.

Тесля А.А. 2004 – История законодательства о праве поземельной собственности в России с IX по начало XX века(книга)

Язык:
Формат: реферат
Тип документа: Word Doc
1 7543
Скачать документ

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs0.html”
Введение

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs11.html”
Раздел 1. Теоретические вопросы истории законодательства о праве
поземельной собственности в России

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs11.html”
\l “1” 1. Методы исследования

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs11.html”
\l “2” 2. Литература и источники по истории российского
законодательства о праве собственности IX – начала XX веков

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs13.html”
\l “1” 3. Понятийный аппарат российского законодательства о праве
собственности и его развитие

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
Раздел 2. Право собственности в Киевской и удельной Руси

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “1” 1. Источники права

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “1” 1.1. Обычай

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “2” 1.2. Договоры

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “3” 1.3. Законодательство

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “4” 1.3.а. Русская Правда

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “5” 1.3.б. Судные грамоты

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs21.html”
\l “6” 1.4. Византийские (и болгарские) источники права

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs22.html”
\l “1” 2. Право собственности в Киевской Руси

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs22.html”
\l “1” 2.1. Формы общественной жизни и отношений собственности в
догосудартсвенной и раннегосударственной Руси

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs22.html”
\l “2” 2.2. Княжеская собственность

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs23.html”
\l “1” 2.3. Собственность дружинников и формирующегося боярства

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs23.html”
\l “2” 2.4. Церковная собственность

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs23.html”
\l “3” 2.5. Влияние монгольского права на русское

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs23.html”
\l “4” 3. Право собственности в удельный период

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs23.html”
\l “4” 3.1. Общая характеристика удельного периода

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs24.html”
\l “1” 3.2. Общинная земельная собственность

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs24.html”
\l “2” 3.3. Монастырское землевладение

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs24.html”
\l “3” 3.4. Собственность по Новгородской и Псковской судным грамотам

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs24.html”
\l “4” Итоги

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
Раздел 3. Право поземельной собственности в Московской Руси

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
\l “1” 1. Источники

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
\l “2” 2. Категории земель

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
\l “3” 2.1. Государственные и дворцовые земли

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
\l “4” 2.2. Церковные земли

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
\l “5” 2.3. Вотчинные земли

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs31.html”
\l “6” 3. Формирование землевладения на поместном праве

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs32.html”
\l “1” 4. Секуляризационные планы московского правительства и их
частичная реализация

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs33.html”
\l “1” 5. Поместная реформа Ивана Грозного

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs33.html”
\l “2” 6. Землевладельческие права и ограничения бывших удельных князей

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs33.html”
\l “3” 7. Разновидности вотчинных прав в конце XVI – середине XVII
веков

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs33.html”
\l “4” 8. Ограничение церковного и монастырского землевладения по
Уложению 1649 г.

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs33.html”
\l “5” Итоги

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs4.html”
Раздел 4. Законодательство о праве поземельной собственности в
петербургский период

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/zemsob/zs5.html”
Раздел 5. Законодательство о праве поземельной собственности в
пореформенный период

 

ВВЕДЕНИЕ

Общим местом юридической литературы является указание на исторический
характер права собственности. И тем не менее остается вопрос — все ли
необходимые выводы из этого постулата мы сделали, не оказываются ли
некоторые его следствия для нас настолько необычными, что мы игнорируем
их, включаем в систему, для них не предназначенную, и успокаиваемся,
достигнув эффекта внешней упорядоченности? Хоть это и самонадеянно, но
полагаем, что дело обстоит именно таким образом. То право собственности,
о котором ведется речь равно в работах исторических и
теоретико-правовых, видится через призму триады — единства правомочий
владения, пользования и распоряжения.

В первую очередь остановимся на историческом характере самой триады —
возникает она в средневековой Европе, выступая результатом труда
глоссаторов и их последователей над юстиниановым кодексом. По существу
данная формулировка является описанием внешней стороны права
собственности — а именно, тех правомочий, которые могут быть отделены и
переданы иным лицам. Как неоднократно подчеркивалось в юридической
литературе XIX века, триада была собрана из разрозненных упоминаний
римских юрисконсультов и оказалась весьма жизнеспособна в средние века
именно по причине механистичности — поскольку позволяла с высокой
точностью описать феномен расщепленной собственности, при этом не выходя
за пределы разработанного аппарата классического частного права, а
значит, оставляя возможным обращение к нему в поисках решений вновь
возникающих сложных, не предусмотренных элементарным “варварским правом”
случаев. Таким образом был подготовлен путь к превращению триады из
внешнего, служебного описания (затрагивающего только наиболее яркие,
часто встречающиеся элементы собственнических отношений) в описание
сущности явления [Дювернуа Н. Л. Конспект лекций по гражданскому праву.
Выпуск 3. Вещное право. СПб., 1886. С. 28 – 30; См. также:
Шершеневич Г. Ф. История философии права. СПб., 2001. С. 117 – 118.].

Однако и сами глоссаторы, и их преемники на протяжении веков были весьма
далеки от современного нам представления о неразрывности триады. Этому,
во-первых, препятствовал тот же повседневный опыт расщепленной
собственности, во-вторых, только теперь, живя в мире юридических
понятий, выработанных классической юриспруденцией XIX века, мы можем в
средневековых трактатах обнаружить присутствие знакомой нам правовой
конструкции. Фактически же данное определение сосуществует в средние
века с целым рядом иных, столь же адекватно с точки зрения современников
описывавших современные им правовые реалии. Можно обратить внимание и на
иной весьма примечательный факт — Code Civil (гражданский кодекс
Наполеона), представляющийся нам концентрированным выражением
классического определения права собственности в континентальном праве,
включает в определение права собственности только два правомочия,
оставляя за пределами дефиниции владение, а основной упор определения,
как было верно отмечено, в частности, К. И. Соколовым [Соколов К. И.
Собственность в гражданском праве. М., 2000. С. 119.], делает на
абсолютности данного права (§ 544).

Разумеется, позднее появление привычного нам определения никоим образом
само по себе не говорит о времени возникновения определяемого явления.
Однако суть проблемы состоит в том, является ли данное определение права
собственности (а стало быть — и само право собственности, ведь мы
говорим о наличии или отсутствии того или иного явления в определенный
момент времени, прилагая к наблюдаемому имеющуюся у нас мысленную схему
феномена, то есть его определение) соответствующим тому, что мы
наблюдаем под этим именем в истории. И здесь встречаются наиболее
существенные затруднения — не говоря уже о западноевропейской
расщепленной собственности, мы встречаем, например, в России такие
явления, как “черные земли”, собственниками каковых одновременно
почитают себя и государство, и обрабатывающие ее крестьяне, причем
последние обладают и существенным набором правомочий, обычно
приписываемых собственнику; вотчины, носящие характер служилой
собственности, то есть привязанные к целому комплексу политических прав
и обязанностей, но в которых, в отличие от поместий, служба следует за
землевладением, а не отбывание службы дает право на земельное владение.
Более того, сомнения в применимости единой категории права собственности
вызывает и следующее обстоятельство — отсутствие в языке той эпохи
какого-либо общего термина, выражающего соответствующий набор прав не
только в отношении вещей вообще, но и хотя бы только земли. По существу,
в сознании того времени нет чего-либо подобного нашей конструкции
поземельной собственности, а есть масса индивидуальных ситуаций,
разнящихся от лиц, участвующих в этих отношениях, от вида самой земли и
т. д. и т. п. Можно даже сказать, что вплоть до 1861 г., а во многом и
до самого конца Российской Империи, в ней не было “права собственности”,
но существовали весьма различные “права собственности”, “владения”, что
в частности проявилось и в описательных формулировках Свода Законов
Гражданских.

В отношении последней ситуации можно сослаться на неразвитость,
казуальность средневекового или, шире, феодального правового мышления,
да так это обычно и делается. Однако такой вариант объяснения вызывает
серьезные сомнения — ведь здесь мы предполагаем слабую способность
мышления того времени к абстракции, то есть к искусству отвлечения от
конкретного, слабость в видении общих, объединяющих черт. Но разве можно
сказать нечто подобное о средневековой философии или богословии, об
искусстве или литературе (последняя ведь во многом построена именно на
типизации, на обращении общих для некоторых групп персонажей черт в
канон, по которому затем эти самые персонажи и опознаются, не требуя
более подробного описания)?

Здесь возможно два объяснения, вовсе не исключающих одно другое.
Первое — особое внимание к индивидуальному и особенному в социальной
жизни было связано с настойчивым стремлением к реализации правды,
справедливости в том образе последних, как они понимались в
средневековом мире. Второе же объяснение состоит в том, что никакого
единого права собственности не существовало. Мы переносим в
средневековый мир (или в еще более далекие от нас временя) собственные
понятия и переводим ту реальность на наш язык — но не допускаем ли мы
здесь грубости, подобно переводчикам XVIII века, переводившим “таланты”
Тита Ливия на рубли?..

Таким образом, нашу задачу можно сформулировать как поиск в прошлом
процессов, приведших к складыванию того феномена, что ныне носит имя
права собственности, но отнюдь не описание некоего права собственности,
подобного современному, в минувшие эпохи. Иначе говоря, если мы все-таки
не желаем отбрасывать привычную нам терминологию, следует привыкнуть,
что то право собственности, которое существовало в Киевской или
Московской Руси, может кардинально отличаться от современного нам, что
один и тот же термин будет в разные эпохи иметь различный смысл, где
единство термина означает не единство явления, а генетическую
связанность цепи явлений. Можно сказать, воспользовавшись результатами
размышлений Мишеля Фуко, что, создав конструкцию права собственности в
современном нам мире, юрист, как любой иной ученый, самосконструировал
предмет своего изучения, затем отбросив его в прошлое [Сокулер З.
Структура субъективности, рисунки на песке и волны времени // Фуко М.
История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. С. 10 – 11.].

Мысль Фуко может иметь и еще один любопытный выход к разбираемой нами
проблеме собственности, на сей раз уже несколько более конкретный. Фуко,
в интерпретации З. Сокулер, отмечал, что с XVIII века продолжается
процесс постоянного усиления “роли норм за счет законов. Власть, взявшая
под свой контроль процессы жизни, нуждается в механизмах непрерывного
действия, то есть в механизмах регулирующих и корректирующих. Для этого
уже не подходят механизмы законов и наказаний (вплоть до смертной казни)
за их нарушение. Власть над живыми управляет, распределяя живое в
пространстве ценности и полезности. Она уже не проводит линию,
разграничивающую законопослушных и враждебных суверену: она распределяет
относительно нормы” [Там же. С. 19.]. Если и не соглашаться с далеко
идущими выводами Фуко, то по меньшей мере относительно права данное
наблюдение имеет существенную ценность — право эпохи архаической,
домениальной, патерфамильной власти нацелено на разрешение конфликтов,
уже вышедших за сферу обыденного, на разрешение ситуаций противостояния
или пиковых моментов существования того или иного субъективного права.
Таковыми выступают в интересующем нас разрезе равно споры о праве
собственности, переход данного права и процедуры, обеспечивающие его
надлежащую прочность. О том, как собственник реализует свое право в
повседневности (вне конфликтов о праве собственности и тех моментов
реализации правомочий, когда речь идет о переходе права, т. е. где
правомочие распоряжения используется для создания принципиально новой
юридической ситуации, для появления нового субъекта, связанного с
определенной вещью — для замены субъекта в связке “субъект — объект”),
право молчит вплоть до XVIII века, и именно на этом этапе — замкнутости
от наблюдения права повседневного использования объекта собственности —
возможно складывание достаточных реальных оснований для последующего
оформления концепции абсолютности права собственности: оно ведь
действительно абсолютно, пока пребывает за пределами права. Итак, право,
закон на данном этапе — гости в повседневной жизни достаточно редкие.

Как пример, можно привести реальную ситуацию, сложившуюся в Черниговской
и Полтавской губерниях в конце 20-х годов XIX века. Тогда, по силе
сенатского решения, было на четыре года приостановлено всякое
отправление гражданского правосудия касательно споров городских жителей,
по той причине, что решать дела надлежало по магдебургскому праву, а
сборника такового не могло найти ни одно из судебных мест, к его
применению обязанное. Таким образом, уже в XIX веке, не в самой
неразвитой из областей России, оказалось возможным на четыре года
остановить отправление правосудия, при этом вызвав только некоторые
неудобства у местных жителей, но никоим образом (что казалось бы
естественным следствием для нас) не парализовав гражданской жизни
городских обывателей. Этот пример ярко демонстрирует реальное значение
права в жизни русского общества 1-й половины XIX века — относительно
эпох более ранних можно с достаточным основанием предполагать еще
большую автономию частной жизни от закона.

С XVIII же века центр тяжести переносится на регулирование собственно
реализации правомочий, положения закона становятся в этом отношении все
более содержательными, нацеленными на то, чтобы именно регулировать,
нормировать повседневный контакт человека с принадлежащими ему вещами,
распространении правового поля и на этот, ранее закрытый от него
внутренний аспект собственнических отношений, т. е. на смену закону по
терминологии Фуко, понимаемому как граница, предел человеческой свободы,
приходит норма как повеление действовать, тогда как закон был повелением
остановиться.

Любая типология и обобщения по необходимости оказываются искажениями,
нарушениями подлинного положения вещей. Избежать таковой ситуации
невозможно, но осознание ее способно до некоторой степени сгладить
последствия искажения, оказаться необходимой коррекцией мышления.

Первым шагом к реализации таковой задачи, на наш взгляд, должно стать
тщательное эмпирическое описание того нормативно-правового материала,
что в прошлом относился к кругу явлений, ныне именуемому “правом
собственности”. От последнего термина в данной работе мы вовсе не
отказываемся, однако считаем нужным указать, что он здесь используется
только для общего обозначения, мы не приписываем ему всех тех элементов,
что ныне с ним связаны, а для пояснения, что же именно на наш взгляд
обнимается термином “право собственности”, прибегнем к формулировке,
данной крупным отечественным цивилистом В. И. Синайским: “право
собственности… есть наименее ограниченное вещное право”
[Синайский В. И. Русское гражданское право. М., 2002. С. 205.].

***

Вопросы о праве собственности, о том, каким должен быть данный
юридический институт, о его назначении и наилучших формах его
выражения — одни из ключевых в истории русского общественного сознания.
Более того, многие годы спорным являлась сама оправданность
существования собственности, в качестве задачи общественного развития
выдвигалась идея полного уничтожения каких-либо собственнических
институтов, принципиального их уничтожения. Уже один этот факт
достаточен для объяснения нашего интереса к данной теме. Однако и с
юридической стороны данная тема представляет не меньшее значение — право
собственности образует костяк (или, по крайней мере, одну из базовых
опор) системы гражданского права, от его построения зависит форма многих
прочих гражданско-правовых институтов, а зачастую и сама возможность их
существования в конкретной правовой системе. Значимость подробного
изучения истории права собственности объясняется двояко: во-первых, тем,
что оно позволяет через метаморфозы юридического быта народа увидеть
изменения в иных сферах общественной жизни (экономической, социальной,
собственно культурной и т. д.), непосредственно отражающиеся в дошедших
до нас памятниках слабо или допускающие различное толкование (могущее
быть нередко устраненным именно через привлечение юридического
материала). Во-вторых, это дает нам возможность лучше понимать
современный смысл юридической конструкции собственности, понимать ее
внутренние, далеко не очевидные, если исходить только из наличного
положения, связи и, в итоге, осознавать допустимость тех или иных
нововведений в этой области права, более ясно предполагать последствия
новелл. Актуальность избранного нами ракурса исследования вытекает из
чрезвычайной редкости в современной научной литературе достаточно
детализированных и одновременно обобщающих работ по истории российского
института права собственности, рассматривающих вопрос преимущественно с
юридической точки зрения, и из ощутимой потребности в них.

Объектом настоящего исследования выступает российское законодательство о
праве собственности и (в меньшей степени) иные юридические источники
отечественного цивильного права преимущественно XVIII – начала XX вв.,
содержащие нормативный материал, относящийся к правовому регулированию
отношений собственности. Однако для полноценного раскрытия избранного
предмета нам представляется совершенно необходимым затронуть и такие
вопросы, как практическая реализация нормативных положений, отражение
наиболее важных вопросов законодательства о праве собственности в
общественном сознании (как правило, только в современном самим
законодательным нововведениям). Кроме того, в необходимой мере нами
привлекаются материалы из области социальной, экономической и
политической истории России для объяснения конкретного хода
законодательных работ и воплощения их результатов в жизнь. В ряде
случаев мы сочли необходимым включить в объект исследования ряд вопросов
истории гражданско-правовой доктрины, когда вырабатываемые ею взгляды
существенно расходились с наличными законоположениями и имели важные
последствия (зачастую — в отдаленной перспективе) для развития
отечественного института цивильного права собственности.

Предметом исследования являются закономерности развития институтов права
сословной собственности на последнем этапе существования феодального
общества и складывание оснований для становления всесословной
собственности, а также общая канва процессов утверждения в юридических
отношениях нового типа права собственности как господствующего.

Хронологические рамки работы — IX – начало XX века, то есть период
существования в России феодальных отношений в качестве господствующего
типа отношений общественных и (на последнем этапе) складывания оснований
нового — капиталистического строя, с присущей ему конструкцией единого и
равного права собственности. Таким образом, исследуется период
существования феодальной — и в особенности формализованной формы —
сословной собственности и ее разложения в частный капиталистический
(формально-равный) тип собственности.

Территориальные рамки исследования — исследуется российское
законодательство о праве собственности, действовавшее на территории
современных государств России, Белоруссии и Украины, то есть в пределах
основного действия Свода Законов Российской империи 1832 г. [За
указанными пределами Свод Законов применялся субсидарно, то есть при
отсутствии по требующему урегулирования отношению постановлений в
местных законах.]. Данные территориальные рамки выбраны по ряду мотивов:
во-первых, эти земли устойчиво составляли ядро российской
государственности и из материала повседневной правовой жизни этих
территорий черпался законодателем основной материал для его позитивных
построений. Во-вторых, именно на этой территории действовало право,
могущее быть с полным основанием названным русским гражданским правом,
тогда как на иных территориях действовало иностранное законодательство,
либо реципированное (Code Civile в Царстве Польском), либо оставшееся со
времен самостоятельной государственной жизни этих территорий
(Шестикнижие Арменопула и Соборная грамота Маврокордато в Бессарабии,
Шведское гражданское уложение 1734 г. в Финляндии и т. д.). Таким
образом, данные территориальные границы исследования позволяют в
достаточной степени выявить ключевые черты хода отечественной
цивилистической мысли, не отвлекаясь на весьма важные, но с точки зрения
нашей цели — изучения хода развития русского законодательства о праве
собственности — явно второстепенные процессы, могущие только затемнить
основной предмет через многочисленность исключений, связанных с чужой
правовой традицией, специфическими местными условиями юридической жизни.
Третья причина — сугубо обыденная — доступность источников, поскольку,
например, в Полном собрании законов Российской империи (ПСЗ РИ)
опубликованы далеко не все акты касательно т. н. “окраин”, причем
выборка (особенно в первом собрании) иногда носит почти произвольный
характер, а в Остзейских губерниях, Финляндии и Царстве Польском
существовали особые кодифицированные (или только унифицированные) акты
гражданского права. Таким образом хотя бы относительную, обусловленную
внешними причинами, полноту исследования действовавшего материального
законодательства достигнуть было невозможно, а при данном положении
существовала возможность допущения ошибок, способных существенным
образом исказить действительную картину действовавшего законодательства
названных территорий, без возможности для нас самих обнаружить таковые
искажения. Потому мы не сочли возможным расширять территориальные рамки
исследования до пределов всей территории, на которую в истории
распространялось действие законов Российской Империи, и ограничились и
самим по себе огромным полем собственно российских земель. Разумеется, в
зависимости от колебаний политической истории России, приобретения или
утраты страной тех или иных земель и их политико-юридической судьбы,
соответственно сужалась и расширялась территориальная сфера данной
работы, тем не менее в основном оставаясь в выше очерченных границах.

Целью настоящего исследования мы полагаем освещение истории права
поземельной собственности в России с момента зарождения
государственности и первых достаточно полных сведений о правовом статусе
земельных владений вплоть до разрушения феодальной собственности и
обозначения (а затем — и позитивного закрепления) процессов становления
единой, всесословной юридической конструкции собственности.

Задачи данной работы суть следующие:

Анализ наличной литературы по тематике данного исследования.

Сводка, обобщение и историческая характеристика нормативно-правовой базы
российского права собственности.

Выяснение терминологии российского законодательства о права
собственности.

Выделение ключевых моментов развития российского права собственности,
преимущественно в XVIII – 1-й половине XIX вв., на основе имеющегося
исторического и нормативного материала и обобщающая характеристика
выделенных этапов.

Проведение сравнительно-исторического анализа для выделения, с одной
стороны, меняющегося эмпирического состава права собственности (и
нахождение исторических оснований таких перемен), с другой — выделение
неизменного или весьма устойчивого, могущего быть принятого за
кардинальную характеристику отечественного права собственности.

Характеристика на основе выполнения предыдущих задач исторических
взаимосвязей разновременных юридических конструкций права собственности,
наличествоваших на протяжении существования русского права вплоть до
начала XX века.

В качестве отдельной, специальной задачи настоящего исследования (помимо
перечисленных выше и не расходящейся с ними, но являющейся частным
случаем, акцентом прочих задач) мы полагаем рассмотрение тех
разновидностей права собственности, что оставались за рамками или
затрагивались только в наименьшей степени большинством исследований в
данной области. Мы имеем в виду такие институты, как майоратные,
заповедные и временно-заповедные имения, юридический статус
государственных и удельных земель и проблемы их разграничения. Причиной
относительного невнимания к указанным институтам (в первую очередь к
майоратам и заповедным имениям) [Или рассмотрения их в рамках изучения
социально-экономической истории России, что, безусловно, имеет немалую
ценность, однако устойчиво сопутствующим недостатком является почти
полное отсутствие правового анализа изучаемых явлений юридического быта
(в частности, смешение вещных и обязательственных прав, недостаточное
разграничение различных видов долгосрочных владений от разновидностей
права собственности и т. п. — более подробное перечисление недостатков
такого рода работ тем более неуместно, что их авторами ставились иные
цели — подлинной же проблемой представляется бедность параллельных им
собственно юридических изысканий).] на наш взгляд является достаточно
устойчивое (и вполне проявившееся уже в дореволюционной литературе)
представление о них как нацеленных на сохранение и охранение
имущественного положения дворянства [См., напр.: Шершеневич Г. Ф.
Учебник русского гражданского права. М., 1995. С. 102 – 103;
Синайский В. И. Русское гражданское право. М., 2002. С. 133 – 134.],
первоначально крупного, а затем и среднего, а потому и рассмотрение их в
ракурсе постепенного разрушения сословной структуры русского общества
XIX века, конца “дворянской монархии”. Не оспаривая верности таких
взглядов, нам хотелось бы отметить, что историческая обусловленность
названных правовых явлений не исчерпывает вполне все значение данных
юридических конструкций. Более того, именно в таких специфических формах
закладывались основания для появления уже принципиально иных форм
юридической жизни, а именно правовых моделей, призванных опосредовать
набиравшие силу капиталистические производственные отношения. В
частности, в рамках создания правового института майоратных имений были
выработаны и обрели легальное выражение (в виде lex specialis)
конструкции целевого имущества, “имущественного объединения”,
предполагавшего включение не только “телесных вещей” — res corporalis,
но и нематериальных, т. е. приближаясь к вошедшему ныне в состав
гражданского законодательства понятию имущественного комплекса. Здесь же
была начата сознательная проработка проблемы ограничения прав наличного
собственника как в общественных интересах, так и в интересах его рода
(т. н. “широкий частный интерес” или “имущественный интерес рода”) и о
возможности совместить таковые ограничения с общим понятием права
собственности.

***

В качестве дополнения и специализированного рассмотрения ряда вопросов,
связанных с темой данной работы, а также затронутых или только отчасти
рассмотренных здесь, мы предлагаем рассматривать следующие
историко-юридические исследования, предпринятые нами и опубликованные
(или принятые к публикации и долженствующие быть опубликованными в
ближайшее время) на этом сайте:

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/teslya/” Источники
(формальные) гражданского права Российской Империи в XIX – начале XX
века .

Экспроприация и иные способы принудительного изъятия недвижимости у
собственника в России XVIII – нач. XX вв.

Статус государственных крестьян и подготовка реформы гр. П. Д. Киселева.

Кроме этого в данный момент автором подготавливается работа, посвященная
узловым проблемам и крупнейшим персоналиям в истории отечественной
цивилистики XVIII – начала XX вв., долженствуя отчасти стать дополнением
данной публикации в отношении догматического осмысления правовых (и,
уже, законодательных) проблем, наличествовавших в русском гражданском
праве означенного периода.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОПРОСЫ ИСТОРИИ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА О ПРАВЕ ПОЗЕМЕЛЬНОЙ
СОБСТВЕННОСТИ В РОССИИ

Методы исследования

Методы, использованные нами в настоящем исследовании, как и все вообще
используемые в научном познании, можно подразделить на следующие группы:

Общелогические — анализ, синтез, дедукция, индукция и т. д.

“Общие” философские методы (т. е. свойственные как всем областям
философского знания, так и теоретически применимые во всех сферах
научного познания) — диалектический и метафизический. Метафизический
метод также иногда называют “априорным”, поскольку в нем за основу
исследования берется одно или несколько положений, полагаемых вне сферы
доказывания (в отличие от гегелевской идеи “диалектического круга”,
каковой при верности взятых за основу посылок должен “замкнуться”, т. е.
через “саморазвитие” прийти к доказательству исходных посылок).
Метафизический метод (в его наиболее законченной форме, данной в
методологических построениях Рене Декарта и Бенедикта Спинозы [См.:
Майданский А. Д. Логический метод Р. Декарта и Б. Спинозы. Таганрог,
1998.]) предполагает, что исходные посылки носят не только априорный,
внедоказываемый характер, но и должны иметь “достоверность в самих
себе”, самоочевидную истинность. Следует отметить, что в практике
научного исследования метафизический метод отнюдь не столь далек от
диалектического, как это представляется при рассмотрении их
исключительно в области “высокой философии” или “разысканий
первопринципов всего сущего”. При использовании метафизичского метода в
области конкретного научного знания сама допустимость его именно как
методологического прима не может быть поставлена под сомнение, поскольку
получаемый результат подлежит верификации и может быть фальсифицируем
наравне с результатами, полученными через применение иных
методологических приемов. Применительно к метафизическому методу и при
получении конечных положительных результатов нельзя говорить о
доказательстве исходных предпосылок (единственное, о чем здесь может
идти речь — это о непротиворечивости исходных априорных предпосылок
полученным эмпирическим фактам), но сама допустимость его как
исследовательского приема возражений не вызывает, причем не только в
области гуманитарных наук, традиционно широко его использующих, но и в
современном естествознании (в частности, А. Эйнштейн отмечал, что
гипотеза, умозрительное построение ученого, развивается вполне
метафизически, независимо от наличных фактов, как логическое развитие на
каком-либо основании избранных исходных посылок; но собственно научной
она делается только после сопоставления полученного умозрительного
вывода с наличными данными эмпирических исследований, причем последние
сами по себе также научными не являются, — т. е. получая значение через
сопоставление с различными результатами ментального конструирования
[См.: Кузнецов Б. Г. Эйнштейн. Жизнь. Смерть. Бессмертие. М., 1979. С.
58-95]). И общелогические, и общие философские методы используются нами
вне зависимости от того, известно ли нам об их принципах, равно как
считаем ли мы их способствующими или препятствующими достижению
истинного знания. Разумеется, они применяются и в данной работе.

Общенаучные методы. К их числу относят системный,
структурно-функциональный, кибернетический, моделирование, формализация
и ряд других (естественно, в рамках каждой специальной науки, а тем
более в рамках основных типов науки — точного, естественного и
гуманитарного знания — общенаучные методы претерпевают изменения,
приобретают “отраслевую” специфику, но в отличие от частнонаучных
методов их направленность, ключевые характеристики остаются общими для
всех наук. Сделанный вывод, впрочем, весьма условен, поскольку далеко не
все считающиеся общенаучными методы применимы во всех областях научного
знания или даже в подавляющем большинстве из них. При выделении группы
общенаучным методов обычно в первую очередь учитывается невозможность
отнести их сугубо к одной из основных сфер научного знания
(гуманитарные, естественные, точные), т. е. возможность применения их в
науках, фундаментально отличных друг от друга по направленности
исследований и даже по их объекту, что характеризует уже их специфику в
противопоставлении методам вненаучного знания, а не методам каких-либо
отдельных дисциплин.). В рамках современного развития науки никакое
исследование, претендующее на научность, не может игнорировать системный
метод, требующий раскрытия предмета исследования не только как простой
совокупности элементов, но как сложного целого, которое может быть
достоверно охарактеризовано исключительно путем изучения помимо
элементов, на которые оно разлагается в процессе анализа, также и
взаимодействия между названными элементами, когда процесс системного
взаимодействия придает целому функции, отсутствующие у отдельных
элементов. Разумеется, сказанное вполне приложимо и к сфере юридического
знания (более того, во многом именно в сфере юридических наук системный
метод получил свое первое оформление в рамках т. н. “органической
теории”) Наиболее ярко верность и необходимость системного метода для
плодотворного развития юридических дисциплин проявилась в дискуссии 40-х
– 60-х гг. прошлого века, возникшей в доктрине международного частного
права, о применении иностранного закона. Суть спора заключалась в том,
надлежит ли суду при разрешении спора с иностранным элементом применить
отдельную норму иностранного закона (т. е. полагалось, что “коллидируют
отдельные взятые из разных правовых систем нормы”) или воспринимать
коллизионную отсылку как отсылку к соответствующему правопорядку. Как
показала и доктринальная разработка названной проблемы, и практическое
осуществление двух данных подходов (первого держались в первую очередь
суды США, второй был преимущественным в европейских государствах и
единственным в СССР), реализация первого вела по существу к исчезновению
международного частного права и к притязаниям каждой из национальных
правовых систем на регулирование своим правом всех подсудных ее судам
споров. Такой результат был связан с игнорированием именно свойства
системности, присущего праву, поскольку опрометчиво предполагалось, что
реально существуют только отдельные правовые нормы, каковые и надлежит
применять в отрыве от того правопорядка, с которым они связаны. Практика
показала, что норма иностранного законодательства, взятая изолированно,
дает не действующее в иностранном государстве правило регулирования, но
оказывается тождественной наличному праву суда. Отброшенный принцип
системности рассмотрения правовой действительности привел к столь грубым
ошибкам, что в итоге, после ряда попыток применения его американскими
судами (в недрах которых он и появился, будучи негодным перенесением в
сферу международного оборота принципов внутреннего коллизионного права
североамериканских штатов) опроверг сам себя и ныне за пределами
университетских учебников практически не встречается [Лунц Л. А. Курс
международного частного права в 3-х тт. в 1-й кн. М., 2002. С. 152?,
157?, 247-259]. Иным примером нарушения принципа системности в области
права является приснопамятный Указ 1994 г. о трасте, вызвавший, с одной
стороны, нарушение функционирования сложившихся институтов вещного
права, с другой стороны, оказавшийся неспособным к реальному воплощению
сформулированных им новелл. Системный метод в рамках исторического
познания тесно связан с т. н. генетическим методом, т. е. требованием
при объяснении явления принимать в расчет его происхождение,
предшествующую историю, функции, на отдельном рассматриваемом этапе уже
отсутствующие, но ранее принадлежавшие феномену. Необходимость
постоянного учета данного требования научного познания в сфере
гуманитарных наук связана с тем, что феномен, ныне имеющий значение,
сферу действия, существенно отличающуюся от ранее ему присущей, в
течение длительного времени сохраняет различные элементы предшествующей
структуры. Например, особенности наследования вотчин и поместий в России
в самом конце XVII века, при котором поместье могло быть наследуемо
исключительно в порядке “законного наследства” (наследования по закону),
тогда как относительно вотчин допускалось составление духовных
(наследование по завещанию), не может быть объяснено в отрыве от
предшествующей истории этих двух разновидностей недвижимых имуществ.
Равным образом при отказе от понимания права как системы может создаться
впечатление о неизменности российского института права собственности с
крестьянской реформы 1861 г. вплоть до начала XX века. Разумеется, такой
взгляд может возникнуть только при игнорировании (1) роли судебной
практики, (2) развития иных институтов гражданского права — в частности,
акционерного, активно вводившего в отечественное право нового, для него
необычного субъекта права собственности и, вероятно, самое важное, (3)
при игнорировании роли иных, внеправовых факторов — экономических
условий, политической ситуации в России, общественного мнения и т. п. —
в формировании реального права, т. е. той нормативной системы, по
которой живет общество, а не ее идеальной фиксации в текстах Свода
Законов. Моделирование и родственный ему метод идеально-типического
конструирования позволяют создавать живую, наполнененную картину
прошлого, при этом именно в рамках научного обобщения, но не за счет
одного только отсечения частных элементов прошлого, т. е. сохранения
одного только общего для всех (метод усреднения, который всегда отсекает
массу реальных своеобразных ситуаций, в свою очередь также типичных для
своей эпохи, через что при усреднении или элементарно понятом обобщении
происходит искажение действительного прошлого — создается иллюзия
“средней температуры по больнице”). Метод построения идеального типа
предполагает создание некоей типичной модели прошлого, каковую нельзя
соотнести, например, ни с одним известным конкретным обществом, но в
котором узнаются ключевые черты этих обществ, выраженные в наиболее
ярких моментах. Метод ментального или, иначе говоря, идеального
моделирования предполагает создание некоей модели объективных явлений,
служащей проверке интеллектуальных построений — например, реконструкция
некоего института древнего права проверяется на верность через
ментальное сопоставление с иными, нам доподлинно известными правовыми
институтами того же общества, на возможность их сосуществования, на
непротиворечивость предполагаемого их сосуществования. В гуманитарных
науках идеальное конструирование, как правило, представляет собой
сопоставление построенной ученым в процессе изучения модели некоего
явления с уже наличной более общей моделью, когда проверяется,
сопоставимы ли эти модели и возможно ли их одновременное действие.
Однако данная стадия — по существу вторая в процессе моделирования,
поскольку первая, протекающая, как правило, за пределами публичного
обсуждения, представляет собой проверку построенной “малой” модели самой
по себе, т. е. проверка на внутреннюю непротиворечивость, но не
средствами одной только логики, а через привлечение образного мышления,
задействование элементов фантастического, креативного мышления.
Значительным оказывается также и принцип дополнительности, в качестве
исходного постулата принимающий неисчерпаемость какого-либо конкретного
явления одним единственным вариантом его описания (объяснение есть в
свою очередь “расширенное описание”), возможностью полноценного
понимания явления исходя из единственной теоретической посылки. Принцип
дополнительности не следует смешивать с т. н. “теоретическим
плюрализмом” в рамках одного исследования, поскольку последнее по
существу является отказом от какой бы то ни было исследовательской
программы. Дополнительность означает необходимость учета при попытке
целостного описания феномена иных (отличных от авторской) перспектив его
видения, при сохранении соизмеримости и соотносимости (когерентности)
таковых позиций. Различие перспектив и создаваемых в результате их
осмысления картин реальности не означает подвижности самой “истины” или
тотального отказа от попытки достижения последней (т. е.
последовательного релятивизма). Речь идет о том, что с каждой точки,
избранной для наблюдения объекта нашего общего интереса, мы увидим те
его черты, что окажутся закрытыми для наблюдающего с иной позиции. Ни
одна из полученных таковым образом картин не будет неверна, а
единственной ошибкой выступит притязание любой из них на исключительную
истинность, т. е. ту правоту, что обращает в ложь любое отличное
представление [Ортега-и-Гассет Х. Тема нашего времени // Что такое
философия? М., 1991. С. 46?.]. Таким образом, мы можем сказать, что
принимая принцип дополнительности в качестве методологического приема,
настаиваем именно на учете различных (из бесконечного числа возможных)
перспектив, по необходимости оказываясь привязаны к собственной точке,
но принимая реальность и ценность иных опытов видения (при этом понимая,
что и “чужие опыты” опять же по необходимости будут восприняты через
“сетку” своей позиции, т. е. предстанут не чистыми опытами “чужого”, а,
преобразуясь и принося часть опыта иного существования, тем не менее
станут уже элементами нашей перспективы — как если бы мы, оставаясь
самими собой, расширили угол зрительного охвата).

Частнонаучные методы — в первую очередь — принцип историзма, являющийся
специальным случаем генетического метода. Если последний предполагает
рассмотрение явления в его становлении и развитии, то историзм выдвигает
требование рассматривать явление в конкретном времени (для генетического
метода возможно, как вариант, рассмотрение процессов и в т. н.
“абстрактном времени”, т. е. когда важны последовательность и
продолжительность временных промежутков, вне помещенности их в
какое-либо индивидуальное событийное пространство). Требование
рассмотрения явления в рамках конкретного времени помещает изучаемое
явление в контекст человеческого существования, соотносит с ним каждое
изучаемое явление и через это придает ему свойство неповторимости.
Уникальное есть специфическая черта “наук о культуре” (Г. Рикерт),
причем уникальность является свойством не какого-либо отдельного
действия, которое может быть рассмотрено изолированно в результате
процедуры анализа, а именно объединение явления (текста) и контекста,
полная повторяемость какового совпадения невозможна (речь идет о
понимании специфики исторического в рамках западной, христианкой
концепции времени, как линейного и осмысленного, следовательно,
неповторяемого; в рамках иных моделей восприятия человеческого,
событийного времени, например, в концепции буддизма хинаяны, таковая
особенность исторического исчезает).

Чрезвычайно важным нам представляется учет и такого методологического
принципа, как фактор авторской заинтересованности. Каждое исследование
(а тем более объективное его выражение) является ценностно
центрированным, что и делает возможным как собственно отбор материала
(решение вопроса о существенности или малозначительности, случайности
его), так и форму изложения, архитектонику работы [Бахтин М. М. Автор и
герой в эстетической деятельности // Бахтин М. М. Автор и герой: к
философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 10 – 11.]. Таковой
отбор и выбор форм фиксации материала предполагает в качестве
первостепенного при обращении к имеющимся литературным источникам и
исследованиям определение авторской позиции, определение исходной точки
рассуждения, позволяющее (в случае успешности указанной процедуры)
реконструировать исходный, эмпирический материал. Фактор
заинтересованности (или, более широко, включенности) автора в
исследуемый материал вместе со всеми благодатными следствиями порождает
и неблагоприятные для нас результаты, а именно делает задачей
первостепенной значимости “очистку” опыта, передаваемого прошлым
исследователем через своей текст. И в этой связи можно отметить, что
прямо заявляемая авторская, ценностно (в том числе идеологически)
нагруженная позиция, пусть и вызывающая наше несогласие или протест,
гораздо благоприятнее в плане исследования и выявления аберраций, чем
внешне приглаженное и представляющееся объективистским повествование.
Объясняется этот феномен тем, что автор никуда не может уйти от
собственных установок, от присущего ему способа мировидения, а потому и
декларируемый объективизм оказывается по существу изменением способа
изложения, а не восприятия исследователем действительности. Выведенные
же за пределы воспринимаемого авторские предпочтения затем уже трудно
восстановить, и в результате сложно определить, какая поправка должна
быть принята.

2. Литература и источники по истории российского законодательства о
праве собственности IX – начала XX веков

Литературу по теме данного исследования удобно подразделить на три
группы — общеисторические исследования, историко-юридические и
собственно юридические. В свою очередь этапы, которые прошли
исследования в области истории права собственности, можно выделить
следующие: 1) дореволюционный, 2) советский и 3) постсоветский.

Общеисторические исследования, относящиеся к избранной нами теме, более
чем обильны, потому мы вынуждены ограничиться указанием только основных,
принципиально значимых работ, создающих целостное парадигмальное видение
исторического процесса. В дореволюционной литературе это в первую
очередь исследования Н. М. Карамзина [Карамзин Н. М. История государства
российского, в 12-ти тт., в 4-х кн. М., 1990.], Н. А. Полевого
[Полевой Н. А. История русского народа, в 3-х тт. М., 1997.],
Н. Г. Устрялова [Устрялов Н. Г. Русская история. Петрозаводск, 1997.],
С. М. Соловьева [Соловьев С. М. История России с древнейших времен, в
29-ти тт. // Сочинения. Кн. I – XV. М., 1988 – 1995.], Д. И. Иловайского
[Иловайский Д. И. 1) Собиратели Руси. М., 2003; 2) Царская Русь. М.,
2003; 3) Новая династия. М., 2003; 4) Очерки отечественной истории. М.,
1995.], В. О. Ключевского [Ключевский В. О. Курс лекций по русской
истории, в 3-х тт. М., 1993.]. Данные работы предлагали целостную
обрисовку отечественного исторического процесса, давали модель и подходы
к исследованию отдельных, специальных вопросов, оказывавшихся за рамками
генеральных исследований. Помимо этого, дореволюционной исторической
наукой был создан целый ряд обобщающих работ, которые не претендовали на
историософский уровень, но являлись глубоко проработанными сводами
специальных исследований, проведенных как самими их авторами, так и их
предшественниками и современниками на научном поприще. В их числе в
первую очередь, как нам представляется, следует назвать работы
С. Ф. Платонова [Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. Петрозаводск,
1996.], М. К. Любавского [Любавский М. К. 1) Лекции по древней русской
истории до конца XVI века. СПб., 2002; 2) Русская история XVII – XVIII
вв. СПб., 2002; 3) История царствования Екатерины II. СПб., 2001.],
А. Е. Преснякова [Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. М., 1993.],
отличительными чертами которых выступают глубокое владение материалом и
способность к аналитическому его разложению при одновременном опасливом
отношении к слишком масштабным выводам (что, вероятно, было следствием
общей установки позитивистского направления русской историографии).

Среди специальных исторических работ (т. е. посвященных частным
вопросам, отдельным аспектам исторической проблематики, включенных в
рамки парадигмального исторического видения, выраженного, как правило, в
работах общего характера, указанных выше), относящихся к
дореволюционному периоду, мы вынуждены указать лишь на те, что имели
первостепенную важность для данной работы, а именно, труды
С. М. Соловьева [Соловьев С. М. Публичные чтения о Петре Великом //
Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 414 – 583.],
Н. И. Костомарова [Костомаров Н. И. 1) Мысли о федеративном начале в
Древней Руси // Бунт Сеньки Разина и другие сочинения. М., 1994. С. 5 –
40; 2) Смутное время Московского государства в начале XVII столетия
(1604 – 1613). М., 1994.], В. О. Ключевского [Ключевский В. О.
1) История сословий в России (курс лекций) // История России.
Специальные курсы. М., 2003. С. 269 – 469; 2) Происхождение крепостного
права в России // История России. Статьи. М., 2003. С. 133 – 216.],
С. Ф. Платонова [Платонов С. Ф. 1) Очерки по истории Смуты в Московском
государстве XVI – XVII вв. М., 1995; 2) Смутное время. СПб., 2002.],
П. Н. Милюкова [Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры, в 3-х
тт. М., 1995 (следует оговориться, что имеются основания отнести данную
работу к категории общеисторических исследований).],
Н. П. Павлова-Сильванского [Павлов-Сильванский Н. П. 1) Феодальные
отношения в удельной Руси. СПб., 1901; 2) Феодализм в Древней Руси //
Феодализм в России. М., 1988. С. 4 – 149; 3) Феодализм в Удельной Руси
// Там же. С. 152 – 542.], А. Е. Преснякова [Пресняков А. Е. 1) Княжое
право в Древней Руси. М., 1993; 2) Московское царство // Российские
самодержцы. М., 1990. С. 303 – 412.], А. Г. Брикнера [Брикнер А. Г.
1) История Петра Великого. М., 1991; 2) История Екатерины II, в 2-х тт.
М., 1991.], М. О. Кояловича [Коялович М. О. История русского
самосознания. Мн., 1997.]. Кроме того, хотелось бы особо упомянуть
исследования Е. Е. Голубинского [Голубинский Е. Е. История русской
церкви, в 2-х тт. М., 1995 – 1997.], митрополита Макария [Макарий, митр.
История русской церкви, в 5-ти тт. М., 1994 – 1996.], Н. Ф. Каптерева
[Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович, в 2-х тт. М,
1996.], до сих пор остающееся дискуссионным разыскание М. Д. Приселкова
[Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси
X – XII вв. СПб., 1913.], а равно специальное исследование по церковной
борьбе в период секуляризации, выполненное свящ. М. Поповым [Попов М.
Арсений Мациевич, митрополит Ростовский и Ярославский. М., 2001.].

Советский период выдвинул сравнительно немногое число авторских
обобщающих работ по отечественной истории, из которых упоминания в
первую очередь заслуживает курс М. Н. Покровского [Покровский М. Н.
Русская история с древнейших времен, в 3-х тт. М., 2002.]. Большая же
часть работ этого пода принадлежала к числу коллективных исследований,
классическим образцом которых стали “Очерки истории СССР”, выходившие в
50-е гг. [Очерки истории СССР / Под ред. Н. М. Дружинина. М., 1954 –
1957.] Разумеется, таковые работы имели как достоинства (возможности
широчайшего охвата материала), так и недостатки (известное
обезличивание, усреднение получаемых результатов исследования).

Специальные исследования, проведенные в советский период и имеющие для
настоящей работы особенное значение, суть следующие. Во-первых, это
изыскания академика Б. Д. Грекова, посвященные равно
социально-экономическому положению и правовому статусу русского
крестьянства феодальной эпохи [Греков Б. Д. 1) Крестьяне на Руси с
древнейших времен до XVII века, в 2-х тт. М., 1952 – 1954; 2) Краткий
очерк истории русского крестьянства. М., 1958.], а также фундаментальным
чертам русского общества Киевской Руси [Он же. 1) Феодальные отношения в
Киевском государстве. М.; Л., 1937; 2) Киевская Русь. М., 1953;
3) Главнейшие этапы истории русской феодальной вотчины // Избранные
труды, в 5 тт. Т. III. М., 1960.]; С. В. Юшкова [Юшков С. В.
Общественно-политический строй и право Киевского государства. М.,
1949.]; Б. А. Рыбакова [Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества
(XII – XIII вв.). М., 1993.]; И. Я. Фроянова [Фроянов И. Я. Киевская
Русь. Очерки социально-экономической истории. Л., 1974.];
М. Б. Свердлова [Свердлов М. Б. Генезис и структура феодального общества
в Древней Руси. Л., 1983.]; Л. В. Черепнина [Черепнин Л. В. Феодализм в
Древней Руси // Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути
развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М.,
1972.]; П. А. Зайончковского [Зайончковский П. А. Отмена крепостного
права в России. М., 1954.]; С. О. Шмидта [Шмидт С. О. Становление
российского самодержавства. (Исследование социально-политической истории
времен Ивана Грозного). М., 1973.]; В. В. Мавродина [Мавродин В. В.
Классовая борьба и общественно-политическая мысль в России в XVIII в.
(1725 – 1773 гг.) // Рождение новой России. Л., 1988.];
С. Б. Веселовского [Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в
Северо-Восточной Руси XIV – XVI вв. Т. I. М.; Л., 1947.] и др.

Значительный цикл работ посвящен истории государственного землевладения
и управления казенными поземельными имуществами в XIX веке, а также
вообще поземельным отношениям в России в названный период. Таковое
направление исследовательской активности в значительной степени было
вызвано деятельностью академика Н. М. Дружинина, автора фундаментальной
монографии по названной проблематике [Дружинин Н. М. Государственные
крестьяне и реформа П. Д. Киселева. Т. 1. М.; Л., 1946; Т. 2. М.,
1958.]. Помимо данной работы имеет смысл назвать также исследования
Т. А. Конюховой [Конюхова Т. А. Государственная деревня Литвы и реформа
П. Д. Киселева. М., 1975.] и В. И. Неупокоева [Неупокоев В. И.
1) Крестьянский вопрос в Литве во второй трети XIX века. М., 1976;
2) Позиция П. Д. Киселева в вопросе создания майоратов в западных
губерниях // Из истории экономической и общественной жизни России. Сб.
статей. М., 1976.].

Данным работам предшествовали исследования по государственному и
дворцовому землевладению XV – XVIII веков, а также детальные
хозяйственные описания крупных дворянских имений, позволившие с
достаточной полнотой определить практическое применение и экономическое
воздействие тех или иных принимавшихся правительством решений. Из общего
числа таковых работ в первую очередь надлежит отметить исследования
А. И. Заозерского [Заозерский А. И. 1) Царская вотчина XVII в. Из
истории хозяйственной и приказной политики царя Алексея Михайловича. М.,
1937; 2) Фельдмаршал Б. П. Шереметьев. М., 1989.] и Е. И. Индовой
[Индова Е. И. Дворцовое хозяйство в России. Первая половина XVIII века.
М., 1964.].

В конце советского периода русской историографии стали вновь выходить
работы, посвященные проблемам как собственно истории русской
православной церкви, так и ее взаимоотношений с государством: работы
Р. Г. Скрынникова [Скрынников Р. Г. Святители и власти. Л., 1990.],
коллективные исследования [В частности: Введение христианства на Руси /
Под ред. А. Д. Сухова. М., 1987; Русское православие: вехи истории / Под
ред. А. И. Клибанова. М., 1989; Русская православная церковь X – XX вв.
М., 1988.]. Особенно значима монография А. И. Комиссаренко, посвященная
секуляризационной реформе Екатерины II [Комиссаренко А. И. Русский
абсолютизм и духовенство в XVIII веке. М., 1990.].

Постсоветский период, хотя и характеризующийся применительно к
значительному ряду исследователей радикальной сменой оценок и выбором
тем, ранее находившимися за пределами основного русла отечественной
историографии (в частности, это можно сказать о взрывном росте числа
биографических работ или т. н. “исследований повседневности”, “форм
обыденного сознания” [Наиболее яркая работа этого рода, относящаяся к
интересующему нас хронологическому отрезку, принадлежит Ю. М. Лотману
(Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства XVIII –
начала XIX века. СПб., 1994).]), все-таки может быть охарактеризован
именно как пост-советский, т. е. не имеющий еще собственного лица.
Большая часть работ данного периода создается авторами, получившими
образование и оформившимися как ученые в советскую эпоху, сохраняющими
по сей день ключевые черты научных и общемировоззренческих черт того
периода. Из обобщающих работ по отечественной истории, за последние
десять — пятнадцать лет появившихся в чрезвычайном числе, можно назвать
по существу одну серьезную — “Историю России с древнейших времен до
конца XX века”, подготовленную Институтом российской истории РАН
[История России с древнейших времен до конца XX века, в 3-х тт. / Отв.
ред. А. Н. Сахаров. М., 1997.].

Приходится с сожалением констатировать падение исследовательского
интереса к вопросам социальной и социально-экономической истории. Здесь
мы сталкиваемся с одним из тех случаев, когда исчезновение ранее
господствовавшей парадигмы ведет не к пересмотру сложившихся воззрений,
а по существу к оставлению их без перемен, несмотря на потерю
методологической и историко-философской основы. Отрадным исключением
являются работы Е. В. Анисимова [Анисимов Е. В. 1) Россия в середине
XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России
XVIII века. М., 1988; 2) Время петровских реформ. Л., 1989; 3) Россия
без Петра. 1725 – 1740. СПб., 1994.], Я. А. Гордина [Гордин Я. А. Меж
рабством и свободой. 19 января – 25 февраля 1730 года. СПб., 1994.] и
А. Б. Каменского [Каменский А. Б. 1) “Под сению Екатерины…” Вторая
половина XVIII века. СПб., 1992; 2) Сословная политика Екатерины II //
Вопросы истории, 1995, № 3; 3) Жизнь и судьбы императрицы Екатерины II.
Смоленск, 1997; 4) От Петра I до Павла I. М., 1999.], посвященные
проблемам как политической, так и социально-экономической истории XVIII
века, причем с общей направленностью на их объединяющее раскрытие, на
демонстрацию взаимосвязей и взаимозависимостей, при отказе от
однолинейного детерминизма. В 1994 году в издательстве Московского
университета вышла монография В. И. Морякова, посвященная в частности
проблемам истории русской общественной мысли касательно юридических
преобразований в сфере отношений собственности [Моряков В. И. Русское
просветительство второй половины XVIII века: (Из истории
общественно-политической мысли России). М., 1994]. Помимо этого, в
рамках коллективного исследования, посвященного проблемам аграрного
развития России (под общей редакцией Е. С. Строева), значительную
проработку получила как социально-экономическая, так и собственно
юридическая сторона проблем отечественного сельского хозяйства
[Земельный вопрос / Под ред. Е. С. Строева. М., 1999.].

Значительной по вкладу, хотя и гораздо меньшей по численности, является
эмигрантское направление отечественной историографии, которое можно
(хотя и с известной долей условности) причислить к дореволюционной
традиции. В первую очередь здесь выделяется масштабная работа
Г. В. Вернадского, посвященная целостному описанию отечественной истории
и представляющая собой завершение традиции, представленной
вышеназванными трудами С. М. Соловьева, В. О. Ключевского,
С. Ф. Платонова и прочих “титанов русской истории” [Вернадский Г. В.
1) Древняя Русь. М.; Тверь, 2000; 2) Киевская Русь. М.; Тверь, 2001;
3) Монголы и Русь. М.; Тверь, 2001; 4) Россия в средние века. М.; Тверь,
2001; 5) Московское царство, в 2-х чч. М.; Тверь, 2000.]. Можно выделить
краткий и ясный обзорный труд, выполненный С. Г. Пушкаревым
[Пушкарев С. Г. Обзор русской истории. СПб., 2003.] и аналогичную работу
М. М. Карповича, касающуюся последнего столетия истории Российской
империи [Карпович М. М. Императорская Россия (1801 – 1917 гг.) //
Вернадский Г. В. Московское царство. Ч. II. М.; Тверь, 2000. С. 289 –
382.]. Значителен также курс русской истории, созданный Е. Ф. Шмурло в
годы его работы в Праге [Шмурло Е. Ф. Курс русской истории, в 2-х чч.
СПб., 1999.]. Хотя и посвященная специальной теме, однако носящая по
существу и по масштабу осмысления поставленных проблем общеисторический
характер, принципиальное значение для русской первоначально
эмигрантской, а ныне и внутригосударственной историографии приобретает
созданное в 30-е гг. исследование прот. Г. В. Флоровского —
фундаментальные и одновременно литературно изящные “Пути русского
богословия” [Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс,
1991.]. Из специальных работ можно выделить труды С. С. Ольденбурга
[Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. СПб., 1991.],
А. В. Карташева [Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви, в
2-х тт. М., 1991.], М. В. Зызыкина [Зызыкин М. В. Патриарх Никон. Его
государственные и канонические идеи, в 3-х чч. М., 1995.].

Большой интерес представляет зарубежная историография отчества, хотя ее
выводы в большинстве случаев оказываются спорными в мере, значительно
превосходящей обычные расхождения позиций в рамках российской науки —
поскольку всегда остаются взглядом извне, из принципиально иного опыта и
традиции осмысления прошлого. Из работ этого рода особенно благоприятно
выделяется исследование Исабель де Мадариаги, выполненное в лучших
традициях равно британской и отечественной исторических школ
[Мадариага И., де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002.].
Публицистична, но также не лишена интереса работа Р. К. Масси,
посвященная петровской эпохе [Масси Р. К. Петр Великий, в 3-х тт.
Смоленск, 1996.]. Единая схема российского исторического процесса
представлена в работе профессора Гарвардского университета Р. Пайпса
[Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.]. Этому же автору
принадлежит подробное проблемное описание социально-политической и
социально-экономической обстановки в России в 80-е гг. XIX – начале XX
века, выполненное в ключе поиска причин русской большевистской революции
[Он же. Русская революция, в 2-х тт. Т. 1. М., 1994.]. Сходна
проблематика и ряда экскурсов в историю Российской империи, сделанных
британским исследователем советского строя Э. Карром [Карр Э. История
Советского Союза. Кн. 1. М., 1991.], а равно Н. Вертом [Верт Н. История
Советской России. М., 1991.] и Дж. Боффой [Боффа Дж. История Советского
Союза, в 2-х тт. Т. 1. М., 1994.]. Из зарубежной историографии следует
упомянуть проблемные историографические обзоры, два из которых были
переведены на русский язык в 80-е годы и представляют значительную
ценность, являясь опытом одновременного описания как самих попыток
проникновения в реальность прошлого, так и критическим обзором их
результатов [Баггер Х. Реформы Петра Великого. Обзор исследований. М.,
1985; Кристенсен С. О. История России XVII в. Обзор исследований и
источников. М., 1989.].

Собственно историко-юридические исследования по данной проблематике
представлены гораздо слабее, причем как численный пик исследований в
данной области, так и высшее качество работ были достигнуты в последние
предреволюционные десятилетия. Среди первых исследований данной
проблематики были труды HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wvyd/nevolin.html” К. А. Неволина
[Неволин К. А. 1) Энциклопедия законоведения. СПб., 1997; 2)  HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wissled/nevol/” История русских гражданских
законов , в 3-х тт. М., 1851.] и HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wvyd/belaev.html” И. Д. Беляева
[Беляев И. Д. HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/bel/”
История русского законодательства . СПб., 1999.]. В дальнейшем в этой
области были опубликованы работы В. И. Сергеевича [Сергеевич В. И.
1) Лекции и исследования по древней истории русского права, изд. 4-е.
СПб., 1911; 2) Русские юридические древности, в 3-х тт. Т. I. СПб.,
1890; Т. II, вып. 1. СПб., 1893; вып. 2. СПб., 1896; Т. III. СПб.,
1911.], Н. П. Загоскина [Загоскин Н. П. История права Московского
государства. Т. I. Казань, 1877; Т. II, вып. 1. Казань, 1879.], и в
особенности некоторым образом подводящий итог дореволюционной
историко-юридической науке труд М. Ф. Владимрского-Буданова
[Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов-н/Д.,
1995.]. Необходимо особо отметить специальные историко-юридические
исследования, предпринятые Н. Л. Дювернуа [Дювернуа Н. Л. Источники
права и суд в Древней Руси. СПб., 1869.], М. Шимановским [Шимановский М.
Первая часть десятого тома с ее историческими основаниями. Вып. 1 – 2.
Казань, 1870 – 1872.], Н. М. Коркуновым [Коркунов Н. М.
1) З. А. Горюшкин, российский законоискуссник. СПб., 1895; 2) Значение
Свода Законов. СПб., 1894.], А. С. Лаппо-Данилевским
[Лаппо-Данилевский А. С. Собрание и свод законов Российской Империи,
составленные в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1898.],
бар. А. Э. Нольде [Нольде А. Э., бар. Очерки по истории кодификации
местных гражданских законов при графе Сперанском, в 2-х вып. СПб.,
1906 – 1914.], М. Я. Пергаментом [Пергамент М. Я. О книге барона
А. Э. Нольде “Очерки по истории кодификации местных гражданских
законов”. СПб., 1907.], Л. А. Кассо [Кассо Л. А. 1) Византийское право в
Бессарабии. М., 1907; 2) Россия на Дунае и образование Бессарабской
области. М., 1913; 3) Петр Манега. Забытый кодификатор бессарабского
права. Пг., 1914.]. Историко-правовая тематика затрагивалась и нередко
обстоятельно освещалась не только в специальных исторических работах, но
и в монографиях и учебных изданиях, посвященных позитивному праву (о
таковых работах речь пойдет ниже, в разделе, посвященном собственно
юридическим исследованиям).

В советский период работы, специально посвященные истории
дореволюционного гражданского права (и тем более отдельно институту
права собственности), были достаточно редки (за исключением общих
учебных курсов истории отечественного государства и права). Из их числа
можно назвать в первую очередь коллективные монографии 1986, 1992 и 1998
годов под общим титулом “Развитие русского права…” [1) Развитие русского
права в XV – первой половине XVII вв. М., 1986; 2) Развитие русского
права во второй половине XVII – XVIII вв. М., 1992; 3) Развитие русского
права в первой половине XIX века. М., 1998.], а также работы
А. Г. Манькова [Маньков А. Г. 1) Законодательство и право России второй
половины XVII в. СПб., 1998; 2) Уложение 1649 г. Кодекс феодального
права России. Л., 1980.], М. К. Цатуровой [Цатурова М. К. Русское
семейное право XVI – XVIII вв. М., 1991.], О. А. Омельченко
[Омельченко О. А. 1) Кодификация права в России в период абсолютной
монархии (вторая половина XVIII века). М., 1989; 2) “Законная” монархия
Екатерины II. М., 1993; 3) Императорское собрание 1763 года. М., 2000.].
О. С. Иоффе в 60-е годы опубликовал ряд кратких исследований по истории
догматической юриспруденции, в том числе затрагивая и проблематику
истории теоретического осмысления в России проблем правового
регулирования собственности [Иоффе О. С. Гражданское право. Избранные
труды. М., 2000.]. К данному перечню возможно причислить также и
публикацию памятников отечественного законодательства, во второй
половине 80-х – начале 90-х годов осуществленную под общей редакцией
О. И. Чистякова. Таковое отнесение публикации источников к разряду
историко-юридических исследований объясняется высочайшим научным уровнем
комментариев, каковыми снабжены опубликованные документы [Российское
законодательство X – XX вв. / Под ред. О. И. Чистякова. Т. 1 – 9. М.,
1984 – 1994.]. Работа А. В. Венедиктова “Государственная
социалистическая собственность” относится к числу юридико-догматических
работ, однако содержащийся в ней обширнейший историко-правовой раздел
позволяет отнести ее к числу лучших работ, затрагивающих проблематику
развития института права собственности, к тому же рассматриваемого в
широком контексте аналогичных античных и западноевропейских конструкций
[Венедиктов А. В. Государственная социалистическая собственность. М.;
Л., 1949.].

Из постсоветских работ заслуживают упоминания, во-первых, широко
комментированные издания законодательства эпохи реформ Петра I
[Законодательство Петра I. М., 1997.], а также Екатерины II
[Законодательство Екатерины II, в 2-х тт. / Под ред. О. И. Чистякова.
М., 2000, 2001.] и периода правления Александра II [Реформы
Александра II / Под ред. О. И. Чистякова. М., 1999. ]. Также можно
назвать исследования М. А. Ковальчука [Ковальчук М. А. История
гражданского права России. Хабаровск, 2001.], А. В. Копылова
[Копылов А. В. Вещные права на землю. М., 2000.], Е. В. Тимошиной
[Тимошина Е. В. 1) “Я вижу ясно путь и истину…” // Победоносцев К. П.
Курс гражданского права, в 3-х чч. Ч. 1. М., 2002. С. 7 – 49; 2)
Консервативные особенности цивилистической концепции К. П. Победоносцева
// Там же. С. 50 – 64.], К. И. Скловского [Скловский К. И. Собственность
в гражданском праве. М., 2000.] и др. В целом же приходится
констатировать тенденцию к позитивизации исследовательского интереса,
оставлению не только проблем истории права, но и по существу любых
теоретических вопросов, хоть сколько-нибудь выходящих за повседневность
судебной практики.

Собственно юридические работы, использованные нами, относятся, что само
собою разумеется, исключительно к дореволюционному периоду. Их
первостепенная ценность объясняется тем фактом, что они представляют
собой непосредственный взгляд современника на действующее право,
доступное его изучению не только через документальные источники (а это в
первую очередь законодательство, способное создать у исследователя
иллюзию совпадения должного с точки зрения государственной власти или
даже объявляемого ею как должное с наличным, т. е. прошлое в этом случае
оказывается способным иллюзионировать нас), а через прямое (и
заинтересованное) наблюдение юридической жизни, участником которой
являлся и сам автор.

Основные авторы, труды которых были использованы нами в процессе
написания данной работы, суть следующие: HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wvyd/meyer.html” Д. И. Мейер [Мейер Д. И.
HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/meyer/” Русское
гражданское право . М., 2000.], К. П. Победоносцев [Победоносцев К. П.
HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wissled/pobed/” Курс гражданского
права , в 3-х чч. М., 2002 – 2003.], К. Д. Кавелин [Кавелин К. Д. Права
и обязанности по имуществам в применении к русскому законодательству.
Опыт систематического обозрения. СПб., 1879.], Н. Л. Дювернуа
[Дювернуа Н. Л. 1) Конспект лекций по гражданскому праву, читанных в
1886/1887 академическом году. Вып. 1 – 4. СПб., 1886. 2) Чтения по
гражданскому праву. Т. I. СПб., 1902.], Ю. С. Гамбаров [Гамбаров Ю. С.
Гражданское право. Вещное право. Лекции, читанные проф. Ю. С. Гамбаровым
в 1898 г. Б/м., 1899.], К. Малышев [Малышев К. Курс общего гражданского
права России. Т. I. СПб., 1878.], Л. А. Кассо [Кассо Л. А. 1) Понятие о
залоге в современном праве. М., 1999; 2) Русское поземельное право. М.,
1906.], М. Венецианов [Вненцианов М. Экспроприация с точки зрения
гражданского права. Казань, 1891.], И. И. Янжул [Янжул И. И. Основные
начала финансовой науки. М., 2002.], А. С. Павлов [Павлов А. С. Курс
церковного права. СПб., 2002.], Е. В. Васьковский [Васьковский Е. В.
Учебник гражданского права. Вып. 1 – 2. СПб., 1894 – 1896.],
Г. Ф. Шершеневич [Шершеневич Г. Ф. 1) Конкурсный процесс. М., 2000;
2) Курс торгового права, в 4-х тт. Т. 1 – 2. М., 2003; 3) Учебник
русского гражданского права. М., 1995.], И. А. Покровский
[Покровский И. А. 1) История римского права. СПб., 1998; 2) Основные
проблемы гражданского права. М., 1998.], В. И. Синайский
[Синайский В. И. Русское гражданское право. М., 2002.], И. Е. Энгельман
[Энгельман И. Е. О давности по русскому гражданскому праву. М., 2003.],
М. М. Агарков [Агарков М. М. Избранные труды по гражданскому праву, в
2-х тт. М., 2002.]. Помимо этого привлекались также комментированные
издания Законов гражданских Российской империи (Т. X ч. 1 СЗ РИ), а
именно А. Боровиковского [Законы гражданские (Свод Законов. Том X.
Часть 1) по новому официальному изданию “1900 года” с объяснениями по
решениям Гражданского кассационного департамента и общих собраний его с
уголовным, I и II департаментами Правительствующего Сената. Составил
А. Боровиковский. Изд. 10-е. СПб., 1904.] и И. М. Тютрюмова
[Тютрюмов И. М. Законы гражданские с разъяснениями Правительствующего
Сената и комментариями русских юристов. СПб., 1913.], а также
систематическая сводка сенатской практики по гражданским делам,
составленная В. Л. Исаченко [Свод кассационных положений по вопросам
русского гражданского материального права за 1866 – 1905 годы. Составил
В. Л. Исаченко. СПб., 1906.]. Отнесение данных работ к числу литературы
по предмету, а не к категории правовых источников обусловлено тем, что
все в большей или меньшей степени озарены авторской позицией, не являясь
элементарными сводками, но оказываясь своеобразными косвенными
исследованиями, иногда с параллельным самостоятельным толкованием
приводимых сенатских решений.

Источники, использованные при написании данной работы, можно
подразделить на исторические и юридические. К собственно историческим
источникам, задействованным в данной работе, в первую очередь относятся
1) государственные акты, проекты, подготовительные материалы и пр.
[Конец крепостничества в России. Документы, письма, мемуары, статьи /
Под ред. В. А. Федорова. М., 1994.] и 2) воспоминания и наблюдения
современников (т. н. литературные источники) [1857 – 1861: Переписка
Императора Александра II с Великим Князем Константином Николаевичем.
Дневник Великого Князя Константина Николаевича. Сост. Л. Г. Захарова,
Л. И. Тютюнник. М., 1994; Витте С. Ю. Воспоминания, в 3-х тт. М., 1960;
Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания, в 2-х тт. М, 1992;
Корф М. А., барон. Записки. М., 2003; Милюков П. Н. Воспоминания. М.,
1991; Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского
внешнеполитического ведомства. 1914 – 1920, в 2-х кн. М., 1993;
Победоносцев К. П. Письма Александру III, в 2-х тт. М., 1925 – 1926.].

Юридические источники: 1) памятники древнерусского права и права
московского государства (по преимуществу Соборное уложение 1649 г. и
примыкающие к нему редакционные указы 2-й половины XVII века)
использовались по текстам, опубликованным в вышеупомянутом собрании
“Российское законодательство X – XX вв.” под редакцией О. И. Чистякова;
2) все законодательные акты, изданные после Соборного Уложения 1649
года, в свое время официально опубликованные, приводятся по Полному
Собранию Законов Российской Империи (далее — ПСЗ РИ) [Полное Собрание
Законов Российской Империи (ПСЗ РИ). Собр. 1 (1649 – 1829). СПб., 1830;
Собр. 2. (1830 – 1881). СПб., 1831 – 1882; Собр. 3. (1881 – 1916). СПб.,
1882 – 1917.]; 3) с 1863 года издавалось Собрание Узаконений — с этого
времени первая публикация законодательных актов производилась в нем,
откуда уже затем происходила перепечатка в ПСЗ РИ; 4) акты, прошедшие
кодификационную обработку, приводятся по Своду Законов Российской
Империи (СЗ РИ). Хотелось бы сразу остановиться на одном немаловажном
моменте — на вопросе о юридической силе СЗ РИ. Высочайше конфирмовано
было только первое издание СЗ РИ, т. е. 1832 года, в силу этого ставшее
законом само по себе и вытеснившее ранее действовавшие акты, которые с
тех пор могли привлекаться только в целях истолкования смысла норм,
извлеченных из них и помещенных в текст Свода. Ни одно из последующих
изданий (в том числе 1842, генерально пересмотренное издание 1858,
особое издание Т. X ч. 1 1880, очищенное от норм о крепостной
зависимости) не имело статуса закона, а стало быть и применять
правоположения надлежало по смыслу тех актов, в которые они
первоначально были внесены, а не по их расположению и связи с другими
положениями в тексте Свода. Свод был приемом удобства, а не
законодательным актом, и не мог иметь существенного значения при
толковании; расположение по тексту или внутренний систематический
критерий Свода надлежало применять в том только случае, когда данный
прием был согласен с остальными или с большинством иных текстологических
правил, являясь младшим из правил толкования. Однако, несмотря на
таковую незначительную официальную юридическую силу Свода, характерно,
что вплоть до революции вопрос о законодательном значении его оставался
актуален, а неверное решение кодификационного департамента или
какая-либо допущенная им при подготовке очередного издания Свода ошибка
воспринималась практикой как законоположение и, соответственно,
применялась [Синайский В. И. Указ. соч. С. 79 – 80.]; 5) решения Общего
собрания Правительствующего Сената [Решения Общего собрания
Правительствующего Сената. 1866 – 1896. СПб, 1897.]; 6) решения
Гражданского кассационного департамента Правительствующего Сената
[Полное собрание решений Гражданского кассационного департамента
Правительствующего Сената с 1866 по 1912 гг. Казань, 1912 – 1914.].

3. Понятийный аппарат российского законодательства о праве собственности
и его развитие

Термин собственность не был известен ни в Древней, ни в Московской Руси,
придя в отечественное право только в XVIII веке. До того времени
использовались описательные выражения, а именно: моя/твоя земля,
моя/твоя купля, купить в прок и т. п. Глагол “купить” обозначал не
только приобретение в собственность, но и сдачу вещи в аренду, потому
для обозначения перехода именно в собственность использовалось
уточнение — купить в прок, в веки, себе и детям, без выкупа
[Сергеевич В. И. Лекции и исследования… С. 524 – 525.]. Для обозначения
права поземельной собственности использовались по преимуществу такие
термины, как отчина и вотчина [Там же. С. 525.] (причем в Псковской
судной грамоте, в HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/drev/psg.html” \l “72” ст. 72 и
HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wist/drev/psg.html” \l “88” 88 –
89 термин “отчина” противопоставляется “кормле”, под которой понимается
владение). К XVI – XVII векам таковое значение термина “вотчина” стало
всеобщим, однако в XVIII веке, после HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/xviii/edin.html” указа 1714 г. ,
устранившего правовые различия между вотчинами и поместьями, последний
термин также стал использоваться для обозначения права поземельной
собственности.

Петербургский период русской истории имел большое значение для
догматической разработки института права собственности, размежевания его
со сходными правовыми институтами, для восприятия отечественной правовой
системой многих западных разработок, относящихся к юридическому
оформлению отношений собственности. Термин “собственность” был введен в
отечественное право именно в этот период, Екатериной II, а деление
имуществ на движимые и недвижимые еще ранее привнесено Петром I, введшим
понятие “недвижимость” для общего обозначения поместий и вотчин
[Шершеневич Г. Ф. Учебник русского гражданского права. М., 1995.
С. 173 – 174.]. Если ранее мы наблюдали правовые институты, по сути
только в некоторой степени схожие с собственностью в нашем сегодняшнем
понимании, то с этого периода мы можем говорить уже именно об изменениях
в рамках одного и того же института, причем осознаваемого в своем
качественном своеобразии.

Тем не менее приходится констатировать, что употребление термина
“собственность” в рассматриваемую нами эпоху является неустоявшимся, не
разграниченным законодательным путем сколько-нибудь определенным образом
от смежных с ним. Более того (особенно это касается начала XIX века),
надобно отметить, что и само понятие собственности не было определено. В
литературе многократно указывалось, что термин “собственность” был
внесен в российское законодательство в правление Екатерины II, являясь
заимствованием из современных той эпохе правовых представлений о
центральном положении данного института во всякой правовой системе
(таковой подход оставался основным и многие десятилетия спустя, повлияв,
в частности, на складывание марксисткой политэкономии). Однако введение
данного единого термина не вытеснило ранее существовавших обозначений
этого правового феномена. Так, в законодательстве продолжает
использоваться понятие “вотчины”, обозначая недвижимое имущество,
принадлежащее на праве собственности. Термины “владение” и “обладание”
продолжают зачастую использоваться в качестве синонимичных
собственности, но и не менее часто ей противопоставляются, причем опять
же без достаточного отграничения владения на основании какого-либо иного
юридического титула, кроме права собственности (титульное владение), и
владения как самостоятельного права. Законодатель, употребляя термин
“пожалование”, весьма часто не уточняет, на каком именно праве
производится пожалование земли — на праве ли держания, аренды или
собственности. Таким образом, мы видим, что для обозначения одного и
того же правового явления используется множество терминов (к тому же с
множественным понятийным содержанием).

Российским законодательством использовалась не только собственная
терминология, оказывалось необходимым также привлекать аппарат иных
систем права, в частности, польско-литовского, католического
канонического, обычного права степных народов и т. д. Иногда это
вызывало затруднения и у самих высших государственных органов Российской
Империи (так, в частности, в 1800 году Сенат был вынужден, разбирая
вопрос о поезуитских имениях, выяснять значение данного термина [ПСЗ РИ.
Собр. 1. № 19378. Иным примером восприятия в российском законодательстве
польско-литовских терминов является “дедина”, аналогичная “вотчине” и
обозначающая право собственности на недвижимость.]).

Проблема, однако, состоит еще и в том, что сам термин “собственность”
далеко не всегда используется для обозначения одного и того же явления.
Например, сенатским указом от 10 сентября 1800 г. [ПСЗ РИ. Собр. 1.
№ 19550.] производится пожалование земель московскому аптекарю Биндгейму
под разведение сахарной свеклы, причем он наделяется правом “владеть ими
как собственностью во все время, доколе промыслом сим будет заниматься”
(п. 3), то есть под собственностью здесь разумеется т. н. “держание под
условием”, поскольку в случае несоблюдения названного условия земли было
велено “отбирать в казну”.

Укажем, что таковая неустойчивость и противоречивость терминологии не
только выступает затруднением к выяснению истинного смыла разнообразных
законоположений той эпохи, но и помогает настоящему исследованию. Дело в
том, что способность к столь различному словоупотреблению и совмещению
смыслов в одном слове демонстрирует родственность правовых феноменов для
мышления того времени, позволяет хотя бы прикоснуться к действительному
правосознанию первой половины XIX века. Собственность в эту эпоху
видится нам как бы чужеродным феноменом, неудобным, неспособным быть
адекватно примененным к правовым реалиям. Язык как бы ищет наиболее
удобное значение, ищет подходящее явление юридической жизни народа.
Видно, что законодателю во многих случаях удобнее оперировать
традиционными русскими правовыми понятиями, использовать термины
“вотчина”, “дедина”, “предковщина”, “владение”, “обладание”, к тому же
более подвижные, чем уже имеющий вполне устоявшееся в западной жизни
наполнение термин “собственность”.

Более того, для обобщающего все виды собственнических отношений термина
в первой половине XIX века не было реальной почвы, поскольку налицо было
не единое право собственности, но достаточно обособленные феномены
казенной собственности, дворянской, купеческой, крестьянской, не
поддававшиеся в сознании того времени сколько-нибудь внятной обобщенной
характеристике. Во многом сохранялся традиционный взгляд на землю как на
принадлежность государственной власти не только в политическом смысле
(земля-территория), но и как на государственную собственность в
гражданско-правовом смысле. Владение землей на праве собственности
дворянством непосредственно увязывалось в правовом сознании этого
периода со службой, служением государству. Таковая связанность явно
выразилась в мероприятиях правления Павла I, но ее можно обнаружить и в
русском законодательстве в царствование Александра I и уж тем более
Николая I. Ясно, что в рамках данного взгляда говорить о праве
собственности в традиции юридического мышления Code Civile, то есть как
об абсолютном праве на вещь, неприемлемо. Гораздо более родственными
оказываются средневековые представления о службе с земли, о связности
обладания землею и политической властью (ср. полицейские и судебные
функции, возлагавшиеся в Российской Империи на дворян — земельных
собственников).

Только постепенно, на протяжении семидесяти – восьмидесяти лет с момента
издания Жалованной грамоты дворянству 1785 г., понятие собственности
приживается в русском праве, получая реальное и (главное) живое
наполнение. Происходит это во многом через уравнивание сословных прав,
распад системы прав-привилегий и медленное становление формально-равного
права. De jure в сфере права собственности этот процесс завершился к
1867 году, когда и казенные крестьяне получили статус
крестьян-собственников, de facto он не был вполне завершен и к 1917
году, поскольку права лица во многом продолжали определяться его
сословным статусом, т. е. так и оставалось несформированным единое
понятие лица гражданского права, достаточным образом определяемое через
обобщенные категории право- и дееспособности.

Окончательно же право собственности получает свое положительное
определение (обратим внимание, что речь идет только об устойчивом
легальном определении, но отнюдь не об адекватности используемых в нем
юридических категорий той жизни, на которую сконструированное
определение надлежало наложить) в 30-е годы XIX века, когда Свод Законов
дает дефиницию, в которой явно различимы современные нам элементы
субъективного права собственности: “Кто, быв первым приобретателем
имущества, по законному укреплению его в частную принадлежность, получил
власть, в порядке, гражданскими законами установленном, исключительно и
независимо от лица постороннего владеть, пользоваться и распоряжаться
оным вечно и потомственно [Выд. нами. — А. Т.], доколе не передаст сей
власти другому или кому власть сия от первого ея приобретателя дошла
непосредственно или через последующие законные передачи и укрепления:
тот имеет на сие имущество право собственности” (ст. 420 т. X ч. 1 СЗ
РИ).

Определение данное оставалось неизменным вплоть до самого конца
Российской Империи, однако его казуальность вызывала довольно
оригинальные попытки — так, дефиницию права собственности, отличную от
легальной, лаконичную и сближенную с зарубежными аналогами, трижды давал
в своих решениях гражданский кассационный департамент Правительствующего
Сената — “право собственности слагается из трех отдельных прав: права
владения, права пользования и права распоряжения. Когда все эти права
слагаются в одном физическом или юридическом лице, тогда оно есть
полное” [Реш. граж. кас. деп. 1868 г., № 25; 1869 г. , № 1334; 1871 г.,
№ 1219.]. Первая фраза из данного определения и по сей день не
расходится с общепринятой в континентальной правовой традиции точкой
зрения. Но продолжение сенатского определения в самый момент своего
появления вызвало существенные возражения со стороны юридического
сообщества (в первую очередь с позиций догматиков права, поскольку для
практиков она означала только авторитетное оформление ситуации, заданной
построением Свода Законов). Указывалось, что отдельные правомочия не
могут дать права собственности, а так и останутся отдельными правами
владения, пользования и распоряжения, выступая в качестве
самостоятельных или имея иное правовое основание (здесь позиции
расходились, в первую очередь применительно к владению, вследствие
дискуссии, развязанной в европейской цивилистике с появлением работы
Йеринга, — речь шла о возможности признания в отечественном праве на
наличном законодательном материале самостоятельности владения или
рассмотрении его как производное). В конечном счете положительным
выводом из данного спора стало признание невозможности “неполного” права
собственности, а сама легальная формулировка была признана недостатком
Свода, поскольку по существу речь велась не о полноте или неполноте
права, но о пределах и ограничениях в его реализации. Сам Свод давал
такое определение неполного права собственности: “Право собственности
бывает неполным, когда оно ограничивается в пользовании, владении или
распоряжении другими посторонними, также неполными на то же самое
имущество правами” (ст. 432 т. X ч. 1). В юридической литературе
установилось мнение (какового строго придерживался и Сенат), что под
другими “на то же самое имущество правами” следует понимать не иные
неполные права собственности, но иные разновидности вещных прав или
бессубъектных ограничений права собственности, поскольку у одной вещи не
может быть нескольких собственников с несовпадающими собственническими
правами на вещь (а совпадающие у нескольких лиц права образуют институт
общей собственности).

Поскольку, как уже отмечалось выше, дефиниция права собственности,
данная в Своде Законов, оставалась неизменной с самого момента его
издания, то развитие теории и во многом практики касательно
собственнических прав и систематического их оформления производилось
доктринальными методами, однако имевшими большое практическое значение
вследствие усвоения таковых разработок судебной практикой. Можно
сказать, что сенатская практика по собственническим спорам пережила три
периода: во-первых, это этап от появления новых судебных учреждений
(после реформ 1863 — 1867 гг.) и изменения роли Сената вплоть до
середины 70-х годов — в данный период судебная практика оказалась без
сколько-нибудь существенного руководства: с одной стороны,
законодательство России менялось, причем изменения претерпевали и
условия, в каковых эти тексты надлежало применять, с другой — сама
доктрина русского гражданского права оставалась либо неразработанной,
либо же самые серьезные разработки (наподобие трудов Д. И. Мейера или
К. А. Неволина) относились к дореформенным временам. В это время
отмечаются едва ли не буквальные заимствования из зарубежных доктрин, к
тому же не подвергавшиеся серьезному согласованию не только с наличной
юридической действительностью Империи, но и между собой (сам
персональный состав Сената не был подготовлен к новой роли, так что ему
приходилось проходить стажировку в условиях, “максимально приближенных к
боевым”). Второй период пришелся на вторую половину 70-х – первую
половину 90-х годов, когда решающим было влияние трехтомного
подробнейшего “Курса гражданского права” К. П. Победоносцева.
Г. Ф. Шершеневич писал, что “во многих решениях гражданского
кассационного департамента, преимущественно семидесятых годов, можно
заметить отражение взглядов г. Победоносцева, нередко излагаемых его
собственными словами” [Шершеневич Г. Ф. Наука гражданского права в
России // Победоносцев К. П. Курс гражданского права, в 3-х чч. Ч. 1.
М., 2002. С. 66.]. Этот этап можно охарактеризовать такими чертами, как
резкое улучшение юридической точности выносимых решений, повышение
уровня юридико-технического анализа ставимых перед Сенатом проблем. В то
же время общей направленностью сенатской деятельности было по
преимуществу позитивное применение законодательного материала,
стремление к точности иногда в ущерб практическому смыслу. Третий период
наступил с середины 90-х годов, когда резко изменились темпы развития
России, гражданское право, по факту перешагивая сословные рамки и сферу
отношений между вполне определенными и по общему правилу физическими
лицами, превращалось в право коммерческого оборота, требовало решения
задач, ответы на которые не мог дать и самый детальный анализ наличного
законодательства. В эти годы сенатская практика приобретает творческий
характер, зачастую вводя в тело российского права элементы принципиально
новых конструкций (как, в частности, институт “предприятия” в качестве
имущественного комплекса, объекта прав — опираясь на эту практику затем,
в 1908 году, Г. Ф. Шершеневич сделает далеко идущие теоретические
выводы). Более того, Сенат в ряде случаев существенным образом
способствовал проведению правительственных планов, расходящихся с
законами, по которым правительству надлежало действовать, создавая новые
толкования ранее имеющихся актов, противореча собственной ранее
сложившейся практике, но открывая пути новым правовым решениям (самым
знаменитым случаем этого рода стало перетолкование в конце 1900-х –
начале 1910-х годов общинных прав на землю, позволивших ввести в
действие столыпинские аграрные законы, но такой же случай имел место и
на десять лет раньше, в 1899 и 1903, когда в обход закона создавалась
новая категория собственности “крестьянского двора”, направленная на
ограничение самоволия домохозяина и продиктованная последними, уже
затухавшими веяниями движения в защиту общинных порядков). Таким
образом, мы можем заключить (а более подробным доказательством нашего
вывода может служить по существу весь дальнейший текст данной работы),
что и при неизменности основных законодательных конструкций российское
право собственности динамично развивалось, создавая условия для
нормального существования новых экономических институтов, которое
малоподвижное и казуально-ориентированное имперское законодательство
оказывалось неспособно уловить.

Оговорив некоторые устойчивые для всего рассматриваемого нами
исторического периода черты легалистского и теоретического выражения
отношений собственности, мы переходим собственно к изложению ключевых
моментов истории российского права собственности IX – начала XX вв.

ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ В КИЕВСКОЙ И УДЕЛЬНОЙ РУСИ

Источники права

1. 1. Обычай

Основным источником права в данный период являлся правовой обычай,
причем как поземльные отношения большей части русского народа, так и
(применительно к властвующей верхушке) отношения князя с дружиной,
отношения между дружинниками и т. п. покоились на пошлине, заведенном
порядке, которому и надлежало следовать ради сохранения мира.

Ясно, что в обычном праве различных частей территории раннефеодального
Русского государства имелись существенные расхождения. Далее, можно с
достаточной уверенностью утверждать, что обычное право земледельческого
населения и в районах, удаленных от торговых путей, серьезно отличалось
от права, принятого в купеческих кругах ранних русских городов. Между
такими комплексами “купеческих норм” тоже должны были существовать
серьезные различия в зависимости от того, в связях с каким торговым
регионом эти нормы образовывались: либо в контактах с Хазарским
каганатом и арабским миром, либо с Византией, либо же со скандинавскими
народами. Однако ничего более конкретного сказать по этому вопросу
практически невозможно — отдельные сведения об обычаях, принятых в том
или ином регионе Руси, не позволяют квалифицировать их как местные или
общие, а тем более строить предположения о характерных особенностях
региональных правовых систем.

1. 2. Договоры

Договоры, дающие нам информацию о праве собственности в Киевской Руси,
суть следующие: 1) договоры Олега с греками 907 и 911 гг. (договор
907 г. по сей день многим историкам представляется сомнительным, и
толкуется как вымысел летописца или следствие путаницы в летоисчислении.
Из-за одновременного существования в Киевской Руси четырех временных
“эр”: константинопольской, почитавшей годом сотворения мира 5508 до
Р. Х., иной, относящей начало мира к 5504 году, “антиохийской” — 5500
год и “болгарской эры”, в основе которой лежал лунный календарь — один и
тот же договор мог быть при объединении начальных известий в свод
упомянут дважды, с разницей именно на четыре года [Историография истории
России до 1917 г., в 2-х тт. Под ред. М. Ю. Лачаевой. Т. 1. М., 2003.
С. 29, 36.]); 2) договор Игоря с греками 944 года. Помимо имеющихся
сомнений в достоверности данных договоров, спорным остается и характер
правовых норм, в них закрепленных — можно ли на основании договоров
судить о праве Древней Руси, или они передают положения своего рода
“международного частного права”, или являются одной из упрощенных
редакций византийского права. На раннем этапе развития науки истории
отечественного государства и права высказывался взгляд, что договоры
отражают скандинавское право, право дружинников, однако исторические
сравнительно-правовые исследования показали необоснованность такового
подхода — за исключением норм, общих вообще подавляющему большинству
раннефеодальных обществ, никаких аналогий со скандинавскими нормами в
договорах выявлено не было. Тем не менее в целом на данном этапе
признается, что в договорах с греками нашли реальное отражение нормы
раннегосударственого быта Древней Руси, какового мнения мы и будем
придерживаться.

1. 3. Законодательство

Законодательство в данный период носит спорадический характер.
Правотворческая деятельность князя проявляется весьма поздно — сначала в
виде отдельных судебных решений (как прояснявших обычай, так и вводивших
новые нормы общественного быта), а затем уже в законодательном порядке.
Памятники этого рода делятся на три группы:

HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wist/drev/rpprost.html” Русская
Правда ;

уставы русских князей;

судные грамоты ( HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/drev/psg.html” Псковская и
Новгородская).

Рассмотрение судных грамот как более поздних правовых источников,
характеризующих правовой быт удельной Руси, будет сделано ниже. Различие
между двумя первыми категориями источников состоит в том, что Русская
Правда была нацелена на установление единообразных правовых отношений,
имела характер общего правового установления; княжеские же уставы
являлись по преимуществу локальными актами, призванными установить
правовой статус отдельного субъекта права (монастыря, епископии и
т. п.). Однако уставы имеют важное значение — будучи в большинстве
случаев даны отдельным субъектам, в дальнейшем они выступали образцами
правового регулирования сходных отношений. Это значение уставов
подтверждается тем, что практически ни один из них не дошел до нас в
виде, близком к первоначальному — они многократно переделывались,
дополнялись, перерабатывались в соответствии с изменением ситуации,
долженствуя быть адекватным регулированием актуальных ситуаций.

Основные (ценные нам как правовые источники) уставы русских князей суть
следующие:

Устав кн. Владимира;

Устав кн. Ярослава;

Устав кн. Всеволода;

уставные грамоты монастырям и церквам (уставная грамота кн. Всеволода
Мстиславича Новгородского церкви Иоанна Предтечи на Опоках; устав
новогородского кн. Святослава; уставная грамота кн. Ростислава
Мстиславовича и епископа Мануила; грамота В. К. Мстислава и сына его
Всеволода Юрьеву монастырю).

1. 3. а. Русская Правда

По сей день остается сложным вопрос о правовом статусе Русской Правды. В
ходе длительных (занимающих уже более полутора веков) дискуссий
сформировались две основные позиции: 1) Русская Правда есть акт
княжеского законодательства, в качестве такового имевшая
общеобязательную силу и подлежавшая непременному применению в судах
(В. И. Татищев, Н. М. Карамзин, Г. Эверс, HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wvyd/belaev.html” И. Д. Беляев ); 2) Русская
Правда есть частный сборник правовых норм, не законодательный памятник,
а фиксация наличных на тот период времени норм, имевших силу в качестве
общепризнанных, обычных. В. О. Ключевским была высказана оригинальная
гипотеза, согласно которой Русская Правда является памятником церковного
суда, будучи создана для приведения в известность тех норм суда
княжеского, что были потребны в соответствии с нуждами и целями
церковного судопроизводства. Русская Правда, по определению
В. О. Ключевского, есть “церковный судебник по недуховным делам лиц
духовного ведомства”, образующий пару уставу Ярослава, каковой есть
“церковный судебник по духовным делам лиц духовного и светского
ведомства” [Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в 3-х
кн. Кн. 1. М., 1994. С. 233.]. Последняя позиция впервые была высказана
Н. В. Калачовым в его работе 1846 г. “Предварительные юридические
сведения для полного объяснения Русской Правды” (Вып. 1), однако
солидные основания под данный тезис были подведены В. И. Сергеевичем:

Русская Правда по литературному стилю несет явные следы частной работы.
В качестве примера приводилась ст. 4: “По Ярославе же паки совкупившеся
сынове его: Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их: Коснячко, Перенег,
Никифор и отложиша оубиение за голову, но кунами ся выкупати, а ино все,
яко же Ярослав судил, такоже и сынове его оуставиша”. Сергеевич
заключал: “это не устав сыновей Ярослава, а сообщение о нем знающего
человека” [Сергеевич В. И. Лекции и исследования по истории русского
права. 4-е изд. СПб., 1910. С. 99.]; как пример, подтверждающий
выдвинутый тезис, Сергеевич приводил также ст. 88: “А се иже холоп
оударит свободна мужа… то Ярослав оуставил оубити и: но сынове его, по
отци, оуставиша на куны”, указывая, что “здесь, в одной статье, знающий
человек соединил новое и старое право” [Там же.];

гипотеза о практическом значении Русской Правды отвергалась, во-первых,
ссылкой на то, что до нас не дошло ни одного указания об пользовании
Русской Правдой при решении практических вопросов, “о пользовании же
византийскими сборниками мы имеем указания” [Там же. С. 102.]. Второй
довод состоял в том, что признание практического значения Русской Правды
означало бы: в Киевской Руси судебные решения княжеской власти в
массовом порядке выносились на основании писаного права, а обязательным
требованием к судьям была грамотность — “ни то, ни другое предположение
недопустимо” [Там же.];

обилие дошедших до нас списков этого правового памятника не является
доказательством практического применения, так как Русскую Правду
переписывали не только в XIV – XV вв., но и в XVI – XVII, когда о
практическом ее применении речи идти не может [Там же.].

Итоговый вывод Сергеевича состоял в том, что “Практического значения она
[т. е. Русская Правда. — А. Т.] не имела, а потому едва ли кто учился
читать ее. С нею имели дело только переписчики книг, эти светочи нашего
древнего просвещения. Они и сохранили ее до наших дней” [Там же.
С. 103.]. Мнение Сергеевича было поддержано, в частности,
М. Ф. Владимирским-Будановым, добавившим к аргументам первого также
следующие соображения в пользу частного происхождения Правды:
1) разнообразие состава памятника в разных списках, 2) внесение в состав
Правды незаконодательных материалов, 3) встречающееся иногда смешанное
изложение ее статей с нормами византийского происхождения
[Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов-н/Д.,
1995. С. 116 – 117.].

На данный момент основной является первая (легалистская) позиция,
рассматривающая Русскую Правду как законодательный акт. В упрочении ее
большую роль сыграла изыскательская работа С. В. Юшкова, посвятившего
данному памятнику отдельное обстоятельное исследование. Он отделил
вопрос истории текста от вопроса истории норм, вошедших в состав Русской
Правды. Касательно многочисленных редакций (Юшков выделял 5 редакций,
некоторые из которых также подразделяются на изводы) нет сомнений, что
они есть труд частных лиц — переписчиков, влиявших на вид памятника как
сознательно, так и по причинам небрежности, непонимания древнего текста,
но вопрос о происхождении норм и целых их комплексов не разрешается
рассмотрением одной только текстологической стороны проблемы.

Из рассмотрения истории текста Русской Правды С. В. Юшков извлек
следующие частные выводы, имевшие немаловажное значение для разрешения
общей стоящей перед ним проблемы: во-первых, Русская Правда входила в
состав таких сборников, что включали одни только русские юридические
памятники. Во-вторых, существование таких сборников может быть отнесено
по меньшей мере к началу XIII века. В-третьих, данные сборники являлись
сборниками действующего русского права. В-четвертых, хотя в состав
названных сборников входили церковные уставы, однако это не может
являться доводом в пользу признания церковного происхождения Правды,
поскольку и светским судьям, дабы не вторгаться в сферу церковного суда,
надлежало знать его юрисдикцию и иметь в распоряжении списки церковных
уставов. В-пятых, в ходе переработок для сборников и Кормчих Правда
подвергалась изменениям, крупнейшим из которых стало объединение Устава
Ярослава и Устава Владимира Всеволодовича. Приблизительно тогда же в
состав Правды входят Устав Ярослава о мостех и Судебник царя
Константина, болгарского происхождения [Юшков С. В. История государства
и права России (IX – XIX вв.). Ростов-н/Д., 2003. С. 167.].

Данные специальные выводы и ряд других (в первую очередь — касающиеся
происхождения т. н. “Сокращенной Правды”) позволили С. В. Юшкову сделать
вывод, что Русская Правда являлась действующим источником права Древней
Руси в Краткой и Пространной редакциях, остальные же списки появились “в
тот период, когда Русская Правда уже входила в состав Сборников и
Кормчих и стала терять значение действующего источника права” [Там же.
С. 188.].

Собственно Русскую Правду как единый акт считать памятником княжеского
законодательства невозможно, она представляет собой объединение (и в
разных редакциях в разной степени — переработку) действительных
законодательных актов князей, и в этом качестве являлась практически
используемым источником права. В Русской Правде объединены следующие
памятники:

Древнейшая Правда, или Правда Ярослава, издание которой относится к 30-м
годам XI века (более точная хронологическая привязка, попытка которой
предпринята, например, М. Н. Тихомировым, оказывается весьма
сомнительной и по существу произвольной).

Правда Ярославичей, возможно, принятая на княжеском съезде в 1072 году в
Вышгороде.

Дополнительные статьи к Правде Ярославичей, носящие разнотематический
характер и по всей вероятности являющиеся отображением последующей
указной или судебной деятельности князей.

“Покон вирный”, положения о распределении судебных доходов между
вирником и князем, носящие довольно арахические черты, вследствие чего
сам памятник может быть с достаточными основаниями приписан тому лицу, с
которым он связан в тексте — кн. Ярославу.

“Урок мостников”, содержащий нормы о вознаграждении мостникам за ремонт
моста и представляющийся классическим образчиком раннего казуального
регулирования.

Итак, Русскую Правду можно с достаточными основаниями признать
действительным памятником княжеского законодательства и практическим
источником древнерусского права, если только искусственно не вкладывать
в данные понятия современного содержания. Вместе с тем С. В. Юшков
подчеркивал, что Русская Правда оставалась сводом частных, казуальных
решений тех ситуаций, где князь (или иные силы в лице князя) проявлял
свою волю и устанавливал нормы, отличные от ранее существующих, или
вносил в прежний порядок известное однообразие. Эти нормы имели значение
только в массиве обычного права, от последнего получая смысл и
надлежащее место в юридическом порядке Древней Руси.

1. 3. б. Судные грамоты

Если касательно истории Киевской Руси возникают вопросы о системе
источников права и наличии княжеского законодательства, то в удельный
период отечественной истории указная и уставная деятельность князей
сомнений не вызывает, равно как и правотворчество северных русских
республик. В XIII — XIV вв. указная деятельность русских князей носит
почти исключительно частно-хозяйственный характер, являясь
распоряжениями владельца, а не государя. Общих законодательно
зафиксированных правовых норм в данный период практически нет — значение
Русской Правды падает в связи с изменением общественных и хозяйственных
условий, торговый, городской быт Киевской Руси, на который в основном
была ориентирована Правда, сходит на нет, а как основной выступает быт
земледельческий, натурально-хозяйственный, в который втягиваются и
высшие слои русского общества. Гражданско-правовые отношения в данный
период регулируются почти исключительно обычным правом, а также
посредством частных соглашений и выданных местными князьями особых
иммунитетных (тараханных) грамот.

К концу XIV века, однако, в северных русских республиках появляется
потребность зафиксировать имеющиеся правовые нормы. Вызвано это было
рядом причин: во-первых, интенсификацией экономической жизни Новгорода и
Пскова, увеличением числа субъектов соответствующих правовых отношений:
отношения между ними уже не могли быть всецело сведены к прежним
обычно-правовым связям, но требовали ясности, публичного освещения
основных вопросов, могущих порождать споры. Во-вторых, причиной явилось
развитие связей с иностранными купцами, по большей части принадлежавшими
к Ганзейскому союзу и обладавшими кодексом как внутренних, так и
“международных” торговых правил — в такой ситуации русскому купечеству
требовалась адекватная внутренняя система норм. Третьей причиной,
имевшей преимущественное значение в появлении Новгородской судной
грамоты, стало обострение конфликта с Московским княжеством, к тому
времени усилившимся достаточно, чтобы заявить претензию на общерусскую
гегемонию, а в споре с Новгородом навязавшим ему собственных судей,
обязанных судить по новгородской пошлине. Новгородская судная грамота
была попыткой кодифицировать пошлину и письменным актом поставить предел
московским юридическим притязаниям.

Время происхождения HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/drev/psg.html” Псковской судной грамоты
(ПСГ) пребывает в числе спорных вопросов русской исторической науки,
основания к чему дает уже самое ее титло, где говорится об издании ее
“всем Псковом на вечи в лето 6905 по благословению попов всех пяти
соборов”. Хотя в грамоте, казалось бы, прямо указывается год ее
издания — 6905, т. е. 1397, однако пятый собор в Пскове был освящен
только в 1462 году, в связи с чем и предлагают следующую конъюнктурную
правку текста — читать не 6905, а 6975 год, т. е. отнести время издания
грамоты к 1467 году. Более того, в числе источников ПСГ сама упоминает
грамоту кн. Константина Дмитриевича, а последний княжил в Пскове с 1407
года. С другой стороны, против датировки 1467 годом приводится тот факт,
что в 1395 г. была отменена действовавшая до тех пор в Пскове грамота
Дионисия, и замена ее иной была бы более естественной, чем 70-ти летний
промежуток в законодательном регулировании. Можно предположить, что ПСГ
является хронологически неоднородным источником, разные части которого
имеют разновременное происхождение. Согласно гипотезе
М. Ф. Владмирского-Буданова, первая редакция ПСГ была составлена в
1397 г., затем же, по постройке 5-го псковского собора, была издана
вторая редакция, в которую включены положения грамоты кн. Константина и
указание на новый собор. Владимирский-Буданов полагал также, что ПСГ
дополнялась и в третий раз — в конце XV века, перед самой потерей
Псковом государственной самостоятельности [Владимирский-Буданов М. Ф.
Указ. соч. С. 119.].

ПСГ является сводом обычного псковского права с теми дополнениями и
изменениями, что были внесены грамотами князей Александра Михайловича
Тверского (1327 – 1330 и 1331 – 1337) и Константина Дмитриевича,
утвержденными на вече. В ПСГ можно выделить три редакционных пласта,
последний из которых С. В. Юшков относит к 1467 г. [Юшков С. В. Указ.
соч. С. 455.], а Владимирский-Буданов — к еще более поздней дате. Как бы
то ни было, ПСГ позволяет увидеть достаточно целостную картину
древнерусского права Северо-Западной Руси, а равно направление правового
развития и склад юридического мышления той эпохи, поскольку ПСГ содержит
в себе не только нормы, имевшие силу на момент ее последнего издания, но
и нормы, позднейшими статьями отмененные.

Новгородская судная грамота (НСГ) сохранилась только в одном отрывке,
вследствие чего обстоятельной картины новгородского правового быта и
особенностей самого названного правового памятника мы воспроизвести не в
состоянии. Составлена НСГ в середине XV века, а по завоевании Новгорода
Иваном III в 1471 году переписана на его имя. Сохранившийся отрывок
содержит исключительно нормы процессуального права, потому значение НСГ
для истории права собственности в России по преимуществу косвенное.

1. 4. Византийские (и болгарские) источники права

Принятие христианства на Руси означало создание в русском государстве
церковной иерархии и появление особой группы “церковных” людей.
Разумеется, что вхождение в русскую жизнь столь сложного и к тому
времени уже более чем древнего института, как православная церковь,
вызывало необходимость правового урегулирования новой ситуации, наиболее
естественным путем к чему являлось заимствование хорошо разработанных
норм византийского права. Перенесение византийских правовых памятников
на русскую почву и их практическое применение были связаны также с тем,
что киевская митрополия являлась составной частью константинопольского
патриархата и, стало быть, должна была следовать правовым узаконениям,
принятым в последнем. Из Византии на Русь пришли следующие правовые
источники:

Номоканоны. Ко времени принятия христианства в греческом мире были
распространены два номоканона: в 50 титулов и в 14. Номоканон в 50
титулов был составлен из двух сборников: первый имел каноническое
содержание: это был свод церковных правил; второй — сборник светских
законов по делам церковным, включал в себя выборку из разных новелл и
состоял из 87 глав. Номоканон в 14 титулов, приписываемый патриарху
Фотию (883), также был составлен из канонов и светских законов.
Первоначальная редакция номоканона в 14 титулов относится к VII веку, в
период же патриаршества Фотия он был пересмотрен и дополнен
постановлениями шестого и седьмого вселенских соборов и соборов
поместных, бывших при Фотии [Сергеевич В. И. Лекции и исследования…
С. 39.]. В пользовании на Руси и в переводах на славянский были оба
номоканона [Павлов А. С. Курс церковного права. СПб., 2002. С. 83 —
84.], они использовались при дальнейших обработках русского церковного
права.

Эклога (букв. — “выбор”) — краткое и общеупотребительное наименование
кодекса византийского права VIII века, изданного в правление исаврийской
(иконоборческой) династии, полное название которого следующее: “Выборка
законов вкратце, учиненная Львом и Константином, мудрыми и
благочестивыми царями, из Институций, Дигест, Кодекса и Новелл Великого
Юстиниана, с исправлением в смысле большего человеколюбия”. Официально
Эклога была отменена вместе с падением иконоборческой династии,
поскольку содержала положения, направленные против увеличения влияния
духовенства, а именно — ограничения церковных иммунитетов, препятствия к
расширению монастырского землевладения и т. п. Однако поскольку свод
оказался чрезвычайно удачным, а адекватно заменить его не было возможно,
Эклога длительное время после официальной отмены сохраняла свое значение
как источник права и в таковом качестве была воспринята на Руси. Эклога
состоит из 18 титулов, первые 16 из которых посвящены гражданскому
праву.

Прохирион (т. е. “ручная книга законов”) — законодательный акт
македонской династии (сменившей исаврийскую), изданный между 870 и
878 гг., призванный вытеснить из употребления Эклогу и возвратить
византийское право к юстиниановым началам. По факту этого не получилось,
а на практике возникла система, в которой взаимодействовали Эклога,
Прохирион и Эпанагога [Сергеевич В. И. Лекции и исследования… С. 42 –
43.] (букв. — “воспроизведение”, издана Василием Македонянином с
сыновьями-соправителями в 886 – 888 гг. в качестве новой редакции
Прохириона). На Руси Прохирион стал известен под заглавием “Градской
закон”.

И Эклога, и Прохирион были принесены на Русь первыми христианскими
епископами, поскольку являлись необходимыми источниками церковного суда.
Однако вопрос о моменте появления на Руси первых славянских переводов
византийских судебников остается нерешенным. Первые древние русские
кормчие содержали не полные переводы этих памятников, но только
извлечения [Там же. С. 43.]. Достоверно известный первый полный перевод
Прохириона, имевший хождение на Руси, содержался в сербской кормчей,
полученной митрополитом Кириллом II из Болгарии уже после монгольского
нашествия (предъявлена собору 1274 г., собравшемуся во
Владимире-на-Клязьме). По замечанию А. С. Павлова, “эта Кормчая
сделалась родоначальником если не всех, то громадного большинства
списков русского номоканона, идущих от последней четверти XIII в. до
конца XVII” [Павлов А. С. Указ. соч. С. 86.].

2. Право собственности в Киевской Руси

2. 1. Формы общественной жизни и отношений собственности в
догосудартсвенной и раннегосударственной Руси

По вопросу о формах общественно-правовой жизни славян на момент
образования государства до сих пор отсутствует сколько-нибудь твердое
единство исследовательских позиций. После относительного и во многом
внешними способами достигнутого в 40-е – 50-е годы господства тезиса о
высокой феодализации социальных отношений восточных славян и о
значительном ослаблении родовых форм общинной жизни с переходом к общине
соседской (основным глашатаем этого мнения выступил академик
Б. Д. Греков), уже с 70-х годов, под воздействием в первую очередь
аргументации И. Я. Фроянова, дискуссия развернулась с новой силой,
причем в качестве исходного сторонниками позиции Фоянова был выдвинут
тезис о складывании русского государства в условиях слабого классового
разделения, при только начинавших играть сколько-нибудь заметную роль
отношениях феодального типа. Нынешнее состояние вопроса во многом
характеризуется возвращением к прежним воззрениям, немногим ранее
почитавшимся окончательно опровергнутыми и представляющими интерес
только с позиций истории науки. Потому мы полагаем нужным обратиться к
таковым, давая их краткий и по необходимости весьма общий абрис.

Г. Эверс и во многом сложившееся под его влиянием “родовое” направление
русской исторической науки (К. Д. Кавелин, С. М. Соловьев,
Б. Н. Чичерин) полагали, что первоначальной ступенью, на которой застает
история русский народ, являлся родовой быт, где единственным субъектом
собственности выступал род, отдельное же лицо могло быть исключительно
пользователем общеродового имущества. Дальнейший исторический ход
виделся им как разложение рода, освобождение частно-имущественных и
личных начал (семейный период), которые затем умеряются в рамках разумно
понятой свободы в государственный период жизни народов. Ясность и
логическая проработанность данной концепции принесли ей известный успех,
однако при детальном рассмотрении становилось ясно, что она не способна
объяснить имеющееся разнообразие фактов касательно первых
государственных начал русской истории. Альтернативой “родовой” теории
стала “общинная”, разработанная на базе историософских построений
А. С. Хомякова и К. С. Аксакова.

Проф. И. Д. Беляев (традиционно причисляемый к славянофильскому лагерю)
полагал, что с момента прихода славян на территорию России нужно
говорить уже о существовании у них не родового, но общинного быта,
поскольку само переселение, занятие и освоение обширной и лесистой (а
следовательно, разобщающей) страны с необходимостью разрушало родовые
связи, и ссылался на историю германского заселения римской Европы.
Ссылка эта весьма актуальна и поныне, т. к. теперь подробно описано
разрушение (правда, до этого уже несколько подорванных) родовых связей у
германцев, селившихся на землях Западной Римской империи [См., например,
работы А. Я. Гуревича разных лет, опубликованные в Т. 1 Избранных
трудов. М.; СПб., 1999.], когда родовые связи и в первую очередь формы
защиты оказывались неэффективны и вынуждали объединяться по принципу
соседства. При этом он отрицал передельный способ земледелия, что
предполагает исключительно общинную собственность на землю, утверждая
наличие наряду с нею также и частной собственности, подтверждаемое
правом землевладельца передать свой земельный надел своим детям.
Характерную особенность данного периода Беляев видел только в запрете на
выход земли из владения членов общины [Беляев И. Д. История русского
законодательства. СПб., 1999. С. 31.].

Теория задружного быта Древней Руси была разработана во второй половине
60-х – 70-е гг. XIX века профессором Новороссийского университета
(Одесса) Ф. И. Леонтовичем [Кареев Н. И. Отчет по русской исторической
науке за 50 лет (1876 – 1926) // Отечественная история. 1994, № 2.
С. 144. Взгляды Ф. И. Леонтовича были выражены им в двух публикациях (к
сожалению, они до сих пор не переизданы): 1) О значении верви по
“Русской Правде” и “Полицкому статуту” сравнительно с задругою западных
славян // Журнал Министерства народного просвещения (ЖМНП). 1867, № 4;
2) Задружно-общинный характер политического быта Древней Руси // ЖМНП.
1874, № 7, 8.]. Задружная теория ценна тем, что устраняла видимые
противоречия теории родового быта и общинной теории Константина Аксакова
и поддерживавших его славянофилов. Родовая теория видимо расходилась с
наличными фактами, указывавшими на наличие элементов объединения не
только по родственному (родовому), но и по соседскому принципу (как
отмечал, в частности, Владимирский-Буданов, ряд указаний Русской Правды
явно предполагает уже соседский характер объединения — например,
положения о розыске украденного). С другой стороны, общинная теория
утрировала этот соседский характер, явно выпуская из сферы рассмотрения
содержащиеся в древних исторических памятниках указания на родовые
объединения, а любопытные междукняжеские отношения объясняя привнесением
скандинавских порядков (в таком случае оставался нерешенным другой
вопрос — об относительной устойчивости этих скандинавских представлений
при быстрой славянизации князей во всех других отношениях). Леонтович
указывал на распадающиеся родовые элементы, в рамках которых
складываются отношения соседские, т. е. он определял задругу как
“семейную общину имеющую тенденцию к переходу в сельскую общину”
[Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века, в
2-х кн. Кн. 1. М., 1952. С. 62.]. При этом он, а в особенности его
последователь А. И. Никитинский впали в иную крайность — признание
самого рода фикцией, построенной на происхождении от мифического
родоначальника; подлинной же реальностью полагали семью (затем
переходящую в большую семью). Когда наряду с такой семьей начинают
устойчиво проживать пришлые элементы и рядом постоянно живут несколько
таких семей, то возникает необходимость регулирования отношений, между
ними возникающих. Единственной же уже существующей формой такового
регулирования выступает семья с обычными законами ее внутреннего быта.
Соответственно, для нормального взаимного существования надлежит создать
такую фикцию семьи, способную объединить по факту неродственных между
собой лиц — этой фикцией и является род. Данный взгляд на русскую
первоначальную гражданскую историю поддержал и К. П. Победоносцев,
видевший в задруге “особенность славянского племени” и значительное
место в последнем прижизненном издании “Курса гражданского права” (1896)
отведший описанию Гражданского кодекса Черногории (1888), построенного,
в частности, на признании задружного быта [Победоносев К. П. Курс
гражданского права, в 3-х тт. Т. 2. М., 2003. С. 5 – 6, 183 – 187
и др.]. Однако Леонтович в развитии своей теории задружного быта Древней
Руси зашел слишком далеко, пытаясь распространить ее основные принципы и
на политическое устройство. Здесь его взгляд на род как на фикцию вполне
продемонстрировал свою несостоятельность, поскольку Леонтович
договорился до того, что “княжеский род был задругой, общей для всего
народа, для всех волостей” [Леонтович Ф. И. Задружно-общинный характер
политического быта древней России (ЖМГП. 1874, № 7. С. 143). — Цит. по:
Пресняков А. Е. Княжое право в древней Руси. С. 26.], чем во многом
повредил восприятию плодотворных идей, заложенных в его концепции.

Ясно, что общественные порядки, существовавшие на Руси в период
складывания государства, были далеки от того, чтобы было возможно
определить их единым понятием общинного (соседского), родового,
племенного быта. Ясно также, что и на основе Русской Правды нельзя
сделать однозначных выводов о социальном строе Руси IX – X вв., причем
не только по причине дискуссионности толкования ряда мест этого
памятника, но и по естественным ограничениям, заложенным самими
условиями его возникновения. Уделяя внимания в первую очередь княжескому
и боярскому быту, а следовательно, оставляя в тени жизнь общества, не
попадавшую в эту довольно узкую сферу, Русская Правда не дает сама по
себе достаточной информации для создания целостного образа имущественных
отношений в русском обществе даже современного ей периода — тем более
сомнительны заключения о предшествующих временах, делаемые на ее основе.

z

|

?

?

®

°

LN&

(

,

.

E

I

®

,

&

&

i?i ?c?¤?¦?Zn‚n//aaaaaa/Y/EEE/AA/»°

&

F

&

&

&

&

&

&

&

&

&

1/4

CJ aJ phRи (через эти контакты шло принятие начал культурного быта, в
том числе и правовых представлений, более, чем традиционные,
соответствовавших тем условиям, в которых приходилось действовать
предприимчивым людям Древней Руси Речь здесь, разумеется, идет не о
рецепции каких-либо иностранных правовых систем (хотя было и это — в
первую очередь через применение русской православной церковью
византийского и канонического права к области семейных имущественных
отношений). Мы имеем в виду скорее воздействие общего склада правовой
жизни более развитых народов, возникновение вопросов, для традиционного
права несвойственных (как, например, вопросы статуса иностранных купцов
и права наследования — в договорах с греками). На уже подготовленную
почву приходили новые решения, по-новому оформлялся уклад жизни.).
Другие же районы, более отдаленные от торговых путей и отношений
коммерческого быта, долее сохраняли первоначальные формы своей жизни,
вступая в отношения с “чужаками” только в редких случаях, воспринимая их
как внешний, случайный элемент, не изменяющий самой структуры обыденной
жизни. В таких случаях и родовой элемент в отношениях оказывался
устойчивее, при этом из-за отдаленности подобных форм жизни он
оказывался как бы за пределами наблюдения современников, сам настойчиво
стремясь от них отделиться. Более того, родовой быт имеет тенденцию
возрождаться из соседских форм сельского быта — еще в XVIII – XIX веках
нередки случаи, когда первоначально образованное несколькими
неродственными пришлыми семьями селение спустя довольно
непродолжительный срок образовывало через перекрестные браки единое
родовое сообщество, где общинные способы регулирования сельских
отношений уже было трудно отличить от родовых порядков.

Далее, наличие родовых форм быта не предполагает отсутствия
индивидуальной собственности отдельных членов рода, хотя, разумеется, и
в достаточно ограниченных пределах. Именно возможность складывания
имущественных отношений в рамках достаточно ослабленного родового быта
дала В. И. Сергеевичу некоторые основания заявлять о
частнособственнических поземельных отношениях в Древней Руси и об
отсутствии общинного землевладения. Поэтому, говоря о формах организации
собственнических отношений в Древней Руси в первый период складывания
государства, можно присоединиться к мнению Б. Д. Грекова, хотя и изменив
акценты, а именно, согласиться, что преобладающей формой сельской жизни
была соседская община с сохраняющимися элементами родового быта, более
сильными на первом этапе и затем постепенно ослабевающими, с различными
темпами по регионами России [Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. Кн. 1.
С. 81.]. Следует особо отметить, что говорить о разложении родовых форм
быта надлежит с осторожностью, особенно учитывая долговременное
сохранение большой патриархальной семьи, по сути являющейся достаточно
мощным остатком родовой организации, удержавшимся вплоть до XIX в., а в
некоторых случаях продолжавшего существование и в первые десятилетия
XX в. Переход к соседским отношениям не надо абсолютизировать;
долговременным фактором, действовавшим в противоположном направлении
(закреплявшим родовые формы социальных отношений) была регенерация
родовых отношений из соседских.

Возникает следующий вопрос — об отношениях и разграничении
собственнических прав сельских общин (вервь) и больших семейных
объединений. Трудность ответа на поставленный вопрос вытекает из
ограниченности и разнохарактерности информации, невозможности на ее
основе четко выделить некоторые временные периоды, к которым можно было
бы однозначно привязать то или иное явление из истории русских
собственнических отношений. Можно предположить, на основании сочетания
методов нисхождения от последующего состояния отношений и сравнительного
(т. е. через привлечение данных о современном разбираемому периоду
образе жизни иных славянских народностей), что большая семья восточных
славян, состоявшая из родителей, неотделенных взрослых семейных сыновей
и их потомства, непосредственно владела “усадьбой”, пахотной землей и
иными, непосредственно и исключительно ею используемыми имуществами.
Вервь же в целом была собственником леса и пастбищ, остававшихся в общем
пользовании [Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. Киевская Русь.
С. 300. Таковой характер собственнических прав верви и затем волостной
общины сохранялся и в удельный период русской истории — см.
Павлов-Сильванский Н. П. Указ. соч. 196 – 204.]. Кроме того, как
собственническое право верви можно квалифицировать ее право ограничивать
приток переселенцев на ее земли, поскольку данное право прямо
соотносится с правом на леса, пастбища и иные общие угодья.

Остановимся подробнее на праве собственности большой, “патриархальной”
семьи. Субъектом этого права выступала именно семья в целом, а не только
“большак”, домовладыка, являвшийся представителем семьи вовне, имевшим
права действовать от имени этого большого семейного целого, но
ограниченный в своих правах внутренним правом семьи. Виды такового
ограничения у разных славянских народов и даже у разных частей этих
народов были различны — начиная от необходимости для действий
домовладыки общего согласия всех взрослых членов семьи, через
ограничение согласием старших членов и заканчивая его правом
собственновольного распоряжения имуществом, ограниченного только правом
выдела, раздела общего семейного имущества при несогласии с действиями
большака иных взрослых, самостоятельных членов семьи. Соответственно,
переход к тому или иному члену семьи функций домовладыки никоим образом
невозможно квалифицировать как наследование им общего семейного
имущества, и происходил этот переход не по правилам наследования.
Домовладыкой могла быть и мать семейства, и один из оставшихся по смерти
отца братьев (не обязательно старший), и брат прежнего домовладыки
(опять же — не обязательно старший). Конкретное лицо, к которому
переходили права, определялось либо сложившимся порядком (обычным
правом), либо же выбором оставшихся членов большой семьи (свободных или
некоторым образом ограниченных в своем решении обычно-правовыми
порядками). Власть домовладыки, как уже отмечалось, была различна;
существовала граница между большой семьей, возглавляемой кровным отцом
(и в этом случае повиновение членов семьи воле домовладыки по
осуществлению общих семейных имущественных прав укреплялось отцовской
властью над потомством) и объединением, сохранившимся по смерти отца по
соглашению его сыновей. В последнем случаем общий характер семейных
имуществ ослабевал через усиление частных интересов братьев — такое
хозяйство и характер прав его членов на имущество можно охарактеризовать
во многом как переходный, подготовительный к разделу и образованию новых
классических семейных хозяйств под традиционной отцовской властью,
каковую по отношению к своему потомству обретали окончательно
разделившиеся братья. В зависимости от местных условий ведения хозяйства
и крепости семейственных связей раздел мог долго не происходить, и
сложная большая семья, состоящая из уже достаточно разошедшихся в
родстве между собой лиц, продолжала существовать, сохраняя свои права на
имущество членов. Собственности таковой “братской” семьи невозможно, как
это иногда делается в литературе, считать долевой, поскольку сам размер
долей не определялся вплоть до решения о выделе, лишь при наступлении
раздела обретал определенность, причем зависел от “трудового вклада”
членов семьи; от степени участия их в общем хозяйстве. Доли при
общежитии предполагались равными, и только при такой ситуации раздела в
натуре, когда налицо была неравность предназначенных к выделению
имуществ, и при невозможности как-либо ее устранить, могли быть
задействованы нормы о старшинстве и о предпочтении в выделе конкретных
вещей определенному лицу.

Следует остановиться на древнерусском наследственном праве, в котором,
случается, видят начало свободы распоряжения своим имуществом и
индивидуальный (частный), а не семейный характер русского права
собственности (Сергеевич). Действительно, от времени Киевской Руси
осталось достаточное число упоминаний о духовных записях, завещательных
распоряжениях, на первый взгляд подтверждающих названную точку зрения.
Однако характер таковых завещаний существенно расходится, например, с
завещанием по римскому праву, берущемся за образец свободы распоряжения
своим имуществом. Таковая свобода вытекала из римского взгляда на отца
семейства как на pater familia, т. е. как на полновластного владыку
всего, что входило в состав familia, а именно имуществ, рабов,
домочадцев и собственно кровных домывладыке членов семьи. Из этой
абсолютной власти (имеющей во многом сакральный характер) проистекала и
неограниченная свобода распоряжения своим достоянием. Среди славянских
народов такого взгляда на отца никогда не существовало (более того,
рядом с ним существовала всеми признанная иная власть — матери
семейства, ведущая к тому, что по повторному вступлению отца в брак его
дети имели полное право требовать выдела — менее определенен вопрос о
таковом праве только по смерти матери, т. е. без вступления отца в новый
брак, но по крайней мере у ряда славянских народностей и в этом случае
право детей на выдел существовало). Назначение древнерусских завещаний —
в распоряжении конкретным имуществом между лицами, уже имеющими по
юридическим обычаям восточных славян право на наследование, без права
завещателя отчуждать имущество за пределы рода. Таким образом, завещание
здесь имеет характер не параллельного законному наследованию порядка, но
дополнения, восполнения оного, в разделе отдельных предметов, дабы
предотвратить могущие возникнуть между домочадцами споры. И здесь,
получается, мы видим не частного собственника и не наследование его
имущества по смерти как таковое, а раздел (и подготовку оного
заблаговременными распоряжениями домовладыки) того, что ранее составляло
общее достояние, а теперь должно разойтись по вновь образующимся семьям.
Следовательно, и в завещательном праве мы также наблюдаем строй,
соответствующий описанному касательно нормального ведения хозяйства —
общая собственность лиц, составляющих большую семью, и выделение долей
при прекращении оной, причем опять же не в частную собственность как
таковую, но в достояние новообразующимся семьям-хозяйствам. Если же свою
долю при разделе получало отдельное лицо, не образовавшее семьи, но
желающее выйти из братского хозяйства, то и в таком случае его,
вероятно, следует рассматривать скорее как зародыш семьи, долженствующей
образоваться в будущем, где и правовое положение имущества обретет свой
обычный характер, точнее, где характер имущества вновь будет согласован
с его реальным положением.

2. 2. Княжеская собственность

Данные о княжеских хозяйствах, особых земельных имуществах,
принадлежавших князьям, имеются начиная с X века. В частности, в
летописи сохранились известия о том, как княгиня Ольга устраивала
княжеские угодья и села, сообщается также о любимом селе кн. Владимира —
Берестове [См., напр.: Любавский М. К. Лекции по древней русской истории
до конца XVI века. СПб., 2002. С. 151.]. Хотя и не по всем таким
известиям можно сделать вывод о характере имущественных отношений, об их
юридической квалификации, однако имеющихся сведений достаточно, дабы
заключить о самом факте наличия особых княжеских имуществ, причем
возникновение их надлежит отнести к еще более раннему периоду, поскольку
в летописи они предстают как отношения сложившиеся (для чего потребен
был солидный временной промежуток). Итак, уже для начала X века мы можем
заключить о наличии в Древней Руси недвижимых княжеских имуществ, хотя
еще довольно продолжительный период остававшихся незначительными по
размерам. С конца XI и в XII веке темп обретения князьями земельной
собственности значительно ускоряется, поскольку начинает быстро
ослабевать значение одного из основных источников прежних доходов —
вывозной торговли с Востоком и Византией. Причиной этого явилось,
во-первых, закрытие выходов из великорусских рек степными народами,
прежде всего половцами, во-вторых, налаживание торговых контактов с
Византией западноевропейскими торговцами (что существенно снизило
выгодность экспортных операций), в-третьих (и это, вероятно, основное),
экономическое ослабление Византии, переживавшей в тот период череду
глубоких кризисов, а затем по существу утратившей статус великой державы
после IV крестового похода, от последствий которого она оправиться не
смогла. Четвертой причиной было увеличение самого числа князей, на
каждого из которых приходилась, соответственно, меньшая доля торговых
доходов. Однако не одно только уменьшение торговых выгод вело к оседанию
князей — способствовало этому и то, что получая себе княжения, они по
необходимости должны были их обустраивать, как в целях обороны от иных
претендентов на престол, так и для повышения традиционных доходов с
земель (вир, продаж, торговых податей и т. п.). Сама такая хозяйственная
деятельность, прикреплявшая княжество к той или иной отрасли Рюрикова
дома, и князя прикрепляла к земле, естественным образом приучала его и
тем более его потомков смотреть на эти земли не как на некоторую
доходную статью, легко могущую быть промененной на иную, но как на свою
отчину, достояние не личное, но всего своего рода, теперь уже
понимаемого в узком смысле. Если возникала такая крепость к земле, то
переход к самостоятельному хозяйственному обзаведению, от простых
пригородных деревень к расчетливо обустроенным хозяйствам был
естественен и почти незаметен для самих оседающих. Не особенно большие и
малочисленные княжьи имения постепенно сменяются крупными
сельскохозяйственными устроениями, где главное внимание уделяется уже не
угодьям бортным, рыбным ловлям и иным попутным промыслам (многие из
которых свое основное значение получали именно в связи с вывозной
торговлей), но непосредственному возделыванию земли — быт делается
проще, но тверже.

Из краткой редакции Русской Правды, передающей нам строй отношений
начала XI века, известно, что княжеская челядь была посажена на землю и
работала по княжескому сельскому хозяйству. Сравнение этих статей с
положениями Русской Правды пространной редакции показывает, какие
значительные изменения за это время успели произойти в княжеском
хозяйстве. В ней уже содержатся относительно подробные постановления,
относящиеся к княжескому сельскому и ратайному старосте, радовничию,
конюху княжеского стада и т. д. В летописных известиях XII в.
встречаются упоминания о действительно огромных княжеских хозяйствах.
Например, в Путивле на дворе у князя Святослава Ольговича [Святослав
Ольгович (род. после 1081, ум. ок. 1164 – 1166) — из князей
черниговских, сын Олега Святославовича, удельный князь
новогород-северский (ок. 1139), уд. кн. черниговский (1158 – 1164).]
было семьсот человек рабов (челяди), кладовые (скотницы), погреба, в
которых стояло 9 берковьсков меду, 80 корчаг вина. В разграбленном селе
у брата его Игоря Ольговича [Игорь Ольгович (род. ок. 1096, ум. 1147) —
брат Святослава Ольговича, великий князь киевский (с 1146).], по
сообщению летописи, описывающей потери братьев, был устроен двор добрый,
где много было вина и меду и всякого тяжелого товара, железа, меди
(припасов было столь много, что в известии особо отмечается — “не тягли
бяхоуть от множества всего того вывозити”), а на гумне было 900 стогов.
Кроме того, известно, что у братьев было стадо в 3000 кобыл и 1000
коней, “пограбленных” при нападении [ПСРЛ. Т. II. Ипатьевская летопись.
М., 1962. Стб. 321 – 322 (известие под годом 6654; 1146 от Р. Х.)].
Таким образом, как замечал М. К. Любавский, “уже в XII веке князь
становится сельским хозяином” [Любавский М. К. Лекции… С. 190.].

2. 3. Собственность дружинников и формирующегося боярства

Дружина при первых князьях имела значение воинского отряда, призванного
отбывать службу и за это кормиться из княжеских доходов, а не из
обособленного собственного имущества. Соответственно, дружинники
обеспечивались “данями”, получаемыми из областей начальной Киевской
Руси, частью судебных доходов, торговлей, ведшейся ими совместно с
князем и под его общей организацией, военной добычей и т. п.

Дружинники при первых русских князьях не были земельными собственниками,
но жили доходами от войны и торговли, милостями князя [Беляев И. Д.
Указ. соч. С. 53.], легко покидая прежние земли в поисках добычи. В
гражданской жизни их положение преимущественно определялось тем, что
князем возлагалась на них обязанность сбора налогов, отправления суда,
т. е. функции военные, правительственные и торговые, но никак не
земледельческие, для чего собственно и необходима земельная
собственность. Даже двором своим в тот период обзаводились они редко, по
преимуществу живя вместе с князем, будучи его товарищами по пирам и
советниками. Так, дружинники Владимира, заняв Киев, требуют не земельных
себе наделов, но, говорили они, как сообщает Нестор, “хочем имати окуп
на них [На жителях Киева. — Прим. А. Т.] по две гривне от человека”.

Данных о недвижимых имуществах, принадлежащих дружинникам, применительно
к IX – X вв. нет, а сама дружина рисуется нам как составленная из людей
подвижных, деятельных воинов и торговцев, особенно в первое столетие
русской истории обнаруживающих значительное сходство со своими западными
сородичами (в короткий промежуток времени княжеская дружина обрусела,
однако не потеряла своего характера, в местном элементе привлекая людей,
по складу близких к пришлым варяжским воинам, и через это воспроизводя
себя как тип). Оседать на землю дружина начинает, видимо, в XI веке,
примерно на столетие после начала устойчивого княжеского землевладения,
поскольку в середине XII мы можем наблюдать уже вполне обустроенное и
быстро развивающееся боярское хозяйство, предыстория и постепенное
формирование которого остается скрытым от нас. Тем не менее
непосредственно укрепление бояр на земле и крепкое хозяйственное
обоснование князей по времени совпадают, поскольку более ранние
княжеские хозяйства носили скорее характер стана, подсобного хозяйства,
не предназначенного для основного поземельного крестьянского труда. Как
только же князь крепко стал на земле, превратился в подлинного
землевладельца, деятельного заботящегося об урожае, о хозяйственном
устроении своей вотчины, так тут же рядом с ним мы замечаем за
аналогичным занятием и боярство. Более того, в XII веке боярство
становится элементом, более стабильным, чем князья, отделяется от них,
от прежней дружинной жизни и обращается скорее в ведущее земское
сословие, преследующее интересы не некоторого княжеского рода, но той
области, где оно обзавелось землей. Уже во времена князя Изяслава
Мстиславича бояре крепко приросли к земле, что видно из его собственных
слов, обращенных к дружине, когда он отправлялся в поход, намереваясь
“добывать” Киев: “вы есте по мне из Русскыя земли вышли, своих сел и
своих жизней лишившися, а яз пакы своея дедины и отчины не могу
перезрети; но любо голову свою сложю, пакы ли отчину свою налезу и вашю
жизнь” [ПСРЛ. Т. II. Стб. 393 (под годом 6658; 1150 от Р. Х.)], т. е.
они обзавелись достаточно крупными имениями, успели существенно
укрепиться в земской жизни, чтобы заставить князя произнести такие
слова, а летописца заставить посчитать их столь важными, чтобы занести в
летописный свод. В этот же период уже встречаются упоминания о боярских
тиунах, старостах, рядовичах, по аналогии с одноименными княжескими
должностями занятых заведованием хозяйства, что вполне ясно говорит о
значительности боярского землевладения [Любавский М. К. Лекции…
С. 191]. Под 1136 годом летопись говорит о “киевских боярах”, с конца
XII века о боярах “владимирских” (Волынь) и “галицких”, “Слово о полку
Игореве” знает черниговских бояр [Ключевский В. О. Боярская Дума Древней
Руси. М., 1902. С. 67 – 68.]. То есть бояре перестают переходить из
области в область и оседают на местах в тот момент, когда княжеское
движение еще продолжается, и эти успевшие укрепиться в местной жизни
части княжеских дружин получают в литературе название “земских” бояр,
что вполне адекватно не их происхождению, но направленности их
деятельности, построенной на защите местных интересов, покоя и порядка
тех областей, где осели, в том числе и в противовес княжьим желаниям.
Последнее стало возможно опять же вследствие поземельного оседания
боярства — перестав жить исключительно от княжьих милостей, боярство
обрело независимость (имущественную), достаточную, чтобы в ряде случаев
пречить князю. В Глалицко-Волынском княжестве укрепление боярства зашло
столь далеко, что, хоть и на короткий период, оно смогло стать подлинным
правительством, устаранив князя как действенную силу.

Обособление правового статуса боярской собственности можно видеть в
положениях Русской Правды, а именно в тех ее HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/drev/rpprost.html” \l “90” статьях, что
посвящены наследованию . По уставу Владимира Всеволодовича (Мономаха) в
отличие от смердов, при отсутствии у которых по смерти сыновей имущество
как выморочное отходило князю, за исключением “части”, причитавшейся в
качестве приданого дочерям покойного, после бояр при отсутствии дочерей
в равном качестве наследовали дочери, т. е. боярское имущество имело
большую крепость семье. Значение двух упомянутых статей Устава Владмира
Всеволодовича до сих пор остается спорным, не ясно, описывает норма,
относящаяся к смердам, общий порядок наследования, или же это
исключение, а общий характер носят положения о боярах. По предположению
С. В. Юшкова, обе эти статьи есть частные исключения, призванные описать
отличия в правовом положении указанных групп. В любом случае здесь мы
видим обособление боярской собственности и специальное регулирование
отношений, касающихся порядка ее наследования.

2. 4. Церковная собственность

С момента принятия христианства и до конца XI века формой обеспечения
доходов церкви была по преимуществу десятина. Вплоть до последней
четверти XI века “нет свидетельств о том, что епископским кафедрам,
отдельным церквам, первым монастырям принадлежала земельная
собственность”, носившая феодальный характер, то есть земли, приносящие
феодальный доход. [Введение христианства на Руси, под ред. А. Д. Сухова.
М., 1987. С. 124 – 125]. Следует отметить, что само принятие на Руси
монашеских форм религиозного служения получило далеко не однозначное
восприятие. Так, из второй половины XII века нам известен факт
принципиального отрицания монашества со стороны нареченного епископа
Ростовского и Суздальского Феодора, о котором патриарх
Константинопольский Лука Христоверг писал кн. Андрею Боголюбскому: “си
же и чисте живущих безженных житие и Господа ради иночествующих и
любомудрию о Господе учащихся негодоваше и укоряше” [Цит. по:
Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви, в 2-х тт. Т. 1. М.,
1991. С. 179]. Хотя подобного ни в коем случае нельзя сказать о русском
обществе в целом, сам факт наличия такого рода мнений позволяет увидеть
разнородность воззрений на монашество, существовавших в России, разбить
укорененный доныне взгляд на средневековую культуру как на монолит,
целиком поглощенный официальным религиозным мировидением.

Церковные землевладения в России учреждаются с укреплением в стране
христианского вероучения, когда заботы о церкви, попечение над ней
земной власти столь же необходимо, как заступничество самой церкви за
мир. С рубежа XI – XII веков земля начинает передаваться в церковную
собственность, причем с запретом передачи, в том числе перепродажи, в
иные руки [Введение христианства… С. 125.]. Способы приобретения
земель в собственность церковью выделяются в этот период следующие:
1) пожертвования со стороны князей (известны по документам); 2) покупка
на церковные средства; 3) покупка на личные средства епископа. В
последнем случае по смерти епископа по канонам имущество должно было
оставаться при кафедре [Карташев А. В. Указ. соч. Т. 1. С. 206.].

Из княжеских пожертвований мы знаем, в частности, следующие: 1) в
уставной грамоте смоленского князя Ростислава Мстиславовича (1150)
учреждаемой смоленской епископии помимо прочих, ставших к тому времени
традиционными, источников доходов (десятина, пошлины с церковных судов)
передаются и земли, населенные и ненаселенные [Павлов А. С. Курс
церковного права. СПб., 2002. С. 114.]; 2) то же сообщает нам и
летопись, повествующая о построенной во Владимире-на-Клязьме соборной
церкви, которой Андрей Боголюбский “дал… многие имения и слободы и
села лучшие с данями” [Там же. С. 115.].

Обретение земельной собственности, в частности, дало церковным иерархам
большую независимость от светской власти, возможность формировать
собственную политику, в том числе и в противоположность княжеским
стремлениям [Введение христианства… С. 131 – 132.].

2. 5. Влияние монгольского права на русское

Вопрос о влиянии монгольского права на русское особенно активно
дебатировался евразийцами в 20-е – 30-е годы XX века, когда создавался
миф о некой единой евразийской империи, созданной монголами, составной
частью в которую на “конфедеративных” правах входила, якобы, и Россия.
Этому вопросу посвятил свое исследование выдающийся специалист по праву
кочевых народов Великой степи и в частности монголов
проф. В. Я. Рязановский. Он писал: “Что касается гражданского права, то
здесь можно сказать с полной определенностью, что никаких следов
монгольского влияния на русское гражданское право установить нельзя
[Выделено нами. — А. Т.]. Ни HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/drev/psg.html” Псковская судная грамота
, ни судебники не дают для этого никакого материала. Монгольское право
не оказало никакого влияния на русское гражданское право, да и не могло
оказать вследствие различия культур (кочевой — скотоводческой и
оседлой — земледельческой)” [Рязановский В. А. К вопросу о влиянии
монгольской культуры и монгольского права на русскую культуру и право //
Вопросы истории. 1993. № 7. С. 158.]. И далее, касаясь уже относительно
специального вопроса, Рязановский писал: “Совершенно неправильно …
утверждение, будто представление о князе как собственнике всей
территории государства было заимствовано нами у монголов. На известной
ступени общественного развития при наличии патриархально-вотчинных
отношений мы встречаем приведенный взгляд у самых разнообразных народов:
в древней Англии и в древней Германии, в мусульманском мире, у китайцев,
у монголов, у славян. […] На Руси мы встречаем приведенный взгляд уже
до татарского нашествия. И вместе с тем уже с XI века (и даже раньше)
начинает выделяться индивидуальная частная собственность (церковная,
княжеская, частных лиц), которая в Псковской судной грамоте находит уже
свое полное выражение. Частная собственность князя постепенно выделяется
из государственной и образуются имущества фиска, казны и дворцовые
имущества” [Там же. С. 161.]. Со своей стороны можем отметить, что уже в
начале киевского периода только определенная часть “даней” идет
собственно князю, считается его собственностью. По имеющимся данным,
князь имел право на 1/3 от годового дохода вообще, или, может быть, от
выплачиваемых даней. Так, Ольга взяла себе 1/3 от древлянской дани. Жене
смоленского князя Ростислава, согласно грамоте, данной им епископу
своего стольного города в 1150 г., принадлежала часть даней, собранных в
смоленской земле (последний случай есть выражение общего правила
выделять часть доходов в “кормление” или “утешение”) [Вернадский Г. В.
Киевская Русь. Тверь; М., 2000. С. 208-209.]. На определенную долю
доходов имели права и члены правящего дома вообще, но важно отметить,
что это право именно обозначалось, оговаривалось в документах той эпохи,
в чем не было бы необходимости при нерасчлененности личного княжеского и
государственного имуществ. Доказательством существования уже в киевский
период русской истории разделения государственного и собственно
княжеского (личного) имущества служит и тот факт, что новопостроенной
Десятинной церкви Св. Владимир отказал десятину “от имения своего и от
град своих”, общецерковная же десятина была учреждена от государственных
доходов — от даней и пошлин судебных (вир и продаж) и торговых;
различение подтверждается еще и отделением по времени и по актам
установления этих двух десятин, причем общецерковная десятина не
мыслилась отменой данной Десятинной церкви [Павлов А. С. Указ. соч.
С. 101.]. А. В. Карташев отмечал, что после положения Десятинной церкви
десятой части княжеских доходов более “о десятине из личных имений…
уже нигде не упоминается” [Указ. соч. Т. 1. С. 205.].

Таким образом, можно с достаточными основаниями присоединиться к
взгляду, высказанному В. А. Рязановским, с той оговоркой, что если о
собственно юридическом влиянии монголов на русское право в
сколько-нибудь заметной степени говорить не приходится, то влияние
монголов на ход (или, скорее, темп, меру развития) русской истории и,
опосредованно, развитие русского права отрицать невозможно — но на
уровне правообуславливающих факторов, а не в качестве однопорядковой
системы.

Право собственности в удельный период

3. 1. Общая характеристика удельного периода

В удельный период центр экономической и культурной жизни страны
переносится на северо-восток, в район Волго-Окского междуречья, где
складывается фундамент будущей великорусской государственности,
находятся те формы общественной и правовой жизни, что в дальнейшем
станут ключевыми в истории России в целом.

Если для Киевской Руси, для ее господствующих слоев хлебопашество было
по меньшей мере не единственным занятием, а только одним из возможных
(хотя для многих привлекательным своей устойчивостью) способов
извлечения доходов или элементарного пропитания, то для
Суздальско-Владимирской, а затем и для Московской Руси сельское
хозяйство становится основным предметом забот и интересов, именно земля
превращается в центральную категорию, определяющую силу и богатство
человека, его общественное значение.

Быт этого периода (как и краски, которыми раскрашена его политическая
история) скуден и однообразен, тяжел для человека. Редко когда в истории
столь сходилась во времени борьба с природой и борьба с внешним врагом —
но именно в это скудное время русский народ осваивает богатства
северо-востока своей страны, завладевает огромными пространствами,
которые в более благоприятных условиях никогда бы не привлекли его
интереса. В этой колонизаторской деятельности решающую роль играет
церковь — земельные ее богатства, которые несколько столетий спустя
будут привлекать и князей, и бояр, и возникающее бедное поместное
дворянство, складываются именно в удельный период. В Киевской Руси
церковь могла пропитать себя десятиной, добровольными подношениями,
судебными отчислениями, земельные же ее приобретения являлись своего
рода излишком — весьма желательным и полезным, но вовсе не жизненно
необходимым. Киевская Русь взращивала церковь — последняя была ее
питомцем, любимым детищем князей и вполне могла принимать, хоть и с
коррективами на местные условия, византийскую модель отношений с
государством. Удельный период кардинально изменил картину — если ранее
государственная власть могла думать и заботиться о многом,
способствовать “благолепию жития”, то теперь самой этой власти по
существу не стало — на место князя из стольного града пришел местный
деловитый хозяин, мало чем отличающийся от любого богатого
землевладельца, со своим княжеством обходящийся как с вотчиной, строящий
порядки хозяйственные. Сами княжества с поразительной быстротой
уменьшались в размерах, становясь иногда меньше даже одного села — так
что приходилось его делить между несколькими князьями или оставлять в
общее управление. Средств в лучшем случае хватало только на самое
необходимое — разумеется, забота о душе оставалась первостепенной, но
взвалить на себя помимо своего собственного еще и церковное хозяйство
мало какой князь того времени был способен. Так что церковь, получив от
государства все, что могло дать последнее — а именно, облегчение от
государственных налогов и пошлин, от суда государева, а равно получив
обельные земли, была во всем прочем оставлена выживать сама. Так
называемые крупные княжеские земельные пожалования по существу означали
только предоставление шанса — земли в большинстве случаев давались
нерасчищенные, безлюдные — а по условиям того времени какую-либо
ценность имела только земля населенная. И церковь, а в первую очередь
подвижники монастырского жития, пошли самостоятельно расчищать чащи,
строить новые поселения для молитвенного жития. А за монахами,
уходившими от людей в далекие “пустыни”, тянулись и крестьяне,
получавшие возможность жить на новых землях из платежа только церкви,
т. е. освобождаясь от большинства государственных повинностей. Часто
бывало, что сначала приходили пустынники в пустое, дикое место,
устраивали там жизнь, потом появлялось рядом с зачинающимся монастырем
более многолюдное крестьянское поселение и уже после этого от того
князя, под рукой которого были эти земли, церковь (а во многих случаях —
прямо сам настоятель новооснованного монастыря) получала грамоту с
правами собственника на землю и господской властью над людьми, ее
населяющими.

Сходным с церковью образом, хотя по большинству случаев с меньшей
интенсивностью, действовали и сами князья, и их бояре, также
приискивавшие подходящие местечки для новых поселений, приманивавших на
них льготами людей, обзаводя там хозяйство. Разумеется, у такого
князя-хозяина вырабатывался и особый взгляд на свое княжение — он
начинал видеть его как единый механизм, распространять на него в целом
те приемы, что были удачны в собственных “вотчинках”, а государственная
власть приходила в неразрывное единство с собственностью. При крайней
простоте публичного аппарата он срастался с аппаратом хозяйственным, и
напротив, уже частный хозяйственный аппарат церкви и боярства приобретал
публичные функции. Не было перетягивания властных функций боярством на
себя — наличное государство элементарно не могло принять и реализовать
те правомочия, что должны были осуществляться ради нормального течения
общественной жизни, и эти правомочия переходили к местным земельным
собственникам, что иногда прямо отражалось в княжеских грамотах,
даваемых своим “насельникам”, иногда приобреталось молчанием, силой
факта.

При обращении к реальной ситуации того времени становится очевидной
бессмысленность вопроса, кто именно являлся собственником земли —
крестьянин, боярин, церковь или князь, как часто дебатируется касательно
феодальной собственности. Реальность выглядит так, что остается либо по
примеру М. В. Колганова признать, что “ни один субъект присвоения земли
не являлся собственником, а был всего лишь владельцем” [Колганов М. В.
Собственность. Докапиталистические формации. М., 1962. С. 421 – 422.],
либо же согласиться с самими, правда западными, средневековыми юристами,
что единственной адекватной формой описания средневековых правовых
отношений собственности выступает конструкция раздельной или
расщепленной собственности. Т. е. каждое из указанных лиц действительно
является собственником и обладает рядом собственнических правомочий,
большую часть из которых оно способно реализовывать самостоятельно, без
вмешательства иного лица, но в то же время объем этих прав — строго
индивидуален и не может вытеснить или каким-либо существенным образом
изменить права лица, стоящего на иной ступени феодальной иерархии. Образ
лестницы идеально соответствует реальности феодального права: права
каждого лица в известной степени независимы от прав вышестоящего
(сюзерена — в отношениях внутри самой феодальной иерархии, господина и
работника — при условии, что крестьянина мы отказываемся включать в
феодальную иерархию в ее формальном значении, поскольку по существу он
все равно в нее входит), а таковая некоторая автономность прав
достигается за счет того, что эти различные “права собственности” на
одну и ту же вещь существуют в разных измерениях, в разных горизонталях
и предполагают по преимуществу сопоставление с правами того же, что и
они сами уровня, а не с ниже или выше стоящими.

Дабы не исказить картину, отметим еще один немаловажный факт данной
эпохи — а именно, значительное число свободных крестьян как на
северо-западе, так и северо-востоке Руси. Причем эта свобода носила не
только личный, но и имущественный характер, когда как в личном
обладании, так и в общинных формах крестьянство владело значительными
земельными угодьями, выпадая за рамки владимирской, а затем уже
московской активно складывающейся феодальной системы, оказываясь
земельным собственником даже и в нашем сегодняшнем понимании данного
института. Правда, иногда таковое крестьянское положение имело весьма
любопытные результаты. Например, в Кирилово-Белозерском княжестве община
таковых лично свободных крестьян-землевладельцев сама выступала в
качестве феодала, имея на зависимом положении монастырь
[Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 204 – 206.].

3. 2. Общинная земельная собственность

Общинная земельная собственность в указанный период имела довольно
ограниченный характер, поскольку сосуществовала с частной крестьянской
земельной собственностью. В общинном владении, как можно сделать вывод
из сохранившихся источников, находились различные угодья, леса, луга,
бортные урожаи, рыбные ловли [Павлов-Сильванский Н. П. Указ. соч.
С. 197.]. Помимо этого, в общинном владении состояли бесхозные и в
частности выморочные участки. Это видно из того, что именно община в
целом сдает такие пустоши в аренду, отдает их собственным крестьянам под
условием тянуть тягло и т. д., то есть вполне ими распоряжается.

Помимо этого, община обладает в этот период правом выкупать перешедшие
от ее членов земли у новых собственников, причем само отчуждение таковых
земель отдельными крестьянами признавалось вполне правомерным [Там же.
С. 200.].

Тем не менее основным для нас является наличие частной земельной
собственности у членов общины, у крестьян, чему свидетельством — обилие
крестьянских купчих и завещательных распоряжений.

Таким образом, мы видим общину как правовую форму, не отрицающую
частного (в данных условиях — по преимуществу семейного) владения
землей, но обеспечивающую нормальные условия такового, выстраивающей и
упорядочивающей отношения как между самими крестьянами-собственниками и
крестьянами-арендаторами (бравшими землю у отдельных крестьян или у
общины в целом — в последнем случае это были пришлые люди, затем в
большинстве случаев обзаводившиеся собственной землей и полноправно
входившие в состав общины), так и по отношению к князю или иному
посредствующему землевладельцу. Сама же община выполняла и судебные
функции, охраняя прочность земельных владений своих членов, судясь перед
княжеской властью с внешними обидчиками и утверждая давностное
приобретение или собственность через оккупацию. При этом отметим, что в
северо-восточной Руси хозяин терял право на свой участок, если не
обрабатывал его более 15 — 30 лет, а за это время им завладело иное
лицо, начавшее на нем хозяйственную эксплуатацию (от последнего лица не
требовалось определенного срока обработки, но только явный, твердый и
положительный приступ к нему) [Там же. С. 162-168, 207-208, 234-237.].

3. 3. Монастырское землевладение

К удельному периоду, как уже было выше отмечено, относится активное
расширение монастырского землевладения за счет освоения ранее
пустовавших земель и через практику “поминальных отказов” монастырям, в
том числе и земель в собственность. Особенно много монастырей в этот
период основывается на северо-востоке Руси, где они выступают
проводниками колонизации, расчищают места для хлебопашества и
монастырского, крестьянского строительства, налаживают торговые пути.
Такой внезапный, взрывной рост объяснялся, например, А. В. Карташевым
через бегство населения от татарского тягла (“в
восточно-молитвеннические одежды и по расчету, и по инстинкту в
значительном своем проценте… облеклось все русское население
северо-восточной Руси татарского времени” [Карташев А. В. Указ. соч.
Т. 1. С. 398.]). Монголы освобождали монахов и их прислужников от
податей, и население обратилось в монашествующих и прислуживающих —
социальная мимикрия дала возможность не только выжить, но и создать
новое хозяйство, заложить основы для бурного подъема
Владимиро-Московской Руси, давшего видимые плоды спустя не многим более
века после татарского лихолетья.

В монастырском строительстве принимали участие все слои общества, в том
числе и удельные князья, либо выделявшие земли для монастырей, либо
прямо строившие их (отсюда берет начало существование т. н. “фамильных”
или “семейных” монастырей, то есть тесно связанных с каким-либо
определенным семейством).

С этими процессами связанно обилие жалованных грамот монастырям, в
которых последние, в частности, наделялись правом владения
недвижимостями и приобретения их всеми законными способами, правом
пользования оброком и вообще повинностями с селян, севших на
монастырских землях, и пользования доходами от своих имений и угодий,
право тарханное, освобождавшее монастырских (и архиерейских) крестьян и
села от пошлин и повинностей казенных или княжеских.

Наиболее же важным моментом в этом периоде развития монастырского
землевладения является приобретение некоторыми из монастырей
автономности, т. е. независимости от власти епархиальных архиереев, что
еще более выделяло их, разумеется, из общей массы церковных учреждений,
владевших землей, поскольку наделяло самостоятельностью и
преобразовывало уже в юридические лица. Такая автономность приобреталась
именно посредством жалованных грамот, которые рассматривали некоторые
монастыри как исключительно свободных вотчинников, следовательно,
отнесенными к архиерейской власти оставались только вопросы
исключительно духовные или религиозные, остальные же вопросы подлежали
сугубо суду княжескому. Качество вотчинника сообщалось игумену и братии,
т. е. монастырской общине в целом, а не некоторым определенным лицам
[Павлов А. С. Указ. соч. С. 116-117.].

Земли, передаваемые монастырям “на помин души”, как ясно из самого
термина, не были безусловной передачей, а по правовому статусу могут
быть уподоблены ныне существующему в отечественном гражданском праве
институту пожертвования, дарения “под условием”, поскольку легально
оставались собственностью монастыря только под условием совершения
поминальных служб или упоминания в “поминальных списках” в общих
заупокойных службах, в противном же случае правопреемники на стороне
завещателя могли требовать возвращения легата. Все лица, внесшие такие
поминальные вклады, записывались в синодиках (поминальных книгах)
[Скрынников Р. Г. Святители и власти. Л., 1990. С. 123.].

В правовом плане можно выделить три типа монашествования:
1) единолично-хозяственный при совместном проживании; 2) общежитие
(т. н. “строгая киновия”); 3) единолично-пустынническое. Нил Сорский
проводил на Руси четвертый тип монашествования (существовавший задолго
до него, но только от него получивший богословское обоснование),
полагаемый им наиболее пригодным для отечественных условий — скит, то
есть общежитие 2-х – 3-х монахов в отдаленной местности, обслуживающих
себя, а при недостатке испрашивающих милостыню. Скитское жительство было
вариацией пустынничества при суровых условиях русского севера, когда для
пропитания, для элементарного выживания необходимы были совместные
усилия нескольких людей.

Преобладающим типом монастырей на Руси вплоть до решений собора 1503
года и реформ, проведенных митрополитом Макарием, был т. н. “особый”
[Федотов Г. П. Святой Филипп Митрополит Московский. М., 1991. С. 36.]
или единолично-хозяйственный, когда сохранялась частная собственность
каждого из монашествующих и даже отдельный стол. До того времени ни один
из иных вариантов монастырского устройства не осуждался — все они
почитались как равно возможные, выбор же обуславливался силами
принявшего монашество — способен ли он, например, осуществить столь
тяжелый подвиг, как пустынножительство.

Серьезные изменения в российском монашестве связаны с деятельностью
Сергия Радонежского, введшего принципы общинножительства и нестяжания,
что вело к упразднению индивидуального имущества монахов и к укреплению
принципа коллективной собственности обители. Данный идеал монашеской
жизни просуществовал в качестве практически осуществляемого немногим
более ста лет, в конце XV – начале XVI веков был заменен осифлянским,
хотя и постулировавшим нестяжание как принцип, однако на практике,
обращая монастыри в крупных земельных собственников, ведших обширную
торговлю, занимавшихся кредитными операциями, приводил при отрицании
индивидуальной собственности монахов к отрицанию нестяжательства как
принципа существования монастыря в целом.

Принцип общежития энергично распространялся на Руси людьми,
стремившимися к устроению монашества со всей серьезностью, религиозно
воодушевленными натурами. На общинножительских началах был построен
такой крупный центр русской религиозной жизни, как Соловецкий монастырь
(основан в 1429 году). Начальный соловецкий обиход в древним типике
обризовывался следующим образом: “Игумен и священницы и соборные страцы
и вся братья едят и пиют в трапезе; явства всем равна, а по келлиям
опричь немощной братии отнюдь столы не бывают. Из трапезы выносу явств и
питию не бывает. Одежду всякую и обувь дают всем из казны” [Цит. по:
Федотов Г. П. Указ. соч. С. 36 – 37.].

Отрицание единолично-хозяственного келиотского устава было молчаливо
проведено Иосифом Волоцким на соборе 1503 года, что, однако, не привело
к уничтожению такого рода монастырей. В 20-е – 30-е годы против них,
преобладающих в новгородской земле (там из 24 монастырей 20 жили по
единоличному келиотскому уставу), выступал архиепископ Макарий (будущий
митрополит), однако действуя силой исключительно убеждения, что дало ему
весьма значительный успех (18 монастырей в самом Новгороде стали
общежительскими) [Карташев А. В. Указ. соч. Т. 1. С. 426.].

3. 4. Собственность по Новгородской и Псковской судным грамотам

В отличие от медленного, по большей части скрытого от наблюдателя
движения хозяйственной (и зависимой от нее правовой) жизни
северо-восточной Руси, на псковских и новгородских землях угнетающее
влияние общего оскудения русской жизни чувствовалось куда в меньшей
степени, отражаясь скорее в сфере культурной, чем в экономической.
Соответственно быту этих торговых городов развивалось и их внутреннее
гражданское право, нашедшее свое внешнее выражение в Новгородской и
Псковской судных грамотах. Особенно важны новации, введенные в
отечественное законодательство последним актом — а именно, Псковская
грамота (равно как и Новгородская) различает собственность и владение, а
через это оказывается способна выразить юридические конструкции
приобретательской давности и пожизненного владения. Новогордская же
грамота вводит посессорную защиту, т. е. защиту владения вне зависимости
от наличия титула собственника. Более того, она предоставляет
пострадавшему от насилия лицу право на иск и в том случае, когда насилие
было осуществлено действительным собственником вещи (последний в таком
случае отвечал за самоуправство, за нежелание передавать спор в должном
порядке на судейское рассмотрение).

Таковые нововведения непосредственно связаны с торговым бытом тех
городов, где они возникли, и потребность в данных юридических
инструментах еще долго не ощущалась на большей части русских земель.
Дело в том, что условия торгового обихода (особенно касательно
движимости) не позволяют иметь безупречных и всесторонне убедительных
доказательств прав собственности (что в первую очередь было
чувствительно для средневекового правового быта, где основным
доказательством выступали согласные показания соседей, одновременно
являвшихся и свидетелями и поручителями-присяжниками
[Чельцов-Бебутов М. А. Курс уголовно-процессуального права. Очерки по
истории суда и уголовного процесса в рабовладельческих, феодальных и
буржуазных государствах. СПб., 1995. С. 307-312.]). Потому купец может
оказаться беззащитным перед обращенным к нему иском, если заставить его
для защиты непременно доказывать обладание правым титулом собственника
на спорную вещь. Защита владения, и здесь возможно целиком согласиться с
мнением Йеринга, является по существу средством упрочнения права
собственности в условиях интенсификации оборота, поскольку юридические
титулы собственника и владельца (особенно часто касательно движимости) в
обороте совпадают в одном лице. Естественные же исключения из этого
правила, могущие обернуться для собственника неблагоприятно и по факту
лишить его реального обладания вещью или существенно затруднить
возвращение такового обладания — разумная плата за блага спокойного
владения.

Давность владения, введенная Псковской судной грамотой впервые в
законодательный оборот, не является ее нововведением, как это было
отмечено выше, в практическую правовую жизнь Руси. Приобретение по
давности владения обеспечивалось существовавшими общинными институтами,
принципом, что земля, дабы сохраняться в собственности лица, должна им
обрабатываться (или он должен принимать меры, чтобы ее обрабатывали иные
лица в качестве его арендаторов). Тем не менее сами положения Псковской
судной грамоты для нас чрезвычайно интересны, поскольку выступают первой
фиксацией таковых ранее сугубо обычно-правовых порядков. Итак, по
Псковской грамоте требования для приобретения права собственности по
давности следующие:

срок владения, определяемый приблизительно (4 или 5 лет), т. е.
достаточный для предъявления подлинным собственником претензий к
владельцу;

непрерывность и бесспорность владения (прием Псковская грамота требовала
не только того, чтобы вещь не выбыла из владения лица, претендующего на
приобретение ее по давности, во все время положенного срока, но и не был
возбужден спор о владении, вне зависимости от того, чем данный спор
оканчивался — т. е. возбуждение судебного прения само по себе прерывало
течение давностного срока);

обработка земли, причем в дальнейшем данное требование было дополнено и
минимальным сроком, в течение которого земля должна была обрабатываться,
установленным в размере трех лет, т. е. полного севооборота, так что
границы участка за этот период обретали свою определенность через
трудовое использование.

По Псковской грамоте по давности владения могли быть приобретены сугубо
участки пахотной земли и рыбные ловли, т. е. далеко даже не все объекты
недвижимости. Причиной такового решения можно предположить два
обстоятельства — во-первых, то, что именно применительно к двум
указанным объектам правовая практика в наибольшей степени успела
сложиться и приобрести единообразие, могущее быть зафиксировано в
документе. Во-вторых (и данная причина связана с первой), владение и
пахотной землей (а для приобретения по давности ее требовалось
обрабатывать), и рыбной ловлей по необходимости оказывалось открытым —
лицо, владеющее участком, должно было объявить и демонстрировать себя в
качестве собственника, тем самым давая реальному собственнику
возможность своевременно оспорить правомерность владения. Владение же
иными объектами с притязаниями на них как на собственность легко могло
принимать формы, объективно труднозаметные для подлинного собственника,
соответственно терявшего возможность отсудить вещь.

Итоги

Если при обозрении состояния русского общества периода формирования
государства мы и застаем уже до некоторой степени оформившиеся
имущественные отношения, выходящие за пределы родовой собственности
(каковую ситуацию со значительной отчетливостью можно наблюдать в
достаточно сильном русском купечестве, при постоянных контактах с более
в гражданско-правовом смысле развитыми народами вынужденных аналогичным
образом регулировать собственные отношения), то появление государства и
общественных групп, резко отделяющихся от основной массы населения,
производит революционизирующее воздействие на право. Усложняющиеся
отношения и необходимость их стабильной защиты находят свое отражение
первоначально в известных договорах с греками (907, 911 и 944 гг.), а
затем и в таком обширном правовом акте как Русская Правда. К завершению
киевского периода русской истории наличествуют уже все основные формы
приобретения права собственности — договорная (через куплю-продажу,
дарение и мену), оккупация (трудовое приобретение права собственности),
наследование.

Большое значение приобретает развитие крупных форм землевладения —
княжеского, боярского и церковного. В особенности велико правовое
значение последнего, поскольку, во-первых, церковь являлась единой для
всей страны организацией, обладающей известной степенью независимости от
местных властей и постоянством своего владения, не зависящего от смены
конкретных лиц (по существу этим заложен фундамент самой возможности
мысленной конструкции собственности не как принадлежности некоего лица
или обозримого объединения лиц, но как имущества, объединяемого
исключительно своим назначением — т. е. идеи корпорации и имущественного
комплекса). Вторым чрезвычайно значимым последствием складывания
церковного землевладения явилось перенесение на русскую почву
конструкций византийского права, в свою очередь сохранившего многое из
богатого арсенала римской цивилистики.

В целом можно говорить о достаточно высокой степени развития права
собственности в период Киевской Руси, при этом государственное
регулирование оказывалось здесь второстепенным и вызванным потребностями
случая, тогда как центральным оставалось обычное право —
неформализованное и потому не могущее быть представлено в ясном и
однозначном виде, но благодаря этим же своим чертам способное гибко
меняться под воздействием метаморфоз самой общественной жизни, решающее
всегда ту проблему, что в данный момент является насущной для общества.

Итак, в удельный период происходило складывание феодального режима и
обретение им устойчивых форм, выработка преимущественно в обычном праве
решений, наиболее полно учитывающих реалии отношений между крупными
феодальными землевладельцами, к тому времени овладевшими большей частью
удобных сельскохозяйственных земель русского междуречья, и поселявшимися
на данных землях крестьянами. Отношения же между значительными
феодальными землевладельцами (боярством и церковью, а также в редких, но
характерных случаях, сильными крестьянскими общинами) и княжеской
властью строились через посредство письменных соглашений (грамот, т. е.
актов по преимуществу одностороннего характера, предполагающих, зачастую
молчаливо, определенные действия иной стороны и потому могущие быть
должным образом истолкованы только в широком контексте как собственно
правовой, так и социально-экономической жизни эпохи).

Власть в удельный период стала ближе к крестьянам, начиная вмешиваться в
их внутренние имущественные отношения, ранее остававшиеся за пределами
ее внимания. Усиление хозяйственной эксплуатации земель привело к
повышению значимости земельной собственности и к увеличению оборота
земель — как междукняжеского, так и между различными ступенями
феодальной иерархии, причем приобретение земель производилось сугубо в
целях их хозяйственного развития, при полном отсутствии спекулятивного
отношения к угодьям, поскольку именно последние выступали реальным
богатством (любопытно, что данная первостепенность земли и желание ее
культивации, обустройства, укрепления в своем достоянии и видение
продажи раз вошедшего в “фамилию” земельного участка как бедствия или по
меньшей степени события весьма нежелательного, сохранялось в московской
аристократии по меньшей мере до петровской эпохи, в чем ясно можно
различить следы прежнего, именно удельного, на себя замкнутого
хозяйства, приближающегося в сознании своего владельца к тому, чтобы
сравниться с окуйменой).

ПРАВО ПОЗЕМЕЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ В МОСКОВСКОЙ РУСИ

1. Источники

На протяжении большей части московского периода русской истории обычай
продолжает оставаться основным источником права, а законодательное
регулирование сохраняет казуальный характер. Однако происходят и
немаловажные перемены: во-первых, наблюдается рост указного
законодательства; во-вторых, унифицируется практика частных правовых
грамот, пожалований, теперь следующих определенному, достаточно жесткому
шаблону; в-третьих, с конца XV века (а если учитывать акты регионального
действия — то и с конца XIV в.) начинается процесс систематизации права,
выразившийся в издании Судебников 1497 и 1550 гг. и самого масштабного
правового акта эпохи — HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/” Соборного Уложения 1649 г.

Таким образом, происходят изменения в соотношении значения источников, и
к концу рассматриваемого в данном разделе периода на первый план уже
безоговорочно выходят источники письменные, более того, основным в
системе русского законодательства о праве поземельной собственности
становится кодифицированный акт — Соборное Уложение 1649 г.,
стремившееся, в отличие от предшествующих судебников, дать не отдельные
изменения в право, пребывающее за пределами данных правовых текстов, но
вобрать в себя по возможности в систематическом виде наличное право,
стать главным актом в правоприменительной деятельности.

2. Категории земель

К началу XV века, с точки зрения права собственности, согласно
изысканиям В. Б. Ильяшевича [Приводится по: Вернадский Г. В. Россия в
средние века. Тверь; М., 2001. С. 119.] можно выделить пять основных
категорий земель:

Государственные земли (обычно именуемые черными).

Великокняжеские земли (дворцовые).

Вотчины (родовые, наследственные имения) удельных князей, сохранявшие
свою правовую специфику даже в случае отказа удельных князей от
сюзеренитета над ними.

Боярские земли, к которым относились не только земли, которыми владели
бояре, но и вообще все земли, принадлежащие на праве частной
собственности. Как указывал Г. В. Вернадский, термин “боярские земли” в
тот период являлся эквивалентным термину “частные владения” и
противопоставлялся не праву собственности иных сословий, но
собственности государства и церкви. В категорию боярских земель попадали
и совсем незначительные земельные участки, зачастую обрабатываемые самим
собственником земли (в Новгороде таковых именовали “своеземцами”).

Церковные земли, включая монастырские.

2. 1. Государственные и дворцовые земли

Разделение дворцовых и государственных (черных) земель проводилось по
тому, на чье содержание шли доходы с данной собственности. В. Сергеевич
даже писал, что “в Москве есть только земельные имущества великого
князя, а не государственные. Земли великого князя различаются на черные
и дворцовые; последние приписаны к дворцам и несут особые повинности на
их содержание; но и те, и другие одинаково принадлежат государю и даже
повинностями не всегда различаются. Великий князь одинаково
распоряжается как теми, так и другими. Черные земли могут быть приписаны
к дворцу, а дворцовые отписаны в черные. И те, и другие могут быть
розданы в поместья и вотчины, могут быть назначены сыновьям, княгиням,
дочерям, монастырям и т. д.” [Сергеевич В. Древности русского права.
Т. III. СПб, 1911. С. 22 – 23.]. Но вывод, который отсюда делается
профессором Гарвардского университета Ричардом Пайпсом, что в России не
различались собственность лично монарха, государства и частных лиц
[Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 97.], полагаем мы,
неверен, поскольку есть все-таки разница между недифференциацией и
слабым различением категорий собственности. Оставляя без обсуждения
утверждение о неразличении государственной и частной собственности,
отметим только, что возможность государя как верховного властителя
распоряжаться равно своим частным имуществом и собственностью
государства не приводит еще к абсолютной их слитности.

Вопрос о разграничении государственных и дворцовых земель имеет не
только исторический интерес, но приобретает особое значение в связи с
продолжающимися по сей день историософскими спорами о судьбе России и ее
будущности. Отсутствие дифференциации двух названных категорий земель
используется как доказательство неспособности России к построению
гражданского общества, поскольку слитность государственных и дворцовых
земель понимается как свидетельство неразличения публичной и
частнособственнической власти государя, понимавшего государство как
личное достояние. Таким образом, данный частный вопрос приобретает
принципиальное значение в спорах об отсталости России. Наша цель состоит
в том, чтобы, не вступая в историософские дискуссии с их всегда более
чем гипотетичными построениями, рассмотреть реальное положение дворцовых
и государственных земель, далеких как от полного слияния, так и от
отчетливого разграничения.

Разумеется, московские государи часто смотрели на государство как на
свою вотчину а свои права понимали по аналогии с правами вотчинника, но
при этом в московском государстве XIV – XV веков понимается особенность
Руси как чего-то единого, несмотря на все местные дрязги, пробуждается
прежний, киевский взгляд на единство народа по его вере и общности
прошлого. Земля Русская неразрывно связана с домом Рюрика, но у самого
князя наличествует ряд обязанностей перед землей — беречь и защищать
(“смотреть от врагов”), творить мир, хранить веру православную — что,
между прочим, находится за пределами даже самого широкого средневекового
понимания частнособственнических обязанностей. Сергеевич, заостряя свою
позицию, тем не менее находит нужным сказать о “переводе” земель из
черных в дворцовые, то есть у государя есть право менять назначение
отдельных земель, но до тех пор, пока они находятся в рамках одного из
двух указанных фондов, они регулируются правилами, принятыми (хотя и
преимущественно в порядке обычая) именно для земель данного фонда.
Подтверждением занимаемой нами позиции может служить и тот факт, что
сбором доходов с собственно царских и иных земель ведали различные
учреждения московского правительства — доходы с царских земель
направлялись в приказ Большого дворца (учрежден в 1534 г.), а большая
часть иных доходов — приказом Большого прихода (учрежден в 1554 г.)
[Толкушкин А. В. История налогов в России. М., 2001. С. 26 – 27.]. Таким
образом, мы можем говорить только о значительной близости правового
положения данных категорий земель, но никак не о единстве их
юридического статуса. Еще одним подтверждением различения правового
статуса государственных и дворцовых земель служит и различие в
налогообложении прикрепленных к ним крестьян. В частности, в середине
XVII века с черных крестьян взималась стрелецкая подать, тогда как
владельческие крестьяне (включая дворцовых) были от нее освобождены.
Вместе с тем уже все владельческие крестьяне (опять же без исключения
дворцовых) должны были платить ямские и полоняничные деньги, от которых
были освобождены черные крестьяне [Любавский М. К. Русская история XVII
века и первой четверти XVIII века. Курс лекций, читанных на Высших
женских курсах в 1913/1914 учебном году. (Записки слушательниц) //
Любавский М. К. Русская история XVII – XVIII вв. СПб., 2002. С. 130.] Из
этого ясно следует, что с точки зрения фискальных органов дворцовые
крестьяне (ergo, дворцовые имущества) принципиально отличались по
статусу от государственных (черных), но были однородны с прочими
владельческими. Различение княжеского землевладения и государственной
власти можно обнаружить и на значительно более раннем этапе русской
истории, а именно уже в Киевский период. Наследование княжеских городов
и волостей тогда могло быть отделено от наследования княжеского стола и
передаваться как собственно частное имущество. С. В. Юшков пишет:
“волости князя Ярополка как объекты собственности названы его “жизнью” в
отличие от “стола” (престола), т. е. власти, и распоряжение ими было
различно. В завещании Владимира Васильевича… принадлежащие ему волости
прямо выделены из княжения и переданы иным наследникам, чем само
княжение” [Юшков С. В. История государства и права России (IX –
XIX вв.). Ростов-н/Д., 2003. С. 301]. Князья в Киевской Руси могли
владеть городами и вотчинами в чужих княжествах [Там же. С. 302], что
также свидетельствует о разделении в правовом сознании частного
владения, субъектом которого являлся князь, и публичной власти.

Конечно, не следует преувеличивать обособленность государственных земель
от дворцовых, поскольку и те и другие находились в руках государя, а в
тот период еще не наблюдалось отчетливого отделения государя как
частного лица от государя как персоны верховного властителя, то есть
налицо был, говоря словами А. Е. Преснякова, синкретизм
“социально-политических функций властвующей силы” [Пресняков А. Е.
Московское царство // Российские самодержцы. М., 1990. С. 326 – 327.].
Здесь также уместно привести высказывание Марка Блока, отмечавшего, что
в феодальную эпоху “абстрактная идея власти была слабо отделена от
конкретного облика властителя” [Цит. по: Гуревич А. Я. М. Блок и
“Апология истории” // Блок М. Апология истории. М., 1986. С. 195.].

Однако к середине XVII века это различение проходит все явственнее, что
видно, например, из исследований А. И. Заозерского, который,
рассматривая историю царских вотчин в правление Алексея Михайловича,
установил, что происходило перечисление земли из государственного фонда
в дворцовое ведомство, малопригодные земли заменялись более выгодными в
хозяйственном отношении; нередко хорошие земли изымались у частных лиц,
а взамен отобранных им давали государственные земли [Индова Е. И.
Дворцовое хозяйство в России. Первая половина XVIII века. М., 1964.
С. 21.]. То есть дворцовое хозяйство явственно имело тенденцию
усиливаться за счет государственного, что, разумеется, было бы немыслимо
без их достаточно точного различения в умах современников.

Этот вывод прямо поддерживается следующим заключением, сделанным
Е. И. Индовой на основе обобщения огромного исторического материала,
относящегося ко второй половине XVII – первой половине XVIII века:
“Дворцовое землевладение на всем протяжении своей истории было
совершенно самостоятельной хозяйственной организацией” [Там же. С. 23.].
И далее: “Стремление объединить дворцовые земли в одном ведомстве — в
Приказе Большого дворца, а в XVIII веке — в особых дворцовых
канцеляриях, свидетельствовало о том, что владельцы на всем протяжении
существования дворцового землевладения и не пытались его сливать с
государственной формой управления, оно существовало особо, как форма
управления частного, личного типа владений, хотя, как уже указывалось
выше, на практике, когда в одном лице соединялся вотчинник и царь,
неизбежны были случаи слияния личного и государственного” [Там же.
С. 24.]. Таким образом, Учреждение Императорской Фамилии 1797 г. и
создание Министерства государственных имуществ в 1838 г. — не
возникновение нового правового принципа, но этап, пусть и чрезвычайно
важный, на пути различения государственных и дворцовых земель.

Наиболее ясно однородность дворцового хозяйства с частновладельческим и
одновременно его отличность от государственного демонстрирует
сравнительное изучение статуса дворцовых, частновладельческих и
государственных крестьян. “Дворцовое крестьянство было прикреплено к
владельцу и земле также, как помещичье” [Там же. С. 25.]. В указе от 21
ноября 1601 года прямо говорилось об этом: “Где бы не жили крестьяне на
землях владельческих или дворцовых, с этого времени им не переходить”.
Крестьянству дворцового ведомства было запрещено даже перераспределять
свои надельные жеребии “без указу великого государя”. Менять же
местожительство, уходить или переходить без дозволения на то владельца
означало числиться в бегах, беглые подвергались суровому наказанию.
Соборное Уложение 1649 года, отменившее урочные годы, упоминает также о
бессрочном сыске беглых дворцовых крестьян наряду с другими (гл. XI,
ст. 1).

Государственные крестьяне в тот же период оставались лично свободными
людьми, более того, полагавшими себя собственниками обрабатываемой ими
земли и несущими обязанности перед государственной властью исключительно
как властью публичной [Земельный вопрос. Под ред. Е. С. Строева. М.,
1999. С. 18.], то есть действительно “почитали себя находящимися к ней в
отношениях гражданственных”. Убеждение это было столь сильно, что, хотя
во второй половине XVII века правительство уже борется с ним, издавая
целую серию указов, в которых запрещает продавать, закладывать и
отдавать в монастыри “по душе” земли, обрабатываемые “черными” (т. е.
государственными) крестьянами [ПСЗ РИ. Собр. 1. № 10, 112 (указы 1649,
1651, 1663, 1690 и ряд других, не считая частных распоряжений и указаний
местных властей, естественным образом не включенных в Полное собрание
законов II отделением С. Е. И. В. канцелярии.], пытаясь впитать в
крестьянское сознание признание государственной собственности на их
земли, однако соответствующие распоряжения приходится вновь и вновь
повторять не только в начале XVIII века, но и в третей его четверти [ПСЗ
РИ. Собр. 1. № 7409, 9874, 10082.], прямо предписывая крестьянам, дабы
они “впредь казенных земель своими не называли” [Дружинин Н. М.
Государственные крестяьне и реформа П. Д. Киселева, в 2-х тт. Т. 1.
Предпосылки и сущность реформы. М., 1946. С. 25, 28 – 29.].

Победить это народное сознание правительству не удалось и вплоть до
самого конца Империи, а наличие этого взгляда должно было постоянно
учитываться при разработке конкретных проектов реформ государственного
хозяйства. Таким образом, мы можем признать, что разграничение
государственных и дворцовых земель имеет основание и в субъективных
воззрениях участников данных правоотношений: 1) применительно к
дворцовым землям единым и общепризнанным (не только в сфере права, но и
в общественных воззрениях) собственником являлся государь; 2) напротив,
те земли, что с точки зрения закона относились к государственным
(черным), на взгляд народного, обычного правопонимания принадлежали тем,
кто их обрабатывал.

2. 2. Церковные земли

Церковные земли в этот период сохраняли значительную обособленность от
иных категорий, однако по сравнению с периодом монгольского владычества
их положение ухудшилось, поскольку, в отличие от предшествующих времен,
они утратили иммунитет от налогообложения и в целом сопряженные с
церковными землями льготы теперь подлежали утверждению у великих князей
московских, выступивших здесь преемниками ордынских ханов.

Отметим одну любопытную особенность данного периода — упоминание в
источниках т. н. общинных монастырей. Так, например, по поводу монастыря
на Двине в Чюхченемской волости крестьяне в 1582 г. заявили: “Поставили
те церкви и монастырь строили из тех волостей, а те деревни к тому
монастырю подпущали и прикупали прадеды и деды и отцы их… и монастырем
и церковной казною и теми деревнями владели они ж и казну монастырскую у
себя в волостях держали”, то есть они рассматривали этот монастырь как
общинную собственность, и он действительно являлся во многом не
религиозным учреждением, а своего рода “органом социальной защиты”, так
как о цели монастыря его собственники говорили следующее: “прочили себе
и своим детям и внучатам на постриганье и на поминок” [Цит. по:
Павлов-Сильванский Н. П. Указ. соч. С. 206.]. В этот монастырь крестьяне
уходили, когда уже не имели сил к продолжению земледельческого труда,
либо в тот момент, либо заблаговременно делая в него вклад. Вклад давал
право не только на обеспечение самого вкладчика, но и его семьи, всегда
приписываемой во вкладной грамоте. Помимо этого, такие монастыри вместе
с прочими являлись и учреждениями благотворительными, помогавшими нищим,
обеспечивая им некоторый минимум пропитания. Наиболее любопытным в
отношении к этого рода монастырям является то, что не они, как то было
обычно, выступали собственниками и господами по отношению к местному
крестьянскому населению, но напротив, именно крестьянское население
владело монастырями. Такие отношения встречаются именно на севере
России, где крестьяне были более обеспечены по сравнению с центральной
Россией и сохраняли во многом старые свободы, независимость, оставаясь
самостоятельными собственниками, т. е. не обращаясь в боярских работных
людей. По территории собственно московского княжества примеров таковых
отношений крестьян с монастырями мы привести не можем. Здесь монастырь
чаще являлся фамильным по отношению к какому-либо боярскому или
княжескому роду, но даже и в этом случае не обращаясь в его
собственность.

2. 3. Вотчинные земли

Вотчинные земли в узком смысле слова (т. е. как собственность удельных
князей) сохраняли право судебного иммунитета, однако судебные права
относительно боярских земель (для тех бояр, что не являлись преемниками
удельных князей, но получили земли в собственность, выслуживаясь при
дворе у князя) и более мелких категорий земельных собственников
подлежали утверждению верховной власти, выдававшей грамоты в
подтверждение данных прав. Грамоты эти были в первую очередь выгодны
именно для государства, так как позволяли исключить из сферы иммунитета
наиболее важные (и доходные) преступления.

При Иване III и его сыне Василии III были изданы уложения, запрещавшие
вотчинникам Твери, Рязани, Оболенска, Белоозера продавать свои земельные
владения “иногородним” или записывать их в монастыри без особого на то
разрешения государя. Членам Суздальского, Ярославского и Стародубского
княжеских домов было запрещено отчуждать свои наследственные вотчины
“без великого князя ведома” [Данный запрет был подтвержден затем в 1551
году, в правление Иоанна IV.]. Приобрести такие вотчины могли только
прямые наследники умершего князя (что, безусловно, весьма увеличивало
число выморочных княжеских уделов). Любые сделки с перечисленными видами
земельных владений оказывались, таким образом, под контролем
государства, нарушение же установленной процедуры “доклада” приводило к
отчуждению вотчины в пользу князя [Скрынников Р. Г. Великий государь
Иоанн Васильевич Грозный (далее — Иван Грозный…), в 2-х тт. Т. 1.
Смоленск, 1996. С. 52.]. Таким образом, в первые же десятилетия того
периода истории России, который можно назвать уже вполне московским
(70-е гг. XV в. – 30-е гг. XVI в.), государство стало активно
вмешиваться в сферу частных имущественных отношений, в пределы и способы
реализации права собственности, в том числе касательно традиционных
московских областей и древних боярских фамилий.

3. Формирование землевладения на поместном праве

После присоединения Ярославского княжества к Москве Иван III направил в
новоприобретенное княжество дьяка Алексея Полуектова, который отбирал у
местных удельных князей их вотчины на великого князя, а “князь великий
против их отчины подавал им волости и села…” [ПСРЛ. Т. 23. Пг., 1923.
С. 157 – 158 // Цит. по: Скрынников Р. Г. Иван Грозный… С. 11.].
Присоединение сопровождалось общим описанием ярославских земель с целью
упорядочить службы бояр и детей боярских. У неслужащих бояр и детей
боярских земли отписывались в казну, сохранить свое землевладение можно
было только на условии службы.

Покорение Новгорода привело к “первой в русской истории экспроприации
высшего слоя общества” [Скрынников Р. Г. Иван Грозный… С. 25.].
Имущества арестованных лидеров антимосковской боярской партии
(крупнейших землевладельцев) были “отписаны” на великого государя.
Первые две такие акции (1478 и 1483 – 1484) были еще относительно
небольшими по числу лиц, подвергшихся экспроприации, но уже в конце
1480-х годов под руководством новгородского наместника Якова
Захарьина-Кошкина было предпринято выселение более тысячи бояр, житьих
людей и купцов [С. М. Соловьев сообщает, что в 1488 году из Новгорода в
Москву было переведено свыше 7000 житьих людей, которые (за исключением
казненных) были отправлены на житье в Нижний, Владимир, Муром и др.
города, а на их место были посланы из Москвы и других низовых городов
дети боярские и купцы (Кн. III. С. 33 – 34).]. В результате данных
операций московского правительства в его руках образовался колоссальный
фонд государственной земельной собственности, поглотивший все боярское и
большую часть церковного землевладения Новгорода. Далеко не сразу было
решено, как им распорядиться — первоначально земли стали раздавать
знати, образовывать удельные княжества (например, княжество Федора
Бельского). Но к концу XV века пожалованные новгородские земли были
отобраны, что было осуществлено через передачу Новгорода в великое
княжение Василию Иоанновичу и вывод его из подведомственности Боярской
Думы (в результате московские бояре, присягнувшие Дмитрию-внуку, должны
были покинуть удел Василия). На освободившихся новгородских землях стали
испомещать московских детей боярских (этот процесс начался в последние
годы княжения Иоанна III и завершился в княжение его сына Василия III).
Ранее бывшие боярскими волостями, теперь новгородские земли
распределялись на основаниях поместных, то есть за службу.

В этот период еще смешивают “поместье” и “кормление”, встречаются даже
выражения в грамотах о наделении землей: “в поместье и кормление”.
Разница между двумя этими формами землевладения состояла в том, что
“кормление” давалось на несколько лет, а его получатель собирал на себя
доходы с земли, управлял и творил суд. “Поместье” же давалось пожизненно
и переходило по наследству, если только сын испомещенного достигал к
этому времени 15 лет и мог нести военную службу. Суд и оправление в
отношении поместного населения осуществляло само государство, как
собственник земли.

Размер надела определялся с тем расчетом, чтобы испомещенный был
способен нести с него службу в тяжелой дворянской кавалерии (для
Новгорода достаточным наделом признавался участок в 20 – 30 обеж,
благодаря чему государство экономило свой земельный фонд и получало
гораздо более значительную военную силу, чем при испомещении бояр, так
как для них достойным признавался размер в сотни обеж). Аналогичный
процесс, хотя, разумеется, в значительно меньших масштабах, имел место и
по присоединении в 1486 году Вятки, когда таким же образом был
произведен взаимный перевод вятчан и московских служилых на
предоставляемые государем земли [Вернадский Г. В. Россия в средние века.
С. 112]. В 1510 году, уже в царствование Василия III те же меры были
осуществлены во Пскове, а в 1514 году — в Смоленске [Скрыннкиков Р. Г.
Иван Грозный… С. 55, 57].

Вопрос о судьбе новгородских землевладельцев, лишенных своих вотчин для
помещения московских служилых людей, спорен. Традиционной является та
точка зрения, что новгородцы получили поместья в иных районах
Московского государства. Однако этот взгляд был подвергнут критике
Р. Г. Скрынниковым, отметившим, что в ближайших к интересующим нас
событиям летописям нет известий о предоставлении земель согнанным
новгородцам. Такие сведения появляются только в более поздний период у
летописца промосковской ориентации, если только не считать известия
Судебника 1497 года. Последний сообщает нам, что государь пожаловал
новгородцев в 1483 г. селами под Москвой, “а иных бояр, которые крамолу
держали на него, тех велел заточить в тюрьмы по городам”. Однако
“крамолу” на Иоанна III держали все 30 больших новгородских бояр, чьи
имения в тот год оказались конфискованы Захарьиным-Кошкиным. Таким
образом, констатирует Р. Г. Скрынников, “кому государь дал поместья, не
совсем понятно” [Скрыннкиков Р. Г. Иван Грозный… С. 100.]. Итоговое
заключение автора следующее: “критический анализ источников обнаруживает
несостоятельность мнения, будто новгородское боярство стало частью
московского служилого сословия. Экспроприация обратила этот мощный слой
в прах” [Там же. С. 102.]. С последним суждением касательно судьбы
новгородского боярства, вероятно, следует согласиться, однако такое
решение вопроса не предрешает ответа о судьбе детей и слуг боярских, так
как обезземеливание и обращение в нищих свыше десяти тысяч
представителей ранее властвующей в Новгороде группы с необходимостью
должно было оставить след если не в официальном летописании, то хотя бы
в параллельных ему частных записях, а также в записках московских
оппозиционеров. Поскольку таковые остаются немы, то мы вправе
предположить хотя и преувеличенность благостных утверждений московских
летописцев, но не их полную ложность.

Итогом поместной реформы стало фактическое установление государственной
собственности на землю как господствующей и “закрепощение” дворянства,
ставшего обязанным для сохранения своего положения нести государственную
службу, по преимуществу воинскую. Однако неверно было бы сказать, что
государство закрепостило дворян — последние сами добивались поместий,
дабы найти выход из земельного голода, традиционного для больших
дворянских семей. Государство же раз за разом обеспечивало таковое
испомещение — первоначально за счет новгородских земель, затем псковских
и иных территориальных приобретений, причем для первой половины XVI века
характерна избыточность фонда государственных земель, так что ими
наделяются даже государевы холопы. На протяжении трех поколений все
взрослые и готовые служить лица, не принадлежащие к низшим сословиям,
обеспечивались земельными пожалованиями, в результате чего стали ожидать
их как должного. Государство, в свою очередь, привыкло смотреть на
всякого землевладельца как на своего слугу. Результатом такой политики
стала связанность будущих действий московского государства ожиданиями
поместного дворянства, приведшего к экспансионизму XVI – XVIII веков и к
закрепощению сельского населения.

При завоевании Новгорода была произведена частичная конфискация
церковных земель, обращаемых в государственную собственность. В 1478
году у новгородского архиепископа и монастырей были отобраны лучшие
земли (десять волостей, входивших в епархию архиепископа)
[Вернадский Г. В. Россия в средние века. С. 69.] и обращены в
великокняжеский домен. Василий III, получив Новгород в свой удел,
отобрал у Софийского дома еще 6 000 обеж земли, на сей раз розданных в
поместья боярским детям [Скрынников Р. Г. Иван Грозный… С. 27 – 28.].
В 1500 году Иван III получил благословение митрополита Симона на
секуляризацию любых церковных и монастырских земель в новгородском
районе [Вернадский Г. В. Россия в средние века. С. 125. Псковская
летопись сообщает об этом: “Генваря (7007 года. — А. Т.) поимал князь
великой в Новегороде вотчины церковные и роздал детям боярским в
поместье, монастырские и церковные, по благословению Симона
митрополита”. — Цит. по: Скрынников Р. Г. Святители и власти. С. 119.].
Если в первую конфискацию земли были отняты только у шести крупнейших
новогородских монастырей, то в 1500 все монастыри должны были передать
государству половину принадлежавших им земель. Всего пахотных земель в
пределах новгородской территории в государственную собственность перешло
81,7 %, более половины осталось государственным доменом, а остальная
часть была обращена в поместья [Аграрная история Северо-Запада России,
под ред. А. Л. Шапиро. Л., 1971. С. 333.]. Оставшиеся в церковной и
монастырской собственности земли были обложены посошным тяглом
[Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры, в 3-х тт. Т. 3. М.,
1995. С. 56.].

Именно с покорения Новгорода и образования значительного
государственного земельного фонда, могущего быть использованным для
испомещения служилых людей, в России получает широкое распространение
понятие поместье, данная форма землевладения становится основной, служа
материальной базой военных сил русского государства. Впервые в известных
правовых памятниках Руси поместное держание встречается примерно в 1339
году, в Духовной грамоте великого князя Ивана Даниловича Калиты: «А что
есмь купил село в Ростове Богородическое, а дал есмь Бориску Воръкову,
аже иметь сыну моему которму служити, село будет за ним, а не иметь ли
служити детем моим, село отимуть» [Сборник документов по истории СССР.
Ч. 2. XIV – XV вв. / Под ред. А. М. Сахарова. М., 1971. С. 108]. По
мнению С. Б. Веселовского, Воркову было пожаловано не поместье, а
вотчина, а слово “служить” в данной грамоте не означало исполнения
каких-либо определенных обязанностей [Веселовский С. Б. Феодальное
землевладение в северо-восточной Руси. Т. I. М.; Л., 1947. С. 300].
Георгий Владимирович Вернадский отмечал, что “судя по всему, в XIV веке
составлялись и другие подобные соглашения, а еще больше — в первой
половине XV столетия” [Вернадский Г. В. Россия в средние века. С. 122].
Вместе с тем практика наделения поместьями оставалась частным случаем,
причиной чему была недостаточность государственных земель для размещения
служилых людей, поскольку государственная пахотная земля была необходима
самому великому князю, как дававшая доход непосредственно в казну и
бывшая одним из основных источников средств для покрытия государственных
расходов, а иные категории государственных земель были по преимуществу
заняты лесами, их еще только предстояло обрабатывать, дабы сделать
пригодными для обращения в “поместный фонд”. Только крупные
государственные территориальные приобретения второй половины иоаннова
правления доставили таковые земли. Важно то, что как помещаемые на
конфискованных новгородских землях московские служилые люди, так и
переведенные на низовые земли новгородцы в одинаковой степени
становились только держателями государственных земель, не
собственниками.

Для выработки норм поместного права значительную роль сыграло валовое
описание новгородских пятин, произведенное в 1495 – 1505 годах,
позволившее реформировать древнюю новгородскую систему “пожалований” и
“кормлений” в систему поместного землевладения, ставшую на длительное
время основной формой дворянского землевладения (формально
просуществовавшую до 1714 г., а по сути — до 1762 года). Уже в Судебнике
1497 г. именно поместье и владение упоминаются как две основные формы
светского землевладения, причем нормы о поместье помещены в один ряд с
положениями о “черных” крестьянах, т. е. явственно указывается на
государственную собственность в отношении земель, отданных в
испомещение.

В княжение Иоанна III проводилась еще одна линия в отношении прав
привилегированных землевладельцев — сужалась сфера иммунитетных прав
посредством их фиксации в жалованных грамотах и параллельно этому
расширялся круг лиц, наделявшихся таковыми иммунитетами [История русской
экономической мысли. Т. I, ч. 1. Под ред. А. И. Пашкова. М., 1955.
С. 109.].

Основным отличием поместья от вотчины было то, что только последняя
являлась частною собственностью, тогда как поместье всегда для частных
лиц оставалась держанием. Из этого вытекали следующие различия:
1) вотчина могла быть разделена между наследниками или продана, поместье
же нет; 2) вотчина оставалась в роду ее собственника, даже если по
смерти он не оставил сыновей, поместье же могло быть передано только
сыну, достигшему к моменту смерти родителя пятнадцатилетнего возраста и
способного к службе; 3) род обладал правом выкупа отчужденной вотчины
(по Царскому Судебнику — в продолжение 40 лет) [Пайпс Р. Россия…
С. 126.], что, собственно, являлось продолжением принципа сохранения
вотчины в роде.

4. Секуляризационные планы московского правительства и их частичная
реализация

При всем обилии новгородских земель, образовавшийся земельный фонд не
мог совершенно решить проблему испомещения, поскольку позволял
организовать эффективную оборону только одного региона — самой
новгородской земли. Московское государство пыталось высвободить земли и
в иных регионах путем секуляризации (изъятие боярских земель даже не
рассматривалось, поскольку в тот период именно боярство выступало
основой власти московских князей, нарождающееся же дворянство было еще
более чем незначительно и во всяком случае не было способно играть роль
противовеса боярству).

Определенная автономность, независимость церковной власти от светской в
удельный период объясняется по преимуществу следующими причинами:
во-первых, русские митрополиты ставились патриархом Константинопольским
из греков и оказывались на Руси пришлыми, изначально не вовлеченными в
местные распри, то есть могли занимать положение третейских судей, чей
приговор, чья сила авторитета покоилась на блеске византийского
православия. Во-вторых, при существовании множества удельных князей у
митрополита всегда была возможность маневра, он мог в случае несогласия
“отойти” в чужие земли без нарушения своего пастырского долга. Хотя
митрополиты эту возможность не использовали, она продолжала сохраняться
на протяжении всего удельного периода истории Руси.

Московский период изменил ситуацию принципиально: во-первых, вся Русь
распалась на два княжества (Московское и Литовское), а иные, даже
сохранившиеся, были вынуждены подчиниться, а затем и совершенно
раствориться в одном из них; во-вторых, Литовское княжество после многих
попыток в конце концов смогло утвердить для себя особого митрополита —
Киевского, и тем самым выдти из сферы московской митрополии, что для
московской церкви сделало невозможным противодействовать княжеской
власти Даниловичей хотя бы потенциальной угрозой отдаться под власть
Гедиминовичей; в-третьих, Флорентийская уния и измена митрополита
Исидора православию, а затем и последовавшее падение Константинополя с
подчинением последнего из остававшихся независимыми от иноверцев
патриархов мусульманской власти привели к фактической автокефалии
русской церкви, поставление митрополита оказывалось по существу в руках
великого князя Московского. Русский митрополит потерял по факту даже
право жаловаться на притеснения в Константинополь, поскольку правоверие
патриарха находилось под подозрением. В итоге русская церковь оказалась
подконтрольна государству, где великий князь занял место, ранее
полагавшееся базилевсу (в этот период происходит и перенос на Русь
византийской концепции “симфонии” светской и церковной властей, по
существу отрывавшая широкий легальный доступ государю в дела церкви).
Примечательно, сколь часто в конце XV – XVI вв. митрополиты сводились
князьями со своего стола — за время правления Василия III и Иоанна IV из
девяти митрополитов только трое умерли в сане. Остальные либо
насильственно, либо “добровольно” отреклись, а митрополит Филипп был
даже лишен жизни [Федотов Г. П. Указ. соч. С. 19.]. Такое положение
способствовало возникновению идей о пополнении государственной казны за
счет церковных и монастырских имуществ. Еще ранее, в XIV веке,
митрополит Киприан в письме к Афанасию Высоцкому высказывался за то,
чтобы отдавать монастырские вотчины в управление “мирянам
богобоязненным”, то есть отделить монашескую братию от управления
принадлежащими им имуществами, без лишения их права собственности
[Попов М., свящ. Изгнанный правды ради. Жизнь святителя Арсения
(Мациевича). — Репр. воспроизв. изд. 1905, озаглавленного Арсений
Мациевич, митрополит Ростовский и Ярославский. — М., 2001. С. 63.].

Помимо сказанного выше об изменении статуса церкви в конце XV – первой
половине XVI вв. секуляризационные планы значительно облегчались еще и
тем обстоятельством, что в самой русской церкви в этот период
существовало одновременно два направления, выступавших против
монастырского землевладения — заволжские старцы (нестяжатели) и
“жидовствующие”. “Жидовствующие” были весьма радикальным еретическим
движением, вероятно, связанным с более ранней сектой стригольников
[Любопытно отметить, что в XVIII веке секта субботников утверждала свою
преемственность с “жидовствующими”, что показывает если не прямую связь
(которая маловероятна), то, по крайней мере, интеллектуальную живучесть
подобного направления.], соблазненным “пытанием о вере” и через открытие
книг Ветхого Завета стремившихся вернуться к “изначалию”. Их итоговыми
требованиями было уничтожение церковной иерархии, а не исправление
некоторых “нестроений” в существующей церкви. Не монастырское
землевладение вызывало их протест, а само монашество почиталось ими
“установлением, противным… природе человека” [Дудаков С. Ю. Парадоксы
и причуды филосемитизма и антисемитизма в России. М., 2000. С. 20.].

“Жидовствующие” хотя и встретили на первых порах сочувствие у
государственной власти, однако не смогли в конечном итоге удержать свои
позиции по причинам, во-первых, излишней радикальности земельной
программы, во-вторых, что наиболее существенно, потому, что
действительно являлись ересью, отвергали базовые догматы не только
православия, но и христианства вообще, в частности, подвергали осмеянию
иконы, культ Богоматери. При таких условиях Иоанн Васильевич был
вынужден отказаться от молчаливого благожелательства “жидовствующим” и в
конечном итоге допустить их осуждение на соборе 1504 года, более того,
должен был сам каяться перед Иосифом Саниным. Но отречение княжеской
власти от “жидовствующих” не было оставлением той части их программы,
где они выступали против церковного и в особенности монастырского
землевладения. Власть нашла иное направление русской религиозной мысли,
которое, будучи догматически и жизненно безупречно, в ближайших
политических планах способствовало стремлению государства расширить свой
земельный раздаточный фонд за счет монастырей. Мы имеем в виду течение
“нестяжателей”, явившихся русским вариантом исихастского течения в
православии (учения священно-безмолвствующих). Об исихазме см.
подробнее: Св. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолвстующих.
М., 1995; и помещенную в приложении к данной книге статью В. Вениаминова
(С. 344 – 381). Следует отметить, что византийские паламиты (сторонники
Св. Григория Паламы) так же, как и их русские последователи, негативно
относились к чрезмерной пышности богослужений и благожелательны “к
отнятию в пользу государства монастырских и даже церковных владений”
[Вениаминов В. Указ. соч. С. 366 – 367].

На соборе 1503 года, поддержанные высшей властью, сторонники Нила
Сорского “начали говорить, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы
чернецы по пустыням, а кормились бы рукоделием” [Цит. по: Милюков П. Н.
Указ. соч. Т. 3. С. 56.], то есть выступили за полную секуляризацию
монастырских имуществ, что было гораздо радикальнее всех предыдущих
действий правительства, которое в настоящем случае стремилось
воспользоваться разногласиями в среде самого монашества. Для отпора
противники нестяжателей вызвали Иосифа Волоцкого, вернувшегося в свой
монастырь до окончания собора. Последний, решительно отвергая притязания
заволжских старцев, сказал, между прочим, указывая на семь ярлыков,
данных ханами церкви: “Посмотри, благочестивый государь, и неверные цари
не дерзали обижать церковь; как же ты решишься отнять у нея ея вековое
достояние, полученное ею от твоих благоверных предков” [Цит. по:
Павлов А. С. Указ. соч. С. 116.]. Собор в своем докладе Иоанну III
заключил: “…стяжания церковная — божия суть стяжания, возложенна и
нареченна и данна Богу, и не продаваема, ни отдаваема, ни емлема никим
никогда ж в веки века, и нерушима быти и соблюдатися, яко освященна
господеви, и благоприятна, и похвальна. И мы, смирении, сия ублажаем, и
похваляем и съдержим” [Цит. по: История русской экономической мысли.
Т. I, ч. 1. С. 125.].

Иосиф Волоцкий, на протяжении веков являвшийся одним из наиболее
влиятельных церковных мыслителей России, утвержал, что игумен не вправе
распоряжаться монастырским имуществом в ущерб монастырю, в противном же
случае он есть святотатец и подлежит изгнанию из монастыря. Епископ
вправе продать село, не дающее дохода, или какое-либо иное церковное
имущество для уплаты долга, но только с разрешения митрополита [История
русской экономической мысли. Т. I, ч. 1. С. 126 – 127.]. Следует
отметить, что для XVI – XVII веков слова настоятеля Волоколамского
монастыря являлись не его частным мнением, но “возглашением истины” и,
соответственно, его предписания во многом воспринимались как должный
порядок, независимо от закрепления в актах внутреннего церковного
законодательства.

Следует указать, что совпадение позиций нестяжателей и княжеской власти
было случайным и поверхностным, поскольку основным стремлением заволжцев
была независимость, положение, когда церковь стоит выше государства, а
для избавления от зависимости и надлежит отказаться от того, что более
всего держит — от собственности. По словам П. Н. Милюкова, “только при
таком условии они получат возможность обращаться к власти не с
собственными “обидами”, а с “печалованием” о неправдах мира”
[Милюков П. Н. Указ. соч. Т. 3. С. 59.]. Осифляне же, в данном
конкретном случае вступившие в конфликт с властью, по существу
признавали ее главенство над церковными делами, видели священность
царства, полагали, что “божественные правила повелевают царя почитати,
не сваритися с ним” [Послание Иосифа Волоцкого к Ивану Ивановичу
Третьякову-Хворину. Цит. по: Хрущов И. Исследование о сочинениях Иосифа
Санина, преподобного игумена Волоцкого. М., 1868. С. 223.] и таким
образом по самому ходу дел должны были вскорости найти общий язык с
властью, прийти к взаимоустраивающему соглашению, что и случилось уже во
второй воловине княжения Василия Иоанновича.

Земельные вотчины митрополита в начале XVI века были расположены на
территории пятнадцати уездов. Только в семи из них насчитывалось 531
село и деревня, числилось 1818 душ крестьян. К середине XVI века эти
владения значительно выросли, но и тогда были значительно менее владений
архиепископа Новгородского [Федотов Г. П. Указ. соч. С. 57.]. При всем
богатстве митрополичьего хозяйства это было только одно из множества
церковных владений, расположенных к тому же практически во всех областях
государства и позволявших при хотя бы частичной секуляризации решить не
только собственно пространственную проблему дворянского испомещения, но
и иметь возможность наделять дворян землями именно в тех районах, где в
этом была в силу своих стратегических планов заинтересована московская
власть. Хотя Василий III, как и отец, не осмелился на секуляризацию
(более того, к концу своего правления он также принял меры к тому, чтобы
заглушить и публицистическое движение за секуляризацию), однако ему
постепенно удалось поставить монастыри под государственный контроль и в
экономическую зависимость от центральной власти. Одной из причин
такового отказа можно назвать реформирование монастырской жизни,
произведенное осифлянами — ярыми сторонниками монастырского
землевладения, но и, одновременно, строгими подвижниками общежительного
устава, которые проводили в монастырской жизни принципы строгой бедности
и широкой благотворительности [Христианство. Энциклопедический словарь в
3-х тт. / Под ред. С. С. Аверинцева. Т. 2. М, 1995. С. 541. — Автор
статьи Б. М. Мелиоранский.]. В его царствование государство стало
вмешиваться во внутренне управление монастырей (воспользовавшись
постоянными в монастырском общежитии той эпохи распрями между
монашествующими), правительство само назначало игуменов, давало им
наказы, требовало отчетности в расходовании денежных средств. Царские
писцы сдавали и принимали у настоятелей монастырей имущество
[Зызыкин М. В. Патриарх Никон. Его государственные и канонические идеи,
в 3-х частях. М., 1995. Ч. II. С. 292.]. Данное движение было продолжено
при Елене Глинской и в особенности во второй период правления Иоанна IV.

Ограничение церковных и монастырских землевладений при Иоанне IV. В
период регентства Елены Глинской было издано распоряжение, запрещавшее
монастырям под каким-либо видом приобретать вотчины покупкою и принимать
вклад “по душам” без правительственного разрешения [Голубинский Е. Е.
История русской церкви, в 2-х тт. Т. II, 1-я пол. М., 1997. С. 735.]. В
1536 году в отношении новгородского духовенства было сделано новое
распоряжение, ограничивавшее его имущественные права, а именно пожни
(жнивье, луг), принадлежавшие окологородским монастырям и городским
церквам, были у них отписаны, а затем возвращены, но уже на праве аренды
[Там же. С. 735 – 736.].

Среди прочих своих деяний Стоглавый собор принял меры к искоренению
злоупотреблений в заведовании имуществами и доходами монастырей со
стороны их настоятелей и по установлении над монастырскими властями в
имущественном управлении строгого контроля [Там же. С. 788.] (ср.
требования Иосифа Волоцкого в отношении распоряжения монастырскими
имуществами).

В отношении вопроса о монастырском общежитии Стоглав дает только
рекомендации, а не требует искоренения единолично-хозяственного типа
монастырского устройства. Такая компромисность связана, по мнению
Е. Е. Голубинского, с той оппозицией, которою вызвали стремления Макария
“со стороны… архимандритов и игуменов, которые заседали на соборе”
[Там же. С. 790.].

Сразу же по окончании Стоглавого собора (1 мая 1551 г.) был издан
соборный приговор, касавшийся вотчинных прав как монастырских, так равно
и архиерейских. В первом своем положении он повторял приговор
правительства Елены Глинской о запрещении приобретать архиереям и
монастырям вотчины покупкой и давать их “по душам” без разрешения
государя. В области, непосредственно прилегающей к Москве, принимать
вотчины было запрещено вовсе [Христианство… Т. 2. С. 541.]. В случае
нарушения вотчины предписывалось отбирать в казну, а при покупке
покупатель лишался и заплаченного им.

Во-вторых, устанавливалось, что в случае отдачи вотчины “по душе” без
всякого условия вотчина выкупу не подлежала, в случае же наличия
такового выкупного условия выкуп производился по цене, означенной в
духовной или данной грамоте.

В-третьих, подтверждался запрет на отчуждение монастырям вотчин,
расположенных в ряде новоприобретенных при Иоанне III и Василии III
областей, а в случае такового отчуждения вотчины отписывались в казну,
однако с выкупом, а в дальнейшем отписанные вотчины подлежали поместной
раздаче.

В-четвертых, поместные и черные земли, приобретенные архиереями и
монастырями за долги или неправомерно записанные за ними описчиками
земель, подлежали возврату прежним владельцам.

В-пятых, предписывалось “произвести сыск” о селах, волостях, рыбных
ловах, угодьях и прочем, проданных в малолетство Иоанна IV архиереям и
монастырям, и привести все в прежнее состояние, то есть так, как было
при жизни Василия III.

Целью данных мер являлось предотвращение выхода земель “из службы”,
сохранение их в поместном фонде.

В 1557 году Иоанн IV издал новое положение о вотчинах, даваемых
монастырям “по душе”. Согласно ему, в случае отдачи вотчины с условием
выкупа, если назначена слишком высокая выкупная цена, наследники могут
протестовать и требовать назначения оценщиков. Однако такое право
сохраняется у них только до тех пор, пока духовная не явлена и не
утверждена, в противном же случае им надлежит уплатить всю указанную в
духовной выкупную цену.

Сохранился ответ митрополита Макария от 1550 года на предложение
Иоанна IV приобрести митрополичьи земли вокруг Москвы для испомещения
служилых людей. Митрополит решительно протестовал против покупки,
вероятно видя и в этом покушение на неприкосновенность церковных земель,
упреждая возможное дальнейшее развитие идей государя. Решительность
протеста связанна с непрекращающимися покушениями государственной власти
на архиерейские и монастырские землевладения, вновь усилившимися после
реального прихода к власти Иоанна IV, подогреваемыми Адашевым и
Сильвестром, которого историки считают сторонником доктрины
нестяжателей.

В целом можно отметить, что в первый период правления Иоанна IV споры по
поводу собственно церковных и монастырских землевладений были достаточно
умеренны — власть не решалась до конца проявить свои стремления и по
сути ее действия сводились к препятствованию дальнейшему росту
монастырских и церковных вотчин.

Изменение государственной политики в этом вопросе происходит только в
70-х – 80-х годах, когда на соборах 1573, 1580 и 1581 годов проводятся
положения, решительно ограничивающие имущественные права церкви. Этому
способствовало крайнее ослабление митрополичьей власти, когда во главе
церкви ставились лица, решительно ни в чем не способные противостоять
царским стремлениям. Вторым фактором оказалось высвобождение Иоанна IV
из-под власти канонов, и если ранее святительский голос был для него
авторитетом, то после четвертого брака и последующих, когда царь пошел
на нарушение всех существующих в данной сфере правил православной
церкви, никаких сдержек для него не осталось — можно сказать, что он
испытал радость церковного беззакония.

Собор 1573 года запретил отказывать вотчины многоземельным монастырям,
собор же 1580 года запретил все способы увеличения вотчин, кроме
исключительно пожалования, дозволенного исключительно малоземельным и
безземельным монастырям [Зызыкин М. В. Указ. соч. Ч. II. С. 292.]. Собор
1580 г. запрещал покупать и принимать вотчины в заклад, не запрещая в
целом их передачу “на помин души”. При этом Собор 1580 года постановил
земли, отданные на помин души, возвратить родне завещателя, а монастыри
вознаградить деньгами, если же родных не осталось, то земли полагалось
отобрать в казну и опять же выдать денежное вознаграждение
[Христианство… Т. 2. С. 541.]. Затем запрет на такой способ приращения
монастырских и церковных земель был установлен Соборным Уложением
1649 г.

Проф. Варшавского университета М. В. Зызыкин отмечал конечную
безуспешность подобных мер — “ограничения правительства не достигали
цели, испаряясь в общем складе народной мысли: в приношениях церквам и
монастырям видели непосредственные приношения Самому Богу и Его святым
угодникам, и потому на практике не устанавливалось и различия между
монастырями, котором можно отказать вотчины и которым нельзя. Обычай
отказывать вотчины по душам в пользу всяких монастырей держался во всей
силе” [Зызыкин М. В. Указ. соч. С. 293.]. Сила общего запрещения
постоянно нарушалась в 1-й половине XVII века частными разрешениями,
даваемыми на отдельные пожертвования или иного рода церковные и
монастырские приобретения (в особенности это можно сказать применительно
к годам патриаршества Филарета Романова, поставившего патриаршью власть
силой отцовского авторитета на новый уровень, сделавшись подлинным
правителем государства при слабоволии своего царствующего сына)
[Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры, в 3-х тт. Т. 2. Ч. 1.
М., 1994. С. 166 – 167.].

5. Поместная реформа Ивана Грозного

В 1550 году началась т. н. “тысячная реформа”, когда было принято
решение о наделении тысячи “лучших слуг” поместными дачами под Москвой.
Реформа так и не была завершена по причине нехватки свободных земель под
Москвой, в связи с чем не была реализована и конечная цель проекта —
создание группы наилучших помещиков, долженствующих жить под Москвой.
Поскольку получение поместья в рамках этой реформы означало обязанность
проживать в нем, т. е. под Москвой, то наделялись ими и крупные
землевладельцы-вотчинники, при условии, что их вотчины отстояли от
столицы более чем на 60 верст [Скрынников Р. Г. Иван Грозный… Т. I.
С. 163 – 166.]. Важно то, что в раздачу пошли земли великокняжеского
домена, традиционные охотничьи угодья, что означало нехватку земли в
потребных правительству районах, несмотря на избыток в целом по стране
государственных земель. Разумеется, таковая ситуация вынудила
правительство вновь искать возможность прирастить государевы земли.

Спустя полвека по организации поместной системы она пришла в полный
беспорядок, что были вынуждены признать и сами власти. Иоанн IV на
Стоглавом соборе заявил, что в годы боярского правления многие бояре и
дворяне оскудели, а иные обзавелись поместьями “не по службе”: “у
которых отцов было поместья на сто четвертей, ино за детьми ныне втрое,
а иной голоден” [Цит. по: Скрынников Р. Г. Иван Грозный… Т. I.
С. 169.], то есть был нарушен изначальный принцип испомещения —
уравнительное наделение землей лиц одного и того же ранга (для каждого
ранга был свой разряд пожалования). Для наведения порядка в 1556 году
был проведен смотр дворян, имевший целью узнать “хто… как служит, и
государьское к ним по тому достоинству и жалование”. По итогам его было
принято Уложение о службе 1556 г., предусматривавшее установление единой
нормы службы для различных видов землевладения, причем обязанность
несения службы возлагалась равно как на поместные, так и на вотчинные
земли. Вотчинники, будучи призваны к обязательной службе с земли,
одновременно обрели право на поместье наравне с прочими служилыми
людьми, что привело к сближению названных категорий землевладения.

С середины XVI века казна гарантировала поместное землевладение не
только дворянам, но и их потомкам, поступающим на службу, чем устраняла
опасения грядущего разорения дворян по причине разделов между
наследниками полученных наделов и постоянного уменьшения последних.
Казна обязывалась обеспечивать каждого установленной служилой нормой
земельного надела [Скрынников Р. Г. Иван Грозный… Т. I. С. 173.], что
с неизбежностью должно было привести в не столь отдаленном времени к
кризису из-за нехватки раздаточных земель. Можно сказать, что кризис был
изначально заложен в этой системе.

Быстро сложилась практика, по которой сыновья служилых людей
испомещались преимущественно в отцовских поместьях, то есть
предусматривался не только прием их на службу при условии годности, но и
оставление им поместий, данных их предкам. Более того,
К. П. Победоносцев отмечал, “что даже розданное чужеродцам стали
поворачивать к сыновьям” [Победоносцев К. П. Курс… Ч. 2. С. 273.].

После завоевания Казанского ханства захваченные земли были обращены в
раздачу. Первоначально (с 1557 года) раздавались прежние ханские земли и
земли, принадлежавшие мурзам. С 1565 года раздаваться стали и те земли,
что исстари принадлежали татарам, чувашам и мордве [Скрынников Р. Г.
Иван Грозный… Т. I. С. 181.].

В первой половине 60-х годов аналогичная политика проводилась в
отношении земель в Ливонии. Земли, ранее принадлежавшие магистрату и
дворянам, не пожелавшим поступить на русскую службу, перешли в
собственность государства, а затем были пущены в раздачу. Служилые же
немцы наделялись поместьями в центральных уездах России (из их числа был
сформирован отдельный воинский отряд) [Там же. С. 248 – 249.].

6. Землевладельческие права и ограничения бывших удельных князей

Избранная рада, как писал С. Ф. Платонов, начала возврат потомкам
удельных князей отобранных у них родовых вотчин, а также восстановила
свободу отчуждения и завещания их, стесненную в предыдущие царствования
[Платонов С. Ф. Иван Грозный // Платонов С. Ф. Смутное время. СПб.,
2001. С. 107 – 108.]. Вследствие состава Избранной рады интересы, ею
представляемые, были интересами удельных княжат, в которых московское
правительство того периода стремилось обрести опору [Там же. С. 106 –
107.], вступив в конфликт со старинной родовой аристократией,
традиционно составлявшей Боярскую думу — высший орган государственного
управления в Московской Руси.

Поворот в политике правового регулирования прав бывших удельных князей
на территориях уделов произошел в уложении о княжеских вотчинах 1562
года, более полно и решительно реализовавшем тенденции, заложенные в
положениях об ограничении распоряжения указанными вотчинами, изданными
при Иоанне III, Василии III и в 1551 году. Ограничения были
распространены дополнительно на князей Ростовских, Воротынских,
Одоевских и Трубецких. Продажа вотчины сыну боярскому опричь братии и
племянников наказывалась отобранием вотчины в казну. Выморочные вотчины
также должны были отходить в казну. Без ограничений могли наследовать
исключительно сыновья, а для иных ближайших родственников по мужской
линии (братьев и племянников) устанавливалось наследование исключительно
“по царскому указу”, то есть с разрешения высшей власти — “и государь
того посмотря, по вотчине и по духовной и по службе, кому которую
вотчину напишет, велит указ учинити” [Законодательные акты Русского
государства второй половины XVI – первой половины XVII в. Л., 1986.
С. 55 – 56.]. Более того, установленные в 1562 году ограничения получили
обратную силу, в связи с чем все княжеские вотчины, приобретенные
“иногородцами” путем покупки или в качестве приданого в период 1533 –
1547 гг., подлежали отчуждению в казну без всякой компенсации. Вотчины,
приобретенные в 1552 – 1556 гг., отчуждались в казну за компенсацию,
устанавливаемую по усмотрению правительства. От пересмотра освобождались
сделки с княжескими вотчинами, совершенные в 1557 – 1562 гг., как
совершенные после “землемерия” 1556 г., когда было произведено
упорядочение владельческих прав на землю [Скрынников Р. Г. Иван
Грозный… Т. I. С. 267.]. Таким образом, по мнению Р. Г. Скрынникова,
государство, опираясь на получившее преобладание поместное право, начало
распространять ограничения по поместьям на вотчины.

7. Разновидности вотчинных прав в конце XVI – середине XVII веков

Характеризуя вотчинное право московского периода до Смуты,
К. П. Победоносцев выделял следующие виды вотчин [Победоносцев К. П.
Курс… Ч. 2. С. 272.]:

1. Родовые Принадлежали членам одного рода и по смерти их владельцев
оставались в том же роде (“без выхода”)

2. Купленные (частные) Приобретены у частных лиц

3. Выслуженные Пожалованы в частное владение (на праве вотчинном) “по
царской милости” за службу

4. Купленные (казенные) Приобретены как поместья или из казенных
порожних земель на праве вотчинном (т. е. “переведены” на это право)

Важным различием в правовом статусе, отделявшим родовые и выслуженные
вотчины от купленных, было нераспространение на последние права родового
выкупа. Если с самого возникновения данной классификации родовые вотчины
безусловно могли быть выкуплены членами рода продавца (за исключением
самого лица, продавшего вотчину), то выслуженные также стали подлежать
выкупу с момента уравнения их правового статуса с родовыми по указу 1627
года. До указа 1627 года действовал указ 1572 г., по которому жалованная
(выслуженная) вотчина переходила к наследникам по смерти пожалованного
лица только в случае предъявления жалованной грамоты. Если же таковая не
сохранялась, то все прочие способы удостоверения собственнических прав
почитались недействительными и вотчина отписывалась на государя. Отметим
еще одну особенность: по терминологии Судебника 1550 года “вотчина”
является как общим термином для обозначения земельных имений на праве
собственности, так и используется в узком смысле, совпадающем по
значению с родовыми вотчинами. Судебник 1550 в ст. 85 запрещает родовой
выкуп для купленных вотчин, что сходится с предшествующей практикой
[Владимирский-Буданов М. Ф. Указ. соч. С. 530, 626.], однако отражает
многочисленные попытки тяжущихся добиться применения права выкупа и к
купленным вотчинам (в частности, обосновывая подобное притязание
неизвестностью продажной операции тяжущемуся — т. е. что данный
родственник не был извещен продавцом о готовящейся передаче имения).

Исключение из общего правила ст. 85 Судебника 1550 года было сделано в
1580 году, когда был дозволен родовой выкуп равно родовых, выслуженных и
купленных вотчин из монастырского владения.

Срок для выкупа Судебником был определен в сорок лет, однако данное
положение на практике применялось довольно своеобразно — в некоторых
случаях судьи воспрещали предъявлять иск о выкупе до истечения
сорокалетнего срока. Подобный курьез был далеко не случаен, поскольку
родовые выкупы серьезным образом мешали приобретателям в пользовании
вотчинами, обращая их на длительный срок в по существу условное
держание, усугублявшееся тем, что выкуп производился (равно по ст. 85
Судебника 1550 и по HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/votchina.html” \l “27” ст. 27
гл. XVII Уложения 1649 года) по цене продажи [Данное законодательное
требование вызвало завышение продажных цен, указываемых в вотчинных
записях, дабы предотвратить угрозу выкупа.] и столь оригинальное
судейское толкование служило способом до некоторой степени упрочить
вотчинное владение.

Следует отметить, что эти и другие аналогичные особенности различных
видов вотчин продолжали сохраняться в русском праве вплоть до петровских
преобразований, так что обращаясь к московскому праву XVI – XVII веков
следует особо отметить неоднородность самой категории “вотчина”, к тому
же в XVII веке начавшей активно сближаться по своему правовому статусу с
поместьем. Указ 22 августа 1618 г. предписал оставлять поместья за
женами и детьми (а при их отсутствии — за остальными родичами)
помещиков, погибших на войне. В 1639 г. Михаил Федорович категорически
запретил “всяких чинов московским людям” менять их поместья на поместья
и вотчины городовых дворян (указ 29 июня 1639). Однако постепенно были
допущены мена поместий — первоначально только на поместья ( HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/pomest.html” ст.ст. 2, 5 гл. XVI
Уложения 1649 г., Указ 20 марта 1649, разрешивший иностранцам мену
поместий с русскими [ПСЗ РИ. Собр. 1. № 5.]), а затем и на вотчины [Указ
от 13 августа 1647 г.] и сдача их родным или даже посторонним лицам с
обязательством содержать сдатчика или сдатчицу ( HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/pomest.html” \l “9” ст.ст. 9 – 12
гл. XVI Уложения 1649 г.). При этом Уложение ( HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/votchina.html” \l “9” ст. 9
гл. XVII) категорически запретило помещикам продавать кому-либо
поместные земли в вотчину “без государева имянного указа”.

Под видом сдачи поместья за деньги отставные дворяне и помещичьи вдовы и
дочери получили по существу право продажи поместья. Наконец, в 1684 году
состоялось общее повеление закреплять все поместья умершего, независимо
от их размера, за его сыновьями [Венедиктов А. В. Государственная…
С. 129.].

Но и владение самими вотчинами в XVI – XVII вв. носило в известной мере
условный, зависимый характер. Отказ от военной службы рассматривался как
основание для отобрания вотчины, для отписки ее в казну. Уже в духовной
Ивана III (1504) говорится: “А Бояром и детем Боярским Ярославским с
своими вотчинами и с куплями от моего сына от Василья не отъехати никому
никуда, а хто отъедет, и земли их сыну моему” [Там же. С. 130.].

8. Ограничение церковного и монастырского землевладения по Уложению
1649 г.

Ограничение церковного и монастырского землевладения по Уложению 1649 г.
проведено было по преимуществу в HYPERLINK
“http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/votchinb.html” \l “42” ст. 42
гл. XVII, перечисляющей духовные власти и учреждения (от Патриарха до
монастырей), к которым относилось запрещение приобретать вотчины
покупкой, закладом, дарением, завещанием, то есть практическими всеми
тогда существовавшими способами. Ликвидировался и такой способ
увеличения монастырских вотчин, как передача оных при пострижении в
монахи. Для избежания обхода общего запрета устанавливалось правило
“постригшись, в монастыре вотчин отнюдь не держать”, то есть пресекалось
использование единолично-хозяственного типа монастырского жительства для
увеличения фонда монастырских земель (следует помнить, что по смерти
таковых монахов-вотчинников их земли должны были переходить в
собственность монастырей).

Уложение запрещало принимать вотчины “по душам в вечный поминок”.

Для эффективности данных положений предписывалось Поместному приказу не
переводить имений от светских лиц во владение духовных чинов и
монастырей [Зызыкин М. В. Указ. соч. Ч. II. С. 293.], т. е.
устанавливался отказ в их публичном удостоверении и тем самым
недействительность такого рода актов.

Запрещая отказывать вотчины монастырям, Уложение не запрещало отказывать
властительским чинам (патриарху, епископам), однако и им вотчины не
поступали натурой, а наследниками вносилась их цена деньгами (
HYPERLINK “http://civil-law.narod.ru/wist/uloz/votchina.html” \l “8”
ст. 8 гл. XVII).

В ст. 1 гл. XIX Уложения слободы, принадлежащие иерархам епископского
сана и монастырям, расположенные в Москве и окрест Москвы подлежали
переходу в государственную собственность, а в возмещение им давались
земли в иных местах из государственных владений. Патриаршьи же слободы
были изъяты без возмещения (в собственности патриарха остались только те
слободы, где проживали “старинные его дворовые люди”), то есть
касательно именно патриарха была произведена частичная конфискация [Там
же. С. 294.]. В Уложении, как отмечал М. В. Зызыкин, уже вполне была
проведена мысль, что “государство может обращать в свою собственность
принадлежащие церковным властям и учреждениям поземельные владения” [Там
же. С. 295.] и только реализация этой идеи вполне была осуществлена
позднее. Ближайший же эффект реформы действительно не замедлил
сказаться — со времен 2-й переписи (1686 год) размеры церковного
землевладения увеличиваться перестали [Попов М. Указ. соч. С. 78.]
(т. е. была реализована первостепенная задача московского правительства,
поставленная еще в XVI веке — добиться прекращения роста церковных
земель, означавшего одновременно охранение фонда служилых земель). Тем
не менее церковь находила все новые и достаточно эффективные способы
обхода общих запрещений на увеличение земельных владений. В конце XVII
века получает необычайное распространение такой способ приобретения
монастырями земель в собственность, как мена с внецерковными земельными
собственниками. Исследования обнаружили, что данные мены в
действительности не носили эквивалентного характера, поскольку
получаемый в обмен монастырем земельный участок был больше
передаваемого. Более того, зачастую под той же датой вместе с меновой
оформлялась и еще одна грамота, а именно содержащая условие “владеть им
же монастырем по прежнему”, даваемая тем лицом, что по первой грамоте
как бы получала этот участок себе в собственность. Например, костромской
сын боярский Осип Федчищев 28 ноября 1685 года отдал Костромскому
Троице-Ипатьевскому монастырю свои пустоши Никифорову и Копылову в
волости Немде Костромского уезда взамен монастырской пустоши Бедриной в
Судогорском стане Владимирского уезда. В тот же день Федчищев дал
монастырю другую грамоту, в которой отказывался владеть монастырской
пустошью (“а владеть тою пустошью им же властям” — т. е. монастырю)
[Захаров А. Н. Один из способов роста монастырского землевладения в
конце XVII века // Вопросы истории, 1995, № 5 – 6. С. 174]. Фактически
такие мены скрывали подлинные факты приращения монастырского
землевладения в обход запретов.

По Уложению 1649 года учрежден был Монастырский приказ, первоначально
как исключительно судебное учреждение, куда были переведены дела, ранее
находившиеся в ведении Приказа Большого Дворца. Однако постепенно его
юрисдикция расширилась и по сути реальное значение Монастырского приказа
значительного превышало его легальное положение как судебной инстанции.
Уже в первый период деятельности он оказывается и административным и
финансовым учреждением, в частности, ведающим церковными имуществами,
составляющим описи оного и следящим за хозяйственной стороной церковной
деятельности через отчеты, долженствующие предоставляться ему церковными
иерархами [Там же. С. 264 – 265.]. Значение создания Монастырского
приказа состояло еще и в том, что если ранее Церковь судила по Кормчей,
по законам византийских базилевсов, принятых ею в качестве своих
собственных, то приказ руководствовался только русскими государственными
актами и, следовательно, на сферу, ранее урегулированную Номоканоном,
получило распространение Уложение, вытеснявшее собственные церковные
нормы. Таким изменениям способствовал и тот факт, что судить церковные
дела были поставлены государственные чиновники из светских лиц,
разумеется, не знакомые с церковными правилами.

Монастырский приказ встретил решительное сопротивление в среде
духовенства, в том числе и из-за своего регулярного вмешательства в дела
вотчинного управления епархий и монастырей. В итоге, на соборе 1666 –
1667 годов, сведшем Никона с патриаршего престола, было принято решение
о ликвидации приказа, с которым долгие годы боролся низвергнутый глава
русской церкви. Хотя приказ формально просуществовал вплоть до
19 декабря 1677 года, однако оставшееся время было отведено
исключительно завершению начатых финансовых дел [Христианство… Т. 2.
С. 147 (статья — М. И. Горчакова).].

Итоги

Московский период — вероятно, наиболее значительный в истории
складывания русского права собственности. В это время осуществилось:

размежевание личного царского и государственного имуществ, пребывавших
единым комплексом в период удельных княжений — т. е. возникли основания
для различения частной и публичной собственности, разведения характера
прав и правомочий;

ликвидация удельных княжеств, а затем особых юридических статусов
таковых бывших самостоятельных владений и правовых преференций княжат;

возникновение поместного землевладения как массовой формы условного
держания и обращения его в основное средство содержания и обеспечения
“государевых людей”;

сокращение церковного землевладения и сужение правомочий данной
категории собственников;

сужение крестьянского землевладения и постепенный перевод
крестьян-собственников на положение государственных крестьян — признание
крестьянских земель, ранее свободных от феодальной иерархии земельных
прав, государственными;

в XVII веке начинается процесс, обратный ранее описанному
распространению поместной формы земельных держаний — нивелировка
поместий и вотчин на основании, с одной стороны, общего принципа службы
с земли, а с другой — расширения прав испомещенных, в первую очередь по
наследственным обеспечениям, а затем и по общему спектру
собственнических прав.

Московский период — это и последовательное появление трех
кодифицированных актов российского права: Судебников 1497 и 1550 гг. и
Соборного Уложения 1649 года. Значение данных актов, в особенности
Уложения, трудно переоценить, поскольку они стали основой судебной
деятельности, образовав каркас русского гражданского права. Все
последующие законодательные акты вплоть до Свода Законов сначала по
существу, а вплоть до 1832 года — по форме оставались частными случаями,
изменениями, поправками к Соборному Уложению, без которого и то слабое
единство русской цивилистики, что наличествовало в XVIII веке, было бы
немыслимо.

Нашли опечатку? Выделите и нажмите CTRL+Enter

Похожие документы
Обсуждение

Ответить

Курсовые, Дипломы, Рефераты на заказ в кратчайшие сроки
Заказать реферат!
UkrReferat.com. Всі права захищені. 2000-2020