идет в
пищу мясо. Не так ли?
– Конечно.
– Потребность во врачах будет у нас при таком образе жизни гораздо
больше, чем прежде.
– Много больше.
– Да и страна, тогда достаточная, чтобы прокормить население, теперь
станет мала. Или как мы скажем?
– Именно так.
– Значит, нам придется отрезать часть от соседней страны, если мы
намерены иметь достаточно пастбищ и пашен, а нашим соседям в свою
очередь захочется отхватить часть от нашей страны, если они тоже
пустятся в бесконечное стяжательство, перейдя границы необходимого.
– Это совершенно неизбежно, Сократ.
– В результате мы будем воевать, Главкон, или как с этим будет?
– Да, придется воевать.
– Пока мы еще ничего не станем говорить о том, влечет ли за собой война
зло или благо, скажем только, что мы открыли причину войны –
главного источника частных и общественных бед, когда она ведется.
– Конечно.
– Вдобавок, друг мой, придется увеличивать наше государство не на
какой-то пустяк, а на целое войско: оно выступит на защиту всего
достояния, на защиту того, о чем мы теперь говорили, и будет отражать
нападение.
– Как так? Разве мы сами к этому не способствовали?
– Не способны, если ты и все мы правильно решили этот вопрос, когда
строили наше воображаемое государство. Решили же мы, если ты помнишь,
что не возможно одному человеку с успехом владеть многими искусствами.
– Ты прав.
– Что же? Разве, по-твоему, военные действия не требуют искусства?
– И даже очень.
– Ни в коем случае.
– Чтобы у нас успешнее шло сапожное дело, мы запретили сапожнику даже
пытаться стать земледельцем, или ткачом, или домостроителем; так же
точно и всякому другому мы поручили только одно дело, к которому он
годится по своим природным задаткам, этим он и будет заниматься всю
жизнь, не отвлекаясь ни на что другое, и достигнет успеха, если не
упустит время. А разве не важно хорошее выполнение всего, что относится
к военному делу? Или оно настолько легко, что земледелец, сапожник,
любой другой ремесленник может быть вместе с тем и воином? Прилично
играть в шашки или в кости никто не научится, если не занимался этим с
детства, а играл так, между прочим. Неужели же стоит только взять щит
или другое оружие и запастись военным снаряжением – и сразу станешь
способен сражаться, будь то в рядах гоплитов или других воинов? Никакого
орудия только оттого, что оно очутилось у кого-либо в руках, не сделает
его сразу мастером или атлетом и будет бесполезно, если человек не умеет
с ним обращаться и недостаточно упражнялся.
– Иначе этим орудием и цены б не было!
РОЛЬ СОСЛОВИЯ СТРАЖЕЙ В ИДЕАЛЬНОМ ГОСУДАРСТВЕ
– Значит, чем более важно дело стражей, тем более оно несовместимо с
другими занятиями, ведь оно требует мастерства и величайшего старания.
– Думаю, что это так.
– Для этого занятия требуется иметь соответствующие природные задатки.
– Конечно.
– Пожалуй, если только мы в состоянии, нашим делом было бы отобрать тех,
кто по своим природным свойствам годен для охраны государства.
– Конечно, это наше дело.
– Клянусь Зевсом, нелегкий предмет мы себе облюбовали! Все же, насколько
хватит сил, не надо поддаваться робости.
– Разумеется, не надо.
– Как, по-твоему, в деле охраны есть ли разница между природными
свойствами породистого щенка и юноши хорошего происхождения?
– О каких свойствах ты говоришь?
– И тот и другой должны остро воспринимать, проворно преследовать то,
что заменяет, и, если настигнут, упорно сражаться.
– Как же иначе?
– А захочет ли быть мужественным тот, в ком нет яростного духа – будь то
конь, собака или другое какое животное? Разве ты заметил, как неодолим и
непобедим яростный дух: когда он есть, любая душа ничего не страшится и
ни перед чем не отступает?
– Заметил.
– Итак, ясно, каким должны быть телесные свойства такого стража.
– Да.
– Тоже и душевные свойства, то есть яростный дух.
– И это ясно.
– Однако, Главкон, если стражи таковы по своей природе, не будут ли они
свирепыми и друг с другом, и с остальными согражданами?
– Клянусь Зевсом, на это нелегко ответить.
– А между тем они должны быть кроткими к своим людям и грозным для
неприятеля. В противном случае им не придется ждать, чтобы их истребил
кто-нибудь другой: они сами это сделают и погубят себя.
– Правда.
– Как же нам быть? Где мы найдем нрав и кроткий, и вместе с тем
отважный? Ведь кроткий нрав противоположен ярости духа.
– Это очевидно.
– Если же у кого-нибудь нет ни того, ни другого, он не может стать
хорошим стражем. Похоже, что это требование невыполнимо, и, таким
образом, выходит, что хорошим стражем стать невозможно.
– Пожалуй, что так, – сказал Главкон.
Я находился в затруднении и мысленно перебирал сказанное ранее.
– Мы, друг мой, – заметил я, – справедливо недоумеваем, потому что мы
отклонились от того образа, который сами предложили.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы не сообразили, что бывают характеры, о которых мы и не подумали, а
между тем в них имеются эти противоположные свойства.
– В каких же характерах?
– Это замечается и в других животных, но всего лучше в том из них,
которое мы сравнили с нашим стражем. Ты ведь знаешь про породистых
собак, что их свойство – быть как нельзя более кроткими с теми, к кому
они привыкли и кого знают, но с незнакомыми – как раз наоборот.
– Знаю, конечно.
– Стало быть, это возможно, и стражи с такими свойствами не противоречат
природе.
– По-видимому, нет.
– Не кажется ли тебе, что будущий страж нуждается еще вот в чем: мало
того, что он яростен, он должен по своей природе еще и стремиться к
мудрости.
– Как это? Мне непонятно.
– И эту черту ты тоже заметишь в собаках, что очень удивительно в
животном.
– Что именно?
– Увидав незнакомого, собака злится, хотя он ее ничем еще не обидел, а
увидав знакомого, ласкается, хотя он никогда не сделал ей ничего
хорошего. Тебя это не поражало?
– Я до сих пор не слишком обращал на это внимание, но ясно, что собака
ведет себя именно так.
– Но это свойство ее природы представляется замечательным и даже
подлинно философским.
– Как так?
– Да так, что о дружественности или враждебности человека, которого она
видит, собака заключает по тому, знает ли она его или нет. Разве в этом
нет стремления познавать, когда определение близкого или, напротив,
чужого делается на основе понимания либо, наоборот, непонимания?
– Этого нельзя отрицать.
– А ведь стремление познавать и стремление к мудрости – это одно и то
же.
– Да, одно и то же.
– Значит, мы смело можем допустить то же самое и у человека: если он
будет кротким со своими близкими и знакомыми, значит, он по своей
природе должен иметь стремление к мудрости и познанию.
– Допустим это.
– Итак, безупречный страж государства будет у нас по своей природе
обладать и стремлением к мудрости, и стремлением познавать, а также
будет проворным и смелым.
– Совершенно верно.
– Таким пусть и будет. Но как нам выращивать и воспитывать стражей?
Рассмотрение этого будет ли у нас способствовать тому, ради чего мы все
и рассматриваем, то есть заметим ли мы, каким образом возникают в
обществе справедливость и несправедливость? Как бы нам не упустить цели
нашей беседы и не сделать ее слишком пространной.
На это брат Главкона сказал:
– Я по крайней мере ожидаю, что это рассмотрение будет очень кстати для
нашей задачи.
– Клянусь Зевсом, милый Адимант, – сказал я, – значит, не стоит бросать
это рассмотрение, даже если оно окажется длинным.
– Да, не стоит.
– Так давай, не торопясь, как делают это повествователи, займемся –
пусть на словах – воспитанием этих людей.
– Это необходимо сделать…
ЧЕТЫРЕ ДОБОДЕТЕЛИ ИДЕАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА
– Ясно, что оно мудро, мужественно, рассудительно и справедливо.
– Ясно.
– Значит, при наличии того, что мы в нем обнаружим, ненайденным будет
лишь то, что останется?
– Что ты имеешь в виду?
– Это так же, как бывает относительно любых так четырех вещей, если мы
разыскиваем среди них какую-нибудь одну: достаточно либо заранее знать,
что она такое, либо же знать предварительно остальные три вещи; тем
самым мы найдем ту, которую ищем, – ведь ясно, что она не что иное, как
остаток.
– Ты правильно говоришь.
– Значит, и в нашем вопросе надо тоже так вести поиски, раз наше
государство отличается четырьмя свойствами.
– Очевидно.
– И прежде всего, по-моему, вполне очевидна его мудрость, хотя дело с
ней представляется несколько странным.
– Почему?
– То государство, которое мы разбирали, кажется мне действительно мудрым
– ведь в нем осуществляются здравые решения, не так ли?
– Да.
– Между тем эти-то здравые решения и суть какое-то знание; ведь не
невежество, а знание помогает хорошо рассуждать.
– Очевидно.
– А в государстве можно встретить много разнообразных знаний.
– Конечно.
– Так неужели же благодаря знанию плотничьего искусства государство
следует назвать мудрым и принимающим здравые решения?
– Вовсе не из-за этого, иначе его следовало бы назвать плотницким.
– Значит, хотя государству и желательно, чтобы деревянные изделия были
как можно лучше, однако не за умелое их изготовление можно назвать
государство мудрым.
– Конечно, нет.
– Что же? За медные и другие такие же изделия?
– Все это тут ни при чем.
– И не за выращивание плодов земли, иначе государство можно было бы
назвать земледельческим.
– Мне кажется так.
– Что же? Есть ли в только что основанном нами государстве у кого-либо
из граждан какое-нибудь такое знание, что с его помощью можно решать не
мелкие, а общегосударственные вопросы, наилучшим образом руководя
внутвнутренними и внешними отношениями?
– Да, есть.
– Какое же и у кого?
– Это искусство быть всегда на страже: им обладают те правители, которых
мы недавно назвали совершенными стражами.
– Раз есть такое знание, то что ты скажешь о нашем государстве?
– В нем осуществляются здравые решения, и оно отличается подлинной
мудростью.
– А как ты считаешь, кого больше в нашем государстве – кузнецов или этих
подлинных стражей?
– Кузнецов гораздо больше.
– Да и сравнительно со всеми остальными, у кого есть какое-нибудь знание
и кто по нему так и прозывается, стражей будет все меньше.
– Да, намного меньше.
– Значит, государство, основанное согласно природе, всецело было бы
мудрым благодаря совсем небольшой части населения, которая стоит во
главе и управляет, и ее знанию. И по-видимому, от природы в очень малом
числе встречаются люди, подходящие, чтобы обладать этим знанием, которое
одно лишь из всех остальных видов знания заслуживает имя мудрости.
– Ты совершенно прав.
– Вот мы и нашли, уж и не знаю каким это образом, одно из четырех
свойств нашего государства – и как таковое, и место его в государстве.
– Мне по крайней мере кажется, что мы его достаточно разъяснили.
– Что же касается мужества – каково оно само и где ему место в
государстве (отчего и называют государство мужественным) – это не так уж
трудно заметить.
– Как же?
– Называя государство робким или мужественным, кто же обратит внимание
на что-нибудь иное, кроме той части его граждан, которые воюют и
сражаются за него?
– Да ни один человек не станет смотреть ни на что иное.
– Ведь, думается мне, по остальным его гражданам, будь они трусливы или
мужественны, нельзя заключать, что государство такое, а не иное.
– Нельзя.
– Мужественным государство бывает лишь благодаря какой-то одной своей
части – благодаря тому, что в этой своей части оно обладает способностью
постоянно сохранять то мнение об опасностях – а именно, что они
заключаются в том-то и том-то, – которое внушил ей законодатель путем
воспитания. Разве не это называешь ты мужеством?
– Я не совсем понял, о чем ты говоришь. Повтори, пожалуйста.
– Мужество я считаю некой сохранностью.
– Какой такой сохранностью?
– Той, что сохраняет определенное мнение об опасности, – что она такое и
какова она. Образуется это мнение под воспитывающим воздействием закона.
Я сказал, что оно сохраняется, то есть человек сохраняет его и в
страданиях, и в удовольствиях, и в страстях, и в страхе и никогда от
него не отказывается. А с чем это схоже, я мог бы, если ты хочешь,
объяснить тебе с помощью уподобления.
– Конечно, хочу.
– Как ты знаешь, красильщики, желая окрасить шерсть в пурпурный цвет,
сперва выбирают из большого числа оттенков шерсти одну только – белой
окраски, затем старательно, разными приемами подготавливают ее к тому,
чтобы она получше приняла пурпурный цвет, и наконец красят. Выкрашенная
таким образом шерсть уже не линяет, и стирка, будь то со щелочью или
без, не влияет на цвет. В противном случае ты сам знаешь, что бывает,
если красят – все равно, в этот ли цвет или в другой – без
предварительной подготовки.
– Знаю, как непрочно тогда окраска и как смешно она выглядит.
– Так вот учти, что нечто подобное делаем и мы по мере сил, когда
выбираем воинов и воспитываем их при помощи мусического искусства
гимнастики. Мы не преследуем нечего другого, кроме того, чтобы они по
возможности лучше и убежденнее восприняли законы – словно окраску : их
мнение об опасностях и обо всем оста льном станет прочным благодаря их
природным задаткам и полученному ими соответствующему воспитанию, и эту
окраску нельзя будет смыть никакими сильными щелочами – ни
удовольствием, которое действует сильнее ха-лейстрийского поташа и золы,
ни скорбью, ни страхом, ни страстью, вообще ничем из подобных едких
средств. Вот подобного рода способность и постоянное сохранение
правильного и законного мнения о том, что опасно, а что нет, я называю и
считаю мужеством, если ты не возражаешь.
– Я нисколько не возражаю, потому что, мне кажется, то мнение об этом
предмете, которое, хотя оно и правильно, возникло помимо воспитания, как
это замечается у животных и у рабов, ты не считаешь законным и называешь
как-то иначе, только не мужеством.
– Сущая правда.
– Стало быть, я согласен с твоим пониманием мужества.
– Для верного понимания согласись еще и с тем, что здесь говорится о
мужестве как о гражданском свойстве. Как-нибудь, в другой раз мы, если
хочешь, разберем все это получше, ведь сейчас наши поиски касаются не
мужества, а справедливости. А для этой цели о мужестве, по-моему,
сказано достаточно.
– Прекрасно, – сказал Главкон.
– Остается рассмотреть еще два свойства нашего государства:
рассудительность и то, ради чего и предпринято все наше исследование,
справедливость.
– Да, конечно.
– Как бы это нам раньше найти, что такое справедливость, и уж больше не
возится с рассудительностью.
– Я лично не знаю, но мне не хотелось бы выяснять, что такое
справедливость, прежде чем мы рассмотрим рассудительность. Если
хочешь сдесделать мне приятное, рассмотри сперва ее.
– Я – то хочу и даже должен, если не ошибаюсь.
– Так приступай.
– Да, обязательно. Рассудительность, с нашей точки зрения, более, чем
те, предшествовавшие, свойства, походят на некое созвучие и гармонию.
– Как это?
– Нечто вроде порядка – вот что такое рассудительность; эта власть над
определенными удовольствиями и вожделениями – так ведь утверждают,
приводя выражение “преодолеть самого себя”, уж не знаю каким это
образом. И про многое другое в этом же роде говорят, что это – следы
рассудительности. Не так ли?
– Именно так.
– Разве это не смешно: “преодолеть самого себя”? Выходит, что человек
преодолевает того, кто совершенно очевидно сам себе уступает, так что
тот, кто уступает, и будет тем, кто преодолевает: ведь при всем этом
речь идет об одном и том же человеке.
– Конечно.
– Но мне кажется, этим выражением желают сказать, что в самом человеке,
в его душе есть некое лучшая часть и некое худшее, и, когда-то, что по
своей природе лучше, обуздывает худшее, тогда говорят, что оно
“преодолевает само себя”: значит, это похвала; когда же из-за дурного
воспитания или окружения верх берет худшее (ведь его так много, а
лучшего гораздо меньше), тогда, в порицание и с упреком, называют это
“уступкой самому себе”, а человека, испытывающего такое состояние, –
невоздержанным.
– Обычно так и говорят.
– Посмотри теперь на наше новое государство, и ты найдешь в нем одно из
этих двух состояний: ты скажешь, что такое государство справедливо можно
объявить преодолевшим самого себя все то, в чем лучшее правит худшим.
– Я смотрю и вижу, что ты прав.
– Множество разнообразных вожделений, удовольствий и страданий легче
всего наблюдать у детей, женщин и у домашней челяди, а среди тех, кого
называют свободными людьми, – у ничтожных представителей большинства.
– Конечно.
– А простые, умеренные переживания, продуманно направленные с помощью
разума и правильного мнения, ты встретишь у очень немногих, лучших по
природе и по воспитанию.
– Это верно.
– Так не замечаешь ли ты этого и в нашем государстве: ничтожные
вожделения большинства подчиняются там разумным желаниям меньшинства, то
есть людей порядочных?
– Да, замечаю.
– Значит. Если уж признавать какое-нибудь государство преодолевшим и
удовольствия, и вожделения, и самое себя, так это будет наше
государство.
– Совершенно верно.
– А разве нельзя, согласно всему этому, признать его и рассудительным?
– Вполне можно!
– И опять-таки, если уж в каком-нибудь государстве и у правителей, и у
подвластных существует согласное мнение о том, кому следует править, то
оно есть и в нашем государстве. Или ты не согласен.
– Вполне и бесспорно согласен.
– Раз дело обстоит так, то кому из граждан присуща, скажешь ты,
рассудительность – правителям или подвластным?
– Вроде бы тем и другим.
– Ну, вот видишь, мы, значит, верно предсказывали не так давно, что
рассудительность подобна некой гармонии.
– И что же?
– Это не так, как с мужеством или мудростью: те, присутствуя в
какой-либо одной части государства, дела- делают все государство
соответственно либо мужественным, либо мудрым; рассудительность же в
государстве проявляется по-иному: она пронизывает на свой лад решительно
все целиком; пользуясь всеми своими струнами, она заставляет и те, что
слабо натянуты, и те, что сильно, и средние звучать согласно между
собою, если угодно, с помощью разума, а то и силой или, наконец, числом
и богатством и всем тому подобным, так что мы с полным правом могли бы
сказать, что эта вот согласованность и есть рассудительность, иначе
говоря, естественное созвучие худшего и лучшего в вопросе о том, чему
надлежит править и в государстве, и в каждом отдельном человеке.
– Я вполне того же мнения.
– Хорошо. Мы обозрели эти три свойства нашего государства. А оставшийся
не разобранным вид, тот, благодаря которому государство становится
причастным добродетели, что он собой представляет? Впрочем, ясно, что
это – справедливость.
– Ясно.
– Теперь, Главкон, нам нужно, словно охотникам, окружить эту чащу и
внимательно следить, чтобы от нас не удрала справедливость, а то она
ускользнет, и опять все будет неясно. Ведь она явно прячется где-то
здесь: ты гляди и старайся ее заметить, а если увидишь первым, укажи и
мне.
– Если б я только мог! Скорей уж следовать за тобой, рассматривая, что
мне укажут, – вот на что я тебе гораздо больше гожусь.
– Так следуй, помолившись вместе со мною.
– Я так и сделаю, а ты веди меня.
– А ведь верно, здесь непроходимая чаща, кругом темно и трудно хоть
что-то разведать. Но все равно – надо идти вперед.
– Да, идем!
– Вдруг, заприметив что-то, я воскликнул: “Эй, Главкон, какая радость!
Пожалуй, мы напали на ее след, мне кажется, она недалеко от нас
убежала!”
– Благие вести! – сказал Главкон.
– Однако и ротозеи же мы!
– Как так?
– Милый мой, она чуть ли не с самого начала вертится у нас под ногами, а
мы на нее и не смотрим – просто смех! Это вроде того как иной раз ищешь
то, что у тебя в руках: вот и мы смотрели не сюда, а куда-то вдаль, где
она будто бы от нас укрылась.
– Как это ты говоришь?
– А вот как: по-моему, в нашей беседе мы сами себя не поняли, то есть не
сообразили, что уже тогда мы каким-то образом говорили именно о
справедливости.
– Слишком длинное предисловие, когда не терпится узнать!
– Так слушай и суди сам. Мы еще вначале, когда основали государство,
установили, что делать это надо непременно во имя целого. Так вот это
целое и есть справедливость или какая-то ее разновидность. Мы установили
и после все время повторяли, если ты помнишь, что каждый отдельный
человек должен заниматься чем-нибудь одним из того, что нужно в
государстве, и притом как раз тем, к чему он по своим природным задаткам
больше всего способен.
– Да, мы говорили так.
– Но заниматься своим делом и не вмешиваться в чужие – это и есть
справедливость, об этом мы слышали от многих других, да и сами часто так
говорим.
– Да, говорили.
– Так вот, мой друг, заниматься каждому своим делом – это, пожалуй, и
будет справедливостью. Знаешь, почему я так заключаю?
– Нет, объясни, пожалуйста.
– По-моему, кроме тех свойств нашего государства, которые мы
рассмотрели, – и его рассудительности, мужества и разумности – в нем
остается еще то, что дает возможность присутствия их там и сохранения. И
мы утверждали, что остаток, после того как мы нашли эти три свойства, и
будет справедливостью.
– Непременно.
– Однако, если бы требовалось решить, присутствие какого из этих свойств
всего более делает наше государство совершенным, это бы было трудной
задачей: будет ли это единство мнений у правителей и подвластных, или
присутствие воинов и сохранение ими соответствующего законам мнение о
том, что опасно, а что нет, или, наконец, присущие правителю разумность
и бдительность? Или же всего более способствует совершенству нашего
государства то, что присуще там ребенку, и женщине, и рабу, и свободным,
и ремесленнику, и правителю, и подвластному, а именно: каждый делает
свое, не разбрасываясь и не вмешиваясь в посторонние дела.
– Это, конечно, трудно решить.
– Видно, в вопросе совершенства государства способность каждого
гражданина делать свое дело соперничает с мудростью, рассудительностью и
мужеством.
– И даже очень.
– Так не полагаешь ли ты, что и справедливость борется с ними за
государственное совершенство?
– Несомненно.
– Рассмотри еще вот что – не знаю, согласишься ли ты с этим: разве не
правителям государства поручишь ты судебные дела?
– Как же иначе?
– А при судебном разбирательстве разве усилие их будут направлены больше
на что-нибудь иное, а не на то, чтобы никто не захватывал нужного и не
лишался своего?
– Нет, именно на это.
– Потому что это справедливо?
– Да.
– Значит, и на этом примере можно убедиться, что справедливость состоит
в том, чтобы каждый имел свое и исполнял тоже свое.
– Да, это так.
– Ну а согласишься ли ты со мной вот в чем: если плотник попробует
выполнить работу сапожника, а сапожник – плотника, поменявшись с ним
инструментом, и знанием, или если один и тот же человек попытается
выполнять обе работы и все поменяется местами, считаешь ли ты, что
государство потерпит большой ущерб?
– Не очень большой.
– Но право, когда ремесленник или кто-либо другой, делец по своим
природным задаткам, возвысится благодаря своему богатству,
многочисленным связям, силе и тому подобное и попытается перейти в
сословие воинов, или когда кто-нибудь из воинов постарается проникнуть в
число членов совета или в стражи, будучи этого недостоин, причем и те и
другие поменяются и своими орудиями, и своим знанием или когда один и
тот же человек попытается все это делать одновременно, тогда, думаю, и
ты согласишься, что такая замена и вмешательство не в свое дело
губительно для государства.
– Именно так.
– Значит, вмешательство этих трех сословий в чужие дела и переход из
одного сословия в другое
– величайший вред для государства и с полным провалом может считаться
высшим преступлением.
– Совершенно верно.
– А высшее преступление против своего же государства не назовешь ли ты
несправедливостью?
– Конечно.
– Значит, вот это и есть несправедливость. И давай скажем еще раз: в
противоположность ей справедливостью будет – и сделает справедливым
государство
– преданность своему делу у всех сословий – дельцов, помощников и
стражей, при чем каждая из них будет выполнять то, что ему свойственно.
– Дело обстоит, как мне кажется, именно таким образом.
– Пока мы не станем утверждать этого слишком решительно, но если идея
эта подойдет и к каждому отдельному человеку и подтвердится, что и там
осуществляется справедливость, тогда уже мы согласимся, потому что о чем
еще и говорить? Если же нет, тогда нам придется исследовать по-другому.
А теперь давай завершим наше рассмотрение так, как мы намечали: раз мы
сперва взялись наблюдать что-то крупное, в чем осуществляется
справедливость, нам уже легче заметить ее в отдельном человеке. Крупным
считали мы государство, и его мы устроили как могли лучше, зная
наверное, что в совершенном государстве должна быть осуществлена
справедливость.
То, что мы там обнаружили, давай перенесем на отдельного человека. Если
совпадает – очень хорошо; если же в отдельном человеке обнаружится
что-то иное, мы проверим это, снова обратившись к государству. Возможно,
что этим сближением, словно трением двух кусков дерева друг о друга, мы
заставим ярко вспыхнуть справедливость, а раз она станет яркой, мы
прочно утвердим ее в нас самих.
– Ты указываешь верный путь, так и надо поступить.
– Если кто называет одинаково большее и меньшее, то неужели они не схожи
в том, из-за чего их там наказывают? Или они схожи между собой?
– Схожи.
– Значит, и справедливый человек не будет отличаться от справедливого
государства по самой идее своей справедливости, но, напротив, будет с
ним схож.
– Да, схож.
– Между тем государство мы признали справедливым, когда меняющиеся в нем
три различных по своей природе сословия делают каждое свое дело. А
рассудительным, мужественным и мудрым мы признали государство вследствие
соответствующего состояния и свойств представителей этих же самых
сословий.
– Верно.
– Значит, мой друг, мы точно так же будем расценивать и отдельного
человека: в его душе имеются те же виды, что и в государстве, и
вследствие татакого же их состояния будет правильным применить к ним те
же обозначения.
– Это совершенно неизбежно.
– Ну что ж, опять нам подвернулся простой предмет исследования, дорогой
мой! Дело идет о душе: имеется ли в ней эти три вида или нет?
– По-моему, это не так просто, ведь, пожалуй, правильно говорится:
“прекрасное – трудно”.
– По-видимому. И будь уверен, Главкон, что, по моему мнению, теми
приемами, которыми мы пользовались сейчас в своих рассуждениях, нам
никогда не охватить его предмета с достаточной точностью, к нему, ведь
путь гораздо более долгий и трудный, который, впрочем, соответствует
тому, о чем мы говорили и что мы рассматривали ранее.
– Так разве этого не довольно? Для меня сейчас это было бы хорошо.
– А для меня и более того.
– Так не унывай и преступи к рассмотрению.
– Разве нам, – сказал я, – не приходится неизбежно признать, что в
каждом из нас присутствуют как раз те же виды нравственных свойств, что
и в государстве? Иначе откуда бы им там взяться? Было бы смешно думать,
что такое свойство, как ярость духа, развелось в некоторых государствах
не оттого, что таковы там отдельные лица – носители этой причины: как
обстоит дело с обитателями Фракии и Скифии и почти всех северных земель,
а любознательностью отличаются всего более у финикиян и у египтян.
– И даже очень.
– И что с этим дело обстоит именно так, узнать нисколько не трудно.
– Да, нисколько.
– Трудно же узнать вот что: вызываются ли наши действия одним и тем же
свойством или, поскольку этих свойств три, каждый из них вызывает особое
действие? Познаем мы посредствам одного из имеющихся у нас свойств, а
гнев обусловлен другим, третье же свойство заставляет нас стремится к
удовольствию от еды, деторождения и всего того, что этому
родственно. Или когда у нас появляются такие побуждения, в каждом из
этих случаев наши действия вызываются всей нашей душой в целом? Вот что
трудно определить так, как того заслуживает этот предмет.
– По-моему, тоже.
– Попытаемся следующим образом определить, тождественны ли эти свойства,
или же между ними есть различие.
– Как же мы станем определять?
– Очевидно, тождественное не способно одновременно совершать или
испытывать противоположные в одном и том же отношении действия. Поэтому,
если мы заметим, что здесь это наблюдается, мы будем знать, что перед
нами не одно и то же, а многое.
– Пусть так.
– Смотри же, к чему я веду.
– Говори.
– Может ли одно и то же в одном и том же отношении одновременно стоять и
двигаться?
– Никоим образом.
– Давай условимся поточнее, чтобы впредь не было недоразумений. Если о
том, кто стоит, но двигает руками и головой, скажут, что вот человек и
стоит, и вместе с тем движется, мы, я думаю, не согласились бы, что
следует так говорить, тут надо бы сказать, что одно у него неподвижно, а
другое движется. Не так ли?
– Так.
– Но тот, кто так говорит, привел бы шутливый и еще более остроумный
пример: волчок весь целиком стоит и одновременно движется – он
вращается, но острие его упирается в одно место. Можно привести и другие
примеры предметов, совершающих круговращение, не меняя места. Но мы
отбросим все это, потому что в этих случаях предметы пребывают на месте
и движутся не в одном и том же отношении. Мы сказали бы, что у них
имеется прямизна и округлость: в прямом направлении они стоят, ни в
какую сторону не отклоняясь, а по кругу они вращаются. Когда же при
сохранении вращательного движения прямое направление смещается вправо
или влево, вперед или назад, тогда уж никак нельзя говорить, что эти
предметы стоят.
– Это верно.
– Следовательно, ни один из приводимых примеров не смутит нас и не
переубедит, будто что-нибудь, оставаясь самим собой, станет вдруг
одновременно испытывать или совершать действие, противоположное своей
тождественности или направленное против нее.
– Меня-то в этом не убедят.
– Но все же, чтобы нам не пришлось разбирать всевозможные недоумения
подобного рода и длинно доказывать их неправомерность, давай допустим,
что все это так, и двинемся дальше, условившись, что если когда-либо
дело обернется иначе, то отпадут и все следствия, выведенные нами из
этого положения.
– Да, так надо сделать.
– Далее: кивать в знак согласия и отрицательно качать головой;
стремиться получить что-нибудь и отклонять то же самое; привлекать к
себе и отталкивать (ведь все эти случаи подобны) – все это разве ты не
примешь за противоположные друг другу действия или состояния?
– Конечно, они противоположны.
– И еще дальше: испытывать жажду и голод и вообще вожделения, а также
желать, хотеть – все это разве ты не отнесешь к тем видам, о которых у
нас только что была речь? Разве ты не скажешь, например, что душа
вожделеющего человека стремится к предмету своего вожделения или что она
привлекает к себе то, чем хочет обладать? Или другой пример: не скажешь
ли ты, что, поскольку ей хочется получить что-нибудь, она кивает в знак
одобрения сама себе, словно ее об этом спрашивают, и стремится
осуществить свое желание?
– Да, я скажу именно так.
– Что же дальше? “Не хотеть”, “не желать”, “не вожделеть” – разве мы не
отнесем все это к тому же [виду], что и “отталкивать”, “не
принимать дудушой”, то есть ко всему противоположному?
– Конечно.
– Раз это так, то не скажем ли мы, что существует некий вид вожделений и
самые упорные из них те, что мы называем жаждой и голодом?
– Да, скажем.
– Первое – это, не правда ли, желание пить, а второе – желание есть?
– Да.
– Поскольку первое – это жажда, то возникает ли в душе человека еще и
дополнительное желание, кроме нами указанного? Иначе говоря, будет ли
это желанием пить непременно горячее или холодное, много или мало –
словом, пить какой-нибудь определенный напиток? Если человеку жарко, не
прибавится ли к его жажде желание чего-нибудь холодного, а если ему
холодно, то – горячего? Если налицо большой выбор напитков, жажда
принимает различные оттенки: начинают желать много; если же это просто
жажда, то – немного. Но жажда сама по себе никогда не будет вожделением
к чему-нибудь другому, кроме естественного желания пить, а голод сам по
себе – кроме естественного желания есть.
– Таким образом, – сказал он, – каждое вожделение само по себе
направленно лишь на то, что в каждом отдельном случае отвечает его
природе. Вожделение же к такому-то и такому-то качеству – это нечто
привходящее.
– Однако как бы кто-нибудь, воспользовавшись нашей неосмотрительностью,
не смутил нас, указав, что никто не желает просто питья, но обязательно
пригодного питья, и не просто пищи, но пригодной пищи. Ведь все
вожделеют именно хорошего. Раз жажда есть вожделение, она должна быть
желанием пригодного питья или чего бы то ни было другого, на что
направленно вожделение. Так же и во всем остальном.
– Пожалуй, это было бы дельным возражением.
– Но оно касается лишь тех вещей, которые берутся в соотношении с
чем-нибудь: у них такие-то качества, потому что такие-то качества у
того, с чем их соотносят, а сами по себе они
соотносятся лишь с самими собой.
– Я не понял.
– Ты не понял, что большее будет таким потому, что оно больше
чего-нибудь?
– Это, конечно, понятно.
– Не того ли, что меньше?
– Да.
– А то, что много больше, – того, что много меньше. Не так ли?
– Да.
– И некогда бывшее большим – некогда бывшего меньшим? И будущее большим
– будущего меньшим?
– Но как же иначе?
– И многое будет многим лишь по отношению к малому, двойное – к
половинному и так далее; опять-таки и более тяжелое – по отношению к
более легкому, более быстрое – к более медленному, подобное этому. Или
не так?
– Конечно, так.
– А что сказать о наших знаниях? Не то же ли и там? Знание само по себе
соотносится с самим изучаемым предметом, знание какого бы предмета мы ни
взяли: оно таково потому, что оно относятся к такому-то и такому-то
предмету. Я имею в виду вот что: когда научились строить дома, это
знание выделилось из остальных, поэтому его назвали строительным делом.
– Так что же?
– Значит, его так прозвали за то, что ни одно из остальных знаний на
него не похоже.
– Да.
– Какие качества имеет предмет знания, таким становится и само знание.
То же и со всеми прочими знаниями и искусствами.
– Это так.
– Вот и считай, что я тогда как раз это и хотел сказать, если теперь ты
понял, что значит качественное соотно- соотношение вещей: сами по
себе они соотносятся только с самими собой, взятые же в соотношении с
другими вещами, они принимают качества этих вещей. Но я не хочу этим
сказать, что они имеют сходство с тем, с чем соотносятся, например будто
знание здоровья и болезней становится от этого здоровым или болезненным,
а знание зла и блага – плохим или хорошим. Знание не становится тем же,
что его предмет, оно соотносится со свойствами предмета – в данном
случае со свойством здоровья или болезненности, – и это свойство его
определяет. Это и заставляет называть такое знание не просто знанием, но
искусством врачевания – по его привходящему свойству.
– Я понял, и, по-моему, дело обстоит именно так.
– Ну, а жажду разве не отнесешь ты к таким вещам, которые в том, что они
есть, соотносятся с чем-то другим? В данном случае – как жажда?
– Да, я взял бы ее в ее отношении к питью.
– То есть к определенному питью относится определенная жажда, сама же по
себе она не направлена ни на обильное питье, ни на малое, ни на хорошее,
ни на плохое – одним словом, ни на какое качество: жажда сама по себе
естественно соотносится только с питьем как таковым.
– Безусловно.
ОБЩНОСТЬ ЖЕН И ДЕТЕЙ У СТРАЖЕЙ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
– Все жены этих мужей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с
кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть родители
не знают своих детей, а дети – родителей.
– Этот закон вызовет гораздо больше недоверия, чем тот, в смысле
исполнимости и полезности.
– Что касается полезности, вряд ли станут это оспаривать и говорить,
будто общность жен и детей не величайшее благо, если только это
возможно. Но вот насчет возможности, думаю я, возникнут большие
сомнения.
– Будет очень много сомнений насчет как того, так и другого.
– Ты хочешь сказать, что тут понадобится сочетание доказательств? А я-то
думал, что увернусь от одного из них, раз ты согласен насчет полезности,
ведь мне осталось бы тогда говорить только о том, выполнимо это или нет.
– Нет, ничего не выйдет, не увернешься: отчитайся и в том и в другом.
– Приходится подвергнуться такой каре. Но окажи мне хоть эту милость
-позволь мне устроить себе праздник. Так духовно праздные люди сами себя
тешат во время одиноких прогулок: они еще не нашли, каким образом
осуществится то, чего они вожделеют, но, минуя это, чтобы не мучить себя
раздумьями о возможности и невозможности, полагают, будто уже налицо то,
чего они хотят: и вот они уже распоряжаются дальнейшим, с радостью
перебирают, что они будут делать, когда это совершится; их и без того
праздная душа становится еще более праздной. Так и я уже поддаюсь этой
слабости, и мне хочется отложить тот вопрос и после рассмотреть, каким
образом это осуществимо, а пока, допустив, что это осуществимо, я
рассмотрю, если позволишь, как будут распоряжаться правители, когда это
уже совершится, и укажу, насколько полезно было бы все это и для
государства, и для стражей. Именно это я попытаюсь сперва рассмотреть
вместе с тобой, а потом уже то, если только ты разрешишь.
– Конечно, я разрешаю. Рассматривай.
– Я думаю, если наши правители будут достойны такого наименования и их
помощники тоже, то эти последние охотно станут выполнять предписания, а
те -предписывать, повинуясь частью законам, а частью подражая тому, что
мы и предпишем.
– Естественно.
– А раз ты для них законодатель, то, так же как ты отобрал
стражей-мужчин, ты по возможности отберешь и сходных с ними по своей
природе женщин и им вручишь их. Раз у них и жилища, и трапезы будут
общими и никто не будет иметь этого в частном владе- владении,
раз они всегда будут общаться, встречаясь, у них по необходимости –
я думаю, врожденной – возникнет стремление соединиться друг с другом.
Или, по-твоему, я говорю не о том, что неизбежно?
– Это не геометрическая, а эротическая неизбежность; она, пожалуй,
острее той убеждает и увлекает большинство людей.
– И даже очень увлекает. Но далее, Главкон, в государстве, где люди
процветают, было бы нечестиво допустить беспорядочное совокупление или
какие-нибудь такие дела, да и правители не позволят.
– Да, это совершалось бы вопреки справедливости.
– Ясно, что в дальнейшем мы учредим браки, по мере наших сил, насколько
только можно, священные. А священными были бы браки наиболее полезные.
– Безусловно.
– Но чем они были бы наиболее полезны? Скажи мне вот что, Главкон: в
твоем доме я вижу и охотничьих собак, и множество птиц самых ценных
пород. Так вот, ради Зевса, уделял ли ты внимание их брачному соединению
и размножению?
– То есть как?
– Да прежде всего хотя они все ценных пород, но разве среди них нет и не
появляется таких, которые лучше других?
– Бывают.
– Так разводишь ли ты всех без различия или стараешься разводить самых
лучших?
– Самых лучших.
– Что же? От кого приплод лучше – от совсем молодых, или совсем старых,
или же преимущественно от тех, что в самой поре?
– От тех, что в самой поре.
– А если этого не соблюдать, то, как ты считаешь, намного ли ухудшится
порода птиц и собак?
– Я считаю – намного.
– А как ты думаешь насчет лошадей и остальных животных? Разве там дело
обстоит по другому?
– Это было бы странно.
– Ох, милый ты мой, какими, значит, выдающимися людьми должны быть у нас
правители, если с человеческим родом дело обстоит также.
– Оно действительно обстоит так. Но что же из этого?
– Да то, что правителям неизбежно придется применять много разных
средств. Если тело не нуждается в лекарствах и человек охотно
придерживается предписанного ему образа жизни, тогда, считаем мы,
достаточно и посредственного врача. Но когда надо применять лекарство,
мы знаем, что понадобится врач более смелый.
– Это верно. Но к чему ты это говоришь?
– А вот. Чего доброго, этим правителям потребуется у нас нередко
прибегать ко лжи и обману – ради пользы тех, кто им подвластен. Ведь мы
уже говорили, что подобные вещи полезны в виде лечебного средства.
– И это правильно.
– По-видимому, всего уместнее это будет при заключении браков и при
деторождении.
– Из этого, в чем мы были согласны, вытекает, что лучшие мужчины должны
большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с
самыми худшими и что потомство лучших мужчин и женщин следует
воспитывать, а потомство худших – нет, раз наше стадо должно быть самым
отборным. Но что это так делается, никто не должен знать, кроме самих
правителей, чтобы не вносить ни малейшего разлада в отряд стражей.
– Совершенно верно.
– Надо будет установить законом какие-то празднества, на которых мы
будем сводить вместе невест и женихов, надо учредить жертвоприношение и
поручить нашим поэтам создавать песнопения, подходящие для заключенных
браков. А определить количество браков мы предоставим правителям,
чтобы они по возможности сохраняли постоянное число мужчин, принимая в
расчет войны, болезни и т.д., и чтобы государство у нас по возможности
не увеличивалось и не уменьшалось.
– Это правильно.
– А жеребьевку надо, я думаю, подстроить как-нибудь так, чтобы при
каждом заключении брака человек из числа негодных винил бы во всем
судьбу, а не правителей.
– Да, это сделать необходимо.
– А юношей, отличившихся на войне или как-либо иначе, надо удостаивать
почестей и наград и предоставлять им более широкую возможность сходиться
с женщинами, чтобы под благовидным предлогом ими было зачато как можно
больше младенцев.
– Правильно.
– Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для
этого поставленных должностных лиц, все равно мужчин или женщин или тех
и других, – вид занятие должностей одинаково и для женщин, и для мужчин.
– Да.
– Взяв младенцев, родившихся от хороших родителей, эти лица отнесут их в
ясли кормилицам, живущим отдельно в какой-нибудь части города. А
младенцев, родившихся от худших родителей или от родителей обладающих
телесными недостатками, они укроют, как положено, в недоступном, тайном
месте.
– Да, поскольку сословие стражей должно быть чистым.
– Они позаботятся и о питании младенцев: матерей, чьи груди набухли
молоком, они приведут в ясли, но всеми способами постараются сделать
так, чтобы ни одна из них не могла опознать своего ребенка. Если
материнского молока не хватит, они привлекут других женщин, у кого есть
молоко и позаботятся, чтобы те кормили грудью положенное время, а ночные
бдения и прочие тягостные обязанности будут делом кормилиц и нянек.
– Ты сильно облегчаешь женам стражей уход за детьми.
– Так и следует. Но разберем дальше то, что мы наметили. Мы сказали, что
потомство должны производить родители цветущего возраста.
– Верно.
– А согласен ли ты, что соответствующая порода расцвета – двадцатилетний
возраст для женщины, а для мужчины – тридцатилетний?
– И до каких пор?
– Женщина пусть рожает государству начиная с двадцати лет и до сорока, а
мужчина – после того, как у него пройдет наилучшее время для бега:
начиная с этих пор пусть производит государству потомству вплоть до
пятидесяти пяти лет.
– Верно, и у тех и других это время телесного и духовного расцвета.
– Если же кто уже старше их или, напротив, моложе возьмется за
общественное дело рождения детей, мы признаем это неблагочестивым,
несправедливым делом, ведь он произведет для государства такого ребенка,
который, если это пройдет незамеченным, будет зачат не под знаком
жертвоприношений и молитв, в которых при каждом браке и жрицы, и жрецы и
все целиком государство молится о том, чтобы у хороших и полезных людей
потомство было всегда еще лучше и полезнее, а, напротив, под покровом
мрака, как плод ужасной невоздержности.
– Это верно.
– Тот же самый закон пусть действует и том случае, если кто из мужчин,
еще производящих потомство, коснется женщины пусть и брачного возраста,
но без разрешения правителя на их союз: мы скажем, что такой мужчина
преподнес государству незаконного ребенка, так как не было обручения и
освящения.
– Совершенно верно.
– Когда же и женщины и мужчины выйдут из возраста, назначенного для
произведения потомства, я думаю, мы предоставим мужчинам свободно
сходиться с кем угодно, кроме дочери матери, дочерей дочери и старших
родственниц со стороны матери; женщинам же – со всеми, кроме сыновей,
отца и их младших и старших родственников, но хотя мы и разрешим все
это, они должны особенно стараться, чтобы ни один младенец не
появился на свет, а если уж они будут вынуждены к этому обстоятельствами
и ребенок родится, пусть распорядятся с ним так, чтобы его не пришлось
выращивать.
– Это тоже правильно, но как же они станут распознавать, что кому
приходится отцом, дочерью или родственниками, о которых ты сейчас
говорил?
– Никак. Но всякий будет называть своими сыновьями и дочерями мальчиков
и девочек, родившихся на десятый или седьмой месяц от дня его вступления
в брак, а те будут называть его своим отцом; их потомство он будет
называть детьми своих детей, а они соответственно будут называть
стариков дедами и бабками, а всех родившихся за то время, когда их
матери и отцы производили потомство, они будут называть своими сестрами
и братьями, и потому, как мы только что и говорили, им не дозволено
касаться друг друга. Из числа же братьев и сестер закон разрешает
сожительствовать тем, кому это выпадает при жеребьевке и будет
дополнительно утверждено Пифией.
– Это в высшей степени правильно.
– Вот какова, Главкон, эта общность жен и детей у стражей нашего с тобой
государства. А что она соответствует его устройству лучше всего – это
должно быть обосновано в дальнейшем рассуждении. Или как мы поступим?
– Именно так, клянусь Зевсом.
СООТНОШЕНИЕ СВОЕГО И ОБЩЕГО В ГОСУДАРСТВЕ
– Так не будет ли вот что началом нашей договоренности: мы сами себе
зададим вопрос, что можем мы называть величайшим благом для
государственного устройства, то есть той целью, ради которой
законодатель и устанавливает законы, и что считаем мы величайшим злом?
Затем нам надо, не правда ли, рассмотреть, несет ли на себе следы этого
блага все то, что мы сейчас разобраразобрали, и действительно ли
не соответствует оно злу.
– Это самое главное.
– Может ли быть, по-нашему, большее зло для государства, чем-то, что
ведет к потере его единства и распадению на множество частей? И может ли
быть большее благо, чем-то, что связует государство и способствует его
единству?
– По-нашему, не может быть.
– А связует его общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все
граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает
или гибнет.
– Безусловно.
– А обособленность удовольствия в таких переживаниях нарушает связь
между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в
восторг состояние государства и его населения.
– Еще бы!
– И разве не оттого происходит это в государстве, что невпопад раздаются
возгласы: “Это – мое!” или “Это – не мое!”? И то же самое насчет чужого.
– Совершенно верно.
– А где большинство говорит таким же образом и об одном и том же: “Это –
мое!” или “Это – не мое!”, там, значит, наилучший государственный строй.
– Да, наилучший.
– То же можно сказать и о таком государстве, которое более всего по
своему состоянию напоминает отдельного человека. Например, когда
кто-нибудь из нас ушибет палец, все совокупное телесное начало
напрягается в направлении к душе как единый строй, подчиненный началу, в
ней правящему, она вся целиком ощущает это и сострадает части, которой
больно; тогда мы говорим, что у этого человека болит палец. То же
выражение применимо к любому другому ощущению человека – к страданию,
когда болеет какая-либо его часть, и к удовольствию, когда она
выздоравливает.
– Да, то же самое. Вот это есть то, о чем ты спрашивал: к
состоянию такого государства полностью приближается государство с
наилучшим устройством.
– Когда один из граждан такого государства испытывает какое-либо благо и
зло, такое государство обязательно, по-моему, скажет, что это его
собственное переживание, и все целиком будет вместе с этим гражданином
либо радоваться, либо скорбеть.
– Это непременно так, если в государстве хорошие законы.
– Пора бы нам вернуться к нашему государству и посмотреть, в нем или в
каком-то другом государстве осуществляются преимущественно выводы нашего
рассуждения.
– Да, это надо сделать.
ПРАВИТЕЛЯМИ ГОСУДАРСТВА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ФИЛОСОФЫ
– Сперва надо припомнить, что к этому вопросу мы пришли, когда
исследовали, в чем состоят справедливость и несправедливость.
– Давай вспомним. Но к чему это?
– Да ни к чему! Но поскольку мы нашли, в чем состоит справедливость,
будем ли мы требовать, чтобы справедливый человек ни в чем не отличался
от нее самой, но во всех отношениях был таким, какова справедливость?
Или мы удовольствуемся тем, что человек по возможности приблизится к ней
и будет ей при-частен гораздо больше, чем остальному?
– Да, удовольствуемся.
– В качестве образца мы исследовали саму справедливость – какова она – и
совершенно справедливого человека, если бы такой нашелся, – каким бы он
был; мы исследовали также несправедли- несправедливость и
полностью несправедливого человека – все это для того, чтобы, глядя на
них, согласно тому, покажутся ли они нам счастливыми или нет, прийти к
обязательному выводу и относительно нас самих: кто им во всем подобен,
того ждет подобная же и участь. Но мы делали это не для того, чтобы
доказать осуществимость таких вещей.
– Ты прав.
– Разве, по-твоему, художник становится хуже, если он рисует образец
-то, как выглядел бы самый красивый человек, и все на картине передает
правильно, хотя и не может доказать, что такой человек может
существовать на самом деле?
– Клянусь Зевсом, по-моему, он не становится от этого хуже.
– Так что же? Разве, скажем так, и мы не дали – на словах – образец
совершенного государства?
– Конечно, дали.
– Так теряет ли, по-твоему, наше изложение хоть что-нибудь из-за того
только, что мы не в состоянии доказать возможности устроения такого
государства, как было сказано?
– Конечно же, нет.
– Вот это верно, если же, в угоду тебе, надо сделать попытку показать,
каким преимущественно образом и при каких условиях это было бы всего
более возможно, то для такого доказательства ты снова одари меня тем
же…
– Чем?
– Может ли что-нибудь быть исполнено так, как сказано? Или уже по самой
природе дело меньше, чем слово, причастно истине, хотя бы иному это и не
казалось? Согласен ты или нет?
– Согласен.
– Так не заставляй же меня доказывать, что и на деле все должно
полностью осуществляться так, как мы это разобрали словесно. Если мы
сможем додуматься, как построить государство, наиболее близкое
описанному, согласись, мы сможем сказать, что уже выполнили твое тре-
требование, то есть показали, как можно это осуществить. Или ты не
удовольствуешься? Я лично был бы доволен.
– Да и я тоже.
– После этого мы, очевидно, постараемся найти и показать, что именно
плохо в современных государствах, из-за чего они и устроены иначе. Между
тем в результате совсем небольшого изменения государство могло бы прийти
к указанному роду устройства, особенно если такое изменение было бы одно
или же их было бы два, а то и несколько, но все равно их должно быть как
можно меньше, и они должны быть незначительными.
– Конечно.
– Стоит, однако, произойти одной-единственной перемене, и, мне кажется,
мы будем в состоянии показать, что тогда преобразится все государство;
правда, перемена эта не малая и не легка, но все же она возможна.
– В чем же она состоит?
– Вот теперь я и пойду навстречу тому, что мы уподобили крупнейшей
волне; это будет высказано, хотя бы меня всего, словно рокочущей волной,
обдало насмешками и бесславием. Смотри же, что я собираюсь сказать.
– Говори.
– Пока в государствах не будут царствовать философы либо так называемые
нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно
философствовать и это не сольется воедино – государственная власть и
философия, и пока не будут в обязательственном порядке отстранены те
люди – а их много, – которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо
к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от
зол, да и не станет возможным для рода человеческого и не увидит
солнечного света то государственное устройство, которое мы только что
описали словесно. Вот почему я так долго не решался говорить, – я видел,
что все это будет полностью противоречить общепринятому мнению; ведь
трудно людям признать, что иначе невозможно ни личное их, ни
общественное благополучие.
Тут Главкон сказал:
– Сократ, ты метнул в нас такие слово и мысль, что теперь, того и жди,
на тебя набросятся очень многие, и причем неплохие, люди: скинув с себя
верхнюю одежду, совсем обнаженные, они схватятся за первое попавшееся
оружие, готовые на все; и, если ты не отразишь их натиск своими доводами
и обратишься в бегство, они с издевкой подвергнут тебя наказанию?
– А не ты ли будешь в этом виновен?
– И буду тут совершенно прав, но я тебя не выдам, защищу, чем могу
-доброжелательным отношением и уговорами, да еще разве тем, что буду
отвечать тебе лучше, чем кто-либо другой. Имея такого помощника,
попытайся доказать всем неверующим, что дело обстоит именно так, как ты
говоришь.
– Да, надо попытаться, раз даже ты заключаешь со мной такой
могущественный союз. Мне кажется, если мы хотим избежать натиска со
стороны тех людей, о которых ты говоришь, необходимо выдвинуть против
них определение, кого именно мы называем философами, осмеливаясь
утверждать при этом, что как раз философы-то и должны править: когда это
станет ясно, можно начать обороняться и доказывать, что некоторым людям
по самой их природе подобает быть философами и правителями государства,
а всем прочим надо заниматься не этим, а следовать за теми, кто
руководит.
– Да, сейчас самое время дать такое определение.
– Ну, тогда следуй за мной в этом направлении, и, может быть, нам
удастся в какой-то мере удовлетворительно это истолковать.
– Веди меня.
РОЛЬ ФИЛОСОФОВ В ИДЕАЛЬНОМ ГОСУДАРСТВЕ
– Насилу-то выяснилось, Главкон, – сказал я, – путем длинного
рассуждения, кто действительно философ, а кто – нет и что собой
представляют те и другие.
– Пожалуй, – отвечал он, – нелегко было сделать это короче.
– Видимо, нет. К тому же, мне кажется, это выяснилось бы лучше, если бы
надо было говорить только об одном, не вдаваясь в разбор многого другого
при рассмотрении вопроса, в чем отличие справедливой жизни от
несправедливой.
– А что у нас идет после этого?
– Что же иное, кроме того, что следует по порядку? Раз философы – это
люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие
этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества
разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то спрашивается, кому
из них следует руководить государством?
– Как же нам ответить на это подобающим образом?
– Кто выкажет способность охранять законы и обычаи государства, тех и
надо назначать стражами.
– Это верно.
– А ясно ли, какому стражу надо поручать любую охрану – слепому или
тому, у кого острое зрение?
– Конечно, ясно.
– А чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой
вещи и у кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны, подобно
художникам, усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду, постоянно
воспроизводить ее со всевозможной тщательностью, и потому им не надо,
когда это требуется, устанавливать здесь новые законы о красоте,
справедливости и благе или уберечь уже существующие.
– Да, клянусь Зевсом, мало чем отличаются они от слепых.
– Так кого же мы поставим стражами – их или тех, кто познал сущность
каждой вещи, а вдобавок ничуть не уступает им в опытности да и ни в
какой другой части добродетели?
– Было бы нелепо избрать других, когда эти и вообще не хуже, да еще
вдобавок выделяются таким огромным преимуществом.
– Не указать ли нам, каким образом будут они в состоянии обладать и тем
и другим?
– Конечно, это следует сделать.
– В начале этого рассуждения мы говорили, что прежде всего надо
разобраться в природе этих людей. Я думаю, если относительно этого мы
будем вполне согласны, то мы согласимся и с тем, что такие люди могут
обладать обоими указанными свойствами и что руководителями государств
надо быть только им, и никому другому.
– Как ты это понимаешь?
СВОЙСТВА ФИЛОСОФСКОЙ ДУШИ
– Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстно
влечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое
возникновением и уничтожением бытие, о котором мы говорили.
– Да, с этим надо согласиться.
– И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская
из виду, насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, ни
большой, ни менее, ни более ценной, то есть поступают так, как мы это
видели на примере людей честолюбивых и влюбчивых.
– Ты прав.
– Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, которые должны стать
такими, как мы говорим, иметь, кроме того, в своем характере еще и
следующее…
– Что именно?
– Правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть
к ней и любовь к истине.
– Естественно, им необходимо это иметь.
– Не только, друг мой, естественно, но и во всех отношениях неизбежно
любой человек, если он в силу своей природы охвачен страстным
стремлением, ценит все, что сродни и близко предмету его любви.
ЧЕТЫРЕ ВИДА ИЗВРАЩЕННОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО
УСТРОЙСТВА
Насколько помню, ты говорил, что имеется четыре вида порочного
государственного устройства и что стоило бы в них разобраться, дабы
увидеть их порочность воочию; то же самое, сказал ты, касается и
соответствующих людей: их всех тоже стоит рассмотреть. Согласившись
между собой, мы взяли бы самого лучшего человека и самого худшего и
посмотрели бы, правда ли, что наилучший
человек – самый счастливый, а наихудший – самый жалкий, или дело обстоит
иначе. Когда я задал вопрос, о каких четырех видах государственного
устройства ты говоришь, тут нас прервали Полемарх и Адимант, и ты вел с
ними беседу, пока мы не подошли к этому вопросу.
– Ты совершенно верно припомнил.
– Так вот ты снова и займи, подобно борцу, то же самое положение и на
тот же самый мой вопрос постарайся ответить так, как ты собирался тогда.
– Если только это в моих силах.
– А мне и в самом деле не терпится услышать, о каких это четырех видах
государственного устройства ты говорил.
– Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех видах, которые
пользуются известностью. Большинство одобряет
критско-лакедемонское устустройство. На втором месте, менее одобряемая,
стоит олигархия: это государственное устройство, преисполненное
множества зол. Из нее возникает отличная от нее демократия.
Прославленная тирания отлична от них всех – это четвертое и крайнее
заболевание государства. Может быть, у тебя есть какая-нибудь иная идея
государственного устройства, которая ясно проявлялась бы в каком-либо
виде? Ведь наследственная власть и приобретаемая за деньги царская
власть, а также разные другие, подобные этим государственные устройства
занимают среди указанных устройств какое-то промежуточное положение и
варваров встречаются не реже, чем у эллинов.
– Да, об этом рассказывают много удивительного.
– Итак, ты знаешь, что у различных людей непременно бывает столько же
видов духовного склада, сколько существует видов государственного
устройства. Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются
невесть откуда – от дуба либо от скалы, а не от тех нравов, что
наблюдаются в государствах и влекут за собой все остальное, так как на
их стороне перевес?
– Ни в коем случае, но только от этого.
ЕЩЕ О СООТВЕТСТВИИ ПЯТИ СКЛАДОВ ХАРАКТЕРА ПЯТИ ВИДАМ
ГОСУДАРСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА
– Значит, раз видов государств пять, то и у различных людей должно быть
пять различных устройств души.
– И что же?
-Человека, соответствующего правлению лучших, соперничающих между собой
и честолюбивых – соответственно лакедемонскому строю, затем – человека
олигархического, демократического и тиранического, чтобы, указав
на сасамого несправедливого, противопоставить его самому справедливому и
этим завершить наше рассмотрение вопроса, как относится чистая
справедливость к чистой несправедливости с точки зрения счастья или
несчастья для ее обладателя. И тогда мы либо поверим Фрасимаху и
устремимся к несправедливости, либо придем к тому выводу, которой теперь
становится уже ясен, и будем соблюдать справедливость.
– Безусловно, надо так сделать.
– Раз мы начали с рассмотрения государственных нравов, а не отдельных
лиц, потому что они более четки, то и теперь возьмем сперва
государственный строй, основывающийся на честолюбии (не могу подобрать
другого выражения, все равно назовем ли мы его “тимократией” или
“тимархией”), и соответственно рассмотрим подобного же рода человека;
затем -олигархию и олигархического человека; далее бросим взгляд на
демократию и понаблюдаем человека демократического; наконец, отправимся
в государство, управляемое тиранически, и посмотрим, что там делается,
опять-таки обращая внимание на тиранический склад души. Таким образом,
мы постараемся стать достаточно сведущими судьями в намеченных нами
вопросах.
-Такое рассмотрение было бы последовательным и основательным.
ТИМОКРАТИЯ
– Ну так давай попытаемся указать, каким способом из аристократического
правления может получиться тимократическое. Может быть, это совсем
просто, и изменения в государстве обязаны своим происхождением раздорам,
возникающим внутри той его части, которая обладает властью? Если же в
ней царит согласие, то, хотя бы она была и очень мала, строй
остается незыблемым.
– Да, это так.
– Что же именно может, Главкон, пошатнуть наше государство и о чем могут
там спорить между собой попечители и правители? Или хочешь, мы с тобой,
как Гомер, обратимся с мольбой к Музам, чтобы они нам поведали, “как
впервые вторгся раздор”, и вообразим, что они станут отвечать нам
высокопарно, на трагический лад и как будто всерьез, на самом же деле
это будет с их стороны лишь шутка, и они будут поддразнивать нас, как
детей.
– Что же они нам скажут?
-Что-нибудь в таком роде: “Трудно пошатнуть государство, устроенное
подобным образом. Однако раз всему, что возникло, бывает конец, то даже
и такой строй не сохранится вечно, но подвергнется разрушению. Означать
же это будет следующее: урожай и неурожай бывает не только на то, что
произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает, – на души и на
тела, всякий раз как круговращение приводит к полному завершению
определенного цикла: у недолговечных существ этот цикл краток, у
долговечных – наоборот. Хотя и мудры те, кого вы воспитали как
руководителей государства, однако и они ничуть не больше других людей
будут способны установить путем рассуждения, основанного на ощущении,
наилучшую пору плодоношения и, напротив, время бесплодия для вашего
рода. Этого им не постичь, и сами они станут рожать детей в неурочное
время. Для божественного потомства существует кругооборот, охватываемый
совершенным числом, а для человеческого есть число, в котором – первом
из всех – возведение в квадратные и кубические степени, содержащие три
промежутка и четыре предела (уподобление, неуподобление, рост и убыль),
делает все соизмеримым. Из этих чисел четыре трети, сопряженные с
пятеркой, после трех увеличений дадут два гармонических сочетания, одно
– равностороннее, то есть взятое сотней столько же раз, а другое – с той
же длиной, но продолговатое; иначе говоря, число выразимых диаметров
пятерки берется сто раз с вычетом каждый раз единицы, а из невыразимых
вычитается по двойке, и они сто раз берутся кубом тройки. Все в целом
это число геометрическое, и оно имеет решающее значение для
лучшего или худшего качества рождений. Коль это останется невдомек нашим
стражам и они не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети с
хорошими природными задатками и со счастливой участью. Прежние стражи
назначат своими преемниками лучших из этих детей, но все равно те не
будут достойны и, чуть лишь займут должности своих отцов, станут нами
пренебрегать, несмотря на то, что они стражи. Мусические искусства, а в
след за тем и гимнастические они не оценят как должно; от этого юноши у
нас будут менее образованны, и из их среды выйдут правители, не слишком
способные блюсти и испытывать Гесеодовы поколения, ведь и у вас они те
же, то есть золотое, серебряное, медное и железное. Когда железо
примешается к серебру, а медь к золоту, возникнут отклонения и нелепые
сочетания, а это, где бы оно ни случилось, сразу порождает вражду и
раздор. Надо признать, что, где бы ни возник раздор, он “вечно такой
природы”.
– Признаться, Музы отвечают нам правильно.
– Это и немудрено, раз они Музы.
– А что они говорят после этого?
– Если возник раздор, это значит, что каждые два рода увлекали в свою
сторону: железный и медный влекли к наживе, приобретению земли и дома, а
также золота и серебра, золотой и серебряный рода, не бедные, но,
наоборот, по своей природе богатые, вели души к добродетели и древнему
устроению. Борясь и соперничая друг с другом, они пришли наконец к
чему-то среднему: согласились установить частную собственность на землю
и дома, распределив их между собою, а тех, кого они до той поры охраняли
как своих свободных друзей и кормильцев, решили обратить в рабов, сделав
из них сельских рабочих и слуг, сами же занялись военным делом и
сторожевой службой.
– Эта перемена, по-моему, оттуда и пошла.
– Значит, такой государственный строй – нечто среднее между
аристократией и олигархией.
– Несомненно.
– Так совершится этот переход; и каким же будет тогда государственное
устройство? По-видимому, отчасти оно будет подражанием предшествующему
строю, отчасти же – олигархия, раз оно занимает промежуточное положение,
но кое-что будет в нем и свое, особенное.
– Да, будет.
– В почитании правителей, в том, что защитники страны будут
воздерживаться от земледельческих работ, ремесел и остальных видов
наживы, в устройстве совместных трапез, в телесных упражнениях и
воинских состояниях – во всем подобном этот строй будет подражать
предшествовавшему.
– Да.
– Там побоятся ставить мудрых людей на государственные должности, потому
что там уже нет подобного рода простосердечных и прямых людей, а есть
лишь люди смешанного нрава; там будут склоняться на сторону тех, что
яростны духом, а также и тех, что попроще – скорее рожденных для войны,
чем для мира; там будут в чести военные уловки и ухищрения, ведь это
государство будет вечно воевать. Вот каковы будут многочисленные
особенности этого строя.
– Да.
– Такого рода люди будут жадны до денег, как это водится при
олигархическом строе; в помрачении они, как дикари, почитают золото и
серебро, у них заведены кладовые и домашние хранилища, чтобы все это
прятать, свои жилища они окружают оградой, и там, прямо-таки как в
собственном логове, они тратятся, не считаясь с расходами, на женщин и
на кого угодно.
– Совершенно верно.
– Они бережливы, так как деньги у них в чести; свое состояние они
скрывают и не прочь пожить на чужой счет. Удовольствиям они предаются
втайне, убегая от закона, как дети от строгого отца, ведь воспитало их
насилие, а не убеждение, потому что они пренебрегали подлинной Музой,
той, чья область – речи и философия, а телесные упражнения ставили выше
мусического искусства.
– Ты говоришь о таком государственном строе, где зло полностью смешалось
с добром.
– Действительно, в нем все смешано; одно только там бросается в глаза
-соперничество и честолюбие, так как там господствует яростный дух.
– И это очень сильно заметно.
– Подобный государственный строй возникает, не правда ли, именно таким
образом и в таком виде. В моем изложении он очерчен лишь в общем и
подробности опущены, ибо уже и так можно заметить, каким там будет
человек: отменно справедливым или, напротив, очень несправедливым, а
рассматривать все правление и все нравы, вовсе ничего не пропуская, было
бы делом очень и очень долгим.
-Это верно.
ТИМОКРАТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК
– Каким же станет человек в соответствии с этим государственным строем?
Как он сложится и каковы будут его черты?
– Я думаю, – сказал Адимант, -что по своему стремлению непременно
выдвинутся он будет близок нашему Главкону.
– Это-то возможно, но, по-моему, вот чем его натура отличается от
Глав-коновой…
– Чем?
– Он пожестче, менее образован и, хотя ценит образованность и охотно
слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой
человек жесток, хотя их и не презирает, так как достаточно воспитан; в
обращении со свободными людьми он учтив, а властям чрезвычайно послушен;
будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что основанием власти
должно быть не умение говорить или что-либо подобное, но военные
подвиги и вообще все военвоенное, потому-то он и любит гимнастику и
охоту.
– Да, именно такой характер развивается при этом государственном строе.
– В молодости такой человек с презрением относится к деньгам, но, чем
старше он становится, тем больше он их любит -сказывается его природная
наклонность к сребролюбию да и чуждая добродетели примесь, поскольку он
покинут своим доблестным стражем.
– Какой же это страж? – спросил Адимант.
– Дар слова в сочетании с образованностью; только присутствие того и
другого будет всю жизнь спасительным для добродетели человека, у
которого это имеется.
– Прекрасно сказано!
– А этот юноша похож на свое тимократическое государство…
– И даже очень.
– Складывается же его характер приблизительно так: иной раз это взрослый
сын хорошего человека, живущего в неважно устроенном государстве и
потому избегающего почестей, правительственных должностей, судебных дел
и всякой такой суеты; он предпочитает держаться скромнее, лишь бы не
иметь хлопот.
– И как же это действует на его сына?
– Прежде всего тот слышит, как сокрушается его мать: ее муж не
принадлежит к правителям, и из-за этого она терпит унижения в женском
обществе; затем она видит, что муж не особенно заботится о деньгах, не
дает отпора оскорблениям ни в судах, ни на собраниях, но беспечно все
это сносит; он думает только о себе – это она постоянно замечает, – а ее
уважает не слишком, хотя и не оскорбляет. Все это ей тяжело, она говорит
сыну, что отец его лишен мужества, что он слишком слаб и так далее, в
общем, все то, что в подобных случаях любят петь женщины.
– Да, – сказал Адимант, – в этом они всегда себе верны.
– Ты знаешь, что у таких людей и слуги иной раз потихоньку говорят детям
подобные вещи – якобы из сочув- сочувствия, когда видят, что
хозяин не возбуждает судебного дела против какого-нибудь своего должника
или иного обидчика; в таких случаях слуги внушают хозяйскому сыну
примерно следующее: “Вот вырастешь большой, непременно отомсти им за это
и будешь тогда настоящим мужчиной, не то, что твой отец”. Да и вне дома
юноша слышит и видит почти то же самое: кто среди граждан делает свое
дело, тех называют простаками и не принимают их в расчёт, а кто берётся
не за свое дело, тех уважают и хвалят. Тогда, слыша и видя подобные
вещи, юноша, с другой стороны, прислушивается и к тому, что говорит его
отец, близко видит, чем тот занимается наперекор окружающим, и вот
как-то, так и другое на него действует: под влиянием отца в нем
развивается и крепнет разумное начало души, а под влиянием остальных
людей -вожделеющее и яростное, а так как по своей натуре он неплохой
человек, но только попал в дурное общество, то влияния эти толкают его
на средний путь, и он допускает в себе господство чего-то среднего –
наклонности к соперничеству и ярости, вот почему он становится человеком
честолюбивым и стремится выдвинуться.
– Ты вполне объяснил, как складывается его характер.
– Итак, мы имеем второй по порядку государственный строй и
соответствующего ему человека.
– Да, второй.
– Так не упомянуть ли нам теперь выражение Эсхила: “Приставлен муж иной
к иному граду”, или же, согласно нашему предположению, сперва рассмотрим
само государство?
-Лучше, конечно, так.
ОЛИГАРХИЯ
– Следующим после этого государственным строем была бы, я так думаю,
олигархия.
– Что за устройство ты называешь олигархией?
– Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там
богатые, а бедняки не участвуют в правлении.
– Понимаю.
– Надо ли сперва остановиться на том, как тимократия переходит в
олигархию?
– Да, конечно.
– Но ведь и слепому ясно, как совершается этот переход.
– Как?
– Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию; они прежде
всего выискивают, на что бы его употребить, и для этого перетолковывают
законы, мало считаясь с ними; так поступают и сами богачи, и их жены.
– Естественно.
– Затем, наблюдая, в чем кто преуспевает, и соревнуясь друг с другом,
они уподобляют себе и все население.
– Это также естественно.
– Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути наживы, тем меньше
почитают они добродетель. Разве не в таком соотношении находятся
богатство и добродетель, что, похожи их на разные чаши весов, и одно
всегда будет перевешивать другое?
– Конечно.
– Раз в государстве почитают богатство и богачей, значит, там меньше
ценят добродетель и ее обладатели.
– Очевидно.
– А люди всегда предаются тому, что считают ценным, и пренебрегают тем,
что не ценится.
– Это так.
– Кончается это тем, что вместо стремления выдвинуться и удостоиться
почестей развивается наклонность к стяжательству и наживе и
получают одобрение богачи – ими восхищаются, их назначают на
государственные должности, а бедняки там не в почете.
– Конечно.
– Установление имущественного ценза становится законом и нормой
олигархического строя: чем более этот строй олигархичен, теми выше ценз;
чем менее олигархичен, тем ценз ниже. Заранее объявляется, что к власти
не допускаются те, у кого нет установленного имущественного ценза.
Такого рода государственный строй держится применением вооруженной силы
или же был еще прежде установлен путем запугивания. Разве это не верно?
– Да, верно.
– Короче говоря, так он и устанавливается.
– Да, но какова его направленность и в чем состоит та порочность,
которая, как мы сказали, ему свойственна?
– Главный порок – это норма, на которой он основан. Посуди сам: если
кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цензу, а бедняка,
будь он и больше способен к управлению кораблем, не допускать…
– Никуда бы не годилось такое кораблевождение!
– Так разве не то же самое и в любом деле, где требуется управление?
– Я думаю, то же самое.
– За исключением государства? Или в государстве так же?
– Еще гораздо больше, поскольку управлять им крайне трудно, а значение
этого дела огромно.
– Так вот уже это было бы первым крупным недостатком олигархии.
– По-видимому.
– А разве не так важно следующее…
– Что именно?
– Да то, что подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в
нем как бы будут два государства: одно – бедняков, другое – богачей.
Хотя они и будут населять одну и ту же мест- местность, однако
станут вечно злоумышлять друг против друга.
– Клянусь Зевсом, этот порядок не менее важен.
– Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую бы то ни
было войну, так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав оружие в
руки толпы, боялись бы ее больше, чем неприятеля, либо, отказавшись от
вооружения толпы, выказали бы себя настоящими олигархами даже в военном
деле. Вдобавок они не пожелали бы тратиться на войну, так как держатся
за деньги.
– Это нехорошо.
– Так как же? Ведь мы уже и раньше не одобрили, что при таком
государственном строе одни и те же лица будут и землю обрабатывать, и
деньги наживать, и нести военную службу, то есть заниматься всем сразу.
Или, по-твоему, это правильно?
– Ни в коем случае.
– Посмотри, не при таком ли именно строе разовьется величайшее из всех
этих зол?
– Какое именно?
– Возможность продать все свое имущество – оно станет собственностью
другого, – а продавши, продолжать жить в этом же государстве, не
принадлежа ни к одному из его сословий, то есть не будучи ни дельцом, ни
ремесленником, ни всадником, ни гоплитом, но тем, кого называют
бедняками и неимущими.
– Такой строй словно создан для этого!
– При олигархиях ничто не препятствует такому положению, иначе не были
бы в них одни чрезмерно богатыми, а другие совсем бедными.
– Верно.
– Взгляни еще вот на что: когда богатый человек расходует свои средства,
приносит ли это хоть какую-нибудь пользу подобному государству в том
смысле, как мы только говорили? Или это лишь видимость, будто он
принадлежит к тем, кто правит, а, по правде говоря, он в государстве и
не правитель, и не подданный, а попросту растратчик готового?
– Да, это лишь видимость, а на деле он не что иное, как расточитель.
– Если ты не возражаешь, мы скажем, что он не что иное, как появившийся
в сотах трутень – болезнь для роя, так и подобный тунеядец в доме –
болезнь для государства.
– Конечно, Сократ.
– И не правда ли, Адимант, всех летающих трудней бог сотворил без жала,
а вот из тех, что ходят пешком, он одним не дал жала, зато других
наделил ужаснейшим. Те, у кого жала нет, весь свой век – бедняки, а из
наделенных жалом выходят те, кого кличут преступниками.
– Сущая правда.
– Значит, ясно, что, где бы ты ни увидел бедняков в государстве, там
укрываются и те, что воруют, срезают кошельки, оскверняют храмы и творят
много других злых дел.
– Это ясно.
– Так что же? Разве ты не замечаешь бедняков в олигархических
государствах?
– Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей.
– Так не вправе ли мы думать, что там, с другой стороны, много и
преступников, снабженных жалом и лишь насильственно сдерживаемых
стараниями властей?
– Конечно, мы можем так думать.
– Не признать ли нам, что такими люди становятся там по
необразованности, вызванной дурным воспитанием и скверным
государственным строем?
– Да, будем считать именно так.
– Вот каково олигархическое государство и сколько в нем зол (а возможно,
что и еще больше).
– Да, все это примерно так.
– Пусть же этим завершится наш разбор того строя, который называют
олигархией: власть в нем основана на имущественном цензе.
«ОЛИГАРХИЧЕСКИЙ» ЧЕЛОВЕК
Вслед за тем давай рассмотрим и соответствующего человека – как он
складывается и каковы его свойства. – Конечно, это надо рассмотреть.
– Его переход от тимократического склада к олигархическому совершается
главным образом вот как…
– Как?
– Родившийся у него сын сперва старается подражать отцу, идет по его
следам, а потом видит, что отец во всем том, что у него есть, потерпел
крушение, столкнувшись неожиданно с государством, словно с подводной
скалой; это может случиться, если отец был стратегом или занимал другую
какую-либо высокую должность, а затем попал под суд по навету
клеветников и был приговорен к смертной казни, к изгнанию или к лишению
гражданских прав и всего имущества…
– Естественно.
– Увидев, мой друг, все это, пострадав и потеряв состояние, даже
испугавшись, думаю я, за свою голову, он в глубине души свергает с
престола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за
бедности, он ударяется в стяжательство, в крайнюю бережливость и своим
трудом понемногу копит деньги. Что ж, разве, думаешь ты, такой человек
не возведет на трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит себе из
них Великого царя в тиаре и ожерельях, с коротким мечем за поясом?
– По-моему, да.
– А у ног этого царя, прямо на земле, он там и сям рассадит в качестве
его рабов разумность и яростный дух. Он не допустит никаких иных
соображесоображений, имея в виду лишь умножение своих скромных средств.
Кроме богатства и богачей, ничто не будет вызывать у него восторга и
почитания, а его честолюбие будет направленно лишь на стяжательство и на
все то, что к этому ведет.
– Ни одна перемена не происходит у юноши с такой быстротой и силой, как
превращение любви к почестям в любовь к деньгам.
– Разве это не пример того, каким бывает человек при олигархическом
строе? – спросил я.
– По крайней мере это пример извращения того типа человека, который
соответствовал строю, предшествовавшему олигархии, – ответил Адимант.
– Так давай рассмотрим, соответствует ли ей этот человек.
– Давай.
– Прежде всего сходство здесь в том, что он чрезвычайно ценит деньги.
– Конечно.
– Он бережлив и деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные свои
желания, не допуская других трат и подавляя прочие вожделения как
пустые.
– Безусловно.
– Ходит он замухрышкой, из всего извлекает прибыль и делает накопления;
таких людей толпа одобряет. Разве черты его не напоминают подобный же
государственный строй?
– По-моему, да. По крайней мере деньги чрезвычайно почитают и подобное
государство, и такой человек.
– Я думаю, раз уж он такой, он не обращал внимание на свое воспитание.
– Наверное. А то бы он не поставил слепого хорегом и не оказывал бы ему
особых почестей.
– Хорошо. Посмотри еще вот что: разве мы не признаем, что у него из-за
недостатка воспитания появляются наклонности трутня – отчасти нищенские,
отчасти преступные, хотя он всячески их сдерживает из предосторожности?
– Конечно.
– А знаешь, на что тебе надо взглянуть, чтобы заметить преступность
таких людей?
– На что?
– На то, как они опекают сирот или вообще что бывает, когда они получают
полную возможность поступать вопреки справедливости.
– Верно.
– Разве отсюда неясно, что в других деловых отношениях такой человек,
пользуясь доброй славой, поскольку его считают справедливым, с помощью
остатков порядочности насильно сдерживает другие свои дурные
наклонности, хотя он и не убежден, что так будет лучше; он укрощает их
не по разумным соображениям, а в силу необходимости, из страха, потому
что дорожит за судьбу собственного имущества.
– Конечно.
– И клянусь Зевсом, ты у многих из этих людей обнаружишь наклонности
трутня, когда дело идёт об издержках за чужой счет.
– Несомненно, эти наклонности у них очень сильны.
– Значит, такой человек раздираем внутренней борьбой, его единство
нарушено, он раздвоен: одни вожделения берут верх над другими – по
большей части лучшие над худшими.
– Да, так бывает.
– По-моему, такой человек все же приличнее многих, хотя подлинная
добродетель душевной гармонии и невозмутимости весьма от него далека.
– Да, мне тоже так кажется.
– И конечно, его бережливость будет препятствовать ему выступить за свой
счет, когда граждане будут соревноваться в чем-либо ради победы или
удовлетворения благородного честолюбия; он не желает тратить деньги ради
таких состязаний и славы, боясь пробудить в себе наклонность к
расточительству и сделать ее своим союзником в честолюбивых
устремлениях. Воюет он поистине олигархически, с малой затратой
собственных средств и потому большей частью терпит поражения, но
зато остается богатым.
– И даже очень.
– Так будет ли у нас еще сомнение в том, что человека бережливого,
дельца можно сопоставить с олигархическим государством?
– Нет, ничуть.
– После этого, как видно, надо рассмотреть демократию – каким образом
она возникает, а возникнув, какие имеет особенности, – чтобы
познакомиться в свою очередь со свойствами человека подобного склада и
вынести о нем свое суждение.
– Так по крайней мере мы продвинулись бы вперед по избранному пути.
– Олигархия переходит в демократию примерно следующим образом: причина
здесь в ненасытной погоне за предполагаемым благом, состоящим якобы в
том, что надо быть как можно богаче.
– Как ты это понимаешь?
– Да ведь при олигархии правители, стоящие у власти, будучи богатыми, не
захотят ограничивать законом распущенность молодых людей и запрещать им
расточать и губить свое состояние; напротив, правители будут скупать их
имущество или давать им под проценты ссуду, чтобы самим стать еще богаче
и могущественнее.
– Это у них – самое главное.
– А разве неясно, что гражданам такого государства невозможно и почитать
и богатство, и вместе с тем обладать рассудительностью – тут неизбежно
либо то, либо другое будет у них в пренебрежении.
– Это достаточно ясно.
– В олигархических государствах не обращают внимания на распущенность,
даже допускают ее, так что и людям вполне благородным иной раз не
избежать там бедности.
– Конечно.
– В таком государстве эти люди, думаю я, сидят без дела, но за то у них
есть и жало, и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились
гражданских прав, а иных постигло и то другое; они полны ненависти к
тем, кто владеет теперь их имуществом, а так же и к прочим и замышляют
переворот.
– Да, все это так.
– Между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому, не замечают
таких людей; они приглядываются к остальным и своими денежными ссудами
наносят раны тем, кто податлив; взимая проценты, во много раз
превышающие первоначальный долг, они разводят в государстве множество
трутней и нищих.
– И еще какое множество!
– А когда в государстве вспыхнет такого рода зло, они не пожелают его
тушить с помощью запрета распоряжаться своим имуществом кто как желает и
не прибегнут к использованию другого закона, который устраняет всю эту
беду посредством другого закона…
– Какого это?
– Того, который следует за уже упомянутым и заставляет граждан
стремиться к добродетели. Ведь если предписать, чтобы большую часть
добровольных сделок граждане заключали на свой страх и риск, стремление
к наживе не отличалось бы таким бесстыдством и в государстве меньше было
бы зол, подобных только что нами указанным.
– И даже намного меньше.
– В наше время из-за подобных вещей правители именно так настроили
подвластных им граждан. Что же касается самих правителей и их окружения,
то молодежь у них избалованная, ленивая телом и духом и слабая; у нее
нет выдержки ни в страданиях, ни в удовольствиях, и вообще она
бездеятельна.
– Как же иначе?
– Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела, а о добродетели они
радеют ничуть не больше, чем бедняки.
– Да, ничуть.
– Вот каково состояние и правящих, и подвластных. Между тем им
приходится иметь дело друг с другом и в путешествиях, и при любых других
видах общения: на праздничных зрелищах, в военных походах, на одном и
том же корабле, в одном и том же войске; наконец, и посреди опасностей
они наблюдают друг друга, и ни в одном из этих обстоятельств бедняки не
оказываются презренными в глазах богатых. Наоборот, нередко бывает, что
человек неимущий, худой, опаленный солнцем, оказавшись во время боя
рядом с богачом, выросшим в тенистой прохладе и нагулявшим себе за чужой
счет жирок, видит, как тот задыхается и совсем растерялся. Разве,
по-твоему, этому бедняку не придет на мысль, что подобного рода люди
богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и разве при встрече без
посторонних глаз с таким же бедняком не скажет он ему: “Господа-то наши
– никчемные люди”?
– Я уверен, что бедняки так и делают.
– Подобно тому как для нарушения равновесия болезненного тела достаточно
малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться, – а иной раз
расстройство в нем бывает и без внешних причин, – так и государство,
находящееся в подобном состоянии, заболевает и воюет само с собой по
малейшему поводу, причем некоторые его граждане опираются на помощь со
стороны какого-либо олигархического государства, а другие на помощь
демократического; впрочем, иной раз междоусобица возникает и без
постороннего вмешательства.
– И даже очень часто.
ДЕМОКРАТИЯ
– Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки,
одержав победу, некоторых из своих против- противников
уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в
замещении государственных должностей, что при демократическом строе
происходит большей частью по жребию.
– Да, именно так устанавливается демократия, происходит ли это силой
оружия или же потому, что ее противники, устрашившись, постепенно
отступят.
– Как же людям при ней живется? – спросил я. – И каков этот
государственный строй? Ведь ясно, что он отразится и на человеке,
который тоже приобретет демократические черты.
– Да, это ясно, – ответил Адимант.
– Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появится полная
свобода и откровенность и возможность делать что хочешь.
– Говорят, что так.
– Где это разрешается, там, очевидно, каждый устроит себе жизнь по
своему вкусу.
– Да, это ясно.
– Я думаю, что при таком государственном строе люди будут очень
различны.
– Конечно.
– Казалось бы, это самый лучший государственный строй. Словно ткань,
испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными
нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, многие, подобно
детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех.
– Конечно.
– При нем удобно, друг мой, избрать государственное устройство.
– Что ты имеешь в виду?
– Да ведь вследствие возможности делать что хочешь он заключает в себе
все роды государственных устройств. Пожалуй, если у кого появится
желание, как у нас с тобой, основать государство, ему необходимо будет
отправиться туда, где есть демократия, и уже там, словно попав на
рынок, где торгуют всевозвсевозможными правлениями, выбрать то, которое
ему нравится, а сделав выбор, основать свое государство.
– Вероятно, там не будет недостатка в образчиках.
– В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие
в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и
подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или
соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не жаждешь. И
опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо
судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе придет в
голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна подобная
жизнь?
– Пожалуй, но лишь ненадолго.
– Далее. Разве не великолепно там милосердие в отношении некоторых
осужденных? Или ты не видел, как при таком государственном строе люди,
приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и
продолжают вращаться в обществе; словно никому до него нет дела и никто
его не замечает, разгуливает такой человек прямо как полубог.
– Да, и таких бывает много.
– Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического
строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы
считали важным, когда основывали наши государство. Если у человека,
говорили мы, не выдающиеся натура, он никогда не станет добродетельным;
то же самое, если с малолетства – в играх и в своих занятиях – он не
соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно
поправ все это, нисколько не озабочен тем, кто от каких занятий
переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почет,
лишь бы он обнаружил свое расположение к толпе.
– Да, весьма благородная снисходительность!
– Эти и подобные им свойства присущи демократии – строю, не имеющему
должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует
своеобразное равенство – уравнивающее равных и неравных.
– Нам хорошо знакомо то, о чем ты говоришь.
«ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ» ЧЕЛОВЕК
– Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности. Или,
может быть, надо сперва рассмотреть, как в ней складываются эти черты,
подобно тому как мы рассматривали сам государственный строй?
– Да, это надо сделать.
– Не будет ли это происходить вот как: у бережливого представителя
олигархического строя, о котором мы говорили, родится сын и будет
воспитываться, я думаю, в нравах своего отца.
– Так что же?
– Он тоже будет усилием воли подавлять в себе те вожделения, что ведут к
расточительству, а не к наживе: их можно назвать лишенными
необходимости.
– Ясно.
– Хочешь, чтобы избежать неясности в нашей беседе, сперва определим,
какие вожделения необходимы, а какие нет?
– Хочу.
– То вожделения, от которых мы не в состоянии избавиться, можно было бы
по справедливости назвать необходимыми, а также и те, удовлетворение
которых приносит нам пользу; подчиняться как тем, так и другим неизбежно
уже по самой нашей природе. Разве не так?
– Конечно, так.
– Значит, об этих наклонностях мы вправе будем сказать, что они
неизбежны.
– Да, вправе.
– Что же? А те, от которых человек может избавиться, если приложить
старания с юных лет, и которые вдобавок не приносят ничего хорошего, а
некоторое из них, наоборот, ведут к дурному? Назвав их лишенными
необходимости, мы дали бы верное обозначение.
– Да, вполне верное.
– Не взять ли нам сперва примеры тех и других вожделений и не посмотреть
ли, каковы они, чтобы дать затем общий их образец?
– Да, это нужно сделать.
– Потребность в питании, то есть в хлебе и в приправе, не является ли
необходимостью для того, чтобы быть здоровым и хорошо себя чувствовать?
– Думаю, что да.
– Потребность в хлебе необходима в двух отношениях, поскольку она и на
пользу нам, и не может прекратиться, пока человек живет.
– Да.
– Потребность же в приправе необходима постольку, поскольку приправа
полезна для хорошего самочувствия.
– Конечно.
– А как обстоит с тем, что сверх этого, то есть с вожделением к иной,
избыточной пище? Если это вожделение обуздывать с малолетства и
отвращать от него путем воспитания, то большинство может от него
избавиться, ведь оно вредно для тела, вредно и для души – в отношении и
разума, и рассудительности. Правильно было бы назвать его лишенным
необходимости.
– Да, более чем правильно.
– И не назвать ли нам эти вожделения разорительными, а те, другие,
прибыльными, потому что они помогают делу?
– Да, конечно.
– Также точно скажем мы о любовных и прочих подобных же вожделениях.
– Да, именно так.
– А тот, кого мы теперь назвали трутнем, весь преисполнен таких лишенных
необходимости желаний и вожделений, под властью которых он находится,
тогда как человеком бережливым, олигархического типа, владеют лишь
необходимые вожделения.
– Ну конечно.
– Так вот, вернемся к тому, как из олигархического человека получается
демократический. Мне кажется, что большей частью это происходит
следующим образом…
– А именно?
– Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без должного
воспитания и в обстановке бережливости, вдруг отведает мёда трутней и
попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить
ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные, это-то и
будет у него, поверь мне, началом перехода от олигархического типа к
демократическому.
– Да, совершенно неизбежно.
– Как в государстве происходит переворот, когда некоторой части его
граждан оказывается помощь извне их единомышленниками, так и юноша
меняется, когда некоторой части его вожделений помогает извне тот вид
вожделений, который им родствен и подобен.
– Да, несомненно.
– Я думаю, что в случае, когда в противовес этому что-то помогает его
олигархическому началу, будь то уговоры или порицания отца либо
остальных членов семьи, в нем возникает возмущение и противоборство, а
также борьба с самим собою.
– Конечно.
– Иной раз, по-моему, демократическое начало уступает олигархическому,
часть вожделений отмирает, иные изгоняются, в душе юноши появляется
какая-то стыдливость, и все опять приходит в порядок.
– Это случается иногда.
– Но затем, думаю я, другие вожделения, родственные изгнанным,
потихоньку развиваясь вследствие неумелости отца как воспитателя,
становятся многочисленными и сильными.
– Обычно так и бывает.
-Они влекут юношу к его прежнему окружению, и от этого тайного общения
рождается множество других вожделений.
– Конечно.
– В конце же концов, по-моему, они, заметив, что акрополь его души пуст,
захватывают его у юноши, ибо нет там ни знаний, ни хороших навыков, ни
правдивых речей – всех этих лучших защитников и стражей рассудка людей,
любезных богам.
– Несомненно.
– Вместо них, думаю я, на него совершают набег ложные мнения и
хвастливые речи и займут у юноши эту крепость, – сказал я.
– Безусловно, – согласился Адимант.
– И вот он снова вернется к тем лотофагам и открыто поселится там. Если
же его родные двинут войско на выручку бережливого начала его души, то
его хвастливые речи запрут в нем ворота царской стены, не впустят
союзного войска, не примут даже послов, то есть разумных доводов людей
постарше и поумнее, хотя бы то были всего лишь частные лица; в битве с
бережливым началом эти речи одержат верх и с бесчестьем, как изгнанницу,
вытолкнут вон стыдливость, обозвав ее глупостью, а рассудительность
назовут недостатком мужества и выбросят ее, закидав грязью. В убеждении,
что умеренность и порядок в расходовании средств – это деревенское
невежество и черта низменная, они удалят их из своих пределов, опираясь
на множество бесполезных прихотей.
– Да, это-то уж непременно.
– Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную ими и посвященную в
великие таинства, они затем низведут туда, с большим блеском, в
сопровождении многочисленного хора, наглость, раз-
разнузданность, распутство и
бесстыдство, увенчивая их венками и прославляя в смягченных выражениях:
наглость они будут называть просвещенностью, разнузданность – свободою,
распутство – великолепием, бесстыдство – мужеством. Разве не именно так
человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уже в юные годы
переходит к развязному потаканию вожделению, лишенным необходимости и
бесполезным?
– Это совершенно очевидно.
– Потом в жизнь такого юноши, думаю я, трата денег, усилий и досуга на
необходимые удовольствия станет ничуть не больше, чем на лишенные
необходимости. Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет
у него чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше и главное
смятение отойдет уже в прошлое, он отчасти вернется к своим изгнанным
было вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, которые вторглись,
и в его жизни установится какое-то равновесие желаний: всякий раз он
будет подчиняться тому из них, которое ему словно досталось по жребию,
пока не удовлетворит его полностью, а уж затем – другому желанию, причем
ни одного он не отвергнет, но все будет питать поровну.
– Конечно.
– И все же он не примет верного рассуждения, не допустит его в свою
крепость, если кто-нибудь ему скажет, что одни удовольствия бывают
следствием хороших, прекрасных вожделений, а другие – дурных и что одни
вожделения надо развивать и уважать, другие же – пресекать и подчинять.
В ответ он будет отрицательно качать головой и говорить, что все
вожделения одинаковы и заслуживают равного уважения.
– Подобного рода люди именно так и поступают.
– Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на
него желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну
только воду и изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а
бывает, что нападает на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты.
Порой он проводит время в занятиях, кажущихся философскими. Час-
Часто занимают его общественные дела: внезапно он вскакивает и говорит и
делает что придется. Увлечется он людьми военными – туда его и несет, а
если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не
царит необходимость; приятной, вольной и блаженной называет он эту жизнь
и как таковой все время ею и пользуется.
– Ты отлично показал уклад жизни свободного человека в условиях
равноправия.
– Я нахожу, что этот человек так же разнообразен, многолик, прекрасен и
пестр, как его государство. Немало мужчин и женщин позавидовали бы
жизни, в которой совмещается множество образчиков государственных
укладов и нравов.
– Да, это так.
– Что ж? Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует
демократическому строю и потому мы вправе назвать его демократическим?
– Допустим.
– Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека
нам еще остается разобрать: это – тирания и тиран.
– Вот именно.
ТИРАНИЯ
– Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким образом возникает тирания.
Что она получается из демократии, это-то, пожалуй, ясно.
– Ясно.
– Как из олигархии возникла демократия, не так же ли и из демократии
получается тирания?
– То есть?
– Благо, выдвинутое как конечная цель – в результате чего и установилась
олигархия, – было богатство, не так ли?
– Да.
– А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме
наживы, погубили олигархию.
– Правда.
– Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она
ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.
– Что же она, по-твоему, определяет как благо?
– Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода
прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен
по своей природе.
– Да, подобное изречение часто повторяется.
– Так вот, как я только что начал говорить, такое ненасытное стремление
к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет
нужду в тирании.
– Как это?
– Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы,
доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного
опьяняется свободой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц
карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем
полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.
– Да, так оно и бывает.
– Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не
стоящих добровольных рабов, зато правителей, похожих на подвластных, и
подвластных, похожих на правителей, там восхваляют и почитают как в
частном, так и в общественном обиходе. Разве в таком государстве свобода
не распространится неизбежно на все?
– Как же иначе?
– Она проникает, мой друг, и в частные дома, а в конце концов
неповиновение привьется даже животным.
– Как это понимать?
– Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих
сыновей, а сын – вести себя наподобие отца; там не станут почитать и
бояться родителей (все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с
коренным гражданином, а гражданин – с переселенцем; то же самое будет
происходить и с чужеземцами.
– Да, бывает и так.
– А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель
боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не
ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают подрожать
взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие,
приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят,
чтобы не казаться неприятными и властными.
– Очень верно подмечено.
– Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что
купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели. Да,
мы едва не забыли сказать, какое равноправие и свобода существуют там у
женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
– По выражению Эсхила, “Мы скажем то, что на устах теперь”.
– Вот именно, я тоже так говорю. А на сколько здесь свободнее, чем в
других местах, участь животных, подвластных человеку, – этому никто не
поверил бы, пока бы сам не увидел. Прямо-таки по пословице: “Собаки –
это хозяйки”, лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной
свободой, напирая на встречных, если те не уступают им дороги! Так-то
вот и все остальное преисполняется свободой.
– Ты как в воду смотришь: я ведь и сам часто терплю от них, когда езжу в
деревню.
– Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты понимаешь,
то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по
мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто
недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться
даже с законами – писаными или неписаными, – чтобы уже вообще ни у кого
и ни в чем не было над ними власти.
– Я это хорошо знаю.
– Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и
по-юношески дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.
– Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?
– Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее погубила, еще больше и
сильнее развивается здесь – из-за своеволия – и порабощает демократию. В
самом деле, все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в
противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не
меньше наблюдается это и в государственных устройствах.
– Естественно.
– Ведь чрезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для
государства оборачивается не чем иным, как чрезвычайным рабством.
– Оно естественно.
– Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из
демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и
жесточайшее рабство.
– Это не лишено основания.
– Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь,
встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает демократию и
порабощает ее.
– Ты верно говоришь.
– Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и
расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми
тянутся и не столь смелые, мы их уподобили к трутням, часть которых
имеет жало, а часть его лишена.
– Это правильно.
– Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой
государственный строй, как воспаление и желчь – в тело. И хорошему
врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против них
меры не менее, чем опытному пчеловоду, – главным образом, чтобы не
допустить зарождение трутней, – но, если уж они появятся, надо вырезать
вместе с ними и соты.
– Клянусь Зевсом, это уж непременно.
– Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем следующее…
– А именно?
ТРИ «ЧАСТИ» ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ГОСУДАРСТВА: ТРУТНИ, БОГАЧИ И НАРОД
– Разделим мысленно демократическое государство на три части – да это и
в действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода
трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше,
чем при олигархическом строе.
– Это так.
– Но здесь они много ядовитее, чем там.
– Почему?
– Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей
и потому им не на чем набить себе руку и набрать силы. А при демократии
они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые
из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе
к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе.
Выходит, что при таком государственном строе всем, за исключением
немногого, распоряжаются подобные люди.
– Конечно.
– Из состава толпы всегда выделяется и другая часть…
– Какая?
– Из дельцов самыми богатыми становятся и наиболее собранные по своей
природе.
– Естественно.
– С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.
– Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?
– Таких богачей обычно называют сотами трутней.
– Да, пожалуй.
– Третий разряд составляет народ – те, что трудятся своими руками, чужды
делячества, да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при
демократическом строе всего влиятельнее, особенно когда соберутся
вместе.
– Да, но у них нет желания делать это часто, если им не достается их
доля
меда.
– А разве они не всегда в доле, поскольку власти имеют возможность
отнять собственность у имущих и раздать ее народу, оставив большую часть
себе?
– Таким-то способом они всегда получают свою долю.
– А те, у кого отбирают имущество, бывают вынуждены защищаться,
выступать в народном собрании и вообще действовать насколько это
возможно.
– Конечно.
– И хотя бы они и не стремились к перевороту, кое-кто все равно обвиняет
их в кознях против народа и в стремлении к олигархии.
– И что же?
– В конце концов, когда они видят, что народ, обманутый клеветниками,
готов не со зла, а по неведению расправиться с ними, тогда они
волей-неволей становятся уже действительными приверженцами олигархии.
Они тут ни при чем, просто тот самый трутень ужалил их, и от этого в них
зародилось такое зло.
– Вот именно.
– Начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.
– Конечно.
– А разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за
ним и его возвеличивать?
– Конечно, привык.
– Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает
именно из этого корня, то есть как ставленник народа.
– Да, совершенно ясно.
«ТИРАНИЧЕСКИЙ» ЧЕЛОВЕК
– С чего же начинается превращение такого ставленника в тирана? Впрочем,
ясно, что это происходит, когда он начинает делать то же самое, что в
том сказании, которое передают относительно святилища Зевса Ликейского в
Аркадии.
– А что именно?
– Говорят, что, кто отведал человеческих внутренностей, мелко нарезанных
вместе с мясом жертвенных животных, тому не избежать стать волком. Или
ты не слыхал такого предания? – спросил я.
– Слыхал, – ответил Адимант.
– Разве не то же и с представителем народа? Имея в руках чрезвычайно
послушную толпу, разве он воздержится от крови своих соплеменников?
Напротив, как это обычно бывает, он станет привлекать их к суду по
несправедливым обвинениям и осквернит себя, отнимая у людей жизнь,
своими нечестивыми устами и языком он будет смаковать убийство родичей.
Карая изгнанием и приговаривая к страшной казни, он между тем будет
сулить отмену задолженности и передел земли. После всего этого разве не
су- суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо
погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться из
человека в волка?
– Да, это ему неизбежно суждено.
– Он тот, кто подымает восстания против обладающих собственностью.
– Да, он таков.
– Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию, а потом вернулся – назло
своим врагам, – то возвращается он уже как законченный тиран.
– Это ясно.
– Если же те, кто его изгнал, не будут в состоянии его свалить снова и
предать казни, очернив в глазах граждан, то они замышляют его тайное
убийство.
– Обычно так и бывает.
– Отсюда это общеизвестное требование со стороны тиранов: чуть только
они достигнут такой власти, они требуют, чтобы народ назначил им
телохранителей, чтобы народный заступник был невредим.
– Это уж непременно.
– И народ, конечно, дает их ему, потому что дорожит его жизнью, за себя
же пока вполне спокоен.
– Безусловно.
-А когда увидит это человек, имеющий деньги, а вместе с деньгами и
осно-вани ненавидеть народ, он тотчас же, мой друг, как гласило
прорицание Крезу,
… к берегам
песчанистым Герма
Без оглядки бежит, не стыдясь
прослыть малодушным.
– Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.
– Если бы его захватили, он был бы казнён.
– Непременно.
– А тот, народный ставленник, ясно, не покоится “величествен… на
пространстве великом”, но, повергнув многих других, прямо стоит на
колеснице своего государства уже не как представитель народа, а как
совершенный тиран.
– Еще бы.
– Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека и того государства, в
котором появляется подобного рода смертный?
– Конечно, надо разобрать.
– В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается всем, кто
бы ему ни встретился, а о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он
дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от
долгов и раздает землю народу и своей свите. Так притворяется он
милостивым ко всем и кротким.
– Это неизбежно.
– Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит,
так что они перестанут его беспокоить, я думаю, первой его задачей будет
постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал
нужду в предводителе…
– Это естественно.
– … да и для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со
дня на день, меньше злоумышляя против него.
– Это ясно.
– А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и отрицании его
правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они
предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо постоянно
будоражить всех посредством войны.
– Да, необходимо.
– Но такие действия делают его все более и более ненавистным для
граждан.
– Конечно.
– Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его
возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему
свое недовольство всем происходящим – по крайней мере те, кто посмелее.
– Вероятно.
– Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить,
так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов,
кто бы на что-то годился.
– Ясно.
– Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто
великодушен, кто разумен, кто богат. Велико же счастье тирана: он
поневоле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не
очистит от них государство.
– Дивное очищение, нечего сказать!
– Да, оно противоположно тому, что применяют врачи: те удаляют из тела
все наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же дело обстоит наоборот.
– По-видимому, для тирана это необходимо, если он хочет сохранить
власть.
– О его блаженстве говорит и стоящий перед ним выбор: либо обитать
вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься
с жизнью.
– Да, тут уж одно из двух.
– И не правда ли, чем более он становится ненавистен гражданам этими
своими действиями, тем больше требуется ему верных телохранителей?
– Конечно.
– А кто ему верен? Откуда их взять?
– Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить.
– Клянусь собакой, мне кажется, ты опять заговорил о каких-то трутнях, о
чужеземном
сброде.
– Это тебе верно кажется.
– Что же? Разве тиран не захочет иметь местных телохранителей?
– Каким образом?
– Он отберет у граждан рабов, освободит их и сделает своими копейщиками.
– В самом деле, к тому же они будут и самыми верными.
– Блаженным же существом назовешь ты тирана, раз подобного рода люди
– его верные друзья, а прежних, подлинных, он погубил!
– Он принужден довольствоваться такими.
– Эти его сподвижники будут им восхищаться, его общество составят эти
новые граждане, тогда как люди порядочные будут ненавидеть и избегать
его.
– Несомненно.
– Недаром, видно, мудреное дело – сочинять трагедии, а ведь в этом
особенно отличился Еврипид.
– Что ты имеешь в виду?
– Да ведь у него есть выражение, полное глубокого смысла:
Тираны мудры ведь, общаясь с мудрыми.
– Он считает – это ясно, – что тиран общается с мудрецами.
– И как он до небес превозносит тираническую власть и многое в этом деле
– он и остальные поэты!
– Поэтому, раз уж трагические поэты такие мудрецы, пусть они и нас, и
всех тех, кто разделяет наши взгляды на общественное устройство,
извинят, если мы не примем их в наше государство именно из-за того, что
они так прославляют тираническую власть.
– Я-то думаю, они нас извинят, по крайней мере те, кто из них поучтивее.
– Обходя другие государства, собирая густую толпу, подрядив исполнителей
с прекрасными, сильными, впечатляющими голосами, они привлекают граждан
к тирании и демократии.
– Да, и при этом очень стараются.
– Мало того, они получают вознаграждение и им оказываются почести
всего более, как это и естественно, со стороны тиранов, а на втором
месте и от демократии. Но чем выше взбираются они к вершинам
государственной власти, тем больше слабеет их почет, словно ему не
хватает дыхания идти дальше.
– Действительно это так.
– Но мы с тобой сейчас отклонились, давай вернемся снова к этому войску
тирана, столь многочисленному, великолепному, пестрому, всегда меняющему
свой состав, и посмотрим, на какие средства оно содержится.
– Очевидно, тиран тратит на него храмовые средства, если они имеются в
государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать расходы, он
уменьшает обложение населения налогами.
– А когда эти средства иссякнут?
– Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих сподвижников
и сподвижниц уже на отцовские средства.
– Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его
сподвижников.
– Это тирану совершенно необходимо.
– Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что взрослый
сын не вправе кормиться за счет отца, скорее уж, наоборот, отец за счет
сына, и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы
самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным
рабам и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье? Напротив, раз
представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать
освободиться от богачей и от так называемых достойных людей; теперь же
народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть пределы государства: так
отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой.
– Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он родил, да еще и
любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается
выгнать своими слабыми силами.
– Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим отцом и, если
тот не отступится, прибегнет даже к побоям?
– Да, он отнимет оружие у своего отца.
– Значит, тиран – отцеубийца и плохой кормилец для престарелых;
по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической власти. По
пословице, «избегая дыма, угодишь в огонь»; так и народ из подчинения
свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою
неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство – рабство у
рабов.
– Это именно так и бывает.
– Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что мы достаточно
разобрали, как из демократии получается тирания и каковы ее особенности?
– Вполне достаточно.
(Платон. Государство //Соч.: В 4-х т.т. Т. 3. М., 1994. Кн. 2. С.
130-139; Кн. 4. С. 188-193; 198-212, 232-237; Кн. 5. С. 251-253; Кн. 6.
С. 262-263; Кн. 8. С. 328-359)
Платон. Из работы «Законы»
Так или иначе, надо устроить, чтобы граждане в отношении имущества не
имели повода жаловаться друг на друга; ибо нельзя при наличии старинных
взаимных жалоб продвигаться вперед в остальном государственном
устроении; это ясно всем, у кого есть хоть немного разума. Где, как нам
теперь, бог даровал возможность основать новое государство, там не может
быть никакой взаимной вражды. Если бы и здесь возникла вражда друг к
другу из-за раздела земли и жилищ, то виной было бы нечеловеческое
невежество, соединенное со всякой испорченностью.
Каким же способом можно произвести такое правильное распределение?
Прежде всего следует установить численность населения, иными словами,
сколько будет у нас граждан. Затем надо решить, на сколько частей мы их
поделим и как велика будет каждая часть. Обусловив все это, модно
приступить к наиболее равномерному распределению земли и жилищ. Какое
количество граждан будет достаточным, модно определить, не иначе, как
сообразуясь с количеством земли и с близлежащими государствами. Земли
надо столько, чтобы она была в состоянии прокормить все это число людей
при условии их рассудительности, но не более. Граждан же нужно столько,
чтобы они без особых затруднений могли отражать нападения окрестных
жителей и помогать тем соседям, кого обижают. Когда мы увидим и
местность, и соседей, мы определим все это и на словах, и на деле. Пока
же это лишь общий очерк или набросок; покончив с ним, перейдем к
законодательству.
Пусть будущих граждан будет пять тысяч сорок. Это -число подходящее: так
земледельцы смогут отразить врага от своих наделов. Настолько же частей
будут разделены земля и жилища; человек и участок, полученный им по
жребию, составят основу надела. Все указанное число можно разделить
прежде всего на две части, затем на три. По своей природе оно делится
последовательно и на четыре, и на пять, и на последующие числа вплоть до
десяти. Что касается чисел, то всякий законодатель должен отдавать себе
отчет в том, какое число и какие свойства числа всего удобнее для любых
государств. Мы признаем наиболее удобным то число, которое обладает
наибольшим количеством последовательных делителей. Конечно, всякое число
имеет свои разнообразные делители; Число же пять тысяч сорок имеет целых
пятьдесят девять делителей, последовательных же – от единицы до десяти.
Это очень удобно и на войне, и в мирное время для всякого рода сделок,
союзов, налогов и распределений.
Следующее надо на досуге крепко усвоить тем, кому предписывает это
закон: ибо дело обстоит именно так и потому надо указать на это
устроитеустроителю государства.
Создается ли с самого начала новое государство или переустраивается
выродившееся старое, все равно никто из имеющих разум не станет колебать
ничего, касающееся богов и святынь: какие именно, каким богам должны
быть воздвигнуты святилища в государстве и именем каких богов или
демонов будут они называться, во всем этом надо следовать Дельфам,
Додоне, Аммону или же убедительным древним сказаниям о бывших знамениях
и божественных наитиях. Люди, веря в это, устанавливали
жертвоприношения, сопряженные с таинствами, либо местные, либо
Тирренские или Кипрские, наконец, заимствованные еще откуда-нибудь.
Согласно этим сказаниям освящали божественные речения, статуи, алтари и
храмы и отводили каждому из богов священные участки. Из всего этого
законодателю нельзя трогать ничего, даже самого малого, но должно каждой
части граждан дать особого бога, демона или героя. При разделе земли
надо прежде всего выделить отборный священный участок со всем, что ему
подобает; там в установленные сроки должна собираться каждая часть
граждан, дабы облегчать взаимные нужды, выражать друг другу
доброжелательство при жертвоприношениях, привыкать друг к другу и
взаимно ознакомляться. Для государства нет более великого блага, как
взаимное ознакомление граждан. Где во взаимоотношениях нет света, но
царит тьма, там никто не может достичь заслуженного почета, власти и
подобающих прав. В любом государстве каждый человек должен стремиться
всегда быть простым, правдивым, нелицемерным по отношению к другим и,
будучи таковым, остерегаться обмана с их стороны.
Дальнейший ход рассуждения о законодательстве (точно решительный шаг в
игре) сначала, пожалуй, удивит слушателя: так он необычен. Однако когда
кто поразмыслит и понаблюдает, то согласится, что мы строим государство
лишь второе по сравнению с наилучшим. Вероятно, его не примут, ибо
необычен законодатель, обладающий тиранической властью. Всего правильнее
изложить сначала наилучший государственный строй, затем второй по
достоинству и, наконец, третий, а после изложения предоставить
выбор тому, кто стоит во главе общеобщества. Согласно этому же замыслу
поступим мы и сейчас, указав на государственное устройство первое по
достоинству, затем второе и третье. А выбор мы сейчас предоставим
Клинию, вообще же в дальнейшем любому желающему, когда бы он этого ни
пожелал, дабы он мог избрать по своей склонности то, что подходит для
его родины.
Наилучшим является первое государство, его устройство и законы. Здесь
все государство тщательнейшим образом соблюдает древнее изречение,
гласящее, что у друзей на самом деле все общее. Существует ли в наше
время где-либо и будет ли когда, чтобы общими были жены, дети, все
имущество и вся собственность, именуемая частной, всеми средствами была
повсюду устранена из жизни? Чтобы измышлялись по мере возможности
средства так или иначе сделать общими то, что от природы является
частным, – глаза, уши, руки, – так, чтобы казалось, будто все сообща
видят, слышат и действуют, все восхваляют и порицают одно и то же? По
одним и тем же причинам все будут радоваться и огорчаться, а законы по
мере сил как можно более объединят государство: выше этого, в смысле
добродетели, лучше и правильнее никто никогда не сможет установить
предела. Если такое государство устроят где-нибудь боги или сыновья
богов и обитают там больше, чем по одному, то это – обитель радостной
жизни. Когда оно есть, нет надобности взирать на другой образец
государственного устройства, но достаточно возможно сильнее к нему
стремиться. То государство, что мы теперь попытались изобразить, также
очень близко к бессмертию, но оно занимает по своему значению второе
место. Если будет на то воля бога, мы попытаемся обрисовать и третье по
значению государство. Сейчас же мы посмотрим, каково это второе по
значению государство и как оно образуется.
Прежде всего пусть граждане разделят землю и жилища? Общинного
земледелия может и не быть, так как нынешнее поколение по своему
воспитанию и образованию не доросло до этого. Однако раздел надо
производить, считаясь со следующим: каждый получивший по жребию надел
должен считать свой надел общей собственностью всего госу-
государства. Более, чем дети о своей матери, должны граждане заботиться
о родной земле: ведь она богиня – владычица смертных созданий. Так же
надо мыслить и о местных богах и гениях. А чтобы все это сохранилось на
веки, надо еще заметить, что установленная нами численность очагов
должна быть всегда одинаковой, то есть не увеличиваться и не
уменьшаться. Прочного положения во всем государстве можно достигнуть
так: обладатель надела оставляет в наследство свое жилище всегда лишь
одному из своих детей, самому любимому, который и будет его преемником,
почитателем богов своего рода, государства и [людей], живых или уже
окончивших свой век. Что касается остальных детей, – если у кого их не
один, а несколько, – то девочек пристраивают согласно закону, который
будет установлен, мальчиков же отдают в сыновья тем из граждан, у кого
нет потомства, руководствуясь при этом более всего личным расположением.
Если же такого расположения нет, а потомство мужского или женского рода
многочисленно и в обратном случае, то есть при недостатке деторождения,
всем этим будет ведать нравственное должностное лицо, причем должность
эта будет значительнейшей и очень почтенной. Лицо это будет наблюдать,
как следует поступить в том или ином случае, и изыскивать средство,
чтобы общее количество хозяйств всегда равнялось только пяти тысячам
сорока.
Средств таких много, например: воздержание от деторождения для тех, у
кого обширное потомство, или, наоборот, попечение и заботы о
многочисленном потомстве. Можно достичь нашей цели с помощью почета или
бесчестия или если старшие будут обращаться с увещаниями и
наставительными речами к молодым. Наконец, если уж будет крайне трудно
сохранить число пять тысяч сорок семей ввиду появления чрезмерного
количества граждан (плод взаимной любви, существующий между жителями),
то, чтобы выйти из этого затруднения, у нас имеется чудесное средство, о
чем мы не раз упоминали: устройство достаточного количества колоний. Это
средство носит вполне миролюбивый характер; поэтому оно кажется вполне
пригодным. Если же иной раз нахлынет обратная волна, несущая с собой
разлив болезней и гибельные войны, и граждане осиротеют, причем их
станет гораздо меньше установленно- установленного числа, то
все же нельзя включать в число граждан всех желающих – тех, что
воспитаны ложным образом. Но, по пословице, даже бог не может
противостоять необходимости. Только что сказанное может быть выражено и
в виде такого совета: « Лучшие из людей! Вы сообразно с природой и с
этим числом почитаете подобие, равенство, тождество и согласованность и
не упускайте ни одной возможности для прекрасных и добрых деяний.
Поэтому прежде всего сохраняйте на протяжении всей жизни установленную
численность; затем сохраняйте величину и размеры вашего имущественного
надела. Не бесчестите ваш первоначально соразмерный надел взаимной
куплей или продажей, ибо не будет вам в этом союзником ни законодатель,
ни бог».
Здесь впервые устанавливается закон для ослушников, предупреждающий, что
лишь при этих условиях желающий может получить надел, но не иначе:
во-первых, земля посвящена всем богам; затем при первом, втором и
третьем жертвоприношении жрецы и жрицы будут совершать молитвы о том,
чтобы того, кто купил или продал полученные по жребию жилища и землю,
постигла за это достойная кара. Записав это на кипарисовых таблицах,
пусть поместят их в святилищах, дабы это служило напоминанием на
будущее. Кроме того, за исполнением всего этого будет поручено следить
самому зоркому из должностных лиц, так, чтобы не укрылись происходящие
иной раз нарушения и ослушники наказывались бы законами и богами.
Насколько это установление, если его хорошо выполнять, оказывается
благом для выполняющих его государств, этого, по старинной пословице, не
узнать ни одному дурному человеку, но лишь тот узнает об этом, кто
обладает опытом и разумным правом. Наживе вовсе нет места при подобном
устройстве, а отсюда следует, что никто не должен – да, впрочем, и не
может -наживаться неблагородным способом; поскольку это зазорное, так
сказать, ремесло извращает благородные нравы, недопустимо даже желать
подобного обогащения.
Сюда же относится и следующий закон. Никто из частных лиц не имеет право
владеть золотом или серебром. Однако для повседневного обмена
должна быть монета, потому что обмен почти неизбежен для ремесленников и
всех тех, кому надо выплачивать жалованье, – для наемников, рабов и
чужеземных пришельцев. Ради этого надо иметь монету, но она будет ценной
лишь внутри страны, для остальных же людей не будет иметь никакого
значения. Общей же эллинской монетой государство будет обладать лишь для
оплаты военных походов или путешествий в иные государства – посольств,
либо – если это будет нужно государству, – всевозможных вестников.
Словом, всякий раз как кого-то послать в чужие земли, государству надо
для этой цели обладать действительной по всей Элладе монетой. Если
частному лицу понадобится выехать за пределы родины, оно может это
сделать лишь с разрешения властей; по возращению домой оно должно сдать
государству имеющиеся у него чужеземные деньги, получив взамен местные
деньги согласно расчету. Если обнаружится, что кто-либо присвоил
чужеземные деньги, они забираются в пользу казны; знавший же об этом и
не сообщивший подвергается вместе с тем, кто вез эти деньги, порицанию и
проклятию, а так же и пене в размере не менее количества ввезенных
денег. При женитьбе или замужестве совершенно не разрешается давать или
брать какое-нибудь приданое. Далее нельзя давать денег в долг тому, кто
не внушает доверия. Нельзя отдавать деньги под проценты: в этом случае
позволяется не возвращать ростовщику ни процентов, ни всего долга.
Судить о высоких качествах этих установлений правильнее всего, обращаясь
всякий раз к нашему исходному намерению. Мы утверждаем, что намерения
разумного политика вовсе не таковы, какими их рисует себе большинство:
оно считает, будто хороший законодатель должен стремиться видеть свое
государство великим; будто он дает хорошие законы, думая о том, чтобы
государство было как можно богаче, чтобы оно обладало золотыми и
серебряными рудниками и владычествовало над большинством государств как
на море, так и на суше. Надо было бы добавить: надлежащий законодатель
должен стремиться к тому, чтобы его государство было наилучшим и
счастливейшим. Это отчасти исполнимо, отчасти нет. Устроитель пожелал бы
исполнимого; желать же неисполнинеисполнимого было бы тщетно: тут
напрасны все попытки. Например, исполнитель пожелал бы, чтобы граждане
стали добродетельными, а вместе с тем и неизбежно счастливыми; стать же
очень богатыми, оставаясь добродетельными, невозможно – по крайней мере
богатыми в том смысле, как это понимает большинство. Ведь богатыми
называют тех избранных людей, которые приобрели имущество, оцениваемое
огромной суммой, хотя бы сам владелец и был дурным человеком. Если это и
в самом деле так, то я лично никогда не соглашусь с большинством, будто
богатый может стать поистине счастливым человеком, не будучи хорошим
человеком. А одновременно быть и очень хорошим, и очень богатым
невозможно. «Почему же?» – спросит, быть может, кто-то. «Потому, –
ответил бы я, – что приобретать и честным, и бесчестным путем вдвое
легче, чем только честным. Издержки же тех, кто не желает тратиться ни
на прекрасное, ни на постыдное, вдвое меньше издержек прекрасных людей
на прекрасные нужды. При таких двойных доходах и половинных расходах
разве разбогатеет тот, кто поступает наоборот? Из тех двух людей один
хорош, да и другой не плох, если он бережлив; но нередко он вовсе плох и
уж во всяком случае не хорош, как мы это сейчас показали. Тот, кто
добывает средства и честным, и бесчестным путем, но не расходует их ни
первым, ни вторым способом, бывает богат, если он к тому же и бережлив.
Вовсе же плохой человек, как правило, расточителен и вследствие этого
очень беден. Тот же, кто тратится на прекрасные дела, а приобретает свои
средства лишь одним честным путем, вряд ли особо разбогатеет, однако не
станет и очень бедным».
Следовательно, наше утверждение, что нет хороших и вместе с тем богатых
людей, правильно. А кто не хорош, тот и не счастлив.
Наш набросок законов имел целью сделать людей возможно более счастливыми
и дружелюбными. Но разве будут граждане дружелюбны там, где между ними
много тяжб и много несправедливостей? Нет, только там они будут
дружелюбными, где несправедливостей всего меньше и где они
незначительны. Поэтому мы говорим, что в нашем государ-
государстве не должно быть ни золота, ни серебра, ни большой
наживы путем ремесел и ростовщичества, ни чрезмерно обширного
скотоводства, но должны быть только доходы, доставляемые земледелием; да
и из них лишь такие, получение которых не вынуждает пренебрегать тем,
для чего и нужно имущество. Это – душа и тело: лишенные упражнения и
другого воспитания, они не заслужили бы внимания. Потому-то мы говорили
неоднократно, что имущество заслуживает всего меньше почета. Из трех
вещей, о которых заботится каждый человек, забота об имуществе по
справедливости занимает лишь третье, то есть последнее, место, забота о
теле – среднее, на первом же месте стоит забота о душе. И
государственный строй, который мы сейчас разбираем, окажется правильным
установленным только в том случае, если почет будет распределен в нем
именно так. Если же какой-либо из установленных законов ставит в
государстве здоровье выше рассудительности по оказываемому ему почету, а
богатство – выше рассудительности и здоровья, то это будет служить
признаком, что подобный закон установлен неправильно. Вот почему
законодатель должен часто задавать себе вопрос: «К чему, собственно, я
стремлюсь? Достигну ли я своей цели или потерплю неудачу?» Таким образом
он, пожалуй, скорее завершит свое законодательство и избавит других от
этих забот; никакого другого способа у него нет.
Итак, мы утверждаем, что получивший надел по жребию должен владеть им на
указанных условиях. Было бы хорошо, если бы каждый член колонии обладал
и всем остальным имуществом в равной доле со всеми. Но это невозможно:
один явится, обладая большим имуществом, другой – меньшим. Поэтому, а
также по многим другим причинам для удобства и равной доли для всех в
государстве надо установить равный имущественный ценз. Стало быть,
должности, подати, распределения и подобающий каждому почет
устанавливаются не только по личной добродетели или по добродетели
предков, не только по силе и красоте тела, но и по имущественному
достатку или нужде. Должности и почести распределяются как можно более
равномерно, сообразно этому имущественному неравенству, причем нет
никаких поводов к раздорам. В зависимости от величины имущества
надо установить четыре класса, назвав их: первый, второй, третий,
четвертый или как-нибудь иначе. Граждане либо пребывают в своем классе,
либо, разбогатев или обеднев, переходят в подобающий каждому из них
класс. Кроме того, я установил как бы вытекающий из предыдущего и
следующий вид закона: ведь мы утверждаем, что в государстве,
непричастном величайшей болезни, более правильным названием которой было
бы «междоусобие» или «раздор», не должно быть ни тяжкой бедности среди
некоторых граждан, ни в свою очередь богатства, ибо бедность и богатство
в свою очередь порождают друг друга. Вот и надо теперь законодателю
установить пределы бедности и богатства. Пределом бедности пусть будет
стоимость надела, который должен оставаться у каждого; ни один
правитель, а равно ни один другой гражданин, ревнующий о добродетели, не
должен тут ни у кого допускать уменьшения. Приняв это за меру,
законодатель допускает приобретение имущества, большего по своей
стоимости в два, три, четыре раза; если же кто приобретет свыше этого,
найдя ли что-нибудь, получив ли от кого в подарок или наживши, – словом,
если благодаря какому-нибудь подобному случаю у него окажется имущество,
превышающее меру, он должен отдать избыток государству или его богам –
покровителям. Сделав это, он обретет добрую славу и останется
безнаказанным; ослушника же этого закона может выдать каждый желающий,
причем ему достанется половина суммы, другая же половина будет отдана в
пользу богов; кроме того, виновный должен будет заплатить еще такую же
сумму из своего имущества.
Все, чем владеет каждый, не считая надела, будет публично записано теми,
кому это предписывает закон, т.е. должностными лицами-стражами, так,
чтобы все тяжбы, касающиеся имущества, стали бы легкими и вполне ясными.
Затем прежде всего, что касается местоположения нашего города, то оно
должно быть по возможности серединным в стране. Надо выбрать местность,
дающую городу все удобства. Сообразить это и выразить совсем не трудно.
После этого надо разбить страну на двенадцать частей. Прежде всего надо
установить святилище Гестии, Зевса и Афины, назвать его акрополем
и окружить стеной; начиная отсюда надо разделить на двенадцать частей и
сам город, и всю страну. Эти двенадцать частей должны быть равноценными;
потому те участки, где почва хороша, будут меньше, а где плоха – больше.
Всех наделов устанавливается пять тысяч сорок. Каждый из них опять-таки
делится пополам на два участка: близкий и дальний. Из этих двух половин
и составляется каждый надел. Участок, ближайший к городу, надо
объединить в один надел с участком, находящимся на окраине; участок,
который поближе к городу, с таким, который не на самом краю, и так
далее. При этом разделении на две части надо, как мы сказали, обращать
внимание на плохое или хорошее качество почвы и соответственно
увеличивать или уменьшать участки.
Граждан также надо разделить на двенадцать частей. Для этого надо
произвести учет их имущества, а затем поделить его на двенадцать по
возможности равноценных частей. Вслед за тем эти двенадцать наделов надо
поделить между двенадцатью богами и каждую определенную жребием часть
посвятить тому или иному богу, назвав ее его именем. Такая часть будет
носить название филы. В свою очередь и город надо разделить на
двенадцать частей, точно также как разделена остальная страна. Каждому
гражданину следует отвести два жилища: одно – близ серединной части
города, другое – на окраине.
На этом можно закончить вопрос о поселении.
Но мы должны вообще иметь в виду еще вот что: всему указанному сейчас
вряд ли когда-нибудь выпадет удобный случай для осуществления, так,
чтобы все случилось по нашему слову. Вряд ли найдутся люди, которые
будут довольны подобным устройством общества и которые в течение всей
жизни будут соблюдать установленную умеренность в имуществе и рождении
детей, о чем мы упоминали раньше, или люди, которые не обладали бы
золотом и всем тем, что будет запрещено законодателем. А что такие
запрещения будут, это ясно из всего сказанного раньше. К тому же это
срединное положение страны и города, это кругообразное расположение
жилищ! Все это точно рассказ о сновидении или искусная лепка государства
и граждан из воска.
В известном смысле все сказанное нами – не худо; но надо еще раз
обдумать про себя следующее. Ведь законодатель снова обратится к нам с
такими словами: «Друзья мои, не думайте, будто от меня укрылась
определенная истинность этих возражений. Но я держусь того мнения, что в
каждом наброске наиболее справедливого будущего нельзя опускать ничего
самого прекрасного и истинного; это будет служить образцом, к которому
мы должны стремиться. Если там встретится что-либо не осуществимое, то,
конечно, его нужно будет избегать и не стремиться к его выполнению. Но в
остальном надо стараться осуществить то, что ближе всего к подобающему и
по своей природе более всего ему с родни. Стало быть, надо дать
законодателю возможность довести до конца все его намерения. Но затем
надо вместе с ним рассмотреть, что из сказанного им полезно, а что
слишком резко для законодательства. Ведь даже самый захудалый
ремесленник, намереваясь создать что-либо заслуживающее упоминания,
должен постоянно сообразовываться с сутью дела».
Теперь нужно внимательно рассмотреть, какой смысл в этом решенном нами
разделении на двенадцать частей. Ведь внутри этих двенадцати частей есть
много подразделений, а также других, вытекающих из этих последних как их
естественное порождение. Так мы дойдем и до числа пять тысяч сорок.
Этими подразделениями будут: фратрии, демы, комы и различные военные
отряды; кроме того, будут и такие подразделения: монета, меры веса, а
так же жидких и сухих тел. Закон должен установить соразмерность и
взаимную согласованность всего этого.
При этом не надо бояться упрека и мнимой мелочности, когда будет
устанавливаться даже количество необходимой утвари. Следуя общему
правилу, надо считать числовое распределение и разнообразие числовых
отношений полезным для всего, безразлично, касается ли это отвлеченных
чисел или же тех, что обозначают длину, глубину, звуки и движение –
прямое, вверх и вниз или же круговое. Законодатель должен все это иметь
ввиду и предписать всем гражданам по мере их сил не уклоняться от этого
установления. Ибо для хозяйства, для государства, наконец, для
всех искусств ничто так не важно и никакая наука не имеет такой
воспитательной силы, как занятие числами. Самое же главное то, что людей
от природы сонливых и невосприимчивых это занятие с помощью
божественного искусства пробуждает и делает вопреки их природе
восприимчивыми, памятливыми и проницательными. Если также с помощью
других законов и занятий удастся изгнать неблагородную страсть к наживе
из души тех, кто собирается усвоить себе на пользу всю эту науку, то это
было бы прекрасным и подходящим воспитательным средством. В противном
случае вместо мудрости незаметно получится, так сказать, лишь
плутовство, как это теперь можно наблюдать у египтян, финикиян, и у
многих других народов. Они стали такими либо из-за других,
неблагородных, занятий и стяжаний, либо потому, что у них был никчемный
законодатель, либо из-за постигшей их тяжкой доли, либо, наконец,
потому, что такова сама их природа.
От нас, Мегилл и Клиний, не должно укрыться, что одни местности
превосходят другие в смысле рождения лучших или худших людей. И
невозможно устанавливать законы вразрез с местными условиями. Ведь в
иных местах различные воздушные течения и зной делают людей странными и
неудачливыми; с другой стороны, влажность климата и растительность не
только делают то лучшим, то худшим тело, но все это не меньше может
влиять и на душу. На земле превосходнее всех те местности, где
чувствуется некое божественное дуновение: местности эти – удел гениев,
милостивых к исконным жителям; где этого нет, там все бывает наоборот.
Разумный законодатель, обратив на это внимание, попробует, насколько это
в человеческих силах именно так устанавливать законы. Вот это-то и
предстоит тебе сделать, Клиний, ибо прежде всего на это надо обратить
внимание, если ты хочешь заселить страну.
Клиний. Твои слова, афинянин, прекрасны. Я так и поступлю.
(Платон. Законы //Соч.: В 3-х т.т. Т. 3.,
ч. 2. М., 1971. Кн. 5. С. 211-223)
Аристотель. Из работы «Политика»
После сделанных разъяснений следует рассмотреть, должно ли допустить
существование одного вида государственного устройства или нескольких, и
если их имеется несколько, то каковы они, сколько их и в чем их отличия.
Государственное устройство (роШЫа) – это распорядок в области
организации государственных должностей, и в первую очередь верховной
власти: Верховная власть повсюду связана с порядком государственного
управления (роШеуша), а последний и есть государственное устройство. Я
имею в виду, например, то, что в демократических государствах верховная
власть – в руках народа; в олигархиях, наоборот, в руках немногих;
поэтому и государственное устройство в них мы будем называть различными.
С этой точки зрения мы будем судить и об остальном.
Следует предпослать вопрос: для какой цели возникло государство и
сколько видов имеет власть, управляющая человеком в его общественной
жизни? Уже в начале наших рассуждений, при разъяснении вопросов о
домохозяйстве и власти господина в семье, было указано, что человек по
природе своей есть существо политическое, в силу чего даже те люди,
которые нисколько не нуждаются во взаимопомощи, безотчетно стремятся к
совместному жительству.
Впрочем, к этому людей по- побуждает и сознание общей пользы,
поскольку на долю каждого приходится участие в прекрасной жизни (сігеп
каІОБ); это по преимуществу и является ценным как для объединенной
совокупности людей, так и для каждого человека в отдельности. Люди
объединяются и ради самой жизни, скрепляя государственное общение: ведь,
пожалуй, и жизнь, взятая исключительно как таковая, содержит частицу
прекрасного, исключая разве только те случаи, когда слишком преобладают
тяготы. Ясно, что большинство людей способно претерпевать множество
страданий из привязанности к жизни, так как в ней самой по себе
заключается некое благоденствие и естественная сладость.
Нетрудно различить так называемые разновидности власти; о них мы
неоднократно рассуждали и в экзотерических сочинениях. Власть господина
над рабом, хотя одно и то же полезно и для прирожденного раба, и для
прирожденного господина, все-таки имеет в виду пользу господина, для
раба же она полезна привходящим образом (если гибнет раб, власть
господина над ним, очевидно, должна прекратиться). Власть же над детьми,
над женой и над всем домом, называемая нами вообще властью
домохозяйственной, имеет в виду либо благо подвластных, либо совместно
благо обеих сторон, но по сути дела благо подвластных, как мы наблюдаем
и в остальных искусствах, например в медицине и гимнастике, которые
случайно могут служить и благу самих обладающих этим искусствами. Ведь
ничто не мешает педотрибу иногда и самому принять участие в
гимнастических упражнениях, равно как и кормчий является одним из
моряков. И педотриб или кормчий имеет в виду благо подвластных ему, но
когда он сам становится одним из них, то случайно и он получает долю
пользы: кормчий оказывается моряком, педотриб – одним из занимающихся
гимнастическими упражнениями. Поэтому и относительно государственных
должностей – там, где государство основано на началах равноправия и
равенства граждан, – выступает притязание на то, чтобы править по
очереди. Это притязание первоначально имело естественные основания;
требовалось, чтобы государственные приказания исполнялись по очереди, и
каждый желал, чтобы, подобно тому, как он сам, находясь ранее у власти,
заботился о пользе другого, так и этот другой в свою очередь имел
в виду его пользу. В настоящее время из-за выгод, связанных с
общественным делом и нахождением у власти, все желают непрерывно
обладать ею, как если бы те, кто стоит у власти, пользовались постоянно
цветущим здоровьем, невзирая на свою болезненность; потому что тогда
также стали бы стремиться к должностям. Итак, ясно, что только те
государственные устройства, которые имеют в виду общую пользу, являются,
согласно со строгой справедливостью, правильными; имеющие же в виду
только благо правящих – все ошибочны и представляют собой отклонение от
правильных: они основаны на началах господства, а государство есть
общение свободных людей.
После того как это установлено, надлежит обратиться к рассмотрению
государственных устройств – их числа и свойств, и прежде всего
правильных, так как из их определения ясными станут и отклонения от них.
Государственное устройство означает то же, что и порядок
государственного управления, последнее же олицетворяется верховной
властью в государстве, и верховная власть непременно находится в руках
либо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек,
или немногие, или большинство правят, руководствуясь общественной
пользой, естественно, такие виды государственного устройства являются
правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица,
либо нескольких, либо большинства, являются отклонениями. Ведь нужно
признать одно из двух: либо люди, участвующие в государственном общении,
не граждане, либо они все должны быть причастны к общей пользе.
Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно
называем царской властью; власть немногих, но более чем одного –
аристократией (или потому, что правят лучшие, или потому, что имеется в
виду высшее благо государства и тех, кто в него входит); а когда ради
общей пользы правит большинство, тогда мы употребляем обозначение, общее
для всех видов государственного устройства, – полития. И такое
разграничение оказывается логически правильным: один человек или не-
немногие могут выделяться своей добродетелью, но преуспеть во
всякой добродетели для большинства – дело уже трудное, хотя легче всего
– в военной доблести, так как последняя встречается именно в народной
массе. Вот почему в такой политии верховная власть сосредоточивается в
руках воинов, которые вооружаются на собственный счет. Отклонения от
указанных устройств следующие: от царской власти – тирания, от
аристократии – олигархия, от политии – демократия. Тирания –
монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия
блюдет выгоды состоятельных граждан; демократия – выгоды неимущих; общей
же пользы ни одна из них в виду не имеет.
Нужно, однако, несколько обстоятельнее сказать о том, что представляет
собой каждый из указанных видов государственного устройства в
отдельности. Исследование это сопряжено с некоторыми затруднениями: ведь
при научном, а не только практически-утилитарном (pros to prattein)
изложении каждой дисциплины каждый исследователь не должен оставлять
что-либо без внимания или что-либо обходить; его задача состоит в том,
чтобы в каждом вопросе раскрыть истину.
Тирания, как мы сказали, есть деспотическая монархия в области
политического общения; олигархия – тот вид, когда верховную власть в
государственном управлении имеют владеющие собственностью; наоборот, при
демократии эта власть сосредоточена не в руках тех, кто имеет большое
состояние, а в руках неимущих. И вот наступает первое затруднение в
разграничении их: если бы верховную власть в государстве имело
большинство и это были бы самостоятельные люди (а ведь демократия бывает
именно тогда, когда верховная власть сосредоточена в руках большинства),
с другой стороны, точно так же, если бы где-нибудь оказалось, что
неимущие, хотя бы они и представляли собой меньшинство по сравнению с
состоятельными, все-таки захватили в свои руки верховную власть в
управлении (а, по нашему утверждению, олигархия там, где верховная
власть сосредоточена в руках небольшого количества людей), то показалось
бы, что предложенное разграничение видов госу- государственного
устройства сделано неладно. Но допустим, что кто-нибудь, соединив
признаки: имущественное благосостояние и меньшинство и, наоборот,
недостаток имущества и большинство и, основываясь на таких признаках,
стал бы давать наименование видам государственных устройств: олигархия –
такой вид государственного устройства, при котором должности занимают
люди состоятельные, по количеству своему немногочисленные; демократия –
тот вид, при котором должности в руках неимущих, по количеству своему
многочисленных. Получается другое затруднение: как мы обозначим только
что указанные виды государственного устройства – тот, при котором
верховная власть сосредоточена в руках состоятельного большинства, и
тот, при котором она находится в руках неимущего меньшинства, если
никакого иного государственного устройства, кроме указанных, не
существует? Итак, из приведенных соображений, по-видимому, вытекает
следующее: тот признак, что верховная власть находится либо в руках
меньшинства, либо в руках большинства, есть признак случайный и при
определении того, что такое демократия, так как повсеместно
состоятельных бывает меньшинство, а неимущих – большинство; значит, этот
признак не может служить основой указанных выше отличий. То, чем
различаются демократия и олигархия, есть бедность и богатство; вот
почему там, где власть основана – безразлично, у меньшинства или
большинства – на богатстве, мы имеем дело с олигархией, а где правят
неимущие, там перед нами демократия. А тот признак, что в первом случае
мы имеем дело с меньшинством, а во втором – с большинством, повторяю,
есть признак случайный. Состоятельными являются немногие, а свободой
пользуются все граждане; на этом же и другие основывают свои притязания
на власть в государстве.
Прежде всего должно исследовать указываемые обыкновенно отличительные
принципы олигархии и демократии, а также и то, что признается
справедливостью с олигархической и демократической точек зрения. Ведь
все опирается на некую справедливость, но доходят при этом только до
некоторой черты, и то, что они называют справедливостью, не есть
собственно справедливость во всей ее совокупности. Так, например,
справед- справедливость, как кажется, есть равенство, и так оно
и есть, но только не для всех, а для равных; и неравенство также
представляется справедливостью, и так и есть на самом деле, но
опять-таки не для всех, а лишь для неравных. Между тем упускают из виду
вопрос « для кого?» и потому судят дурно; причиной этого является то,
что судят о самих себе, в суждении же о своих собственных делах едва ли
не большинство людей – плохие судьи. Так как справедливость – понятие
относительное и различается столько же в зависимости от свойств объекта,
сколько и от свойств субъекта, как об этом ранее упоминалось в «Этике»,
то относительно равенства, касающегося объектов, соглашаются все, но по
поводу равенства, касающегося субъектов, колеблются, и главным образом
вследствие только что указанной причины, именно дурного суждения о своих
собственных делах; а затем те и другие,считая,что они все-таки согласны
в относительном понимании справедливости, укрепляются в той мысли, что
они постигают ее в полном смысле. Одни рассуждают так: если они в
известном отношении, например в отношении денег, не равны, то, значит,
они и вообще не равны; другие же думают так: если они в каком-либо
отношении равны, хотя бы в отношении свободы, то, следовательно, они и
вообще равны. Но самое существенное они тут и упускают из виду.
В самом деле, если бы они вступили в общение и объединились
исключительно ради приобретения имущества, то могли бы притязать на
участие в жизни государства в той мере, в какой это определялось бы их
имущественным положением. В таком случае олигархический принцип,
казалось бы, должен иметь полную силу: ведь не признают справедливым,
например, то положение, когда кто-либо, внеся в общую сумму в сто мин
всего одну мину, предъявлял бы одинаковые претензии на первичную сумму и
на наросшие проценты с тем, кто внес все остальное.
Государство создается не ради того только, чтобы жить, но
преимущественно для того, чтобы жить счастливо; в противном случае
следовало бы допустить также и государство, состоящее из рабов или из
животных, чего в действительности не бывает, так как ни те, ни
другие не составляют общества, стремящегося к благоденствию всех и
строящего жизнь по своему предначертанию. Равным образом государство не
возникает ради заключения союза в целях предотвращения возможности обид
с чьей-либо стороны, также не ради взаимного торгового обмена и услуг;
иначе этруски и карфагеняне и вообще все народы, объединенные
заключенными между ними торговыми договорами, должны были бы считаться
гражданами одного государства. Правда, у них существуют соглашения
касательно ввоза и вывоза товаров, имеются договоры с целью
предотвращения взаимных недоразумений и есть письменные постановления
касательно военного союза. Но для осуществления всего этого у них нет
каких-либо должностных лиц, наоборот, у тех и у других они разные; ни те
ни другие не заботятся ни о том, какими должны быть другие, ни о том,
чтобы кто-нибудь из состоящих в договоре не был несправедлив, чтобы он
не совершил какой-либо низости; они пекутся исключительно о том, чтобы
не вредить друг другу. За добродетелью же и пороком в государствах
заботливо наблюдают те, кто печется о соблюдении бла-гозакония; в этом и
сказывается и необходимость заботиться о добродетели граждан тому
государству, которое называется государством по истине, а не только на
словах. В противном случае государственное общение превратится в простой
союз, отличающийся от остальных союзов, заключенных с союзниками, далеко
живущими, только в отношении пространства. Да и закон в таком случае
оказывается простым договором или, как говорил софист Ликофрон, просто
гарантией личных прав; сделать же граждан добрыми и справедливыми он не
в силах.
Что дело обстоит так – это ясно. Ведь если бы кто-нибудь соединил разные
места воедино, так чтобы, например, городские стены Мегар и Коринфа
соприкасались между собой, все-таки одного государства не получилось бы;
не было бы этого и в том случае, если бы они вступили между собой в
эпигамию, хотя последняя и является одним из особых видов связи между
государствами. Не образовалось бы государство и в том случае, если бы
люди, живущие отдельно друг от друга, но не на таком большом рас-
расстоянии, чтобы исключена была возможность общения между ними,
установили законы, воспрещающие им обижать друг друга при обмене; если
бы, например, один был плотником, другой -земледельцем, третий –
сапожником, четвертый – чем-либо иным в этом роде и хотя бы их число
доходило до десяти тысяч, общение их все-таки распространялось бы
исключительно лишь на торговый обмен и военный союз. По какой же
причине? Очевидно, не из-за отсутствия близости общения. В самом деле
если бы даже при таком общении они объединились, причем каждый смотрел
бы на свой собственный дом как на государство, и если бы они защищали
друг друга, как при оборонительном союзе, лишь при нанесении кем-либо
обид, то и в таком случае при тщательном рассмотрении все-таки,
по-видимому, не получилось бы государство, раз они и после объединения
относились бы друг к другу так же, как и тогда, когда жили раздельно.
Итак, ясно, что государство не есть общность местожительства, оно не
создается в целях предотвращения взаимных обид или ради удобств является
справедливым. При наилучшем же виде государственного устройства большое
затруднение возникает вот в чем: как нужно поступать в том случае, если
кто-нибудь будет превосходить других не избытком каких-либо иных благ,
вроде могущества, богатства, или обилием друзей, но будет отличаться
избытком добродетели? Ведь не сказать же, что такого человека нужно
устранить или удалить в изгнание; с другой стороны, нельзя себе
представить, чтобы над таким человеком властвовали, потому что в таком
случае получилось бы приблизительно то же самое, как если бы,
распределяя государственные должности, потребовали власти и над Зевсом.
Остается одно, что, по-видимому, и естественно: всем охотно повиноваться
такому человеку, так что такого рода люди оказались бы в государстве
пожизненными царями.
Быть может, после приведенных выше рассуждений уместно перейти к
рассмотрению сущности царской власти, которая, по нашему утверждению,
является одним из правильных видов государственного устройства.
Исследованию подлежит вопрос: полезна ли царская власть для государства
и страны, стремящихся иметь прекрасное устройство, или не
полезна, а, наоборот, предпочтительпредпочтительнее какой-нибудь иной
вид правления, или для одних государств царская власть полезна, для
других не полезна? Но предварительно следует установить, существует ли
только один вид царской власти, или же имеется несколько ее
разновидностей.
Нетрудно усмотреть, что существует несколько видов царской власти и
самый способ ее проявления в каждом данном случае не один и тот же. Так,
царская власть в лакедемонском государственном устройстве, по-видимому,
основывается преимущественно на законе, но она не является верховной
властью в полном смысле: царь- верховный вождь военных сил лишь в том
случае, когда он выходит за пределы страны; сверх того, царям
предоставлено ведать религиозным культом. Таким образом, царская власть
является как бы некоей неограниченной и несменяемой стратегией; но право
казнить царь имеет исключительно только во время похода. То же самое
было и в глубокой древности во время военных экспедиций, когда
действовало право сильного, о чем свидетельствует Гомер: Агамемнон на
народных сходках выслушивал брань, сдерживая себя, но, когда войско
отправлялось против неприятеля, он имел полную власть казнить; недаром
он заявляет: «Если же кого я увижу вне ратоборства… нигде уже после
ему не укрыться от псов и пернатых: смерть в моих ведь руках».
Итак, вот один из видов царской власти – пожизненная стратегия. Она
бывает либо наследственной, либо выборной. Наряду с ней встречается
другой вид монархии, примером которой может служить царская власть у
некоторых варварских племен; она имеет то же значение, что и власть
тираническая, но основывается она и на законе, и на праве наследования.
Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы
переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в
этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются
деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков
неудовольствия. Вследствие указанных причин царская власть у варваров
имеет характер тирании, но стоит она прочно, так как основой ее служит
преемственность и закон. По той же при- причине и охрана ее
такая, как у царей, а не как у тиранов: ведь царей охраняют вооруженные
граждане, тиранов же – наемники, потому что властвуют на законном
основании над добровольно подчиняющимися им людьми, тираны же – над
подчиняющимися им против воли; таким образом, одни получают охрану своей
власти от граждан, а другие- против граждан.
Это два вида монархии. Другой вид, существовавший у древних эллинов,
носит название эсимнетии. Она, так сказать, представляет собой выборную
тиранию; отличается она от варварской монархии не тем, что основывается
не на законе, а только тем, что не является наследственной. Одни
обладали ею пожизненно, другие избирались на определенное время или для
выполнения определенных поручений; так, например, граждане Митилены
некогда избрали эсимнетом Питтака для защиты от изгнанников, во главе
которых стояли Антименид и поэт Алкей. О том, что митиленяне избрали
Питтака именно тираном, свидетельствует Алкей в одной из своих
застольных песен. Он укоряет их за то, что они «при всеобщем одобрении
поставили тираном над мирным несчастным городом Питтака, человека
худородного». Такие виды правления, с одной сторо&#